Стеклянный дом

7 Гера

ДОН АРМСТРОНГ КОГДА-ТО БЫЛ папиным лучшим другом. Они вместе учились в Итоне, и на старой школьной фотографии, которую папа швырнул об стену на Пасху, они широко улыбаются, глядя друг на друга, а не в объектив, как будто услышали шутку, понятную только им двоим. Через несколько лет после выпуска именно Дон позвал папу на вечеринку, где тот познакомился с мамой. По семейной легенде, каблучок ее туфельки на шпильке застрял в решетке ливневки и отломился. Дон на закорках донес ее до стоянки такси, а папа сел с ней в машину и сопроводил маму до ее комнаты в Кенсингтоне. «Командная работа», – всегда говорила мама.

В свадебном альбоме родителей они снова стоят рядом, приобняв друг друга за плечи. Дон в роли шафера выглядит примерно так же, как и сейчас, – загорелый, широкоскулый, русоволосый и будто всем своим видом хочет показать, что он здесь главный. Папа, бывало, шутил – в те времена, когда он еще не растерял чувство юмора, а любовные похождения Дона были забавной темой для разговоров, а не кровоточащей раной, – что Дон не облысел, потому что не завел себе «обузу» в виде семьи и никогда в жизни толком не работал. Ему в наследство достались акции и ценные бумаги, а папе – полуживая старая стекольная компания и нерентабельная кварцевая шахта в Африке. У Дона на уме были одни приключения. У папы – совещания, стекловаренные печи и бастующие шахтеры.

Дон много путешествовал. Мама время от времени посматривала в окно и говорила что-то вроде: «Уолтер, когда мы в последний раз видели Дона? Надеюсь, он не вляпался в какие-нибудь неприятности», – и ее голос всегда звучал как-то слишком высоко.

Проходило некоторое время – несколько дней или недель, мы никогда не знали наверняка, – и Дон снова объявлялся у нас на пороге, помятый после долгого перелета, и его голубые глаза поблескивали, как бусинки, на загорелом лице, а карманы выцветших на солнце штанов цвета хаки были набиты историями и подарками для нас с Тедди: тигриный клык, золотой индийский браслет, деревянная маска с глазами-щелочками, которая смеялась в моих кошмарах.

За ужином он вытворял шокирующие вещи – например, помогал маме на кухне, чего мой отец не стал бы делать даже раз в миллион лет.

– Посторонись-ка, Джинни, я сам потолку картошку, – говорил Дон и устраивал жуткий бардак: жир брызгал во все стороны, картошка катилась по столу, а мама смеялась, прислонившись к холодильнику, и ее ничуть не тревожила масляная пленка на полу, раздражавшая ее в любой другой ситуации.

А после ужина разговоры шли уже не о том, что Пикеринги сделали со своим садом («Это же надо додуматься – пересадить эти старые розы!»), и не о том, что семейство Смит-Бернет приобрело домик для отдыха во Франции. Мы переносились в другой мир.

Дон садился в папино кресло – никому больше его не предлагали: кожаная обивка приняла форму папиного тела, как седло. Он откидывался на спинку, держа в руках бокал виски со льдом, рассказывал о своих путешествиях, и казалось, что глобус в гостиной сам начинал вращаться вокруг своей оси. Марракеш. Париж. Бомбей. Больше всего Дон любил охоту в Кении. Он словно заново переживал все во время рассказа: грохот выстрела и отдача, бьющая в плечо; восторг, переполняющий охотника, когда огромный зверь падает на землю.

– Чем ближе оказываешься к смерти, тем отчетливее чувствуешь себя живым, – говорил Дон.

Иногда отец бормотал что-то про температуру в стекловаренных печах или про глубину своей кварцевой шахты в Намибии, которая осталась ему в наследство от любимого дядюшки и которую он называет «своим самым затратным и трудным ребенком» и отказывается продавать. Но ни то ни другое не могло прогнать из нашего воображения едкий запах львиной крови, и Тедди всякий раз просил его не перебивать. А мама сидела, поставив локти на колени, подпирая подбородок рукой, и всем телом тянулась к Дону, и все, чего она не успела попробовать в жизни, все места, где ей не довелось побывать, отпечатались морщинкой у нее на переносице, как штамп, который ставят на почтовые марки. (Папа никогда не брал ее с собой в поездки. Ей приходилось сидеть дома с нами. «Обороняй наш форт», – говорил он.) Когда Дон уезжал, в ее глазах появлялось непонятное отстраненное выражение, примерно такое, как вчера в машине по дороге в Фокскот: она думает, что за этими большими темными солнечными очками ничего не видно, но это не так. Я все вижу.

Дон никогда не задерживался надолго. И в те самые выходные он тоже не задержался. Всего на одну ночь остановился в гостевой спальне, пока папа был в деловой поездке за границей – уже больше месяца. На следующее утро я увидела, как мама выходит из гостевой спальни. Ее лицо сияло, волосы были взлохмачены, тушь растеклась по скулам, и казалось, будто за ночь ее разобрали на части и сшили заново. Это было примерно за три месяца до того, как она объявила о своей беременности и назвала предполагаемую дату рождения ребенка.

До этого раз в месяц в нашем доме сгущались тучи. Мама отправлялась в постель с таблеткой аспирина и грелкой. Я замечала в унитазе капельки крови и понимала, что ребенок, которого они с папой так старались сделать, – тот самый, которого когда-то планировали родить вскоре после Тедди, – опять не получился. И я молилась, чтобы он поскорее получился. Но только не так.

Не знаю, что заставило меня сделать подсчеты. Повнимательнее изучить учебник по биологии. Наверное, я просто знала. И папа, кажется, тоже. Сейчас, когда я думаю об этом – а я по-прежнему часто об этом думаю; мысли скачут и кусаются, как блохи, – то понимаю, что во всем, что с нами случилось, виноват Дон. И ему ничего за это не было.