Страна Свободных Джиннов (СИ)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ: ВЕЧНОСТЬ ДЛИТСЯ ВЕЧНО

— Хома, можешь выбросить эту ужасную майку с карманом, — потребовала Халимар. — Больше Ибрагим нам ничего не сделает.

— А вдруг он будет мстить? — предположил Хома.

— Не будет. И белые джинны уже не охраняют наш дом.

— Как хочешь, — Хома послушно снял майку. — Где ваша светлость желает, чтобы я держал вашу бутылочку?

— Не кривляйся! Можешь засовывать ее себе в карман, если хочешь. Только не в майку!

— Привередливая ты, Халимар! Чем тебе моя майка не понравилась? Я, между прочим, для тебя специально ее купил, и карманчик сам пришил с любовью. Даже палец уколол пару раз! — вспомнил Хома.

— Рукодельница ты моя! Ну, давай я пальчик поцелую, чтобы не болел, — пошутила Халимар.

— Раньше надо было целовать, сейчас уже не болит.

— Не надо, так не надо! Не сильно и хотелось.

— Вот только губа верхняя разболелась. Просто сил нет терпеть! Как эту боль прекратить? — хитрил Хома.

— Я тебя насквозь вижу. Я твои трюки могу заранее предугадать. Неужели так сложно сказать: «Халимар, давай поцелуемся!»

— Халимар, давай поцелуемся, — послушно повторил Хома.

— Не хочу! У меня настроение плохое. И я еще обижена на тебя. Ты так на меня кричал!

— Я уже не помню, сколько раз извинился! Со счета сбился. А ты никак простить не можешь!

— А ты как думал? Обидел меня до глубины души. Такого наговорил! Я помню каждое твое слово. Хочешь, повторю?

— Я уже забыл. Но повторять не надо.

— Ты сказал мне, чтобы я забрала все мои паршивые желания.

— Прости, прости, прости!

— Прощу, если попросишь у меня что-нибудь важное для себя. Очень важное! Для всей своей жизни.

— Я не знаю, чего хочу.

— Ты хотел стать художником, — напомнила Халимар.

— Я хочу сам им стать, без вмешательства джиннов.

— Не джиннов, а джинна. Все так говорят сначала. А потом соглашаются принять помощь. Хочешь посмотреть работы художника, которому я помогла раскрыть талант? У меня тут совершенно случайно репродукции оказались.

Халимар протянула Хоме альбом.

— Ты летала с ним в прошлое? — спросил Хома, рассматривая картину «Каменный век. Пиршество».

— Глупости ты говоришь, Хома. Как можно летать в прошлое? То, что было, уже прошло. Прошлое нельзя вернуть. Можешь вернуть вчерашний день и не наговорить мне кучу гадких слов?

— Я — нет! Но, может, кто-то другой может?

— Только писатели-фантасты пока умеют летать то в прошлое, то в будущее.

— Значит, кто-то все же летает?

— Я похожа на писателя-фантаста? — спросила Халимар.

— Не очень, — честно ответил Хома.

— Вот тебе и ответ на твой вопрос. Не летала я с ним в прошлое. Я ему рассказывала о том, что видели другие джинны. Он писал, а я подписывала: «С моих слов написано верно».

— А ты…

— Договаривай! Нет, я не была в него влюблена. И с мамой я его не знакомила!

— А ты долго жила с ним?

— Не с ним, а у него. Это разные вещи. В тебе сейчас говорит ревность или жажда знаний?

— А что?

— А то! Если биографию художника захотел изучить, сходи в библиотеку! А если обо мне интересно что-то узнать, так и скажи! Что ты хочешь знать о моем прошлом?

— Ты…

— Нет. Джинны влюбляются только раз. Как правило, влюбляются в джинна и живут с ним вечно и счастливо в Стране Свободных Джиннов. Вопросы будут?

— Нет. Спасибо. Я все понял, — сердито ответил Хома.

Молчание продлилось долго. Минуты три.

— Ну, Хома! Ты все не так понял. Хватит дуться! — не выдержала Халимар.

— Что я не так понял? — сухо спросил Хома.

— Ты знаешь, что!

— Я мыслей читать не умею! Я же не джин, — добавил он, чтобы еще больнее уколоть Халимар.

— Да, ты не джинн! Но я же сказала, «как правило». А правила не всегда выполняются. Я вообще все делаю не по правилам.

— Что именно?

— Сижу с тобой, разговариваю. Вот даже на колени к тебе сейчас пересяду. Обниму тебя крепко! Это по правилам?

— Не знаю! — ответил Хома.

— Знаешь, все ты знаешь! По правилам, я должна сидеть в своей бутылке и ждать, когда ты меня вызовешь, — напомнила Халимар.

— А почему не сидишь? — улыбнулся, наконец, Хома.

— Потому что и вечность закончится, пока я дождусь от тебя решительных действий! — объяснила доходчиво Халимар.

— Вечность не заканчивается, — философски заметил Хома.

— Откуда тебе знать? Может, одна вечность пройдет, за ней придет другая, потом третья. Нескончаемый поток сменяющих друг друга вечностей… — рассуждала Халимар.

— Не пудри мне мозги! Вечность длится вечно! — уверенно сказал Хома.

— Конечно, тебе видней. Правда, что это меня не туда занесло? Мама меня всегда ругает, когда я о вечности рассуждаю. «Не вспоминай о вечности всуе».

— Это заповедь джиннов?

— Да.

— У людей и джиннов заповеди почти одинаковые. Почему же мы тогда такие разные? — спросил Хома.

— Наверное, потому что мы живем по этим заповедям, а вы просто их знаете, — предположила Халимар.

— Ты хочешь сказать, что если бы люди соблюдали все заповеди, то они тоже жили бы вечно, были бы счастливы и молоды?

— Есть такая версия.

— Халимар! Мне хорошо с тобой. Я умру без тебя, — трагически произнес Хома.

— Ты умрешь и со мной, — честно ответила девушка-джинн. — Тот художник, у которого я служила до тебя, прожил семьдесят девять лет.

— Это много! Я столько не проживу!

— Это мало, Хома! Очень мало! Я так плакала, так плакала… Я была рядом с ним почти до последнего дня. «Живописец-гусляр». Он любил, когда я его так называла, — вспомнила Халимар.

— Я не хотел бы, чтобы ты меня видела дряхлым и старым, — печально сказал Хома.

— Ты желаешь умереть молодым? — воскликнула Халимар.

— Нет, я хочу, чтобы ты улетела в свою страну раньше.

— Конечно, Хома! Конечно! А я о чем тебе твержу! Быстро загадывай свои желания, отпускай меня домой! Я должна тебя срочно сделать счастливым. А ты маешься, не можешь понять, что тебе нужно. Во сне видишь какие-то свои картины, а рисовать не умеешь. Соглашайся, Хома! Ты же мечтаешь об этом, я знаю. Скажи только слово!

— Я хочу… — сказал Хома и замолчал.

— Хома, — улыбнулась Халимар. — Я слышу все, о чем ты думаешь. Но исполню только то желание, которое ты произнесешь вслух.

— Уболтала. Я хочу стать художником.

— Вот! Наконец-то! Слушаю и повинуюсь, господин мой, повелитель мой, хозяин мой! Ты станешь художником. Ты будешь моим самым любимым художником. Бери карандаш!

Хома нерешительно взял карандаш.

— Рисуй! — скомандовала Халимар.

— Что рисовать? — спросил Хома.

— Что хочешь, — подсказала Халимар.

— Тебя хочу, — честно признался Хома.

— Значит, меня и рисуй!

Хома что-то там стал изображать на листе.

— Не получается!

— Конечно! А ты думал, как только ты скажешь, что хочешь стать художником, так сразу им и станешь?

— А как еще? Ты же сама говорила, что можешь это сделать.

— Но рисовать тебе придется самому. Я буду твоей учительницей. И музой. Учительницей и музой одновременно. Поэтому снимаю с тебя два желания. Это справедливо.

— Справедливо. Значит, учи, учительница! Музи, муза!

— Не иронизируй! И не коверкай великий и могучий! Для начала, пока ты еще не стал настоящим художником, возьми пару уроков у того, кто им уже стал.

— У тебя?

— Спасибо! Нет. Например, у Михайловича.

— А Михайлович-то тут при чем? — выпятил глаза Хома. — Он разве художник?

— Хома, ты имеешь в виду своего шефа? Ты думаешь, он единственный Михайлович в целом мире?

— Нет, не думаю. Не знаю, ляпнул, не подумав, — оправдывался Хома.

— А ты не ляпай, а думай, — подсказала Халимар. Михайлович — это художник, у которого я до тебя служила. Я удивляюсь, как его старый комод из Москвы в Одессу попал!

— Да, твоя бутылочка была в комоде! Я помню. Значит, этот комод принадлежал художнику?

— Я помню эту рухлядь юным комодиком. Сейчас на него без слез не взглянешь, его давно пора выбросить.

— Как? Это же память о твоем знакомом, друге, можно сказать! Комод еще хранит тепло его пальцев!

— Ты — не художник. Ты — поэт. «Хранит тепло его пальцев». Мне странно видеть, когда люди хранят какие-то материальные предметы, будто бы напоминающие им о ком-то. Все это ерунда! Воспоминания живут в душе, им не нужно какое-то материальное подтверждение. Если я улечу, не оставив тебе никакой своей вещи (а я так и сделаю), ты забудешь меня?

— Нет. Останется эта комната, в которой мы живем, этот диван, на котором мы сейчас сидим…

— Эта чашка, из которой я пью кофе. Чашка разобьется, диван хозяйка выбросит на мусорку (где ему и место), комод съедят жуки-короеды. В конце концов, ты поменяешь квартиру. И что тогда? Ты меня забудешь?

— Останутся мои руки, которые тебя обнимали, мои губы, которые тебя целовали.

— Ты попадаешь, скажем, в неприятную ситуацию. Предположим, в очень неприятную ситуацию. Пожар! Ты обгорел, тебя спасли, но руки и губы обожжены.

— Халимар! Ты такие страхи рассказываешь! — ужаснулся Хома.

— Это я для наглядности, чтобы до тебя дошло. Так вот. Сгорели губы, отрезали руки. Ты забудешь меня?

— После этого точно никогда не забуду! Я буду вспоминать тебя, как автора ужастика «Сгорели губы, отрезали руки».

— Теперь ты понял, что память не нуждается в материальных доказательствах?

— Я буду помнить тебя, Халимар. Даже если я останусь без рук, которые тебя обнимали. Я буду помнить твою улыбку, твой голос, твой смех, твой запах.

— А, это я просто духи себе купила, — призналась Халимар.

— Почему ты все упрощаешь? — спросил Хома. — Я же имел в виду твой запах, а не твоих духов.

— А почему ты все усложняешь? И запах улетучится. Ты разве забудешь меня?

— Но что-то же должно остаться? — настаивал Хома.

— Вот это «что-то» и есть твоя память обо мне. Понял?

— Когда моя бессмертная душа к твоей душе внезапно прикоснется, я вспомню, как была ты хороша, и страсть земная вновь во мне проснется!

— Хома, вот сейчас, когда ты так настроен вдохновенно, приступай к работе.

Хома взял карандаш. Он усадил Халимар «в позу» на диване, а сам стал рисовать. Время от времени он отрывал взгляд от работы, чтобы взглянуть на оригинал. Прошло много времени, прежде чем Хома позволил Халимар оценить его творчество.

На листе была кошка. Конечно, это была уже не та кошка, что сидела в обнимку с котом на крыше. Это была бегущая кошка.

— А я купилась! Как я могла подумать, что ты рисуешь меня? — удивилась Халимар.

— Я думал о тебе!

— А почему же тогда получилась кошка?

— Это не кошка, это гепард! А что, похоже на кошку?

— Нет, что ты! Вылитый гепард! Только чуть-чуть доработать. Гепарды — это кошки, но в их анатомии есть что-то от собаки. Для того, чтобы это уловить, надо сходить в зоопарк, — посоветовала Халимар. — А на гепарде буду я?

— Нет, твоя бабушка! Я же не тебя видел на гепарде, а только бабушку твою. Но позировать мне будешь ты.

— Для гепарда позировала, а для бабушки тем более придется. Это будет потрясающая картина! Но я советую сначала поучиться у великих.

— Да, я помню. У Михайловича.

— Так вот, возьми какую-то его картину и повтори. А потом уже будешь писать свое.

Хома стал снова перелистывать альбом. Вдруг одна репродукция привлекла его внимание.

— Халимар, это же ты!

— Неужели? Да, есть некоторое сходство.

— Ты ему позировала?

— Конечно! Я же была его музой и его джинном. Только это не я. У меня носки на туфлях длиннее. И волосы у меня светлее. И наряд я такой никогда бы не надела. Нет, это не я. Хотя…

— Может, он хотел тебя видеть такой?

— Возможно, ты прав. Он добавил мне черты другой женщины. Потому так и получилось: я и не я. А вообще-то мне нравится картина. Можешь с нее начинать, — позволила Халимар.

— Тогда я изменю цвет волос девушке, удлиню носки ее туфелек. Чтобы придать ей большее сходство с тобой!

— Хорошо! — засмеялась Халимар. — А парню этому лицо срисуй со своей фотографии. Тогда это будем ты и я, летящие в Шотландию на ковре-самолете.

— Неплохая идея. Тогда я нарисую их в золотой лодке, и это будет уже не репродукция, а моя собственная картина.

— А как же бабушка на гепарде? Когда ты ею займешься?

— И бабушка на гепарде, и Халимар на бронтозавре — все будет. Я теперь много работать буду. Я знаю, что мне нужно! Я докажу тебе, что я чего-то стою.

«Мне ты можешь ничего не доказывать, — подумала Халимар. — Я и так знаю, что ты лучше всех».

— Сначала себе докажи, а я подожду, — сказала вслух.

С этой самой минуты Хома все свое свободное время отдавал живописи. Если бы Халимар не заставляла его есть, спать и ходить на работу, он бы и об этом забывал. На то она и муза: все должна помнить.