Страсти по императрице. Трагические любовь и судьба великих женщин

СТЕФАНИЯ БЕЛЬГИЙСКАЯ, СУПРУГА РУДОЛЬФА

Наступил день 10 мая 1881 года. Этот встававший над Веной день выдался хмурым, облачным, грозил дождем. В этот ранний час во дворце Шенбрунн проснулись только слуги — слуги и охрана. В одной из больших комнат на втором этаже молодая девушка наблюдала за наступлением грустного дня, — вообще—то, он должен стать самым праздничным днем ее жизни. Стоя на полу голыми ногами, белокурые волосы заплетены тщательно, она пряталась в складках огромных бархатных штор, любуясь парком и оставаясь никому не видимой.

Девушка эта была очень молода, всего шестнадцать лет, голубые глаза еще очень спокойны, полны простодушия и восхищения, — несмотря на дождь, ей так нравился великолепный цветущий парк. А дворец тоже замечательный — весь такой позолоченный, столько шикарной мебели, тяжелых Драпировок, — но она не вполне уверена, что ей уже не жаль дорогого сердцу Дворца Лекен и царившей там семейной атмосферы. Однако именно в этом Дворце провела детство ее мать, прежде чем стать королевой Бельгийской; девушку звали Стефания, и ей суждено было именно в этот день выйти замуж за наследника австрийского престола эрцгерцога Рудольфа, одного из самых желанных для невест принца Европы.

До этого самого дня брак представлялся ей прекрасным приключением. Началось оно годом раньше — внезапным появлением гувернантки в учебном классе Лекена, где Стефания делала домашние задания. Ее увели оттуда без всяких объяснений и поручили заботам горничных; те очень быстро сняли с нее простое девичье платье и облачили в наряд, какого она никогда не носила. Причесали как взрослую девушку и впервые дали драгоценности. Потом, одетую так необычно, отвели в салон, где ее уже ждали родители и какой—то высокий молодой человек, с тонкими чертами лица, влекущими глазами, красивыми усами и в белом мундире полковника австрийской армии.

Королева Мария—Генриетта взяла дочь за руку и представила. Стефания, чрезмерно удивленная, взволнованная, не сумела произнести ни слова. Весь мир для нее странным образом переменился.

На следующий день, 5 марта, король Леопольд пригласил ее в свой рабочий кабинет: — К нам приехал эрцгерцог Рудольф — просить твоей руки. Твоя мать и я благосклонно относимся к этому браку и были бы счастливы видеть тебя в будущем императрицей Австрийской и королевой Венгерской. Но, полагаю, только ты сама можешь распоряжаться своей жизнью. Ступай, подумай, а завтра дашь мне ответ.

Стефания, разумеется, не спала всю ночь, но наутро дала ответ, который полностью совпадал с желаниями родителей. Прекрасно воспитанная, не добавила при этом, что известие о замужестве доставило ей нежданную радость и неопытное сердце бьется сильнее при одном упоминании имени Рудольфа. Мать в самом деле воспитала ее в строгих правилах, можно даже сказать — выдрессировала с прицелом на будущее правление. И юная принцесса уже умела скрывать свои потаенные чувства под спокойным, почти бесстрастным выражением лица.

Последующий год пролетел словно в сказке. Пришлось, естественно, учить венгерский язык, приобщиться к правилам и обычаям венского двора; зато Стефания получила много богатых подарков от жениха, — видела она его, может быть, и мало, но он вел себя с ней нежно и ласково. Конечно, уже очень влюбленная, она предпочла бы, чтобы к ней относились как к женщине, а не девочке, с оттенком ласковой снисходительности, но дала себе слово, что заставит его переменить отношение к себе. Разве она не красива? — той белокурой красотой, что, возможно, кажется несколько холодной, но в ней так важны блеск кожи, цвет глаз, сверкание волос. И вот однажды вечером, спустя несколько дней после ее шестнадцатого дня рождения и приезда в Вену, Рудольф прислал под ее окна большой оркестр для исполнения серенады — тогда Стефания решила, что своего до6илась. Только влюбленному жениху придет в голову столь романтическая идея.

Путешествие в Австрию тоже оказалось очаровательным. Приветствия народа наполнили радостью сердце юной бельгийской принцессы. Повсюду флаги, звучат фанфары, раздаются приветствия, всюду дарят цветы… Встречать ее вышла вся Австрия — Рудольф, ожидавший невесту у переправы через Дунай, казался счастливым.

Именно там будущую супругу наследника трона представили тем, кто станет ее приемными родителями, — императору Францу—Иосифу, заметно состарившемуся под тяжестью власти, но по—прежнему импозантному, и императрице Елизавете, знаменитой своей красотой, которая бросала вызов времени.

Рудольф так похож на мать: ее лицо и выразительные глаза, ее поистине императорская величавая осанка. Стефании сразу захотелось понравиться этой женщине, во всем на нее походить, исключая, возможно, неуемное стремление к перемене мест. Она—то, Стефания, намерена никогда не разлучаться с супругом, не бросать свои обязанности монархини, чтобы в одиночку странствовать по свету.

Глядя, как дождь заливает сады Шенбрунна, Стефания думала: приближается долгожданное событие, еще несколько часов — и она замужем…

На мгновение мысли перелетели на ее тетку Шарлотту — когда—то она вот так же ждала в одной из комнат этого дворца желанного часа, когда судьба соединит ее с прекрасным эрцгерцогом… Шарлотта свергнута со своего экзотического трона и живет теперь с навеки помутненным разумом взаперти — в замке Бушо в Бельгии… Стефания сразу отогнала гнетущий образ. В ее жизни ничего подобного не произойдет, она будет счастлива, бесподобно счастлива!..

Из раздумий ее вывел чей—то торжественный голос:

— Ваше Высочество уже встали? Это хорошо, Вашему Высочеству пора готовиться. Но вы рискуете простудиться… В комнату вошла главная фрейлина императорского двора княгиня Шварценберг. Стефания застенчиво улыбнулась ей:

— Вы правы, княгиня, я, кажется, и впрямь озябла.

Спустя несколько часов, в расшитом серебром белом парчовом платье, под прекрасными брюссельскими кружевами и знаменитых украшениях из опалов и бриллиантов, принадлежавших ранее эрцгерцогине Софии, а потом императрице Елизавете, Стефания присоединилась к Рудольфу на хоралах церкви Августинцев, украшенной цветами и сияющей сотнями свечей. С ослепительной улыбкой она протянула руку тому, кто станет ее мужем…

По окончании празднеств согласно установившейся традиции молодожены отправились в Лаксенбург, летний замок южнее Вены. Стефания, вымотанная усталостью и волнениями утомительного дня, показавшегося ей пыткой, надеялась очутиться с мужем в тихом уютном гнездышке. Однако надежды шестнадцатилетней эрцгерцогини не сбылись: Лаксенбург не походил на любовное гнездышко. Никому, видно, и в голову не пришло подготовить его для медового месяца: никакого уюта, одни холодные, враждебные комнаты… Ни единого цветка — атмосфера Лекена, всегда украшенного массой цветов и содержавшегося в типично бельгийской чистоте, так далека!

На пороге ледяного дворца Стефания почувствовала, как горло ее сжали рыдания. Теперь ей понятно, что хотела сказать ее сестра Луиза, давно — и так неудачно! — вышедшая замуж за Филиппа Кобургского, напарника Рудольфа по развлечениям. Прощаясь, сестра обняла ее и прошептала: — Держись, Стефи! Это всего лишь дурное мгновение, его надо пережить!

«Дурное мгновение»? Как можно назвать дурным мгновением первые часы интимной близости молодоженов? Филипп, конечно, грубое животное. Но Рудольф, ее дорогой, любимый Рудольф?..

По правде говоря, в тот вечер он мало походил на любимого Рудольфа. По прибытии в Лаксенбург сразу начал ругаться: отчитал слуг и потребовал подать ужин. Мрачный это был ужин, смертельно уставшие молодожены перебросились всего двумя—тремя словами. Стефания благодаря своему королевскому воспитанию сдерживалась, чтобы не разрыдаться и не показать мужу, до какой степени она разочарована. Ждала нежных слов, ласки, но Рудольф, встав из—за стола, ограничился тем, что сказал ей, правда, с улыбкой:

— Пойду, покурю в бильярдной. Скоро я к вам присоединюсь.

Последовавшая за этим ночь оказалась катастрофой. Привыкший иметь дело со страстными и умелыми любовницами — кстати, он охотно выбирал их из цыганок, — Рудольф нашел маленькую бельгийку очаровательно слишком целомудренной. Ему бы проявить куда больше нежности и терпения в решающий миг, когда девушка становится женщиной. Стефания внушала ему некоторую симпатию, но он не был по—настоящему влюблен и к тому же очень нетерпелив. Брачная ночь для него лишь очередная пустая формальность, и он исполнил свой супружеский долг с кавалерийским наскоком.

Утром замужняя Стефания поняла, что муж, несмотря на ее горячую любовь к нему, не питает к ней никаких нежных чувств, — и ощутила себя бесконечно одинокой. Вспомнила, как сестра Луиза убежала на заре из брачных покоев и спряталась, рыдая в отчаянии, в оранжереях Лекена. Неужели судьбой предопределено, что все принцессы в первые часы после свадьбы переживают одни тяжелые моменты?

Честно говоря, Луиза, кажется, уже привыкла к Филиппу и к венской жизни. Элегантная и расточительная, пользовавшаяся большим успехом у мужчин, она больше не занималась супругом. Именно она посоветовала приударявшему за ней Рудольфу взять в жены младшую сестру:

— Она похожа на меня — она тебе понравится…

Понравиться ему — это, казалось Стефании, ей никогда не удастся…

И правда, не суждено ей было ни понять мужа, ни стать понятной ему. И ретроспективно трудно обвинить в этом Стефанию. Кто вообще мог бы понять Рудольфа? Человек неуравновешенный, не умный, стремившийся к невозможному, склонный к насилию, он страдал навязчивой идеей смерти и инстинктивно ненавидел все, что Стефанию научили уважать: преданность, двор, твердые принципы. Его передовые, даже революционные идеи беспокоили императора так же сильно, как его связи, многочисленные любовницы и явная предрасположенность к некоторым порокам. В нем жило постоянное стремление убивать, выражавшееся в чрезмерной любви к охоте, — убивал все находившееся в пределах досягаемости его ружья. Постоянно, на глазах охваченной ужасом Стефании, он убивал в парке Лаксенбурга птиц, ланей, косуль, охваченный жаждой уничтожения, которая внушала отвращение его юной супруге. Больной человек с экзальтированным воображением не способен был ужиться с юной мирной принцессой, выросшей на принципах доброты. Но этого Стефания не знала. И все же проявляла столько нежности, доброй воли, что из—за нее он на какое—то время умерил свою жестокость. Потом, она так очевидно и так трогательно его любила. Два месяца семейная жизнь протекала без инцидентов и даже в некотором согласии, казавшемся почти полным.

Император послал их в Прагу, где Стефания великолепно справилась со своей ролью супруги наследника, хотя чехи привели ее в некоторое замешательство. Она была полна достоинства, доброты, грациозности и обладала обостренным чувством своего положения. Ничто не отвращало ее, не утомляло, когда речь заходила о ее «ремесле будущей императрицы». По—видимому, оно ей нравилось, и, возможно, именно это отдаляло ее все сильнее от Рудольфа: наследный принц Австро—Венгрии ненавидел свою будущую роль.

Стефании в Праге понравилось. Древний королевский замок Градшин мрачноват, но живописен, страна замечательная, а Рудольф мог недели проводить на охоте в лесах. Когда в начале 1883 года Стефания объявила о своей беременности, все вполне могли предположить, что молодая семейная пара счастлива.

Увы, 2 сентября родилась девочка, ее назвали Елизаветой. Отчаявшаяся Стефания рыдала от стыда, что не смогла произвести свет столь желанного наследника; Рудольф успокоил ее с неожиданной нежностью:

— Девочка — это прелестно. Позже у нас появится и мальчик. Ты ведь знаешь, мама родила двух девочек, прежде чем я появился на свет.

Слезы Стефании мгновенно высохли. Уж если он доволен, она — тем более. Разве она не живет только для него, чтобы он любил ее и гордился ею? Возможно, хрупкое счастье в Праге продлилось бы — Рудольф, имевший там любовниц, тщательно их скрывал. Но почти сразу после рождения маленькой Елизаветы Франц Иосиф вызвал супругов в Вену. Для Стефании это стало концом счастья, началом нравственных страданий. По прошествии нескольких недель она с горечью пожаловалась сестре Луизе:

— Я его не вижу дома — никогда! Он устроился в небольших покоях в другом крыле дворца, куда никто, даже я, не имеет права доступа. Его камердинер Лошек всегда начеку, поверь мне.

Луиза Кобургская молча выслушала горести сестры. Стефания не сообщила ей ничего нового. Вся Вена уже знает — эрцгерцог ведет независимый образ жизни, ничего общего не имеющий с семьей. В удаленные покои дворца Хофбург, столь Ревностно охраняемые Лошеком, толпами ходили красивые женщины — актрисы, певицы, танцовщицы и даже знатные дамы — все женщины Вены без ума от Рудольфа.

— Почему бы тебе не поговорить с ним? — откликнулась наконец Луиза. — Дай ему понять, что чувствуешь себя одинокой.

— Ему со мной скучно, прекрасно знаю. Как и то, что недостаточно ослепительна. Его красивые подружки не стесняются называть меня «фламандской крестьянкой». Ты думаешь, когда я играю свою роль при дворе, не замечаю улыбок, торжествующих взглядов этих женщин… не знаю, что каждую ночь Рудольф уезжает из Хофбурга в фиакре, с кучером по имени Братфиш; и направляется к одной из своих любовниц, если только не едет к Сашеру ужинать с …

— …с моим дорогим супругом и с графом Хойосом, — со смехом закончила Луиза, — эта троица неразлучна. Но, по праву, Стефи, ты не должна так расстраиваться за этого! Ты — его жена, и он тебя ценит Знаю, сам мне сказал. Пусть не очень тебе верен — ерунда! Настанет день, когда он сделается императором, а ты — императрицей. И тогда его поглотят государственные дела, а Братфишу придется подыскивать другую работу. Рудольф дорожит тобой, ты знаешь, и притом…

Фраза получилась неловкой — Стефания зарыдала и уткнулась лицом в подушку канапе.

— Дорожит, знаю… Но я ведь люблю его… так люблю!

Ровный, холодный голос фрейлины — появления ее они не заметили — внезапно положил конец сетованиям эрцгерцогини:

— Его Величество ждет Ваше Высочество по случаю приема венгерской делегации.

Стефания выпрямилась, тщательно осушила покрасневшие от слез глаза, с отчаянием посмотрела на сестру и героически заставила себя улыбнуться.

— Ждет, это верно, — произнесла она со вздохом. — Есть здесь по крайней мере один человек, которому я нужна, — император.

В самом деле, после возвращения в Вену на Стефанию легли многочисленные официальные обязанности. Супруга наследника престола постоянно заменяла вечно где—то блуждающую императрицу, эгоистично отказывавшуюся нести бремя ненавистных обязанностей. Кстати, она не выражала невестке ни малейшей признательности. И Стефания, вооруженная своей вечной улыбкой, кому—то казавшейся глупой, без устали выполняла утомительные придворные обязанности: принимала, открывала, председательствовала, удостаивала своим присутствием балы в посольствах и фольклорные праздники…

За эту непомерную безропотную работу признателен ей был один только Франц Иосиф: восторгался мужеством двадцатилетней принцессы, которая с такой смелостью старалась выполнять труднейшую работу вице—императрицы. Заставить делать это не удавалось ни Сисси, ни Рудольфа, они проявляли тут откровенную нелюбовь. А Стефания, как и сам старый император — покладистый работник власти, и Франц—Иосиф часто сожалел, что она не парень и не его сын.

К несчастью, эта утомительная деятельность подрывала здоровье молодой женщины. Первые роды, очень трудные, повлияли на ее хрупкое здоровье, и врачи опасались, что она не сможет больше иметь детей. Страх перед этим настолько прочно засел в мозгу императора, да и Рудольфа тоже, что для нее сделали некоторое послабление в режиме императорской тюрьмы — Стефания получила возможность время от времени отдыхать.

Стали ее видеть на острове Джерси, в Лакроме, в замке Мирамар, что близ Триеста, но чаще всего — в Аббазии, на Далматинском берегу. Но всегда одну, как и императрицу Елизавету, или в обществе сестры Луизы. Понемногу покинутая принцесса начала привыкать к своим каникулам. В Аббазии она дышала — вдали от мрачных стен Хофбурга. У нее появилась возможность быть почти такой же, как все остальные, — молодой дамой, отдыхающей с маленькой дочерью, а это замечательно… Тем более что жизнь в Вене, особенно пребывание рядом с Рудольфом, становилась все невыносимее — все чаще происходили ужасные сцены.

— Ты боишься умереть? — спрашивал он ее иногда. — Это ведь так просто, Стефания! Смотри: небольшое движение пальцем, легкое нажатие на этот вот кусочек железа — и все кончено…

Под взором жены, полным ужаса, Рудольф, с помутившимися глазами, вертел в руках дежурный револьвер… Уже не в первый раз играл он перед ней этим смертельным оружием. Но она, даже если и боялась его, старалась ничего не показывать, чтобы не будить жестокость в этом странном сердце.

— Ты не должен так говорить, — холодно произносила она. — Принц еще менее простого смертного имеет право распоряжаться своей жизнью. Для него долг превыше всего.

— «Долг»! У тебя только это на уме, Стефи! Ты похожа на моего отца, вы с ним чудная парочка: оба погрязли в респектабельности и соблюдении этикета!

— Когда правишь страной, это намного лучше, чем погрязнуть в пьянстве и разврате! — с презрением отвечала молодая женщина.

В тот день Рудольфом овладел ужасный приступ гнева — жена старалась не обращать внимания. Впрочем, в последнее время эти приступы стали усиливаться, принимать устрашающие формы. Эрцгерцог много пил, не спал ночами, разрабатывая вместе с друзьями—журналистами и кузеном, революционно настроенным эрцгерцогом Яном—Сальватором, планы, представлявшие опасность для государства. Эти планы, навеянные чрезмерным великодушием и либерализмом, заслуживали по меньшей мере уважения за вложенное в них чувство человеческой солидарности. Становясь с каждым днем все беспокойнее и испуганнее, полностью утеряв связь с отцом, отупев от работы и от удовольствий и потому заболевший, Рудольф прожигал жизнь, и каждый прожитый день прививал ему все больший вкус к смерти — понять этого мирная Стефания никак не могла. Да и кто посмеет упрекнуть в этом двадцатилетнюю женщину?

Иногда на мрачном небе семейных отношений случались прояснения, как в тот день 1886 года: в сопровождении Филиппа и Луизы Кобургских семейная пара торжественно открывала новый охотничий домик Майерлинг, в окрестностях Вены. В тот день Рудольф весел, раскован, очарователен, каким так умел быть… К несчастью, просветление оказалось недолгим — семья снова стала погружаться в ад; Стефания все чаще старалась из него вырваться, отправляясь в Аббазию. Скандал следовал за скандалом, один яростнее другого, и во время них Рудольф терроризировал принцессу, грозил убить сначала ее, а потом и себя.

Ситуация стала еще хуже в конце 1887 года, когда германская кузина Рудольфа, графиня—интриганка Лариш—Валлерзее, представила принцу шестнадцатилетнюю девушку из семьи, принадлежавшей к мелкопоместному дворянству и породнившейся с богатыми восточными буржуа. Звали ее Мария Ветсера — брюнетка, с огромными голубыми глазами, а Рудольф всегда питал слабость к брюнеткам. Очаровательная, юная и явно влюблена в принца… Не прошло и года, как Мария стала постоянной гостьей апартаментов в Хофбурге, куда Стефания так и не смогла попасть. К ней Рудольф воспылал страстью, но этот каприз не отлучил его, однако, от других любовниц. Среди них — актриса Митци Каспар, с ней он часто проводил ночи.

Жизнь Стефании превратилась в пытку. Мария, светясь от гордости, бесстыдно выставляла напоказ свою победу и нагло бросала вызов эрцгерцогине, когда та встречалась с ней в Опере. В этом ее поддерживала мамаша, женщина крайне честолюбивая и уже видевшая дочку императрицей, несмотря на более чем скромное происхождение, не дававшее ей права даже присутствовать на придворных балах. Но ведь ходили слухи, что Рудольф, отчаявшись иметь наследника мужского пола, попросил Папу Римского расторгнуть его брак.

Год 1888–й заканчивался грустно. После Дня святого Николаса Стефания уехала на несколько дней в Аббазию, надеясь обрести там ускользавшее душевное спокойствие. Однако ей пришлось вернуться в Вену в первых числах января — императрицы опять не было там, ее надо было заменить. Увидев Рудольфа, она пришла в ужас: еще более возбужден и более раздражителен, чем обычно, взгляд как у затравленного зверя… Казалось, им двигала какая—то внутренняя сила, контролировать которую он уже не в состоянии. Все ночи он проводил вне стен дворца.

Двадцать шестого января он заявил жене, что на следующий день намерен ехать на охоту в Майерлинг. Не спрашивая зачем, Стефания попыталась его отговорить: он так бледен, возбужден — явно болен…

— Вот именно! — возразил Рудольф. — Мне так нужен чистый воздух…

Но эти слова не успокоили ее смутную тревогу.

— Очень хотела, чтобы он отказался от этой охоты! — поделилась она с сестрой. — Не знаю почему, но мне страшно…

Эрцгерцогиня и впрямь была очень взволнована и возбуждена: двор полон ужасных слухов. Говорят, Рудольф вызвал сильное недовольство императора — недопустимо сдружился с венгерскими бунтарями… Поговаривают даже о некоем заговоре против императора, а еще — что Рудольф постоянно твердит о смерти…

— Коли ты так боишься, — посоветовала Луиза, — поезжай вместе с ним в Майерлинг…

— Я предложила ему, но он не хочет. Говорит — я слишком глупа и боюсь его огнестрельного оружия.

— Хватит, не стоит так себя изводить! Ты делаешь из мухи слона. Кстати, чего ты опасаешься? Филипп и Хойос тоже собираются поехать на охоту в Майерлинг, они за ним приглядят…

Стефания встала, вытерла слезы, подошла к зеркалу и поправила вуаль.

— Может быть, ты и права. А теперь надо пойти переодеться к балу у князя Реусса — мне снова предстоит заменить императрицу.

— Я тоже там буду! — подхватила Луиза. — Но перед одеванием постарайся немного отдохнуть — ты не очень хорошо выглядишь.

На том вечере у немецкого посла князя Реусса эрцгерцогине Стефании предстояло жестокое, незабываемое испытание. В тот вечер вся Вена спешила в просторные салоны посольства; даже такие не столь знатные господа, как Ветсера, старались проникнуть хотя бы во двор. Рудольф по такому случаю облачился в мундир немецкого уланского полковника, а Стефания — в придворное платье, ведь она вместо императрицы.

И вот, обходя под руку с послом салон, эрцгерцогиня увидела случайно некую юную темноволосую особу, буквально с головы до ног увешанную драгоценностями. Отнюдь не признак хорошего вкуса, и явно свидетельствует о восточном происхождении. Девица эта глядела на нее с явным бесстыдством… Очень хорошо зная эти голубые глаза, супруга Рудольфа почувствовала — что—то сдавило ей грудь…

Но она сохранила внешнее спокойствие и проследовала дальше, раздавая приветствия, улыбки и любезные слова. Дамы приклоняли перед ней колени, кавалеры ей кланялись; когда она приблизилась к Марии Ветсере, горделивая дева отказалась поклониться. Пальцы эрцгерцогини сжали обшлаг рукава посла… Следует ли ей вынести публичное оскорбление от этой девчонки?

На какое—то время убийственные взгляды двух пар голубых глаз встретились. Среди присутствовавших уже поднимался возмущенный шепот. Стоявшая рядом с дочерью баронесса Ветсера пришла в ужас и принудила дочь поклониться, прекрасно представляя гнев императора и уже чувствуя ветер ссылки… В конце концов Мария присела в поклоне, но эрцгерцогиня уже прошла мимо.

Рудольф из осторожности предпочел держаться подальше от этой сцены, и за весь вечер супруги не перекинулись ни словом. Когда они покинули посольство, Стефания направилась прямо в Хофбург, а Рудольф поехал провести ночь с Митци Каспар, — кстати, ей, как она призналась позже, он предложил умереть вместе с ним.

Никогда больше Стефании не суждено было увидеть Рудольфа живым…

Никто и ничего не знает о сцене, очень долгой и, безусловно, бурной, которая на другой день имела место между эрцгерцогом и императором, но трагедия Майерлинга слишком хорошо известна, чтобы напоминать о ней. Известно, как именно закончил свою жизнь эрцгерцог Рудольф вместе с Марией Ветсерой, но сегодня все считают, что это драма скорее политического, чем сентиментального порядка. Мария Ветсера присоединилась на небе к известным любящим женщинам только потому, что единственная согласилась сопровождать Рудольфа в неизведанный загробный мир, куда он боялся отправляться в одиночестве. Для окаменевшей от боли Стефании эпилогом Майерлинга стало врученное чуть позже письмо, которое муж написал ей, перед тем как покончить с собой: «Дорогая Стефания, ты освободилась от моего мрачного присутствия рядом; будь счастлива в своем предназначении. Будь ласкова с бедной малышкой, она — единственное, что от меня осталось. Передай мой прощальный привет всем знакомым, в частности Бомбеллесу, Спиндлеру, Натуру, Ново, Жизель, Леопольду и т. д. Я спокойно принимаю смерть как единственный способ спасения моей репутации. Обнимаю тебя от всего сердца — любящий тебя Рудольф».

Стефания разом потеряла любовь своей молодости и все шансы когда—нибудь стать императрицей. Безмерно подавленная, она хотела вернуться в Бельгию, но против этого выступил император. Была принцессой Австрийской — принцессой Австрийской и останется!

Четыре следующих месяца после трагедии молодая вдова провела в Мирамаре — замке безумной императрицы, — замке, который, казалось, приносил одни несчастья. Жила она там со своей матерью, дочерью и двумя сестрами — Луизой и Клементиной. Затем переселилась в Аббазию, и постепенно о ней стали забывать.

Но именно там спустя несколько лет к ней пришла новая любовь — в лице привлекательного камергера венгерского происхождения графа Эльмера Лоньея де Наги—Лонья и Вазарш—Намени. Стефания вышла за него замуж 22 марта 1900 года, полностью порвав с отцом, королем Леопольдом II, тот до конца жизни не мог простить ей этот брак, в его понятии мезальянс.

Франц Иосиф оказался более понимающим и присвоил графу Лоньею княжеский титул. Умиротворенная Стефания познала наконец спокойную жизнь и прожила так до 25 августа 1945 года — того дня, когда навсегда покинула этот мир.

КУЗЕН РУДОЛЬФА ЯН—САЛЬВАТОР, ЭРЦГЕРЦОГ АВСТРИЙСКИЙ, КНЯЗЬ ТОСКАНСКИЙ

Однажды зимним вечером 1884 года, точнее, февральским вечером, трое мужчин собрались в небольшом узком и темном кабинете, расположенное на втором этаже дома, ничем не выделявшегося среди других домов на улице Ротентурмштрассе в Вене. Там стояла духота, спертый воздух полон запахов кухни, а к ним присоединялся запах свежей типографской краски для печати и сигаретного дыма — пепел уже наполнил три пепельницы. Никто не произносил ни слова; сидя на стульях, двое, те, кто помоложе — одному двадцать шесть лет, другому тридцать два года, — смотрели молча на третьего, маленького венгерского еврея, черноволосого, с бледным умным лицом, которое подергивалось от нервного тика, и близорукими глазами за толстыми стеклами очков. Облик его был, честно говоря, не блестящим, особенно если учесть, что дополнялся небрежной одеждой. Его лицо и одежда резко контрастировали со строгой элегантностью, красотой и изысканностью товарищей.

Однако именно на него они глядели с уважением, в котором читалось даже восхищение: вооружившись карандашом, он редактировал лежавшую перед ним стопку листов, энергично что—то вычеркивая, добавляя слово в одном месте, надписывая что—то в другом. При этом лоб сморщен от усердия, а глаза блестят за огромными стеклами очков.

Этого человечка звали Мауриций Шепс; вот уже несколько лет он руководил изданием либеральной газеты «Нойес винер цайтунг»; редакционные статьи ее, отличавшиеся непомерной резкостью и направленные против императорской политики (всегда анонимные), вызывали серьезную обеспокоенность императора Франца Иосифа и его министров. Шепс посвятил всю свою жизнь, недюжинный талант и скудные средства делу освобождения родной Венгрии, а попутно — политическому воспитанию своих современников. Статьи этого в некотором роде законченного борца за прогресс попахивали смутой, и, естественно, у автократии Габсбургов не было более злостного врага, чем он. И все же…

И все же двое наблюдавших за ним молодых людей, куривших сигарету за сигаре—той, принадлежали к тем, кого в Австрийской империи считали людьми наиболее образованными после самого императора. Тот, кто моложе других, не кто иной, как наследник престола эрцгерцог Рудольф. С Маурицием Шепсом его соединяла давняя дружба, если не сказать сообщничество. Другой молодой человек из этой троицы, еще более красивый, зрелый и куда более рассудительный, — его двоюродный брат Ян—Сальватор, князь Тосканский, младший сын эрцгерцога Тосканского Леопольда II и принцессы Марии—Антуанетты Бурбон—Сицилийской, сестры герцогини Беррийской. Он разделял дружбу кузена с Шепсом, существовавшие между ним и Рудольфом кровные узы подкреплялись единством политических взглядов. Оба эрцгерцога питали одни и те же надежды, исповедовали одинаковые бунтарские идеи, либеральные воззрения и горячее стремление к свободе. По мнению как одного, так и другого, великая Австро—Венгерская империя приближалась к своему концу, раздавленная возведенными в крайность службизмом и бюрократизмом. Вот и мечтали они оба освободить страну от конформизма, от слишком сурового зачастую полицейского режима, а императорские дворцы — от устаревшего этикета, введенного еще во времена Карла V с намерением скорее сломить волю людей, чем приучить их к почитанию Императорского Величества. Короче, кузены мечтали об установлении конституционной монархии вообще и о создании для отдельных входивших в империю стран некой федерации объединившихся королевств — управление ею оказалось бы, видимо, весьма трудным делом.

Единственное, в чем они расходились, — способ выражения идей. Рудольф, экзальтированный и слабовольный, испытывавший тяжелое наследие рода Виттельсбахов, переданное ему матерью, обладал, вероятно, постоянством взглядов, столь необходимым великому монарху. Напротив, у Яна—Сальватора холодный, новаторский склад ума дополнялся страстной любовью к делу человечества. Красивый мужчина тридцати двух лет, способный воспринять великие революционные идеи, он представлял собой личность с любопытным смешением характеров: образованного, любящего искусство кондотьера и безжалостного принца времен Возрождения, писателя и воина; имел еще и задатки великого стратега и полководца.

Был он высок и строен, а смуглое лицо с горящими глазами, обрамленное короткой черной бородкой, легче представить над накрахмаленным кружевным воротником, чем над мундиром австрийской армии. Со своей неотразимой улыбкой, Ян—Сальватор, как и его кузен Рудольф, служил героем романтических мечтаний всех красивых обитательниц Вены.

Однако в эти минуты отнюдь не женщины составляли его главную заботу, ведь стопка листов, которую редактировал Шепс, — его творение; он сурово обвинял методы воспитания в австрийской армии, о чем говорил сам заголовок — «Дрессировка или воспитание?..»

Наконец Шепс бросил карандаш, собрал листки, подровнял их, постучав по столу, снял очки, тщательно протер стекла и поднял близорукие глаза на автора — эрцгерцога.

— Великолепный труд! Но в нем достаточно пороха, чтобы взорвать если не Вену, то по крайней мере Хофбург! Я все думаю — как воспримет это император?

— Ни в коем случае не хотелось бы доставлять ему неприятности — только побудить его прислушаться к голосу разума. С армией обращаются точно так же, как обращались с солдатами во времена Филиппа II. С этими красивыми мундирами, перьями и дисциплиной прошлого века, они не в состоянии отвечать требованиям современной войны. Годится только для парадов в Пратере и для смотров на городских площадях гарнизонов! Командиры — напышенные тупицы, наихудший из них, несомненно, генералиссимус, мой бестолковый кузен Альбрехт. Если нас отправят воевать — мы заранее проиграли. Надо все это изменить!

— Поймите же, Шепс, — добавил Рудольф, — если ни у кого недостает смелости сказать императору правду, как же он, по—вашему, ее узнает?

Мауриций Шепс смотрел на обоих кузенов.

— Согласен с вами. Но, монсеньор, — добавил он, остановив взгляд на Яне—Сальваторе, — считаете ли вы необходимым подписаться под этой бомбой? До сих пор все статьи, которые вы соизволяли писать, были анонимными, равно как и ваши, Ваше Высочество. Почему бы не продолжать эту практику?

— Речь идет не о статьях в газете, а о книге, дружище Шепс. А ей нужен автор.

— А почему бы не взять псевдоним?

— Потому что у меня нет ни малейшей причины скрывать свое имя. Я — один из Руководителей этой армии. Думается, могу сказать о ней что—то, не так ли? Речь идет о жизни моих солдат и о моей собственной.

— Конечно, конечно… И все же я опасаюсь, что вы навлечете на себя серьезные неприятности. Императору ваша книга не понравится.

Ян—Сальватор рассмеялся.

— Знаю, черт подери! Но написал я это не для того, чтобы доставить ему удовольствие.

Шепс, как оказалось, беспокоился не напрасно: Франц Иосиф отнесся ко всему еще хуже, чем он опасался. Книгу молодого генерала, кстати довольно интересную, воспринял как личное оскорбление, потому что со своей стороны считал: армия его в совершенно удовлетворительном состоянии, даже несмотря на то, что регулярно терпит поражения.

Спустя несколько дней после выхода в свет своей книги Ян—Сальватор получил приказ уехать из Вены в Линц. Его отстранили от командования полком; взамен он получил пост менее значимый — заместителя командующего пехотными войсками в Верхней Австрии.

Это сведение счетов очень огорчили молодого человека. Готовился к строгой взбучке, то есть к тяжелой сцене в кабинете императора, а его он хорошо знал. Но от него предпочли избавиться, словно от какой—то незначительной помехи.

— Император нашел способ ранить меня как можно глубже, — сказал он Рудольфу. — Решил похоронить в провинциальной глуши! Это грозит засасыванием в глупую рутину.

— Линц вовсе не на краю света, — утешил его Рудольф — он безуспешно пытался умилостивить отца и еще хранил болезненное воспоминание о сцене, которой не удостоился Ян—Сальватор. — Это как раз между Веной и твоими землями Зальцкаммергут. В любом случае твое отсутствие никоим образом не повлияет на наши планы, и мы будем поддерживать постоянную переписку.

Слова наследника престола несколько приглушили горе кузена. Ему оставалось только смириться и набраться терпения. В конце концов настанет день, когда императора будут звать Рудольфом…

Впрочем, в том, что тот сказал, есть доля истины: Линц приближает его к замку Орта, где живет мать. А это место он предпочитает всем другим в мире.

На берегах Траунзее осень всегда наряжает окрестности в яркие краски — на золотом фоне ярко выделяются огромные темные ели. В то утро озеро играло голубыми отблесками в ярких лучах еще горячего солнца. Ян—Сальватор довольно рано выехал на верховую прогулку — решил максимально воспользоваться таким славным Деньком, тем более что его пребывание в Орте, с матерью, заканчивалось. Через несколько дней ему снова предстоит окунуться в гнетущую скуку Линца — об этом сегодня он предпочитал не думать.

Медленно, отпустив поводья на шею лошади, ехал он по дороге вдоль берега озера. Отсюда окутанные легким утренним туманом три замка Орта казались обителями снов; из трех замков тот, что он предпочитал, построенный на самом озере, походил на корабль с надутыми ветром парусами, поднимающим якоря перед выходом в открытое море…

Ян—Сальватор любил этот живописный дом — башни его увенчаны колокольнями нежного серого цвета, в форме луковиц. Он крепкий, надежный дом, и в нем эрцгерцог чувствовал себя лучше чем где бы то ни было. Возможно, из—за этого длинного, узкого моста — единственной связи с берегом. Кроме того, это его личные владения.

— Поселить бы там супругу, детей! — вздыхала иногда мать. — Почему бы тебе не жениться, Джанни?

— Потому что девушки нагоняют на меня скуку… ни одна из тех, кого я знаю, не похожа на вас!

— Тебе ведь уже за тридцать. Пора наконец создать семью — свою собственную семью!

— И что я ей оставлю? Наше положение — незаконнорожденных — ведь мы всего лишь итальянские кузены, принятые из чувства милосердия после потери Тосканского княжества. Нет, мама, не хочу я жениться! Мои девять братьев и сестер позаботятся о вас и подарят вам столь желанных внуков. А я желаю оставаться свободным, коли не удается быть счастливым.

Пока он ехал по дороге, думал обо все этом… а еще о Вене, откуда вот уже год получал лишь редкие и короткие письма. Новости, которые до него доходили, вовсе ему не нравились: лишившись его поддержки, Рудольф вел неприличную жизнь, растрачивая никому не нужную славу на вино и женщин; бросил Стефанию, свою жену—бельгийку, и менял любовниц.

В те два раза, когда Яну—Сальватору разрешили приехать в Вену, ему не удалось серьезно поговорить с принцем; равно как и с Шепсом — за ним пристально следила полиция. Единственное чувство, остававшееся живым в скучном существовании эрцгерцога, — ненависть к Францу Иосифу, суровому и упрямому старику, не желавшему снимать с себя шоры. Ян—Сальватор страстно желал ему смерти: пусть наконец правит Рудольф. Неожиданные мрачные мысли, постепенно захватывающие его разум, улетучились: там, на берегу озера, кто—то поет… Обожавший музыку, он машинально остановился послушать необычайно чистый, Удивительно свежий голос. Кажется, он исходит из самого озера словно из воды появилась ненадолго сирена, чтобы насладиться красотой утра. Всадник приблизился на несколько шагов, проехал через рощицу и увидел наконец певицу: сидит у самой воды, обхватив руками колени, и поет, глядя на сверкающую воду, — поет просто, естественно, как птичка на ветке дерева; это песня Шуберта «Липа»…

Ян—Сальватор тихо слез с лошади, привязал ее к дереву и пошел через кусты, стараясь, чтобы его не заметили. Сначала он увидел только густые, блестящие черные волосы, каскадами ниспадавшие на светлое синее платье; но вот певица, услышав звуки шагов, обернулась… О, как она хороша: прелестная золотистая кожа, большие темные глаза, длинные ноги, чудная фигура и красные, как гранатовый сок, губы. Видя, что он разглядывает ее, девушка (на вид лет шестнадцати), конечно же, улыбнулась незнакомцу, столь прекрасному и явно ею очарованному.

— Здравствуйте! — весело проговорила она. — Вы едва не напугали меня…

— Почему «едва»? Может быть, лучше бы вам испугаться по—настоящему: а вдруг я опасный тип?

— Вот уж нет, вы добрый человек! К тому же для преступника сейчас очень светло — они ведь любят темноту и ухабистые дороги.

— Разрешите мне посидеть рядом с вами?

— Почему бы нет — места здесь так много, — и обвела рукой лужок, — а солнце светит для всех…

Какое—то время молчали, любуясь озером, которое блестело все сильнее.

— Что же вы больше не поете? — задал вопрос Ян—Сальватор несколько минут спустя. — У вас такой красивый голос! Мне редко доводилось слышать более чистый. Кроме того, вы умеете им пользоваться. Вы этому где—то учились?

— Естественно, ведь я певица, — вернее, намерена ею стать. Через месяц я дебютирую в венской Опере. — В тоне ни капли хвастовства. — Если вам нравится мой голос, приходите меня послушать.

Эрцгерцог немедленно пообещал прийти послушать свою новую знакомую. Зовут ее Людмила Штубель, коротко Милли, она из хорошей буржуазной семьи. Простая и веселая, как горный ручеек, она беспрестанно, с большой живостью говорила; слушая ее, Ян—Сальватор спрашивал себя, не послала ли ему судьба ответ на тревожные вопросы его по—прежнему свободного сердца. И вдруг понял: уж если и суждено ему полюбить — только эту обворожительную, чистую душой девушку, которая так дружески глядела на него сквозь густую завесу темных ресниц.

Возможно, предчувствуя, что ей суждено занять важное место в его жизни, и из—за своей врожденной итальянской недоверчивости — надо изучить получше молодую незнакомку — он не сообщил ей своего настоящего имени, назвался Иоганном Мюллером, инженером: сейчас в краткосрочном отпуске, гостит у друзей, они живут на берегу озера.

Милли тоже рассказала о себе: отдыхает с семьей в соседнем населенном пункте, под названием Гмунден. Через несколько дней ей предстоит ехать в Вену, где ее, вполне вероятно, ожидают слава и бурная жизнь оперной примадонны.

А пока молодые люди по взаимному согласию решили встречаться каждое утро на том же месте все оставшиеся дни начавшейся недели.

Но по окончании этой и трех дней следующей недели о дружбе между Яном—Сальвадором и Милли речи уже не шло. Вполне реальные люди, привыкшие трезво анализировать свои чувства и поступки, очень скоро они ясно поняли, что любят друг друга большой, искренней и щедрой любовью. Эта любовь так чудесна — в течение следующей недели Милли по простоте души не отказала тому, кто полюбил ее на всю жизнь, в чем сама была совершенно уверена. Естественно, она стала его любовницей, наивно продолжала его считать Иоганном Мюллером.

Яном—Сальватором овладела любовь столь неохватная и сильная, что он не стал больше играть роль венского мещанина инженера Иоганна Мюллера — за день до разлуки открыл Милли свое настоящее имя. Да, она отдалась не простому парню, а принцу, но, честно говоря, признаваясь ей, он испытывал некоторое опасение: как честная, открытая девушка отнесется к явному, вообще—то, обману? Пусть и первому, но кто поручится, что за ним не последуют другие.

Девушка очень, конечно, удивилась, но молодого человека умилила ее естественная реакция:

— Не все ли равно, принц ты или мещанин! В любом случае певица не создана для брака. Мы можем принадлежать друг другу без скандала. В Вене никого не удивишь тем, что эрцгерцог имеет любовницу певицу, а я никогда ничего не стану от тебя ждать, кроме твоей любви!

— Ты прекрасно знаешь, Милли: любовь моя останется с тобой, пока я жив! Но мне так хотелось бы, чтобы ты стала моей женой!

— Людмила Штубель — эрцгерцогиня Австрийская? Ты ведь знаешь, это невозможно. Даже когда твой кузен, принц Рудольф, станет императором, он не позволит тебе совершить столь безумный поступок. Но ведь мы и так счастливы, разве этого мало? Удовольствуемся же этим…

— Пусть так, но позволь мне, по крайней мере, представить тебя моей матери! Она замечательная — она все поймет!

И накануне отъезда в Вену будущая певица Оперы вступила, ни жива ни мертва от страха, в большой замок Орта, чтобы присесть в реверансе перед бывшей великой герцогиней Тосканской. Несомненно, трусила она намного больше, чем если бы представлялась лично императору. Однако все прошло очень просто.

— Мама, — сказал Ян—Сальватор, — вот Милли. Она поет словно ангел. Она любит меня… а я люблю ее!

— Значит, я тоже ее полюблю, — прозвучал спокойный ответ.

До самой ночи взволнованная и смущенная Милли пела для матери и сына.

В Вене девушка сразу добилась больших успехов. Что касается того, кого она звала теперь Джанни, как и мать, он стал наведываться в столицу намного чаще, самолично выдавая себе разрешения, — впрочем, никто и не думал отказывать в них полковнику. Они с Милли не могли жить вдали друг от друга без ужасных страданий.

В Вене эрцгерцог виделся с Рудольфом — тот все продолжал метаться между любовницами и Маурицием Шепсом, по—прежнему находившимся под надзором полиции. Но напрасно Ян—Сальватор на это шел — вскоре наверху решили, что приезды его слишком уж часты. В один прекрасный день молодому человеку дали понять, устами его генерала: столь частые отлучки из Линца нежелательны. Это катастрофа: как видеться с Милли, если въезд в Вену ему запрещен?! Решение нашла Милли, и это решение позволяло по достоинству оценить глубину ее любви.

— Я сама приеду к тебе! — без колебаний и без пафоса заявила она.

И так же естественно, как она отдалась ему, бросила свою великолепную карьеру, распрощалась с Оперой и приехала похоронить себя в глухой провинции, чтобы там незаметно жить с любимым, пусть и принцем.

— Отныне ты — моя карьера! — объяснила она, бросившись к нему на шею на перроне вокзала Линца. — Мне ничего больше в жизни не остается, только любить тебя!

Для ссыльного истинное счастье; но мужчинам не свойственно удовлетворяться собственной судьбой, и, как ни велико это счастье, оно не утоляло в душе эрцгерцога жажду власти. Тут ему как раз представился подходящий случай: болгары низложили своего короля и стали искать нового монарха.

А Болгария, занимавшая ключевое положение на Балканах, всегда была в центре внимания Яна—Сальватора и Рудольфа, подготовивших проект федерации государств. После краткой переписки с кузеном возлюбленный Милли внезапно решил выставить свою кандидатуру на оставшийся вакантным трон. Сделал он это открыто с некоторой бравадой в адрес судьбы, — надеялся наконец отомстить Францу Иосифу. Но отомстить императору невозможно — с ним никто не боролся… Мало того что Ян—Сальватор не стал королем Болгарии — он снова испытал на себе ужасный приступ императорского гнева.

Того, кто мог бы стать одним из выдающихся европейских стратегов, освободили от всех военных должностей, уволили без предварительного уведомления из армии. Ему также вручили приказ выехать на проживание в замок Орт. Несмотря на нежное присутствие Милли, удар был ужасен. Ян—Сальватор почувствовал себя побежденным, уничтоженным — конченым человеком. И не захандрил после этого вертикального падения скорее не от любви, а от ненависти. Вместе с Рудольфом — они часто тайно встречались, тот грыз удила в Вене — вступил в заговор против императора; это уже попахивало государственной изменой.

Кузены обратили свои взоры и надежды на Венгрию, постоянно находившуюся в полуреволюционном состоянии. Стали подстрекать венгров к восстанию, с тем чтобы в результате Рудольф увенчал голову венгерской короной, а Ян—Сальватор ограничился короной Австрии или выкроил для себя королевство Истрии и Долматии. Оба хотели создать федерацию, которая простиралась бы от озера Констанс до Эгейского моря.

Для них тайно заработали печатные станки Шепса, зароняя зерна в умы людей, поддерживая надежды. В это время Ян—Сальватор, ставший коммивояжером федерации, постоянно вращался вместе с Милли вне границ Австрии, налаживая контакты, помогая интеллигенции, заручаясь поддержкой. Он снова испытывал наслаждение жизнью — ведь все его надежды отныне стали вроде бы реальными. А потом… Зимним утром отголоски ужасной новости подняли бурю над озером Траунзее — озером первой любви, где Джанни и Милли остались встретить рождественские праздники. От этой новости эрцгерцог едва не умер: в Майерлинге Рудольф только что покончил с собой вместе с юной баронессой Ветсера — ее толкнула в его объятия несколько месяцев до того его кузина — интриганка графиня Лариш—Валлерзее.

Ян—Сальватор долго размышлял: что же произошло на самом деле? Действительно ли Рудольфа толкнула на этот безрассудный шаг любовь или раскрытый венгерский заговор вынудил принца покончить с собой из опасения, что у него в любой момент могут возникнуть серьезные неприятности… Дела в Венгрии стали такими опасными — не решился ли сын Франца Иосифа уступить судьбе одним лишь путем, который принесет ему победу над отцом… Или же дело Ветсеры лишь повод, алиби, призванное замаскировать настоящую трагедию уничтожения опасного заговорщика…

Так или иначе, жертвами выстрелов в Майерлинге стали четыре человека: когда прошел первый порыв отчаяния, Ян—Сальватор отреагировал столь же странно, сколько и непредсказуемо.

— Я больше не должен… не могу… никогда уж не сумею вести такую жизнь, как до этого! — сказал он Милли. — Я отрекаюсь от титула эрцгерцога, а также от титула Императорского Высочества. Не желаю больше быть честолюбивой марионеткой, вышедшим из моды манекеном, которым манипулирует кровавый старец! Хочу стать свободным человеком, согласовывать свои поступки только с собственной совестью и зависеть только от самого себя, иметь полную свободу мыслей и поступков. Отныне живу только на доходы от своего личного небольшого состояния и не стою императорской казне ни единого крейцера!

Милли не из тех, кто спорит, когда хозяин и господин уже принял решение. Спустя некоторое время, невзирая на мольбы своих близких, пришедших в ужас от возможных последствий его поступка, Ян—Сальватор написал императору письмо: сообщил в принятой уважительной форме о своем решении отказаться от титула, от положения, льгот и привилегий, с ним связанных, и стать простым подданным Австрии, под именем Иоганн Орт.

Слишком сильно пораженный смертью сына, чтобы испытывать малейшее снисхождение к этому бунтарю — частично возлагал на него вину за блуждания Рудольфа, — Франц Иосиф ответил на письмо указом, в котором пошел еще дальше: лишил бунтаря австрийского подданства и запретил проживание в границах империи.

По сообщениям достойных доверия свидетелей, между старым императором и бывшим эрцгерцогом произошла последняя сцена — ужасная. Подробности ее никем и никогда не обнародованы, но отголоски все же могли проникнуть сквозь толстые стены Хофбурга. Когда побелевший от гнев Ян—Сальватор спускался по парадной лестнице императорского дворца, он знал, что никогда в жизни уже не поднимется по ней. Вернувшись домой, в маленькую квартирку на улице Августинербаштай, где останавливался с Милли во время приездов в Вену, он рассказал ей о своем решении уехать из Австрии, даже из Европы и начать новую жизнь в далеких краях.

— Милли, ты свободна в выборе — можешь ехать со мной или оставаться. Ссылка — это тяжкое испытание, даже когда любишь.

— Я готова следовать за тобой куда пожелаешь, хоть на край света, если нужно. Ты прекрасно знаешь, что моя жизнь только ко в тебе — в тебе одном.

Успокоенному этими словами Яну—Сальватору перед отъездом оставалось выполнить еще один долг: забрать у графини Лариш—Валлерзее железный сундучок, который Рудольф вручил ей перед отъездом в Майерлинг с просьбой отдать только тому, кто за ним придет и назовет в качестве опознавательного знака четыре буквы выгравированные на его крышке, — R.I.U.C.

Промозглой ночью испуганная графиня получила загадочный приказ: явиться с сундучком в сад на площади Шварценберг. Уже поздно, место безлюдное… кузина Рудольфа, ни жива ни мертва, увидела — к ней приближается какой—то человек в большой черной шляпе. Он подошел, поклонился, назвал ей четыре условные буквы; она отдала сундучок, но этой не такой уж темной ночью ее острые глаза узнали Яна—Сальватора.

— А вы не боитесь, монсеньор, что обладание этим сундучком подвергает вас большой опасности? — пробормотала она.

— Почему же, графиня? Знайте: я тоже умру. — И после краткого раздумья добавил с сарказмом: — Умру, но останусь жив. — И через несколько мгновений скрылся в ночи.

26 марта 1890 года шхуна «Санта—Маргарита» под командованием капитана Зедиха отплыла из Портсмута, увозя на борту владельца судна, австрийца по имени Иоганн Орт. Корабль пересек Атлантический океан и пришвартовался в Буэнос—Айресе. Оттуда 10 июля Иоганн Орт написал одному из своих венских друзей, журналисту Паулю Генриху, и сообщил, что Доволен путешествием и намерен продолжать его с целью изучить Патагонию, Огненную Землю и мыс Горн. Ему пришлось взять на себя командование «Санта Маргаритой», списав на берег капитана Зедиха, не расположенного к совершению столь опасного путешествия. Отплытие было мечено на тот самый день.

Посему «Санта—Маргарита» подняла паруса и взяла курс на юг. Никто ее больше не видел и ничего о ней не слышал. Это загадка Иоганна Орта: нигде не обнаружено ни малейшего его следа. Корабль и его экипаж, пассажиры и капитан — все исчезло, словно чья—то гигантская рука внезапно стерла их с поверхности моря. Не появилось ни единого обломка, свидетельствующего о кораблекрушении, несмотря на тщательные поиски, предпринятые по указанию Франца Иосифа — он направил, несмотря на обиду, корабль на поиски пропавших. По прошествии некоторого времени при венском дворе официально объявили об исчезновении князя Тосканского. И все же…

Мать Яна—Сальватора никогда, до самой своей смерти, случившейся в 1898 году, не надевала траура по сыну, которого так горячо любила. А семьи моряков «Санта Маргариты» не предъявили требований выплатить компенсацию за их гибель, не попросили материальной помощи. Странные дела по выплате страховки позволили предположить, что эрцгерцог не погиб, а пропавший корабль причалил в Ла Плата декабре 1890 года.

И тогда произошло то, что обычно происходит при исчезновении принцев; многие стали говорить — мол, встречали Иоганна Орта: кто в Чили или Восточной Африке; кто в Патагонии или даже на острове Хуан Фернандес, где жил Робинзон Крузо; кто, наконец, в Индии — в сопровождении Милли и детишек, поскольку Милли, естественно, тоже исчезла и никто не обнаружил ее следов.

Однако, странное дело, все другие, утверждавшие, что встречали Яна—Сальватора, никогда не говорили о молодой женщине, за исключением одной невероятной истории — плода неисчерпаемого воображения неисправимой графини Лариш—Валлерзее: она якобы обнаружила молодую пару в горном районе в самом сердце Китая…

Остается последнее и самое убедительное свидетельство — французского путешественника графа Жана де Линье. Он вроде бы встретился в Патагонии, у подножия вулкана Фиц—Рой, с одним странным владельцем ранчо, по имени Фред Оттен, — он жил там вместе с каким—то англичанином и еще немцем. Этот Фред Оттен как будто признался ему, что он не кто иной, как таинственный Иоганн Орт. Что касается Милли, ее он, кажется, бросил перед отплытием из Англии. Но что в этом случае стало с молодой женщиной, почему и она не оставила Никаких следов? Спустя два года граф де Линье снова оказался у подножия того вулкана, но обнаружил там лишь одну могилу. Была ли это могила Яна—Сальватора? Или стоит поискать его в другом месте, возможно в Бразилии, где семья бывшего императора могла бы, очевидно, многое рассказать о таинственном исчезновении четвертой жертвы Майерлинга.