Страстная Лилит

1

Аманда лежала в постели и не могла уснуть. Ей была предоставлена удобная комната в доме на Уимпоул-стрит. Она находилась на третьем этаже прямо над гостиной, рядом со спальней Беллы Стокланд.

– Я хочу, – сказала Белла, – чтобы вы слышали, если я вас позову. Мне так уютнее.

Комната была обставлена богато, как все комнаты в этом доме. Ковер был мягким, кровать – из резного красного дерева, гардины – из темно-синего бархата. На тяжелом туалетном столе находилось большое зеркало, отражавшее комнату с ее высоким потолком и лепным плафоном посередине; при малейшем похолодании в камине разводили огонь.

Слуги были с ней предупредительны. Ее положение, должно быть, очень отличалось от положения мисс Робинсон. Все в доме, включая Беллу, сознавали, как велика роль Аманды, потому что, как оказалось, она одна умела делать то, что не удавалось больше никому в доме: она могла гасить вспышки раздражения Беллы и восстанавливать мир и покой. Все остальные, включая ее мужа – и, возможно, он на самом деле больше других, – могли малейшим замечанием взбесить хозяйку дома, а когда она сердилась, бушевала в ярости или плакала от жалости к себе, жизнь в этом доме казалась невыносимой.

Огонь в камине уже угасал, и было, должно быть, уже за полночь. Аманда была крайне утомлена – потому что все ее дни были утомительны, – и все же она не могла уснуть.

Она знала, почему не шел сон. Это было потому, что его не было дома. Впервые за шесть месяцев, с тех пор как она пришла в этот дом, его не оказалось дома; ей было не по себе истого, что комната в конце коридора была пуста.

«Я думаю, – размышляла она, – что мне следует расстаться этим домом, он населен призраками». Великолепная обстановка придавала ему облик солидной респектабельности, и это вводило в заблуждение. Дом был полон ненависти. Прислуга ненавидела свою хозяйку. Она была так непредсказуема, что ей невозможно было угодить. Их кротость была напускной, и они ненавидели Беллу Стокланд. Но им было жаль ее мужа.

А что доктор? Он держался бодро и учтиво, свою жену всегда успокаивал и никогда не позволял себе гневаться на нее.

Был один случай, когда Аманда была готова сообщить ему что она должна уйти, но он, уловив ее настроение, сказал: «Миссис Треморни, я затрудняюсь найти слова, чтобы поблагодарить вас, как бы мне хотелось. Вы успокаивающе действуете на мою жену. С тех пор как вы появились, она чувствует себя счастливее. Я надеюсь, что вы долго будете с нами».

С тех пор у нее возникло новое чувство неловкости. Она поняла, что его благодарность была чрезмерной в сравнении с тем, что она была способна делать. Если подумать, как он умен и как важна его работа, то окажется, что он вдвойне достоин жалости из-за своей беспомощности в отношении жены. Фрит ей сказал, что Хескет Стокланд является одним из «сердечных» светил Лондона и что он очень популярен. Большая частная практика и работа в крупнейшем госпитале в восточной части Лондона занимали все его время. Как странно и как грустно, что человек, который в состоянии так много сделать для страждущего человечества, не умеет обращаться с одной больной женщиной.

Почему он женился на ней? Этот вопрос Аманда задавала себе постоянно. Эта женитьба казалась несообразной. Он такой серьезный, а она такая легкомысленная. Аманда, бывало, смотрела на картину в гостиной и понимала, что эта веселая юная девушка и нанявшая ее женщина – разные люди. Время и страдание произвели эту ужасную подмену.

Ночью, казалось, легче оценивать положение дел. Возрастала ли с каждым днем ее неприязнь к Белле по мере того, как возрастала ее жалость к мужу Беллы?

Бывали дни, когда Белла обедала в своей комнате, тогда Аманда с доктором оставались за столом вдвоем. В таких случаях он становился менее серьезным и напряженным, более непринужденным, чем при Белле. Он старался разговорить Аманду и мало-помалу услышал всю историю ее жизни. Она не собиралась многое ему рассказывать, но он каким-то образом вытянул из нее все. Теперь он знал о ее жизни в поместье Леев; она передала ему атмосферу страха, тяготевшую над ней в детстве. Он прекрасно ее понял, так как сам ощущал в своем доме страх, несколько иного рода. Она рассказала ему о Лилит и о том, как они уехали из Корнуолла; рассказала и об их приключениях в Лондоне. Он удивлялся, ужасался и восторгался, слушая ее рассказы.

Ее общества он никогда не искал, и все же она не могла не видеть, что он рад их встречам наедине. Но это, уверяла себя Аманда, из-за отсутствия жены, а не из-за ее присутствия. Как ей было его жаль! Он жил в постоянном страхе ожидания выходок своей жены. При ней он, казалось, постоянно нервничал, ожидая какого-нибудь взрыва, который он трогательно старался предотвратить.

Аманда многое узнала о них от Беллы, потому что Белла говорила о себе постоянно – но ее муж неизбежно возникал в этих воспоминаниях. Они читали мало, ибо Белла могла сосредоточиваться лишь на себе, и, казалось, какую бы книгу они ни взяли, любое какое-нибудь событие напоминало ей случай из ее жизни, и она говорила.

– Это мне напоминает... Отложите книгу и давайте поговорим...

И тут начиналось одно из тех воспоминаний о прошлом, которые возбуждали ее не меньше хранимых ею у себя в шкафу в спальне алкогольных напитков, производя то же оживление, переходившее немного спустя в тоску или, что еще хуже, в неистовый гнев, направленный якобы против кого-нибудь из домочадцев, но в действительности против самой жизни, нанесшей любительнице весело пожить удар в виде болезни, результатом которой должна быть ранняя смерть.

Аманда узнала о загородном доме, где, как выяснилось, забавы следовали одна за другой. Белла была обожаемым ребенком родителей, во всем потакающих детям; она росла в уверенности, что все ее желания должны выполняться.

Она, должно быть, была замечательно хороша собой в то время – картина свидетельствовала об этом. У нее было много поклонников, появившихся, едва ей исполнилось шестнадцать лет. «Как пчелы, – будто бы сказал ее отец, – вокруг гелиотропа».

– Ах, если бы вы могли меня тогда видеть! Я, бывало, танцевала всю ночь, а утром уже была готова веселиться весь следующий день.

Одной из ее любимых забав было размышлять, что бы случилось, если бы она вышла замуж за лорда Бэнксайда, или сэра Джеральда Тора, или за одного из троих других мужчин, кто просили ее руки.

– Уверена, я могла бы выйти замуж двадцать раз. О, и даже больше того. – Она начинала загибать пальцы. – Я была помолвлена четыре раза. Мой отец говорил, что я слишком разборчива. А потом мои родители начали волноваться из-за того, что я унаследовала его сердечную болезнь. Я помню, как они, бывало, наблюдали за мной. Я стала задыхаться, и однажды у меня случился сердечный приступ. Они пригласили доктора...

– Он тоже был в вас влюблен? – слегка иронично спросила Аманда.

– Ну, отчасти. Ему было под шестьдесят, но он всегда говорил такие приятные вещи. А они были им недовольны и поэтому решили обратиться к специалисту. Хескет был сыном этого специалиста. Тогда он еще только учился. Наши семьи познакомились. Возможно, мне не следовало выходить замуж. Или уж если выйти... то за кого-нибудь другого. Хескет постоянно говорит: «Ты не должна делать это...» Или: «Ты не должна делать то». А ведь именно «это» и «то» я и хочу делать. «Это слишком возбудит тебя». Или: «Для тебя это вредно». Иногда я думаю, что лучше умереть, чем продолжать жить так безотрадно, как советует мне Хескет.

– Это потому, что он о вас заботится, хочет, чтобы вы хорошо себя чувствовали, – успокаивала ее Аманда.

– О да, я понимаю. Но кто захочет быть здоровым и жить так скучно? – Ее глаза начинали наполняться слезами, которых все боялись не меньше, чем ее приступов ярости, это были слезы жалости к самой себе. – Иногда мне хотелось бы умереть, хотелось бы устроить бал и танцевать, танцевать... как я танцевала прежде... танцевать и танцевать, пока я не упаду замертво.

– Но вы не будете танцевать до упаду, – практично заметила Аманда. – Это романтичная картинка. Вы начнете задыхаться... и не сможете танцевать. Вам станет плохо, начнется приступ. Нельзя танцевать, а потом изящно и очаровательно лечь и умереть.

– Какая вы недобрая!

Подобную «недоброту» она принимала лишь со стороны Аманды, но больше ни с чьей. Спокойный здравый смысл Аманды ее не злил. Возможно, благодаря тому, что и в этом случае чувствовалось, что она жалеет и понимает Беллу больше, чем кто-либо другой.

«Да, – снова подумала Аманда, глядя на угасающие огоньки в камине, – мне следует уйти отсюда».

Шести месяцев пребывания в этом доме ей хватило, чтобы понять, что она должна его покинуть, что чем дольше она будет здесь, тем труднее ей будет уйти, но не из-за жалости к больной, а из жалости к мужу больной.

У нее был выбор – она могла бы выйти замуж за Фрита. Она была уверена, что после небольшого намека с ее стороны он бы снова сделал ей предложение. Она могла бы выйти замуж и за Давида Янга. Она представила себе жизнь в приятном загородном доме – возвращение к той жизни, в которой прошло ее детство, Лилит могла бы ей помочь. Аманда изредка навещала Лилит, и Лилит хотелось, чтобы она приходила, когда Сэма не было дома. Она никогда не спрашивала о Фрите, и Фрит никогда не говорил о ней. Аманда догадывалась, что они часто вспоминали друг друга. Они должны были бы пожениться. Но должны ли? Это была старая классовая проблема; от нее не уйти. Лилит и Фрит принадлежали к двум разным классам, разным мирам. Можно ли было объединить эти миры? Возможно, некоторые люди смогли бы. Аманде были понятны доводы Фрита, но она не могла не сочувствовать взглядам Лилит. Поэтому ей было трудно всецело поддерживать одну или другую сторону; поэтому-то она не могла быть всем сердцем предана общему делу, как Уильям был предан или как хотел быть предан Давид. Она не могла отдать свою преданность одной воюющей стороне. Все в мире было так перемешано. Слишком много было оттенков у черного и белого, слишком много степеней у добра и зла. Ей было жаль Хескета, но и Беллу ей было жаль. И вот она здесь, по-прежнему у доктора и его жены.

Лежа в своей комнате, она слышала какое-то движение в соседней. Это ходила Белла. Аманда услышала звук открываемой дверцы шкафа, затем раздалось позвякивание склянок. Значит, Белла не могла заснуть, а ее средство от бессонницы находилось у нее в шкафу.

Аманда вздрогнула. После обеда Белла выпила три бокала портвейна. Когда доктор был дома, он всегда следил, чтобы она пила умеренно; вино и алкогольные напитки он старался прятать.

Аманда часто замечала, как лукаво поглядывала на него Белла, когда он запирал буфет, догадываясь, что Белла думала о запасе в своем собственном шкафу.

Этот шкаф в спальне пополнялся слугами. Белла считала себя умной и хитрой. Она по очереди посылала слуг покупать для себя джин или виски, убеждая себя, что они держат язык за зубами. Иногда, обнаружив винный погребок открытым, она с ликованием приносила какую-нибудь бутылку для пополнения своего запаса в шкафу. Тайна этого дома, несомненно, находилась в шкафу у Беллы.

Часто Аманда слышала, как доктор входил в комнату жены; до нее доносились их спорящие голоса – то выговаривающий, то умоляющий его голос и ее, скандальный и ворчливый.

Но сегодня его там не было, и она пила.

Аманда представляла его в те ночи, когда он был в своей комнате по другую сторону от спальни Беллы, сказавшей Аманде, что они уже много лет живут отдельно. Он, должно быть, так же, как она теперь, лежит без сна, прислушиваясь к звуку открывающейся дверцы шкафа, к звяканью стекла.

«Я должна выбраться отсюда», – в двадцатый раз за вечер думала Аманда.

Ее встревожил звон разбившегося стекла, и, выбравшись из постели и завернувшись в халат, она вышла в коридор. У комнаты Беллы она остановилась, поколебавшись секунду или две, прежде чем постучать. Ответа не было.

– Миссис Стокланд, – спросила она, – у вас все в порядке? Так как и на этот раз ответа не последовало, она открыла дверь и вошла. Белла сидела в кресле. Разбитый бокал лежал у ее ног, она улыбнулась и махнула Аманде рукой.

– Я как раз немного выпила. Почувствовала жажду... ужасно захотелось выпить. Поднялась из постели и что-то выпила...

Аманда собрала куски разбитого стекла.

– Я все уберу, – сказала она, – где-то должна быть тряпка. Белла кивнула. Взгляд у нее был тусклый, она смеялась, не сердилась, и то слава Богу.

Аманда нашла тряпку и промокнула ковер. Взгляд ее упал на шкаф с открытой дверцей. В нем было несколько бутылок и бокалов. Белла уловила ее взгляд.

– У меня есть ключ... – пробормотала она. – Он хотел бы заполучить его, но я его не отдам. Кот за дверь... как там дальше? Мыши в пляс! Я маленькая мышка. Мышка! Так, бывало, звал меня мой отец. Говорил, что я его любимая мышка. Но мышка попалась в лапы коту и кот не разрешает ей больше веселиться. Не позволяет ей танцевать... не позволяет ее друзьям оставаться в доме... пытался отобрать ключ от шкафа...

– Вам это вредно, – сказала Аманда. – Позвольте, я помогу вам лечь в постель.

– Виски... – пробормотала Белла.

– Вы уже достаточно выпили.

– Вот и он так говорит... Пытался взять мой ключ. Почему это я не могу выпить капельку виски, если мне хочется, а? Ответьте мне.

– Вам это вредно, – сказала Аманда. – Идемте. Позвольте, я помогу вам лечь в постель. Потом, возможно, мы дадим вам горячего молока.

– Горячее молоко! Горячее молоко! Вы такая же зануда, как и он. Не желаю горячего молока. Хочу виски... говорят вам.

Аманда подняла ее на ноги, отворачиваясь от нее из-за запаха перегара. В таком состоянии она еще никогда Беллу не видела. Она была очень пьяна – так пьяна, что, казалось, едва понимает, о чем говорит. Часто ли это случалось за ночь? Он в таком состоянии часто ее видел?

К счастью, Бэлла не буйствовала. Она была полусонной, и Аманде удалось уложить ее в постель. Она со всех сторон заботливо укрыла ее одеялом, как ребенка.

– Виски... – бормотала Белла.

– Довольно.

– Такая же зануда, как он... Но ключ у меня, верно?

– Дайте мне его, и я закрою дверцу шкафа. Белла лукаво улыбнулась.

– Ключ держу при себе. Это мой ключ. Он хотел бы заполучить ключ. Пусть закрывает все, что ему вздумается, лишь бы мой ключ был при мне. Он жесток со мной, да-да. Он не позволяет мне немного выпить, когда мне так хочется. Вы такая же. Вы и Хескет... вы тут заодно. Вы тоже против меня.

Вот и хорошо знакомое настроение, мания преследования. Весь мир против нее. Уж сколько раз она говорила это Аманде!

– Мы хотим вам помочь, – сказала Аманда. – Мы хотим, чтобы вы чувствовали себя как можно лучше, а если вы будете много пить, вы будете чувствовать себя плохо.

– Я выпила не слишком много. Чуть-чуть. Один глоток... пожалуйста. Дайте мне один глоток...

Ее веки почти сомкнулись. Как ужасно она теперь выглядит – опустившаяся, подурневшая, рыжие волосы потеряли блеск и висят вокруг лица неряшливыми прядями, глаза воспалились, лицо в багровых пятнах, рот полуоткрыт.

– Не дадите... не дадите мне его? Вы и Хескет... вы тут заодно. – Неожиданно она будто проснулась. – Конечно, заодно. Вы думаете, что я не знаю. Вы думаете, что я слепая. Я видела, как он смотрит на вас. Он думает: «Как бы мне хотелось не быть женатым на Белле. От Беллы ничего хорошего. Она больна. Она пьет... жизнь с ней ужасна. Мне следовало жениться на какой-нибудь спокойной женщине, скромной и скучной, которая бы думала, что это чудесно быть женой приобретающего известность врача... которая бы интересовалась моей работой». Вот что он думает. Вам меня не обмануть. Я заметила это. Он думает, вот Аманда Треморни. Она хорошенькая, у нее красивые светлые волосы и голубые глаза... и покорная. Без забот... Я знаю его лучше, чем он полагает.

Аманда резко прервала ее:

– Вам надо заснуть. Вы не должны говорить чепуху.

– Чепуху? Чепуху... Неважно. Дайте мне каплю виски... Всего маленькую каплю... У меня онемели ноги. Я не дойду до шкафа. Понимаете... даже они против меня.

– Засыпайте, – сказала Аманда.

Белла откинулась назад, закрыла глаза. Аманда оглядела комнату, посмотрела на открытый шкаф, на бутылки и бокалы, на изысканную мебель, на женские безделушки, которыми эта женщина любила себя окружать; посмотрела она и на дверь, ведущую в ту комнату, где обычно по ночам находился доктор.

Голова Беллы свернулась в сторону, рот открылся, и раздался приглушенный храп.

Аманда подошла к шкафу и прикрыла дверцу; тихо выходя из комнаты, она сказала себе:

– Да, мне время уходить из этого дома.

Ресторан процветал. Его все еще называли рестораном Сэма Марпита, но большинство людей мысленно считали его рестораном Сэма и Лилит.

Лилит не только танцевала; она подсаживалась к посетителям и болтала, и острила; вместе с Сэмом она стояла у дверей, чтобы приветствовать самых уважаемых клиентов. Она появлялась в своих замысловатых вечерних туалетах, приветливая, гостеприимная и поразительно красивая.

Лилит изрядно ожесточилась; и жизнь с ней, говаривал себе Сэм, не была такой уж приятной и веселой.

Удивительно, думал Сэм, он-то полагал, что она смягчится, выйдя замуж; он думал, что за ним будет последнее слово. Но оказалось не так. Она вела себя не менее независимо, чем раньше. Чуть какая-нибудь мелочь не по ней – а таких мелочей, конечно, хватало, – и она выходила из себя, и говорила, что уйдет к Дэну Делани в ресторан, как будто не она была для Сэма источником мелких и больших забот. Сплошные заботы! Не ему первому выпало это на долю!

И все же, повторял себе Сэм, я бы сделал то же самое, начни я жить сначала. Его чувства к ней не изменились; просто он разочаровался в семейной жизни. А ведь была еще Фан. Его женитьба совершенно расстроила ее планы. Ну не может человек угождать сразу всем женщинам. Как говорится, для одной свадьба, для другой – погибель. Не то чтобы она ему всегда не особенно нравилась. Фан была одной из тех женщин, которые просто не могут сказать: «Нет». Нежная и податливая. Хотя он даже и женился на Лилит прямо у нее под носом, он знал, что употреби он чуточку лести, потрепи ее по подбородку, шлепни раз или два, и Фан стала бы сговорчивой, как всегда. Возможно, ему стоило бы избавиться от Фан. Ну, нет уж. Или не раньше, чем подыщет ей работу. А почему он должен избавляться от нее? Он считал, что поступил с ней не совсем хорошо. Нельзя же, чтобы она потеряла и работу, и их совместные забавы. Кроме того – говоря себе это, Сэм подмигнул неизвестно кому, – чем черт не шутит!

Лилит не просила его избавиться от Фан. Если бы она сделала это, он был бы вынужден подчиниться. О нет, мадам Лилит была слишком горда, чтобы предлагать такое. Это казалось ему забавным. Любая нормальная женщина сказала бы: «Пусть она идет вон!» Но Лилит прикинулась, что ей безразлично – здесь ли Фан или нет.

Так вот Фан и осталась – на случай дождика, как говорится, сказал себе Сэм и снова подмигнул.

Тот франт больше не приходил в ресторан за Лилит. Сэму хотелось бы знать, что с ним случилось. Что ж, у Лилит есть несколько первоклассных друзей. Это ее кузина или невестка, которая приходит изредка увидеться с ней. Приятная юная леди. Компаньонка у какой-то богатой женщины. Он удивлялся, почему Лилит никогда не ходила навестить ее. Это было так не похоже на Лилит – не сунуть свой нос туда.

Он подумывал о том, чтобы спросить ее, но были некоторые вещи, о которых лучше было Лилит не спрашивать, если дорожишь покоем.

Ну что же, он не должен жаловаться. Дела шли хорошо. Хотя странно, как Лилит удается все еще мучить его, заставлять чувствовать, что он так и не знает ее, несмотря на так называемые «интимные отношения».

Расположившись за прилавком, Сэм ковырялся в зубах и наблюдал, как она подсаживается к столикам. Она, несомненно, привлекает посетителей. И знает, как обращаться с людьми. Слегка пококетничает и тут же дает понять, что бесцеремонности не потерпит.

Лилит была «то, что надо», она делала гораздо больше, чем пела песенки и исполняла этот танец с вуалями. Сегодня вечером она выглядела немного странно... что-то новое появилось в выражении лица. Как бы это назвать? Задумчивость? Нет, не совсем то. Скорее у нее есть какая-то приятная тайна. Тревожась, он все же надеялся, что она не встречается снова с тем франтом. Да и как бы она смогла? Он ловко следил за каждым ее шагом, да она, кажется, и не стремилась удаляться от ресторана.

И все же она изменилась – вне всякого сомнения. Лилит... но не совсем Лилит. Одну за другой она сбрасывала свои вуали. Он был рад, что она не позволила ему убедить ее танцевать в подвальчике. Ныне он мог гордо держать голову; он мог смотреть сверху вниз на того, кто упоминал ресторан Делани. В конце концов, выигрывает добропорядочный, честный человек, соблюдающий респектабельность своего ресторана.

Что с ней произошло? Движения ее не изменились. Теперь он в подробностях знал танец с вуалями... каждый жест. Все было таким же, но она казалась другой, уже не обещавшей самое важное, Не подававшей им надежды на то, что, сбросив последнюю вуаль, она предстанет обнаженной.

По старой привычке он пошел за ней в ее комнату. Он поступал так в прежнее время, когда ухаживал за ней; он подумал, и мысль эта его позабавила, что он до сих пор ухаживает за Лилит.

– О, это ты.

– Ну, нечего сказать, поздоровались.

Она бросила на него один из своих уничтожающих взглядов. Просторечие она не одобряла; она старалась совершенствоваться, стремясь говорить, как эта ее невестка с манерами и наружностью леди.

Она усаживалась, глядя на себя в зеркало, все такая же отрешенная и задумчивая, как в танце. Он положил руки на ее голые плечи, но она вывернулась. Как бы ему хотелось, чтобы она была такой же мягкой и любящей, как Фан.

– Ну, что еще? – спросил он.

Она взглянула на потолок, с раздражением вскинув голову – этот ее жест был ему хорошо знаком.

– Ты изменилась, – сказал он. – Что-то случилось. Я знаю. Неожиданно подобрев и улыбнувшись, она повернулась к нему.

– Неужели, Сэм?

Тут она поднялась и села на туалетный столик, повернувшись спиной к зеркалу и все еще улыбаясь. В этот момент любовь захлестнула его. Она обладала какой-то силой заставить его возненавидеть себя, а потом неожиданной улыбкой все изменить, как сейчас. И ведь разве не с самого начала она так на него влияла, когда заставляла его платить ей двенадцать шиллингов с полтиной плюс ужин вместо тех десяти, что он предлагал ей сначала.

– Лилит, – повышая голос, спросил он, – что случилось?

– Сначала я была не уверена, – ответила она. – Мне не хотелось тебе говорить, пока я не буду убеждена. О малыше, Сэм.

– Малыш!

– Ну не смотри так недоверчиво. Сделав два шага, он обнял ее.

– Лилит, – сказал он. – Малыш, а?

– Я думаю, ты доволен.

– Ну, а кто не был бы доволен? Ты не рада?

– О, Сэм, – ответила она, – так рада... я готова была сегодня расцеловать всех людей в ресторане.

– Эй, ресторан Марпита – респектабельное заведение, да-да! Тут они рассмеялись, и он поцеловал ее раз, потом другой, а потом не мог остановиться. Она взяла его за уши и потеребила.

– Я хотела этого больше всего на свете, – сказала она. – Малыш. Настоящий малыш. Мой!

Сэму захотелось танцевать. Он схватил вуали и, навернув их на себя, начал танцевать... сбрасывая их одну за другой, смеясь или пытаясь смеяться, пока слезы не потекли по его щекам, подлинные слезы. «Кто бы мог вообразить меня плачущим», – подумал Сэм.

Опершись о столик, Лилит плакала, не пряча слез. Нежная, как Фан, только несравненно более красивая.

– Еще немного, и я не смогу танцевать, Сэм.

Он стоял и легонько, нежно похлопывал себя по бедру, как будто оно было источником его удовольствия.

– Нет, – ответил он. – Ты должна беречься. Провалиться мне на этом месте, если я не выставлю всем шампанского в честь паренька.

– Лучше помолчи пока.

– Ладно, ладно. – Он улыбнулся ей. Он был рад, что у них есть тайна... такая тайна. – А когда? – спросил он.

– Еще не скоро. По крайней мере, шесть месяцев.

– А кто это будет... мальчик или девочка?

– Мальчик, – ответила она.

– И я говорю, что мальчик. Мы назовем его Сэмом. Она не ответила, что не собиралась называть его Сэмом.

– У него должно быть все, Сэм. Все самое лучшее.

– Все, что нужно. Во рту у него будет серебряная ложка, а в пеленках бриллианты.

– В пеленках – бриллианты?! – Она рассмеялась.

– Ну, это я, как ты говоришь, пофантазировал. Я имел в виду, что у него должно быть все самое лучшее.

– Мы дадим ему образование, Сэм.

– Образование! Зачем это? Образование ничего не дает людям.

– Я хочу, чтобы он был образованным.

Сэм сунул руки в карманы брюк, оттянув назад полы сюртука и показав все великолепие своего жилета. Он представлял себе сына в еще более великолепном жилете, протягивающего усыпанную бриллиантами табакерку завсегдатаям у роскошных дверей самого большого ресторана в Лондоне.

Лилит пылко продолжала:

– У него должно быть все... все... У него должно быть все самое лучшее в стране, у нашего сына. Никто не повернется и не скажет ему: «Ты недостаточно хорош!» Он будет достоин танцевать с королевой.

– Лилит, – сказал Сэм, – я обучу его нашему делу. У него будут все возможности, которых не было у меня. А когда он подрастет, мы будем вести дело вместе... «Марпит и сын».

Лилит молчала. Надежда иметь ребенка смягчила ее. Сэм не понимал, и ей не хотелось огорчать его, сказав, что его сын никогда не будет знать, что такое ресторанная стойка. Она, родившаяся на свое несчастье не в уважаемом классе общества, собиралась позаботиться о том, чтобы ее сын не страдал так, как она.

Когда-то ей ничего так не хотелось, как жить одной жизнью с Фритом; теперь она в нем больше не нуждалась. Вся ее пылкая любовь сосредоточилась теперь на другом существе – на еще не родившемся ребенке. Вся ее жизненная энергия, все ее планы и чаяния принадлежали ее ребенку; она решила, что клеймо низкого происхождения не должно его коснуться.

Она надеялась, что это будет мальчик, и преисполнилась решимости сделать из него джентльмена. Ничему на свете не позволит она этому помешать.

К обеду Аманда надела черное бархатное платье, для покупки которого деньги ей одолжил Фрит. Она сделала себе немодную прическу, зачесав волосы в высокий пучок, но она не хотела соперничать с Беллой, потому что должен был прийти Фрит, а он нравился Белле. Аманде хотелось бы знать, считала ли Белла, что Фрит в нее влюблен. Он ведь делала ей экстравагантные комплименты, которые она с удовольствием принимала. Фриту все бывали благодарны, потому что, когда его ждали, у Беллы весь день бывало хорошее настроение.

Как ей и было сказано, прежде чем спуститься вниз, Аманда зашла к Белле. Там была горничная, а туалет Беллы был только что окончен. Она была в розовато-лиловом наряде, казалось, подчеркивавшем розовато-лиловый цвет ее лица. Ее глаза блестели, и она, как догадалась Аманда, уже наведалась в свой шкаф.

– А, вот и вы. Как я выгляжу?

– Очень привлекательно, – сказала Аманда чистую правду, потому что она, конечно, привлечет внимание в этом розовато-лиловом шелковом платье, с розовато-лиловой бархатной лентой в волосах и с бриллиантовым украшением на розовато-лиловой ленте вокруг шеи.

– Когда Фрит был здесь в последний раз, он сказал, что розовато-лиловый цвет идет мне больше всех других цветов. И знаете, я думаю, что он прав. Он прекрасно разбирается в таких вещах. Такой очаровательный молодой человек. Я часто удивляюсь, почему он не женится.

Она удовлетворенно улыбалась своему отражению, потом посмотрела в зеркале на Аманду.

– Как вы мило выглядите! Ваш черный цвет хорошо гармонирует с моим розовато-лиловым, верно? Конечно, черный гармонирует с любым цветом. Это платье напоминает мне одно мое давнее. О, в былые дни у нас бывали настоящие званые обеды. За стол садилось двадцать человек. А теперь нас будет всего четверо. Ну, неважно. Фрит действительно очарователен... а вот если бы были другие гости, он не смог бы уделять мне много внимания.

Но на самом деле она не верила, что Фрит или кто-то другой мог бы интересоваться еще кем-то в ее присутствии.

Она больше не упоминала об интересе Хескета к Аманде после той ночи, несколько месяцев тому назад, когда Аманда нашла ее пьяной в ее спальне. Аманда была за это признательна; она чувствовала, что любое дополнительное предположение на этот счет окончилось бы ее уходом. Нет, серьезно Белла не считала, что кто-то мог думать о другой женщине, когда есть она. Возможно, однако, что, именно будучи пьяной, она отдавала себе отчет, какой стала; было похоже, что в трезвом или полутрезвом состоянии она жила в мире грез, где играла роли Елены Прекрасной или Клеопатры.

Для Аманды это был неспокойный обед, потому что во время него Хескет не спускал с жены глаз. Она говорила без умолку – почти все время с Фритом – и, как обычно, много пила.

Фрит делал вид, что не замечает, что что-то неладно. Он льстил Белле, сознательно стараясь поддержать у нее хорошее расположение духа. Милый Фрит, думала Аманда, он действительно очень добрый.

Белла главенствовала за столом – так же, как она главенствовала в их доме, – держа окружающих в страхе по поводу того, что она может сказать в приступе раздражения. Казалось смешным, что такая недалекая женщина могла заставить считаться с собой по этой причине.

Теперь она говорила о доме своего отца и о званых обедах, которые он, бывало, давал.

– Хескет нелепо считает, что я недостаточно здорова, чтобы принимать много гостей. А я ему говорю, что развлечения мне на пользу. Я люблю быть среди людей. Не Хескета, похоже, больше всего интересует его работа. В этом доме все сосредоточено на работе Хескета. Фрит, я думаю, что вы такой же. Я думаю, что если вы когда-нибудь женитесь, то так же не будете обращать внимания на жену, как Хескет.

– Как Хескету не стыдно! – беспечно сказал Фрит. – Но я не думаю, что Хескет не обращает на вас внимания, просто потому, что никто не смог бы не обратить внимания на вас.

– Нелепость. Вы страшно напоминаете мне одного молодого человека, которого я когда-то знала. Мне тогда было восемнадцать лет. Он был – по крайней мере, он говорил, что был, – влюблен в меня.

Хескет с тревогой смотрел на жену. В конце каждого предложения ее голос повышался и слышался какой-то смешок, а вернее сказать, хихиканье.

– Что же будет в Крыму? – торопливо вставил Хескет, чтобы переменить разговор.

– Будущее покажет, – сказал Фрит.

– Как перенесут наши солдаты ужасный тамошний климат? – Поддержала разговор Аманда.

– Люди больше будут умирать от болезней, чем от ран, – заметил Хескет.

– В сущности, я думал предложить свои услуги, – сказал Фрит – Вполне согласен с вами, что во врачах будет такая же нужда, как и в солдатах.

– О, Фрит! – воскликнула Белла. – Вы собираетесь уезжать?

– Я пока не уверен. Не могу решиться. Иногда я думаю, что это чистое безумие – оставить Лондон и уехать Бог знает куда. В делах там будет настоящая неразбериха. Французы оказались нашими союзниками! Ведь совсем еще недавно мы были смертельными врагами. Почему-то мне кажется, что они будут неудобными союзниками... к тому же против «русского медведя»!

– Вы не должны ехать! – сказала Белла. – Я запрещаю.

– А, – весело ответил Хескет, – ты полагаешь, что тебе стоит выпить еще бокал вина?

– А почему бы и нет? – В ее голосе слышалось раздражение.

– Потому что я считаю, что при твоем здоровье тебе уже довольно.

– А я считаю, что могу лучше об этом судить. Видите, Фрит, – продолжала она, и при этом стало заметно, как побагровело ее лицо, пылали не только ее щеки, но и уши, – видите, как со мной обращаются. Как с ребенком. Я не должна делать это... и я не должна делать то.

Шэклтон, камердинер, отвернулся к буфету; прислуживавшая за столом горничная разглядывала что-то на ковре; все чувствовали себя ужасно неловко.

Фрит поспешил помочь.

– Это для вашего блага. Он беспокоится... мы все беспокоимся.

– Вы беспокоитесь! А сами собираетесь покинуть меня ради каких-то людей в заморской стране!

– Как я могу вас покинуть. Поэтому-то я и присоединяюсь к Хескету и прошу: пожалуйста, Белла, не пейте пока больше вина.

Она рассмеялась, но еще не совсем успокоилась, и ее глаза сердито поблескивали.

– Вы все против меня, – сказала она мрачно. – Вы стараетесь лишить меня малейшего удовольствия. Кто-нибудь мог бы подумать, что я пьяница. А мне вино полезно. Один из моих врачей... давно... такой приятный человек... сказал, что мне для здоровья следует пить вино.

– Я думаю, вы ловко обвели его вокруг пальца. К ней вернулось хорошее настроение.

– Ох, он был не так уж занимателен. Бедняга! Он так и не женился. Я часто думала, почему.

– Просто еще одно из тех сердец, которые вы растоптали, проходя по жизни, – сказал Фрит.

Белла неуверенно поднялась, прижав руку к сердцу.

– Все хорошо? – спросил Хескет. Она кивнула.

– Пойдемте, миссис Треморни. Оставим мужчин спокойно пить свой портвейн и вести разговоры о войнах, болезнях и прочих приятных вещах, которые их занимают, я уверена, гораздо больше наших легкомысленных разговоров.

Она с Амандой вышла из столовой и направилась к себе в спальню.

– Я скоро вернусь, – сказала она.

Аманда стояла в гостиной у камина, ожидая ее, она понимала, что Белла пошла к своему тайному шкафу, поскольку в столовой ее отговаривали пить.

Когда мужчины пришли в гостиную, Белла еще не вернулась, и Хескет встревожился.

– Я пойду и поищу ее, – сказал он.

Когда они остались наедине, Фрит не выдержал:

– Трагедия! Она пьет все больше. Бедный старина Хескет! Сколько переживаний.

– Ты прав, Фрит. Иногда я думаю, что я здесь не нужна.

– Ты ошибаешься. Он только что сказал мне, что с тобой она в очень хороших отношениях.

– Она вот-вот начнет пить сверх меры.

– Уже сейчас она пьет сверх меры.

– Я имею в виду, что это будет фатально.

– Бедная Белла!

– Фрит, ты серьезно говорил об отъезде в Крым?

– Я серьезно размышляю об этом. – Он нахмурился. – Иногда я ощущаю необходимость уехать отсюда.

– Не потеряешь ли ты все, что здесь создал?

– Об этом я тоже думал. Нет. Этого не должно случиться. Я думаю, было бы чрезвычайно выгодно вернуться героем с войны. На время моего отсутствия свою практику оставлю ассистенту. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Ты можешь не вернуться.

– Такие люди, как я, всегда возвращаются. Как-то им это всякий раз удается. Будь уверена, я вернусь героем.

– Мне будет тебя не хватать.

– Милая Аманда!

– Не могла бы я поехать с тобой? О... конечно, не именно с тобой. Но туда поехать?

– Ты, дорогая Аманда? Женщинам на войне нечего делать.

– Я думала, что могла бы помогать ухаживать за ранеными.

– Ты? Ты бы там плакала и день и ночь. Ты не можешь себе представить, как выглядят поля сражений. Нет. Оставайся здесь и ухаживай за Беллой. Постарайся облегчить существование бедного старины Хескета. Он утверждает, что ты просто сотворила чудо.

– Ты в последнее время... виделся с Лилит?

– Лилит? После свадьбы я ее не видел.

– Она родила ребенка. Прелестный мальчик.

– Лилит... мать! Как странно.

– Она очень хорошая мать, любящая мальчика до безумия. Она назвала его Леем. Я думаю, что в мою честь, так как я была крестной матерью. Не думаю, что я видела ее когда-нибудь такой счастливой, разве что сразу после того дня, когда тебя нашел Наполеон.

– Я рад ее счастью. Мне бы хотелось увидеть ее... с сыном.

– Не стоит, Фрит. Не тревожь ее. Сэм – очень хороший человек. Он любит Лилит, и я думаю, что ребенок крепко их соединит. Мне Сэм очень нравится. Он забавный... и сердце у него доброе. Не беспокой их, Фрит. Оставь их в покое.

– Ну, много миль будут отделять поля сражений в Крыму и ресторанчик Сэма Марпита.

– Ты хочешь уехать, потому что тоскуешь по ней, верно? Ты хочешь, чтобы тебя и Лилит разделило расстояние.

Он слегка коснулся ее щеки.

– Ах, какой проницательной стала наша юная Аманда! Слышишь, они возвращаются. Она еле говорит. Бедный старина Хескет! И часто так бывает?

– В присутствии гостей никогда.

Белла показалась в дверях; бархатка в ее прическе сбилась.

– А, вот вы где, – сказала она. – Простите... я оставила вас. Я просто на минуту зашла в свою комнату. Теперь мы будем пить кофе.

Служанка принесла кофе и коньяк. Белла сидела в кресле выпрямившись; она выглядела подавленной, и Аманда распознала приближение ее мрачного настроения, представлявшего собой для окружающих наибольшую неприятность.

Фрит ушел рано, и после его ухода Аманда отправилась в свою комнату, но не собиралась спать. Сняв черное бархатное платье и повесив его в гардероб, она надела халат и села у камина, обдумывая события прошедшего вечера. Белла, должно быть, забыла, когда ушла к себе в комнату, что у нее в доме гость.

Аманда представила себя сестрой милосердия в Крыму. Она слышала, что мисс Флоренс Найтингейл собирается с группой сестер на эту войну. Фрит собирается покинуть Лондон потому, она была в этом уверена, что он весьма сожалеет о потере Лилит и хочет оставить все, что напоминает ему о ней. Ей, Аманде, тоже хочется уехать.

Из соседней комнаты до нее доносились голоса. Там разгоралась ссора. Сколько раз она уже слышала эти голоса в соседней комнате – сердитый и бранчливый ее голос, и его – успокаивающий. Однажды, подумала она, он потеряет терпение. Как он может выносить такое?

После неожиданно наступившей тишины она услышала звук закрывающейся двери. Тут же раздался легкий стук в ее комнату. Она открыла дверь и увидела Хескета.

– Прошу вас, не будете ли вы добры пойти к ней, – сказал он. – Вас она может послушать. Боюсь, что я ее только раздражаю.

– Да, конечно, я пойду.

Она торопливо прошла мимо него. Увидев Аманду, Белла хохотнула.

– Значит, он вас прислал. Никогда еще в моей жизни мне не было так стыдно. Он почти дал Фриту понять, что я пьяница... алкоголичка... Вот что он сказал Фриту.

– Ничего подобного он не говорил.

– О чем вы с Фритом говорили, когда я была наверху? Обо мне?

– Нет, не о вас.

– Я вам не верю.

– Кроме вас, миссис Стокланд, есть и другие темы для разговора, – сказала Аманда. Она редко говорила так резко, но действовало это всегда безотказно.

– Тогда о чем же вы говорили?

– Об его отъезде в Крым.

– Знаете, почему он уезжает? – Она дико захохотала. – Потому что он в меня влюблен, а я жена Хескета. Ведь он вам это сказал, верно?

– Пожалуйста, будьте благоразумны. Идите в постель. Вы будете чувствовать себя гораздо лучше, если уляжетесь. Позвольте, я помогу вам.

Аманда взяла ее под руку. Белла поднялась и покачнулась; падая, схватилась за стул.

– О Боже, все вокруг кружится. Я по-настоящему боюсь, что я просто немного... пьяна.

– Я помогу вам раздеться, но если мне не удастся уложить вас в постель, я буду вынуждена позвать вашего мужа.

– Иногда я думаю, что ему нравится видеть меня в постели... в постели постоянно... чтобы у меня вообще не было друзей.

Аманда сняла с нее бархатку с украшениями, расстегнула все крючки на ее розовато-лиловом платье. Труднее было снять нижнюю юбку и корсет.

– Вам не следует так туго шнуроваться, – сказала Аманда. – Для вас это очень вредно.

– У меня была такая узкая талия... семнадцать с половиной дюймов. Это прежний корсет. Семнадцать с половиной...

– Тогда вы были юной. Невозможно навсегда сохранить девичью фигуру.

– Вы хотели бы, чтобы я перестала делать все то, что мне хочется. Не шнуроваться... не пить... О, мне так хочется пить. Дайте капельку джина... мне теперь хочется джина.

Аманда надела на нее украшенную оборками ночную сорочку.

– Пожалуйста, постарайтесь теперь улечься в постель.

– После того, как выпью капельку джина.

– На сегодня хватит... вы достаточно выпили.

– Я буду здесь сидеть, пока вы мне его не добудете. Аманда постучала в смежную с комнатой Хескета дверь. Он сразу же открыл ее.

– Я не могу уложить ее в постель. Думаю, что нам придется вместе поднять ее. Она не в состоянии идти.

– Понимаю. Я дам ей что-нибудь выпить, чтобы она заснула.

Вместе они довели ее до постели. Глаза Беллы были полузакрыты, и она, казалось, не соображала, как они подняли ее на кровать и как Аманда укрыла ее.

– Я хочу выпить, – простонала Белла.

– Останьтесь с ней ненадолго, – сказал Хескет. – Я принесу ей снотворного.

Он вернулся с какой-то жидкостью в стакане, которую поднес к ее губам. Аманда была удивлена тому, как смиренно она ее выпила.

Они стояли по обе стороны кровати, глядя на нее. Через несколько минут Белла крепко заснула.

– Она проспит до утра, – сказал он. – Пусть спит, пока сама не проснется. Вам не трудно будет сказать это прислуге?

Аманда кивнула и заметила, каким усталым он выглядел, когда они вышли от Беллы и стояли вместе в коридоре.

– Сегодняшний вечер был настоящим испытанием, – сказал он.

– Боюсь, что так. Особенно для вас.

– Если бы я только смог удержать ее от пьянства.

– Неужели нельзя ничего сделать?

– Есть лечебницы, где пытаются от этого лечить. Но ей не хватит воли для этого, а воля тут необходима.

– Давно уже это с ней?

– С тех пор как вы здесь, вы могли видеть, что она пьет все больше. Еще год... я не решаюсь думать, что с ней будет.

– Мне очень жаль.

– Вы так добры, Аманда. О, простите. В мыслях я называю вас Амандой, и вот как-то оговорился.

– Это... это не имеет значения. Я могу лишь повторить, что очень сожалею. Надеюсь, дела поправятся. Ведь для вас это так мучительно.

– Стало значительно легче... после вашего прихода.

– Спокойной ночи, – сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Спокойной ночи. – И когда она открывала свою дверь, то услышала, как он сказал: – Спокойной ночи... Аманда.

Лилит лежала в постели. Рядом с ней, на их двуспальной кровати лежал Сэм, а около кровати стояла колыбель малыша.

Была уже половина десятого, но они поднимались поздно, так как ложились далеко за полночь, лишь после того, как закрывался ресторан; естественно, им хотелось поспать.

Лей тихонько играл в колыбельке. Казалось, он понимал, что пока еще не должен будить родителей, и был полностью занят тем, что упорно старался засунуть свою правую ножку себе в рот.

Лилит, улыбаясь, наблюдала за ним. Какой он красивый! Весь в нее! На Сэма почти совсем не похож. Она слегка отодвинулась от Сэма, во сне выглядевшего грубее, чем обычно. На подушке, там, где прежде лежала его напомаженная голова со сдвинувшимся ночным колпаком, осталось темное пятно; он изредка похрапывал, а малыш при этом всякий раз оглядывался удивленно и весело.

Муж казался Лилит вульгарным, сын – прекрасным. Если бы только он родился в другом месте! Например, в доме на Уимпоул-стрит.

Вчера она застала Сэма с малышом, которого он поднимал высоко вверх, держал над головой и пел простоватую старинную песенку, что певал ему его отец. После рождения ребенка вульгарность Сэма стала особенно раздражать Лилит.

Старушка себе на житье добывала,

Горячей тресочкой она торговала.

Горячей тресочка была у старушки,

Но мерзли ее ножки, ручки и ушки.

И виски глотнуть для сугрева старушка

Решилась, купив, оп-оп, четвертушку.

Оп-оп, четвертушку, оп-оп, четвертушку.

Малыш смеялся и хватал Сэма за волосы. Вне всякого сомнения, малыш и Сэм, как говорил сам Сэм, жили душа в душу. Он будет учить его этим песням; он будет ему внушать, что для него нет другой жизни, кроме жизни при ресторане. А такая перспектива – не для джентльмена.

Лилит предвидела для себя много сражений – сражений за малыша. Сэм будет делать все возможное, чтобы превратить его в своего двойника; а она была полна решимости сделать из него джентльмена. И отступать от этого она не намерена.

Сэм пошевелился и вытянул руку, от которой она отстранилась. Встав с постели, она набросила халат и наклонилась над колыбелью малыша; он ухватился за протянутый ею палец и попытался взять его в рот, а она, глядя на эти крошечные пальчики, сомкнувшиеся вокруг ее пальца, ощутила в себе всепоглощающую любовь и твердую решимость.

Она наклонилась и обняла малютку, а он вывертывался и гукал, считая, что ему предлагают новую игру. Сэм всхрапнул, и малыш посмотрел в сторону кровати совершенно озадаченный.

– Ты не должен здесь находиться, мой красавчик, – сказала Лилит. – Ты должен жить в отдельной хорошенькой комнатке... чтобы под ней не было ресторана.

«Если бы я решила уйти от Сэма, – подумала она, – то нашла бы этому причину». Она знала, что было между ним и Фан, когда она сама дохаживала последние недели. Она поняла выражение раскаяния и стыда на его лице, когда он приносил ей большие букеты цветов и выращенный в оранжерее виноград. «Тебя мучает совесть, Сэм?» – иронически спросила она.

Он пытался выглядеть ничего не понимающим, но обмануть ее ему не удалось. «Да я просто чувствую себя виноватым, что ты должна столько вытерпеть. Это как-то не совсем справедливо», – пробормотал он. Но она прекрасно его поняла.

Некоторые жены могли бы устроить сцену, выгнать Фан и высказать Сэму все, что они о нем думали, но не Лилит. У нее было чувство, что она дождется более важного момента. То, что муж изменил ей, тогда как она после замужества была ему верна, давало ей ощущение власти над ним.

Готовясь с малышом на утреннюю прогулку, она надела свой новый кринолин. Она всегда одевалась по последней моде, и Сэм это одобрял. Это способствовало бизнесу, давало людям понять, что они процветают. Она стояла у зеркала, поворачиваясь из стороны в сторону, и любовалась собой; ее талия выглядела более тонкой, чем когда бы то ни было, хотя и была затянута не так туго, как прежде. Это кринолин создавал такое впечатление. Из-под его оборок мелькала ее ножка, казавшаяся маленькой и изящной. На темные кудри она надела огромнейшую шляпу, темно-синюю с розовыми лентами, гармонировавшими с розовыми бантами на корсаже ее платья. Она выглядела не только модной, но и очень красивой.

Сэм смотрел, как она готовилась пойти погулять с малышом. Никогда в жизни не испытывал он такого чувства гордости.

Лилит сморщила носик: всюду в доме ощущался устоявшийся запах табачного дыма и спиртных напитков. От него некуда было деться; он смешивался с запахом пищи; и как мрачно выглядело здесь все в утреннем свете! А ведь дети привыкают к тем местам, где растут, и их уже не отвращает то, к чему они привыкли.

– Ты выглядишь просто роскошно, – сказал Сэм. – И он тоже.

Она не ответила, и Сэм склонился над коляской, взяв малютку за ручки. Он начал напевать «Горячие тресочки»:

Старушка затеяла страшный скандал:

– Нахалы-мальчишки, таких свет не видал.

Вскочила, затопала, оп-ля-ля-ля,

Вся гневом горя, оп-ля, оп-ля-ля.

– Бу-бу-бу, – вторил малыш.

– Я никогда не слышал, чтобы дитя так рано начинало говорить, – сказал Сэм. – Через неделю или две он уже будет петь «Горячие тресочки», как пить дать. Он чудо из чудес, этот благодушный малыш. Таким он и должен быть. Разве нет у него всего, что ему нужно? Никогда ни о чем не плачет. Он знает, что его ждет. «Марпит и сын», верно? Я тебе что скажу, Сэмми, у нас с тобой будет самый большой ресторан в Лондоне, у тебя и у меня. И самые хорошие певички... Уж мы-то их раздобудем.

– Не называй его Сэмми. Его зовут Лей.

– Единственное, что мне у этого малыша не нравится, это его имя. Лей! Ну где ты слышала такое имя? Сэмми... вот как надо было его назвать. Не понимаю, почему я на этом не настоял!

– Возможно, ты был чем-то занят.

– А что ты имеешь в виду?

Глаза Лилит не предвещали ничего доброго. Как бы случайно взгляд ее остановился на переднике Фан, переброшенном через спинку стула.

– Своим умом дойди, – ответила она. – Ты ведь сообразительный. А его имя – Лей, и он будет джентльменом. Запомни это.

– Конечно, он будет джентльменом, – постарался успокоить ее Сэм. Ну и свалял же он дурака с Фан! Он и не понял, как это произошло. Ужасно глупо. Не мог подождать? Но почему-то он не воспринимал Фан как «другую» женщину. А Лилит догадалась! На то она и Лилит. Собралась использовать это, чтобы получить от него, что ей захочется. Она всегда была ловка. – Он будет настоящим джентльменом, правда же, сынок? – Сынок вместо Сэмми. Ну не мог он заставить себя называть мальчугана Леем.

Лилит улыбнулась. Она дала ему понять то, что хотела. В этот момент она почти любила его. – Ну, мы пошли. Идем, мой королевич.

Она собиралась увидеться с Амандой. В ее голове роились планы, в которых определенную роль играла Уимпоул-стрит. Лилит считала, что все еще любит Фрита, но не так безумно и беззаветно, как когда-то. Теперь у нее малыш. Она посмотрела на него в коляске – опрятный, умытый, красиво и богато одетый; с его темными волосиками – пусть и не такими кудрявыми, как у нее самой, – и розовыми пухлыми щечками он был словно с картинки; а еще она знала, что уже никогда ни одного мужчину не будет любить так, как любила Фрита. Для нее не будет никого важнее, чем ее сын. Она отличалась простотой чувств. Любовь к Фриту полностью подчиняла ее, но теперь в ней преобладало материнское чувство. Теперь и вовеки, говорила она себе, на первом месте для нее будет этот мальчик.

С каким удовольствием смотрела она на него! По пути к Уимпоул-стрит ей пришлось идти по нескольким улицам, где жили небогатые люди; совсем бедные районы она избегала, боясь, что он подхватит какую-нибудь заразу; она хотела сравнить его с другими детьми – с копошившимися на мостовой, босоногими и неухоженными, с уличными попрошайками, с бледными детьми, работавшими на эксплуатировавших детский труд предприятиях; ей хотелось сравнить его с детьми, околачивающимися у пивных, с малышами, спавшими нездоровым сном в ручных тележках после успокоительных капель Годфри. И ей хотелось сказать: «Ничего подобного ты не будешь знать, мой повелитель. Ты джентльмен и джентльменом останешься, пока моих сил хватит хлопотать об этом».

Лилит представляла себе, как он подрастает. Она хотела бы взять для него домашнего учителя; возможно, сперва гувернантку, а потом учителя; после этого она хотела бы, чтобы он поступил в Оксфорд, как Фрит в свое время. Она хотела, чтобы у него было все то, что было у Фрита. Фрит был мерилом всего.

А что предстоит ему ныне? Она ясно представляла себе Сэма, подбрасывающего мальчика к потолку, втихомолку обучающего его разным штучкам.

Она должна была признать, что Сэм будет привлекать ребенка. Уже теперь это было очевидно. Сэм будет любить его до безумия, будет портить его, учить ловчить, как он сам это делает, учить его не упускать возможности делать деньги и презирать образование. Так не годится.

Лилит понимала, чего ей страстно хотелось: ей хотелось насовсем забрать мальчика из дома с рестораном, воспитать его в аристократической обстановке с того момента, как он начнет интересоваться окружающим.

Вот почему она собиралась возобновить свое знакомство с Фритом. Если бы Фрит был не против, если бы он заговорил о домике где-нибудь в благородном районе, она бы могла об этом подумать. Он должен находиться в респектабельном окружении, где ее будут принимать за респектабельную вдову со средствами, отдающую себя целиком единственному сыну. Он должен находиться там, где ее не найдет Сэм. Она бы сказала: «Да, Фрит, подыщи мне дом, и я приду. Но если я приду, ты должен помочь воспитывать моего сына. Я хочу, чтобы он был джентльменом, а ты мог бы сделать его таковым лучше, чем кто-нибудь другой».

Такими были бы ее условия и, если бы он их принял, однажды она выскользнула бы тихонько из ресторанчика Сэма Марпита, взяв с собой своего малыша, чтобы никогда не возвращаться.

Вот о чем она размышляла, прогуливаясь с детской коляской по улицам между ресторанчиком и Уимпоул-стрит.

Она торопливо прошла мимо дома Фрита к дому, где жила Аманда; на ее звонок дверь открыл слуга.

– Я пришла навестить миссис Треморни. Могу я видеть ее?

– Пожалуйста, прошу вас, мадам. Позвольте я помогу вам с коляской, а потом позову миссис Треморни.

Когда Аманда, наконец, спустилась в холл, она была удивлена и обрадована, увидев Лилит.

– Я привезла твоего крестника повидаться с тобой.

– Лилит! Почему ты не предупредила меня, что собираешься прийти? А как Лей?

Лей серьезно разглядывал ее.

– Он выглядит таким разумным и важным, – сказала Аманда. – Просто трудно поверить, что он еще совсем маленький.

– А он и есть важный и понимает это. – Лилит подняла Лея из коляски. – Ничего, если я оставлю ее здесь?

– Да, вполне. Пойдемте наверх в мою комнату.

– Пойдем, мой драгоценный, – сказала Лилит; идя по лестнице за Амандой, она воображала, что они живут в этом доме – она и малыш – и что его будущее обеспечено.

– Так это твоя комната? Красивая. Она лучше твоей комнаты в доме Леев. И обращаются они с тобой, как с леди. А где хозяйка дома?

– Отдыхает.

– Любой мог бы подумать, что хозяйка дома – ты.

– Ты преувеличиваешь, Лилит. Можно мне подержать малыша?

Она взяла Лея на руки и поцеловала его.

– Он у тебя красивый, Лилит. Как ты должна быть счастлива!

Лилит улыбнулась.

– У меня все хорошо. Кроме него, мне ничего на свете больше не надо.

– Я рада, Лилит, очень рада за тебя. – На глаза ее навернулись слезы. – Вот еще глупость! Это от радости, что вижу тебя счастливой. Ты так много для меня сделала, Лилит. Мне хочется плакать от радости, потому что он у тебя есть... он определенно самое прелестное дитя на свете.

– Конечно, это так, – ответила Лилит. – Но, Аманда, я тревожусь из-за тебя.

– Из-за меня?

– Это несправедливо, что ты вынуждена работать в таком доме. Тебе следует быть в нем хозяйкой. Я бы хотела видеть тебя замужней и счастливой... держащей своего собственного малыша, вот чего бы я хотела. А ты и не думаешь выходить замуж, мне кажется.

– Нет, Лилит.

– Я вот размышляла о мистере Янге.

– Он теперь солдат, Лилит. Находится за много миль отсюда... в Крыму.

– Значит, он ушел в солдаты. А... а что с Фритом? Не думаешь ли ты иногда выйти замуж за него?

– О, Лилит, ты все еще думаешь о нем?

– Когда у тебя малыш, то нет времени думать о чем-то еще. Просто мне пришло в голову, что ты могла его видеть и...

– Я уже давно не видела его. Он тоже уехал.

– Уехал?

– На войну.

– Что, как солдат?

– Нет. Он уехал в качестве хирурга. Он думал, что должен поехать, как он сказал, потому что врачи там будут нужны не меньше солдат. – Аманда говорила торопливо. – Он вернется. В доме у него все по-прежнему. Там теперь живет его ассистент и ведет его дела. Наполеон учится быть грумом. Он очень счастлив.

Лилит была ошеломлена. Он был ей более дорог, чем она себе представляла. Теперь она сердилась на себя за то, что так мало обращала внимания на разговоры о войне. Такие названия, как Альма... Балаклава... Инкерман... пришли ей в голову. До этого они были просто названиями, а теперь стали местами – местами, где мог быть Фрит.

– Но... там, должно быть, очень опасно.

– Он будет избегать опасности. Он сказал, что будет. Он сказал, что бы там ни было, у него все будет благополучно. Лилит, он тебя очень любил. Я думаю, что он поэтому уехал.

Лилит рассмеялась.

– Мне смешно, – объяснила она, – что он предпочел встречу со смертью женитьбе на мне. Это непонятно.

– Лилит, он хотел... не могу тебе передать, как он хотел.

– Знаю. Он хотел, чтобы я была бы леди. Я не леди, поэтому он посчитал, что лучше уехать на войну, чем жениться на мне.

– Масса людей считает, что они должны туда ехать. Я подумываю поехать туда сестрой милосердия.

– Так у них там есть сестры?

– Да. Мисс Найтингейл взяла с собой несколько человек. Я хотела поехать с ней. Для меня это тоже было бы выходом из положения. Фрит сказал, что я там не пригожусь. Он почти настоял, чтобы я осталась здесь.

– Уехать в качестве сестры милосердия! – сказала Лилит, и в глазах ее появилось мечтательное выражение. Она представила себя с Фритом в какой-то немыслимой стране. «Но, – подумала она, глядя на малыша, – какое мне теперь дело до Фрита? Какое мне дело даже до того, что он может не вернуться? У меня есть Лей, и для меня теперь никто, кроме него, не имеет значения».

Тут она взяла его у Аманды, потому что в этот момент ей непреодолимо захотелось, чтобы он был у нее на руках. Она поцеловала его и крепко прижала к себе.

– Именно таким я его себе воображала, он очаровательный, он изумительный... – она переиначила слова старинной песни, которую она когда-то пела в ресторане; Аманда, глядя на нее, с облегчением улыбнулась. Слава Богу, что у Лилит есть ее малыш. Оба влюбленных нашли утешение после своего злосчастного романа: Фрит – в службе в армии, Лилит – в своем сыне.

Прижимая к себе малыша, Лилит думала о том, что ее небольшой план теперь ей уже не пригодится. Как бы мог Фрит обеспечить ей жилье? Как же мог бы он ей помочь воспитать малыша джентльменом, если он далеко на этой войне?

– Расскажи мне о себе, Аманда. Расскажи мне, как тебе живется здесь. А эта женщина, у которой ты работаешь... какая она? – Аманда не знала, что ответить. – Она мегера, наверное?

– Нет, не совсем то. Она очень больна... от этого у нее временами появляются небольшие странности. Но... у меня все в порядке. Я справляюсь.

– Аманда, ты когда-нибудь думала, что станет с тобой, если она умрет?

Аманда неожиданно вспыхнула. С чего бы это, удивилась Лилит.

– Если... если она умрет?.. Ну... почему я должна?..

– Так ведь ты работаешь на нее, верно? Если она умрет, ей уже не будут нужны твои услуги, я полагаю!

– Я должна буду найти какую-нибудь другую работу.

– А ты сможешь?

– Думаю, что смогу. Теперь у меня есть опыт. Доктор мне поможет, он очень добрый.

– С ним легче, чем с ней... ладить?

– Я вижу его, естественно, не часто.

– О, Аманда, как бы я хотела видеть тебя хозяйкой такого вот дома... с твоими малышами, чтобы я могла приводить маленького Лея играть с его кузенами. Они ведь были бы кузенами, верно? Пусть троюродными. Вот на что мне хотелось бы посмотреть, Аманда.

– Не стоит тебе тревожиться обо мне. Я не пропаду.

Лилит немного рассказала о ресторанчике; она едва удержалась, чтобы не рассказать Аманде о своих страхах, что Сэм испортит малыша, о своих желаниях и надеждах в отношении ребенка. Без сомнения, новость о Фрите слегка обескуражила ее. Должно быть, она рассчитывала на его помощь больше, чем отдавала себе в этом отчет; и совсем уже было приготовилась внутренне забрать малыша подальше от ресторана и от Сэма, пока он не повзрослел.

Когда она уже уходила и Аманда прощалась с ней в холле, вошел доктор.

Как он отнесется, забеспокоилась Лилит. Имеет ли Аманда право вот так уделять внимание своим гостям, если она работает здесь?

– Доброе утро, – поздоровался он.

– Это миссис Марпит, – сказала Аманда. – По-моему, я говорила вам о ней.

Доктор взял руку Лилит.

– Как поживаете, миссис Марпит?

– А это – Лей, – сказала Аманда. – Сын миссис Марпит. Аманда подняла малыша, показывая его; что-то в этой сцене озадачило Лилит. В задумчивости покинула она Уимпоул-стрит.

Значит, этот человек влюблен в Аманду. В хорошеньком положении оказалась Аманда: обслуживать больную, муж которой в нее влюбился! Когда эта женщина умрет, он, возможно, женится на Аманде. Тогда она снова пробила бы себе дорогу в то сословие, из которого вышла.

И хотя Аманда могла этого не понимать – потому что она всегда была дурочкой, – Лилит было ясно, что она разделяет чувства этого человека.

Лилит почти не спала ночами, раздумывая обо всем этом. С каждым днем ресторанчик Марпита казался ей все мрачнее. С каждым днем все невыносимее становился запах затхлого воздуха из-за табачного дыма, свечного освещения и паров спиртных напитков. Она больше не танцевала; с этим было покончено перед рождением Лея; но она по-прежнему выходила к гостям, садилась за их столики, ослепительная в своем вечернем черном платье с алой отделкой, с красными розами в волосах. Как и прежде, она привлекала клиентов несмотря на то, что не танцевала.

Настал день, когда она поняла, что больше не может не действовать. Накануне у них состоялся, по выражению Сэма, торжественный вечер; отмечался день рождения малыша, ему исполнился год. Сэм, облаченный в свой лучший жилет, с багровым от джина и возбуждения лицом, с блестевшими напомаженными волосами, вышел на середину зала и поднял руку.

– Леди и джентльмены, сегодня у меня большое, э... очень большое событие. Одно из самых важных событий в моей жизни. Может быть, некоторые из вас, господа, знают, что один очень уважаемый член моей семьи не присутствует сегодня здесь. А почему? Далеко уехал? Ничего подобного. Он в доме, но наверху, в своей кроватке... крепко спит. Господа, я говорю о своем сыне. Сегодня ему исполнился год, и я собираюсь просить вас выпить со мной за его здоровье... за счет этого заведения... лучшего шампанского... шампанского ресторана Марпита, если вам угодно, что значит, льщу себя надеждой, то же, что «лучшего шампанского». Чарли! Джек! Наполните бокалы.

Постоянные посетители бурно приветствовали заключительные слова, потому что ничто не могло доставить им большего удовольствия, чем возможность выпить задаром, и они готовы были пить за здоровье Лея, тем более дармовое шампанское.

– За мальчишку! – крикнул он, поднимая бокал. – За юного Марпита.

Все было бы ничего, если бы на этом кончилось, но не кончилось. Лилит разговаривала с кем-то из гостей, как вдруг увидела Сэма с малышом, розовым со сна, протирающим глаза, удивленно озиравшимся.

Сэм сказал:

– Леди и джентльмены, вот и парнишка собственной персоной. Конечно, нехорошо, не следовало бы его будить, но ведь не каждый же день в году бывает у него день рождения, я полагаю, что ничего плохого не случится. От этого с тобой ничего плохого не случится, верно, сын?

Люди окружили малютку, а теперь, когда он уже проснулся, ему явно нравилась обстановка, потому что больше всего маленький Лей любил ласковое внимание взрослых. Дорри Квинн, которая использовала ресторан как место для свиданий со своими приятелями, взяла малютку у Сэма и расцеловала его.

В наблюдавшей за этим Лилит клокотал гнев.

Взрослые посадили Лея на стол, угостили пирожными и конфетами. Он смеялся, этот самый дружелюбный малютка на свете, и все восхищались этим днем рождения.

Сэм потирал руки, Сэм бросал ей вызов, и Лилит поняла, что все это было своеобразным обрядом посвящения для ребенка; он как бы говорил, что ребенок не только ее сын, но и его, и у него с сыном общая жизнь.

Лилит воспользовалась тем, что Лей вдруг громко заплакал. Кто-то пролил на его одежду шампанское, а пожилой человек с завитыми усами, попытавшийся позабавить ребенка, почти вплотную приблизил к нему лицо и скорчил гримасу, отчего Лей испугался и завопил.

Тут Лилит поторопилась к нему.

– Что такое, мое сокровище? – Она взяла малютку на руки, а он обнял ее за шею и прижался к ней лицом. – Все хорошо. Мама с тобой. Теперь все хорошо. – Она улыбнулась присутствующим. – Он сейчас пожелает всем вам спокойной ночи. Скажи «спокойной ночи», любимый.

Лей поднял лицо от лица матери и с серьезным видом помахал рукой.

– Спокойной ночи, малыш! – громко ответили присутствующие.

Лилит поспешила подняться с ним наверх. Когда глубокой ночью ресторан закрылся, а Лилит и Сэм оказались одни в своей спальне, она в бешенстве накинулась на Сэма; он не догадался, что бешенство было наигранным и входило в ее план.

– Ну, ты и сообразил!

– Что? – с невинным видом спросил он.

– Что! Взять ребенка из постели в подобное место... Все в дыму... И все эти люди... Удивительно, что он остался жив.

– Ему это не повредило. Парнишка был доволен.

– Доволен! Полагаю, что поэтому он так отчаянно завопил.

– О, да ведь это было потом. Разве ты не видела, как он смеялся? – Сэм хлопнул себя по бедру, но начал нервничать.

– Смеялся! Очень мило! Сперва ты хочешь, чтобы твоя собственная жена танцевала в подвальчике обнаженная... потом берешь собственного сына и пытаешься сделать из него пьяницу.

– Послушай, – сказал Сэм, – чего ты добиваешься? Вовсе я и не хотел, чтобы ты шла в какой-то подвальчик.

– О, не хотел? А тогда зачем говорил об этом?

– Так ведь это было тогда, когда ты пришла сюда впервые.

– Понимаю. Только пытался погубить невинную девушку.

– Не такую уж невинную, – заметил Сэм.

– Ты всех судишь по себе... и по Фан. – На это он промолчал, а она продолжала: – Я не потерплю, чтобы моего малютку таскали снова вниз в ресторан... никогда впредь.

– Ну, ведь это только потому, что был день его рождения.

– Мне безразлично, что за причина. Для него это было вредно, я против этого. Я тебе говорила, что хочу воспитать его как джентльмена.

– У тебя большие задумки.

– Они лучше маленьких.

– Они слишком большие для тебя, Лилит.

– А для него в самый раз. Я должна заботиться о нем, потому что я вижу, что никто больше не будет это делать.

– Послушай, Лилит. Надо быть разумной. Я хочу мальчику всего самого хорошего. Никто никому не мог бы пожелать лучшего, чем я ему желаю. Но ведь ему придется зарабатывать себе на жизнь, как мы это делаем. А у тебя в голове джентльмены.

– Сэм, – сказала она, – думаю, ты прав. У меня в голове джентльмены. Поэтому я не позволю, чтобы мой сын стоял в дверях ресторана, кланяясь всяким подонкам Лондона лишь потому, что они могут зайти и напиться до одури. – После этого она замолчала.

А утром она надела свой новый кринолин, малыша одела в его лучший наряд и отправилась повидать Аманду.

Наверху, в комнате Аманды, она сказала то, что репетировала по пути к Уимпоул-стрит.

– Аманда, у меня беда. – Это было правильное начало. Она знала свою Аманду – голубые глаза сразу же озабоченно расширились. – Мне не надо было бы обременять тебя своими заботами.

– Кому же еще ты можешь рассказать о них? Я бы обиделась, если бы ты не пришла ко мне после всего, что мы пережили с тобой вместе. В чем дело?

– Все ужасно, Аманда. Ну, просто все. Я испортила себе жизнь. Мне ни за что не надо было выходить замуж за Сэма.

– Не вышла бы замуж, не было бы у тебя Лея.

– Да, это так; ради него, Аманда, я готова умереть.

– Я знаю. Но скажи мне, чем ты огорчена. Позволь мне помочь тебе.

– Моя семейная жизнь вовсе не то, что ты думаешь. Сэм мне изменил.

– Вот как, Лилит! Я удивлена. Я... я думала, что он такой хороший... что он так тебя любит.

– Любит меня! – Лилит рассмеялась. – Да знаешь ли ты, что когда я ждала малютку, он возобновил отношения с Фан?

– Ты имеешь в виду...

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Они гуляли до того, как я пришла в ресторанчик, а потом... ну, начали снова. Как ты думаешь, что я должна чувствовать, живя в доме, где такое творится?

Аманда была поражена.

– Я не могла себе представить.

Лилит закрыла лицо руками и на время замолчала. Малютка, которого держала на руках Аманда, решив, что мама в слезах, принялся плакать. Он вывертывался и пытался до нее дотянуться.

Лилит взяла его к себе и успокоила.

– Ну-ну, сокровище мое, все хорошо. Мама смеется... видишь?

Лей кивнул и тоже начал смеяться.

– О, ну что он за милашка, – сказала Аманда. – Что бы ни случилось, это счастье, что он у тебя есть.

– Вот как раз из-за него я и волнуюсь. Сама бы я терпела, но Сэм причинит вред ему, Аманда, ужас, какой вред.

– Не хочешь же ты сказать, что он с ним жестоко обращается! Но... он выглядит таким здоровым и веселым. Он выглядит так, как будто для него ничего не жалеют...

– Он не бьет его. Но делает кое-что похуже. Он пытается оспорить мое право на сына. Знаешь, что он делает? Он приносит его вниз в ресторан и позволяет этим женщинам... ты же знаешь, какого рода женщины приходят в рестораны... ну, он дает им ребенка на руки, позволяет его ласкать и забавлять. Он будит его ночью, чтобы снести его вниз и проделать это с ним.

– Лилит!

– Перестань повторять «Лилит»! Этим не поможешь. Что мне делать? Продолжать жить там, позволить мальчику узнать, в каком доме он живет... где Фан ходит с важным видом и полно полупьяных женщин?

– Это ужасно. Не знаю, что делать. Мне бы хотелось как-то помочь.

– Я хочу уйти из этого ресторанчика. Я не могу позволить, чтобы мой малютка рос в подобном месте. Я не могу оставаться с человеком, который мне изменяет. Аманда, ты не считаешь, что мы могли бы поселиться здесь... малыш и я?

– Поселиться здесь?

– Ну, они, похоже, очень тебя ценят. Не забывай, что я твоя кузина. Я подумала, что здесь найдется для меня какая-нибудь работенка. Они же не станут возражать, что со мной будет малютка, верно? Я подумала, что доктор кажется очень добрым, таким человеком, который в состоянии понять, посочувствовать мне, который не хотел бы, чтобы такой ребенок, как мой Лей, воспитывался в таком месте, как ресторан Марпита.

– Он очень добрый, – сказала Аманда. Лилит улыбнулась.

– Если бы ты попросила, я полагаю, он мог бы сделать что-нибудь... на самом деле. Только подумай, Аманда, что это для меня значит.

– Но что... могла бы ты делать?

– В таком большом доме, как этот, у них полно слуг... Должно быть какое-нибудь местечко.

– Ты имеешь в виду, что ты хотела бы жить здесь в качестве прислуги?

– Я на все готова, лишь бы взять моего малютку из ресторана «Марпит».

– Но, Лилит, ты так гордилась. Ты всегда говорила, что никогда больше не пойдешь в служанки.

– Ныне у меня ребенок, о котором надо подумать. Я не могу себе позволить быть гордой. Меня страшит то, каким он вырастет, если останется в «Марпите».

– И ты думаешь, что здесь он мог бы быть лучше?

– Да, думаю. О, Аманда, ты для меня больше чем кузина. Ты мне близка как сестра. Ты и я... мы будем неразлучны... что бы ни случилось. Если бы я жила здесь, ты была бы со мной и помогала бы мне растить Лея. Я хочу, чтобы он разговаривал, как ты... и как Фрит. Я не хочу, чтобы он походил на своего отца. Если бы мы все были вместе, ты могла бы давать ему уроки, как мисс Робинсон, бывало, давала тебе. Он бы рос так... как не росла я... и как я не могу сама помочь ему расти. Не плачь, Аманда, просто потому, что я прошу тебя мне помочь.

Аманда вытерла слезы.

– О, Лилит, я не могу удержаться. Мне совершенно понятно, что ты имеешь в виду. Сколько ты перестрадала!

– Аманда... ты постараешься... ты для меня что-нибудь сделаешь?

– Ты понимаешь, Лилит, я здесь сама что-то вроде служанки.

– Но ты леди, и они это понимают. Ведь леди и джентльменам придается такое значение, что если ты одна из них, то останешься в их кругу, несмотря ни на что. Они тебя послушают, Аманда.

– Но у них уже есть нужная им прислуга.

– А что, еще одна очень бы им помешала?

– Может быть, придется подождать какое-то время. Есть вероятность, что одна из горничных выйдет замуж. Если выйдет, то уйдет, и...

– Вот именно. Замолви за меня словечко. Я пойду в горничные. Но ты должна им сказать, что у меня есть ребенок и что он должен будет жить со мной.

– Положение служанки здесь – это не то, что твое нынешнее положение. Ничего похожего на хозяйку «Марпита».

– Я должна думать об этом мальчике. – Она нежно его поцеловала и представила себе, как он растет в этом доме. Аманда – тогда уже миссис Стокланд – учила бы его читать и писать. Он такой красивый парнишка, что его будет не отличить от сыновей этой семьи.

Первый шаг на пути превращения сына владельца ресторана в джентльмена был сделан.

Аманда постучала в дверь приемной доктора. Она заметила, Как изменилось его лицо, когда она вошла.

– Надеюсь, я вам не помешала?

– Нет, конечно. Я очень рад вас видеть.

– Я прошу вас уделить мне несколько минут. У меня к вам просьба.

Он принял ее почти как пациентку, усадив на резной дубовый стул, на который он усаживал приходивших на консультацию посетителей. Сам сел напротив за рабочий стол.

Оказавшись вот так наедине, они держались почти чопорно; ясно отдавая себе отчет в своих чувствах, они ощущали необходимость прятать их.

Будучи с ней, он не мог не сравнивать ее со своей женой: Аманда была такой спокойной, Белла – такой истеричной; Аманда – скромна, Белла – до смешного тщеславна. С тех пор как Аманда поселилась в его доме, он понял, как глубоки его неприязнь и отвращение к женщине, на которой он женился. Ему были свойственны высокие идеалы, самоконтроль, сдержанность, он строго судил себя; с появлением Аманды он изменился, особенно изменились его устремления и самоконтроль. Хескет не мог справляться с необузданными желаниями, возникавшими в нем. До этого он был безропотным, теперь – напротив. Будучи человеком, привыкшим анализировать свои чувства, он и теперь не смог отказаться от этой привычки. По мере того как росла его ненависть к жене, росло и его расположение к Аманде, и он жил в постоянном страхе, что она заявит о своем намерении уйти. Хескет отдавал себе отчет, что если бы она это сделала, то он не сдержался бы и признался в своих чувствах к ней. Он бы высказал то, что сквозило в его взглядах, жестах, в тоне его голоса: «Подожди. Умоляю, подожди. Она не может жить вечно. Она очень больная женщина. Подожди... потому что после ее смерти мы будем вместе».

Ожидание могло бы быть долгим, он это понимал. Сколько подобных случаев было в его практике! Болезнь Беллы была не такой уж редкой. Сердце – крепкий орган. Оно справляется со многими неприятностями, его поведение непостижимо – именно это всегда приводило его в восторг. Он знал, что Белла могла бы умереть на этой неделе; но, с другой стороны, она могла бы жить еще десять или пятнадцать лет.

Десять или пятнадцать лет, в течение которых она бы все больше опускалась! С ней стало бы все труднее справляться, поскольку приступы учащаются. Но он знал, как ей помочь, какие лекарства продлили бы ей жизнь. Поэтому как он мог просить Аманду подождать, пока он сможет говорить об их будущем? Как ему, человеку строгих правил, не обесчестив себя, признаться ей, что подобные мысли приходят ему в голову?

В то же время он не мог не радоваться ее обществу. Самыми счастливыми часами в трудных днях его жизни были те часы, когда Белла не выходила к обеду, а он оказывался за столом наедине с Амандой.

Что касается Аманды, то в присутствии доктора Стокланда она немедленно чувствовала его отношение к ней. Жизнь становилась для нее трудной и опасной; но если бы она покинула этот дом, жизнь стала бы невыносимой.

Она жалела его больше кого бы то ни было – даже больше Уильяма; это потому, что она постоянно думала о нем; любая выходка его жены заставляла Аманду страдать; его тревоги становились ее тревогами. Ей очень хотелось его утешить. Вот как это началось у Аманды. Впоследствии она начала считать его выдающимся человеком, великим врачом, скромным и бескорыстным; по сути, он казался ей совершенством. Тут она поняла, что любит его, и это положение стало чревато для нее десятками опасностей.

Вот он ей улыбнулся. Они были одни в большой приемной с высоким потолком, в обстановке ощущалось профессиональное преуспевание хозяина. Его улыбка была нежной, как будто он знал, что здесь нет любопытных глаз и ему нет необходимости скрывать свои чувства.

– Если я что-то могу сделать для вас, – сказал он, – то вы знаете, что для меня нет большего удовольствия.

– Просьба касается Лилит, миссис Марпит. Вы недавно встретили ее с сыном. Бедная Лилит! Она для меня много значит, и она в беде. Я хочу поддержать ее и думаю, что вы с миссис Стокланд... могли бы мне в этом помочь.

– Скажите же мне, что я, по-вашему, должен сделать.

– Сперва я должна объяснить. Лилит несчастлива в семейной жизни. Она безумно любит ребенка и опасается, что в доме с рестораном для него неподходящая обстановка. По сути, ее это весьма тревожит. Видимо, ее муж ей изменяет. Там работает одна женщина... но Лилит говорит, что она огорчается не из-за себя. Она тревожится за ребенка. Он... ее муж... берет этого маленького мальчика ночью из кроватки... вниз, в ресторан, к вульгарным людям...

– Похоже, что у нее есть основания для беспокойства.

– Она хочет уйти от него и просит меня помочь ей.

– Какой помощи она от вас ждет?

– Здесь-то мне и необходимо ваше участие. Она попросила меня по возможности помочь ей получить работу в этом доме. Она была бы вынуждена забрать сюда ребенка. По правде сказать, он мой крестник, и Лилит хочет, чтобы я учила его читать и писать. Одна из ваших горничных собирается через несколько месяцев выйти замуж, и, если бы Лилит могла занять ее место, она была бы очень благодарна... и я тоже. Конечно, мы могли бы устроить так, чтобы малыш не причинял неприятностей. О, я так надеюсь на вашу помощь в этом.

– Я бы с радостью сделал все, о чем бы вы ни попросили, но разумно ли вмешиваться в ссору между мужем и женой... потому что к этому сводится помощь?

Аманда подумала, как он прав, как стремится сделать то, что следует делать, и улыбнулась.

– Если бы это был обычный случай, я бы ответила: «Не разумно». Но это вмешательство ради ребенка. И я боюсь, что, если мы ей не поможем, она найдет другой выход. Лилит настроилась на то, чтобы забрать ребенка и воспитать его, по ее выражению, джентльменом. Она очень встревожена, и она не такова, чтобы смиренно принимать то, что ей не нравится. Я должна ей помочь. Лей – ребенок – мой крестник, и мой долг – помочь им. Я пообещала учить его, значит, должна сделать все возможное...

По глазам доктора она поняла, что он испугался. Он боялся, что если Лилит не поселится в этом доме, то Аманда его покинет, чтобы быть с ней.

– Смею вас заверить, что это можно уладить.

– О... спасибо... спасибо. Даже не знаю, как выразить свою благодарность.

– Вашу благодарность! Что тогда говорить о моей?

Их взгляды встретились, и они оба подумали о разделяющем их препятствии. Этим препятствием была Белла, и лишь после ее смерти они могли бы приблизиться друг к другу. Десять лет, думал он. А то и пятнадцать! Как можно выносить все это так долго? Она увидела на его лице выражение бесконечной безысходности.

– Я была очень счастлива здесь, – сказала она.

– Я надеюсь, что вы останетесь. Я надеюсь, что вы... подождете.

Она наклонила голову, угадав его мысли. Она трепетала от нежности и страха, потому что то, к чему они стремились, могло осуществиться лишь после смерти третьего человека.

– Я думаю, – торопливо сказал он, – что вам следует о горничной спросить мою жену. Я уверен, что вы легко ее уговорите.

– Да, конечно. Но мне хотелось прежде получить ваше согласие.

– Для вас все, что в моих силах... – начал он и запнулся. – Я, разумеется, очень рад помочь, – прибавил он.

Лею было восемнадцать месяцев, когда Лилит ушла с ним из ресторана «Марпит». Она готовилась к побегу спокойно и методично. Каждое утро, когда она выходила с Леем на прогулку, она прятала в его коляске кое-что из своей и его одежды и везла это на Уимпоул-стрит.

Аманде этот способ не нравился.

– Лилит, – наивно спросила она, – почему бы тебе не сказать ему? Не было бы это разумнее... добрее? Честнее?

– Может быть, и было бы честнее, – ответила Лилит. – Но никак не разумнее. Что касается доброты, то... не можем же мы из-за нее все испортить!

И вот настало то последнее утро. Она проснулась и с некоторым сожалением осмотрела спальню, в которой жила с Сэмом. Она сама удивилась этому ее сожалению. Возможно, причиной его было признание, что Сэм неплохой человек, что она жестоко оклеветала его. Все, что он делал, он делал из лучших побуждений. Просто его представление о лучшем не совпадало с ее представлением о том, что касалось их сына; но ныне она принимала в расчет лишь Лея. Она поднялась и взяла ребенка из кроватки.

– Поторапливайтесь, мистер Лей. Вы идете гулять далеко.

– Да-ли-и-ко-о! – закричал Лей.

С ее стороны это было глупо, Сэм мог о чем-то догадаться. Напрасная тревога – Сэм продолжал храпеть. Она надеялась, что он не проснется, потому что, когда он храпел, то выглядел наиболее непривлекательно, совершенно неподходяще для опекуна Лея. Когда она видит Сэма в таком вот состоянии, она может торжествовать: «Я права. Я знаю, что я права».

Она надела свой кринолин, раздумывая при этом, что ей надолго хватит припасенной одежды. Шляпку она взяла синюю с синими же лентами и красной розой; в одежде Лилит, как правило, присутствовал лишь красный цвет. Разумеется, она не похожа на прислугу! Это ее радовало, потому что она не собиралась долго оставаться служанкой. Жена доктора – страдающая неизлечимым недугом больная, она долго не протянет. Тогда Аманда станет женой доктора и признает Лилит как свою кузину и невестку, а Лея – крестником. Лилит полагала, что в этом случае она, возможно, станет экономкой Аманды – привилегированной экономкой, родственницей.

Она спланировала, как все должно идти, а разве не всегда получалось, как ей хотелось, пусть и с некоторыми отступлениями от плана?

В коляску она упрятала подаренные Сэмом украшения; некоторые из них были очень дорогими. Сэму нравилось видеть ее в ресторанчике, украшенную безделушками, подчеркивающими процветание их заведения, как он говорил. Взяла она их на всякий случай, потому что никогда не знаешь, что может понадобиться.

В это утро она нервничала и надеялась, что Сэм еще поспит. Она с ужасом думала, что он может обнаружить исчезновение большей части ее нарядов. Завтракала она вместе с Леем внизу, рядом с залом, а обслуживала их Фан.

Бедная добрая Фан! К тому же терпеливая. Все это для Фан будет счастьем; она сможет возобновить свои прежние отношения с Сэмом, и теперь этому все будут рады.

У Лилит не было аппетита, она постоянно поглядывала на часы. В это утро Лей вел себя несносно – фыркал на молоко и отплевывался, и едва не задохнулся, говоря Фан, что в это утро они собираются гулять далеко-далеко.

Лилит попросила Аманду написать письмо Сэму, что та и сделала. Она оставит ему письмо, но страшно, как бы он не обнаружил его до ее побега. Он не сможет легко прочесть его, но неизвестно, что он станет делать, когда поймет, что она натворила. Сейчас письмо лежит у нее за корсажем, царапая кожу.

– Ну, Лей, время выходить, – торопила она сына.

– Да-лико-о, да-ли-и-ко-о! – радостно напомнил он.

Сэм спустился как раз тогда, когда они готовы были выйти.

– Привет! Уходите? Рановато сегодня.

– Как обычно, – ответила она, наклонясь над коляской и старательно усаживая в нее Лея.

– Значит, я один припозднился.

Странно, но она почувствовала, что готова заплакать. Она не могла забыть, что он не такой уж и плохой. У него добрые намерения. Он вульгарен, но тут уж ничего не поделаешь. Он со слабостями; не мог устоять перед Фан. Может быть, и смог бы, но за это она на него не в обиде. Он искренне раскаивался, ему было совестно. И малютку он любит. Что он почувствует, когда поймет, что больше никогда его не увидит?

Она заколебалась. У него от этого разорвется сердце, потому что он безумно любит маленького Лея. В один из моментов непривычного для нее сомнения она почувствовала, что не может так поступить с Сэмом; ей придется предпринять что-то другое. Ей надо будет ему сказать: «Сэм, Лей должен быть воспитан, как я этого хочу. Но мне бы не хотелось, чтобы вы не виделись...»

Как она может говорить такое? Он ведь тайно будет учить мальчика разным штучкам, отчуждая его от матери и аристократических привычек.

Нет. Лей не будет страдать так, как страдала она. Никто и никогда не скажет ему: «Ты недостаточно хорош». Для него самое главное на свете – выучиться на джентльмена; и, не обращая внимания на чье-то разбитое сердце, она должна осуществлять свой план; если это будет сердце Сэма, ей будет очень жаль, но своего разбитого сердца ей было бы жаль еще больше.

В это утро ей бы хотелось не быть такой глупой размазней; Лилит хотела бы, чтобы ей в голову не лезли всякие трогательные воспоминания о ее первом появлении в этом ресторанчике, о том, как она сидела напротив Сэма и пила горячий кофе с сандвичами с ветчиной. Ей хотелось бы не помнить, как она вернулась к Сэму за утешением, после того как ее так жестоко обидел Фрит; ей хотелось бы не помнить, каким гордым он был в день их свадьбы и как подбирал слова, запинаясь от волнения, в своей трогательной речи перед завсегдатаями ресторана. Ей хотелось бы забыть его лицо в тот момент, когда он впервые взглянул на малютку.

Но все это чистое безрассудство и теперь не ко времени.

Сэм сказал:

– Прелестно выглядите сегодня... вы оба. – Он стоял, широко расставив ноги, наблюдая за ними, то похлопывая себя по бедру, то потирая руки. – Итак, ты идешь на прогулку, а, сын?

– Ба-а-лыдую прогулку, – ответил Лей.

– На большую, да? Прекрасно.

– До свидания, Сэм.

Поддавшись внезапному порыву, она поцеловала его. Это было, конечно, глупо.

– Вот это да! – сказал он, улыбаясь и причмокивая. – Что-то будет! Небеса обрушатся или что еще?

Тут он повернулся и так горячо обнял ее, что она испугалась, как бы он не услышал хруст спрятанного ею за корсажем конверта.

– Ты мне шляпу сбиваешь.

– Что такое шляпа, а? И без нее все узнают, что это идет по улице миссис Сэм Марпит. А уж мальчуган-то смотрится настоящим маленьким лордом или кем-то в этом роде.

– Прощай, Сэм. Нам надо идти.

– Пока-пока.

Она услышала, как он насвистывал, входя в ресторан. Направляясь из дома через заднюю дверь, она столкнулась с Фан и остановилась.

– Ты меня искала? – несколько удивленно спросила Фан.

– Нет... нет. Право, нет. Приглядывай за ним, Фан, ладно?

Фан казалась озадаченной.

– Прощай, – торопливо закончила Лилит и выкатила Лея на улицу. Там она несколько секунд помедлила, прежде чем вынуть из корсажа письмо и подсунуть его под дверь. Она почти бежала до конца улицы и замедлила шаг, только оказавшись в нескольких кварталах от ресторана «Марпит». Толкая коляску и украдкой оглядываясь, она начала разговаривать с Леем.

– Посмотри по сторонам, Лей. Вот где твое место. Видишь карету, дорогой? Однажды и ты поедешь в карете. Да, твое место здесь. Тебе нечего делать на грязных старых улицах. Ты будешь смотреть на них свысока, как это делают джентльмены. А на этот дом посмотри своими хорошенькими глазками, Лей. Это великолепный дом. И это твой новый дом. Здесь ты станешь учиться на джентльмена.

Аманда встретила ее в холле.

– О, Лилит, я так рада, что ты здесь. Я боялась, что тебе не удастся уйти.

– А мы вот и ушли.

– Стало быть, я напрасно волновалась. Идемте. Позвольте мне показать вам вашу комнату.

Лилит, ведя мальчика за руку, последовала за Амандой. Начиналась новая жизнь.

Лею нравился его новый дом. В первые дни он часто спрашивал об отце.

– О, Лей, с ним все в порядке. Перестань волноваться о нем.

– Домой? – говорил Лей, когда Лилит выводила его гулять.

– Не сегодня, дорогой.

Казалось, мальчик понимал ее страхи во время их прогулок, ее осмотрительность, осторожность, с которой она поворачивала за угол, а затем внимательно осматривала улицу. Это казалось Лею новой игрой; он начинал смеяться, и глаза его сияли.

Через несколько недель он, казалось, почти забыл отца и свой старый дом.

Бедный Сэм, думала Лилит. Что он мог сделать? Он не знал, где живет Аманда, потому что из осторожности она никогда не упоминала в разговоре с ним Уимпоул-стрит. Он догадается, что она у Аманды, но что толку, если он не знает, где живет Аманда?

Вскоре Лей перестал упоминать отца. Главными людьми в его жизни были мать и Аманда; слуги, игнорировавшие его первые несколько дней, вскоре были покорены его обаянием и начали соперничать ради удовольствия поиграть с ним. Был еще один человек, интересовавший Лея. Малыш, бывало, стоял у кухонного окна, разглядывая ноги поднимавшихся на парадное крыльцо людей. Ему особенно нравились те, что принадлежали этому человеку.

Однажды он стоял во внутреннем дворе, когда появился этот человек.

– Привет, приятель, – сказал Лей.

– Привет, – ответил человек.

Лей с трудом одолел две ступеньки, ведущие на дорожку, на которой стоял человек, и радостно засмеялся, нарушив запрет подниматься по этим ступенькам.

Потом он с серьезным видом достал из кармашка своего передничка печенье и, разломив его пополам, дал половинку человеку.

– Это тебе, приятель, – сказал он.

– Очень щедро с твоей стороны, – заметил человек. – Ты хочешь поделиться со мной?

Лей ответил:

– Это повариха испекла. Очень вкусно.

Человек положил печенье в карман, после чего Лей свою половинку тоже положил в кармашек передника.

– До свиданья, – сказал он.

– До свиданья, – ответил человек.

Лею нравился этот человек, и он старался увидеть его при любой возможности. В воображении мальчика образ его отца слился с образом этого человека.

Однажды он вышел из комнаты, в которой жил вместе с матерью, и смотрел сквозь перила вниз. Ему была видна вся лестница до самого низа; сто миль, подумал Лей и, тут же увидав человека, позвал его:

– Приятель! Приятель!

Человек услышал его, поднял голову и помахал рукой. Лей помахал в ответ.

– Осторожнее, – сказал человек. – Не упади.

– Осторожнее, приятель, – ответил Лей. – Ты тоже не упади.

Он часто выходил на лестничную площадку и смотрел вниз, ожидая этого человека.

Однажды он увидел, что тот вошел в комнату и закрыл за собой дверь; Лей поддался искушению, так как рядом никого не было; он осторожно спустился вниз и, подойдя к двери, в которую вошел человек, не мог удержаться, чтобы не дотронуться до дверной ручки. Он не хотел ее поворачивать, потому что мама говорила, что он ни в коем случае не должен входить ни в какую комнату. Но его пальцы сами повернули ручку, и дверь открылась; прежде чем он сообразил, что делает, Лей уже стоял на пороге комнаты.

Это была красивая комната, огонь плясал в камине, и кочерга и каминная решетка, которые, как он думал, сделаны из золота, казались красными и сияли. И вся комната казалась ярко-красной вперемежку с синим, и все было таким большим, что Лей вспомнил, что он маленький. Он бы немножко испугался, если бы за огромным столом не сидел этот человек, глядя на огромные книги.

– Привет, приятель, – робко сказал Лей.

– А, привет, – ответил человек. – Ты пришел навестить меня?

Лей приподнял плечи, что он делал, когда бывал очень доволен. Он осторожно закрыл за собой дверь и приложил к губам пальцы, как бы говоря: «Тише, приятель, потому что мне здесь нельзя находиться».

Лей подошел и остановился у стола. Его голова была как раз вровень со столом, так что, приподнявшись на цыпочках, он мог видеть книги и карандаши в стакане письменного прибора.

– Что ты делаешь, приятель? – спросил он.

– Читаю, – ответил человек, – пишу и изучаю кое-что. Лей подошел и положил руку на колено человека.

– Подними меня, приятель. Хочу посмотреть.

Человек поднял его, и он, усевшись на колено приятеля, начал разглядывать на столе удивительные вещи. Человек объяснил ему, как используют ручки с пером, чернила и пресс-папье. Он показал Лею чернильницу, сиявшую как золотая; потом он показывал ему картинки в большой книге. На этих цветных картинках были изображены человеческие тела и всякие странные вещи.

– Это что такое? – время от времени спрашивал Лей, тыча в страницу пухлым пальчиком.

– Это сердце. У тебя тоже есть такое.

– И у тебя, приятель?

– Да, у меня тоже. У всех есть. – Человек показал ему, как слушать биение сердца и как щупать на запястье пульс. – Это механизм, благодаря которому ты живешь, – сказал он.

Лей не понял, но ему нравилось смотреть на то, как двигались его губы, когда он говорил. Этот человек показал ему портреты других людей. Был такой доктор Дженнер, сказал он, который спас людей от оспы; а доктор Паре, живший давно, был знаменитым французским хирургом; и был доктор Гарвей, открывший, как движется кровь в телах людей.

– Я тоже доктор, – сказал человек.

– А я доктор, приятель?

– Нет, но ты мог бы стать доктором, когда вырастешь... возможно.

– Как ты?

– Думаю, что да. А возможно, даже лучше, потому что к тому времени люди будут знать много больше.

Лей не мог оторвать глаз от лица человека, когда тот говорил; и слова, которые он произносил, ему тоже очень нравились.

Лилит заволновалась. Одна из служанок видела, что ребенок вошел в дверь, и рассказала ей об этом. Лилит встревожилась. Лею было сказано, чтобы он не ходил из своей комнаты вниз и не поднимался вверх, когда бывал со служанками в хозяйственных помещениях. Если бы Лей начал мешать в доме, это могло бы сорвать все ее планы. Она торопливо направилась к библиотеке и постучала в дверь.

– Войдите, – раздался голос хозяина дома.

Открыв дверь и увидев своего сына за столом с доктором, Лилит по выражению лица последнего поняла, что он был доволен обществом Лея не меньше, чем Лей был доволен его обществом.

– Я... простите, сэр, – сказала Лилит. – Я понятия не имела, что он вас беспокоит. Ему было сказано, что в эти комнаты ему нельзя заходить.

Лей заговорщически поднял плечи и ободряюще улыбнулся доктору, как бы говоря: «Ничего страшного, приятель. Не бойся». А потом прошептал:

– На самом деле мама не сердится, приятель.

– Я знаю, что не сердится, – ответил доктор и снял его с колен.

– Мама, в этой книге много картинок, – задабривая ее, сказал Лей.

Лилит взяла мальчика за руку.

– Немедленно идем со мной и не смей больше приходить и беспокоить хозяина, – укоряющим тоном выговаривала она сыну.

– У вас смышленый сын, Лилит, – сказал доктор. – Вы можете им гордиться.

Лилит посмотрела на мальчика, и на лице ее была написана такая гордость, что доктор не мог ее не заметить.

– Спасибо, сэр.

Выйдя в холл, Лилит горячо обняла сына. Он такой бесценный, такой удивительный. Никто не может устоять перед ним; и, конечно, благодаря своему природному обаянию и ее твердой решимости он достигнет всего того, что она ему желает.

Жизнь в этом доме восхищала Лилит. Она начинала думать, что никогда еще не жила так интересно. Возможно, прежде бывало забавнее и разнообразнее, но никогда еще не жила она с таким подсознательным ощущением волшебства вокруг, никогда не было у нее такой уверенности в своей способности преуспеть.

Это был дом, полный странностей. Одна хозяйка – с ее болезнью и ее тайным шкафчиком с крепкими алкогольными напитками – сделала его таким; но когда вы примете во внимание, что ее муж ненавидит ее и жаждет от нее избавиться, когда вы примете во внимание, что он влюблен в кроткую Аманду, то начнете подумывать, что случится потом.

У Лилит вошло в привычку являться в комнату к Аманде, укладываться на ее постель и болтать с ней.

– Что это тебе напоминает? Прежние деньки, а? Ты помнишь, Аманда, как я пробиралась к тебе в комнату, когда ты бывала в немилости... и всегда приносила тебе из кухни лакомые кусочки?

– Да. Это напоминает мне те дни. О, Лилит, а тебя не удивляет все то, что случилось с тех пор?

Лилит, бывало, лежала и болтала ногами, будто снова превратилась в ребенка, а волосы падали ей на лицо; она лукаво улыбалась.

– И мы почти в том же положении.

– О нет, Лилит. Ты, может быть, и в прежнем, но я ведь тоже стала своеобразной служанкой.

– В этом доме, я уверена, никто не считает тебя служанкой. Особенно... хозяин. Я думаю, что он совершенно забыл, что ты сиделка-компаньонка... или кто ты там при его жене. Аманда зарделась.

– Нет, Лилит, – сказала она, – он этого не забыл. Лилит только улыбнулась.

– Слушай. Она опять за свое. Слышно, как она возится у шкафчика. Я полагаю, она каждую ночь напивается до одури.

– Это очень печально, – заметила Аманда.

– Она долго не протянет, если так будет продолжаться. Аманда подошла к камину и без нужды перемешала кочергой угли. Ей отчаянно хотелось переменить тему разговора.

– Что-то давно нет ничего от Фрита. Думаю, оттуда трудно писать. Там, должно быть, ужасно. И все же мне бы хотелось получить от него весточку.

Лилит подавленно молчала. Она по-прежнему много думала о нем. Ее начала интересовать эта война, на кухне удивлялись тому, как много она о ней знала. Когда она услышала о сражениях за Малахов курган и форты, то молчала несколько дней.

– Люди могли бы подумать, – сказал Шэклтон, – что у тебя на этой войне возлюбленный.

– Неужели? – резко ответила Лилит. – Скажи они это мне, я бы им посоветовала держать свои мысли при себе.

Она могла так разговаривать с Шэклтоном; он добивался ее благосклонности и много помогал ей выполнять свои обязанности. Втайне она его презирала, но он распоряжался всей прислугой, и так как мог быть полезен, она давала ему туманные обещания, которые и не думала выполнять.

– Я вот думаю, вернется ли он когда-нибудь? – продолжала Лилит разговор с Амандой.

– Я убеждена, что вернется, Лилит... Если он вернется... что ты будешь делать?

– Откуда я знаю?

– Он очень влюблен в тебя.

– Неужели? В таком случае он странно выражал свою любовь. Ежели б я кого любила, то хотела бы с ним создать семью. Я бы хотела жить с ним в одном доме, а ты, Аманда? А ты?

– Да, – ответила Аманда, отворачиваясь к камину.

– Даже ты, Аманда. А ведь у тебя по-настоящему и мужа-то не было, верно? Я считаю, что это не дело. Я считаю, что это несправедливо. Я считаю, что тебе следовало бы быть хозяйкой великолепного дома... такого дома, как этот, с множеством прислуги.

Широко открыв глаза, Аманда смотрела в камин; она не решалась взглянуть на Лилит, и Лилит, выскользнув из постели, опустилась около Аманды на колени и обняла ее.

– Ман. – Так она называла ее изредка – это имя дал ей Лей. – Ман, если ты когда-нибудь выйдешь замуж, не будет ли так, что мы расстанемся, нет? Мы всегда будем вместе... ты и я, а? Аманда так и не решилась взглянуть на Лилит, она продолжала смотреть в камин.

– Да, конечно, – сказала она. – Так должно быть всегда. Мы всегда будем вместе.

Из другой комнаты за стеной до них донеслось тихое, монотонное бормотание. Жена доктора, выпив, как обычно, разговаривала сама с собой.

– Она долго не протянет, – прошептала Лилит. – Как можно? Она совсем спивается. Я считаю, что это было бы большим избавлением, не думаешь?

– Так говорить нельзя, – резко сказала Аманда. Лилит вскочила.

– Ты права, Аманда. Говорить так нельзя. Так можно только думать!

Белле стало совсем плохо. Ее кожа пожелтела из-за какой-то болезни печени. Аманда проводила у ее постели дни и ночи. Доктор предписал ей на каждый день небольшое количество виски.

– Постепенно мы сократим дозу, – сказал он. – Она так привыкла к алкоголю, что было бы опасно лишить ее этой привычки.

Целую неделю Белла не вставала с постели и часто плакала от боли и тоски, вызванных болезнью; потом постепенно ее состояние начало улучшаться.

Однажды вечером, когда с ней была Аманда, в ее комнату пришел муж. Он проверил пульс жены и потрогал ее влажный и холодный лоб, после чего сказал Аманде:

– Ей значительно лучше. Я собираюсь дать ей снотворное, чтобы она спокойно спала ночью. Утром, после хорошего ночного отдыха, я полагаю, ее состояние еще улучшится.

Он дал ей снотворное; как уже было однажды, он стоял по одну сторону кровати больной, а Аманда – по другую, наблюдая, как спокойно засыпает Белла.

Хескет улыбнулся Аманде.

– Вы выглядите усталой, – сказал он.

– Я чувствую себя хорошо, спасибо.

– Как вы спали? Я знаю, что вам приходилось вставать часто ночами за последнюю неделю.

– Я хорошо сплю, спасибо.

– Не дать ли вам какое-нибудь средство, чтобы вы заснули быстрее? Что-нибудь успокаивающее и приятное?

– Вы думаете, оно мне необходимо?

– Да, – ответил он. – В виде исключения. Я приготовлю его.

– Спасибо. Я спущусь и возьму его.

– Пойдемте в библиотеку. Я дам его вам, и вы примете его непосредственно перед сном. – В библиотеке он сказал: – Присядьте. Я хочу немного поговорить с вами. – По ее глазам он заметил, что она встревожилась, и быстро прибавил: – Вам нечего бояться, Аманда. Или по крайней мере лишь того, что я могу сказать то, что не должен бы говорить.

– Тогда... тогда мне лучше уйти?

– Нет. Мы должны иногда разговаривать. Вы знаете, что с моей женой?

– Я знаю, что у нее больное сердце.

– Да, сердечные клапаны. Они закупориваются, и ток крови затрудняется. Закупорка постепенно увеличивается; но сердце очень выносливый орган, просто удивительно, как оно снова и снова оправляется.

– А вот эта ее болезнь... она повлияла на сердце?

Он пожал плечами.

– У нее разболелась печень. Нет сомнения, что из-за чрезмерных ее возлияний. Просто удивительно, что у нее хватило сил поправиться. Понимаете, мы сократили количество спиртного, и результат тут же сказался. Она очень крепкая. Она всегда была очень крепкой женщиной... вот только сердце.

– Вы имеете в виду, что она оправится после этой болезни и станет такой же крепкой, как была до нее?

– Я так не думаю. У нее ведь начались боли, знаете ли. И они будут усиливаться из-за болезни печени. Я предвижу, что приступы, подобные этому, повторятся. Закупорка сердечных клапанов скажется на других органах. О, Аманда, – сказал он вдруг, – было бы лучше, если бы она умерла сейчас. Что пользы выхаживать ее во время этих бесконечных приступов, видеть, как ей становится все хуже... наблюдать медленный процесс... ухудшение... так мучительно для нее... и для всех нас?

Аманда поднялась.

– Вам... вам не следует говорить такое.

– Простите меня, – сказал он. – Я устал. Мы оба устали. – Он подошел и остановился перед ней, положив ей на плечи руки; она вздрогнула. – Просто вся эта боль... эти страдания... и эта безысходность кажутся такими бессмысленными.

– Не для нее, – ответила Аманда. – Ей хочется жить.

– Как жить? Как она может хотеть жить, постоянно испытывая боль... нарастающую боль? Почему она так много пьет, как вы думаете? Потому что она устала от жизни... так же устала от жизни, как я.

– Пожалуйста, дайте мне то, что я должна принять, – сказала Аманда. – Мне надо идти. Это все потому, что вы утомлены.

– Я сейчас говорю то, что в мыслях я говорил, Аманда, много раз. Если бы я был свободен... – Он обнял ее, и она замерла на несколько мгновений.

– Мы должны ждать... ждать... – проговорила она, наконец.

– Ждать? – спросил он. – Как долго? Иногда я думаю... Иногда я думаю, как легко было бы...

Она отпрянула и в ужасе взглянула на него.

– Я должен рассказать вам обо всем, что я передумал. Я старался не думать о том, чего мне хочется. Я старался думать о том, что будет для нее лучше. Что это может быть, как вы думаете? Что могло бы быть самым хорошим для нее? Дать ей возможность легко, мирно, безболезненно заснуть... использовать свое умение помочь ей успокоиться? Или поддерживать в ней жизнь... снова и снова возвращать ее к жалкому состоянию, безысходности и чудовищной боли?

– Вы не должны так говорить.

– Я знаю. «Не убий». – Он невесело рассмеялся. – Временами у меня бывает непреодолимое желание нарушить эту заповедь. Чаще всего я понимаю, что законы устанавливаются потому, что они подходят для большинства случаев. Но, Аманда, всегда ли и для всех ли случаев они подходят?

– Я не знаю. Не могу сказать. Вы устали и заработались.

– Нет. У меня сейчас ясная голова. Она мирно спит. Завтра она проснется отдохнувшей. Я дал ей для этого нужную дозу. Если бы я дал ей этого снотворного побольше, она спала бы так же мирно. Разница была бы лишь в том, что назавтра она бы не проснулась.

– Это было бы убийством!

– Так ли это? Если бы я мог сказать себе с чистой совестью, что я думал только о ней, было бы это убийством? Я дал ей лекарство, чтобы временно избавить ее от боли; а если бы я дал ей лекарство, чтобы навсегда прекратить боль?

Аманда схватила его за руку.

– Разве вы уверены, что в этот момент вы думали бы только о ней?

– Я полагаю, Аманда, что да. Если бы она не болела и если бы не вела себя так невыносимо, как ныне, подобные мысли никогда бы ни на мгновение у меня не возникли. Я бы вам сказал: «Вы должны уйти. Оставаться неразумно. Я женат на женщине, которую я ненавижу, но я на ней женат, и так должно быть, пока мы живы». Я бы расстался с вами. Клянусь в этом. В таком случае мой долг был бы ясен. Но это не тот случай. Я наблюдаю, как она страдает... наблюдаю, как усиливаются ее страдания. Едва ли она нас переживет. Мы можем подождать, Аманда.

– Мы должны подождать, – воскликнула она.

Он подошел к столу, и, казалось, обрел привычное для него спокойствие.

– Вы правы, – сказал он. – Я устал. Я наговорил больше, чем следовало бы. Я открылся вам в своих чувствах. Теперь вы знаете, что с того времени, как вы появились в этом доме, я мечтал о другой жизни... о нормальной жизни, разумной и достойной. Этот ребенок... ребенок Лилит... заставил меня осознать, что я хочу детей. Но я женился на Изабелле, и этим все сказано. Я умоляю вас, не уходите. Я умоляю вас, не бойтесь. Оставайтесь в этом доме. Вы для меня большая поддержка. Клянусь вам, что я никогда не сделаю ничего против своей совести.

– Я уверена, что вы все сделаете, как надо. Я никогда ни на секунду в этом не сомневалась.

Хескет дал ей пакет с порошком.

– Выпейте это со стаканчиком воды и тогда будете хорошо спать.

– Спасибо вам.

– Я загляну и проверю, как она спит.

Они вместе поднялись по лестнице. Белла мирно спала. Ее лицо было менее желтым, чем прежде; она еле уловимо улыбалась во сне. Они вышли, и у двери Аманда пожелала ему спокойной ночи.

– Простите мне мои безумные слова, – сказал он. – Я не должен был взваливать на вас свои проблемы.

Поворачивая ручку двери, она ответила:

– Я рада, что вы открыли мне свою душу. Он улыбнулся.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи, любовь моя. Аманда вошла к себе в комнату и закрыла дверь. С ее кровати поднялась Лилит, улыбавшаяся с понимающим видом.

После обострения болезни Беллы прошло несколько недель, она поправилась и, казалось, теперь снова стала самой собой – то болтливой, то агрессивной, то до слез жалеющей себя. Аманду иногда охватывала дрожь, когда она смотрела на эту женщину, на ее пухлые белые руки, которые тряслись, когда она поднимала чашку с чаем, когда украдкой поглядывала в сторону шкафчика. Аманда не могла не думать, не спрашивать себя: как долго?

Самым большим и любимым ее развлечением в это время было учить с Леем буквы. Ему только недавно исполнилось два года, и он был еще мал, чтобы учиться, но Лилит настаивала, а он был очень способным. Каждое утро, пока Белла спала, она и Лилит сидели, бывало, с мальчиком за столом в комнате Аманды, и Аманда писала буквы на грифельной доске. Лей, весь сосредоточившись, слегка высунув язык и зажав в маленькой толстой ручке карандаш, старался эти буквы копировать. Лилит с удовольствием наблюдала, вместе с Амандой наслаждаясь уроками и обучаясь вместе с Леем.

Лилит исполняла свои обязанности и думала свои думы, наблюдая между тем за успехами Лея в учебе, за ухудшением состояния Беллы – потому что она, казалось, приближала своим пьянством очередной приступ, за тем, как росла любовь между Хескетом и Амандой и как трудно им становилось ее сдерживать.

Настал день, когда Аманда сообщила новость Лилит, которая играла с Леем в своей комнате на верхнем этаже дома.

– Лилит, война окончена.

Лилит взглянула на Аманду из-за головы сына.

– Это значит, – сказала Аманда, – что Фрит и Давид Янг приедут теперь домой.

Лилит кивнула. Она неуверенно улыбнулась. Она была бы рада его увидеть, но эта новость не вызвала в ней того ликования, которого она сама ожидала. Она прижалась губами к темноволосой головке сына. Он главное в ее жизни, с жаром думала она, ныне и во веки веков.

Но когда несколько дней спустя родители Давида Янга прислали Аманде письмо, в котором сообщали, что их сын умер от ран в Скутари в последние недели войны, Лилит охватил страх, как бы подобная участь, о чем они пока еще не могли узнать, не постигла и Фрита.

Она все еще не разобралась в своих чувствах к нему.

Белла лежала в кровати, постанывая. Губы ее горели, а глаза были совершенно безумными; она дышала с большим трудом. Была глубокая ночь, мартовская ночь, ветер завывал за окнами. Доктор сидел у камина и наблюдал за женой.

За последний месяц многое произошло, так как был подписан мирный договор в Париже. Фрит вернется домой, но это будет, разумеется, через несколько месяцев. Он бы очень хотел, чтобы Фрит был теперь здесь. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. С Амандой он говорить не мог; на его взгляд, все это слишком ее касалось. Когда он был рядом с Амандой, в нем брали верх чувства. А все это он должен обдумать спокойно, здраво и предельно честно.

Хескет был человеком верующим, но не до исступления. Он не соглашался с общепринятыми нормами. По опыту своей профессиональной деятельности он знал, что иногда было необходимо, в чрезвычайных обстоятельствах, действовать против всех установленных правил, годных для обычных случаев. Часто бывало необходимо полагаться на удачу, действовать спонтанно, говорить себе: «В любых других случаях это было бы неправильно, но в данном случае это подходит».

– Хескет... ты здесь, Хескет? Он подошел к кровати.

– Да, Белла.

– Глоток, Хескет. Виски... Он склонился над ней.

– Белла... нет, Белла. Это повредит тебе. Оно слишком возбуждает тебя.

– Мне... мне трудно выносить это, Хескет.

– Я понимаю. Понимаю.

Хескет смотрел на нее сверху и вспомнил, какой она была, когда он впервые встретил ее – веселой, юной, радующейся жизни. Вспомнилось ему, как ухудшалось ее здоровье, как нарастала боль, наложившая безобразную маску на ее красоту. Можно ли было винить Беллу за глупое легкомыслие, за себялюбие и раздражительность. Бедняжка Белла! Ей бы следовало быть другой; ей бы следовало быть терпеливой, а не тщеславной, смиренной, а не легкомысленной.

Он вспомнил один из дней своего детства, проведенного в деревне, в прелестном доме, построенном в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков, в эпоху королей Георгов. Он восхищался своим отцом, как никем другим; именно потому, что его отец был врачом, он тоже стал им; если бы отец был жив, он обратился бы к нему со своей проблемой.

Отец Хескета умер во время эпидемии холеры в 1848 году, когда работал в кварталах бедноты и, в конце концов, заразился, потому что ослаб от изнурительной работы без отдыха и полноценного питания.

День, который теперь вспомнился Хескету, случился почти двадцать лет тому назад, когда его любимый конь Ибрагим упал и сломал ногу. Теперь он вместо Беллы представил себе этого коня, корчившегося на земле в муках. Он вспомнил, как его отец взял пистолет и выстрелил Ибрагиму в голову. Он, Хескет, был тогда неутешным мальчиком, потому что любил своего коня и не понял, почему его надо было застрелить.

– Так было лучше, – сказал его отец.

– Нехорошо убивать животных. Ты так говорил.

– Да, во многих случаях это так. Но подумай, как бы страдал теперь Ибрагим, будь он жив. Представь себе такого коня, как Ибрагим... всю жизнь волокущего ногу. Ни одна лошадь не была бы счастлива в таком положении. Он был бы жалок.

Это было правильно, конечно, это было правильно. Теперь он это понял. А что осталось Белле, кроме нескольких лет страданий?

– Хескет... Хескет...

– Белла, бедная моя Белла.

– Один глоточек, всего глоточек...

– Я дам тебе какое-нибудь обезболивающее, чтобы ты уснула.

– О, Хескет, я хотела бы уснуть навсегда... чтобы никогда не просыпаться.

Она хотела этого. Конечно, она хотела этого. Да и кто бы, окажись в ее положении, не хотел бы?

«Я не могу позволить ей так страдать», – думал он в отчаянии. Это слишком жестоко. Мгновенная резкая боль, как объяснил ему отец, вот и все, что почувствует Ибрагим. Мгновенная острая боль и затем покой.

А Белла даже не испытает этой боли – просто спокойный сон и пробуждение в другом мире.

Хватит ли у него храбрости? Сказано же, что непростительно отнимать жизнь. Но ведь разные способы лечения применяют для разных больных. Каждый случай следует рассматривать отдельно. Он, будучи медиком, знал об этом. И он был в состоянии освободить ее от мук.

Потом он вдруг решился. Ведь он сильный и не трус. Он не боялся сделать то, что он считал правильным. Если бы он не был влюблен в Аманду, был бы он готов сделать подобное? Вот об этом должен он был себя спросить. Если бы он смог ответить на этот вопрос «Да», путь был бы открыт.

Поступил бы он с Беллой так, если бы любил ее так же, как он любит Аманду? Помог бы он Аманде уйти из этой жизни, если бы это она мучилась от боли?

Он подумал, что знает ответ на этот вопрос.

– Хескет... Хескет...

– Я иду, Белла. У меня есть кое-что для тебя, Белла. Его рука не дрогнула, когда он готовил лекарство.

– Выпей это, Белла. Выпей это, дорогая. Оно поможет тебе уснуть... и успокоит тебя...

Лилит наведалась к себе в спальню проверить, что с Леем все в порядке. Он лежал и спал, лицо его порозовело от сна, а темные волосы, почти такие же кудрявые, как у нее самой, упали на лобик. Он откинул одеяло. Она осторожно укрыла сына и поцеловала его локон.

– Спи спокойно, мое сокровище, – сказала она. У двери она остановилась и оглянулась на него.

– Умный маленький джентльмен! – прошептала она, закрыла дверь и вышла.

В коридоре этажом ниже она услышала голоса и, глядя поверх перил и вниз в пролет лестницы, как это делал Лей, различила голос доктора, хотя его и не было видно. Он разговаривал с Амандой.

– Не входите к ней. Она теперь спит. Боюсь, она очень плоха.

– Я загляну к ней позднее, – сказала Аманда.

– Нет, не надо. Я сам... попозже к ночи. Я надеюсь, что она будет спать, и было бы нежелательно ее тревожить.

Его голос звучал отчужденно, как будто он вовсе и не с Амандой разговаривал. Голоса выдают чувства людей. Обычно, подумала Лилит, я бы сразу узнала, что он разговаривает с Амандой.

Она слышала, что Аманда вошла в свою комнату, и решила спуститься к ней.

– Привет, Аманда.

– Привет, Лилит.

– Ты собираешься пойти в соседнюю комнату?

– Нет. Она спит.

– Это хорошо. Отдохнешь немножко.

– Да. Ее не следует беспокоить, как сказал доктор.

– Надо думать, он ей дал что-нибудь, чтобы она спала.

– Я думаю, дал. Лей спит?

– Да. Сбросил, конечно, одеяло. Как ты думаешь, когда он сможет читать?

– Совсем скоро, как мне представляется. Этому быстро учатся. Он способный и, что более важно, внимательный.

– Я бы хотела, чтобы он стал врачом, когда вырастет.

– Это замечательная профессия.

– Да. Я бы пожелала ее Лею. Я хочу, чтобы он стал врачом и джентльменом. Ну и ветер завывает сегодня вечером!

– Настоящий мартовский ветер! Неважно. Скоро весна.

«Сижу здесь, – думала между тем Лилит, – веду пустопорожние разговоры и все время прислушиваюсь к звукам в соседней комнате. Почему он так холодно разговаривал с ней, так отчужденно? Может, он разлюбил Аманду?»

Лилит сказала:

– Доброй ночи, Аманда.

– Доброй ночи, Лилит.

Лилит вышла в коридор. Газовые лампы горели вполсилы. Было уже почти десять часов, и дом затих. Где был доктор? В библиотеке?

Лилит подошла к двери комнаты Беллы и прислушалась. Внутри было тихо. Она осторожно открыла дверь. В камине горел огонь, газовая лампа слабо светилась; женщина на кровати лежала очень тихо.

Лилит подошла к кровати.

– Мадам? – прошептала она. – Вы звали меня, мадам? – Она посмотрела на Беллу. – Я... я подумала, что вы меня зовете.

Она придвинулась ближе и взглянула на бледное лицо женщины. Потом она наклонилась над ней. Ее внимание привлек запах – странный аромат, слабый, но характерный. Это не был запах вина или спиртного напитка. Где она уже видела прежде это странное выражение лица?

Трудно было понять, дышит ли Белла. Внезапно Лилит охватила паника. Она не хотела, чтобы ее застали в этой комнате. Заторопившись, она на цыпочках устремилась к двери и открыла ее. Украдкой оглядев коридор, она убедилась, что ее никто не видел, и помчалась в комнату, где мирно спал ее сын.

Лилит не могла заснуть почти до утра: Ее разбудил Лей, забравшись к ней на кровать и прокричав в самое ухо:

– Мама! Мама! Просыпайся. Уже утро.

Она проснулась, встревоженная странными снами и странными мыслями.

– Внизу шумят, – сказал Лей. – Все рано встали. Прислушиваясь, она села в постели. Она поняла, что означала непривычная суета – хозяйка дома умерла.

Вечером того же дня Лилит укладывала Лея в постель, и он ей сказал:

– Мама, ты такая молчаливая.

– Неужели, любовь моя?

– И все сегодня чудные.

– Правда, любовь моя?

– Никакие буковки на доске не писали. Ман сказала, что не сегодня.

– Неважно. Завтра какие-нибудь попишешь. Он встал у кровати на колени и помолился.

– Господи, благослови мою маму и Ман и всех моих друзей... и сделай меня джентльменом... аминь. – Лилит укрыла его одеялом.

– Ну, не раскрывайся. Вот хороший мальчик.

– А ты почему дрожишь?

– Дрожу? Вовсе нет.

– Дрожишь. Дрожишь.

– А, это? Это просто ради шутки. Он начал трясти рукой.

– Нет, нет, – сказала она. – Только не ты, Лей. Ты не должен трястись. Теперь лежи спокойно и засыпай.

– А ты придешь взглянуть, укрыт ли я? – спросил он.

– Думаю, что да.

Она сидела у кроватки и смотрела на него. «Все, что я делаю – для него – думала она. – Все – ради него. Я бы ради него все сделала».

Когда он уснул, она поднялась и тихонько подошла к зеркалу. Она едва узнала себя – такой она была бледной и так блестели ее глаза. «Я похожа на большую грешницу», – решила она. Такой она и была. Но ее это не волновало. Это ради него... ее дорогого. Все, что бы она отныне ни сделала, все ради него, любимого, дорогого ребенка.

Лилит спустилась по лестнице и постучала в дверь библиотеки. Она знала, что он должен быть там, знала и то, что он будет один. Ожидая приглашения войти, она отдавала себе отчет, что идет на риск. Она рисковала всем. Он мог оказаться умнее Лилит. Действиями их обоих управляла любовь; любящие люди – сильные люди, она знала это. Он может сказать ей: «Соберите все свои вещи и немедленно оставьте этот дом». Но она была сильной и дерзкой; а вот если бы она была еще и умнее, ей бы все удалось, она не сомневалась в этом.

Хескет поднял от стола взгляд и посмотрел на нее; она заметила, как он изнурен.

– Лилит! – несколько удивившись, сказал он. Она приблизилась к столу.

– Мне надо перемолвиться с вами словечком, – объяснила она. – Это про вашу жену.

Он очень испугался, но заметить она это смогла, лишь увидев, как побелели суставы его пальцев, когда он схватил карандаш, лежавший на столе.

– О моей жене? – спросил он.

Она нерешительно кивнула; во рту у нее так пересохло, что она боялась, что не сможет говорить.

– Я... я не думаю, что она умерла своей смертью.

Теперь она увидела, как побелело его лицо и взгляд стал явно испуганным.

– Вы... не думаете, что она умерла своей смертью?

– Нет. По сути, я в этом уверена.

– С какой это стати... вы могли вообразить такое? Я врач. Я знаю причину ее смерти.

– Да. Я думаю, знаете, – ответила Лилит. – Я заходила в ее комнату вчера вечером. Я проходила мимо ее двери и почувствовала что-то неладное, поэтому я вошла. Я думаю, ее отравили.

– Вы думаете, что ее отравили! – Он был все-таки состоятельным, обеспеченным человеком, известным врачом; она всего лишь служанка. Он чувствовал свое преимущество; но он не знал, как она решительна, как умна. – Вы разбираетесь в этих вещах?

– Да.

– О? – В его голосе появилась жестокость. Он собирался сказать ей, что не потерпит ее дерзости.

– Я видела малышей, которые спали после успокоительных капель Годфри. Всегда было видно, что это за сон. Да и запах тоже. Это было какое-то лекарство. А один раз я видела малютку, которому дали слишком большую дозу. Он был мертвый. Я помню, как он выглядел... какого был цвета... и этот запах. Я всегда помнила запах. Я его вспомнила, когда была в комнате вашей жены вчера вечером.

– Вы правильно поступили, придя ко мне, Лилит, – сказал он. – И по поводу лекарства вы правы. Моя жена принимала лекарства. Ей был необходим сон. Очень необходим. А умерла она от осложнений, вызванных гиперемией легких, повлекшей за собой остановку сердца.

Лилит была обескуражена. Он говорил так убедительно. Он никогда не простит ей этого. Она сваляла дурака, под благовидным предлогом он ее уволит, и она никогда не добьется для Лея того, чего хотела. Возможно, он прав. Теперь Лилит осознала, что придумала все на основе догадок, на своем понимании человеческой природы, на том, что она узнала о его чувствах к Аманде. Она должна сделать еще шаг, собраться с духом и сделать, потому что зашла слишком далеко и отступать нельзя.

– Ну, ведь все выяснится, что это было, при вскрытии, верно, сэр?

– При вскрытии? – удивился он. – Никакого вскрытия не будет. – Теперь тон его стал оборонительным. Она была права; теперь она была в этом уверена.

Он продолжал:

– Абсолютно ясно, отчего умерла моя жена.

– Они вам на слово поверят?

– Несколько моих приятелей видели ее, осматривали, старались лечить, как могли. И другие подтвердят, что она умерла естественной смертью... можно сказать, что на самом деле ее смерть не была неожиданностью.

– Но, – лукаво сказала Лилит, – если вскрытие все же будет... я помню, что говорили о том малыше. Говорили, что он умер от слишком большой дозы. Ну, мать его не понимала. Она просто хотела, чтобы он не плакал. Она не понимала, что это была большая доза. С врачом ведь не так. Он бы понимал...

– Куда вы клоните? – резко спросил он.

Лилит всегда помнила Джоза Полгарда и то, сколько пользы извлекла она из встречи с ним. От этой встречи тоже будет польза.

– Я думаю, что вы дали своей жене слишком большую дозу лекарства, потому что, ну... возможно, потому что вам не хотелось видеть, что она страдает, и, возможно, потому...

– Как вы смеете? – воскликнул он. – Как вы смеете говорить подобное?

– Потому что это правда, – ответила она. И она знала, что так оно и было, так как он выдал себя.

– Вы соберете свои вещи и немедленно покинете этот дом.

– Нет, – сказала она. – Нет. Послушайте меня. Вы должны выслушать меня. Я считаю, что вы поступили правильно. Мне ничего не надо... для меня. Правильно, что вы так поступили. Нельзя было позволять ей страдать... и вам страдать... и Аманде страдать. Она была бесполезным человеком... ни себе, ни людям. Я знаю, что вы хороший человек... подходящий человек для Аманды... И я знаю, почему вы это сделали. Но ведь сделали же. И если мне придется оставить этот дом и уехать, то я до отъезда кому-нибудь расскажу. Тогда они ее вскроют и разузнают, верно? Я этого не хочу. Это было бы во вред Аманде. Я Аманду люблю... после Лея я ее люблю сильнее всех на свете. Я не хочу ее обижать. Я хочу ей счастья. Для себя я ни о чем не прошу. Только для моего мальчика. Я хочу, чтобы он всегда жил в этом доме... не как сын служанки... но просто как будто он ваш мальчик. Только этого я и хочу. Я хочу, чтобы он был воспитан с детьми, которые будут у вас с Амандой. И я хочу жить здесь с ним. Я кузина Аманды и ее золовка. Я могла бы быть экономкой... компаньонкой... родственницей Аманды. Вы понимаете, что я имею в виду. Я не хочу, чтобы он рос, сознавая, что его мать – служанка, и я хочу, чтобы он был образованным. Это все ради него, как вы понимаете. Я хочу, чтобы он был образованным, как джентльмен... так, чтобы никто не увидел разницы.

– Думаю, – сказал доктор, – что у вас легкий приступ истерии. Присядьте и постарайтесь успокоиться.

Лилит села и поглядела в его глаза своим искрометным взглядом.

– Вы переутомились, – продолжал он. – Вы хорошая мать, и мальчику в каком-то смысле повезло. Я полагаю, что вы из-за него очень волновались. Вы повидали нищету и горите желанием, чтобы он ее избежал. Это достойно похвалы, думается.

Он смотрел куда-то поверх ее головы, и его лицо было мертвенно бледным. Она не могла не восхищаться им и завидовала его выдержке.

– Надеюсь, – сказал он, – что вы никогда и слова не скажете миссис Треморни об этих смехотворных обвинениях.

– Я ничего не говорила, – пробормотала она. – И я никогда ничего не скажу... если вы сделаете так, как я говорю.

Он поднял руку, чтобы она молчала.

– Вы волнуетесь из-за мальчика. Не думайте, что мне это непонятно. Вы считаете, что он достоин того, чтобы получить образование и воспитываться в благополучной семье. Мне и самому приходило это в голову.

Лилит кивнула, и ее сердце наполнилось вдруг ликованием и восхищением этим человеком, потому что она поняла, как он собирается разрешить создавшееся положение.

– Как вам известно, мы с ним стали друзьями. Я частенько думал, что бы я мог для него сделать. Имейте в виду, что ваша абсурдная выходка заставила меня усомниться в том, что вы подходите на роль опекуна над этим мальчиком.

Ее глаза сверкнули.

– Никто, кроме меня, не будет его опекуном.

– Это естественное материнское чувство, и я знаю, что вы самая хорошая мать. Я намеревался позднее сделать вам предложение в том смысле, чтобы помочь мальчику получить образование. Она спросила тихо:

– Позволить ему жить в этом доме! Воспитать его как одного из собственных детей!

– Полагаю, что до этого могло бы дойти. Я, однако, думаю, что должен вас уволить в силу вашего возмутительного поведения.

– Надеюсь, вы этого не сделаете, – робко сказала она, но взгляд Лилит при этом был угрожающим, противореча ее тону.

– Мне не хочется поступать так. Я знаю, что вы сделали для миссис Треморни и что вы значите друг для друга. Мальчик является ее крестником. Это само по себе заставило бы меня желать сделать для него все возможное.

Лилит кивнула. Она победила. Чтобы он там ни говорил, она своего добилась.

– Должен вам сказать, – продолжил он, – что если я когда-нибудь еще раз услышу эти смехотворные выдумки или до моих ушей дойдет, что такие разговоры велись, то я немедленно заподозрю и обвиню вас, ибо я уверен, что никого, кроме вас, нельзя будет обвинить в подобном искажении истины. Тогда вы сразу же покинете мой дом. Если вы пожелаете взять мальчика с собой, то это будет ваше дело. Если бы вы его оставили, то могли бы быть уверены, что я о нем позабочусь.

Лилит сказала:

– Я никогда не шепну ни словечка про это. Клянусь. И он будет здесь, и я буду с ним, и у него будет все... как если бы он был вашим собственным сыном.

Он медленно покивал головой, а Лилит неожиданно закрыла лицо руками и расплакалась. Она не понимала, почему это случилось, разве что от наступившего облегчения после всех страхов и напряжения, не покидавших ее с тех пор, как она оставила дом мужа.

Доктор положил руку ей на плечо, она подняла к нему лицо и начала смеяться.

– Прекратите это немедленно, – потребовал он.

Лилит в изумлении смотрела на него. Ведь она победила, но он так ловок, что кажется, победил он.

Теперь он вполне успокоился, успокоился и ничего не боялся, и она поняла, что он верил: то, что он сделал, было правильным, потому что он был хорошим человеком. Только добропорядочный человек, рассудила Лилит, мог бы выглядеть так, как выглядит он, сделай он то, что сделал этот доктор.

– Лилит, – тихо сказал он, – мне нет нужды говорить вам, что вы вели себя гадко – преступно, по сути. Возможно, было бы разумнее вас уволить, пусть и не обвинив вас в попытке шантажа. Но я хочу вам сказать, что понимаю, что все, что вы сделали, объясняется вашей любовью к сыну и желанием обеспечить ему достойную жизнь. Посему я не думаю, что вы полностью не правы, хотя многие люди сказали бы, что полностью. Важен мотив. Вы пытались меня шантажировать, а это преступное деяние. Если бы вы требовали у меня деньги, то я бы, не колеблясь, передал вас в руки полиции, но мотивом вашего поступка была любовь к сыну. Вы боялись за будущее своего сына. Я вас понимаю. Мои взгляды другие люди могут не разделять, но они таковы, они мои, и я им следую. Я вижу вас в другом свете, потому что понимаю ваши побуждения. Не бойтесь. У вашего сына будет лучшее, что я смогу ему дать; а так как я против разлучения матери с сыном, то вы останетесь с ним здесь. Теперь идите. – И прибавил: – Идите к себе. Отдохните и успокойтесь.

Лилит вышла не мешкая. У себя в комнате она обняла спящего сына.

2

В то майское утро Аманда проснулась так рано, что слышала, как начали петь птицы. Душистой свежестью утра веяло в ее окно, за которым был виден цветущий каштан; она представила себе лужайки этой старинной усадьбы и среди них пруд и солнечные часы; представила, как она прогуливается в цветущем фруктовом саду, таком красивом сейчас, как идет через розарий к небольшому газону с бордюром из тюльпанов и дальше – к летнему домику в рощице и к площадке для выгула лошадей, до нее донесся бой часов с фронтона конюшни. В этом доме и в этой усадьбе Аманда прожила счастливейший год своей жизни.

И все же весь год прошел в ожидании, но сегодня ожидание кончалось, потому что сегодня состоится ее свадьба.

Именно в этом приятном доме, построенном в начале века, Хескет провел свое детство и, как он рассказывал, был очень счастлив; он решил, что она должна дождаться его здесь, подождать, пока пройдет год, как требовали приличия и обычаи того времени.

Его мать приняла Аманду очень тепло, так как, необыкновенно любя своего сына, она весьма сожалела о его неудачной женитьбе и была готова полюбить ту, которая могла бы снова сделать его жизнь счастливой. Всего за один год мать Хескета проявила к Аманде столько нежности, сколько Аманда никогда не видела от своей матери, о которой она часто думала и беспокоилась, как ей живется; она с трудом представляла ее себе сейчас; в ее воспоминаниях она сохранилась как болезненная женщина, прозябающая в доме тирана.

Она не была в Лондоне, покинув его после похорон Беллы. Хескет разговаривал с ней через несколько дней после смерти Беллы и рассказал ей, какие меры он принял. Он решил, объяснил он, закрыть в доме все помещения, кроме своей приемной, и отпустить слуг. Сам он будет жить в гостинице или снимет неподалеку от дома квартиру, так как должен бывать в нем каждый день. Через год они смогут нанять совершенно новую прислугу и начать новую жизнь.

– Я хочу познакомить вас со своей матерью, – сказал он. – Ей очень хочется встретиться с вами. И, – поторопился он прибавить, – возьмите с собой Лилит. Лилит и мальчика. Я буду часто навещать мать.

В конце каждой недели он приезжал в загородную усадьбу, и они вместе совершали прогулки верхом. Она рассказывала ему, как счастливо ей жилось в доме его матери, как пожилая леди учила ее заготавливать на зиму фрукты в бутылях и варить варенье, как сидели они зимними вечерами вместе у камина, готовя приданое и льняное белье. Иногда она чувствовала, что он боится возвращаться в Лондон. Она представила себе, как он подходит к дому, сам ключом открывает парадную дверь и стоит потом в холле, прислушиваясь.

Однажды Аманда ему сказала:

– Не хотите ли вы подумать о том, чтобы продать дом? Его лицо вдруг посерьезнело.

– Вы этого хотите?

– Я? Нет. Просто я подумала, не будете ли вы счастливее в другом.

– Этот дом идеально подходит для моей работы. Он принадлежал моему отцу. Я думаю, было бы трудно найти что-нибудь такое же подходящее и в приличном месте.

Больше она об этом не говорила, он сам снова заговорил о нем:

– Вы думаете, что он будет хранить слишком много воспоминаний о Белле? Вы этого боитесь, Аманда?

– Нет, Хескет.

– Ну и я не боюсь. Мы сделали для нее все, что могли; мы оба. Нам не в чем себя упрекать.

Тут она поняла, что, хотя дом и был полон неприятных воспоминаний, он не хотел им поддаваться. Отдавал ли он себе отчет или чувствовал подсознательно, что было бы проявлением трусости спасаться от них бегством?

И вот теперь... ожиданию пришел конец.

Она немного задремала, но услышала, как кто-то осторожно открыл дверь. В комнату проскользнула Лилит и остановилась в ногах постели, улыбаясь ей.

– Проснись, – дрожащим от волнения голосом сказала Лилит. – Проснись, Аманда. Сегодня день твоей свадьбы. Лилит надевала на Лея атласные белые штанишки, а к ним еще надо будет надеть голубую курточку. Он волновался, сознавая важность события; ему предстояло нести шлейф подвенечного платья Ман на ее с приятелем свадьбе.

– Да стой же спокойно, – сердилась мать.

Но как он мог стоять спокойно? Ему надо было крутиться и вертеться, чтобы разглядеть в зеркале этого незнакомого маленького мальчика, которым, просто удивительно, был он сам и который недоверчиво смотрел на него огромными темными глазами.

– Кем будет Ман?

– Невестой.

– А кем будет приятель?

– Женихом. Я тебе уже говорила это.

Он кивнул. Да, ему уже говорили, но он хотел снова это услышать.

– Невеста, – повторил он. – Жених. Я тоже буду женихом?

– Возможно, когда-нибудь, когда вырастешь.

Лей улыбнулся, представив себя выросшим и таким большим, как его приятель. Он собирался делать все, что делал приятель, и решил он это уже давно.

– Скажи мне, что я должен буду делать, – попросил Лей, притворяясь, что не знает, а самому просто хотелось снова услышать все об этом.

Он должен будет поддерживать шлейф Аманды. Это не трудно. Он видел этот шлейф и потрогал его, он мягкий и красивый.

Лилит разговаривала с ним, поглядывая на его оживленное лицо. Как он красив! В нем осуществляются все ее мечты!

Теперь вот он будет пажом на свадьбе, а когда они вернутся в лондонский дом, он станет как бы сыном владельцев этого дома. Все получается так, как она рассчитала. Сперва она смущалась, когда доктор начал посещать загородный дом, и избегала его. Но его обращение с ней ничуть не изменилось; или все же он иногда непривычно взглядывал на нее, как будто он ей не доверял, как будто она была ему неприятна?

Но что касается мальчика, то он свое обещание сдержал, и сдержал неплохо. Он любил Лея; а что касается Лея, то никем он так не восхищался, как доктором.

Как бы со стороны услышала она свои слова:

– А потом, когда заиграет орган, ты выйдешь следом за Ман из церкви.

– Мама, а приятель – жених?

– Да, да, он жених.

– Когда-нибудь я тоже буду женихом... когда я буду такой большой, как приятель. – Он рассмеялся и покивал розовощекому и черноглазому мальчику в зеркале.

– Ты будешь женихом, – пообещала она. – Только надо подождать, пока ты станешь таким большим, как твой друг.

Лилит, смотревшей со своей скамьи на пару у алтаря, казалось, что в церкви душно. Там стоял ее малыш, а рядом с ним другой, дальний родственник жениха. Лилит не вслушивалась в слова священника, она не спускала глаз с сына, стоявшего рядом с тем, другим мальчиком, родившимся в почтенной семье.

Лей был не хуже их всех. О, как ей повезло! И какая она ловкая! Оглядываясь назад на свою жизнь, она вспоминала лишь об одной неудаче, но не сожалела о ней, так как она помогла ей понять, что она должна сделать для своего сына.

Аманда выглядела прелестно в белом атласном платье, на котором была тысяча складочек и рюшек, и в кружевной фате, в которой много лет тому назад венчалась мать Хескета. Не было сомнений, что Аманда вновь оказалась в подобающем ей благородном обществе. В этом не было ничего удивительного; удивительным было то, что туда за ней последовал сын Лилит.

Лилит считала, что в этот день она должна быть счастлива не меньше новобрачных, потому что их свадьба стала ее триумфом, олицетворением ее способностей и успеха.

Была и еще одна причина для ее счастья. Вернулся Фрит. Лишь накануне Аманда сказала Лилит, что он должен быть шафером Хескета.

– Я все раздумывала, сказать тебе об этом, Лилит, или нет. Решила, что лучше тебя предупредить. В противном случае это могло бы быть потрясением. Он придет утром в день свадьбы.

Лилит ответила:

– Потрясением! О нет. С этим давно покончено.

Да так оно и есть, горячо убеждала она себя и, тем не менее, понимала, что чувствовала себя счастливой отчасти и из-за Фрита.

Она наблюдала за ними – за Фритом, шафером и доктором Мартином, старинным приятелем матери Хескета, выполнявшим на свадьбе роль посаженного отца невесты; наблюдала за матерью Хескета, за самими Хескетом и Амандой. С ними был и Лей... ее мальчик... ее любимый сын. Он был одним из них.

Аманда была в восторженно-возбужденном состоянии, когда стояла возле алтаря и Хескет держал ее за руку. Казалось, все ее печали кончились.

– Согласна, – сказала она, и Хескет легко надел ей на палец кольцо. «Мы будем счастливы, – думала она. – Ничто не стоит теперь между нами и счастьем. Мы вернемся в этот дом, и все будет по-моему. Если хоть какая-то память о Белле будет преследовать его, я справлюсь с ней. Отныне это будет наш дом».

Она почувствовала, что Лей потянул ее за шлейф, и замедлила шаг, чтобы он поспевал за ней. Она не смогла удержаться и оглянулась на него, на его зардевшееся личико и лучистые глаза; невольно она улыбнулась той непреклонной сосредоточенности, с которой он исполнял обязанности пажа на ее свадьбе.

Хескет думал: «Все будет хорошо. Не о чем волноваться; дом станет совсем другим, когда она будет там со мной. Будет новая прислуга, да и вся атмосфера станет другой. Мне не в чем себя упрекать. Разве она не сказала, что устала от жизни? Она стремилась освободиться. Она хотела умереть».

Как он счастлив теперь, после года ожидания. Казалось, что этот год никогда не кончится. Временами он подумывал предложить Аманде обвенчаться с ним тайно или уехать куда-нибудь вместе до того времени, когда можно будет, не нарушив приличий, вернуться жить в этом доме.

Сколько раз принимал он решение продать этот дом! Сколько раз, окончив работу в комнатах нижнего этажа и дождавшись, когда уйдет приходившая убирать женщина, не мог удержаться, чтобы не подняться по лестнице к ее комнате! Сколько раз стоял он у двери... глядя на зачехленную мебель, на кровать, на которой она умерла, но которая иногда, в его воображении, принимала под покрывалом страшные очертания, как будто она лежит там и даже шевелится?

Он страстно желал продать этот дом, начисто порвать с ним; но его не покидала мысль, что поступить так значило бы признать собственную слабость. Если он поступил правильно, то ему нечего бояться; а если ему нечего бояться, то почему бы не отделаться от этого страха? Нет. Он был полон решимости жить в этом доме, привезти сюда Аманду. Он не позволит Белле прогнать себя, как будто он человек, мучимый нечистой совестью.

Он надел кольцо на палец Аманде. Какая она хрупкая! Какая молодая и нежная!

«Я поступил правильно», – убеждал он себя вновь и вновь.

Аманда разрезала торт в холле, красиво убранном цветами по случаю торжества.

Хескет увидел стоящих рядом Лилит и Фрита. «Найдутся люди, – подумал он, – которые назвали бы нас, Лилит и меня, преступниками. Странные преступники! Разве я убийца? Разве она шантажистка? Подобные преступления ужасны – но какое отношение имеют они к нам, разве мы не правы, разве мы жестоки? Она преданно любит своего сына. Это хорошо! Она так его любит и так сама настрадалась, что готова пойти на преступление, чтобы он не страдал. Я клянусь... я клянусь, то, что я сделал, я сделал ради Беллы, а не ради Аманды».

Лей тянул его за штанину.

– Приятель, я собираюсь когда-нибудь быть женихом.

– Правда, мальчик?

– Да, приятель. Хотя мне и придется ждать. Мама говорит, что мне придется подождать, пока я не стану таким большим, как вы.

Хескет нежно погладил его по голове.

Шантаж? Разве можно назвать ее поступок этим безобразным словом? Он любил этого мальчика, почти как собственного сына. Убийство – шантаж. Шантаж – убийство. Нет. Хватит глупить.

Гости пили за здоровье невесты и жениха. Теперь призрак Беллы должен исчезнуть.

Фрит улыбнулся Лилит.

– Ну, – сказал он, – вот я и вернулся.

– Я это вижу, – ответила она.

Она изучающе смотрела на него. Он изменился. Он был ненамного старше Лилит, но выглядел на все тридцать; время, проведенное на войне, сделало свое дело, закалило его и немного потрепало; но тут же Лилит стало ясно, что при любых обстоятельствах он сохранит свой необъяснимый шарм, неподдельную веселость, наплевательское отношение к превратностям жизни, умение сдерживать свою восторженность, приобретенное в течение жизни, равно как и умение дать понять другим, как он дал понять Лилит, что, деля с ним жизнь, должно уметь сдерживать восторженность.

Когда она видела его в последний раз, у нее еще не было Лея; а когда родился младенец, она уверовала, что ее чувства к Фриту угасли; теперь она не была так уж в этом уверена.

– Невеста выглядит прекрасно, – сказал он.

– Ты ревнуешь? – спросила Лилит. – Ты помнишь, что когда-то просил ее руки?

– Я полагаю, что ты помнишь все, что я когда-либо делал или говорил.

– Я помню то, что мне хочется помнить.

Лей увидел мать; оставив Хескета, он подошел к ней.

– Привет, мама.

– Привет, дорогой.

– Я паж, – сказал он Фриту.

– И выполняешь свои обязанности, как я вижу, очень тщательно, – ответил Фрит.

Лей ухватился за материнские юбки и, подняв голову, удивленно разглядывал Фрита. Лилит погладила его по головке и взглянула на Фрита; взгляд ее был почти вызывающим, как будто она хотела ему сказать, что никто, кроме ее сына, не имеет для нее значения.

Аманда решила, что слишком многое в доме на Уимпоул-стрит напоминает о Белле. Она сказала Хескету, что хотела бы кое-что изменить. Он, конечно, понял, что эти изменения предполагались ради него. Она постоянно размышляла, как бы отвлечь его; и она думала, что понимает, почему он чувствует себя в этом доме неловко.

Лучше всего было бы его продать и купить другой; Аманда считала, что поняла его странную прихоть, заставлявшую его терпеть эту неловкость. Она была уверена, что он считал себя виноватым за то, что любил ее и хотел на ней жениться еще тогда, когда была жива Белла; человеку такого образа мыслей, как у него, это казалось греховным, он не мог этого забыть, и, возможно, потому что он не мог не желать смерти Беллы, его мучила совесть. Что-то в нем было, с любовью думала она, от святого. Ему хотелось принести покаяние, исполнить епитимью.

И вот, стараясь сделать дом иным, она собиралась по возможности убрать все, что напоминало бы о Белле.

Ей помогала Лилит. Слуги знали, что Лилит приходится дальней родственницей хозяйке; в доме она занимала положение весьма привилегированной экономки.

Хескет объяснял Аманде свое отношение к мальчику.

– Он занятный паренек, и я его люблю. Я хочу помочь в его воспитании. Лилит озабочена тем, чтобы он получил образование, и я подумал, что уж если мы помогли ей сбежать от мужа, то в какой-то мере несем ответственность.

Она улыбнулась.

– Дорогой Хескет! Тебе нет необходимости извиняться передо мной. Я знаю, почему ты хочешь помочь Лею и Лилит. – Он встревоженно посмотрел на нее. – Ты хочешь им помочь потому, что ты добрый, – продолжала она. – Тебе их жалко. Ты занимаешься тем, что просишь прощения за свою добропорядочность.

Он так крепко прижал ее к себе, что она не могла видеть его лица.

– Он твой крестник, Аманда, – выговорил он, наконец. – В конце концов, ты перед ним в долгу.

Когда она рассказывала Лилит о планах Хескета в отношении мальчика, Лилит невозмутимо улыбалась.

– Тебя это, кажется, не удивляет, Лилит, – заметила она.

– Ну, может быть, и не удивляет. Мой Лей такой удивительный ребенок, что меня не удивляет то, что людям хочется сделать для него все, что они могут.

Лилит хотелось сделать жизнь Хескета и Аманды как можно приятнее; она хотела, чтобы доктор понял, что она сожалеет о том, что прибегла к шантажу, чтобы добиться того, что хотелось. Лилит казалось, что они поступили глупо, вернувшись в этот дом; но ей ничего не оставалось делать, как только помогать уничтожать память о Белле, и она занялась этим с энтузиазмом.

– Первое, что бы я сделала, – сказала она Аманде, – это сняла бы портрет в гостиной. А то он словно живой. Как будто она сверху вниз смотрит на нас.

С помощью Пэдноллера, нового дворецкого, они сняли портрет и вместо него повесили вид деревушки, находящейся неподалеку от поместья матери Хескета, – веселую картинку с изображением освещенных солнцем сероватых домиков.

– И еще одно, – сказала Лилит, когда Пэдноллер ушел, – я бы убрала всю эту чепуху... все веера и программы танцевальных вечеров. Камин – самое подходящее место для них.

Словом, гостиная совершенно изменилась; по возможности они передвинули мебель и поставили в японские вазы цветы.

Их спальней стала бывшая комната Аманды, но Лилит высказала мнение, что они должны взять себе большую комнату на втором этаже, бывшую библиотеку.

– Я думаю, что она тебе понравится, – сказала Лилит. – И она больше этой. А эту можно превратить в библиотеку.

– А что делать со всеми полками и шкафами?

– Ты могла бы их все разместить здесь. Послушай, Аманда, ее комната находится прямо рядом с этой. А тебе ведь хочется убрать все следы ее пребывания в этом доме. Ну, вот – ты потрясена. Все беды таких людей, как ты, в том, что они никогда не говорят то, что думают. Ну, это то, что ему хочется, если не тебе.

– Ты считаешь, что это для него необходимо, не так ли, Лилит... забыть о ней.

– Я знаю, что необходимо. Давай в кои-то веки говорить разумно. Они были женаты, но брак их не был счастливым, верно? Не возражай. Он был несчастливым. Ну, мой брак с Сэмом по сравнению с их браком был сплошным удовольствием. Он хочет ее забыть. Он не хочет покидать этот дом из-за того, что это дом его отца или что-то в этом роде. Ладно. Поменяй все. Позови мастеров. Скажи им, что ты хочешь, а мы вместе с тобой покумекаем и так изменим это жилье, что он не узнает того дома, в котором жил с ней.

Последовали недели, полные трудов. Каждое утро Аманда занималась с Леем, а потом, отправив Лея на прогулку с Энни, горничной, больше других обожавшей его, Аманда и Лилит вместе высвобождали шкафы, переделывали все, что можно, и, как выражалась Лилит, избавлялись от Беллы.

Однажды после полудня Лилит открыла дверь в комнату, которая была спальней Беллы. На этот раз они говорили меньше обычного. Лилит все время представляла себе, как она в последний раз видела Беллу живой, лежавшей на кровати и спавшей после приема лекарства, а от нее исходил запах, напоминавший запах успокоительных капель Годфри.

Аманда вспоминала, как она сидела здесь с Беллой и какой у нее был жалобный голос, а потом, как Хескет стоял сбоку от кровати с выражением необыкновенного страдания на лице.

Она боялась, что для нее эта комната навсегда останется комнатой Беллы. Она вздрогнула, и ей захотелось убежать из комнаты; у Лилит тоже было такое желание, но она решила не поддаваться ему. Она уселась на постель, но Аманда заметила, что даже Лилит сделала это как бы с вызовом, как бы выражая свое наплевательское отношение кому-то невидимому.

– Мне кажется, я чувствую здесь ее присутствие, – сказала Аманда, беспокойно оглядывая комнату. – Здесь темнее, чем в других помещениях дома.

Лилит спрыгнула с кровати и раздвинула тяжелые бархатные гардины.

– Конечно, будет темно, если закрываться от света. Вот! Теперь здесь так же светло, как и всюду.

– Лилит, ты не думаешь, что когда люди живут в комнате – я имею в виду, что живут напряженно, как должна была жить она, – так страдая, не думаешь ли ты, что от них что-то остается?

Лилит открыла дверцу шкафа и принюхалась.

– Уф! Крепкие напитки, несомненно, кое-что после себя оставляют, но не души. Подойди, понюхай.

Аманда подошла и остановилась рядом с ней.

– Должно быть, много было пролито в этом шкафу.

– То-то и оно, – сказала Лилит. Она повернулась и взглянула на Аманду. При ярком свете стало заметно, что лицо ее изменилось: щеки слегка побледнели и лицо непривычно сузилось.

– У тебя все в порядке, Аманда?

– Да, Лилит.

– Ну-ка, присядь на минуточку. – Она подтолкнула Аманду к креслу и встала перед ней.

– В чем дело, Лилит?

– Ты бы не стала ничего от меня скрывать, верно, Аманда?

– Ну... конечно, нет, если бы я была уверена.

Лилит наклонилась и поцеловала Аманду, как будто не могла удержаться и все же смущалась этого.

– А ему ты уже сказала?

– Нет. Я хотела быть уверена. Он будет так доволен. Я не хотела бы обрадовать его, а потом оказалось бы, что это не так.

Лилит сказала:

– Так, так. Уверяю тебя. – Потом она оглядела комнату. – Я тебе скажу, что мы сделаем. Мы из этой комнаты сделаем детскую. Тут есть дверь в соседнюю комнату, так что получится детская спальня и дневная – для игр. Я полагаю, что это навсегда изгонит отсюда милую мадам Беллу... всегда считавшую, что после нее останется что-то еще, кроме запаха алкоголя.

После этого Лилит, казалось, обезумела от возбуждения. Она открыла дверь гардероба и, схватив в охапку шали и шарфы, швырнула их на кровать. Несколько секунд она стояла и смотрела на них горящими глазами.

– Избавляемся от них, – воскликнула она. – Избавляемся от всего ей принадлежавшего. Этот дом станет таким, как будто ее здесь никогда не было.

Фрит пришел в гости, и Лилит приняла его в гостиной так, как будто она была хозяйкой дома.

Он пришел, по его словам, повидать Аманду или ее мужа; но он должен был бы знать, что Хескет находился в госпитале, где он работал; и Лилит решила, что, хотя он и мог прийти повидать Аманду, в то же время он надеялся и ее мельком увидеть.

Она отпустила Пэдноллера, который проводил Фрита в гостиную.

– Ты что же, хозяйка дома? – спросил Фрит, когда они остались одни.

– Почти, – дерзко ответила она, поглаживая одно из лучших своих платьев с бархатными бантиками на корсаже.

– Почти! Это значит, что полностью. Ты этим довольна? А где Аманда?

– Отдыхает. По приказу доктора.

– Да ну!

– Мы все очень довольны, – сказала Лилит. – Пожалуйста, присаживайся.

Он взял стул и подвинул его поближе к ней, прежде чем усесться.

– Мне очень жаль, – сказала Лилит, – что тебе так не повезло, пришел в неурочное время. Я не могу ее тревожить.

– Нет, пожалуйста, не тревожь ее. Но... возможно, мне все же не так уж и не повезло.

– Ты не очень изменился после этой поездки на войну.

– Ничто не изменит моих чувств к тебе.

– Ах, какое постоянство, какой ты преданный!

– А ты, Лилит?

– Я тебе уже однажды сказала, что, разочаровавшись, отворачиваюсь, и все.

– Ну, пожалуйста, повернись обратно.

Быстрым жестом он обнял ее и, притянув к себе ее лицо, страстно поцеловал.

– Прекрати! – категорическим тоном выпалила она.

– Это тебе надо прекратить. Прекратить изображать из себя хозяйку дома.

– А я и есть хозяйка дома, когда Аманда в постели. Он встряхнул ее.

– Лилит, не заставляй меня смеяться, когда я хочу говорить серьезно.

– Я буду тебе благодарна, если ты перестанешь надо мной смеяться... или разговаривать со мной на полном серьезе.

– Я не заслуживаю этих благодарностей, потому что все это я делаю непроизвольно. Ты заставляешь меня смеяться или быть серьезным; и все благодарности на свете ничего не смогут изменить.

Она поднялась и направилась к двери, но он ее перехватил; удалось ему это, конечно, потому, что она хотела, чтобы он ее перехватил.

– Лилит, – сказал он, – нам с тобой о многом надо поговорить. Мы не можем друг без друга.

– Я прекрасно обошлась, спасибо.

– Но ты ведь по мне скучала. Признайся. Она сердито взглянула на него.

– Ладно. Сперва скучала. Когда ты решил, что я недостаточно хороша для тебя, мне казалось, что я умру. Но такие люди, как я, не умирают из-за таких, как ты. У них хватает здравого смысла. Потом я вышла замуж за Сэма и родила Лея. У меня все очень хорошо.

– Я это вижу, и я никогда не сомневался в твоем здравомыслии. Тем более нет причины для того, чтобы ты не добавила ко всей твоей удовлетворенности... меня. Как щепотку соли для придания блюду вкуса.

– Обойдусь без соли. Все и так вкусно, спасибо.

– Спасибо? – переспросил он.

– Ты надо мной смеешься?

– Смеюсь сквозь слезы. Я не знал ни минуты покоя с тех пор, как ты так жестоко оставила меня.

– Мы оба знаем, кто проявил жестокость, так что давай не будем морочить друг другу головы.

– Ты кремень, Лилит. Ты жестока. А что случилось с мужем?

– Я его бросила.

– Стало быть, он нужен был лишь для того, чтобы пристойно родить ребенка? Я и не знал, что ты так дорожишь респектабельностью, Лилит. И после того он был отвергнут. Трутень, а сделал дело – и больше самке не нужен!

– Я не самка. Я мать. Не понимаю, как можешь ты говорить со мной... в гостиной таким образом.

– Должен признаться, мне трудновато говорить с тобой, когда мне очень хочется тебя любить.

Она рассмеялась.

– Забавно, что я подхожу для одного случая и не подхожу для другого.

– Ты слишком серьезно ко всему этому относишься. Ты не знаешь, как я страдал, что отпустил тебя.

– Не обманывай себя. Ты вполне собой доволен. Ты думаешь: «Теперь никакого риска. Она замужем. Теперь никто не задаст вопроса о нашем грехе!»

– Лилит, клянусь тебе...

– О, вы, джентльмены! Вам ничего не стоит поклясться.

Можно было бы отшутиться, но он не мог, разумеется, не видеть, как пылают ее щеки, как сияют глаза и смягчилось выражение рта.

– Уверяю тебя, Лилит, что я не переставал сожалеть о нашей разлуке.

– Что ж, – согласилась она, – может быть, это так и было... отчасти. Тебе хотелось поселить меня в том домике, что ты предлагал, упрятать меня от людских глаз.

– Как ты выражаешься, в грехе... в тайном грехе. А знаешь ли ты, что сделанное тобой куда как безнравственнее?

– Нет, ничего подобного.

– Ты вышла замуж за этого беднягу из чувства досады и оставила его, родив ребенка. Это не грешно, да? Это безупречно нравственно. Ты поступила жестоко, бессердечно и безжалостно. Но давай не тратить больше времени на разговоры о греховности друг друга.

– Ты первый заговорил об этом.

– Ну, довольно об этом. Я тебя люблю. Скажи мне откровенно: как ты относишься к такому заявлению?

– Я думаю, что язык без костей, намерение – вот что важно. Что ты теперь хочешь?

– Ты отлично знаешь, чего я хочу.

– Да... ну а еще? Маленькие домики, чтобы не очень близко, но и не очень далеко?

– Один домик.

– Ну, мне и здесь хорошо.

– Не сомневаюсь, что это так. Аманда устроила это для тебя, верно?

– Возможно, я все устроила сама.

– Не исключено. Но если ты сделаешь так, как я прошу, тебе не придется ждать, пока хозяйка заболеет, чтобы занять ее место. Он будет твоим по праву.

– Я остаюсь здесь.

– Лилит! – Он подошел к ней и обнял ее за плечи. – Ты на самом деле решила порвать со мной?

Она молчала. Когда он был так близко, она могла вести себя вызывающе.

Он поцеловал ее, и тут она забыла о своей язвительности; да и как бы она теперь ни старалась, любая ее дерзость звучала бы нежно-нежно.

Восхитительным летним вечером Лилит сидела в одной из беседок Креморн-парка. На ней была новая шляпка самой последней моды; еще ни одна из ее шляп не шла ей так, как эта, украшенная голубыми незабудками и розовыми лентами.

Наступали сумерки, и сквозь листья деревьев уже светились китайские фонарики; вдалеке играл оркестр, а в небе время от времени рассыпался фейерверк. Сегодня здесь было очаровательно, но не из-за приятного освещения, тихой музыки и фейерверка, а потому, что рядом сидел Фрит – пылкий, как в первые дни их страстной любви, – он был полон планов относительно их будущего. Сюда они пришли для того, чтобы поговорить свободно.

– Как мы устроимся вместе? – начал он. – Где мы будем встречаться?

Она не ответила и продолжала, широко открыв глаза, смотреть на фонарики среди листвы.

– Не доводи меня до бешенства, – сказал он. – Я же знаю, что для тебя не менее важно, чем для меня, чтобы мы встречались.

– Это неправда.

– Может быть, ты бы предпочла, чтобы я простился и ушел?

– Нет. Я бы предпочла, чтобы ты остался.

– Ты всегда так откровенна, дорогая Лилит.

– Я говорю то, что думаю. А если ты хочешь знать больше о том, что я думаю, то я тебе вот что скажу: я не хочу, чтобы ты уходил, потому что ты мне нравишься. Ты меня забавляешь и волнуешь. Люблю ли? Не знаю. Я теперь не такая влюбчивая, как было когда-то. Когда-то я считала, что мне никто не нужен во всем свете, кроме тебя. Теперь я этого сказать не могу. У меня есть мой мальчик, и я бы тотчас распрощалась с тобой, если бы знала, что от этого ему будет лучше.

– Ну-ну, пожалуйста, не увлекайся ролью самоотверженной матери. Нам всем ясно, что он привлекательный ребенок. Я постараюсь, чтобы у него было все, что ты хочешь.

– Знаешь, это очень любезно с твоей стороны, но ты опоздал. Доктор пообещал дать ему образование и помочь в жизни. Поэтому я должна оставаться в его доме с Амандой. Ни за какие твои посулы не оставлю я своего мальчика.

Он поднялся и переставил свой стул к ее стороне стола; какое-то время они молча сидели в полумраке, он крепко прижал ее к себе.

«Странно, – думала она, – около него я совсем размякаю. Другого такого нет. Но ведь я всегда знала это».

Она сидела не шевелясь, наслаждаясь его близостью и в то же время ликуя от сознания того, что она нужна ему больше, чем он ей.

Ее спас Лей. Даже за это наслаждение... за годы такого... не откажется она от своих планов, и роль матери, над которой он смеялся, станет навсегда ее ролью. Но как приятно было быть с ним, думать о предстоящих часах свидания, а потом – о других свиданиях. Мать Лея могла бы быть и любовницей Фрита, если только последняя роль не станет мешать первой.

Фрит начал вспоминать прежние дни в Корнуолле, встречи в лесочке, «начало», как он выразился, «счастливое начало».

– Несомненно, все, что началось так чудесно, – сказал он, – должно длиться и длиться, пока мы живы.

– Ах, ты всегда был горазд говорить. Но слова – это пустое. – Она отодвинулась от него. – Когда я думаю, как все могло быть... Он мог бы быть твоим мальчиком. Хотя ты был бы против, правда? Такое не подошло бы тебе, правда? Тебе нужны темные аллеи, как эти... и тайные свидания... с такими, как я.

– Послушай, Лилит, я совершил ошибку. Теперь я это понял.

Ей хотелось спросить: «А если бы начать все сначала, ты женился бы на мне?» Но она не решилась, потому что знала ответ; а если бы он это сказал, ей оставалось одно – порвать с ним; но такого намерения у нее не было.

Она смягчилась и повернулась к нему.

– Я рада, что ты вернулся. Рада... Рада... Никогда больше не уезжай от меня.

Они погуляли в парке и потом наняли двухколесный экипаж до Уимпоул-стрит.

Когда он взял ее за руку, ей подумалось, что когда-то все это уже было. Он сам открыл дверь, и они оказались в холле, где едва светились газовые лампы.

– Я им сказал, чтобы ложились спать и не ждали меня. Лилит, любовь моя, тебе это что-нибудь напоминает?

– Да, – прошептала она.

Они вместе поднялись по лестнице, как это уже бывало прежде.

Весь дом ждал. Прислуга ходила на цыпочках и разговаривала Шепотом. В то утро в доме появились акушерка с нянькой. Они охраняли комнату, в которой лежала Аманда, как драконы, прибавленные злой феей охранять плененную принцессу.

Одни они сохраняли в доме спокойствие, отвечая на все вопросы с высокомерными улыбками: «Все в полном порядке. Нечего суетиться». В этих ответах подразумевалось: «Да и как может быть иначе, когда мы дежурим!»

Для Хескета ожидание было мукой. Он вышагивал по библиотеке, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к звукам, которые сказали бы ему, что ожидание кончилось. Когда же раздадутся шаги на лестнице? Когда же раздастся плач ребенка?

Пока он ждал этих звуков, ему казалось, что он ждет и других... звуков, доносившихся из соседней комнаты. Это было смешно. Это было нереально. Но он ждал, что раздастся звук из той комнаты, которая была спальней Беллы.

В комнате Беллы теперь должна быть детская; но он никогда не забудет, что это была комната Беллы. В течение последних дней, полных напряжения и волнения, ему часто казалось, что он слышит в той комнате звон стекла и тихое монотонное бормотание, которые он так часто слышал в течение безрадостных лет.

Распоряжаться жизнью – великая ответственность. Он снова и снова думал об одном и том же, потом взял книгу и попытался себя обмануть, будто читает.

Он подошел к двери бывшей комнаты Беллы и остановился, потом быстро открыл ее и заглянул внутрь. К нему вернулась детская фантазия; когда-то он воображал, что в темной или пустой комнате происходят странные вещи, и если открыть двери или зажечь лампу, то привидения быстро исчезают туда, откуда появились, но если успеть сделать это достаточно быстро, то их можно заметить.

Он устыдился, что так быстро открыл дверь комнаты Беллы, будто стараясь поймать ее, прежде чем она успеет скрыться. «Мы все становимся детьми, когда чего-нибудь боимся», – решил он.

Вот и эта комната, обставленная теперь как детская, с детской кроваткой и всеми другими принадлежностями. Она совсем не была похожа на комнату Беллы; но он всегда будет вспоминать ее, оказавшись здесь.

«Я поступил правильно. Я поступил правильно, – твердил он. – Какие мы все суеверные, – тут же подумал он. – Даже те из нас, кто клянется, что они не суеверны!» Его ужасала мысль, что его ждет расплата за то, что он распорядился жизнью Беллы; и он понимал, что самым невыносимым наказанием для него была бы потеря Аманды. Он был так же суеверен, как и большинство людей.

Как долго еще он должен ждать? Что происходит в той комнате? Он должен быть там. Нелепо, что он не там. Он не мог больше выносить это напряженное ожидание.

Он начал вспоминать прошедший год, когда он был счастлив, и все же счастье его было неполным. Ведь именно его совесть стояла между ним и полным счастьем, совесть, которую в минуты своей слабости он называл духом Беллы?

«Я поступил правильно. Она просила покоя. Она была неизлечимо больна».

«Да, – говорила его совесть, – но она мешала тебе. Ты убил ее... убил ее, чтобы освободиться». Он почувствовал, что дух Беллы издевается над ним.

Если бы одна из этих женщин пришла и сказала ему, что у него родился здоровый сын и что Аманда чувствует себя хорошо, его суеверные страхи пропали бы навсегда. Он бы понял, что больше его не ждет никакое наказание. Но ничего не знать... Вот так ждать... Как можно вынести такое?

Но вот... шаги раздались на лестнице. Кто-то шел. Он бросился к двери. По лестнице поднималась нянька.

– А, вот вы где... Жаждете услышать новость, смею думать. – Ее розовое лицо сияло от гордости. – Прелестная здоровая малютка, – удовлетворенно сказала она, как будто девочка своим существованием была обязана ее умению.

Он ни на что не обращал внимания, он готов был ее обнять.

– А... как жена?

– Она чувствует себя вполне хорошо. Вы можете зайти к ней... – Тут она излишне повелительно подняла палец, что в другое время рассердило бы его. – Только ненадолго... имейте в виду, всего на несколько минут.

– Хорошо, – со смехом ответил он. – Хорошо, нянюшка. Он послушно пошел за ней вниз по лестнице – это шел не врач, а обеспокоенный муж и отец.

Девочку назвали Керенса.

– Я хочу назвать ее Керенса, – сказала Аманда Хескету. – В Корнуолле бытует выражение Cres ha Kerensa, что значит – мир и любовь.

С первых дней своей жизни она была очень резвой: пеленанию она сопротивлялась более неукротимо, чем другие младенцы; когда бывала счастлива, то улыбалась весело, как никто. Она рано определилась в своих симпатиях и антипатиях, подчас трудно объяснимых, если не иметь в виду ее отношение к матери, которую она обожала. К отцу она испытывала неприязнь, и если случалось, что он когда-нибудь протягивал к ней руки, то предупреждением не трогать ее бывал неприязненный взгляд или даже недовольные крики. Лилит она тоже не любила. После матери больше других ей нравились Фрит и Лей, хотя и Пэдноллер частенько удостаивался ее улыбок.

Волосы у Керенсы были темные, как у отца, а глаза – синие, как у матери; с годами цвет глаз не менялся, а волосы темнели еще больше.

Аманда была счастлива, но – хотя она не хотела признаваться в этом даже самой себе – не до конца. Причиной тому был Хескет, который не мог войти в детскую и не вспомнить, что это была за комната прежде. Как она жалела теперь, что не настояла на том, чтобы они расстались с этим домом! Она знала, что он часто думал о Белле и не мог забыть того, что хотел жениться на Аманде, когда та еще была жива. Понимала Аманда и то, что угрызения совести не позволяли ему чувствовать себя счастливым, а разве могла она при этом в полную меру быть счастлива в их семейной жизни?

Вскоре после того, как Керенсе исполнился год, она тяжело заболела корью, и одну ночь они даже опасались за ее жизнь. В то время она поняла, что Хескета преследует суеверный страх; он боялся за свою новую семью просто из-за того, что так страстно хотел ее иметь, когда у него на это не было права.

Поведение маленькой дочери тоже не уменьшало напряженность; она никогда не шла к нему охотно, поэтому он был с ней неловок, не мог держаться с ней так же непринужденно, как с Леем.

Но после того как дети выздоровели – а Лей тоже болел корью, и от него-то и заразилась Керенса, – Аманда забыла свое беспокойство и почти не вспоминала о нем.

Комната для игр у детей была общая. Лею теперь выделили свою небольшую спальню на одном этаже с детской, так как он уже вышел из того возраста, чтобы иметь общую с матерью спальню. Керенса спала в бывшей комнате Хескета, соединявшейся с игровой комнатой дверью.

Аманда и Лилит, глубоко удовлетворенные положением дел, сидели в детской и шили, а дети играли на ковре.

Присутствие Лилит успокаивало Аманду, избавляло ее от страхов, возникавших у молодой матери, давало возможность делиться радостями материнства. Лилит, как обычно, скрытничала, но Аманда знала, что она и Фрит снова стали любовниками, что Лилит бывала у него в доме и что изредка они вместе гуляли. Аманда в это дело не вникала; а Лилит, бывавшая с Фритом, совсем не походила на молодую мать, сидевшую с шитьем и обсуждавшую хозяйственные дела, заботливо поглядывая на детей.

Лилит была по-настоящему довольна. Она считала, что ловко устроила все в своей жизни. Иногда, правда, вспомнив Сэма, она вздрагивала и презирала себя за то, как она с ним обошлась. Несколько раз она прогуливалась в опасной близости к ресторанчику, но никогда не подходила так близко, чтобы увидеть его. Она не решалась. У Сэма были права на Лея, и если бы он узнал, где они живут, то мог бы вызвать ее в суд, а суды всегда принимал сторону мужчин, а не женщин, уходивших от мужей.

Она жила двойной жизнью; одна была полна чувственных наслаждений, получаемых украдкой – что само по себе лишь усиливало остроту ощущений, – и другая жизнь была жизнью матери Лея, очарованной его милым характером. Другие тоже ценили его за эти качества, значит, они действительно у него были, а не явились плодом воображения ее материнской гордости. Она видела, что Лей с каждым днем становился все более похожим на сына хозяев этого дома, все более утверждался в нем.

Лилит невольно радовалась, видя безразличие Керенсы к отцу, которого она звала приятелем, следуя примеру Лея и в этом случае, и во всех других. Доктора обижало и озадачивало отношение дочери, а сын Лилит выражал ему свою любовь, как будто он – сын Аманды; Керенса больше походила на дочь Лилит. Своевольная, с ней подчас просто не было сладу, а Лей рос ласковым и покладистым, добрым и заботливым. Другими словами, Лей являл собой совершенство, ни у одной матери никогда еще не было такого удивительного сына.

Когда они сидели в детской, Лилит делилась с Амандой своими мыслями.

– Я вот подумала... Лей больше похож на тебя, а Керенса – на меня. Знаешь, если бы мы родили своих малюток одновременно и была бы возможность их перепутать, я бы подумала, что нам их поменяли.

Дети рассеянно занимались своими кубиками, но, уловив, что говорят о них, мгновенно утратили интерес к раскрашенным кусочкам дерева, поскольку обсуждаемая взрослыми тема была интереснее многих других.

– Лей намного старше Керенсы, – сказала Аманда. – Он уже приобрел какой-то жизненный опыт... Они прислушиваются. Как бы мне хотелось быть хорошей рукодельницей. Я многому научилась, расставшись с детством, но все же мастерицей не стала.

– Смотри, Керри, – сказал Лей. – Это – Б. Б – белка.

– Б – белка, – повторила Керенса, разрушая дом, который она строила из кубиков до того момента, когда замерла, желая услышать, что еще скажут взрослые, упомянувшие ее имя.

– А вот это – К, – сказал Лей. – К – Керри. Керенса взяла кубик и нежно прижала к себе.

– Керри... Керри... Керри... – восторженно повторяла она. Потом она поднялась и неуверенно заковыляла. Лей успел подхватить ее, когда она повалилась. Она уцепилась за него, и они вместе упали на пол.

– Она обожает Лея, – прошептала Аманда.

– Возможно, они когда-нибудь поженятся. Хотела бы я на это посмотреть.

– Ты далеко загадываешь, – рассмеялась Аманда.

– Почему? Такие вещи решаются, когда дети бывают совсем Маленькими.

– И очень часто они не заключают браков, о которых за них Договорились.

– Я думаю, – заметила Лилит, – что родителям лучше знать.

– Я так не думаю, – мрачно возразила Аманда.

Какое-то время они молча шили. Потом Лей подошел и остановился у колена матери, а Керенса подползла к своей матери и забралась к ней на колени.

– Мама, – спросил Лей, – а когда я женюсь на Керри?

– Вы только послушайте! – воскликнула Лилит. – Он все слышит.

Керенсе было восемнадцать месяцев, когда Аманде стало ясно, что у нее будет еще ребенок. Она была очень рада; счастье Хескета омрачали вернувшиеся вновь страхи.

Сидя у туалетного стола в той комнате, что прежде была библиотекой, и расчесывая волосы, она через плечо взглянула на мужа и спросила:

– Хескет, ты рад, что будет ребенок?

– Да, любимая.

– А кажется, что... ты не совсем рад.

Он подошел к ней сзади, положил руки ей на плечи и прижался щекой к ее волосам.

– Прошлый раз все тянулось так долго, – сказал он. – Я откровенно боялся. Ожидание было ужасным.

Она рассмеялась.

– Но, Хескет, женщины каждый день рожают детей.

– Но ведь это какие-то женщины, – возразил он. – В этом все дело.

– Я, знаешь ли, очень сильная.

– О да. Но дело еще и в том, что ты для меня бесценна. Она вдруг поднялась посмотреть ему в лицо.

– Хескет, я уже много раз хотела поговорить с тобой. Глупо держать при себе всякие сомнения. Я хочу поговорить с тобой о Белле.

– О Белле?!

Она увидела, как напряглись мускулы его лица; он не мог спокойно говорить о своей первой жене или просто слышать ее имя.

– Что же... о Белле? – спросил он.

– Кажется, что она... память о ней... преследует тебя.

– Дорогая, что ты имеешь в виду?

– Ты не можешь забыть ее. Кажется, что... ты чувствуешь себя виноватым. Я понимаю. Мы любили друг друга, когда она еще была жива, и... мечтали о такой жизни, какой живем сейчас, не имея тогда на это права. Ты не можешь это забыть, не так ли? Хескет, дорогой, давай будем разумными. Ее больше нет. То, что случилось, было к лучшему.

– Да-да. То, что случилось, было к лучшему, – пробормотал он и обнял ее, прижав к себе, как будто боялся, что Белла рядом и пытается отнять у него Аманду.

– Значит, – продолжала она, – смешно чувствовать себя виноватыми. Мы не могли не полюбить друг друга. Мы так подошли друг другу. Без сомнения, на свете еще не было двух людей, которые бы так подходили друг другу, как подходим мы. Ты все еще считаешь так, Хескет?

– Всем сердцем верю в это, – ответил он. – Вот поэтому...

– Что? – нетерпеливо спросила она.

– Когда все прекрасно, человек начинает опасаться.

– Не начинает, если он благоразумен. Почему бы нам не быть совершенно счастливыми? Ничто не может помешать людям чувствовать себя счастливыми, кроме них самих!

– Как ты умна, Аманда. Она рассмеялась.

– Иногда я думаю, что я не так глупа, как кажусь.

– Кто же говорит, что ты кажешься глупой?

– Например, Лилит.

– Лилит ничего не понимает. Как и множество других людей, она доброту принимает за глупость, а нежность – за слабость.

– Оставим Лилит. Поговорим о нас, Хескет. Пожалуйста, скажи мне откровенно: почему ты так много о ней думаешь и почему чувствуешь себя виноватым?

Он заколебался, почувствовав искушение рассказать ей все. Какая нелепость! Как глупо было бы это! Почему он должен обременять Аманду своей виной?

И он сказал:

– Это потому, что я глуп. И потому, что я так сильно люблю тебя. Я боюсь. Я трус, мне кажется. Вспоминаю, как тогда было и все, что пришлось пережить... метаться... прислушиваться... на ум приходили известные слова – «око за око, зуб за зуб»... В мыслях я изменил Белле и задавался вопросом, должен ли буду заплатить за это. Я был рад, когда она умерла. Ты попросила меня быть откровенным. Да, я был рад, поэтому я думаю, не буду ли я наказан за эту радость. Теперь я боюсь, потому что величайшим наказанием, которое могло бы мне выпасть, было бы потерять тебя...

– Хескет, это так не похоже на тебя. Ты, такой умный... такой уравновешенный, такой здравомыслящий.

– В любви человек никогда не бывает ни умным, ни уравновешенным, ни здравомыслящим, да будет тебе известно.

– Хескет, когда ты придешь повидать меня после рождения ребенка, и если это будет такая же здоровая девочка, как Керенса, или здоровый мальчик, как Лей, и когда я тебе улыбнусь и скажу: «Все кончилось», уверуешь ли ты тогда, что все хорошо, что Беллы будто и не было? Обещай мне, Хескет, мне так этого хочется.

Он поцеловал ее.

– Обещаю, – сказал он.

– Керенса, – сказала Аманда, – я должна тебе кое-что сказать.

Керенса любила, когда с ней разговаривали. Она уселась на скамеечку у ног матери, обхватив руками колени.

– Продолжай, – потребовала она.

– У тебя будет гувернантка, и я хочу, чтобы ты ее любила.

– Почему? – спросила Керенса.

– Ты имеешь в виду, почему у тебя будет гувернантка или почему я хочу, чтобы ты любила ее?

– Почему и то и другое?

– Видишь ли, у тебя должна быть гувернантка, потому что тебе следует многому научиться.

– Лей учит со мной буквы. АБВГДЕЖ.

– Да, дорогая; но ты должна учить и многое другое.

– Лей знает многое другое. Он так говорит.

– И все же тебе необходима гувернантка.

– А какая она, гувернантка, мама?

– Это очень добрая леди, которая будет многое для тебя делать.

– А что многое?

– Будет тебя учить, поить тебя чаем и молоком и, возможно, шить для тебя одежду.

– Я не хочу гувернантку, спасибо, мама.

– Я думала, что ты можешь это сказать. Вот поэтому я и хотела рассказать тебе о ней. Я хочу, чтобы ты ее очень любила, потому что она нуждается в любви.

– Почему она нуждается в любви?

– Потому что она одинока и у нее нет своих маленьких девочек.

– Значит, у нее есть много маленьких мальчиков?

– Нет. Ни маленьких девочек, ни маленьких мальчиков. Поэтому ты должна быть с ней доброй, должна помнить, что она едет издалека только для того, чтобы быть с тобой.

– Скажи ей, чтобы она не утруждала себя ехать издалека только для того, чтобы быть со мной.

– Пожалуйста, послушай, Керенса. Я расскажу тебе одну историю.

– О да, мама. Начинай. Давным-давно...

– Давным-давно жила-была одна очень бедная леди. У всех ее сестер были мужья и малютки, и в их домах для нее не было места.

– Все было занято мужьями и малютками?

– Да, мужьями и малютками. И этой бедной леди некуда было пойти... негде было спать.

– И одежды у нее не было! – воскликнула Керенса. – Мама, а хоть маленькая сорочка у нее была?

– Она была очень бедной и хотела есть.

Керенса посерьезнела, потому что теперь она поняла, что это будет печальная история.

– Тогда, – продолжала Аманда, – она сказала себе: «У меня нет своих детей, поэтому я пойду и буду присматривать за чужими детьми. Это будет ненамного хуже».

– И она пошла?

– Да.

– И с тех пор жила счастливо?

– Лишь тогда, когда дети были добры к ней. Ты уже знаешь, что все истории должны заканчиваться словами «с тех пор была счастлива», верно?

Керенса кивнула с важным видом.

– Ну что же, вот поэтому дети должны быть добры к своим гувернанткам. И когда Робби приедет к нам, ты будешь хорошей девочкой, иначе она будет несчастлива и я буду несчастлива.

– И Лей, и Пэдноллер, и Фрит... все они тоже будут несчастливы, – сказала Керенса, и при мысли о таком количестве несчастливых ее глаза заблестели от слез. Временами она очень походила на свою мать.

Аманда нежно поцеловала ее.

– Мы должны будем сделать все, что в наших силах, чтобы они все были счастливы, – сказала она.

А Керенса энергично закивала.

Мисс Робинсон прислала из поместья леди Эггер пространное письмо:

«Моя дорогая Аманда – полагаю, что мне следовало бы написать «миссис Стокланд», – меня необыкновенно обрадовало Ваше письмо. Значит, Вы замужем, у Вас есть ребенок и Вы ждете еще одного! Какие прекрасные новости. И маленький мальчик Лилит живет с Вами! Как Вы знаете, я прожила здесь уже несколько лет, но моя дражайшая Дженет, самая младшая, примерно через год отправляется в пансион для девиц. Я должна была бы побыть с ней еще год, но когда я представляю Вас с маленькой дочерью, мальчиком и еще не родившимся дорогим малюткой... то думаю, что на самом деле Вы прежде всех имеете право рассчитывать на мою помощь...»

Аманда улыбнулась, читая это письмо; она живо представила себе встревоженные глаза за стеклами очков и трогательную улыбку, которой мисс Робинсон пыталась изображать бойкую беспечность и уверенность в своей значительности.

Именно такой власти и хотела Аманда – власти делать людей счастливыми. Она предполагала, что этого же хотели и Уильям, и Давид Янг. Она очень напоминала их в мелочах; разница заключалась в том, что, говоря о людях, они представляли себе массы людей, а она думала об отдельных личностях. Она хотела дать счастье немногим окружающим ее – мисс Робинсон, Лилит, Керенсе, Лею... а больше всего Хескету. Выполнение своей небольшой задачи приносило ей глубокое удовлетворение, а их далеко идущие планы оканчивались крахом и разочарованием.

Мисс Робинсон приехала на Уимпоул-стрит незадолго до рождения второго ребенка Аманды.

Роды были легкими. Поднявшись утром, Аманда и не думала, что в тот день все может случиться, а уже в два часа пополудни ее сын лежал с ней рядом. Прежде чем позволить себе отдых, она должна была увидеть Хескета.

Она лежала и улыбалась ему.

– Мальчик, Хескет. Красивый... здоровый мальчик. Ты помнишь свое обещание?

– Помню, Аманда.

– Видишь? Вот он, и я хорошо себя чувствую.

Он опустился у кровати на колени и уткнулся лицом в ее плечо.

– Ты была права, Аманда. Ты была права.

Страхи остались в прошлом. Белла ушла навсегда, остался Хескет и его счастливая семья.

Доминик привлекал внимание своей красотой, будучи еще младенцем. Он был спокойным ребенком и почти никогда не плакал. У него было крепкое, красивое тельце, но особенно хороши были его синие глаза. Большие и ясные, они, казалось, смотрели на мир необыкновенно мудро. Аманда страстно любила его, не совсем так, как она любила Керенсу. Керенса с первого дня была необыкновенно энергичным младенцем – с хорошим аппетитом, требовательная, она сердито вопила по малейшему поводу; она держала мать в постоянном страхе, что вот-вот лопнет или задохнется.

– Со вторым ребенком все по-другому, – говорила нянька. – Вы уже знаете, что они не такие хрупкие, какими кажутся.

– Мне еще не приходилось видеть такого совершенного младенца! – сказала акушерка.

И даже нянька что-то такое приговаривала, обмывая Доминика.

Лея и Керенсу привели, чтобы показать им малыша.

– Мама, – недовольно проговорила Керенса, – я бы хотела, чтобы он был побольше. Этот слишком маленький.

Лей взял младенца за ручку.

– Смотри, Керри. Смотри, как он ухватил меня за руку.

– Он мою тоже схватит. Правда, беби?

Керенса стремительно наклонилась над лицом малютки.

– Осторожнее, дорогая! Осторожнее! – предупредила Аманда. Младенец никак не реагировал на суету, окружающих его людей.

– А он не боится, правда, беби? – говорила Керенса. – О, но мне же хотелось большого малыша. Я бы хотела такого, который мог бы ходить и разговаривать. А теперь, я думаю, нам придется его учить!

Она снова резко наклонилась к личику младенца, который лежал и улыбался.

Ужасный страх не отпускал Аманду. Возможно, он зародился в тот момент, когда Керенса так резко и близко склонила свое лицо к младенцу. Она не переставала думать о его немигающем взгляде. После этого она постоянно наблюдала за ним и обратила внимание на то, что он реагировал на все звуки, но не обращал внимания на то, что находилось у него перед глазами.

Неужели эти ясные и красивые глаза не были такими, как у других детей?

Она помахивала рукой у лица младенца, но его взгляд не двигался за движением ее руки. Он лежал... улыбаясь... не моргая.

Она была ужасно напугана, но не сказала никому ни слова... даже Лилит, и, уж конечно, Хескету.

Этого не могло быть. Почему так должно быть?

Совершенно очевидно, что она не могла не поделиться своими ужасными опасениями хоть с кем-нибудь, и когда повидать младенца пришел Фрит, она поняла, что именно с этим старым своим другом, к которому она уже и раньше обращалась в трудную минуту, ей и следует теперь посоветоваться.

– Фрит, – сказала она, – я рада, что мы одни. Я хочу поговорить с тобой. О малыше.

– Что такое, Аманда?

– Я ужасно волнуюсь. Его глаза... С ними что-то странное. Он... похоже, он ничего не видит. Он не реагирует на свет. А когда я машу рукой у его лица, он не моргает. Кажется, что он не замечает движения.

Фрит взял малыша и понес его к окну. Аманда последовала за ним. О, Фрит, думала она, скажи, что с ним все в порядке. Скажи мне, что я глупая, суматошная и напрашиваюсь на неприятности. Скажи мне так.

Но Фрит молчал, молчал томительно долго.

– Фрит... в чем дело? Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что сказать.

– Фрит... он не... слепой же!

– Аманда, дорогая, я ничего не могу сказать. Я... просто не знаю.

– Странно, Фрит. Ты ведь не можешь этого отрицать. У него что-то странное с глазами.

– Может быть, это не полная слепота. Это может быть что-то незначительное... что-то такое, что можно исправить.

– О, Фрит, что мне делать?

Фрит отошел от окна. Она села, и он передал ей ребенка.

– Прежде всего, – сказал он, – нам следует узнать мнение специалиста. Я поговорю с Хескетом.

– Нет! – воскликнула она.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы он волновался. Думаю, я просто паникую. Да-да. Должно быть, так. Ты ведь знаешь, я довольно неразумна. Я всегда была такой, верно? Я вечно фантазировала. Думаю, что на самом деле все в порядке. А ты как считаешь, Фрит? Согласен со мной?

– Может быть, ты права, Аманда.

– Фрит... Фрит... что я буду делать?

– Ты действительно не хочешь ничего говорить Хескету? Дорогая, было бы разумнее сразу ему сказать.

– Нет. Нет! Я хочу удостовериться, что все в порядке... Хескет так хотел сына... больше, чем дочь. Казалось, все так удачно. О, Фрит, я этого не вынесу... не могу. Мне не верится. О, Фрит, я не могу омрачать счастье Хескета своими страхами. А ведь это пустые страхи. Я знаю, что это так.

– Дорогая Аманда! – сказал Фрит, не глядя на нее. Она испугалась, потому что в его манере говорить не осталось и следа привычного для него легкомыслия, в голосе слышалась серьезность, ужаснувшая ее.

– Поговори со мной, Фрит, – умоляюще сказала она. – Скажи мне, что я не права... скажи мне, что я дурочка. Скажи мне, что я фантазерка... зря себя мучаю...

Он подошел и положил руку на ее плечо.

– Аманда, необходимо как можно быстрее проверить зрение ребенка. Можно что-то сделать... если окажется, что необходимо что-то делать. В нынешнее время делается много удивительных вещей. Ты не должна сразу отчаиваться.

– Я в отчаянии, Фрит, я в отчаянии.

– На тебя это не похоже, Аманда. Мы ведь ничего еще не знаем. Его глаза могут быть в полном порядке. Но... ради того, чтобы рассеять твои сомнения... мы должны немедленно узнать мнение специалиста. Я знаю человека, который лучше всех в Лондоне разбирается в глазных болезнях. Я немедленно отправлюсь к нему и договорюсь, чтобы ты завтра показала ему ребенка. Ну как? Хескету можно ничего не говорить, пока ты не побываешь у этого врача. Мы с тобой пойдем к нему втайне от всех, ну как?

– О да, Фрит, пожалуйста. – В ее глазах стояли слезы. – Ты чудесный друг, и всегда был таким. Ты по-настоящему чудесный человек.

После ее слов к нему вернулась его обычная непринужденная манера держаться, и он рассмеялся.

– Ах, Аманда, как всегда, не умеешь отделить овец от козлищ! Я нечестивый грешник, и ты это знаешь.

– Нет, Фрит, нет! Он погладил ее руки.

– Не надо слез. Не надо волнений. Все будет хорошо. Я чувствую, что все будет хорошо. А если и не так, что-то можно будет сделать. А теперь я иду повидать этого моего приятеля, специалиста-глазника. Пожалуйста, улыбйись. По-моему, слышны шаги Хескета.

Вошел Хескет.

– Как я рад тебя видеть, Фрит! Любуешься нашим сыном?

– Просто один из волхвов пришел засвидетельствовать свое почтение, – пошутил Фрит.

Аманда молча наблюдала за ними. «О Боже, – молила она, – даруй ему зрение. Пусть он будет зрячим!»

Из всех детей – а теперь, вместе с Леем, их было четверо – самым любимым был Доминик. Даже Керенса была с ним нежна, у нее менялся голос, когда она разговаривала со своим маленьким братом. Трогательно было наблюдать за игрой детей в детской комнате, видеть, как Керенса и Лей, позволявшие себе в обращении друг с другом резкости, менялись, когда в игру вступал Доминик.

Доминик был красивым ребенком, но он не только был хорош собой, у него и характер был хороший. Он искал любви окружающих и находился в доме на особом положении. Он был способным и умным; порой казалось, что особое обаяние и особое здравомыслие были даны ему взамен зрения. Он, бывало, играл с другими в прятки ощупью – его тонкие, изящные руки были значительно чувствительнее, чем руки других детей – или по слуху, слышал он тоже лучше окружающих. Даже смеялся он веселее Других, более заразительно. Все живущие в доме, от первого этажа до мансарды, боготворили Доминика, считали его своим любимцем. О Фрите этого сказать было нельзя, правда, он и сам говорил о себе, что он не сентиментален, и, хотя слепой малыш ему нравился, все же его любимицей была Керенса – невыдержанная и шаловливая Керенса.

Иначе и быть не могло. Она смотрела огромными синими глазами ему в лицо и требовала сказать правду.

– Кого вы больше всех любите? Вот это важно.

– Кого я люблю больше всех? Думаю, что Клавдию. – Клавдия была младенцем.

– Лгун! Лгун! Лгун!

– Разве тебе не известно, что это слово не рекомендуется использовать леди? Спроси-ка мисс Робинсон.

– Прекрасно известно, но меня это не волнует. Робби говорит, что попадешь в ад, если будешь говорить «лгун». Мы всегда говорим «нугл». Наоборот, понимаете? А «дурак» говорим «каруд».

– Ах, какие вы умненькие! – сказал Фрит. – Только не думаю, что вам удастся провести ангела, ведущего счет вашим прегрешениям.

Керенса крепко обняла его. Он был такой душка – взрослый, а совсем как и не взрослый; он был так же непредсказуем, как ребенок, притом озорной ребенок. Одним словом, Керенсе было очень важно, чтобы он любил ее больше, чем других. Она вернулась к интересующему ее вопросу.

– Пусть так. Все же кого вы любите больше всех?

– Люди всегда больше всех любят младенцев. Разве тебе это не известно?

– И люди не любят... и вы не любите.

– Если тебе мои чувства известны лучше, чем мне самому, то зачем себя утруждать и спрашивать о них?

– Никто так не говорит, Фрит, как вы... дорогой Фрит... И потому мы зовем вас Фрит. Почти всех взрослых надо называть мистер или тетя. Никто не позволяет называть себя по имени, кроме вас.

– Боюсь, что мне просто лень вас поправлять. И я очень покладистый.

– А что это значит? – Но так как значение слов ее не очень интересовало, она продолжала упорно выяснять занимавшую ее проблему: – На самом деле... на самом деле... кого вы любите больше всех? – Она обхватила руками его шею.

– Я буду задушен, если не дам правильный ответ? Ты меня задушишь, если я не скажу «Керенсу»?

– Да, задушу.

– Тогда мне больше ничего не остается делать, как сказать, что я больше всех люблю Керенсу. Но тебе следует знать, что признание, полученное под пыткой, может не заслуживать доверия.

Но именно так он и думал. Она знала, что так он и думал.

– А вы у меня на самом первом месте, конечно, с мамой, – сказала она ему. Она вела список своих любимых крупным и неаккуратным почерком, внизу страницы буквы были просто огромными. – Вы с мамой на первом месте. Потом Ник. Потом Лей. Потом Пэдноллер. Потом Робби. Потом папа и Клавдия. Мне не нравится Клавдия, она слюни распускает.

– Ты тоже когда-то это делала.

– Не делала!

Тут она снова обняла его, а он сказал:

– Керенса, как же мне быть, ведь твой список меняется каждые два дня. Какой-нибудь маленький проступок, и я окажусь между папой и Клавдией. Я это знаю.

Она обняла его еще крепче.

– Нет, не окажетесь. Потому что я не обращаю внимания на ваши шалости. Мне нравится, что вы шалун.

Таким образом, не было никаких сомнений, что Керенса была любимицей Фрита, а Фрит был любимцем Керенсы.

Мисс Робинсон жила на Уимпоул-стрит уже четыре года, и за эти годы она, казалось, помолодела и повеселела. Она перестала беспокоиться о своем будущем и не напоминала детям о том, как много она для них сделала. Она рассказывала им о достоинствах их матери и о том, каким хорошим ребенком она была. Леди Дженет тоже была, похоже, образцовой ученицей. По сути, такими были большинство ее учениц. Печальным исключением была Керенса. Но Керенса была далеко не глупа. Она любила слушать рассказы о детстве матери и быстро обнаружила, что Аманда была такой же плохой рукодельницей, как она сама.

– С Керенсой, – сказала мисс Робинсон Аманде, – надо быть постоянно настороже. Она очень наблюдательна, и хотя на уроках она зачастую невнимательна, почти ничто из того, что не предназначено для ее ушей, мимо нее не проходит.

Мисс Робинсон глубоко любила Доминика. Она считала, что между ними существует особенная связь, потому что он родился вскоре после того, как она появилась в этом доме; она страдала в те ужасные недели, когда впервые стало ясно, что он останется слепым.

Самым любимым занятием мисс Робинсон в течение дня был Урок чтения Доминику. Она уже объяснила ему, как французский дворянин, месье Луи Брайль, который тоже был слепым, как и Доминик, с сожалением думал о том, что слепые люди не могут так же наслаждаться книгами, как все другие, зрячие. И теперь каждое утро Доминик сидел с ней за столом в детской комнате, и его изящные чувствительные руки скользили по выпуклым буквам, которые он очень быстро выучил.

Доминика было невозможно жалеть, потому что сам он себя ничуть не жалел.

Мисс Робинсон была очень счастлива. Было удивительной удачей приехать к Аманде, ждать рождения детей, которые все по очереди должны были стать ее учениками.

Перед самым рождением Клавдии Аманда сказала:

– Робби, даже когда дети вырастут, я бы хотела, чтобы вы оставались с нами. Конечно, до этого еще годы и годы, но... я бы не хотела, чтобы вы думали об отъезде.

После этих слов мисс Робинсон посмотрела на Аманду засиявшими глазами, а ее красноватые руки задрожали. Впоследствии Керенса, подмечавшая все такие частности, сказала, что теперь мисс Робинсон напоминает паломника, добравшегося до святых мест и сбросившего груз грехов и забот.

Как почти каждое утро после уроков, мисс Робинсон отправилась с детьми в парк. Лей с Керенсой обычно уходили вперед, а Доминик чаще всего шел рядом с ней, держась за руку. Ему было четыре года, Керенсе – шесть, а Лею – десять.

Керенса вприпрыжку бежала в опасной близости к воде Серпентина. Однажды она свалится в озеро. Оно будто притягивало ее.

– Не могу себе представить, – почти раздраженно сказала мисс Робинсон, – откуда в тебе берется твое озорство.

– Ниоткуда не берется, – дерзко ответила Керенса. – Это все мое.

Она обмакивала носки ботиночек в воду и подзадоривала Лея делать то же самое. Она дразнила его, пока он не повторял все за ней.

– Отойдите от воды, – сказала мисс Робинсон. – Она сегодня ужасно воняет.

Так это и было на самом деле. Из-за жары поднялась вонь от канализационных стоков, стекавших в Серпентин по ручью с западной его стороны.

На замечание мисс Робинсон Керенса ответила тем, чТо от воды убежала далеко в противоположную сторону.

– Вернись! – крикнула мисс Робинсон. – Вернись!

Но Керенса бежала далеко впереди, пока не остановилась поглядеть на какое-то тряпье, лежащее на траве. Она подумала, что это кипа одежды, но это была старуха, бедная старуха; когда Керенса подходила к ней на цыпочках, она, казалось, медленно зашевелилась – шевелились ее волосы, шевелилось ее тряпье; и Керенса увидела, что она покрыта шевелящимися насекомыми, это они двигались, а не старуха. Запах исходил тошнотворный, хуже, чем от могил за церковными оградами, где Керенса видела копошащихся крыс.

Керенса была в ужасе и все же стояла как завороженная. Женщина взглянула на нее, значит, она не была мертвой; в глазах у нее было что-то желтое с красным. Она смотрела на Керенсу так, будто просила о чем-то, а Керенса, несмотря на всю свою невыдержанность, была в душе так же добра, как ее мать, она нащупала в кармане приберегаемую монету в один пенни и бросила ее старухе. Больше денег у нее не было, но как бы ей хотелось, чтобы они были и чтобы она могла дать ей еще!

После этого девочка повернулась и побежала, а слезы застилали ей глаза, потому что ей было стыдно, что она подчинилась внушенным ей правилам и не подошла ближе, и не спросила старуху, чем бы она могла ей помочь.

Керенса подбежала прямо к воде, которая из-за ее слез казалась покрытой рябью. Лей подошел и стал рядом с ней.

– Смотри, – воскликнула она, чтобы отвлечь внимание от своих слез. – Смотри на мои ноги. Они погружаются. Смотри! Намокли!

Подошла мисс Робинсон и оттащила ее от воды.

Хескет пришел поздно.

– Аманда, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой наедине.

Она осталась с ним в приемной, ее сердце стучало, казалось, от волнения, потому что она заметила, как он огорчен.

– В госпиталь доставили двух больных, – сказал он. – Боюсь... что у них холера.

– Хескет! О... какой ужас!

– Да. Из лондонского Ист-Энда. Ничего удивительного... На улицах такая грязь. Стоки и...

Она вспомнила об эпидемии, разразившейся не так уж много лет назад, когда, как он ей говорил, умерло четырнадцать тысяч лондонцев, тогда же заразился и умер от этой ужасной болезни и его отец.

– Дорогая, – сказал он, – я должен буду остаться в госпитале, Я не могу приходить сюда, как ты понимаешь. Если нам удастся локализовать эпидемию... удержать ее в пределах Ист-Энда, нам будет легче справиться с ней.

– Да, – неуверенно ответила она. – Я это понимаю.

– Мы пока не знаем, как она начнет распространяться. Но мы должны принять все меры предосторожности. Сейчас я возвращаюсь в госпиталь. Какое-то время мы не будем видеться.

– О, Хескет!

– Понимаю, моя дорогая. Но, Аманда, иначе нельзя. Я не должен возвращаться сюда, к тебе и детям.

– Я все думаю о твоем отце, – сказала она.

– Он не берег себя. Я тебе обещаю, что буду беречься, буду принимать все меры предосторожности. Ты ведь знаешь, не так ли, любовь моя, что обычно к врачам ничего не пристает?

– Но...

– Мой отец проявил неосторожность. Он работал без отдыха. Нас несколько человек, и мы будем осторожны. Мы должны не дать ей распространиться и выяснить, как предотвращать возникновение подобных эпидемий. О, Аманда, дорогая, я был более счастлив, чем когда-либо мог себе вообразить. У меня есть ты... и дети... я благополучно вернусь к вам. Ничего не бойся.

Когда он вышел, она встала у окна и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Солнце нещадно жгло тротуары, и жара не убывала.

Керенса вышла из дому одна. Ей не позволялось выходить одной, но в доме что-то происходило. Мать не слушала ее, когда она пыталась рассказать ей о женщине в парке. Керенсу охватило раздражение: она терпеть не могла, когда ее не слушали.

Она составила список своих любимых. Первым теперь был Фрит, мама стала второй.

Неожиданно ей показалось очень важным сообщить Фриту о его перемещении на первое место. Она чувствовала себя нездоровой, мысли путались, и очень хотелось пить; ей хотелось, чтобы кто-нибудь ее утешил. Вместе с тем ей хотелось вредничать, доказать матери, что если она ее не слушает, то все же есть человек, который это сделает.

Все ей говорили, что она не должна выходить одна, потому что она ребенок; но это чепуха, так как ей уже шесть лет, и все знают, что это уже вполне взрослый человек. Кроме того, дом Фрита на этой же улице неподалеку.

Она подошла к его парадной двери, чувствуя себя важной персоной, несмотря на головную боль и на то, что веки ее почти слипались. Она позвонила, и Наполеон открыл ей дверь.

– Привет, Наполеон, – сказала она. Наполеон ответил:

– Ба, это маленькая мисс Керенса.

– Это мисс Стокланд, – высокомерно поправила она его. – Я уже не маленькая, и я чувствую себя совсем больной.

– О, я полагаю, что вы хотите видеть хозяина.

– Да, хочу, пожалуйста, Наполеон.

Она последовала за ним вверх по лестнице, а когда он постучал в дверь и она услышала голос Фрита, то побежала мимо Наполеона прямо к Фриту.

– Керенса! Что это значит?

– Фрит, я... теперь вы первый, а я больна, и у меня все болит... очень болит...

Он поднял ее и посадил к себе на колено. Его голос доносился как бы издалека, он звал ее. Он потрогал ее лоб, а потом осмотрел белки глаз, оттянув вниз нижние веки. После этого он поднялся, крепко прижав ее к себе.

– Фрит... Фрит... куда мы идем?

– Ты отправляешься в постель здесь, у меня в доме. Наполеон! – позвал он. – Немедленно иди к миссис Стокланд и скажи ей, что Керенса заболела. Скажи ей, что я оставляю ее здесь, потому что думаю, что ей нельзя быть вместе со всеми. Иди немедленно и не забудь, что я тебе сказал.

Наполеон заковылял прочь, а Фрит поднялся в свою спальню и положил Керенсу на постель, шепча ей тихонько и необыкновенно нежно, так она думала: «Все хорошо, Керенса. Фрит рядом. Я буду ухаживать за тобой, Керенса».

В госпитале были заняты все кровати; люди лежали во дворе, ожидая свободных мест и страдая от всех признаков ужасной болезни – от жажды, жестокого поноса, судорог и полного упадка сил. Больные сотнями умирали в грязи на улицах лондонского Ист-Энда или пытались доползти до своих домишек.

Холера из Азии, возможно, завезенная в порт Лондона иностранными моряками, быстро распространялась в узких улочках. В вонючих сточных канавах, где собиралась грязь, играли дети и множились холерные микроорганизмы. Инфекция распространялась и от земли над сводами стоков, по которым зараженные ручьи стекали в реку. В «скворечнях», где в одной комнате ютилось до десяти человек, инфекция распространялась от одного человека к другому; мухи, которых в то лето было особенно много, переносили болезнь с одной улицы на другую; крысы, копошившиеся в могилах среди разлагающихся тел и спокойно разгуливавшие у выгребных ям и сточных канав, нахально входили к людям в дома и тоже способствовали чудовищным пляскам смерти.

Хескет работал целыми днями и большую часть ночи, выкраивая по возможности немного часов для отдыха. Таких, как он, было много – благородных, самоотверженных людей, находившихся среди пострадавших, бесстрашно несших утешение и лечивших страдальцев.

Хескет получал от работы удовлетворение, но относился к себе критически. Смерть Беллы все еще мучила его совесть, и когда он понимал, что его действия спасли чью-то жизнь, он, бывало, думал: «Вот и спасена жизнь. Если я отнял одну жизнь, то спас несколько других».

Он постоянно думал о семье и жаждал к ней вернуться, не переставая опасаться, как бы судьба не нанесла ему какой-нибудь удар. У него был счастливый дом и семья, которые ему всегда и больше всего на свете хотелось иметь. Но получил он их благодаря смерти Беллы. Этого он забыть не мог. А если бы Доминик не родился слепым, забыл ли бы он об этом? Он часто задавал себе этот вопрос. Конечно, глупо было даже на мгновение считать слепоту Доминика наказанием себе, божественной нахлобучкой. И все же всякий раз, когда он взглядывал на незрячие глаза мальчика, ему казалось, что он видит Беллу, лежащую на постели и с издевкой смеющуюся над ним.

– Вам следует поспать, пока есть возможность, – сказал молодой врач, лежащий рядом с ним.

Он повернулся и взглянул на говорившего – это был Том Барнардо, молодой врач-фанатик, которому было чуть больше двадцати лет и который лишь недавно получил право быть практикующим врачом; у этого молодого человека было благородное лицо романтика и какое-то трудно определяемое качество, привлекавшее к нему детей.

– Вы переутомлены, – сказал Барнардо.

– Думаю, что вы правы. А какого вы мнения о теории Бадда?

– Возможно, она верна. Но не думаю, что она дает полный ответ.

– Я тоже считаю, что Балд – прав. Распространителями являются канализационные стоки. И нам следует принять меры, чтобы не загрязнялась питьевая вода. Она источник беды.

– Что ж, на этот раз нам более успешно удалось ее локализовать. Насколько я знаю, за пределами Ист-Энда не было ни одного случая. А если вспомнить последнюю вспышку...

– Да, – сказал Хескет.

– Знаете, – продолжал Том Барнардо, – вам не следует находиться здесь... вы семейный человек.

– А вы не считаете, что нас здесь должно быть больше?

– Возможно. Но у вас семья... маленькие дети, а?

– Да, это так.

– Ах! Дети! Вот еще проблема. Сегодня я нашел еще одного бездомного бродяжку. Мать умерла, отец умер. Я его спросил: «А чем ты занимаешься? Почему не идешь домой?» Он мне ответил: «Домой? У меня нет дома, начальник». Я привел его в госпиталь, чтобы сделать анализ. Что еще оставалось делать? Оставить его на улице! Сотни... умирают каждый день... не только от холеры... но и от голода... Бездомные дети... Только подумайте!

– Это ужасно. Нищета, кругом нищета!

– Если бы на нее обращали внимание, – осуждающе сказал молодой человек. – А разве обращают? Нет. Просто переходят на другую сторону улицы. Все наши лорды и леди... все церковные сановники... простите. Думая об этом, я теряю самообладание.

– Вы тоже должны постараться уснуть.

– Да, уснуть и видеть сны. Вы знаете, что я хочу сделать, когда все это закончится? Основать дом... дом, в котором я мог бы дать приют этим детям... этим бездомным. Я хочу дать им одежду, пищу и подготовить их к жизни в этом мире.

Хескет с улыбкой слушал молодого Тома Барнардо, пока тот продолжал говорить, подробно излагая планы осуществления своей благородной мечты.

Они разговаривали, пока, утомившись окончательно, не заснули. Когда они проснулись, их ожидал очередной удушающе жаркий день, полный болезней, страхов... и мечтаний.

После болезни Керенса вытянулась и похудела, стала вести себя тише и серьезнее.

Она почти ничего не помнила после того, как Фрит уложил ее в постель; она понимала, что была очень больна и что другим детям нельзя ее навещать, чтобы не заболеть самим. Только Фрит должен к ней приближаться, потому что он благоразумен и знал, как не заразиться.

В течение долгого времени из-за слабости ей ничего не хотелось делать, а только тихо лежать. Фрит сам кормил ее из какого-то маленького чайничка с забавным носиком, и она долго притворялась, что слишком слаба, чтобы держать чашку, так как хотела, чтобы Фрит за ней ухаживал. Ей хотелось, чтобы он был с ней постоянно. Теперь он навсегда занял первую строку в списке ее любимых людей.

Дни стали прохладнее, и начались дожди.

– Это хорошо, – сказал Фрит. – Грязь будет смыта. Это то, что нам необходимо.

– Почему?

– Ну, потому что было очень жарко, а для больных людей это плохо.

– А больных людей много?

– Очень.

– Они более больны, чем я была больна.

– Намного. Я ведь за ними не ухаживал.

Она рассмеялась, очень довольная. Ей казалось справедливым, что за ней, за Керенсой, ухаживал лучший в мире врач.

– Скоро, – сказал он, – тебя можно будет навещать. Тебе это понравится.

Она пожала плечами.

– На самом деле мне хочется видеть только вас.

– О, полно, я уж и так слишком много был с тобой. Разнообразие придает жизни пикантность.

– Ну и пусть. Мне не нужна пикантность. Мне нужны вы.

Но посетители пришли. Пришла мать, которая не могла сдержать нежности, она явно была очень напугана болезнью Керенсы; она не выпускала руку дочери из своей и непрестанно целовала ее. Керенсе было приятно такое внимание; она сознавала, что мать была очень близка к самой вершине списка ее любимых, и, не будь такого чудесного человека, как Фрит, она могла бы занять первую строку.

Приходил улыбающийся Доминик, который ощупал ее лицо. До чего умный Ник, потрогает твои глаза и нос и знает, кто ты!

– Привет, Ник.

– Привет, Керри. Когда ты вернешься домой?

– Я не знаю. Я была очень больна. Думаю, что за мной еще надо будет долго ухаживать.

Пришел Лей, который смотрел на нее почти застенчиво и усиленно пытался скрыть, что готов заплакать от радости, что она не умерла. В этот момент Керенса поняла, что, если бы Лей составлял список своих любимых людей, то она бы возглавила этот список.

Мисс Робинсон сказала:

– Мы скоро вернемся к урокам, верно?

– Вы – может быть, – ответила Керенса. – Я – нет. Мне еще надо как следует прийти в себя.

Когда все ушли, Фрит, улыбаясь ей, остановился у ее постели.

– Дитя мое, теперь ты можешь изменить свой томный вид. Ты замечательно сыграла роль бедной маленькой больной.

– Но, Фрит, я все еще больна!

– Нет, ты почти поправилась. Ну, в чем дело?

– Когда я совсем поправлюсь, я должна буду уйти домой?

– Конечно, ты уйдешь.

– Тогда я не хочу выздоравливать. Я хочу жить у вас.

– Минутная прихоть, – сказал он. – Но все же мысль хороша.

На следующий день ее пришла навестить Лилит, она пришла одна. Керенса чинно уселась в постели, чтобы принять посетительницу.

– Итак, теперь ты скоро вернешься домой, – сказала Лилит.

– Я не смогу вернуться, пока не поправлюсь.

– Лей скучал по тебе. Он только и делал, что говорил о тебе. Думаю, ты тоже скучала по Лею.

– Я была слишком больна, – ответила Керенса. Тут она вспомнила Лея с его серьезными темными глазами и то, как много раз покрывал он ее проступки перед родителями или мисс Робинсон. На сердце у нее потеплело. – Я скучала по Лею, – сказала она. – Я бы хотела, чтобы он иногда приходил сюда с Ником... когда не будет Фрита.

– Так, возможно, он мог бы прийти теперь, коль тебе лучше.

Вошел Фрит.

– Вот как, – сказал он. – Еще один посетитель.

Керенса невольно насторожилась. Что-то особенное было в его голосе, когда он говорил с Лилит; что-то непривычное появлялось в его глазах, когда он смотрел на нее.

– Итак, Лилит оказала тебе честь своим посещением! – Он делал вид, что говорит с Керенсой, но на самом деле говорил с Лилит. Он подтянул свой стул поближе к стулу Лилит и не спускал с Лилит глаз. – Как, вы находите, выглядит наша больная?

– Очень хорошо. Это было так великодушно, Фрит, ухаживать за ней, как это сделали вы.

– Что мне оставалось делать? Она просто вошла ко мне в дом... уже больная.

– Я об этом не знала, – возмутилась Керенса.

– Она умница, наша Керенса, – сказал Фрит. – Она знает, как извлечь пользу из своих неудач.

Керенсе не нравилась эта манера Фрита говорить; она понимала, что он разговаривает с Лилит, не обращая на нее внимания.

Любого другого, кроме Фрита, она бы за это возненавидела. Она определенно ненавидела Лилит за то, что Фрит смотрел на нее, а не на свою маленькую больную.

Теперь они говорили... говорили друг с другом, совершенно позабыв о Керенсе.

Она знала, что Лилит очень хорошенькая. Но прежде она как-то не думала об этом. На Лилит была большущая шляпа, и, когда она вошла в комнату, Керенса подумала, что у нее глупый вид. Теперь она не была уверена, что это так. Ленты на шляпе были очень яркими, а кринолин Лилит – просто огромен, значительно больше тех, что носили другие дамы. Поэтому невольно возникало желание рассмотреть крошечную Лилит в огромном кринолине.

«Уходи, – говорила она про себя. – Ты все портишь!» Наконец Лилит на самом деле собралась уходить. Фрит пошел к двери вместе с ней.

– Фрит, – позвала Керенса. – Фрит, останьтесь.

Он обернулся, чтобы улыбнуться ей, но Лилит он улыбался совсем по-другому. Теперь это была отстраненная улыбка взрослого человека.

– Через минуту вернусь, – сказал он и вышел с Лилит. Но через минуту он не вернулся. Керенса лежала, не шевелясь и прислушиваясь к тому, как закроется парадная дверь; все было тихо.

Они были вместе, вместе смеялись и секретничали; и из этой комнаты они ушли потому, что она мешала им.

Керенса раскраснелась от возмущения и гнева; потом немного всплакнула.

– А все потому, что я такая слабая! – жалобно сказала она. Но какая польза изображать из себя больную, когда никто тебя не видит и не слышит?

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем она услышала, как закрылась дверь на улицу; она выбралась из постели и выглянула из окна, но из закрытого окна тротуар был ей не виден, а открыть окно она не решилась.

– Почему ты не в постели? – Фрит стоял в дверях, наблюдая за ней. Он подошел и поднял ее на руки. – Какая ты горячая! Немедленно ложись.

– Меня слишком надолго оставили одну, – сказала Керенса.

Фрит разразился смехом и швырнул ее на постель, как будто она была узлом белья. Он укрыл ее, а она обняла его за шею. Ей хотелось спросить его, возглавляет ли она список его любимых людей; но она не решилась сделать это, потому что боялась, что если он скажет правду, то ответом могло быть «нет».

Семья Аманды разрасталась. Появилось еще двое детей – Марта и Денис. Она была довольна своим большим семейством. Денис, младенец, был крепким маленьким мальчиком; что касается Доминика, то он оставался несравненным – самым любимым из всех детей; Клавдии исполнилось четыре года, а Марте – которая звала себя Марти – два.

Лилит тоже была довольна. Лею исполнилось уже четырнадцать лет, он был высоким и красивым темноволосым подростком, гордостью дома, как говорил доктор; и Лилит верила, что он любит Лея ничуть не меньше, чем собственных детей. Несмотря на то, что некоторых это могло бы удивлять, Лилит это не удивляло. Ее сын, казалось, по-прежнему был воплощением лучших качеств, и когда она смотрела на него, ее глаза сияли не только от гордости, но и от торжества. Он ее творение; она создала его в соответствии со своими желаниями; и все, что она для него задумала, казалось, сбывается.

Лей хотел стать врачом; желание возникло из-за того, что человек, которого он теперь называл отцом, как и другие дети, был врач. Они проводили вместе довольно много времени, и Лей сообщил о своих желаниях доктору Стокланду. Его образованием руководили необычайно заботливо, и если Лей и не станет никогда блестящим врачом – хотя Лилит неистово верила, что это будет именно так, – то уж добросовестным, конечно, станет.

В четырнадцать лет его уже отправили в школу, а это означало, что Керенса стала верховодить другими детьми.

Это был один из дней вскоре после десятилетней годовщины Керенсы – день, который она вспоминала годы спустя.

Она лежала в детской на полу и читала Доминику, который любил, чтобы ему читали. Он тоже сидел на полу, прислонившись к ножке стола, поворачивая голову в разные стороны с видом особенного возбуждения, которое всегда интересовало окружающих; причиной было то, что, как они могли заметить, в собственном мире Доминика существовало такое, о чем они и не подозревали. Все дети любили слушать его рассказы о том, что он испытывал, гуляя в саду и стоя под грушей или наклонясь, чтобы потрогать цветы на клумбе, за которой так прилежно ухаживал Пэдноллер в небольшом и узком садике. Ему, в свою очередь, нравилось слушать их рассказы о том, что они видели, какие краски и формы; он любил, чтобы его подводили к тем вещам, о которых рассказывалось, чтобы он мог их потрогать и понюхать, пока они о них рассказывали. Это была одна из тех игр, в которую они часто играли и которая им никогда не надоедала.

Керенса закончила рассказ и, закрывая книгу, взглянула на брата. На его лице она увидела завораживающее выражение, из-за которого ей всегда хотелось проникнуть в его незрячий мир.

– Ник, – тихо позвала она.

Он протянул руку, и она взяла ее в свою. Другой рукой он потрогал ее лицо.

– Керри, что такое необычное в этой комнате? Она отличается от других комнат. В чем дело?

– Я думаю, потому что это наша комната. В ней беспорядок. Весь стол завален разными вещами. И кубики Марты там же, и кукла Клавдии. И чья-то коробка с карандашами... А на полу расположились мы, и книга рядом.

– В ней есть еще что-то такое необычное. Керри, расскажи мне об этой комнате, хорошо? – Он поднялся и вытянул руку. – Проведи меня вокруг нее и позволь мне все потрогать... и расскажи мне о ней все.

Она вскочила на ноги и встала рядом с ним. Потом она подняла книгу и положила ее на стол, потому что одним из правил в детской было: ничего не оставлять на полу, чтобы Доминик не споткнулся. Это правило Керенса – небрежная во всем остальном – никогда не забывала сама и следила за тем, чтобы никто другой тоже не забывал.

– Начнем с окна, – сказала она. – Это шторы. Они из какого-то бархата... складки и складки из бархата, присобраны. Материал называют шениль или как-то так.

– Он мягкий. А красивый?

– Да, он темно-красный.

– Красный, – повторил Доминик.

– Яблоки тоже иногда бывают красными, – сказала Керенса. – И сливы тоже красные.

– Этот цвет больше похож на цвет слив, чем на цвет яблок. Твои щеки красные, и мои тоже... но это другой красный цвет. Красный – красивый цвет. Мне он нравится больше всех других цветов... потому что он как будто идет откуда-то к тебе.

– Правда?

– Ну, не на самом деле, но так кажется. Когда его окружают другие цвета, кажется, что он говорит: «Взгляни на меня, я красный!»

Они посмеялись. Керенса лучше, чем кто-либо другой, давала ему возможность понять многие вещи.

– Потом здесь окно, – продолжала она. – Сквозь него можно видеть, потому что это стекло. Там внизу садик.

– То, о чем я говорю, находится не снаружи, – заметил Доминик. – Оно в этой комнате.

– Оно находится здесь только тогда, когда здесь папа?

– Да, а иногда и тогда, когда здесь мама... но только если он тоже здесь.

– Хотела бы я знать, что это такое! О, как бы я хотела.

– Проведи меня по комнате.

– Ковер ты знаешь. Он такого цвета, как шторы.

– Как сливы! – сказал Доминик и рассмеялся, почувствовав на зубах оскомину. Последние сливы, которые он ел, были очень кислыми.

– Это стул. О стульях тебе все известно, правда? Ты сидел на них на всех!

– Да, стулья я знаю. – Он нежно погладил один из них.

– Проведи меня к шкафу, – попросил Доминик. Она подвела его к шкафу, который он ощупал. Он погладил дверцы и ручку, которую следовало повернуть, чтобы открыть шкаф.

– Может ли такой большой, как папа, человек пугаться, как дети пугаются темноты... дети, которые могут видеть?

– Я думаю, что, возможно, взрослые люди иногда пугаются, – сказала Керенса. – Они ужасные притворяшки, эти взрослые. Иногда я думаю, что они совсем такие, как мы... только большие.

– Да, – сказал Доминик, – такие, как мы, только большие. Керри, а что такое скелет?

– Кости... кости мертвых. Мы видим их на кладбищах при церквах. Уф! Ужас! Ник, ты должен быть рад, что не можешь их видеть.

– Скелеты помещают в шкафы, Керри. Я слышал, как Пэдноллер однажды разговаривал с поварихой. Он сказал: «Ну, уж тут точно в шкафу есть скелет, славный старый скелет!» Керри, а в этом шкафу есть скелет?

– О, скелеты в шкафах! – презрительно ответила Керенса. – Это просто одна из глупостей, которые говорят, но на самом деле ничего такого не бывает. Не бывает настоящих скелетов. Это значит, я думаю, что так говорят о скверных тайнах.

– О тайне в шкафу?

– Нет, не в шкафу... но где угодно... о тайне, о которой взрослые не хотят говорить открыто... а просто шепчутся о ней, когда думают, что люди вроде нас их не слушают.

– Керри, я думаю, что в этом шкафу что-то есть. – Он открыл дверцу. – Запах какой-то непонятный. Расскажи мне все о вещах в этом шкафу.

– На верхней полке стоит клей и кисточка и лежат наши альбомы для наклеивания вырезок. На другой полке лежат разные книги и наши тетради. Стоит чернильница.

– В этом шкафу все вещи пахнут иначе, чем в других местах. Ты это чувствуешь?

– Нет.

– И эти книги тоже... помимо их собственного запаха. Засунь внутрь голову, Керри. Понюхай. Пахнет апельсиновыми корками.

– Возможно, здесь раньше держали апельсины.

– И на яблоки тоже похоже... на сморщенные и начинающие портиться внутри яблоки.

– Здесь могли раньше держать фрукты.

– Но запах только похож. Это не запах фруктов. Вот тут-то и есть один из тех скелетов, Керри. Вот почему папа так меняется в этой комнате.

– Ник, не говори никому про скелет. Давай выясним все и будем хранить тайну.

– Да, – сказал Доминик. – Я думаю, это скверная тайна, Керри.

– Потому что в этой комнате папа и мама всегда бывают грустнее, чем в других.

Они закрыли дверцу шкафа и вернулись к столу. Керенса прочла другой рассказ и временно забыла про шкаф. Но позднее она вспомнила и обратилась к Лилит.

Она никогда не любила Лилит, а после болезни ее неприязнь к ней еще более возросла. Все чувства Керенса выражала бурно; она редко испытывала такое чувство, как безразличие. Теперь она знала, что у взрослых есть еще один секрет, который ей необходимо узнать, и этот секрет для нее гораздо важнее тайны шкафа, потому что он касался отношений между Фритом и Лилит.

Интуиция подсказывала ей, что от Лилит она скорее, чем от кого-либо еще, сможет узнать тайну шкафа, поэтому она задала ей вопрос неожиданно, надеясь застать ее врасплох:

– А что было в детской комнате до того, как она стала детской?

Она была рада видеть, что Лилит вздрогнула.

– Ну, спальня там была.

– Чья спальня?

– Что за вопросы! Зачем тебе это знать?

– Потому что мне хочется знать, что случилось до моего рождения.

– Мне всегда казалось, что ты воображаешь, будто до твоего рождения белого света не было.

– О да, да, был. Сперва его создал Бог, верно? И первыми были Адам и Ева. Потом прошло много лет, прежде чем я родилась.

– Удивительно, что вместо Евы Он не создал сперва Керенсу! Керенса со всей серьезностью обдумала сказанное и решила, что это был бы неплохой план.

– Ладно, – сказала она, – Он не создал. Но чья это была комната?

– Это была комната жены твоего отца... его первой жены.

Керенсу охватило волнение. Жена, которая была у отца до того, как он женился на ее матери! Вот где разгадка отношений между мужчинами и женщинами. Не может ли случиться так, что, разгадав тайну шкафа в детской комнате, она смогла бы понять отношения между Фритом и Лилит?

– В шкафу как-то необычно пахнет. Что там держали?

– Сказать? Виски, коньяк и джин. Ты знаешь, что это такое, не так ли?

– Да. Я знаю, что они собой представляют.

– Ну, так прекрати о них говорить, потому что, это может огорчить маму. Понимаешь, первая миссис Стокланд так их любила, что держала их под замком в том шкафу. Подумать только, что ты их унюхала!

– Это Доминик.

– Понятно. Итак, как тебе было сказано, никому ни слова, ясно? Это может огорчить твою маму.

– Почему?

– Почему? Когда? Как? Сколько раз за день ты это спрашиваешь?

– А как же иначе? Как узнать что-то, если не спрашивать?

Лилит смотрела на нее почти робко. Она была миловидной девочкой, очаровательным ребенком, самой привлекательной из всех детей, за исключением, конечно, Лея и, некоторые бы сказали, Доминика. Лилит хотела бы нравиться Керенсе; сама она готова была сделать ее своей любимицей. Ей так много было в Керенсе понятно и симпатично. Странно, что Керенса, казалось, намерена была держаться с ней, как никто из детей, недружелюбно. А Лилит, ко всему прочему, имела на Керенсу виды. Керенса и Лей должны были когда-нибудь пожениться.

– Конечно, ты должна спрашивать, если собираешься что-то выяснить, – сказала она задабривающим тоном. – Ну, слушай, я тебе кое-что расскажу. Первая жена твоего отца пребывала в той комнате... день и ночь она проводила там, потому что была очень больна. Но она любила выпить, что для нее было вредно. Она держала это питье взаперти в том шкафу, чтобы люди не знали, сколько она выпила. Только об этом ни слова, помни. Это была несчастливая семейная жизнь, и твой отец хочет все о ней забыть, поэтому не начинай спрашивать никаких своих «как», да «почему», да «когда», ясно?

– Не буду, – ответила Керенса, но не могла скрыть своего возбуждения, – не буду ничего начинать.

Она нашла Доминика и рассказала ему все.

– Я узнала секрет, Ник. Пахнет коньяком, джином и виски.

У папы до мамы была жена, но он был с ней несчастлив, поэтому хочет все забыть.

Доминик серьезно кивнул.

– Верно. Он и говорит таким голосом: «Хочется все забыть».

– Поэтому мы не должны никому ничего говорить, Доминик... ни одной душе. Я рада, что это оказался не настоящий скелет... ну, не тот, что под досками. Мне бы это не понравилось.

– Я рад, что с этим все кончилось, Керри.

Керенса кивнула, но она вовсе не была уверена, что подобные дела когда-нибудь кончаются.

Она была старше Доминика, и, несмотря на его разумность, была уверена, что он не знает так хорошо странный мир взрослых, как знает его она.

Годы Аманды текли спокойно, оставаясь в памяти благодаря разным праздникам: дням рождения детей, которые торжественно отмечались в библиотеке; Рождеством, когда красиво украшалась мишурой и подарками елка согласно недавнему, но уже ставшему популярным обычаю, введенному супругом правящей королевы; дням летнего отдыха, проводимым за городом с матерью Хескета, посвятившей свою жизнь сыну и его детям. Она была уверена, что теперь Хескет счастлив и что мучившие его в первые годы этого брака укоры совести утихли. Мысль о том, что Доминик родился слепым из-за того, что его отец позволил себе грех любить Аманду, пока еще была жива Белла, казалось, забылась. Теперь у них появился маленький Денис, крепкий, нормальный, здоровый мальчик, правда, не такой милый, как Доминик, но кто может привлекательностью сравниться с Домиником?

Аманда часто с любовью размышляла о своих детях. Ни у кого из них не было чувства ревности к Доминику, с которым все окружающие невольно обращались более нежно, чем с другими детьми. Клавдия и Марта, бывало, ссорились из-за куклы или из-за книжки с картинками, но ни одна из них никогда не отказала Доминику в том, что ему хотелось. Возможно, причина была и в том, что Доминик никогда не претендовал на то, что, как он думал, хотелось другим. Аманда начала склоняться к мысли, что недуг Доминика по большому счету не такой уж и недуг, поскольку маленький слепой мальчик, казалось, прививает другим детям доброту, терпимость и ответственность за тех, кто слабее.

Итак, если не принимать во внимание небольшие перепалки, незначительные волнения, маленькие несоответствия, то это была вполне счастливая семья.

Даже Лилит была довольна. Ее встречи с Фритом были нерегулярными, но они знали друг друга уже так давно, что их отношения были похожи на своеобразное супружество. Фрит так и не женился; казалось, он вполне удовлетворен положением вещей.

Он не был таким ревностным работником, как Хескет. Аманда теперь подозревала, что его стремление приобрести профессию врача в те давние дни в Корнуолле было просто желанием избавиться от ограничений деревенской жизни. У него был небольшой, но избранный круг пациентов из среды богатых людей; в основном это были женщины. Он главным образом наслаждался жизнью, много путешествовал, проводя почти все зимние месяцы вне Англии и оставляя вместо себя ассистента лечить богатых женщин.

– Они тем больше меня ценят, – говаривал он, – чем меньше я доступен.

Фрит заявлял, что он эгоистичен и ленив; его бы никогда не заинтересовал приют доктора Барнардо, как он заинтересовал Хескета. Хескет был так серьезен, так настроен быть полезным людям. Поэтому он постоянно много работал, не щадя себя, и большую часть времени посвящал благотворительности.

Аманда встречалась с сестрой Фрита Алисой и с Энтони, своим кузеном, когда они приезжали в Лондон. Фрит сказал, что было бы глупо не встречаться с ними. Восстановление отношений с Алисой доставило ей радость; им было о чем поговорить, так как у Алисы родилось уже шестеро детей. Что касается Энтони, то теперь Аманда удивлялась, как это она могла когда-то бояться этого упитанного человека среднего возраста. Она могла себе представить, что он какое-то время злился на нее за то, что она от него сбежала. Но в конце концов Энтони ничего не потерял из-за ее побега, поскольку теперь он стал наследником ее отца, и Аманда была уверена, что Алиса стала для него такой подходящей женой, какой сама она никогда бы не могла стать.

Алиса сказала, что мать Аманды часто говорила о ней и что ей очень бы хотелось увидеть внуков. Возможно, предположила Алиса, когда они с мужем в следующий раз приедут в Лондон, то смогут привезти с собой мать Аманды.

После возвращения Алисы и Энтони в Корнуолл Аманда стала получать письма от матери, которые ее успокаивали, как будто залечилась незаживающая рана.

Так и шло время. Дни рождения, рождественские праздники, недомогания детей, признаки их взросления, волнения за них, постоянная большая любовь к ним... это была та семейная жизнь, которой ей всегда хотелось.

Денису уже исполнилось четыре года, детьми в доме в основном занимались няня и мисс Робинсон, поэтому Аманда находила время помогать Хескету в его благотворительной деятельности. Все это началось после того, как она побывала с ним в новом доме Тома Барнардо в Ист-Энде и увидела детей, которых этот добрый человек собрал на улицах, и услышала рассказанные им их грустные истории.

Вот это и есть настоящая благотворительность, подумала она тогда. Люди, подобные Барнардо, оказывающие практическую помощь, и являются настоящими филантропами. Давид и Уильям мечтали... это были неопределенные мечтания. Мечтания Давида были порождены совестливостью богатого человека, мечтания Уильяма – обидой бедняка; но их мечтания явились результатом их собственных переживаний. Теперь она поняла, что такое настоящий реформатор, человек практического склада, она смогла увидеть, в чем разница. Том не говорил: «В данном случае это справедливо, а то – несправедливо». Он говорил: «Бездомные дети голодают на улицах Лондона, поэтому я дам им кров и накормлю их; я обучу их ремеслам; я помогу им уехать из этой страны туда, где они найдут для себя достойную жизнь».

Мало-помалу дети взрослели. Керенсе исполнилось четырнадцать лет, а Лею, которого Аманда привыкла считать своим не меньше, чем Лилит, – восемнадцать.

Лей на каникулы приезжал домой. Благодаря своему усердию он преуспевал в учебе, но очень радовался, приезжая домой, потому что был сильно привязан к семье; спокойный и сдержанный, он лучше всего чувствовал себя дома.

Он любил мать, понимая, что многим ей обязан. Он сознавал, насколько она всю себя посвятила ему – не то чтобы она это подчеркивала, – и как велико было ее желание, чтобы он познал лишь счастье и успех. Ему были известны его не очень близкие родственные связи с этой семьей, и это знание было причиной его благодарности за то, что он единодушно ими в нее принят. Он понимал, как поняли это Керенса и Доминик, что в доме существуют тайны, которые он может когда-нибудь узнать; но в отличие от Керенсы он не стремился узнать эти тайны. Его вполне устраивал тот факт, что в этой любимой им семье у него было свое место.

Лея всегда радовало возвращение домой. Когда поезд прибывал на вокзал, он нетерпеливо разглядывал платформу, чтобы увидеть, кто приехал с Амандой; он всегда надеялся, что с ними будет и Керенса. Глаза Лилит, бывало, сияли, когда она замечала, как он возмужал, и она требовала, чтобы он подробно ей рассказал – хотя мало в этом смыслила – о сданных им экзаменах. Она мечтала, что он станет великим врачом... и джентльменом. Он никогда не забывал ту молитву, которой она его научила: «Пожалуйста, Господи, дай мне быть хорошим мальчиком и джентльменом».

Эта молитва о многом ему рассказала; он понял, как мать ради него старалась, как планировала его будущее, как мечтала обеспечить ему достойную жизнь, которой, если бы не благодеяние доктора, у него могло и не быть.

Но больше всего по приезде домой ему хотелось увидеть Керенсу, которую он любил. Он хотел бы, чтобы она была старше; но временами он бывал рад, что все так, как есть. Так как ему было только восемнадцать лет, то лучше, чтобы Керенса подольше оставалась ребенком, пока он не повзрослеет. Возможно, когда ему исполнится двадцать один год, а Керенсе будет семнадцать, он сможет поговорить с ней.

Если бы Керенса не была так прекрасна, так очаровательна, так не похожа ни на одну другую девушку, он мог бы предположить, что эту мысль внушила ему мать, как она внушила ему, в чем он не сомневался, многое другое. Он знал, что его мать хотела, чтобы он женился на Керенсе.

В те каникулы он не собирался говорить с Керенсой, но она казалась такой повзрослевшей, выглядевшей гораздо старше своих четырнадцати лет. Темные волосы она теперь стягивала на затылке плотной черной лентой и выглядела настоящей юной дамой. Она была рада его приезду домой. Он был ее любимым братом, так она думала, потому что хотя и любила Доминика, но ссориться с ним она не могла так, как могла ссориться с Леем, а временами ей хотелось ссориться.

– Керенса, – сказал он, – я так рад, что я твой любимец, так как...

– Так как что?

– Неважно. Я скажу тебе об этом позже.

Но Керенса была не из тех, кто мог когда-либо что-либо ждать.

– Нет. Ты должен сказать мне сейчас же. Поэтому он ей и сказал:

– Я хочу, чтобы через год или два ты вышла за меня замуж.

– Этого я сделать не могу. Ты должен будешь жениться на ком-нибудь другом. Ты мне как брат. Братья и сестры не женятся.

– Но ведь мы не брат и сестра.

– Я сказала, что похоже, будто мы брат и сестра.

– Неважно, что похоже. Мы не родные.

– Все равно я не могу. Я собираюсь замуж за другого человека.

– За другого? За кого?

– Ну, было бы неправильно сказать тебе это, потому что он пока еще об этом не знает.

– Керенса! Ты просто дурачишься, а я говорю серьезно.

– Я тоже не шучу. – Больше она не сказала ни слова. Лилит обратила внимание на подавленное настроение сына. Она спрашивала его, что с ним, но он ей ничего не говорил до дня своего отъезда в колледж.

– Это из-за Керенсы. Она собирается замуж за кого-то другого.

– Не верь ты этому! – сказала Лилит. – Она выйдет за тебя.

– Она мне сказала, что есть кто-то другой. Лилит рассмеялась.

– Керенса! Она же просто дитя. Погоди. Ведь я всегда предполагала, что вы поженитесь.

– Но если она против...

– Предоставь это мне, – успокоила его Лилит.

Она держалась властно и уверенно, и Лей снова почувствовал себя маленьким мальчиком, уверенным в ее всемогуществе.

Керенса важно прошествовала по улице и позвонила в парадную дверь дома Фрита. Ей открыл Наполеон.

– Привет, Наполеон. Мне нужно видеть твоего хозяина. Немедленно, пожалуйста. Это очень важно.

Наполеон встревожился. Он вспомнил тот случай, когда она точно так же вошла и потом тяжело болела. Наполеон заторопился вверх по лестнице.

– Вам не дурно, мисс Керенса? Не заболели ли вы снова?

– О нет. Но это очень важно.

Фрит был в своей комнате на втором этаже.

– Мисс Керенса тута, сэр, – сказал Наполеон, распахивая дверь.

Фрит отложил книгу и поднялся.

– Какая неожиданная честь, – сказал он.

Керенса подошла, все еще сохраняя торжественный вид, и подала ему руку.

– Как поживаете, мисс Стокланд?

Ј)на радостно улыбнулась, потому что он первый раз так обратился к ней.

– Я рада, что вы понимаете, что я уже взрослая. Уже не просто Керенса... конечно, не для своих друзей.

– Итак, вы внезапно повзрослели и мне уже нельзя звать вас больше Керенсой, а только мисс Стокланд. Значит ли это, что я не являюсь одним из ваших друзей?

– Конечно, вам можно сколько угодно называть меня Керенсой.

– Я рад. Я уж было начал подумывать, что до ваших ушей дошло что-то об одном из моих грехов.

Она рассмеялась. Он всегда может ее рассмешить и всегда мог. Это-то ей в нем и нравилось – взрослый человек, не законченный грешник, так она думала, но почти грешник.

– Я хотела бы с вами поговорить. Понимаю, что это очень необычно.

– Вовсе не необычно. Вы говорите изрядно. По сути, вы болтушка.

– Фрит, оставьте хоть на минуту свои шуточки. Я думаю о будущем... о вашем и моем.

– О вашем и моем?

– Вы когда-нибудь думали о женитьбе?

– Признаться, я был на грани подобного безрассудства однажды... или, возможно, дважды... за мою долгую и рискованную карьеру, но мне удалось, как вы знаете, несмотря на многие опасности, сохранить уединенный курс.

– Но ведь вы не хотите вечно идти этим уединенным курсом. Каждый мужчина должен жениться.

– Керенса, только не говорите, что вы нашли мне жену! Она самодовольно улыбнулась.

– Ну, в сущности, нашла.

– Вы удивительный ребенок! То вы сваливаетесь на меня, битком набитая холерными микробами, а теперь вы готовы предоставить мне жену. Знаете ли, я думаю, что микробы мне могут показаться более приемлемыми. Но кто эта дама?

– Едва ли она дама.

– О, это совсем скверно.

– Но когда-нибудь она станет ею. В настоящее время она просто девушка. – Тут она заторопилась: – Я думаю, что она вам весьма нравится – гораздо больше, чем вы это признаете, – и я думаю, что вы будете с ней очень счастливы.

– Сколько ей лет?

– Ей четырнадцать лет, но выглядит она старше.

– Случайно она... это не ты?

– Конечно.

– Ох... Керенса!

Он откинулся в кресле и принялся хохотать. Она подбежала к нему, уселась к нему на колени и, схватив его за плечи, принялась его трясти.

– Фрит, прекратите смеяться и отнеситесь к этому серьезно.

– Я серьезен, серьезен. Я собираюсь с мыслями. Я думаю, что в таких случаях обычно говорят «О...», скромненько так, знаешь ли. «Но это так неожиданно! Благодарю за честь, но...»

– Но! – неистово воскликнула Керенса.

– Ну, видишь ли, ты такая юная, а я такой старый, а однажды человек, считавшийся знатоком в этих делах, сказал, что юность и раздражительная старость не уживаются.

– Что значит раздражительная старость?

– Вроде меня.

– Ну, она может ужиться с юностью, а поэт не прав. Поэты почти всегда не правы.

– Керенса, – сказал он, – ты просто не понимаешь...

– Несомненно, я понимаю. Я хочу выйти замуж за вас. Не теперь, конечно, а через два года. Вы меня подождете?

Он обнял ее и крепко прижал к себе, но тут же снова принялся смеяться, и его смех рассердил ее.

– Будьте же серьезным! – сказала она, освобождаясь из его объятий.

– Я серьезен, Керенса. Но знаешь ли ты, сколько мне лет?

– Перестаньте говорить о возрасте. Он не имеет значения. Я уже много лет хочу выйти за вас замуж. Вы должны сказать мне откровенно. Есть другая?

– Где есть?

– Кто-то, на ком вы хотите жениться, конечно.

– Я не слыву намеревающимся жениться.

– Пока нет, конечно. Но такое может быть через два года.

– Понимаешь ли, Керенса, это очень серьезный шаг – женитьба.

– Я знаю о женитьбе все.

– Значит, ты хорошо осведомлена.

– Вы меня любите?

– Конечно, люблю.

– Это самое главное. Понимаете, вы должны любить меня больше всех на свете. И другой быть не должно.

– О, Керенса, я тебя обожаю.

Она обняла его за шею и крепко прижалась к нему. Он сказал:

– С твоей стороны очень мило подвязать волосы черной лентой, прийти и сделать мне предложение жениться на тебе, но я думаю, что на твоем месте я бы себя пока не связывал.

– Я хочу себя связать.

– Понимаешь, люди в твоем возрасте взрослеют медленно, а в моем – быстро старятся. Через два года ты будешь смеяться над мыслью выйти за меня замуж.

– Не буду. Уже много лет тому назад я не смеялась над мыслью выйти за вас замуж. Я всегда знала, что когда-нибудь это случится.

– Керенса, ты не должна так соблазнять меня.

– А вы женитесь на мне, когда мне исполнится шестнадцать? – Он молчал, тогда она поднялась и сердито топнула ножкой. – Вы не можете поверить, что я уже взрослая. Вы продолжаете обращаться со мной, как с маленькой девочкой. Я этого не потерплю. Я этого не потерплю. Я хочу услышать прямой ответ.

– Хорошо, Керенса. В таких делах, когда по той или иной причине решение не может быть принято сразу, люди соглашаются на то, что называется компромиссом. Давай решим так: отложим это дело на два года. Если в конце этого срока ты все еще будешь считать меня достойным стать твоим мужем, мы обсудим положение. Ну как?

– Я бы предпочла, чтобы вы сейчас сказали «да».

– Ты слишком пылкая возлюбленная, и, как я уже сказал, я легко могу потерять из-за тебя самообладание. Этого не должно быть. Я настаиваю, что должно пройти два года, в течение которых все должно оставаться по-прежнему. А там мы посмотрим, что тебе захочется.

– Но я должна получить ваше обещание ни на ком не жениться, пока мне не исполнится шестнадцать лет.

– Я думаю, что в течение двух лет я продержусь, уж если продержался до сих пор.

– Все равно, вы должны дать клятву.

– Я клянусь.

– Спасибо, Фрит.

– Спасибо, мисс... можно мне звать вас Керенсой? Вы сказали, что мы можем вернуться к прежним отношениям.

– Вы можете звать меня, как вам угодно, но вы не должны надо мной смеяться. Для меня это очень серьезное дело.

Он взял ее руку и поцеловал ее.

– Для меня тоже, Керенса, – сказал он.

Лилит не понадобилось много времени, чтобы узнать, почему Керенса не хотела выходить замуж за Лея.

Керенсе пятнадцатый год, а Лилит помнила свои чувства в пятнадцать лет. Тогда она любила Фрита, а теперь Керенса любит Фрита. Правда, у них разница в возрасте больше двадцати лет – на самом деле почти тридцать, – но Фрит сохранит привлекательность до конца своих дней. Лилит, очень хорошо знавшая эту привлекательность, понимала значение периодической замкнутости Керенсы, огорчавшей всех других членов семьи. Она знала, что Керенса часто бывала у Фрита, а этого, с необычайной для нее чопорностью думала Лилит, не следует позволять. Она уже решила было указать на это Аманде, но передумала. Ей представилось, что против этой страсти Керенсы к человеку, который по возрасту годится ей в отцы, следует действовать самыми осторожными способами.

К тому же в Керенсе она увидела большое сходство с собой, что ее встревожило.

Относительно чувств Фрита к этому ребенку она ничего не знала. Ему же было не пятнадцать лет, и он уже умел скрывать свои чувства. Керенса нравилась ему необыкновенно – только это и было видно. Подарки Керенсе на день рождения всегда тщательно выбирались и бывали значительно великолепнее подарков другим детям. На Рождество бывало то же самое. Он проводил в этой семье все больше времени, и Лилит не однажды слышала, как он просил позволить Керенсе остаться с взрослыми на полчаса дольше других детей; обратила она внимание и на то, что сам он уходил вскоре после Керенсы.

Лилит не могла бы сказать, что Фрит был тщеславным; но все же она предполагала, что такое откровенное обожание со стороны Керенсы действительно неотразимо – особенно для человека, которому было далеко за тридцать. Красота Керенсы расцветала с каждым днем; она быстро взрослела, как будто верила в то, что сможет перехитрить природу и сравняется в возрасте с Фритом. Трудно было бы остаться равнодушным к такой преданности.

Однажды, когда Аманда заметила: «О, Фрит, не позволяй Керенсе утомлять себя. Она постоянно просто виснет на тебе!», Керенса взглянула на мать почти с ненавистью. Керенса была такой же целеустремленной, какой когда-то была Лилит, и такой же решительной, способной не только на страстную преданность, но и на безжалостность к любому, ставшему на ее пути; Лилит не на шутку встревожилась.

Несомненно, именно Лей подходил Керенсе. Их женитьба должна была стать последним триумфом Лилит. К тому же она сама любила Фрита, а он любил ее. Кроме Фрита, ей никто и никогда не был нужен; и ей не верилось, что он когда-нибудь от нее откажется... но она все же боялась влияния самозабвенной любви этой юной девушки. Он делал вид, что все это для него очаровательная шутка; но Лилит не была уверена, что в глубине души он не чувствует иначе.

На пятнадцатилетие Керенсы Фрит подарил ей меховую муфту; это был очень дорогой подарок – такой подарок мог бы сделать муж жене или любовник любовнице. Вот и предстала Керенса на своем дне рождения в новом синем, под цвет ее глаз, бархатном платье и с муфточкой, потому что она ни на миг с ней не расставалась.

Когда она задула на своем праздничном торте пятнадцать свечей и поблагодарила всех присутствующих за добрые пожелания, то прибавила: «Я надеюсь, что вы все понимаете, что через год в это время я буду вполне взрослой». При этом она посмотрела на Фрита.

На вечере по случаю дня рождения говорилось о старых увеселительных парках, большинство из которых уже закрылись.

– Я не думаю, – сказал Фрит, – что нынешние дети будут радоваться китайским фонарикам, и фейерверку, и светлым полянкам, как радовались им мы. Говорят, что Креморн-парк доживает последние дни.

Керенса воскликнула:

– О, я никогда там не была. Мне очень хочется пойти.

– Надо будет постараться, чтобы ты побывала там, а то будет поздно, – заметил Фрит.

– Когда, Фрит? Вы пойдете со мной?

– Керенса, – сказала Аманда, – нельзя напрашиваться, любимая.

– О, Фрит... Фрит... пригласите меня поскорее, – умоляла Керенса.

Фрит сказал:

– Керенса, доставьте мне удовольствие, позвольте мне сопровождать вас в Креморн-парк.

– Да, Фрит, я думаю, что найду время побывать там. Когда бы вы хотели пойти? Может, на этой неделе?

– Я, конечно, к вашим услугам.

«Никогда еще я не видела, – подумала Лилит, – девчонку, влюбленную до такой степени, как Керенса».

Аманда была прежней Амандой, которая никогда ничего не видела, и даже под самым носом у себя. Она думала, что глаза Керенсы сияют из-за праздничного торта с пятнадцатью свечами и из-за изысканности меховой муфты.

Итак, они собрались пойти вместе в Креморн-парк; ревнивые опасения Лилит увеличились настолько, что она тоже решила отправиться в Креморн-парк в тот день, который они выбрали для посещения.

Она их видела, а они ее нет, Они были, как ей представлялось, слишком заняты друг другом; Керенса этого не скрывала, а Фрит делал вид, что он доставляет удовольствие ребенку, хотя Лилит казалось, что он не столько доставлял удовольствие ребенку, сколько ухаживал за женщиной. Неужели он серьезно собрался жениться на Керенсе?

Лилит сидела на некотором расстоянии от них, наблюдая: ревновавшая любовница и – более того – рассерженная мать. Керенса должна выйти замуж за Лея. Возможно, Фриту было безразлично, что он заставлял Лилит страдать; и Керенсе было безразлично, что она заставляла страдать Лея. Но Лилит было не безразлично. «Я никогда не позволю этому свершиться», – клялась Лилит.

И тут она вдруг увидела нечто необычное, заставившее ее на время забыть даже Фрита с Керенсой. Группа людей, примерно дюжина, шла через поляну по траве – мужчина в красочном наряде и толстая женщина, явно его жена, со своими семью... восемью... нет, девятью детьми.

– Вот подходящее место, Фан, – сказал мужчина. – То, что нужно. Ну, мальчишка, ставь здесь корзину, а мы поглядим, чего там вкусного положила маменька.

– Живее, Сэмми, – сказала женщина. – Ты же слышал, что велел отец.

Сэмми! Это был Сэмми – настоящий двойник Сэма, одетый добротно, но безвкусно; у него был даже локон, который лег бы так же поперек лба, если его нужным образом набриолинить; именно такой ребенок и должен вырасти у благополучного владельца ресторана.

– Ну... что там? Сандвичи с анчоусами, а? Ветчина... а это вот пирожки... и немного кое-чего приятного, чтобы все это запить.

Лилит поднялась и поторопилась уйти. Сэм! Фан! С детьми.

Ей хотелось смеяться, потому что она почувствовала огромное облегчение. Она осознала, сколько укоров совести пришлось ей пережить, с тех пор как она увезла Лея в коляске из ресторана Сэма Марпита. Она могла бы предугадать. Это было неизбежное завершение. Значит, в ресторане «Марпит» все было в порядке. У Сэма теперь была его Фан и даже его Сэмми.

Она вдруг остановилась и едва не повернула к ним; ей хотелось поздравить их и сказать: «Я рада. Я так рада!»

У них была счастливая семья. Теперь до нее долетали их крики.

Тут она вспомнила, что ее обожаемый мальчик, возможно, будет страдать из-за Керенсы, а сама она вот-вот потеряет единственного мужчину, которого когда-то любила. В этот момент она не могла немного не позавидовать Сэму и Фан.

Но она, конечно, не позволит этому случиться. Она прекратит все это. Она с успехом управится и с более трудными проблемами. Сэму помог счастливый случай. Фан была с ним рядом и только ждала, как бы его утешить и начать новую жизнь. Она, Лилит, и прежде сама устраивала себе счастливые случайности, и снова устроит.

Был конец января, и до шестнадцатилетия Керенсы оставалось три месяца. Она держалась важно, спокойно и очень уверенно.

Лей приехал домой с массой рассказов о том, чем он занимался в колледже; он запирался с Хескетом и говорил о своем будущем; с Леем Хескет достиг такого взаимопонимания, какого у него не было с собственными детьми.

Хескет не переставал удивляться тому, что так много хорошего может произойти от плохого. Его шантажировали, чтобы он обращался с этим мальчиком как с собственным сыном, а именно этот мальчик проявил к нему больше любви, чем его собственные дети. Жизнь была не так предсказуема, как считалось; предполагалось, что из плохих семян вырастают плохие плоды. Но жизнь полна сотнями необычных поворотов и неожиданностями, тысячами осложнений. Из-за смерти Беллы образовалась счастливая семья; из-за шантажа Лилит у него есть еще один сын.

– Доволен ли ты, что избрал ту же карьеру, что и у меня? – спросил он Лея.

– Да, вполне. Быть врачом... быть членом этой семьи... это то, чего мне хочется почти больше, чем чего-то другого.

– Почти? – переспросил Хескет.

– Ну, – зардевшись, ответил Лей, – есть еще кое-что, чего я очень хочу. Я хочу жениться на Керенсе. Вы бы... согласились с этим?

– Не могу себе представить никого, кроме тебя, кого бы я так хотел видеть своим зятем. Я знаю, что мать Керенсы такого же мнения. Тебе остается получить согласие Керенсы.

– Она еще так молода.

– Вы оба молоды, но ее мать и я – мы оба будем рады слышать, что вы приняли решение.

После этого он не мог удержаться, чтобы не поговорить с Керенсой еще раз. Теперь она выглядела настоящей молодой женщиной, чему способствовали и манера стягивать волосы на затылке черным бантом из плотной ленты, и золотая цепочка с медальоном, которые она носила почти постоянно. Казалось, ей надоело выглядеть юной.

Во время совместной верховой прогулки в парке Лей сказал:

– Керенса, не хочешь ли ты выйти замуж?

Она была спокойна, сдержанна, совершенно не похожа на себя.

– Это будет зависеть от мужа, – помедлив, ответила она.

– Как ты думаешь, каким я буду мужем?

– Очень милым. – Он засмеялся, но она торопливо прибавила: – С подходящей женой.

Тут она начала перечислять подходящих для него невест – дочерей приятелей ее родителей; она предложила даже Клавдию, если, заметила она, он согласен подождать, пока она вырастет.

– А мужчины обязаны ждать, – сказала она. – Им не следует жениться слишком рано. Им... им нужно время, чтобы осмотреться и приобрести опыт.

– Керенса, что ты имеешь в виду?

– Только то, что я говорю.

– Керенса, я не желаю осматриваться и приобретать... опыт.

– Но это весьма противоестественно и необычно.

– Керенса, тебе скоро исполнится шестнадцать лет, а через год после этого будет уже семнадцать. Самый подходящий возраст для девушки, чтобы выйти замуж. Я всегда хотел жениться на тебе.

– О, Лей, перестань. Я не могу выйти за тебя замуж. Я тебе уже говорила это.

– А что это за вздор о ком-то другом?

– Это не вздор.

– Кто он?

– Я не скажу тебе. Не могу.

– Да нет такого. Я бы знал, если бы кто-то был. Она молчала.

– О, Керенса, – продолжал он, – твой отец говорит, что он был бы согласен на наш брак. Мы могли бы теперь обручиться. Ты ведь любишь меня, правда?

– Кончено, я тебя люблю. Я люблю тебя, как я люблю Доминика, и Клавдию, и Марти, и Дениса. Тебя я люблю больше, чем малышей, они слишком много кричат. Я люблю тебя больше любого из них... за исключением, возможно, Ника. Но с такой любовью замуж не выходят.

– Ты еще слишком молода, чтобы разбираться в этом.

– Я не слишком молода, и меня раздражает, когда люди так говорят.

– Ты выйдешь за меня замуж. Надо просто привыкнуть к этой мысли.

Она ничего не ответила, но никогда еще он не видел у нее выражения такого упрямства.

Теперь он был не на шутку встревожен, и его мать обратила на это внимание.

– Лей, красавчик мой, ты не из-за колледжа волнуешься?

– Нет, мама.

– У тебя что-то на уме.

На этот раз он промолчал, но она вскоре выяснила, что причина в Керенсе, которая не может выйти замуж за Лея, потому что влюблена в кого-то другого.

Лилит была взбешена. Сколько может продолжаться это смехотворное положение дел между девчонкой, еще не оставившей детскую, и распутным любовником Лилит? Она не знала, с чего начать; она выжидала, раздумывала, наблюдала и была убеждена, что, когда подойдет время, она будет знать, что делать.

– Значит, ты сказал доктору, что ты хотел бы жениться на его дочери, и он дал свое согласие, а?

Хескет поступил мудро, подумала она. Если бы он этого не сделал... она оставалась бы прежней Лилит, той Лилит, которая не испугалась фермера Полгарда, которая забрала Лея от его отца, которая всем рисковала, когда решилась говорить с Хескетом после смерти Беллы. Она не собирается позволить глупышке, еще не покинувшей детскую, отобрать у себя любовника или разбить сердце своего обожаемого сына.

Лилит не очень огорчилась, когда услышала, что Фрит собирается в свою очередную увеселительную поездку на континент. Он ежегодно ездил в Италию или на южное побережье Франции, чтобы избежать самого неприятного периода английской зимы.

Лилит всегда подозревала, что туда его влекло не только солнце. Она рисовала в воображении красивую беспечную женщину, готовую приветить его во время его ежегодных приездов к ней. Фрит смеялся ей в ответ, когда она старалась что-то у него выпытать, но ничего не отрицал; он ловко уходил от ответа, но она думала, что достаточно хорошо его знает, чтобы все понять.

Обычно Лилит немного сердилась, когда он готовился уезжать. Два или три месяца быть без него! Почему он думает, что она должна хранить ему верность? Он молча наблюдал, как она доводит себя до бешенства расспросами о прекрасной незнакомке; бывало, что он ее поддразнивал, описывая эту женщину, при этом каждый раз описание было другим.

Ныне она была рада, что он уезжает. Это значило, что он не воспринимает слишком серьезно самозабвенную любовь Керенсы; он смотрел на нее как на забавного ребенка, и только.

Керенса впервые услышала об его отъезде от матери. Она пришла в ярость при мысли, что он сам ей об этом не сказал. Она немедленно отправилась повидать его.

– Керенса, – сказал он, – неужели ты не понимаешь, что ты не должна приходить ко мне одна? То ты ведешь себя как степенная женщина, то как ребенок.

Она не стала отвечать на его вопросы.

– Почему вы уезжаете? – спросила она.

– Для меня стало привычкой уезжать в это время года. Я не люблю проводить февраль и март в Лондоне.

– Мне февраль и март нравились бы даже в Гренландии, если бы там были вы.

– Вот это очень мило с твоей стороны, дорогая, но ты ведь никогда не была в Гренландии. По-моему, эскимосы зимой вообще не выходят из своих иглу. Тебе это не понравилось бы, я уверен.

– Вот это-то мне как раз и понравилось бы. Если бы мы были эскимосами, вы бы тоже должны были оставаться в иглу.

– Увы! Мы не эскимосы!

– Почему вы не сказали мне, что уезжаете?

– Разве я не сказал?

– Вы знаете, что не сказали.

– Прости меня, Керенса, но понимаешь, уезжать – это моя привычка, а о привычках не принято говорить.

– Учитывая тот факт, что мы собираемся пожениться, я нахожу, что вы обошлись со мной очень плохо.

– О Керенса! – Он подошел к ней, обнял ее за плечи и нежно поцеловал. – Неужели ты все еще думаешь обо мне, как о своем будущем муже?

– Я надеюсь, вы не собираетесь отказаться от своего обещания.

– Знаешь, ты очень повзрослела.

– Фрит!

– Дорогая, не смотри так. Я сделал бы что угодно, лишь бы не обидеть тебя. Я бы предпочел завтра уехать тайком, чем сделать это. И ты это знаешь.

– Уехать тайком? О, давай уедем.

– Давай вести себя серьезно, Керенса; по-настоящему серьезно на этот раз.

– Я всегда серьезна. А вот вы не сможете.

– Ты идеализируешь меня, дорогая. На самом деле я не такой. Ну, взгляни на мое лицо. На нем ведь отпечатались все ужасные излишества, которые я позволял себе в своей буйной юности.

– Вы очень красивый.

– А ты очень слепая. Она топнула ножкой.

– Я думаю, что вы собираетесь отказаться от своего обещания. Вы сказали, что мы могли бы пожениться, когда мне исполнится шестнадцать лет, мне уже почти шестнадцать, а вы делаете вид, что это все игра.

Ее голос задрожал, и он снова обнял ее и поцеловал сперва нежно, а потом страстно.

– Ты не права, Керенса, – сказал он. – Послушай. Я уезжаю. Я вернусь не раньше, чем тебе исполнится шестнадцать. И вот тогда, если я все еще буду тебе нужен...

– Фрит... вы клянетесь?

– Я даю тебе клятву.

– Значит, мы обручены.

– Нет необходимости обручаться. Если ты захочешь выйти за меня замуж, когда я вернусь, мы поговорим с твоими родителями. Понимаешь, все зависит от них.

– Конечно, это не так. Мы могли бы убежать.

– Они должны дать свое согласие.

– Вы бы могли получить чье угодно согласие, если бы захотели.

– У них могут быть для тебя другие планы.

– Лей! – сказала она. – Это потому, что они ничего не видят.

– Лей – приятный молодой человек, – сказал Фрит. – Ты это принимаешь во внимание?

– Принимаю.

– И все же ты предпочитаешь этого старого повесу тому молодому красавцу!

– Мне никто, кроме вас, не нужен, и не надо притворяться, что вы меня не любите. Я поняла, что любите, по тому, как вы меня только что поцеловали. Это был дивный поцелуй. Так целуют только влюбленные.

– А не могут так целоваться те, кто имеет определенный опыт в поцелуях?

– Нет. Нет, Фрит! Мы будем обручены тайно от всех.

– Подожди, пока я вернусь. До тех пор не связывай себя обещанием. Всегда разумнее не связывать себя обещаниями, Керенса.

После этого он отправил ее домой. Ей хотелось знать наверное, действительно ли он любит ее так, как он должен ее любить. Никогда нельзя быть полностью уверенной в том, что говорит Фрит, он поддразнивает, шутит, острит. Иногда ты думаешь, что он говорит серьезно, а он – шутит, в другой раз считаешь, что он шутит, а оказывается – нет. От этого можно прийти в исступление, но, возможно, это-то и делало его таким привлекательным.

Когда Фрит уезжал, несколько человек из их семьи поехали на вокзал проводить его – Аманда, Лилит, Керенса и Доминик. По дороге все почему-то молчали.

– Ненавижу прощаться с кем бы то ни было, – сказала Аманда, – даже когда люди уезжают отдыхать.

– Расставание, – вспомнил Фрит, – сладкая грусть. Как это справедливо! Расставаться грустно, но как приятно, что вы поехали проводить меня, как это мило с вашей стороны.

Казалось, что он сторонится Керенсы. Она видела, как поздно вернулась накануне Лилит; был уже первый час ночи, когда она проходила по улице, и Керенса знала, что она возвращается из дома Фрита. Керенса видела, что она ушла, и ждала у окна, когда она вернется; она совсем закоченела, прежде чем отошла от окна и забралась в постель.

Как смела Лилит так задерживать его... болтать... болтать, предполагала она, из-за того, что он уезжал на следующий день?

Он стоял на платформе; Керенсе ужасно хотелось, чтобы паровоз сломался и чтобы он не смог уехать. Она посмотрела на Лилит и поняла, что та надеялась на это же.

Но поезд благополучно отправился, а перед этим Фрит всех их расцеловал; и когда он целовал Лилит, то Керенса наблюдала за ним, а когда он целовал Керенсу, то за ним наблюдала Лилит.

Когда они возвращались домой, Доминик заметил:

– Все молчат. Все ведут себя довольно странно.

– Нам грустно, потому что мы долго не увидим Фрита, – сказала Аманда. – Но на самом деле это будет не так уж долго. Время летит быстро.

Когда Фрит уехал, Лилит решила действовать. У нее было не очень много времени. Она постоянно помнила об этом.

Через три дня после его отъезда она решила вечером поговорить с Керенсой и направилась к ее комнате.

У Керенсы, учитывая, что она повзрослела, уже была своя комната. Именно на этом настояла она в первую очередь, когда пожелала, чтобы с ней обращались как с взрослой; она заявила, что не может больше находиться в детской комнате с кучей малышей.

И, как всегда, желание Керенсы было исполнено.

В эту комнату и шла теперь Лилит с распущенными по плечам густыми волосами; одета она была в красивый красный бархатный халат, подаренный Фритом. Прежде чем отправиться к Керенсе, она взяла свечу и внимательно рассмотрела себя в зеркале, после чего решила, что выглядит очень красиво и довольно задорно; именно так она и хотела выглядеть, потому что многое зависело от того, как она сыграет свою роль. Ей следовало помнить, что кротости в Керенсе не было и в помине; ей следовало помнить о том, какой она сама была в шестнадцать лет – дерзкой, жесткой, неистовой в любви и ненависти. Все эти качества она видела и в Керенсе, поэтому должна была хорошо ее понимать. Не следовало забывать также и то, что Керенса всего лишь ребенок.

Она постучалась к Керенсе и открыла дверь.

– Керенса, – шепнула она, – ты спишь?

Испуганная Керенса села в постели. Комната освещалась языками пламени в камине. Лилиг остановилась в ногах кровати со свечой в руке. Керенсе она показалась красивым и злым привидением. До этого момента она не осознавала, как красива была Лилит. Она выглядела взволнованной и тревожной.

– Надеюсь, я не испугала тебя, Керенса. Мне хочется поговорить с тобой наедине... очень серьезно... и я подумала, что это самое подходящее время для такого разговора..

– Нет. Ты меня не испугала. Что ты хочешь сказать? Лилит продолжала стоять в ногах кровати, держа свечу так, чтобы в ее мерцающем свете она выглядела юной девушкой, такой же юной, как сама Керенса.

– Это касается Лея, Керенса. Он очень несчастлив. По сути, у него разбито сердце.

– Мне очень жаль.

– Это из-за того, что он тебя любит и страстно желает жениться на тебе.

– Я знаю, и я его люблю, но брак с кем-то – это очень серьезно. Нельзя выходить замуж только потому, что кто-то этого хочет. Надо быть влюбленной. Я не могу выйти замуж за Лея.

Почему нет? Потому что ты надеешься выйти за Фрита?

Керенса прижалась к подушкам, а Лилит наклонилась в ее сторону. Ее глаза горели, и Керенса подумала, что Лилит выглядит так, будто хочет ее убить.

– Надеешься? – спросила Лилит. – Надеешься?

– Да... – ответила с запинкой Керенса.

– Фрит сделал тебе предложение?

Керенса медлила с ответом, и Лилит неожиданно рассмеялась.

– Что за вопрос! – воскликнула Лилит. – Конечно, не сделал. А если и сделал... то в шутку.

– Это... это не шутка.

– Ты думаешь, что мне не известны чувства Фрита? Керенсу охватила дрожь. Было похоже на то, что неожиданное прозрение начало барабанить у нее в голове, как будто Лилит протянула ей ключ и сказала: «Ты хочешь быть взрослой. Тебе хочется знать о нас. Вот тебе ключ. Открой дверь и входи... там прозрение». И Керенса поняла, увидев особенную улыбку Лилит, что это прозрение будет ей тяжело; она поняла, что может узнать что-то омерзительное, безобразное, что сделает ее несчастной.

– Ты знаешь, что такое любовница, Керенса?

– Возлюбленная... может быть.

– Ничего подобного. Это женщина, у которой есть любовник. Они не женаты... поэтому она называется любовницей. Я любовница Фрита.

– Это неправда. Не... теперь. Возможно, это было... когда-то.

– Это правда. Это уже много лет правда. Я не разведена с отцом Лея, а так как он все еще жив, Фрит не может жениться на мне. Но когда я разведусь, он собирается жениться. А пока мы живем друг с другом... о, в разных домах, но я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Я жена... которая не является женой, потому что мы не были в церкви.

– Я знаю, что это неправда.

– Это тебе Фрит сказал?

– Нет. Но я знаю.

– Ты не знаешь, Керенса. Ты мало чего знаешь. Ты еще ребенок. Ты еще не выросла. Ты думаешь, что выросла, потому что ты немного старше, чем Доминик, Клавдия и другие... но ты еще только растешь. Ты ничего не знаешь о жизни и о том, какие бывают люди.

– Я знаю, какой Фрит.

– Он сказал, что женится на тебе? Ты не можешь утверждать, что сказал, верно? Он думает, что ты очаровательный ребенок, питающий к нему чувства. Так он мне сказал.

– Фрит рассказывал тебе обо мне!

– Конечно, – соврала Лилит. – Он мне почти все рассказывает. Совсем так, как твой отец рассказывает твоей матери. Такого рода у нас отношения. Мне жаль, что приходится говорить тебе все это. Твоя мать это не одобрила бы. Она считает, что тебя следует ограждать от знания правды жизни, но иногда я думаю, что лучше, чтобы люди – невзирая на юный возраст – знали правду.

– Ты имеешь в виду, что Фрит... потешался надо мной?

– Если так говорить, то он может показаться недобрым. Он смеялся... ну, просто как ты бы посмеялась над тем, что сказал маленький Денис.

– Я... я этому не верю.

– Это потому, что тебе не хочется верить, моя дорогая. Вечером, накануне его отъезда, я была с ним. Ты понимаешь, что я имею в виду, верно?

– Да... Я думаю, что понимаю.

– И ты веришь мне, правда?

– Нет, – сказала Керенса, но голос ее дрогнул.

– Я выскользнула из этого дома и ушла к нему. Я часто так делаю. Он меня впустил. Мы пошли в его комнату...

– Прекрати! Прекрати! Уходи. Я не хочу ничего больше слышать.

Но Лилит продолжала:

– Была уже глубокая ночь, когда я вернулась. – Керенса знала, что это правда, потому что видела, как она вернулась. Вот все и объяснилось. Разные картины мелькали в голове Керенсы; она вспоминала, как смотрела на него Лилит и как он смотрел на Лилит, вспоминала улыбки, которыми они обменивались. – Понимаешь, Керенса, ты вела себя глупо. О, ладно. Фрит сказал, что это было очаровательно... то, как ты висла на нем. Он считает, что это забавно. Ты ему очень нравишься. Но ради своего блага не морочь себе этим голову. Не воображай, что для Фрита это что-то серьезное, а не шутка.

– Я не понимаю, почему ты сюда пришла... просто чтобы мучить меня вот так. Уходи.

– Не для того, чтобы мучить тебя, Керенса. А чтобы ты поняла, что к чему. Нет... даже не для того. Я пришла из-за Лея. Мой Лей несчастлив, из-за тебя несчастлив. Этого я не позволю.

– Он хочет, чтобы я вышла за него замуж, но я не могу.

– Почему? Я считаю, что это было бы хорошо. Твой отец думает так же, и мать тоже.

– Об этом должна думать я... а не они.

– О нет, это не так. Они должны тобой руководить. Родители решают, с кем их дети вступят в брак.

– Я бы этого не позволила.

– Ну послушай. Они всегда были к тебе добры. Они часто позволяли тебе поступать по-своему, но в таком деле ты не вольна сама решать, а они хотят, чтобы ты вышла замуж за Лея.

– Откуда ты это знаешь?

– Потому что Лей разговаривал с твоим отцом, и твой отец сказал, что он желает, чтобы ты вышла за Лея.

– В таком случае, значит, он не знает, что...

– Что вы там о чем-то шутили с Фритом! Да ты понимаешь, насколько он старше тебя?

– Да, но это не имеет никакого значения.

Лилит обошла кровать сбоку; свечу она поставила на стол и стояла, глядя на Керенсу. Керенса чувствовала, что от нее исходит что-то недоброе, она еще плотнее прижалась к подушкам.

– Это имеет значение, – сказала Лилит. – Через год или два ты это поймешь, даже если он на тебе женится. Но я говорю тебе, что он собирается жениться на мне. Мы это обсуждали вечером накануне его отъезда.

– Я не верю этому.

Лилит рассмеялась; она наклонилась совсем близко к лицу Керенсы.

– Ты же ничего не знаешь. Ты не знаешь мужчин и того, что им надо. Ты думаешь, что все сводится к шуточкам и милым поцелуйчикам. Ты видела свою мать и отца и думаешь, что все такие. Они хорошие люди... но ты и о них знаешь не все. Фрит – нехороший. И я нехорошая. Мы другие. Я же говорю тебе, что ему все время нужно что-то новое. Ему нужны развлечения, поэтому зимой он едет навестить эту итальянку, а потом возвращается ко мне. И он считает забавным, что маленькая школьница в него влюблена... или она так думает. Могу рассказать тебе, как я первый раз встретилась с Фритом, рассказать? Тогда я была ненамного старше тебя... но и он тоже. Я имею в виду ту ночь, конечно, когда мы впервые стали любовниками. Там была свадьба... у моей сестры... и толпа озорничала в спальне невесты и жениха, подкладывая им в постель веточки колючего утесника.

Керенса закрыла руками уши.

– Я не хочу ничего слышать о тебе и Фрите.

– Ты боишься услышать это?

Керенса отвернулась и уткнулась лицом в подушки.

– Боишься! – воскликнула Лилит. – Вот ты какая. Боишься!

Но она понимала, что Керенса ее не боится; она боялась узнать подробности. Она не хотела, чтобы ее просвещала Лилит; ей не хотелось узнать от Лилит, что сделал Фрит.

– Теперь ты мне веришь, да? – спросила Лилит. – Ты веришь, что мы с Фритом были любовниками. Ты веришь, что даже в ту последнюю ночь... после того как он был с тобой таким любящим и нежным... ты веришь, что в тот вечер...

Керенса поверйулась и пристально посмотрела на Лилит.

– Я сказала прекрати! – воскликнула она.

Лилит бьша готова на время прекратить разговоры о Фрите и о себе, потому что поняла, что первую часть сражения она выиграла. Но с Керенсой она своего пока не добилась.

– Ты выйдешь замуж за Лея, – сказала она.

– Нет. Не выйду.

Лилит положила руку на ночную сорочку Керенсы в том месте, где под пуговками угадывалась девичья грудь.

– Не прикасайся ко мне, – сказала Керенса.

– Ты уже не маленькая девочка. Тебе скоро шестнадцать лет, пора выходить замуж. Моя бабка стала женой... как бы женой... задолго до твоих нынешних лет... и я могу тебе сказать, что мы с Фритом...

– Я тебя не слушаю.

– Послушаешь. Мой мальчик тебя любит. Если ты не выйдешь за него замуж, он будет несчастлив до конца жизни.

– Не будет. Он полюбит другую.

– И ты тоже полюбишь другого... не Фрита?

– Он полюбит другую, – упорствовала Керенса.

– Он хороший мальчик; он самый хороший мальчик в мире. Он будет хорошим и добрым. Ты думаешь, что он недостаточно хорош для тебя?

– Нет. Конечно, я так не думаю. Я люблю Лея, и если...

– И если бы не Фрит, да? Я расскажу тебе про Фрита, и не говори, что ты не станешь слушать, станешь.

Тут Лилит начала говорить. Керенсе казалось, что слова выползали из ее рта, как жабы и улитки в сказке, – ужасные слова. Керенса дрожала, она пыталась не слушать, но непонятным образом подчинялась и не могла закрыть уши. Лилит выглядела зловеще, ее глаза сверкали, рот смеялся, и по всему лицу играли блики от огня в камине.

– Уходи от меня, – нашла наконец в себе силы сказать Керенса.

– Хочешь ты теперь замуж за Фрита... даже если он готов будет на тебе жениться?

– Я ни за кого не хочу выходить замуж. Уходи.

– Если бы ты вышла замуж за Лея, все было бы иначе. Он хороший... как твои отец и мать. Люди вроде меня и Фрита... мы не хорошие. Я такой уж и останусь. И Фрит тоже таким останется.

– Я ничего не хочу больше слышать.

– Завтра, – продолжала Лилит, – ты поговоришь с Леем. Ты поговоришь с ним мягко и учтиво.

– Не поговорю.

– Поговоришь.

– Ты не можешь меня заставить.

– В этом доме я могу заставить и тебя, и любого другого делать то, что я хочу.

– Каким образом?

– Однажды мне это удалось... и снова удастся. Ты можешь хранить тайну?

Керенса кивнула.

Лилит говорила быстро и тихо.

– Ты знаешь, что до твоей матери у отца была жена. Он ее ненавидел. Она была пьяницей. Твоя мать пришла сюда, чтобы ухаживать за ней. Я знаю, что случилось, потому что я тоже была здесь. Ее спальня находилась в нынешней детской. Ты знаешь шкаф в детской... он был полон напитков, алкогольных напитков. Она имела обыкновение его запирать. – Керенса слушала, широко открыв глаза. – Она была больна... а твои отец и мать не могли пожениться... совсем как мы с Фритом теперь не можем. Но мы с Фритом... другие. Мы не позволяем таким обстоятельствам мешать нашей любви. А некоторые позволяют... такими были и твои отец с матерью.

– Что случилось?.. Что случилось в детской?

– Представь себе спальню с окном, закрытым плотными гардинами. Представь себе бедную, больную, пьяную женщину. Твой отец был тогда молод... моложе, чем Фрит теперь... о, много моложе. Твоя мать тоже была молода. Твой отец жалел свою жену, потому что она была очень больна. Он дал ей кое-что выпить, чтобы...

– Чтобы что?

– Чтобы, выпив это, она больше не проснулась.

– Ты хочешь сказать... что он ее убил?

– Ш-ш! – Лилит прикрыла ей рот рукой. – Не говори так. Это не совсем так. Он... помог ей... помог ей уйти из этой жизни. Вот что он сделал.

– Если папа это сделал... значит, в этом не было ничего дурного.

Лилит так близко наклонилась к Керенсе, что Керенса не видела ничего, кроме ее расширившихся черных глаз.

– Ты очень любишь свою мать, верно? И отца тоже немного любишь. Ну, ты не хочешь, чтобы он тебя ласкал... целовал и обнимал... как Фрит. – Смех Лилит заставил Керенсу устыдиться всех своих прежних чувств к Фриту. – Не хочешь. Но все равно ты его любишь. Ты готова на все, чтобы он оставался там, где он теперь, я так думаю.

– Где он теперь? Что ты имеешь в виду?

– В этом уютном, милом доме; оставался уважаемым врачом и вашим отцом... спокойным, иногда в меру строгим с теми, кто этого заслуживает, не таким всепрощающим, как твоя мать, но вполне справедливым... как раз таким, каким он, по-твоему, должен быть. Тебе бы не хотелось неприятностей и всякой шумихи в газетах о нем, верно?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Понимаешь, понимаешь. Не так уж ты глупа.

– Ты имеешь в виду, что неприятности... скандал?

– Да, именно. Еще тот был бы скандал... большой скандал.

– Но это... это ведь было давным-давно.

– А не важно. Сколько бы ни прошло времени... есть способы узнать.

– Я этому не верю.

– Не веришь?

– Я не верю ни одному твоему слову из сказанного. Я спрошу у них.

– У кого ты спросишь?

– У моей матери.

– А! Она ничего не знает. От нее это скрывали.

– Тогда я спрошу у отца.

– На твоем месте я бы не стала этого делать. Как ты сказала, это было давно. Теперь он об этом забывает. Надо много времени, чтобы такое забыть. Такой человек, как твой отец, мучается от таких вещей... сколько бы он ни говорил себе, что поступил правильно. – Неожиданно Лилит схватила Керенсу за запястье. – Так ты любишь Лея, верно? – Керенса кивнула.

– Сделай то, чего желает твой отец. Сделай то, чего хочу я и хочет Лей... и никто никогда не узнает, что случилось много лет тому назад.

– А... Лей знает?

– Нет. Знают только три человека. Твой отец... я... и ты. А мы не хотим неприятностей, верно?

– Ты хочешь неприятностей другим людям. Ты безнравственная.

– Да, я безнравственная. Поэтому я добиваюсь того, чего хочу. Какое-то время я бываю хорошей, а потом верх берет безнравственность. Так всегда было. А все потому, что то, чего я хочу, мне может дать только безнравственность; а когда я чего-нибудь хочу, то хочу сильнее других.

– И теперь ты решила, что я должна выйти замуж за Лея.

– Я не позволю, чтобы ты разбила сердце моему мальчику.

– А что будет с моим сердцем?

– У тебя все будет в порядке. Лучшего мужа для себя, чем мой Лей, тебе не сыскать. Все плохое, что я делала, на самом деле оказывалось хорошим. Я творила зло ради добра – не только для себя, но и для других. Думаю, что так было всегда; и самое лучшее, что я смогу когда-либо сделать, это помешать тебе дурить из-за Фрита.

– Я не позволю тебе навязывать мне свою волю.

– Позволишь, потому что если ты...

– Ты не сможешь поступить так дурно. Даже ты, Лилит, не смогла бы сделать столько зла.

– Смогла бы. Ты же понимаешь, что я добьюсь счастья для своего мальчика любыми способами.

Лилит коснулась губами лба Керенсы.

– Не тревожься. Все будет хорошо. Будет у него все благополучно, и у твоего отца все будет благополучно.

– А что, если?.. – начала Керенса.

– Не говори об этом, дорогая. Мне даже думать не хочется о том, что могло бы случиться, если бы я была вынуждена это сделать. Не вынуждай меня. Если я что-то решила, то так тому и быть. Так что... не вынуждай меня. Но ты и не станешь. Конечно, не станешь. Ты убережешь своих отца и мать, и моего мальчика, и всю семью от беды. Это благородное дело. Оно намного лучше тех дел, про которые я тебе рассказывала...

– Ничего мне больше не говори.

– Не буду... если ты мне скажешь, что выйдешь за Лея. Тогда все будет по-другому. С моим Леем тебе будет хорошо, будешь счастлива и благополучна. Я хочу, чтобы вы поженились... поскорее. Я хочу, чтобы ты сказала своим отцу и матери, что собираешься выйти замуж за Лея через месяц.

– Они скажут, что я еще слишком молода.

– Чепуха! Разве мало девушек выходят замуж в шестнадцать лет? Полно. Да ведь девушку начинают дразнить старой девой, если она не выйдет замуж до девятнадцати лет. Они не будут чинить препятствия, а если начнут, то тебе стоит лишь настоять и топнуть своей маленькой ножкой. Ты знаешь, как это делается. Всю жизнь ты это делала. Спокойной ночи, Керенса.

Лилит взяла свою свечку и направилась к двери.

Долго еще, после того как за Лилит закрылась дверь, смотрела Керенса на эту дверь широко открытыми глазами. Она была напугана и озадачена. Слишком много ей пришлось узнать за короткое время. Она возненавидела жизнь и свое девичество; она возненавидела Лилит и думала, что больше всех она возненавидела Фрита. Она в подробностях вспоминала все, что он ей говорил, его смех, его манеру шутить. Он действительно потешался над ней. И все это время он был любовником Лилит... ужасным, бесстыдным любовником Лилит!

Она возненавидела всех взрослых, включая собственных отца и мать. Да, их она тоже ненавидела, потому что Лилит и их испачкала. И они любили друг друга – должны были любить – так же, как любили друг друга Лилит и Фрит; а ее отец сделал кое-что даже более страшное.

Но он был хорошим человеком – в пределах человеческих возможностей. Она никогда бы не могла подумать о нем иначе. Даже Лилит сказала, что он хороший человек.

Ей хотелось расстаться с миром взрослых; ей хотелось закрыть дверь, ведущую к постижению знаний, и далеко забросить ключ.

Керенсе захотелось с кем-нибудь поговорить. С Домиником? Он был слишком молод. Как ей говорить с ним? Она его любила за то, что он был милым и чистым, не таким порочным, как эти взрослые люди; но он бы ее не понял. Был еще, конечно, Лей. Лей не был похож на них. Лей был добрым, она любила Лея.

Ему она сказала бы все, но не должна этого делать. Это ужасная тайна. Она верила всему, что ей рассказала Лилит, потому что всегда понимала, что в той комнате случилось что-то страшное.

Но если бы даже Лей и не знал, почему она нуждается в утешении, он бы ее все-таки утешил, а если она выйдет замуж за Лея, то спасет отца, мать и всю свою семью... и себя тоже.

Лей оказался единственным человеком, старшим по возрасту, о котором она могла думать без неприязненного чувства. Лея она не боялась. Он всегда был добрым, и он бы помог ей теперь, как он помогал ей много раз прежде.

Лилит сказала, что ей ничего не остается больше делать, как только выйти замуж за Лея, и Лилит права. Она закрыла лицо руками и не решалась их убрать из страха, что снова могла бы увидеть фигуру Лилит, стоящей в ногах ее кровати... Лилит, символ всякого зла.

В доме шли большие приготовления.

– Она, конечно, очень молода, – сказала Аманда Хескету, но чувствовалось, что она счастлива. Она желала этого брака. – Но ведь это знакомый нам человек, а если Керенса что-то решила, то ее ничто не остановит.

– Керенса выглядит не по годам взрослой, – сказал Хескет. – В конце концов, через несколько недель ей исполнится шестнадцать лет. Я одобряю такие молодые браки, когда вступающие в них люди уверены друг в друге. Они знают друг друга всю свою жизнь, и никого другого, кроме Лея, я бы не пожелал ей в мужья.

– Как она притихла! Держится почти торжественно.

– Брак – серьезное дело, любимая.

– Но кто бы мог ожидать от Керенсы такого отношения. Она так изменилась... так ушла в себя.

Лей и Керенса все дни проводили вместе. Они гуляли в парке и обсуждали будущее. Сперва они будут продолжать жить дома, как будто и не женились. Когда Лей закончит образование, отец Керенсы сделает его своим компаньоном.

– Папа так доволен, что я собираюсь выйти за тебя замуж. Кто-нибудь мог бы подумать, что это будет его венчание.

Лей рассмеялся. Он радовался всему, что она говорила. Он был просто милашка, она всегда очень его любила; теперь Керенса любила еще больше, потому что он являлся своеобразным олицетворением безопасности.

– Лей, я, может быть, буду просто бояться... вначале... всего.

– Не волнуйся. Я, может быть, тоже буду бояться.

«Мы молоды, – думала она. – Мы не взрослые по-настоящему. Мы не порочны. Мы просто Керенса и Лей... два человека, которые вместе, бывало, играли в детской комнате».

– Ты иногда говорила, что был кто-то другой, – сказал он. – Ты просто дразнила меня?

– Думаю, я просто была глупа. Ты знаешь, кто это был.

– Ну... Фрит, конечно.

Она кивнула, а он от всего сердца рассмеялся, как будто это была шутка. Это было шуткой для всех, кроме нее.

– Конечно, он настоящий Дон Жуан.

Она попыталась засмеяться. Они все знали, что представлял собой Фрит, одна она не знала. Она была просто дурочка.

– Жаль, что его здесь не будет, – сказал Лей. – Я имею в виду венчание. Я уверен, что ему бы хотелось здесь быть.

На берегу Серпентина она остановилась и принялась пристально смотреть на воду. Жаль? Если бы он был здесь, она бы никогда не смогла выйти замуж за Лея, потому что, каким бы ни был Фрит и как бы он над ней ни смеялся, она всегда будет его любить. Временами ей казалось, что она согласилась бы на все... самое ужасное... если бы только могла быть с Фритом.

– Ты помнишь, как мы, бывало, мочили здесь ноги? – спросила она.

Лей рассмеялся. Он был таким счастливым. А она притворилась, что смеется от души, чтобы не объяснять, откуда у нее в глазах появились слезы.

– Вот еще одно письмо для Керенсы, – сказала Аманда. – Похоже на почерк Фрита.

Лилит протянула руку.

– Это для Керенсы, – сказала Аманда.

У Лилит закружилась голова. Нельзя допустить никаких неожиданностей – через три дня должно состояться венчание. Всего три дня, и Лей станет законным членом этой семьи.

Что там в письме? Лилит проклинала себя за то, что не выучилась читать. Она могла бы с помощью пара открыть конверт, да что толку, если она все равно не смогла бы узнать содержание письма?

Она должна быстро завладеть этим письмом.

– Давай его мне. Я отнесу ей.

Аманда смиренно вручила ей письмо. Глупышка Аманда, которую и годы не изменили. Она все еще не понимала, что Лилит должна прийти в бешенство при виде письма своего любовника другой женщине. Она была слепой... слепой... более слепой, чем Доминик. Лилит сунула письмо в карман платья. Ей нужно сделать так, чтобы Аманда не сообщила Керенсе об этом письме.

– Уж и не знаю, что она скажет об этом письме. Ты обратила внимание, что она не любит говорить о Фрите?

– Да, – сказала Аманда. – Она никогда о нем не вспоминает. И отец и я обратили на это внимание. Еще совсем недавно она через каждое слово упоминала его имя.

– Можно догадываться, что она чувствует. В этом возрасте они так чувствительны. Я считаю, что теперь ей кажется, что она делала глупости из-за него. О, для нас это шуточки... но когда тебе столько лет, сколько Керенсе, ты относишься к себе серьезно. Фрит – это больная тема для нашей юной невесты. Пожалуй, я положу это письмо у нее в комнате и ничего не скажу ей о Фрите.

– Полагаю, что ты права, – со смехом ответила Аманда.

Невеста, которая шла по проходу в церкви об руку с Хескетом, была бледна и прекрасна.

Аманда, со слезами на глазах наблюдавшая за ней, думала, что никогда еще не была так счастлива, как в этот день. Ее муж и ее старший ребенок! У Хескета начали седеть виски, но каким красивым и благородным он ей казался! С радостью отдавал он свою дочь Лею; она знала, что он очень любил Лея и что брак между этим мальчиком и своей старшей дочерью всегда был для него желанным. А вот и необычно подавленная Керенса в белом атласном платье с турнюром и в прекрасной развевающейся кружевной фате.

Лилит, возбужденная и торжествующая, тоже наблюдала. Это была кульминация мечтаний Лилит.

Лей надел кольцо на пальчик Керенсы, и теперь уже ничто не могло препятствовать его женитьбе.

Лей, ее сын, стал зятем Аманды. Теперь они были связаны... крепко, как никогда прежде.

Она взглянула на невесту с женихом, а потом на маленьких Дениса и Марта, очаровательных в своих нарядах по случаю свадьбы, тут же была Клавдия, важничающая подружка невесты.

Они встретились глазами с Амандой, и та улыбнулась, как будто прочитав мысли Лилит.

Когда они ехали обратно домой, Лилит сказала Аманде:

– Кое-кто будет удивлен, услышав обо всем этом.

– Да, – согласилась Аманда. – Мне бы так хотелось, чтобы Фрит смог присутствовать на венчании Керенсы.

– Да он же не знал, – сказала Лилит. – Только подумай. Они обручились после его отъезда. Все сделалось очень быстро.

– Это так похоже на Керенсу, – сказала Аманда, легко вздохнув. – Приняв решение, она уже не может долго ждать. Но ведь несколько дней тому назад от него было письмо, поэтому я думаю, что она знает, где он находится. Интересно, написала ли она ему. 4Наверняка написала. Мне не хотелось спрашивать ее. Последнее время она как-то странно к нему относится.

– Мне кажется, для него это будет потрясением, – сказала Лилит.

– О да. Он бы очень хотел быть здесь.

– Это послужит ему уроком, как уезжать куда-то, – мрачно заметила Лилит.

Керенса переодевалась. Через несколько часов она уедет с Леем в свадебное путешествие.

Вошла Лилит с письмом в руке. Керенса не сказала ни слова, когда та вошла, и продолжала застегивать пуговки на блузе.

– Тут вот кое-что для тебя, – сказала Лилит. – Оно пришло несколько дней тому назад, но я о нем совсем забыла в хлопотах. Возьми вот.

Керенса взяла письмо.

– Фрит!.. – выдохнула она.

Дрожащими пальцами она открыла конверт. Лилит стояла и наблюдала за ней, но Керенса, казалось, забыла о ее присутствии.

«Дорогая Керенса, – писал Фрит. – Моя дивная и возлюбленная Керенса, помнишь ли ты, как это помню я, что очень скоро ты достигнешь важного шестнадцатилетия? Я жду этого дня. Мне хочется тебе сказать, когда он так близок, как сильно я тебя люблю; несравнимо больше, чем я кого-нибудь любил в этой жизни. На самом деле теперь я понимаю, что я прежде вообще никого не любил. Казалось, что я смеюсь над твоей решимостью любить меня, над твоими заявлениями о нежной привязанности. Я был глубоко тронут. Я должен был делать вид, дорогая, что мне смешно, потому что ты была такой юной и я действительно не мог поверить, что нечто столь чудесное может со мной случиться. Ты всегда была необычной малышкой, восхитительной малышкой, так не похожей ни на кого вокруг. Я пытался внушить себе, что ты просто ребенок, особенно любимый ребенок, и я цинично говорил себе, что всем стареющим мужчинам хочется иметь дочерей. Казалось, что это просто новое, освежающее отношение, когда все другие начали надоедать. Конечно, это была неправда. У меня десятки причин любить тебя. Я уже давно это понял и поэтому уехал. Я хотел, чтобы ты думала обо мне, когда меня там не будет, и решила, действительно ли ты хочешь выйти за меня замуж. Твое счастье для меня важнее всего другого. Странно, Керенса, но я пишу и думаю о таких вещах, которые еще недавно казались мне пошлыми и банальными. Возможно, быть влюбленным – банально и пошло... и, возможно, большинство удивительных вещей в жизни таковы... что утешительно, если подумать.

Я люблю тебя, Керенса. Я хочу, чтобы ты мне сразу написала и сказала, что любишь меня, и все еще хочешь выйти за меня замуж. Но потому что я тебя так крепко люблю, я хочу, чтобы ты думала обо мне не как о сказочном крестном отце или дядюшке, на которого я мог походить, но как о человеке, который намного старше тебя, который не очень хороший человек, совершивший в своей жизни много гадкого, но который благодаря тебе хочет теперь исправиться. Напишешь ли ты мне немедленно по этому адресу, что ты меня ждешь? Тогда я немедленно вернусь и поговорю с твоими отцом и матерью; я думаю, что сумею вскоре убедить их, что нам следует пожениться. Не бойся ничего, дорогая. Помни, что я тебя люблю.

Фрит».

Керенса прочла письмо и начала читать его снова, а Лилит наблюдала за ней.

– Что он пишет? – не выдержала Лилит.

Керенса повернулась к ней.

– Ты меня обманула, – холодно и медленно ответила она. – Он любит меня. Это не было шуткой. Он пишет, что не было. Я знаю, что он меня любит. Что ты со мной сделала?..

Лилит выхватила письмо у нее из рук и смотрела на него в бессильном гневе.

– Что он пишет?

– Он пишет, что любит меня. Он пишет, чтобы я не боялась. Мне не надо было бояться. Что ты наделала! Ты безнравственная... мерзкая!

– Замолчи. Лей может войти. – Лилит подошла и схватила Керенсу за руку. Она мгновенно стала такой же фурией, требующей беспрекословного повиновения, какой была в ту памятную ночь. – Замолчи, тебе говорят. Не забывай того, о чем тебе следует молчать.

С пересохшим от волнения горлом Керенса не двигалась. Она не могла поверить, что вышла замуж за Лея. Она теперь почувствовала, что освободилась от колдовских чар Лилит. Ей всегда было ясно, что Фрит ее любит, что он согласен с тем будущим, которое ей виделось для них обоих – об этом ей говорила его нежность. Все же Лилит заставила ее поверить в свою ложь. После письма Фрита ей все стало ясно. Он был мужчиной, повидавшим свет, позволявшим себе многое... Другие люди считали это многое безнравственным, потому что не знали Фрита. Он не делал ничего безнравственного; то, что он делал, не могло быть безнравственным. В письме к ней вернулся подлинный Фрит, а тот, мифический, созданный Лилит во время ночного кошмара, когда она вошла в комнату Керенсы в своем красном халате и со свечой в руке, больше не существовал. Рядом с Фритом не было места пороку или ужасам; жизнь с ним была бы сплошной радостью после того, как она узнала бы все, что ей следовало узнать; он бы умело и быстро, как ей и хотелось, научил бы ее всему. Она в бешенстве накинулась на Лилит.

– Ты знала, что было в письме, которое ты задержала. Оно было у тебя несколько дней. Если бы я его прочла, все было бы по-другому...

– Что он пишет?

– Он пишет, что женится на мне. Для него это не было шуткой. Он пишет, что любит меня.

– Он дурак! – воскликнула Лилит. – Он слишком стар. Он просто ищет чего-то нового... новых ощущений. Ему нужна твоя молодость, потому что свою он уже потерял. Это все глупости. Тебе надо благодарить меня за то, что я помешала несчастливому браку... совершенно неподходящему браку.

– Это мог бы быть самый удачный брак на свете, – неистово воскликнула Керенса, – а ты этому помешала.

– Ты его не знаешь. Он обаятелен... но он не чувствует так глубоко, как ты... как Лей... как я... или твои мать с отцом...

– Не смей говорить со мной. Я не хочу больше никогда тебя видеть. Я всегда буду ненавидеть тебя, всегда буду помнить, какая ты подлая... какая жестокая... какая безнравственная...

– Послушай. Ты вышла за моего сына. Ты обязана сделать его счастливым.

Керенса печально смотрела мимо Лилит.

– Не его вина, что ты его мать. Бедняга Лей!

Лилит улыбнулась. Эта девушка еще ребенок. Она не знает своих чувств, она эмоциональна и неопытна. Она сама себя не понимает, а Фрит на время обворожил ее. Лей ей подходил, и Лей стал теперь ее мужем. Через несколько лет она еще будет за это благодарна.

Теперь Лилит пыталась ее утешить, понимая, что была безжалостна; она жалела Керенсу, как когда-то жалела Сэма. Ей не хотелось делать больно людям, оказавшимся на ее пути; она поступала так только ради блага тех, кого любила.

– Совсем скоро, – сказала она, – Фриту будет сорок лет. Только подумай об этом! А тебе не будет и двадцати. Как говорится, ты будешь на пороге жизни, а он будет старым... старым... Это было бы неправильно. Слишком большая разница. Подожди, ты поймешь. А Лей тебя любит. Он всю жизнь любил тебя; ты для него первая и последняя. Ты не была первой у Фрита и не была бы его последней. Говорю тебе, что тебе повезло... только теперь так не кажется. Керенса, малышка Керенса, я не хочу делать тебе больно.

– Ах, не хочешь? – ответила Керенса. – А вот я хочу делать тебе больно. Я тебя ненавижу. Я никогда тебе этого не прощу. Ты оболгала... его. Ты заставила меня увидеть его в ложном свете... он таким не был... а я только теперь это узнала. И ты посмела вмешаться в мою жизнь... Ты посмела заставить меня выйти замуж по твоему выбору... не по моему.

– Ты будешь за это благодарна, моя королевна. О, не смотри на меня так сердито. Ты жена моего Лея, а он тебя любит. Ты дочь Аманды, я люблю Аманду. Мы близки с тобой... мы поможем Лею стать великим человеком... мы с тобой вместе. Мы будем обе любить его, как он того заслуживает. Теперь нас будет трое... ты... я... и Лей.

Керенса смотрела на Лилит, широко открыв глаза, сверкающие, как сапфиры.

– Да, – сказала она. – Я буду помогать Лею. Он теперь мой муж. Но тебе... тебе нет места среди нас. Ты не умеешь ни читать, ни писать. Ты не можешь помочь ему... и в нашем доме для тебя никогда не будет места... и у наших детей тоже.

Лилит испугалась, что было, конечно, глупостью. Что могла бы такая девчонка, как эта, ей сделать! Керенса немного сердится, но это пройдет.

– Отныне, – спокойно сказала Керенса, – я самый важный человек для Лея. Ты сама это устроила, для блага Лея. Очень хорошо. Мы обязаны думать о благополучии Лея, верно? Невзирая ни на какую боль, мы должны думать об этом. Все должно делаться для Лея... и для детей Лея. Ты бы могла с этим согласиться, не так ли?

– Конечно... конечно...

– Я не думаю, что им будет полезно знать свою бабушку... вульгарную женщину, не умеющую ни читать, ни писать... убежавшую от своего мужа... ставшую любовницей другого мужчины.

Лилит встревожил смех Керенсы, сопровождавший ее слова. Керенса повернулась к туалетному столику.

– Уходи, – сказала она. – Мне надо собраться.

– Да, – ответила Лилит. – У тебя все будет хорошо, дорогая. У тебя все будет хорошо.

В дверях появился Лей.

– Можно войти?

– Да, – сказала Керенса.

Он вошел и посмотрел на Керенсу, а потом на мать. 4Тут Керенса подошла к нему и обняла его за шею. Жест был многозначительным. Лею он был очень приятен, но Лилит этот жест говорил: «Уходи. Тебя выдворяют. Теперь для тебя у нас нет места и никогда не будет».

Слегка нахмурившись, Аманда склонилась над своим рукоделием; она никогда не была способной к рукоделию и, видимо, уже не будет.

– Интересно, как нравится детям Италия, – сказала она. Лилит промолчала.

– Я так много передумала за последнее время, – продолжала Аманда. – Думаю, что это из-за свадьбы. Это одно из тех событий... тех важных событий... которые заставляют тебя припомнить все, что привело к ней.

– Аманда, я немного волнуюсь. Керенса... перед их отъездом она очень сердилась на меня.

– На тебя? Почему?

– Из-за этого письма. Оно было от Фрита, как ты знаешь. Я положила его в карман и забыла о нем.

– Ну, было так много суеты.

– Ты знаешь, как странно относилась Керенса к Фриту. Она была очень к нему привязана.

– Да, я знаю – одна из тех детских привязанностей, которые свойственны всем юным. Просто у Керенсы она, конечно, выражалась сильнее и более неистово, чем это было бы у другой.

– Аманда... дети такие странные. Я думаю, что она себе внушила, что Фрит женился бы на ней и что я задержала письмо, чтобы помешать ей выйти за него, чтобы она вышла за Лея.

– Какая чепуха!

Милая глупая Аманда, думала Лилит. И теперь она осталась такой же, какой была много лет назад в доме своего отца.

– Да, но когда ты так молода, ты этого не понимаешь. Я думаю, что в настоящее время Лей для нее как бы на втором месте.

– Этого не может быть. Она так хотела этой свадьбы.

– Молодые девушки часто стремятся к свадьбе. Но для них она интересна просто из-за всей этой суматохи и внимания к ним, из-за подвенечного наряда и всей церемонии.

– Но Керенса и Лей так любят друг друга. Не волнуйся ты из-за этого письма. Любой из нас мог о нем забыть.

– Когда я думаю кое о чем, что я делала, – задумчиво сказала Лилит, – мне становится страшно. Но почти всегда я делала это ради других. Аманда, когда они вернутся, ты мне поможешь, не так ли? Ты не позволишь им... выдворить меня?

– Выдворить тебя? Что ты имеешь в виду?

Лилит поднялась и, передвинув скамеечку поближе к Аманде, села на нее, положив голову на колено Аманды.

– Иногда, – сказала она, – мне думается, что ты мудрая. У тебя есть дом, муж, семья. Ты всегда на своем месте. Прочно. Ничто не может этого изменить. Чего ты всегда хотела? Просто любви... и думается, поступать по совести. А я важничала... даже перед собой. Мне хотелось власти. Это похоже на ту историю из Библии, которую мисс Робинсон на днях рассказывала Марта и Денису. Ты строила на камнях. Я строила на песке.

– Лилит, что с тобой случилось?

– Песок осыпается, Аманда, и строение мое становится ненадежным. Я бы хотела знать об этом раньше. Я бы хотела большему научиться. Тогда я бы и делала все по-другому.

Аманда отложила свое рукоделие и, наклонив голову, прижалась губами к волосам Лилит.

– Аманда... теперь я боюсь.

– Ты... боишься! Ты никогда ничего не боялась, Лилит. Я обдумывала все, что случилось с нами обеими... с того времени, когда мы впервые узнали друг о друге. У нас был один дед. Ты сказала мне об этом, и ты всегда чувствовала несправедливость того, что я родилась в большом доме, а ты – в домишке. Потом Фрит – которого ты любила – лишь подчеркнул все это... то различие, которое ты считала неправильным, несправедливым. Но, Лилит, для Лея ты сделала то, что не смогла сделать для себя. Этим, конечно, можно гордиться. Я наслушалась говорунов, и я видела работу тех, кто действует. Лилит, ты из тех, кто действует. Ты не из тех, кто, попав в яму, становится на колени и плачет, ты выбираешься.

Лилит встала.

– Аманда, и кто это говорил, что ты ничего не понимаешь? Неужели я? Я была не права. Ты мудрая. Ты права, говоря о тех, кто становится на колени и плачет; обо мне ты тоже правильно сказала. Не обращая внимания на то, что меня удерживает, я пробьюсь; я выберусь из ямы.

Она рассмеялась; ее смех был вызовом Керенсе, Фриту и будущему.