Свет в твоем окне

МАСКА СЧАСТЬЯ

Я с отвращением смотрела в окно — такое ощущение, что находишься в колодце и только на самом верху можно увидеть голубой лоскуточек неба, — наше трехэтажное здание совсем затерялось среди высоких слепых стен окружающих домов. Наш колодец глубок и тенист даже в самый солнечный день. Отчаяние и тоска захлестывали меня, как утлое суденышко девятый вал. Вот почудилось, будто окно приблизилось ко мне, словно приглашая распахнуть заскорузлые рамы и перебросить свое тело за подоконник. А как же родители? Они так будут горевать. И окно вновь отодвинулось назад.

Я действительно не хочу причинять страданий своим родителям — бывшим археологам, романтикам до мозга костей, перекопавшим в поисках стоянок первобытных людей не одну тонну земли и песка от Урала до Средней Азии и осевшим теперь в выстроенном собственными руками деревянном «дворце» в Карелии. Они и там делают удивительные находки, сдают их в местный краеведческий музей, пишут роскошные письма-монографии своей непутевой дочери в Москву.

Мое воспитание было весьма своеобразным. Родители привыкли любить меня на расстоянии, а до четырнадцати лет меня опекали две бабушки — бабушка Лена и бабушка Оля. Бабушка Лена, на самом деле моя прабабушка, сохраняла до самой смерти ясный, трезвый ум, необыкновенную красоту и фрейлинский шифр, которым гордилась больше всего. Родом из обедневшего, но знатного дворянского семейства, выпускница Смольного, бабушка Лена рано вышла замуж за героического полковника, причем по взаимной и страстной любви, получила почетное звание фрейлины ее императорского величества и оставалась ею вплоть до рождения дочери. Прадедушка погиб во время Первой мировой войны, кроме дочери, у прабабушки никого не осталось, и она уехала в подмосковное имение. Непостижимо, но лихие тридцатые годы, сталинские репрессии обошли прабабушку стороной. Может, причиной тому была ее жизнь, посвященная детям, — до глубокой старости она руководила школой, где и учителя, и ученики с равным трепетом относились к ее знаниям, благородству души и несгибаемой воле. А может быть, моя бабушка, лихая комсомолка Олюшка, оградила свою мать от страшных сталинских лагерей. Настоящий красный дьяволенок, бабушка Оля свято верила в идеалы мировой революции, успела выйти замуж за отважного героя Гражданской войны, родить сына и потерять мужа в абсолютно мирное время — он умер от тифа. В Отечественную войну обе бабушки отдали все фамильные ценности на оборону, днями и ночами работали в госпитале сестрами милосердия. Они так и остались вдовами, замуж больше не вышли, сообща воспитывали моего отца, а потом меня. Я росла без сказок — рассказы бабушки Лены о быте дворянских семей, генеалогия основных дворянских родов открывали мне настоящую российскую историю. А бабушка Оля вместо колыбельных пела мне на ночь комсомольские песни, рассказывала о героях Гражданской войны, о великом светлом будущем, которое ожидает народы. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, бабушки Лены не стало, и в нашем доме стало пусто. Бабушка Оля стала часто хворать, как-то съежилась, постарела, и из бескрайних песков какой-то пустыни были срочно вызваны мои родители-археологи. Тот факт, что у них незаметно выросла дочь, озадачил их невероятно, они как-то совсем перестали ориентироваться во времени и представляли меня все еще пятилетней крохой с большим белым бантом на голове. Разлучаться им не хотелось, но пришлось — теперь в экспедициях поочередно пропадали то мама, то отец. Зато когда кто-нибудь из них бывал рядом, о чем только не было переговорено! Мои родители словно старались наверстать упущенное время общения с матерью и дочерью и рассказывали, рассказывали… Загадочный мир древних курганов, этрусков и скифов прочно занял свое место в моем сердце, нимало не потеснив ни бесконечного почтения к царской фамилии и дореволюционному российскому укладу жизни, ни ностальгической любви к красным дьяволятам.

После смерти бабушки меня стали брать в экспедиции. Об археологической экспедиции нельзя рассказать — в ней надо побывать, подышать тем воздухом, порадоваться и погоревать вместе со всеми и набить огромные кровавые мозоли на руках.

А дальше — МГУ, археология. Бесконечно счастливые годы. Мне до сих пор снятся сны, навеянные впечатлениями от наших экспедиций: керамика раннеземельческих племен Средней Азии, украшенная простыми узорами розовой и красной краской по золотистому фону; удивительные находки, хранившиеся в днепровских курганах, — женские статуэтки, медная кухонная утварь…

Потом все исчезло, прекратили финансирование, закрыли темы. Родители нашли себя в снежной Карелии, а я осталась между небом и землей со смешной профессией «археолог» и недописанной диссертацией. Два языка, выученных еще в детстве, знание машинописи мне очень пригодились в новой жизни. Одна благословенная контора сменялась на другую, постепенно я превратилась в секретаршу Таечку. О моем археологическом прошлом никто не знал, да мне и самой с трудом верилось, что когда-то были экспедиции, настолько круто изменилась моя судьба. Да, недостойной оказалась я своих славных предков! Все они были Личностями с большой буквы, но, как говорится, в семье не без урода.

Нынешняя фирма оценила мои способности и усидчивость, повысив звание и оклад. Теперь я — специалист по реализации и обработке информации. Проще говоря, второй эшелон, следующий за победным первым, состоящим из моих более удачливых и более уверенных коллег, заключающих контракты, получающих за них премии. Мне же достаются отслеживание платежей, сверки технических спецификаций, ночные звонки в дальневосточные порты отгрузки и, конечно же, рекламации. Меня знают на всех предприятиях отрасли — начиная от уровня инженера отдела внешнеэкономических связей и ниже, в то время как мои «звездные» коллеги имеют дело с «генералами» — гендиректорами фирм и президентами…

Обеденный перерыв закончился, я нажала неприметную черную пипочку настольной лампы, и маленькое солнышко золотым кружком легло на заваленный факсами, записками и прочей бумажной дребеденью стол. Каждый день я прихожу к девяти, пишу письма, обзваниваю клиентов, перевожу факсы. Изредка до меня доносятся сведения о международных археологических экспедициях, снаряжаемых какими-то фондами и ассоциациями, где мелькают имена моих сокурсников, но это все так далеко. Золотая, звенящая романтическая пора прошла, и невидимый гигантский нож четко отсек территорию, в пределах которой мне допускается передвигаться… Мне двадцать восемь, я живу в центре Москвы, в двухкомнатной квартире. Моего заработка хватает на удовлетворение основных потребностей и некоторых прихотей. У родителей своя жизнь. Все мое прочее окружение отличается некой аморфностью, киселеобразностью, неуверенностью и противоречивостью — «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Да и зачем обращаться к друзьям, когда тебе тяжело? Непременно услышишь в Ответ: «А кому сейчас легко?» Театры, музыка, книги — вот и все, что мне остается. Два года назад в моей жизни появился Максим — идеальный человек, за которого я бы хотела выйти замуж. Он спокоен, терпелив, очень сдержан и не зациклен на сексе. Но… женат. Стыдно признаться, чего я только не придумывала, чтобы почаще бывать с ним, — искала возможность общаться с ним по деловым вопросам, приписывала нашему знакомству давние кармические связи. Чувство долга не дает ему уйти из семьи, и это повергает меня в жуткую депрессию!

Поэтому в душе поселилась такая пустота, ощущение бесцельности проживаемых лет, что гулкость нашего колодца кажется единственным избавлением. Как по закону математики минус с минусом вместе дают плюс, так и мне кажется, что соединение двух пустот даст хоть какой-то результат. За мой черный сплин взялась коллега Инна — ей почему-то кажется, что я нуждаюсь в ее опеке, — звонит, вечно тащит меня куда-то с собой — то в театр, то на дачу. Сегодня Инна молча протянула мне визитную карточку, на которой изящной вязью были выведены имя и фамилия. Слово «психотерапевт» сразу бросилось в глаза.

— Что я, псих, по-твоему! — вскипела я.

— Это же классный врач, — убеждала меня Инна, — справится с твоей депрессией в два счета.

Я продолжала протестовать, но Инна не сдавалась.

— Он тебе позвонит завтра, сам… Надо выкарабкиваться, Тая.

На следующий день, поздно вечером, раздался телефонный звонок:

— Это Таисия? — с непонятным азартным интересом спросил мужской голос.

— Да, слушаю! — неприязненно взорвалась я.

— А это Вадим Ефимович вас беспокоит, психотерапевт. Прошу прощения за поздний звонок, но я только что вернулся с консультации, — жизнерадостно сообщил мне доктор.

Я молча взглянула на часы — половина двенадцатого.

— Ваш телефон мне дала Инна, — чтобы окончательно развеять мои сомнения, добавил психотерапевт.

— Да, я знаю, — постаралась я придать своему голосу нотки приветливости.

— Нет ли у вас желания встретиться со мной и поговорить? Скажем, завтра?

«Чем быстрее отделаюсь, тем лучше», — подумалось мне, и я обреченно спросила:

— Где и когда?

Энтузиазму на том конце провода не было предела, и Вадим Ефимович буквально завопил:

— Замечательно! В поликлинике, в моем кабинете. В семь вас устроит? Записывайте адрес — к нам лучше добираться «партизанскими тропами».

На следующий день, изнемогая от желания послать психотерапевта-оптимиста подальше, я все же взяла себя в руки, поймала такси и всю дорогу мысленно представляла встречу с доктором. В вестибюле поликлиники было полутемно, витали специфические запахи, на мой робкий стук в дверь с надписью «Психотерапевт Шульц В.Е., к.м.н.» никто не ответил. Я нажала на ручку двери и вошла в совершенно обычный кабинет врача — ни метрономов, ни блестящих шариков, ни синих лампочек, чтобы вводить пациентов в состояние транса, ни самого доктора.

— Таисия! — жизнерадостный голос вспугнул тишину — в кабинет входил коренастый мужчина средних лет с карими библейскими глазами. Его белый халат резко контрастировал с жесткими черными волосами и от этого казался еще белее. Вадим Ефимович пригласил меня сесть на довольно неудобный стул, а сам сел напротив. Несколько минут мы изучали друг друга. Неизвестно, что выражало мое лицо, но доктор внезапно попросил меня перечислить все, что мне не нравится в жизни. Я удивилась, но перечисляла долго и с упоением, а Вадим Ефимович сосредоточенно слушал. Оказалось, что в этом мире не существует ни одной вещи, которая бы мне нравилась. Опустошенная, я замолчала.

— Как вы чувствуете себя теперь?

— Странно, но мне стало лучше, как будто я освободилась от какой-то тяжкой ноши, давившей неделями мне на плечи.

— Прекрасно!!! — завопил доктор, его оптимизм все больше раздражал меня.

— Ну а теперь, когда вы немножко выпустили пар, мы можем спокойно поговорить о более конкретных вещах. Инна рассказала мне о вас только в общих чертах… Кстати, хочу вас поздравить — вам повезло с подругой, она из тех людей, кто всегда приходит на помощь в беде.

Я сделала соответствующую мину, подумав про себя, что никогда не обращаюсь к друзьям с бедой — боюсь разочароваться. Тем более что в этой жизни мне достаточно измен. Бабушка Лена любила повторять русскую пословицу: «Был Филя в силе, все в други к Филе валили». Я до сих пор удивляюсь точности и мудрости русского фольклора.

— Итак, — произнес Вадим Ефимович, — что же вас тревожит?

— Мне просто неинтересно жить, — выдавила я из себя, все еще не глядя в глаза собеседнику, — на работу я хожу как на каторгу, перспектив нет, в стране творится невесть что, человек, которого я полюбила, женат.

— Правильно ли я вас понял, что ни один аспект вашей жизни не удовлетворяет вас? — въедливо переспросил психотерапевт.

— Да, — отозвалась я и вкратце познакомила доктора со своими проблемами.

— Что же, — задумчиво пробормотал Вадим Ефимович, — в наше время узкий круг избранных друзей, хорошая музыка и книги — прекрасное средство для выживания. Нелюбимая работа теперь не редкость, но если там платят хорошо и вовремя, то глупо искать что-либо другое, тем более в стране, где «творится невесть что». Увы — сейчас не до фантазий о любимом деле и творчестве, речь идет о выживании. Согласны?

— Ну да, — кисло подтвердила я, — не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней.

— А вот с вашим романом можно поработать, — продолжил доктор, словно не слыша моих слов. — Даю вам домашнее задание — представьте и опишите мне в следующий раз, как бы развивались события, если бы Максим сегодня же сообщил, что готов развестись и через неделю женится на вас. Поработайте воображением, на следующей встрече мы поговорим об этом.

Я взглянула на часы и поразилась — десять вечера! Ничего себе поговорили! Возвращаясь в свое привычное угнетенное состояние духа, я нашарила в сумке кошелек, выудила оттуда зеленую бумажку с цифрой 50 в кружке и протянула Вадиму Ефимовичу.

— Мерси, — сказал он и небрежным движением отправил купюру, словно записку или телефонный счет, в карман халата. — Когда вы позволите мне позвонить?

— Все равно, — отозвалась я.

— Сразу предлагаю встретиться на следующей неделе в среду, часов в пять, есть возражения?

Командировок не намечалось, работы было немного, против среды я не возражала, как, впрочем, и против других дней недели. Я вяло кивнула и, обдумывая неожиданное домашнее задание, вышла из поликлиники.

Выбираясь из Тмутаракани, где располагалась поликлиника, я мысленно воспроизводила свой бессвязный рассказ, кляня себя за глупость и косноязычие. Подходя к дому, я твердо решила больше не идти на поводу у своих подруг и пообещала себе, что Вадима Ефимовича я больше никогда не увижу.

Здравый ли смысл или простое любопытство заставили меня изменить первоначальное решение. Домашнее задание врача оказалось совсем непростым; с этого вечера, что бы я ни делала — заваривала чай, смотрела фильм по видику, принимала душ, — я постоянно представляла Максима рядом, в моей квартире, выдумывала диалоги, прокручивала разные ситуации. Честно сказать, у меня получалось плохо. То я воображала, как во время интереснейшей сцены боевика Максим требовал переключить телевизор, где должны транслировать футбольный матч, то стучал в дверь ванной с вопросом, не случилось ли что со мной и почему я так долго принимаю душ, то будил меня среди ночи с требованием дать таблетку от кашля… Да, таким он был — немного занудливым, но порядочным и добрым… Ночами я смотрела на пустое место рядом с собой и спрашивала себя, хотела бы я, чтобы он оказался в моей постели… Как он спит? Храпит или дышит тихо-тихо, как мышь? Какой он утром — злой, рассеянный или все такой же милый, спокойный? Сколько он ест? Разбрасывает ли по всей квартире свои носки, как это делают девяносто процентов мужчин?

Домашнее задание доктора сводило меня с ума. Меня бросало то в жар, то в холод — иногда я распаляла себя фантазиями о Максиме до такой степени, что желала видеть его рядом сейчас же. Иногда безумная злость росла во мне, и я начинала его тихо ненавидеть…

В среду Вадим Ефимович позвонил мне с утра. Извиняющимся голосом он попросил перенести нашу встречу на более позднее время, и я согласилась.

— Кстати! — закричал психотерапевт, когда я уже была готова положить трубку. — Я буду проезжать мимо вашей конторы и могу вас захватить. У меня бордовая «девятка», ее легко узнать — помято левое крыло. До встречи, как и договорились, в девятнадцать ноль-ноль!

Я вернулась к запутанной проблеме пропавших без следа на Дальнем Востоке двух вагонов с химикатами, купленными нашей фирмой, но, продираясь сквозь нагромождение цифр, продолжала мысленно готовить монолог для Вадима Ефимовича. Около пяти вечера надвинулись черные грозовые тучи, откуда на город Ниагарским водопадом обрушился сплошной поток дождя. Как кстати оказалось предложение Вадима Ефимовича подвезти меня на машине! Ровно в семь я топталась под большим клетчатым зонтом в ожидании доктора. Наконец «девятка» затормозила рядом со мной, дверца распахнулась, и Вадим Ефимович завопил:

— Прыгайте!

Борьба с не желающим закрываться зонтом, лужа, в которую пришлось ступить, способствовали тому, что в машину я попала абсолютно мокрая и злая. Бросив зонт под ноги, я нашарила в сумке носовой платок и принялась приводить себя в порядок. Выместив на маленьком кусочке батиста всю свою злость, успокоившись, я впервые посмотрела на своего спутника. Вадим Ефимович попытался пошутить по поводу моего довольно жалкого мокрого вида — я сморщилась от этой шутки, как от зубной боли. Доктор бросил на меня беглый взгляд и замолчал. Больше мы не обменялись ни словом. Я даже внутренне пожалела о своем резком тоне — обидела человека. Почему это я решила, что психотерапевты — толстокожие носороги и должны выдерживать натиск не очень нормальных людей, как скала в шторм? Изо дня в день в течение нескольких десятков лет они должны выслушивать горестные истории, терпеть чьи-то слезы, сохраняя при этом свой собственный рассудок в полном здравии. Я уверена, что в обычной жизни они ненавидят чужие истории и мечтают о том, чтобы вокруг были тишина и покой. Может, когда психотерапевты уходят на пенсию, они становятся лесниками и привольно живут в молчаливом общении с природой. Чтобы сгладить неловкость, я несмело заметила:

— Дождь сегодня льет как из ведра.

— Что вы говорите? — с комическим удивлением воскликнул Вадим Ефимович.

Его широкая улыбка ясно давала понять, что он не обиделся. Тем временем машина подъехала к зданию поликлиники, дождь прекратился, клочья серых туч неслись по абсолютно голубому небу, по которому перекатывался, как сказочное яблочко по блюдечку, огромный желтый шар солнца.

Наш разговор в уже известном кабинете ничем не отличался от предыдущего, мы говорили обо всем и ни о чем. Я поняла, почему Вадим Ефимович выбрал для себя именно эту профессию, и узнала о его родителях-врачах, интеллигентах в третьем колене из Тулы, посвятивших себя служению медицине. Для моего доктора работа была призванием — он помнил каждого пациента, каждую историю болезни. Ему было интересно — счастливый человек! Он был женат второй раз, но ничто не могло его отвлечь от любимой работы — ни сварливый нрав супруги, ни растущая кроха дочь.

— Ну как наше домашнее задание? — наконец задал врач долгожданный вопрос.

Я даже подскочила на месте от нетерпения. Описывая в красках свои колебания, я очень надеялась на то, что Вадим Ефимович поможет, даст единственно правильный совет, хотя уже было очевидно, что принимать решение придется все равно мне. Вадим — психотерапевт, а не маг и не волшебник, приворотного зелья не даст. Доктор говорил пространно и долго, приводил примеры, задавал каверзные вопросы. Второе домашнее задание предписывало мне повнимательнее присмотреться к Максиму, увидеть его хорошие и плохие стороны, почувствовать свое отношение к ним.

Через полтора часа я поднялась с противного жесткого стула и, положив на стол соответствующую зеленую бумажку, попрощалась с врачом.

— Подождите! — воскликнул доктор, когда я уже была готова закрыть за собой дверь. — Давайте я довезу вас до метро, на улице жуткие лужи, а вы в таких легких туфельках!

Я не стала возражать, предложение врача было очень своевременно — на мне были любимые замшевые туфли, которые я подарила сама себе ко дню рождения, заплатив за них пару сотен баксов.

В машине мы молчали, негромко играла музыка — радио «Ностальжи» передавало песни французских шансонье. Я удивлялась своей расслабленности и спокойствию — неужели все дело в том, что кто-то выслушал меня, попытался помочь, а не отделался общими пространными фразами. Пусть интерес и энтузиазм доктора были чисто профессиональными, но мне действительно стало лучше! За окном проплыла одна станция метро, другая, но Вадим Ефимович и не думал останавливаться. Потом машина свернула на неизвестные мне улицы, ныряла в переулки, вновь оказывалась на основной дороге. Мы неслись по пустынным дорогам словно в безвоздушном пространстве, что абсолютно непривычно для нашего города в этот час. Город, застывший в своей нереальности, в белесом свете сумерек не был похож на Москву, скорее всего это был Петербург с его белыми ночами. Вот и моя улица!

— Фантастика! — восхитилась я. — Я давно здесь живу, но не знала, что сюда можно добраться таким путем.

— Да, — с гордостью подтвердил Вадим Ефимович, выключая зажигание, — это мое изобретение. Два года назад на параллельной улице жили две мои пациентки — мать и дочь, я ездил к ним в течение трех лет каждую неделю.

— И где они теперь?

— В Израиле, — сказал врач, постукивая ладонью по рулю.

Разговор иссяк, поэтому я взялась за ручку дверцы и осведомилась:

— Когда мы встретимся в следующий раз?

— Давайте созвонимся на текущей неделе, — отозвался доктор и, подумав, добавил: — Берегите себя.

В подъезд я входила, неся в себе последние слова Вадима Ефимовича словно драгоценную амфору. Соседка Людка тащила огромные сумки, дыша полуоткрытым ртом, и меня не узнала. Удостоив ее поистине королевским кивком, я вошла в лифт.

Я совершенно забыла о том, что еще неделю назад собиралась выброситься из окна. Я не вспомнила, что я неудачница, что я несчастна, что жизнь моя не удалась. Теперь все будет иначе! Дома царила приятная белая прохлада — терпеть не могу духоты. Какое счастье, что маляр, делавший ремонт в квартире пять лет назад, пропил мои чудные немецкие обои! С тех пор сосед Миша регулярно восстанавливал водоэмульсионкой бело-лимонный цвет моих стен, и квартира всегда казалась чистенькой и свежей. Но что это? Серый тюль уныло свисал с карнизов, в спальне портрет прабабушки в парадном платье покрылся толстым слоем пыли, ковер затерся до неопределенного цвета, разномастная мебель разных поколений была втиснута во всевозможные ниши и углы. Я с изумлением оглянулась. Это я здесь живу? И это покои прекрасной Таис? А ведь именно так назвали меня родители, приставив к моему древнему имени безобидное окончание «-ия» для успокоения официальных лиц, заполнявших метрику.

Во мне проснулась жажда действий. Оглядев предстоящий фронт работ, нимало не комплексуя, я позвонила начальнику и выпросила два дня отгула — четверг и пятницу. Он явственно удивился, услышав в трубке мой звонкий, напористый голос вместо обычного безжизненно-умирающего, и дал отгулы. Открывая шкафы, я выбрасывала все старье, накопившееся за десятилетия, и безжалостно швыряла его в черный зев мусоропровода. Я словно отрекалась от последних бесцветных, безрадостных лет, а старые, ненужные вещи олицетворяли их. Соседа Мишу обрадовала вся лишняя мебель и старый ковер, от которых я категорически решила избавиться. Перетаскивая шкафы, столики и прочую дребедень, он мечтательно соображал, как все это разместится на его даче.

— Тайка, ты не думай, я не просто так. Недельки через две водоэмульсионочкой еще раз пройти можно, — пыхтя, бубнил он.

Разгребая вековые завалы на антресолях, я обнаружила старую картину, как уверяла меня когда-то бабушка Оля, подлинную, кисти очень популярного художника-авангардиста 30-х годов. Еще я наткнулась на старый ящик, с которыми обычно ездят в экспедиции и заполняют различными находками. Я совсем о нем позабыла! В ящике, кроме непонятного хлама, который я без сожаления выбросила, нашлись древние маски. Когда-то отец собирал их — привозил из разных мест, любовно реставрировал, изучал их историю. Масок у нас, помнится, было очень много, и у каждой были имя, родословная, назначение. Все свои любимые маски папа, вероятно, забрал в Карелию, оставив на антресолях лишь несколько. Отец был твердо уверен в магической силе масок, недаром носить их в далекие первобытные времена имели право только старейшины племен и шаманы. Поэтому маски никогда не висели у нас на стене, для них были сконструированы специальные ящички. В магию я не особо верила и, выудив маски, аккуратно их протерла и повесила на идеально белую пустую стену в коридоре. Кажется, я знала их названия — маска ритуального танца, маска для судилища, для испрашивания у богов хорошей погоды и еще чего-то. К вечеру квартира стала пустой, просторной и очень элегантной. Легкий ветер надувал белоснежный тюль словно парус, и мой двухкаютный кораблик бесстрашно отправился в новое плавание. Следующий день был посвящен только мне. Оставив в салоне красоты всю наличность, не пропустив ни одной процедуры, я вышла в мир, ощущая себя настоящей Таис Афинской. «Еще не все потеряно, начинается новая жизнь!» — ликовало что-то во мне.

Пришла пора принятия решения — я взяла телефонную трубку и набрала заветный номер. Мне разрешалось звонить Максиму один раз в месяц — совсем без него я прожить не могла. Мы болтали о пустяках, а я до боли сжимала телефонную трубку в руке. Потом прощались, и все повторялось через месяц. Сегодня я нарушила правило и попросила Максима срочно прийти и помочь мне повесить картину. Видимо, мой звонкий голос убедил его красноречивее всяких слов. Когда Максим переступил порог моей похорошевшей квартиры, аккуратный чемоданчик с дрелью едва не выпал из его рук. Довольная произведенным эффектом, я гордо провела Максима через коридор в гостиную, где предполагалось повесить картину.

— Ух ты! — Он остановился напротив масок. — Вот чудища-то! Откуда?

— Старая история, — сморщилась я.

Мне не хотелось рассказывать ни о своем археологическом семействе, ни о масках. Но Максим как приклеенный стоял напротив маски главного воина племени и не собирался заниматься делом.

— Можно примерить? — несмело попросил он.

Я пожала плечами. Максим напялил на лицо черную, раскрашенную ритуальным узором маску и встал перед зеркалом. На главного воина племени он был явно не похож. Кажется, Максим понял это, так как уже через пару секунд он повесил маску на место.

— Воняет ужасно! — раздраженно прокомментировал он свой поступок.

Наконец мы прошли в гостиную. Пока Максим в своей обычной манере сосредоточенно, медленно разматывал шнур от бошевской дрели, раскладывал «лучшие японские шурупы», прикидывал вслух, как лучше повесить мое произведение искусства, я смотрела на него оценивающим, острым взглядом. Почему я раньше не замечала, какой у него высокий, почти женский тембр голоса, как он напрашивается на комплименты, как самодовольно рассказывает об удачной сделке на фирме? Неужели семейная жизнь так повлияла на него?

Когда картина заняла почетное место на стене, я предложила утомленному тяжелой борьбой с отечественным железобетоном мужчине чашку чаю, на что он милостиво согласился. Видеть его, касаться рукой его руки, смеяться его шуткам — какое это было наслаждение раньше. Но сегодня…

— Ты сегодня какая-то другая, — словно подслушав мои мысли, выдавил мой друг, допивая вторую чашку, — квартиру изменила, сама похорошела. Влюбилась, что ли?

Последнее предложение было произнесено небрежно, однако с легкой ноткой ревности. Внутренне я расхохоталась — проглотил наживку! Помню, бабушка Лена втолковывала мне, тогда еще совсем глупой девчонке: «Запах мужчины — вот что главное, детка. Если у дамы есть кавалер, то об этом легко догадаться. Мужчины сразу понимают это — они чувствуют запах соперника и безумеют от этого. Поэтому, если ты хочешь, чтобы у тебя было много кавалеров, обязательно держи возле себя хотя бы одного».

Как всегда, подобные речи бурно опротестовывала бабушка Оля, но слова фрейлины ее императорского величества прочно врезались в мою память.

Бабушка никогда не ошибалась. Кавалер Максим ощутил запах соперника и, как всякий собственник мужского пола, заволновался. Пусть я ему нужна как рыбке зонтик, пусть мои звонки выводили из себя его, его жену и тещу, но сегодня что-то изменилось в привычном положении вещей. Мужское тщеславие было задето, а мужская логика требовала найти решение в образовавшейся нештатной ситуации, вот и нашлось понятное объяснение — «влюбилась».

Вскоре он засобирался домой.

— Я позвоню через два дня, — хмуро пообещал он.

«Зачем?» — чуть не крикнула я вслед.

Я вернулась в гостиную с чувством обманутого вкладчика. Тело требовало разрядки, и, включив музыкальный центр, я поставила диск с самой ритмичной музыкой, какую только нашла у «Gipsy Kings». Выдавая такой бешеный танец, какой не снился ни одному племени, я заскочила в коридор, сорвала со стены маску ритуального танца. Поколебавшись, я приложила ее к лицу и продолжила свою сумасшедшую пляску. Пол закружился у меня под ногами, я ощутила, как ритмы мелодии вызывают во мне необыкновенную вибрацию, мне казалось, что в меня влилась новая сила. Я танцевала и не могла остановиться, пока не закончился диск. Отбросив маску, я без сил я рухнула на диван.

Воскресным утром мне позвонил доктор.

— Куда вы пропали? — закричал он. — Я уже стал волноваться. На работе сказали, что вы взяли отгулы, а дома трубку никто не берет. Что случилось?

— Я проводила инвентаризацию, — сообщила я, прохаживаясь с трубкой радиотелефона по изменившей свой прежний облик квартире.

— И как, успешно? — поинтересовался Вадим Ефимович.

— Кажется, да, — с чувством хорошо потрудившегося человека отозвалась я, подходя к зеркалу в спальне.

— Алло, алло! — всполошился доктор, услышав долгое молчание в трубке. — Алло, вы меня слышите?

— Слышу, — тихо отозвалась я, — приезжайте, пожалуйста, сразу, как только сможете.

Нет, в зеркале не было ничего потустороннего. Там просто была я, обычная, всегдашняя. Почему я решила, что в моей жизни что-то изменится за эти три дня? Эйфория прошла, Максим мне больше не нужен — это я поняла. Меня зазнобило — как будто холодный безразличный нож отхватил за спиной большой кусок территории, еще больше сужая мое жизненное пространство. Еще более тяжелая депрессия навалилась на меня. Через час в дверь позвонили.

— Ого! — закричал Вадим Ефимович, проходя через коридор и останавливаясь напротив масок. — Вот это да! Недавно я такие видел у Сенкевича в передаче. Наверное, шаманские?

— Да, — хмуро подтвердила я, не желая продолжать экскурс в историю, и провела доктора в гостиную.

— Красота какая, как в голливудском фильме! У них всегда показывают огромные комнаты, а там совсем немного мебели. — Оптимизм врача был сегодня до тошноты неуместен.

Воздав должное картине авангардиста, Вадим Ефимович наконец подошел ко мне, заглянул в глаза и участливо спросил:

— Что, так плохо?

У меня даже не было сил говорить, доктор измерил давление, посчитал пульс.

— Вам надо поесть, выпить крепкого чая и лечь.

Я отрицательно замотала головой. Зачем! Зачем все это! Какая я дура! Закипевшие слезы в глазах грозили вылиться в бурный поток. Вадим Ефимович ловко справился и с этим. Через полчаса я сидела на диване, под пресловутой картиной, укутанная в тяжелый теплый плед, попивая крепкий чай, накормленная чем-то простым и вкусным, а неспешная речь врача объясняла, успокаивала. Оказывается, маленькие ростки надежды, поднявшиеся во мне после второй встречи с доктором, были так слабы, что марш-бросок просто истощил мои и без того скудные резервы.

— В корне менять жизнь никому еще не удавалось. Менять надо потихоньку, в нюансах, штрихах, очень деликатно. Нельзя быть такой максималисткой. Помните, как в знаменитой книге старичок протезист приносит обезноженному летчику протезы и как Мересьев тут же вскакивает? И как он сразу же падает? Только тренировка помогла ему научиться вновь ходить.

— Какая же тренировка нужна мне? — недоверчиво пробубнила я.

— Ага, интересно стало? — радостно воскликнул Вадим Ефимович и с жаром принялся объяснять: — Самая тяжелая тренировка — для души. Научиться радоваться себе и жизни — еще какой труд. А теперь давайте сюда вашу чашку и ложитесь, надо немного поспать. Вы закрываете глаза и слушаете мой голос, для вас существует только мой голос. Вы рас-слаб-ля-е-тесь.

Тягучий голос врача навевал дремоту, ресницы склеивала тонкая паутина, тело полностью растворилось в мягкости дивана. Так прошел мой первый сеанс гипноза, и, надо сознаться, я с сожалением вынырнула из дремотного состояния на поверхность своей никчемной жизни. Первое, что я увидела, — спокойные, орехового цвета глаза моего доктора. Он погладил меня по голове и пообещал вернуться к вечеру. После его ухода я выпуталась из своего пледа-кокона, осторожно сделала несколько шагов. Уши уловили ребячий гомон, доносившийся сквозь открытое окно со двора, кожа почувствовала жгучее прикосновение солнечного луча, нос осязал горьковатый запах увядающих пионов. Пожалуй, еще никто из мужчин так не ухаживал за мной, не закутывал заботливо в плед, не гладил по голове. Что-то сдвинулось в моих мозгах, и мне безумно захотелось, чтобы Вадим все время был рядом, я представила себе его теплые руки, от которых невидимыми лучами исходит целительная сила, его золотистые глаза, голос. Даже наигранный энтузиазм уже не казался таким противным. Поплавав в ласковом потоке фантазии, который принимал уже опасное направление, я больно ущипнула себя за руку: «Вернись на землю, Тая! О чем ты думаешь? Тебя пожалели, погладили по голове, а ты и растаяла! Ты сейчас похожа на собачку Каштанку, которая ищет ласкового хозяина. Опомнись!»

Вечером доктор уютно устроился в кресле и потребовал рассказать все еще раз и по порядку. Он занудливо выяснял каждую деталь, просил повторить то или иное высказывание и без конца переспрашивал. Когда я обреченно сообщила о своем прозрении, Вадим Ефимович наклонился вперед и довольно злым голосом спросил:

— И долго ты собираешься играть в эту игру, Таисия? Не обманывай себя. Ты гонялась за этой амебой по имени Максим только потому, что нужна была иллюзия — все подруги замужем, у всех есть друзья, любовники, дети, а что ты можешь ответить на сочувствующие вопросы подруг? Вот и выдумала себе отговорку: «Люблю одного Максима, а он женат. У меня все нормально, просто временные трудности». Ты напялила маску несчастной, всеми брошенной и не собираешься расставаться с ней!

Во все глаза я смотрела на непривычно сердитого доктора и задыхалась от злости. Запустить бы в него чем-нибудь тяжелым, чтобы он закрыл свой рот, я ненавидела его в этот момент с космической силой.

— Какая чудовищная ложь! — завизжала я. — Вы не имеете права! Замолчите!

Надо же, какой-то докторишка имеет наглость глумиться надо всем, что мне дорого, разрушить все то немногое, чем я жила, что меня вообще держало на поверхности в этом мерзком болоте, именуемом жизнью!

— Неужели лучше было бы выйти замуж за какого-нибудь алкаша, бабника, тряпку или садиста, сидеть на грошах и с кучей сопливых ребятишек проклинать свое замужество! Мол, пусть будет плохонький, но свой! — заорала я.

— А чем твоя жизнь лучше? — вкрадчиво спросил Вадим. Он сел рядом со мной и, как маленькую девочку, погладил по голове. — Что было не так с тобой, Тая? Расскажи!

— Нет! — Я помотала головой. — Нет, не хочу!

Вадим встряхнул меня за плечи.

— Ты должна сказать себе правду. Оглянись, ты разрушаешь сама себя, освободи свой мозг! Ты будешь счастлива, обещаю тебе!

— Откуда вы знаете? — угрюмо спросила я, вспоминая свои сегодняшние фантазии.

— Знаю. — Он улыбнулся, и в его глазах на секунду проскользнуло жесткое выражение. — Тая, когда ты в первый раз влюбилась?

— Не помню.

— Нет, милая, давай начистоту, мы же договорились. Давай прокатимся по городу. Все-таки движение, смена состояния лучше статики, тебе будет легче. Собирайся!

Как не похож был сегодняшний город на ту Москву, по которой мы ехали три дня назад! Сейчас это был угольно-черный город, расчерченный яркими гирляндами фонарей и узорами иллюминации. Доктор оказался прав, езда развлекла меня, я старалась не думать, сколько бензина тратит мой ненавистный врачеватель, проводя такую «психотерапию на колесах». А ведь я еще не заплатила за утренний сеанс!

Какая-то деталь привлекла мое внимание, зацепила, и вот я уже неожиданно для себя с увлечением вспоминала свое археологическое прошлое. Вадим слушал затаив дыхание. Лучше, чем Сенкевич, я рассказывала о том, как колесила в юности с родителями по Средней Азии, Украине, Молдове, Сибири. Как в университете занималась проблемой возникновения добычи и разработки металлов в первобытных племенах. Как пропадала в Грузии, где находится древний Самтаврский могильник. Там нашли первое железо, появившееся в конце второго тысячелетия до нашей эры. Я почти что пересказала свою несостоявшуюся диссертацию о культуре железного века, принадлежавшей скифским племенам Северного Причерноморья…

Вероятно, психотерапевт везде и всегда останется психотерапевтом. Вадим работал — хитро ставил вопросы, отвлекал мое внимание и наконец вплотную подошел к событиям, о которых я ни за что не хотела вспоминать — было больно.

— Представь, что это зуб. Сейчас мы выдернем гнилой корень, а потом станем лечить все остальное, — весьма доходчиво пояснил ход дальнейшей терапии мой доктор.

Моя память возвращает меня на десять лет назад. Украина. Каменское городище близ Никополя. Скифские поселения. Экспедиция небольшая — практика, четвертый курс. Наш руководитель — археолог с мировым именем, умен, ироничен, красив и мужествен, как ковбой из рекламы сигарет «Мальборо». Почему из всех студенток он выбрал именно меня, до сих пор не знаю. Это был мой первый роман, и он вскружил мне голову. Разница в возрасте — двадцать пять лет — меня не смущала. Я, воспитанная в романтическом духе двумя бабушками, искренне верила, что ковбой с мировым именем меня по-настоящему любит. И в душную украинскую ночь все произошло так, как должно было произойти. Но это не беда. Страшно было другое — на следующий день наш руководитель перестал меня замечать, а затем всячески старался избегать. Только в Москве я смогла достучаться до него и спросить, в чем дело. Он скривился, как от прокисшего молока, и процедил сквозь зубы:

— Малышка, забудь обо всем, что было.

Во мне поселилось отвращение. Не к красавцам, отмеченным фортуной и опытностью в любви. Я возненавидела себя. «Кому вообще я такая нужна?» — спрашивала я себя.

Голос мой сорвался. Вадим сжал мое запястье:

— Отдохни, Таисия.

Но на меня напал азарт:

— Вы же зуб хотите удалить. Так удаляйте!

— Хорошо, только спокойно, Тая, спокойно, — проговорил доктор, видя, что меня уже не остановить.

— Тогда я вспомнила своих бабушек. Они ведь прожили жизнь, потеряв мужей, будучи очень молодыми, но так и не вышли замуж. Как они переживали свое одиночество? Бабушка Лена отдала себя школе. Я решила, что посвящу себя науке. Четыре года подряд я не вылезала из экспедиций. Я оживала только тогда, когда оказывалась там, на древних городищах Скифии. Даже камни вселяли в меня спокойствие и уверенность. Меня часто стали назначать руководителем университетских экспедиций. И как правило, все молодые студенты трепетно влюблялись в меня, а я вовсю крутила динамо. Кстати, очень неплохо получалось. Мстила ли я всему мужскому племени или себе — не знаю. И лишь однажды я встретила человека, с которым мне захотелось быть вместе. Я страстно мечтала о нем, а он… а он…

Вадим повторно остановил меня:

— Давай пройдемся, воздухом подышим. Тепло-то как!

Я была ошарашена таким невниманием к кульминационному моменту своего повествования. Оскорбленно хлопнув дверцей машины, я, обняв себя за плечи, независимо зашагала по асфальтовой дорожке какого-то сквера. Вадим не спешил меня догонять. Напротив! Он остановился у стенда с газетами и при неверном фонарном свете с увлечением стал что-то читать и лишь через несколько томительных минут подошел ко мне.

— Продолжать, или вы устали? — с вызовом осведомилась я.

— Нет, Таисия, дальше я все знаю сам.

Я буквально открыла рот от удивления, доктор невесело усмехнулся и сказал:

— Все люди думают, что их жизнь очень сложная, запутанная штука. Что проблемы, с которыми они сталкиваются, уникальны и неразрешимы. На самом деле все обстоит гораздо проще.

У сомнительного вида скамейки Вадим остановился и, расстелив на ней невесть откуда взявшуюся газетку, пригласил меня присесть.

— Все наши поступки имеют мотивы. В лучшем случае можно насчитать несколько сотен основных моделей поведения людей. И сейчас я все понял, Таисия. Больше не будем мучить тебя воспоминаниями. Будем возрождаться к новой жизни, как феникс из пепла.

Я горела желанием узнать, как же сумел этот необыкновенный врач отгадать мою дальнейшую судьбу? Доктор устало потер переносицу и твердо взглянул мне в глаза:

— И второй твой мужчина оказался не на высоте, верно? Только ответственность за это он переложил на тебя.

— Вроде того, — вяло согласилась я.

Вадим стукнул себя кулаком по колену и вскочил со скамейки.

— Все правильно! В наше время мужчины по шею захлебнулись в собственном комплексе неполноценности, они не умеют ни красиво ухаживать, ни терпеливо и тактично пробудить в женщине ее природу. Сколько же в мире женщин непонятых, разочарованных — десятки или сотни?

Он снова сел и внимательно посмотрел на меня.

— Тогда ты окончательно решила, что с тобой что-то не в порядке. Ты растерялась, разуверилась в себе и закрыла эту главу в своей жизни навсегда. Когда ты встречаешься с мужчинами, ты уже бессознательно запрограммирована на разрыв. И стоит им намекнуть на продолжение отношений, на близость, ты крутишь динамо и ускользаешь в свой маленький мирок. Потому что ты боишься оскорблений, показавшись неопытной, неумелой, несовременной, некрасивой. Сплошные НЕ! С Максимом, кстати, могло произойти то же самое, если бы он вышел за рамки чисто платонических встреч. Ты заморозила в себе все, чем щедро одарила тебя природа. Но ты же не Снегурочка, а живая, теплая Купава!

— Только сейчас я действительно заледенела, — призналась я, растирая холодные пальцы.

— Это сосуды от сильной эмоциональной встряски совсем перестали пропускать кровь, — объяснил Вадим и, взяв мои руки, стал дыханием согревать озябшие пальцы. Куда подевались его оживленная мимика, оптимистический тон, энтузиазм! Или это тоже была маска — маска радости — наподобие тех, что висят у меня в коридоре? Передо мной сидел совсем другой мужчина, и он молча притянул меня к себе. Прижавшись к нему, я поняла, насколько я замерзла. Вадим был горячим, как печка…

Он молчал, сердце, к которому я прижалась ухом, билось спокойно-преспокойно. Мне не хотелось сжиматься в комочек или проявлять агрессивность, как это обычно со мной случалось. В объятиях врача я нашла долгожданный покой. «Если бы так было всегда!» — трепыхнулась опасная мысль, и я тотчас же прогнала ее.

— Снегурочка, — тихо позвал Вадим, — поедем, я отвезу тебя домой.

В машине мы молчали, каждый думал о своем. Я, например, размышляла о том, что со дня нашего знакомства прошла ровно неделя, а ближе человека, чем Вадим, у меня никого нет — ведь ни одна человеческая душа не знает обо мне столько, сколько этот доктор. Что же он станет делать с моей вывороченной наизнанку жизнью? Но этот непредсказуемый человек огорошил меня неожиданным вопросом:

— Я слышал, что первобытные кузнецы почитались, и в племени к ним даже питали чувство суеверного ужаса. Недаром в русском языке слова «козни» и «кузнец» одного корня. Это правда?

А на прощание, проводив меня до подъезда, он сжал мои руки и твердо сказал:

— Обещаю — к тебе вернется вкус к жизни. Я терпелив, никуда не спешу и тебя торопить не стану. Но это будет длительный, кропотливый труд. Ты согласна?

И только когда его бордовая «девятка» скрылась из виду, я вспомнила, что так и не оплатила сегодняшние сеансы. Войдя в квартиру, включив свет в коридоре, я подошла к стене, на которой висели маски, и пристально вгляделась в них. Кажется, вот эту, крайнюю, отец называл маской счастья. Быть может, древние силы, таящиеся в ней, помогут мне? Я осторожно сняла маску с крючка и глубоко вздохнула, перед тем как приложить ее к лицу…

Выводя «девятку» на Кутузовский проспект, Вадим Ефимович Шульц сосредоточенно вспоминал о том, кто же зачитал его любимый учебник Левинсона по психологии личности и реабилитации — в ближайшее время он будет ему очень нужен…

СУВЕНИР

— Добрый день. Коммандитное товарищество «Лорен и К°» слушает, — скороговоркой проговорила Ирина Дятлова в трубку, продолжая делать на полях документа пометки. Первоклассница-дочь трезвонила без конца с душераздирающими проблемами каждые десять минут — никак не получается математика! Анна Георгиевна, старший секретарь-делопроизводитель с видом старухи Шапокляк, неодобрительно глянула поверх очков. Чувствовалось, что у нее на языке так и вертится едкое замечание типа: «Детей надо воспитывать дома».

Звонок.

— Добрый день. Коммандитное това…

— Мам, — зазвенел в трубке дрожащий от слез голос Ксюши, — ты все неправильно объяснила, опять ответ не сходится.

Ирина с опаской бросила взгляд в сторону делопроизводителя. Демонстративно сбрасываются с мясистого носа очки — понятно, будет небольшое наставление.

— Ксюша, ну выучи пока стихотворение, которое вам задали, — прошептала умоляюще в трубку Ирина.

— Ну мам, ты же сама говорила, что дело на полпути бросать нельзя! — плаксиво продолжила дочь.

— Ксения, я тебе сама перезвоню!

— А что, Ирочка, вы все уже отпечатали? — ласково осведомляется Шапокляк. Не в бровь, а в глаз — документы лежат пока не тронутыми на столе.

Звонок.

— Слушаю, — прошамкала в трубку Анна Георгиевна. Она единственная в фирме, кому позволительно так отзываться по телефону — вставные челюсти не дают ей возможности выговаривать слова «коммандитное товарищество».

«Это никогда не кончится. Как же все омерзительно! Доля несчастная ты, секретарская», — думала Ирина, обреченно стуча по клавишам компьютера.

Ровно в шесть Анна Георгиевна аккуратно сложила в мохнатый футлярчик очки, взяла необъятных размеров баул и со словами: «У меня сегодня массаж, я пойду?» — ткнулась в кабинет шефа. Шеф не возражал — Анна Георгиевна была тещей его институтского товарища, и весь коллектив фирмы знал — Шапокляк будет последней, кого отсюда уволят.

Ирина осталась, автоматически она продолжала работать над текстом соглашения, руки делали свое дело, а голова была свободна. Как известно, в свободную голову всегда лезут непрошеные мысли, и Ирина думала о том, что жизнь ее не сложилась, что работа опротивела до тошноты и что отдохнуть от всего она сможет только в Новый год, а до него еще целых десять дней…

По традиции семья Дятловых справляла новогодний праздник у своих друзей — Шуры и Светы Порецких, а на Рождество Порецкие приходили к Дятловым. Всегда было легко и весело. Однако уже с середины декабря Света и Шура сообщили о внезапных болезнях, трудностях, горестях и общей усталости, намекая изо всех сил, что в этот новогодний праздник Дятловы должны поискать себе другую компанию. Обидевшись, вся семья Дятловых решила остаться дома и справить Новый год в узком кругу у голубого экрана телевизора.

В ночь под Новый год Ирина выбросила старые домашние тапочки и обрезала косу. Что-то подсказывало, что в грядущий год ее ждут перемены и начнется новая жизнь. Огоньки электрогирлянды на елке, запахи салата оливье и прочих вкусных вещей, а также старая, неувядающая комедия «Ирония судьбы…» создавали приподнятое, лирическое настроение. С бутылкой коньяка и лимоном муж пристроился на диване, как в засаде. Ясно, что он покинет свой пост только в половине двенадцатого, когда придет пора провожать старый год. Ксения спала, добившись твердого обещания родителей, что к полуночи ее разбудят. Яркие звезды поблескивали на морозном небе, время от времени раздавались звонки друзей с поздравлениями. В Ирине росла и крепла уверенность, что там, в новом году, с ней должно произойти что-то потрясающее. Тапки полетели в черную трубу мусоропровода, а обрезанная коса, завернутая в шелковый платок, нашла себе место в ящике платяного шкафа.

Третьего января Валера Дятлов провожал жену с дочкой в Италию, куда они улетали на пятидневный отдых. Возбужденная Ксюша вертелась, надоедала расспросами, пела какие-то песенки и, устав, уснула в самолете.

Италия встретила голубизной эмалевого неба, ослепительным солнцем, запахом кофе, автомобильными пробками и клумбами в цветах. Пять дней пролетели как один короткий миг, ночами Ира не могла уснуть, она вскакивала с постели и подбегала к окну — неужели она в Риме, в этом Вечном городе, празднично гудевшем и залитом огнями. В последний день, утром, как того требовала туристическая традиция, Ирина с дочкой отправились в кафе «Греко». Все знаменитости мира считали своим долгом посетить «Греко» — здесь запросто можно было увидеть Майкла Дугласа в компании с Клаудиа Шиффер, принцессу Боргезе или министра здравоохранения Италии. Напитки и угощения стоили баснословно дорого, уютный зал в стиле начала века гудел голосами, никого из знаменитостей сегодня не встретилось, и разочарованная Ира, купив Ксюше мороженое и сок, а себе кофе с пирожным, принялась рассматривать посетителей. Она несколько раз обводила глазами зал и не могла отделаться от ощущения легкого дискомфорта.

Прямо в упор на нее смотрел мужчина с проседью, в очках с тонкой золотой оправой. Ира передернула плечами. Мужчина поднял бокал с вином и жестом показал, что пьет за ее здоровье. Ира нахмурилась. Она обратилась к Ксюше с каким-то пустяком, краем глаза изучая незнакомца. Широкие плечи распирали дорогую шелковую рубашку цвета индиго, золотая толстая цепь как ошейник обхватывала мощную шею, через спинку стула был небрежно перекинут светлый кашемировый пиджак. По манере поведения было заметно, что этот человек привык отдавать распоряжения — он снисходительно слушал своих соседей за столом, разговаривал по мобильному телефону и почти не отводил взгляда от Ирины. Через мгновение он подозвал официанта, который почтительно наклонился к нему. Что-то неуловимо знакомое почудилось Ирине в его профиле, его глазах, то, что она давно похоронила в своей памяти, потому что воспоминания могли причинить боль.

Ирина допила кофе — пора уходить. Ситуация, в которой она оказалась, ей очень не нравилась. Хорошо, что сегодня последний день, через два часа к гостинице подойдет автобус, который отвезет группу в аэропорт. Ира махнула официанту, чтобы он подал счет. Однако официант подошел с полным подносом и бережно поставил на стол еще одну порцию мороженого, вазочку с пирожными, сок, бокал вина. Ира расстроилась — в Италии мало говорили на английском, а еще меньше его понимали. Вероятно, официант не понял ее.

— No, no, I just want to pay, — попыталась Ира втолковать официанту, но он кивнул в сторону противоположного столика: «Вашему столу от нашего стола». Ира покачала головой, ей стало неприятно — надо же, в Европе, в самом центре Рима, почувствовать себя как в Гаграх или Тбилиси! И ее осенило — Тбилиси!

Она была студенткой второго курса филфака МГУ, когда приехала с экскурсией в Тбилиси, где случайное знакомство свело ее с самым замечательным человеком, которого она только встречала в своей жизни. Давид Кабахидзе — ее первая любовь. «Чему дзвирпасо» — так называл ее Дато — «бесценная моя». Произнесенные с придыханием, на грузинский манер, эти слова звучали неповторимо и неподражаемо. По сравнению с ними обычные эпитеты «милая», «любимая», «единственная» были пресными и скучными, как урок арифметики. Давид был старше Иры на одиннадцать лет, но уже занимал немалый пост на политическом Олимпе. Он был не просто умен, он был потрясающе эрудирован, на него возлагались большие надежды, и он шел вверх по служебной лестнице уверенно и твердо. Конечно, он был женат, жил с женой и детьми в большом доме в старом квартале Тбилиси — Мтацминде. Ему неоднократно предлагали роскошные квартиры в лучших новых домах, но Дато не торопился с переездом. Милые горбатые улочки, старый трехэтажный дом, где большая часть жизни проходила на глазах соседей, а на огромном открытом балконе можно было переброситься парой слов с прохожими, не отпускали его от себя. Ее роман длился шесть долгих лет, Дато часто прилетал в Москву по служебным делам, и все это время Ира была рядом, ведь она любила его, хотя и понимала — он не женится на ней никогда. Тбилисская родня не простила бы его, да и не в правилах грузинских мужей бросать своих сыновей. А жаль. Разрыв причинил страшную боль, но Ира приказала себе крепко-накрепко забыть о Дато. Это было непросто, ей часто снились Грузия, Тбилиси, потрясающе красивый народный праздник Ломиса в Тушетии… Время шло. Она встретила Валеру Дятлова, вышла за него замуж. Казалось, что события «тревожной юности» отошли в прошлое. А незнакомец в синей шелковой рубашке вновь напомнил о них. Он так был похож на ее первую любовь! Она сглотнула тяжелый комок в горле и закрыла глаза — как же она соскучилась по Дато, по его прикосновениям, глазам, его характерной гортанной речи!

Тем временем незнакомец встал, проходя мимо стола, где сидела Ира, случайно коснулся его рукой и, сделав легкий полупоклон в ее сторону, вышел на улицу. Официант принес счет, Ира расплатилась, оставила на столе чаевые и в этот момент заметила, что на его краю лежит сложенная вдвое записка. Это был номер телефона незнакомца, набросанный летящим почерком, и его имя — Леонардо. Ира горько рассмеялась — для приключений она уже слишком стара.

Хлопоты с отъездом, суматоха в аэропорту ослабили впечатление от утреннего происшествия. Сдав чемодан в багаж, пройдя паспортный контроль, Ира задумчиво листала журнал в зале ожидания вылета.

— Pronto, pronto! — кричал кто-то в телефоне-автомате рядом.

Повинуясь безотчетному порыву, Ира встала, вытащила записку с телефонным номером незнакомца, которую собиралась сохранить в качестве сувенира, и подошла к телефону. Слушая длинные гудки в трубке, она пыталась сдержать колотящееся сердце.

— Pronto, — отозвался гортанный голос.

Ира облизнула пересохшие губы.

— Это я, из кафе «Греко».

— Синьора! — радостно вскричал Леонардо.

— Я хотела бы попрощаться, через сорок минут мой самолет улетает в Москву, — сообщила Ирина. Ей стало грустно — быть может, судьба преподнесла ей еще одну необыкновенную встречу, а она так и не воспользовалась этим подарком.

— Алло, синьора, вы слышите меня? — Его английский был безупречен. — Я сейчас же приеду, ждите! Как вас зовут?

— Ирина, — машинально ответила она, следя за тем, как Ксюша встала с места и направилась к киоску с кока-колой.

— Ирина, — словно пробуя на вкус, задумчиво повторил Леонардо, — я прошу вас, дождитесь меня!

Ира кивнула и повесила нагревшуюся пластиковую трубку на рычаг.

Симпатичная девушка в форме пригласила на посадку, ручеек пассажиров потянулся к ней. Улыбаясь дежурной улыбкой, она отрывала корешки от посадочных талонов. Оглядев пустой зал, разочарованная Ира последней протянула свой талон. Как только самолет авиакомпании «Внуковские авиалинии» оторвался от земли, к окну, из которого был отличный обзор на взлетную полосу, неторопливо подошел элегантный мужчина в очках с золотой оправой, в светлом, очень дорогом кашемировом пиджаке. По тому, как он разговаривал со служащим аэропорта, было видно, что этот человек привык отдавать распоряжения. Щурясь, он вглядывался в самолетик, стремительно уменьшающийся в эмалево-синем небе.

— Звонила ваша дочь, — с упором на слове «ваша» объявила противная Анна Георгиевна, когда Ира вернулась из кабинета шефа. — Вам нужно заниматься воспитанием детей в свободное от работы время, а на работе надо работать.

Освободившись от мучившей ее невысказанности, Анна Георгиевна вытащила баночку йогурта и мастерски сорвала крышку.

Ира вздохнула и с тоской посмотрела в окно — шел мокрый снег, сугробы на крышах были похожи на размокший картон. Прошло два месяца с тех пор, как Ира вернулась, и за это время ничего в ее жизни не изменилось. Дятловы помирились с Порецкими и были приглашены на Восьмое марта в гости, куда Ира наденет умопомрачительный костюм, купленный в Риме. Пара модных вещиц да глянцевые фотографии — это, пожалуй, все, что напоминает об Италии. А рядом с обрезанной косой в платяном шкафу лежит маленький клочок бумаги с несколькими цифрами и именем «Леонардо».

СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ

Еще позавчера мы дружно ломали голову над причиной ухода с работы «по собственному желанию» нашей заводилы и любимицы Светки Курочкиной, а вчера в аппаратной азартно обсуждали отставку очередного правительства. Ничто не предвещало бурь и потрясений, но сегодня директор программ вызывает меня к себе и, пряча глаза за толстыми линзами очков, сообщает, что две мои программы закрываются и я могу считать себя «свободной». «Свободной» от чего? От работы? Что, увольнение теперь так называется? Ведь предупреждали меня доброжелатели, почему я не верю сплетням?

— Формальности и все прочее оформите в бухгалтерии, — кося до невозможности глазами, пробурчал директор и уткнулся носом в бумажки.

«Формальности» не занимают у меня и трех часов. И вот в половине третьего я стою по ту сторону еще вчера такой родной двери радиодома и размазываю крупные капли дождя по лицу, соображая, куда мне податься. Всегда наготове есть вариант номер один — домой. Там я могу глотнуть снотворного, забыться и уснуть. Или же опрокинуть банку джина с тоником и зарядить часа на три какой-нибудь крутой боевик со спецэффектами. Собственно, что мне еще остается делать в нашем «бабьем доме»? Поясню: наш «бабий дом» — это две мои тетки, племянница и кошка Маруся, которая пришла к нам в феврале.

Мои тетя Оля и тетя Ася — две абсолютные противоположности. Кто хотя бы раз видел одну тетку, ни за что не поверит, что другая — ее родная сестра. Тетя Оля хрупка и болезненна, так получилось, что с детства она не научилась оберегать свою психику от различного рода травм и жизненных потрясений, которые с каждым годом наносили ее здоровью ощутимый урон. Она живет в своем собственном мире, говорит на своем языке, у нее свои темы для разговора. Постороннему человеку она даже может показаться странной. Не ее вина в том, что ритм ее жизни все меньше совпадает с ритмом жизни окружающих. Впрочем, гармония иногда возникает, тетя Оля становится просто чудесной, и в эти минуты я ее очень люблю.

Тетя Ася навязчивостью и назидательностью очень похожа на своего телевизионного двойника. И, как в рекламном ролике, у нее всегда находятся темы для воспитательной беседы. Собственно, их только две — моя персона и наше правительство.

— Ну что ты вечно ходишь в этих джинсах и кроссовках? — резким, пронзительным голосом кричит она, дергая меня за рукав растянутого свитера.

Каюсь, джинсы и уютные свитера — моя любимая одежда, в любой другой я чувствую себя некомфортно и стесненно.

— Ни один уважающий себя мужчина на тебя не посмотрит! — продолжает свой монолог тетя Ася.

Может, и не посмотрит. Но сотни, а может, тысячи послушают, если их приемники настроены на волну нашей радиостанции.

Тете Асе не нравится во мне все — мой вес, лицо, моя работа, образ жизни, зарплата, одежда и то, что из меня «не получилось ничего путного».

Племянница Шуша — в общем-то и не родственница в прямом смысле этого слова, так, седьмая вода на киселе — тихое, застенчивое существо с огромными глазищами и добрым сердцем. Где она работает, на что живет — неизвестно, но дома у нас она бывает часто и подолгу. От ее присутствия, как от присутствия кошки Маруси, в квартире становится уютно и как-то совсем по-домашнему.

Стоя под августовским проливным дождем, чувствуя, как промокают кроссовки, я думаю о том, что приехать домой сейчас, в неурочное время, не могу. Это все равно что нарушить ход уже отлично отрепетированной пьесы и не вовремя бросить реплику партнеру по спектаклю. Тетя Оля сейчас наводит порядок в доме, но делает все так, как это принято в ее собственном мире, в ее «виртуальной реальности». Тетя Ася сидит у окна и разглагольствует о правительстве и ценах, а Шуша, являя собой единственного слушателя, как мышка, сидит в уголке и мелко кивает головой.

Перейдя под навес павильона автобусной остановки, я все еще соображаю, куда мне податься. Глаза мои шарят по названиям остановок автобусного маршрута — и я решительно вскакиваю на подножку подходящего автобуса с запотевшими стеклами. Светка Курочкина поймет мои беды, напоит кофе, расскажет что-нибудь забавное. И вот я у нее. Отчаянно жму на кнопку дверного звонка, но никто не открывает, за дверью ее квартиры слышатся таинственные шорохи и звуки. Это значит, что она дома, просто сейчас занята — занимается сексом с очередным красавцем любовником. Жизнь продолжается.

На улице дождь вскипает огромными пузырями в лужах. Я подхожу к телефону-автомату и от нечего делать набираю номер, который знаю наизусть. На том конце провода отзываются моментально, и это уже хорошо. Пока, спрессованная теплыми телами людей, качаюсь в утробе вагона метро, я вспоминаю один вечер. Почти ровно год назад одна программа не ладилась совершенно. Все спас телефонный звонок в прямой эфир, мягкий мужской голос произнес: «Добрый вечер, Маша». Кое-как мы дотащили передачу до конца. Мой неожиданный спаситель Филипп оказался настойчивым поклонником — он регулярно звонил в эфир или просто на студию и убедительно просил о встрече.

— И не вздумай, — говорили мне девчонки, — а вдруг он маньяк?

И вот я тащусь через всю Москву на встречу с маньяком и, возможно, уже никогда не вернусь домой. Кто поймет извращенную человеческую натуру?

Но не торчать же мне на улице до восьми вечера!

Филиппа я узнаю сразу — молодой человек в очках, в славном костюмчике, с рыжим портфелем в руке. Вылитый банковский клерк, отпросивший с работы. Заглядывая мне в глаза, он ведет меня в полумрак бара, чему я очень рада — не так заметны мои волосы-сосульки и макияж, похожий на смытый детский рисунок на асфальте.

— Что будете пить? — трепетно осведомляется Филипп, словно речь идет о чем-то сокровенном.

Я прошу большую чашку кофе, но он делает роскошный заказ. Стол уставлен тарелками с бутербродами с икрой и колбасой, фруктами, пирожными и конфетами. Филипп с нескрываемым восхищением разглядывает меня в свои очочки-бинокли и что-то деликатно и нежно журчит, как горный ручей. Я мотаю головой, как старая лошадь, и думаю все равно о своем: «А что, если позвонить Федорчуку, у него ведь был какой-то проект для меня? А если Петровичу? Ведь он давно меня звал к себе, обещал дать передачу».

Филипп накрывает мои озябшие ладони своими горячими руками, и меня осеняет: а ведь это мой радиослушатель! А сколько их еще, неизвестных слушателей моих передач!

— Простите, Филипп, спасибо, но мне пора, — неожиданно встаю я, — у меня еще есть дела.

У Филиппа огорченный вид, он что-то говорит на прощание и сует мне в руку свою визитную карточку.

Возвращаюсь домой по графику. Кошка Маруся вьется вокруг ног, тетя Ася что-то пронзительно вещает о новом премьере, милая тетя Оля бестолково топчется у плиты. В закопченной кастрюле она приготовила мне на ужин какое-то неопознанное блюдо. Все как всегда. Шуша, улыбаясь щербатым ртом, тащит за мной чашку горячего крепкого чаю и пачку печенья «Юбилейное». Я устраиваюсь на своем диване, кошка Маруся ложится в ногах. Уже в предвкушении очередного боевика дотягиваюсь до пульта телевизора, как неожиданной трелью взрывается телефон. С расстояния слышу неясное кваканье из трубки. Это Петрович! Только он умеет говорить без начала и конца! Подношу трубку к уху:

— …а я им говорю, не хотите ее в своем радиодоме, пойдет в наш! Оставайтесь со своими блатными сами! Разбрасываться такими талантами! Короче, двух передач я тебе, Машка, не обещаю, но одну точно! Жду завтра в десять, лучше в двенадцать, пропуск будет заказан!

Я киваю, роняю соленые слезы в сладкий чай и кладу трубку, откуда еще доносятся раскаты голоса Петровича. Родненький мой! Итак, я снова «несвободна»! Тетя Ася машет мне рукой и с кипой газет отправляется в свою комнату. Шуша набрасывает куртку и тоже исчезает. Кошка Маруся потуже сворачивается в клубок.

— Спокойной ночи, — шелестит тетя Оля и, шаркая тапками, удаляется к себе.

Я распахиваю набухшее от сырости окно и выглядываю на улицу. Холодные промытые звезды бесстрастно глядят на меня. Ночь. Тишина. Говорят, сегодня было солнечное затмение, а оно приносит аварии, катастрофы и несчастья. Я свой аварийный стык благополучно проскочила. Завтра — на работу. Формальности — ерунда. Когда я выйду в эфир, пускай на других волнах, я уверена, что однажды в студии раздастся звонок и голос очередного радиослушателя зажурчит из черных динамиков на всю страну. Это будет голос моего радиослушателя.

Еще я уверена, что завтра будет солнце. Жизнь продолжается.

ЭФИР ИМЕНИ МЕНЯ

Мягкие губчатые наушники отрезают меня от всех привычных звуков — хлопанья нашей разболтанной двери, звона чашек, перебранки звукорежиссера с помощником. Дверь студии захлопнулась с алчностью капкана, и через широкое стекло я вижу задумчивое лицо звукорежиссера Леши Жукова. Но что мне на него любоваться! Взгляд движется дальше, за его спину, где в большое голос окно вплывает поздний зимний рассвет. Краски наступающего утра так неожиданны, так ярки. Я вещаю в пустоту эфира, и мне иногда кажется, что голос мой растворяется в космосе. Только звонки радиослушателей дают мне понять, что я еще здесь, на Земле, и что меня еще кто-то слышит. Смена обещает быть тяжелой, в Москве эпидемия гриппа, скосившая половину персонала нашей радиостанции «Мечта». Последней жертвой инфекции стал администратор сегодняшней смены, так что мы должны обойтись без него. С утра я столкнулась с чихающим помощником «звуковика» Петей Мальцевым, поглощающим из кружки чудовищных размеров чай с коньяком.

— Я лечусь, врачи советуют, всю заразу убивает, — авторитетно объяснил он мне.

Лекарство подействовало, и Петя безмятежно заснул в кресле.

Леша делает мне отчаянные знаки, он не может найти нужный диск для концерта по заявкам. Я бросаюсь ему на помощь, лихорадочно перебирая коробки, и наталкиваюсь на искомый диск случайно — на нем стоит пустой бокал из-под Петиного «лекарства». Сам Петя сладко почивает.

— Да проснись же ты! — свирепею я. — Работы невпроворот, а он дрыхнет!

— Я болен, — невнятно бормочет Петя, — прошу меня не трогать.

Сегодня в эфире грипп становится темой номер один, нам без конца звонят с просьбой передать пожелания выздоровления знакомым и друзьям, страдающим от мерзкого недуга. Через звуконепроницаемое стекло я вижу, как Леша борется с Петей за его разум, вырывая из рук бутылку коньяка, которым тот собрался продолжить «лечение». Мне ничего не слышно, но по характеру эмоций я вижу, что борьба происходит не на жизнь, а на смерть. Леша запускает рекламу, я вываливаюсь из студии, Петя обиженно обжигается пустым горячим чаем и мотает головой. Для прочистки мозгов я выдавливаю ему в чашку свой лимон.

— Две секунды, — предостерегает меня Леша.

Я снова в эфире. В два часа ведущие программы «Опера и мы» один за другим отказываются прийти на передачу. Причина все та же — болезнь.

— Кто же будет вести сегодня? — чуть не плачу я в телефонную трубку и заставляю Лешу искать по всем радиостанциям оперные записи.

Звонит телефон. Останавливая стремительный порыв Пети, помощник отзывается и таращит глаза, стараясь не дышать в телефонную трубку. Звонит главный продюсер нашей радиостанции.

— Танюша, — слышу я недовольный голос, — вы что, сегодня с ума сошли? Что это за эфир? При чем тут грипп? Где все?!

Я стараюсь как можно вежливее объяснить всю ситуацию, и мой горестный рассказ о злодейском гриппе пронимает его.

— Что же мы будем сегодня давать, а? — недоумевает продюсер.

— А вы пригласите Лисенко, может, он нам что-нибудь расскажет, — не могу удержать я язвительного тона.

— Лисенко? — переспрашивает он. — А что, это идея!

Никто уже не может вспомнить, кто первый привел Лисенко к нам на радиостанцию. Он начал с простых утренних репортажей о фолк-жизни в стране, потом получил программу и незаметно, тихой сапой, раскрутился вовсю. Музыкальное направление нашей радиостанции кардинально изменилось — народная музыка затопила весь эфир.

— Что это? — ругался наш продюсер. — В самое лучшее эфирное время какая-то «Чибатуха» да «Семеновна»!

Но Лисенко удержался на плаву, более того, получил еще одну программу. Не было часа, чтобы в эфире не звучал голос Лисенко вживую или в записи. А когда Лисенко нужен тонущей в волнах инфекции радиостанции, как спасательный круг, его не оказывается дома!

— Пять секунд, — бесстрастно заявляет Леша.

Я снова в эфире. Прерываемая рекламой чаще, чем нужно (вот радость для рекламодателей!), программа тяжело катится к концу. Вырываюсь на свободу, сейчас придет замена. Петя остекленело глядит в чашку, он гадает на кофейной гуще.

— Ерунда какая! — ругается он и мотает головой.

— Петя, дружок, — как можно ласковее прошу его, — сбегай вниз, сейчас придут победители викторины за призами.

Петя переваривает мою просьбу и милостиво кивает, а я пододвигаю ему коробку с видеокассетами.

— Только, — на лбу у Пети прорезаются морщины, — внизу холодно.

— А ты оденься потеплее, — сладко советую ему.

Бренча кассетами, обмотав вокруг шеи длинный, как у Айседоры Дункан, шарф, Петя уходит. Я заполняю гонорарные листы, замечая, что сегодня состоялся «Эфир имени меня».

Бросив взгляд в окно, замечаю, что пошел снег — большие мохнатые хлопья падают на город, словно кто-то наверху действительно выбивает снежные перины. Еще немного — и я свободна! Сегодня ровно в пять меня будет ждать Андрей, самый лучший на свете мужчина. Я познакомилась с ним в начале декабря, в тот замечательный день с самого утра шел снег, обычно в такие дни мне все удается, словно белая снежная пелена дает возможность исправить все ошибки и начать жизнь по-новому. Андрей принес в мою жизнь надежду на обновление, стабилизацию, успех и на то, что в моем доме наконец разгорится семейный очаг.

— Танька! — с грохотом распахивается дверь, распугивая мои мысли. — Подмена не придет, она заболела!

Душа уходит в пятки — Андрей не дождется меня и уйдет! Праздничное настроение гаснет, я снова сижу в душной, подслеповатой комнате, насыщенной запахами растворимого «Нескафе» и коньяка. Ручка вываливается из моих рук.

— Где Лисенко? — спокойно спрашиваю я, словно ничего не случилось.

— Едет, — лаконично отзывается Петя, теребя кисти своего шарфа. — Тебе помочь, Танюш?

— Что же мне теперь, сказки читать, что ли? — со стоном говорю я. — Сказки? Где моя сумка?

Из сумки вытаскиваю «Анну Каренину» — я часто перечитываю ее. Какое счастье, что она сегодня со мной!

— Леша, ищи что-нибудь лирическое! Петька, за мной, будем читать по очереди!

И Петр Мальцев плетется за мной в студию. Наушники. Музыка. Чайковский. Начали!

— Уважаемые радиослушатели! Мы открываем рубрику «Литературное наследие» и начинаем читать роман Льва Толстого «Анна Каренина».

Сидящий с несчастным видом Петя неожиданно сильным, красивым голосом произносит нетленные первые строки: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских».

В одиннадцать часов вечера, когда Петя окончательно охрип, приезжает засыпанный снегом, румяный, как Дед Мороз, Лисенко. Студия полна Чайковским.

— А где все? — удивляется Лисенко, оглядывая пустую комнату.

— Ты что, ничего не знаешь? — мрачно интересуется Леша.

— Нет, я прямо с дачи. Позвонили родители, сказали, чтобы срочно ехал. А что случилось?

— Лисенко! — прорычала я. — В эфир, срочно!

«Семеновна, Семеновна…» — весело грянула музыкальная заставка, словно не было этого сумасшедшего дня. Опять звонит продюсер:

— Молодец, Танюша. С «Карениной» очень интересная задумка, считай, эта программа твоя!

СТЕКЛЯННОЕ СЕРДЦЕ

Они неотвратимо двигались навстречу друг другу, столкновение было неизбежным. По одной дорожке плыл он, красиво рассекая кролем голубые воды бассейна, по другой дорожке плыла она, подгребая частично брассом, частично по-собачьи. Удивительно, что через равные промежутки времени они встречались почти на одном месте посередине бассейна. Он делал широкий взмах рукой, окатывал ее голову в красной шапочке массой брызг, она морщилась, отворачивалась, бормоча тихо проклятия в адрес «мужиков, которые плещутся в общественных бассейнах, как беспардонные моржи». Спустя сорок минут он переплыл к лесенке, ведущей наверх, и быстрым поплавком вытолкнул свое загорелое тело на бортик. Все по тому же странному совпадению сразу за ним подгребла к лесенке она. Схватившись за поручни, ступенька за ступенькой она выносила из воды свое белое рыхлое тело в пестром купальнике. Издали она походила на яркий пышный цветок, растущий на ветке тропического дерева прямо над водой. Они сдали в одно и то же окошко жетончики бассейна, и в гардеробе ее полушубок и его дубленка оказались висящими рядом. Третье совпадение уже было невозможно проигнорировать — это выглядело бы как-то неестественно. Поэтому они вежливо улыбнулись друг другу. Он помог ей одеться, открыл перед ней дверь на улицу, там они остановились. Ветер швырнул им порцию колючей крупы в лицо, крепкий морозец пробрался до самых промытых тел.

— У меня здесь машина, — заикаясь промямлил он, кивая на ближайшую стоянку машин, — подвезти?

Она молча кивнула.

Разогревая двигатель, счищая с лобового стекла налипший снег, он удивлялся сам себе — с чего это пришло ему в голову брать эту тетку с собой? К счастью, тетке оказалось с ним по пути. Дорогой они разговорились, познакомились. Его звали Николаем. Ее — Татьяной. Украдкой он рассматривал ее — круглая, как пампушечка, румяная, немодных стандартов и размеров. Однако была в ней некая притягательная сила, которую называют обаянием. Татьяна тоже внимательно изучала своего неожиданного спутника — красив как античный бог: классические черты лица, правда, все портили слишком тонкие, бесцветные губы, напоминающие прорезь почтового ящика. Но этот недостаток компенсировался теплым грудным смехом. Короче, и он и она проведенным осмотром остались довольны. Последние остатки холода исчезли, и обоим стало как-то весело и уютно вместе.

— Вы где работаете? — осведомился он.

Татьяна с готовностью рассказала, что она трудится в обычной поликлинике, кардиологом. Это сообщение вызвало неожиданный энтузиазм ее спутника. Во-первых, Николай оказался почти коллегой Татьяны — массажистом-мануальщиком.

— Если вы в чине капитана, то я перед вами — прапорщик, — весело рассмеялся он.

Во-вторых, Николая с недавнего времени тревожат сердечные боли, и совет кардиолога ему пришелся бы очень кстати. Он обстоятельно описывал их характер, происхождение и частоту возникновения. Татьяна внимательно слушала, задавала профессионально точные вопросы.

— Впервые встретил человека, который серьезно относится к этому! — пожаловался Николай. — Жена смеется, говорит, что у меня это на нервной почве, да и коллеги издеваются.

Татьяна не смеялась; если болит — значит, в организме неполадки, и она пригласила Николая зайти к ней в поликлинику, чтобы обстоятельно провести обследование и найти причину беспокойства. Расстались они друзьями, обменялись телефонами, договорились о встрече. Через два дня ровно в четыре он был в кабинете Татьяны. Ловкие медсестры оперативно сделали все необходимые исследования. Потом за него взялась сама Татьяна — она внимательно слушала биение его сердца, что-то простукивала, что-то прощупывала, задавала вопросы. Назначив его на следующий прием через неделю, Татьяна обещала договориться о консультации со своим сокурсником — ныне именитым кардиологом, они расстались. Татьяна улыбнулась ему и, протягивая руку для прощания, произнесла, как ему показалось, со значением:

— До встречи!

Он вспомнил, как растворился в прикосновении Татьяны, и удивлялся этому. Впервые ему встретилась женщина, которая заботливо, по-матерински отнеслась к его жалобам. Она не кричит: «Будь мужчиной, прекрати стонать!» За ней ощущаешь себя как за каменной стеной. Как непохожа она на Алену! Он горько покачал головой — Алена всегда всем ставила его в пример как образец мужественности, стойкости. Он устал, устал быть единственной опорой в семье, думать обо всех, обо всем заботиться. После тяжелого дня, когда заколачиваешь каждую тысячу своими собственными руками, так хочется расслабиться, вытянуть ноги, посмотреть спокойно фильм. Но дома ждет Алена — азартная выдумщица, кипящая идеями, как волшебный котелок из сказки Андерсена. Николай просто не мог взять в толк, как Алена не устает — ведь работает так же, как и он, целый день массажисткой в хорошей больнице, через ее руки проходят десятки больных. Однако ее сил хватает и на то, чтобы ужин приготовить, и брата с отцом или соседей в гости пригласить, или какое-нибудь «шоу» устроить…

Николай поморщился. Сегодня ночью разбудил Алену — измерить давление, — она опять его на смех подняла: «Ты же мужик, какое давление! Колька, заканчивай ты с этими болячками. А то в отпуск с собой не возьму!»

Сидя в любимом кресле в гостиной, он вспоминал теплые пухлые руки Татьяны, ласково державшие его за запястье. Как смешно она морщила брови, считая пульс, как сосредоточенно читала кардиограмму. Конечно же, нашлись изменения! Впервые с детства в глазах защипало. Захотелось быть рядом с Татьяной, прижаться к ее теплому телу, чтобы она, как когда-то мама в детстве, погладила по голове, сказала: «Ничего, Колюш, до свадьбы заживет».

Резкий звонок в дверь заставил его подскочить на месте. «Алена», — раздраженно подумал он, направляясь к двери. На пороге стояла, вся засыпанная снегом, смеющаяся Алена. Она втащила за собой еще двух хохочущих девчонок, тормошила их, раздевая, стряхивая снег, и все время пыталась рассказать что-то Николаю, мрачным сфинксом возвышавшемуся над всей этой визгливой женской кутерьмой.

— Николай, ты что? — удивилась жена. — Подай же девочкам тапки, проводи в гостиную. Сейчас ужинать будем.

Она прошла на кухню, включила радио. Вскоре оттуда раздалось аппетитное шипение, захлопала дверца холодильника, заиграла музыка. Молодые девочки, а Алена часто приглашала своих пациенток в гости, умчались помогать хозяйке на кухню. Николай стал накрывать на стол. Вечер получился удачным — гостьи оказались замечательными певуньями, пели русские песни, любимые им с детства, в десять они с Аленой проводили их в больницу. Снег перестал идти, немного потеплело.

— Николай, слышишь? — спросила Алена. Он напряг слух, но ничего не услышал. — Тишина. Как тихо, Коль! Это так редко бывает, — мечтательно произнесла она.

Сегодня жена казалась усталой, поэтому он приказал ей отправиться в постель, оставшись на кухне перемывать посуду и убирать стол. Движения были привычными, ему часто приходилось делать эту нехитрую работу после ухода гостей. Алена была очень благодарна мужу, искренне хвалила перед своим отцом и младшим братом. Когда, покончив с уборкой, он улегся спать, Алена в полусне крепко прижалась к нему. Николай оставался неподвижным, ему не спалось.

Он вспоминал, как двенадцать лет назад, когда они только поженились, ни одна ночь не проходила без любви и ласки. Николаю нравилась неподвижная покорность Алены, ее податливость, желание сделать все, чтобы ему было хорошо. Сегодня впервые захотелось сбросить руку Алены со своего плеча, встать, уйти спать в гостиную. Там, устроившись на прохладной простыне, он смог бы помечтать о нежных руках Татьяны, мысленно услышать ее неторопливую речь, ее советы, как лучше поберечь свое сердце. Незаметно Николай уснул.

Утро началось с обычной спешки и беготни. Проводив жену до больницы (а эту обязанность он исполнял каждое утро неукоснительно), Николай поехал к себе в клинику.

Его уже ждал первый пациент. Картинно развалив обрюзгшее тело в кресле, бывший танцор Большого театра, находившийся на заслуженном отдыхе, но все еще представляющий себя неотразимым и воздушным эльфом, нетерпеливо перебирал ногами в ожидании массажиста. Его постоянно терзали боли — несколько травм позвоночника давали о себе знать, коленные суставы часто отказывались служить. Выворотность, тщательно заученная в стенах балетного училища, мстила стареющему эльфу.

Два года уже не работает Николай в Большом, а ходят к нему по старой памяти танцоры и балерины. В театр он попал совершенно случайно. Хорошая знакомая работала врачом в Большом, она и порекомендовала его в массажисты. Николай знал, что заработки в театре не ахти какие, но все компенсируют зарубежные командировки. Первые выезды в соцстраны вселили в него не изведанный до сих пор азарт шопинга. Когда же труппа собралась в Америку, Николай не спал ночами — ведь решался очень важный вопрос: кто поедет с театром? Наконец балетное начальство решило — едет врач, который будет при необходимости выполнять функции массажиста. Николай маялся. В душе поселились тоска и злоба на весь окружающий мир. И в один прекрасный день он собрался с духом и обратился с маленькой информацией в отдел кадров. Сообщил, что его знакомая врач скрыла от коллектива наличие родственников в Румынии. Социалистическая страна, но все же заграница… Николай усмехнулся: «Было дело». Он до сих пор и работал бы там, если б не Алена. «Изгуляешься ты там и сопьешься, — без конца твердила она, — как я одна буду?» После очередной «проработки», махнув на все рукой, Николай подал заявление об уходе, вернулся в свою клинику.

Сердце стало пошаливать — бросил пить и курить, стал плавать в бассейне, в выходные подолгу гулял с женой в Нескучном саду. Впервые вспомнив о сердце, Николай чутко прислушался к себе. Но сегодня сердце билось ровно и спокойно. Пациенты шли непрерывным потоком, Николай автоматически тер, мял, массировал. Приближался вечер. Вечер, когда ему впервые не хотелось идти домой. Разыскав записку с телефоном Татьяны, он позвонил ей в поликлинику.

— Она работала сегодня до обеда, — сухо доложил ему девичий голос.

Значит, Татьяна дома… Положив руку на телефонную трубку, он задумался.

Татьяна без конца вспоминала встречу с Николаем, его визит в поликлинику. С сердцем ничего страшного, возрастные изменения. Но он был так напуган, так нуждался в сочувствии. Она стала вспоминать его лицо — отдельно черточка за черточкой: античный лоб, слегка вьющиеся волосы, прямой нос, выразительные миндалевидные глаза. И только губы, слишком тонкие для такого лица, портили совершенную картину. Когда Николай постареет, рот его западет, и его совсем не станет видно. Все-таки смешно, как трясутся мужчины за свое здоровье! Повышенная температура, слабая боль в горле сваливают их на неделю в постель, превращая в нытиков и невротиков. Но у нее терпения всегда хватало.

Когда последние месяцы мужа, умиравшего от рака, превратились в сплошную агонию, все окружающие только удивлялись бесконечному терпению и спокойствию Тани. «Ты — сильная», — говорили ей подруги. Таня сжала и разжала кулаки. А куда эту силу девать? Ах, если бы у нее были дети! Но тут же одернула себя. Идиотка! Расквакалась себе, как жаба на кочке, а дела, намеченные на сегодня, так и не сделаны! Она яростно загремела кастрюлями и противнями. Внезапный звонок в дверь так и застал ее — в стареньком халате, руки в муке, прядь волос выбилась из-под косынки… На пороге стоял Николай. Он молчал, предоставляя Татьяне самой придумать подходящую реплику.

— А я о вас только что думала, — ласково произнесла Таня, пропуская его в переднюю, — у меня дар предвидения, даже пироги затеяла!

Николай дождался, пока пироги будут извлечены из духовки, повосхищался их красотой и необычайным запахом, отведал несколько, выпил свежезаваренного чая, смотрел и не мог налюбоваться, глядя на Татьяну. Она переоделась в мягкое серое трикотажное платье, пригладила свои непослушные белокурые волосы, отчего стала похожей на провинциальную барышню с тугим яблочным румянцем и озерной голубизной глаз. Время шло. Николай не мог заставить себя уйти. Татьяна его тоже не торопила. Она что-то рассказывала, он вторил ей, напряженно следя за движением ее губ.

Эта женщина притягивала к себе как магнитом. Прервав ее на полуслове, он встал и, обняв ее за плечи, прижался губами к ее рту. От нее пахло пирогом, корицей, мятой, которую она смешивала с заваркой. Поцелуй был долгим, его зашатало. Но сильные руки подхватили его и повели. Закрыв глаза, он улыбнулся. Он доверился сильным рукам. Когда Николай вернулся домой, Алена уже спала. На кухне на столе был оставлен ужин, прикрытый салфеткой. «Мог бы позвонить», — совестила лежавшая рядом с тарелками записка. «Не мог», — усмехнулся он, откусывая большой кусок от отбивной — в нем проснулся зверский голод.

С этого вечера его жизнь четко разделилась на три составные части, как когда-то популярный марксизм: дом, клиника, Татьяна. Николай был осторожен. Никто ни о чем не должен догадываться. Для отлучек на выходные был выдуман воскресный профилакторий, где Николай якобы по совету известного кардиолога должен был поддержать свое сердце. Для ночных отлучек пришлось изобрести необременительные ночные дежурства в травмпункте. Так прошло полгода.

Татьяне не верилось в свое счастье. Нежданно-негаданно появился в ее жизни Николай. Коленька. Так больно отпускать его домой, к жене. Особенно неприятно, когда каждое утро как угорелый он вскакивает в семь и уезжает домой.

«В чем дело?» — не один раз пытала его Таня. «У нас ключ от сейфового замка один на двоих, жутко сложный», — наскоро целуя ее, объяснял Николай, убегая. «Дело не в ключе, — зрела в Татьяне ревнивая мысль. — Я должна, я обязана проверить!» И одним погожим августовским утром, заранее сговорившись со знакомым таксистом, преследуя Николая, как в хорошем детективе, Татьяна приехала… к его дому. Она часто здесь бывала, когда скучала по Николаю, сидела на лавочке у его подъезда, наслаждаясь близостью к его жилищу и своей неузнанностью.

Сейчас Николай спокойно запер машину, поднялся в свою квартиру. Вскоре Таня увидела, как он спускается по лестнице вниз, и заметалась. Скрывшись в густых зарослях боярышника, она услышала звонкий женский смех, слова: «Колька, я тебя перехитрила» — и, наконец, увидела ее.

Жена Николая была высокого роста, густые волосы красиво подстрижены, на лице ни капли косметики. Чем-то она напоминала погибшую принцессу Диану. Странным было то, что Николай крепко держал Алену за руку. Чувство ревности зашевелилось в Татьяне, но когда пара поравнялась с кустом, за которым она скрывалась, все стало понятно. Широко раскрытые темные глаза Алены были незрячими. Она была слепа. Когда машина Николая скрылась за поворотом, Татьяна выскочила из своей засады. Ей казалось, что с нее заживо содрали кожу. «Так вот оно в чем дело», — зациклилась она на одной фразе, вышагивая по асфальту, не разбирая ни направления, ни улиц, по которым проходила.

Несчастье подкрадывалось не спеша, делало маленький шажок и замирало. В военном городке, где служил отец Алены, врач, выписавший пятнадцатилетней девочке первый рецепт на очки, не распознал за обыкновенной близорукостью признаки грозной болезни. Алена мужественно надела очки. Собственно, никто ее и не высмеивал. Алену в классе любили. Знали еще, что младший брат Виктор, занимавшийся в секции самбо, сестру свою в обиду никому не даст. Через пять лет, когда отец в чине подполковника покинул доблестные ряды Советской Армии и семья поселилась в двухкомнатной квартирке в Мытищах, катастрофическое ухудшение зрения Алены было уже предметом семейного беспокойства.

Болезнь не сломила жизнерадостного характера девушки. Врачи обещали, что видеть она все равно будет, а уже сквозь какие диоптрии — не важно. Алена продолжала кататься на лыжах, ходить на дискотеки, учиться в медучилище, подрабатывать санитаркой в больнице, где она и познакомилась с Николаем.

Гостя у приятеля, Николай случайно сломал ногу, перелом был сложный, и врачи настояли на стационаре. Молодой человек скучал, друзья навещали редко. Единственным развлечением была жизнерадостная санитарка Алена. Очки не портили ее лица, наоборот: они придавали девушке весьма ученый вид. Николай был студентом предпоследнего курса мединститута. Долгими бессонными ночами он размышлял о своем будущем. Ему не хотелось возвращаться в родной провинциальный городок, он страшился того дня, когда комиссия по распределению вручит ему путевку в какую-нибудь глушь. Сказки о земских врачах давно потеряли свою привлекательность. Николай искал выход из положения. Все чаще приходила на ум мысль о московской невесте. Сама судьба посылала ему подарок в виде Алены.

После выписки Николай продолжал приезжать в Мытищи. Вскоре они поженились. Напрягшись изо всех сил, родители купили кооперативную двухкомнатную квартирку в хрущевке в Москве. Николай был на седьмом небе. Он помог выучиться жене на массажистку, устроил в больницу, располагавшуюся прямо рядом с их домом. Время от времени Алена проходила обследования — в институте Федорова, у Гельмгольца. Врачи, качая головами, констатировали: отслоение сетчатки глаза продолжается, но две строчки видеть Алена будет. Часто Николай поражался — откуда в ней столько радости, столько жизнелюбия и стойкости? Бесконечные праздники, которые Алена устраивала для него и друзей, сюрпризы, невероятные планы на отпуск — откуда? И если он осмеливался задать этот вопрос жене, ответ был один: «У меня есть ты. Ты — мой жизненный стержень, и я знаю, что бы ни случилось, ты будешь рядом со мной. Судьба жестоко распорядилась, я слепну. Но взамен она послала мне тебя». Прижимая к себе трепетное тело жены, Николай действительно чувствовал себя сильным, мощным, на все способным.

Десять лет брака пролетели как один медовый месяц. Потом Алена потеряла мать. Она умерла скоропостижно — просто не проснулась. Все эти печальные дни Николай был рядом с Аленой, не отходил от нее ни на шаг. На девятый день Алена почему-то шепотом призналась мужу: «Коля, я перестала видеть. Как будто черная занавеска закрылась, различаю только свет и тьму. Мне так страшно».

От чувства беспомощности у него впервые защемило сердце острой, режущей болью. Потом стали приходить мысли — теперь они связаны навсегда, Алена и он. Даже если перестанет любить ее — он должен будет оставаться рядом. Когда она постареет и не сможет работать — он должен будет стать ее нянькой, ее сиделкой. Николай отгонял эти непрошеные мысли прочь. «Ты же мужик, — повторял он слова жены, — держись, не раскисай!» Он выхлопотал внеочередную путевку в федоровский центр, сразу оплатил все дорогостоящие исследования (к тому времени наша медицина перешла на самоокупаемость). Диагноз был неутешительным: наука пока бессильна что-либо сделать. Сетчатка имеет только две точки фиксации. Если нарушается ее целостность — она отрывается и болтается словно парус. Уже однажды «прибитая» лазером, положенная на место, она снова оторвалась от ложа. Тяжелая физическая работа и стресс оказались гибельными для нее. Иногда он представлял себя утесом, вокруг которого кипят и бьются волны. Никогда здесь не бывает штиля. Грозная пучина желает разбить, поглотить этот выпирающий из нее кусок камня. Но утес стоит непоколебимо. На нем вьют гнезда чайки, птицы, летящие в дальние края, останавливаются здесь, чтобы передохнуть… Так и он, Николай, должен выстоять, не сдаться стихии.

Почти ничего в жизни не изменилось — теперь Николай провожал жену утром в больницу, а вечером ее приводил кто-нибудь из пациентов. В доме она передвигалась как зрячая — руки помнили, что где лежит, она прекрасно продолжала готовить, стирать. Если по телевизору шла какая-нибудь передача или фильм, Алена подсаживалась, слушала, комментировала. В любом случае ее жизнелюбивый характер не превратил жизнь в кошмар. Ни Алена, ни Николай не чувствовали себя ущербными. Этим летом они провели замечательный отпуск, как обычно, в доме отдыха в Геленджике. Брали четырехместный катамаран и заплывали далеко в море. Алена барахталась в воде, бесстрашно прыгала с катамарана в воду, загорала, с наслаждением подставляя солнечным лучам свое гибкое тело. Никто и не догадывался, что эта женщина слепа.

Татьяна пришла в себя, когда солнце стояло в зените. Полдень. Она оглянулась — и с трудом узнала место, где находится. Далековато занесло ее сегодняшнее любопытство. Такое с ней произошло впервые. Поймав машину, приехав домой, она пошла в ванную и на всю мощь включила воду. Подняв голову, Татьяна отшатнулась: из глубины зеркала на нее смотрела полусумасшедшая старуха — растрепанные волосы, глубокие морщины, безумные глаза. Опустившись в горячую ванну, почти кипяток, Татьяна принялась размышлять. Бедненький Коля! Он так тщательно скрывал, что его жена слепая. Господи, как он мучается, разрывается между двумя домами! Слезы заструились по ее щекам — благородство не позволяет ему бросить слепую женщину на произвол судьбы. Помедлив, она смыла соленую влагу с лица — значит, он привязан к ней навсегда! Значит, прощай мечта о счастье! Так и останется она, Татьяна, одинокой вдовой, принимающей время от времени визитера. Она яростно окатила себя ледяной водой из душа. Что-то надо придумать. А в первую очередь — переговорить с Николаем.

Вечером Николай приехал к ней, в полном молчании они поужинали. Татьяна измерила ему давление, пощупала пульс.

— Пошаливает слегка сердечко, — озабоченно произнесла она докторским тоном.

— Да, — томно отозвался он, — весь день что-то сдавливало.

Накапав из пузырька в мензурку двадцать капель валокордина, подождав пять минут, она вздохнула и начала трудный разговор.

— Коля, я все знаю, — сообщила она расслабившемуся было мужчине.

Тот был ошарашен. Нет, он был уничтожен. Несмотря на успокаивающее действие лекарства, Николай вскочил с кресла, мерил шагами комнату, размахивал руками. К такой реакции Татьяна была готова, она молча и терпеливо слушала его историю, аргументы, почему он должен оставаться с женой. Когда выдохнувшийся, как воздушный шарик, Николай засыпал тревожным сном в ее объятиях, Татьяна, баюкая его, как маленького ребенка, понимала — от соперницы надо избавиться.

Алена давно почувствовала, что не все ладно у них в семье. Замкнутость мужа, его частые вспышки раздражения, странные ночные дежурства… Теперь все выходные она проводила одна, в четырех стенах. Николай то гостил у товарищей на даче, то отдыхал в профилактории. Часто он включал видеомагнитофон, она слышала, как шуршала лента, но звук был убран. Что он там смотрел? Первое, что ей приходило в голову, — увлекся порнофильмами на старости лет, а признаться в этом стыдно. И она, тихонько улыбаясь, уходила в спальню, в свой уголок. Там были два магнитофона, наушники. Татьяна всегда любила читать. Когда глаза отказали, ее записали в библиотеку для слепых, где на кассетах были наговорены различные книги. Там не было современных детективов и дамских романов, о которых так часто щебечут медсестры. Но были любимые Паустовский, Ахматова, Чехов…

Как-то вечером соседка, зайдя поболтать, простодушно удивилась: «Коль, чего это ты там смотришь — праздник, что ли, какой на работе? И дама какая симпатичная! Алена, а звук почему не работает?» Неизвестно, что ей ответил Николай, но подозрение закралось в душу Алены. Дама? У ее Николая дама? Ерунда!

На следующий после разговора с Татьяной день Николай приехал домой, к Алене. Он усадил жену рядом и, взяв ее руку, твердо сообщил:

— У меня очень важный разговор, малыш. Очень. Он касается нас двоих. Я полюбил другую женщину. Уже год, как мы встречаемся. Я не стал бы огорчать тебя пустой интрижкой, но я действительно глубоко люблю ее и счастлив. Она понимает меня, она — сильная, держит меня на плаву.

— Коля, — изумилась жена, — но ведь тебя держать не надо, ты сам сильный, мощный, ты всегда всех нас держал на плаву.

Известие о том, что у Николая роман, удивил Алену гораздо меньше, чем признание мужа в собственной слабости и потребности в поддержке.

Николай торопливо и сбивчиво продолжал — он давно потерял уверенность в себе и только создавал видимость крепкого дуба, а на самом деле прогнил… Он упомянул свое больное сердце, добрые и нежные руки Татьяны — врача-кардиолога.

— Теперь ты все знаешь, — облегченно вздохнул Николай.

— И что я должна делать? — едва слышно произнесла жена.

— Не знаю, — бесстрастно откликнулся муж.

Теперь, когда ответственность и принятие решения были переложены на другого, ему действительно было все равно. Он уже не мог представить себе жизнь без Татьяны. С другой стороны, прожитые годы с Аленой, ее недуг и стойкость, с которой она переживала его, не позволяли ему просто закрыть дверь и уйти. Потом все будут обвинять его в эгоизме, черствости, непорядочности. Проклятая слепота! Николай с ненавистью посмотрел на опущенную голову жены.

— Решай сама! — отрезал он и ушел в спальню.

Алена прижала ладони к глазам, ей показалось, что она ослепла вторично. В первый раз черная штора ежедневно закрывала от нее блестящий и счастливый мир, пока не наступила темнота. Но тогда с ней рядом был Николай. Что же делать? Ни отцу, ни брату она этого не расскажет ни за что. Она нащупала рамку с фотографией матери, стоящую на столике.

«Мама… Ты бы подсказала, что делать. Я слишком люблю его. Отпустить его навсегда — это выше моих сил. Может быть, все перемелется? Может, стоит подождать? Я не буду препятствовать его встречам с этой женщиной. Пусть только иногда приезжает ко мне». Так мысленно уговаривала Алена сама себя. С этим решением она поспешила в спальню, думая, что супруг мучается в ожидании ее «приговора», но там было тихо.

— Николай, — позвала Алена. Никто не отозвался. Она подошла ближе к кровати и уловила спокойное дыхание — муж безмятежно спал.

С этого дня их жизнь стала совсем непонятной. Николай часто пропадал у Татьяны. Возвращаясь домой, он вел себя совершенно естественно, словно ничего странного в их семье не происходило. Кроме того, существовал уговор: «О Татьяне дома — ни слова». Алена старалась приладиться к новому семейному положению. Природная жизнерадостность не давала возможности предаваться унынию, печали, плакать и мучиться. Ей было горько, больно, обидно. Но все это было внутри, заперто на маленький ключик, а ключик был надежно спрятан. Никто не заметил перемен в семье Алены и Николая. Для окружающих они оставались счастливой, гармоничной парой.

Сказать, что Татьяна была довольна сложившейся ситуацией, было бы трудно. Безусловно, Николай принадлежал больше ей, чем жене. Но неопределенность — сегодня здесь, завтра там — все больше раздражала ее. Как-то, гладя постельное белье, Татьяна размышляла о том, что по своему укладу она была женщиной домовитой, ей нравилось ухаживать за квартирой, украшать ее, перебирать без конца шкафы и антресоли. Она хорошо готовила, любила угощать. Одинокая жизнь угнетала ее. Пропадала цель жизни. Для чего все? Нужна большая дружная семья, чтобы семеро по лавкам, чтобы этому уроки помочь выучить, другому пуговицу пришить, третьему подзатыльник дать за то, что вовремя не выгулял собаку. А там и муж с работы возвращается усталый. И вот сидит вся семья вместе за ужином, обязательно пироги с капустой, курагой или картошкой, обсуждает события, произошедшие за день…

Татьяна жалко улыбнулась — ничего этого не будет, все прошло мимо. И если не будет рядом Николая, сверкнувшего звездочкой-крошкой на ее небосклоне, ее ожидает холодная, пустая старость. Татьяна с силой сжала рукоятку утюга. Она будет бороться за Николая, и никакие сказочки о благородстве и порядочности ее не остановят. Почему все жалеют Алену — одиннадцать лет счастливой семейной жизни, хорошая работа, друзья! Почему никто не пожалеет ее, Татьяну, — безрадостная жизнь, страшная смерть мужа, нелюбимая работа, подруги, которые все замужем! Кто из них более обделен судьбой, она или Алена? Жизнь всегда была несправедлива. «Николай мой!!!» — завыло, закричало что-то во весь голос в самом нутре. Она бросила утюг и повалилась на диван, сотрясаемая отчаянным приступом плача.

Когда вечером Николай приехал к Татьяне, он сразу обратил внимание на ее необычную молчаливость и сдержанность. На встревоженные вопросы, не заболела ли она, все ли в порядке у нее на работе, Татьяна меланхолично кивала и молчала. Обстановка начинала нервировать. Вместо приятного расслабляющего вечера, на который он так рассчитывал, Николай ощущал напряженность и неудовольствие, которые буквально источала Татьяна. Не помогли ни ласки, ни поцелуи. Татьяна была как каменная. Когда же он встал, собираясь домой, Татьяна разразилась бурными слезами. Это огорошило Николая. Потерянно стоял он посреди комнаты, глядя, как трясутся крепкие полные плечи Татьяны в безудержном плаче, как исказилось ее лицо, и не знал, что делать. Надо же, сдержанная и спокойная Татьяна также нуждалась в утешении и опоре. Николай даже огорчился — он так мечтал найти именно здесь тихую, спокойную пристань, а оказалось — и здесь бывают бури. Но Татьяна быстро успокоилась. Она умылась холодной водой и, вернувшись с распухшим от плача лицом, усадила Николая рядом с собой на диване.

— Видишь ли, Коленька, — начала она почти безжизненным голосом, — я всегда мечтала о таком мужчине, как ты. Когда я впервые увидела тебя, то поняла, что именно тебя ждала все эти годы. Все, что было раньше, кажется дурным сном. И вот ты рядом, ты со мной — и не со мной. Мне так тяжело, ты даже представить себе не можешь.

Николай поерзал на диване и уже открыл было рот, чтобы ответить, но Татьяна, не замечая этого, продолжила:

— Я еще не старая, Коля. И вот уже несколько месяцев я думаю о том, что вполне могла бы родить ребенка от тебя. Он был бы таким же красивым, умным, талантливым.

Николай вскочил и подошел к окну. Дело принимало неожиданный оборот, Татьяна задела его чувствительную струну. Когда-то они с Аленой мечтали о малыше, но врачи были категорически против — при отслоении сетчатки роды противопоказаны. Все забылось, утихло, и вот Татьяна возвращает его прошлые желания. Он побарабанил пальцами по стеклу.

— Но я ничего не могу поделать, Таня. Ничего. Ты сама все знаешь.

— Знаю! — горячо поддержала Татьяна. — Ты не хочешь выглядеть подлецом в глазах окружающих, и ты прав. Подумай, сколько лет ты самоотверженно служил ей, как бы она жила без тебя? У тебя больное сердце, а слепая жена требует постоянного внимания, ухода. Но теперь в уходе нуждаешься ты! Я это говорю тебе как врач!

Николай снова подсел к Татьяне и взял ее руки в свои. Целуя ее пальцы, белые, мягкие, сладкие, как пастила, он размышлял о том, что, по сути, она права. Лучшие годы жизни отданы Алене. Он ни о чем не жалеет, но…

— Коля, — сказала Татьяна после длительного молчания, — надо сделать так, чтобы она сама подала на развод, это возможно?

Он покачал головой — Алена смогла бы его понять и пойти ему навстречу, если бы не любила так сильно. А в том, что жена его любит так же, как и в первый день после свадьбы, он не сомневался.

— Тогда, — вкрадчивым голосом продолжила Татьяна, ласково поглаживая волосы Николая, — нужно сделать так, чтобы врачи признали, что она нуждается в особом, специальном уходе и что ты один с этим не справишься.

— Как это? — не понял Николай.

— Бывают разные случаи, когда у людей с определенным физическим недугом происходят психоэмоциональные срывы и они нуждаются в компетентной помощи врачей-психиатров. У меня есть классный врач на примете.

Это предложение было настолько комичным, что Николай расхохотался. Представить Алену сумасшедшей — это полный бред! Во всем мире невозможно найти более разумного, трезвомыслящего человека, чем его Алена.

Татьяна поджала губы и, оттолкнув Николая, встала.

— Иначе, — жестким голосом заявила она, — мы расстанемся с тобой. Я не могу так больше, я устала делить тебя с другой. Я хочу иметь семью, а не любовника.

В комнате повисла тишина.

— У тебя есть что-нибудь выпить? — первым подал голос Николай.

— Есть коньяк, — бесстрастно отозвалась Татьяна, ликуя в душе.

Если он не ушел сразу после ультиматума, значит, ее предложение можно обсудить, а на большее она пока не рассчитывает.

Николай стал чаще бывать дома. У Алены затеплилась надежда: может, все возвращается на круги своя? Он был, как всегда, внимателен, заботлив, ночи снова стали полны нежности и ласки. Но внезапно у Алены нарушился сон. Обычно она засыпала сразу же, как только касалась щекой подушки, а в последнее время вечерами на нее нападала неслыханная бодрость, энергия приливала к ней, хотелось что-то делать, двигаться, хоть танцуй. Иногда ее начинало клонить ко сну в восемь вечера, когда время еще детское, а утром она вставала с тяжелой головой. Случалось, сонливость нападала на нее в течение дня — слова окружающих казались тягучей массой, из которой Алена силилась извлечь смысл, руки были свинцовыми и не порхали с прежней легкостью по шеям и спинам пациентов. В ответ на жалобы жены Николай достал легкое снотворное. Теперь она послушно глотала таблетки и капсулы каждые вечер и утро.

— Почему они разные? — удивлялась Алена.

— Чтобы ты не привыкала к одному препарату, — снисходительно отвечал муж.

Однажды, приняв положенную таблетку, улегшись в постель, Алена услышала странные звуки — словно флейта жалобно пропела несколько тактов, ей вторили колокольчики, а за всем этим последовал звук, похожий на шуршание песка. Шуршание было долгим, как будто пересыпались в огромных песочных часах пустыни Сахара и Гоби. Под этот звук Алена уснула. Наутро она промолчала об услышанном, но вечером все повторилось снова — флейта, колокольчики, шуршание.

— Николай! — позвала Алена мужа. — Ты что-нибудь слышишь?

Молчание, смешок и голос:

— Абсолютно ничего, разве что собаки на улице лают. А что?

— Так просто, — задумчиво произнесла Алена.

— Ты приняла таблетки? — заботливо спросил муж. — Уже двенадцать ночи, а ты не спишь. Сейчас принесу еще.

Когда Алена легла и легкая волна сна стала набегать на нее, послышался телефонный звонок. Странно, но Николай лежал спокойно, в то время как телефон буквально разрывался от звона. «Заснул он, что ли?» — разозлилась Алена, вылезая из постели, и направилась в прихожую, чтобы подойти к аппарату.

— Ты что? — окликнул ее муж.

— Телефон! — крикнула Алена. — Ты почему не подходишь?

— Те-ле-фон? — переспросил Николай удивленно. — Никакого телефона я не слышу.

Действительно, звонки прекратились.

— Да вот, он только что звонил, — чуть не плача, произнесла Алена. — Я стала засыпать, а он как раззвонится!

Муж погладил ее по голове.

— Это тебе, наверное, приснилось, — нежно произнес он.

Алена прижалась к теплому плечу супруга, расслабилась, стараясь не думать о странных событиях, происходящих с ней, как вдруг нежная флейта вновь пропела свою мелодию, зазвенели колокольчики, и посыпался бесконечный шуршащий песок. Алена открыла глаза. Откуда эти звуки? Она встала, на ощупь проверила свои магнитофоны — оба были выключены. Затем она провела руками по поверхности туалетного столика, шкафа.

— Что с тобой? — сонным голосом спросил Николай. — Ты что-то ищешь?

«Что я ищу?» — спросила она себя. «Флейту», — ответило ей затуманенное снотворным сознание. Шатаясь, Алена вернулась в кровать.

— Флейту, — сказала она и уснула тяжелым сном.

Жизнь превращалась в кошмар: телефонные звонки, которые никто, кроме нее, не слышал, не прекращались, флейта и шуршание продолжались. К ним прибавилась капающая вода. Теперь после долгого шуршания песка раздавались звуки падающих тяжелых капель. «Кап-кап-кап», — отзывались они молоточками в голове. Алена боялась спрашивать Николая, не слышит ли он все это. Ведь он спал рядом с ней каждую ночь, и если бы он тоже что-то слышал, он бы непременно отреагировал. Но он был спокоен и безмятежен. Заботлив и нежен. Чересчур нежен. Даже на работе заметили, что с Аленой что-то не так. Внезапно она поднимала голову, словно прислушиваясь к чему-то. Потом продолжала работу и снова прислушивалась. От звука телефонных звонков она вздрагивала, как от оружейного выстрела.

Завотделением с сочувствием покачала головой, когда Алена попросила отпуск за свой счет. Но сидеть дома оказалось еще страшнее. Алена не спала, но и не бодрствовала, а просто бездумно сидела часами, вперившись незрячими глазами в одну точку. Телефонные звонки, раздававшиеся время от времени, уже не заставляли ее вскакивать и отзываться. Она знала, что телефон трещит у нее в голове. И, набравшись смелости, одним вечером она призналась Николаю, что все время слышит странные звуки, что ей снятся жуткие кошмары и что жизнь превратилась в один вязкий, тягучий, как капля меда, день. Муж был поражен.

— Бедный ты мой малыш! — сокрушался Николай. — Я сам начал бояться, — продолжал он, — эти бесконечные телефонные звонки, которых не слышит никто, твои проблемы со сном — меня это все очень волнует. Надо показаться специалисту. Я знаю одного очень хорошего психиатра.

Алена покорно кивнула.

Когда врач сочувственно спрашивал ее о симптомах, состоянии, ощущениях, она честно рассказала ему все — о своих галлюцинациях, бессоннице, перемежающейся тяжелыми кошмарами, которые продолжаются наяву и преследуют ее.

— Только помогите мне, доктор! — умоляюще вскрикнула она в конце разговора. — Я на все готова!

Врач успокаивающе похлопал ее по руке:

— Сделаем все, что можем, — и обменялся понимающим взглядом с безутешным супругом.

Татьяна была очень довольна — ее план успешно претворялся в жизнь. Осталось только убедить Алену полежать несколько недель в соответствующем заведении, а там с выпиской из психиатрической лечебницы Алена превращается в полного инвалида, нуждающегося в квалифицированном уходе. Пусть за ней присматривают отец, брат, пусть нанимают кого-нибудь, наконец. Никто не бросит камень в Николая, если он захочет развестись с Аленой. Никто.

Виктор безумно любил свою старшую сестру. Он никогда не проявлял своих чувств — в семье не было принято открыто демонстрировать эмоции. Наступившая слепота сестры потрясла его. Косвенно он чувствовал себя немного виноватым в этом несчастье. Почему никто раньше не обращал внимания на ухудшение зрения Аленки? Виктор часто бывал в доме у сестры, как и остальным, ему казалось, что Николай и Алена — идеальная пара, и дома у них было всегда уютно и хорошо. Сам он, к сожалению, так и не смог найти свое семейное счастье и с первой женой развелся. Сегодня он собрался в гости к сестре и позвонил ей на работу, чтобы предупредить. Сообщение, что Алена взяла отпуск за свой счет, удивило его. Он набрал домашний номер, но никто не подходил к телефону. Виктор забеспокоился и сразу поехал к сестре. Когда Алена открыла ему дверь, брат поразился — худая, с синевой под глазами и скорбно поджатыми губами, в халате, который никогда не носила, она выглядела на десять лет старше. Когда он обнял сестру, то почувствовал, что ее тело сотрясает мелкая дрожь.

— Господи, что с тобой? — потрясенно спросил он.

— Ничего хорошего, Витя. Плохи мои дела. — И медленно, запинаясь, Алена поведала брату о последних событиях. Заканчивая свой рассказ, она расплакалась и не могла успокоиться. — Дай мне успокоительного, оно там, в аптечке, на нем наклеены три полоски пластыря! — попросила она его.

Открыв ящик комода, где обычно хранились лекарства, Виктор присвистнул:

— Мама родная! У вас здесь что, филиал аптеки?

— Нет, — бесцветно ответила сестра, — там все, что прописал врач.

Внимательно читая названия лекарств, Виктор почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз. Он не мог поверить, чтобы Алена глотала такие сильнейшие психотропные и нейролептические препараты. Что могло произойти в ее жизни, чтобы внезапно она стала слышать какие-то звуки, обращаться к психиатру? Алена не могла так просто сломаться — в этом Виктор был уверен. Значит, были причины. Но какие? Однако не оформившееся подозрение возникло у него в мозгу. Дав сестре таблетку, как она и просила, Виктор прошелся по квартире.

В спальне на платяном шкафу Виктор увидел шикарный музыкальный центр. Странным было то, что он стоял там. Даже не стоял, а почти висел под потолком, укрепленный на держателях вроде тех, которые используют для ящиков с цветами на балконе. От музыкального центра тянулись проводки за штору — там Виктор обнаружил маленькие динамики. Молодой человек почувствовал, как кровь прилила к голове. Поставив стремянку к платяному шкафу, он нажал клавишу «Play». Раздалась нежная мелодия флейты, зазвенели колокольчики, послышался какой-то шуршащий звук. Виктор вернулся на кухню.

Вид Алены его поразил — она сидела неестественно прямо, запрокинув голову с незрячими глазами вверх, прислушиваясь к звукам. Лицо ее выражало такую муку, такую боль! Когда Виктор прикоснулся к ее плечу, она подскочила.

— Что ты, что ты! — успокаивающе проговорил брат.

— Опять, Витя, опять эти звуки!

Тем временем шуршание закончилось, и через мгновение квартиру заполнили звуки падающих тяжелых капель. Алена дрожала в объятиях брата, ей было страшно и стыдно признаться в своем недуге. Виктор вернулся в спальню и выключил магнитофон. Вытащив лазерный диск, он прочитал название: «Звуки Тибета» — и аккуратно положил его назад в гнездо.

— Это те звуки, которые тебе слышались? — прямо спросил он у сестры.

Она вскинулась:

— Какие?

— Только что звучала музыка с диска «Звуки Тибета». Ты знаешь этот диск?

Она покачала отрицательно головой.

— Ты знаешь, что у тебя в спальне стоит, вернее, висит шикарный музыкальный центр «Панасоник»?

Алена вторично покачала головой.

— Звуки, которые ты все время слышала и воспринимала как слуховую галлюцинацию, были настоящими. Тебя дурачили, Алена. Только зачем — не пойму. Как реагировал на все это Николай?

Ошеломленная сообщением Виктора, Алена, запинаясь, проговорила:

— Он говорил, что ничего не слышит. Значит, это он?.. Но зачем?!

Она уронила голову на руки.

— Тихо, сестренка, разберемся. Но если это его рук дело — убью, — с тихой угрозой пообещал брат. — Послушай, что мы будем делать. Когда он вернется с работы, скажешь, что я только вошел, а как дальше — посмотрим.

Когда во время вполне семейного, спокойного ужина раздался телефонный звонок, Виктор внимательно посмотрел на сидящих за столом. Алена напряженно подняла голову и тут же ее опустила. Глаза Николая заметались, он крепче сжал вилку, но продолжал есть.

— Вы что это, ребята, — с изумлением произнес Виктор, — оглохли, телефона не слышите? — Молодой человек вскочил и подошел к трезвонящему аппарату. — Алло! — пробасил он в трубку и в ответ услышал звуки отбоя.

Потом он зашел в спальню, включил магнитофон, нашел нужное место и, запрограммировав его, вернулся на кухню. Николай сидел с опущенной головой, Алена нервно катала хлебные шарики. По всей квартире зазвучала нежная мелодия — тоненько пропела флейта, звякнули колокольцы… Николай вскочил.

— Я… я… — заикаясь пытался объясниться он.

— Сидеть! — гаркнул Виктор. — Выкладывай быстро, что ты задумал!

Николай тяжелым мешком рухнул на стул.

— Пожалуйста, прошу, пожалуйста, — жалобно произнесла Алена, — выключите эту музыку, я не могу ее слышать!

Виктор повернулся к Николаю:

— Пульт?

Тот кивнул в сторону своего кейса. В квартире воцарилась тишина.

— Колись, Николаша, — вкрадчивым голосом попросил Виктор.

Рассказ занял не много времени.

— С каким наслаждением я бы врезал тебе по морде! — раскачиваясь из стороны в сторону, протянул Виктор. — Изверги, вы готовы были угробить Аленку, чтобы освободиться от нее и получить развод! Алена, ты могла себе это представить?

Сестра молчала.

— Сволочи, преступники! Ты не мужик, а тряпка, раз пошел на поводу у бабы. Захотел развестись — сказал бы прямо. А так… Что же за сердце надо иметь… — Голос его зазвенел. — Нет, не каменное, а стеклянное — бесцветное, прозрачное, пустое сердце, где ничего не отражается и ничего не задерживается.

Воцарилось молчание, тишину прорезал звонкий голос Алены:

— Николай, я сама подам на развод, не беспокойся ни о чем!

Прошло несколько месяцев. Николай и Алена развелись, квартира осталась за Аленой, но она живет пока у отца и брата. Оба заботятся о ней, стараясь восстановить ее здоровье. Алена до сих пор не верит, что Николай никогда не вернется к ней. Ночами она горько плачет. Она любит Николая и, вероятно, уже не сможет разлюбить. Николай поселился у Татьяны, она довольна. Единственное, что омрачает ее счастье, — невозможность иметь детей. Но у нее есть большой ребенок — Николай. Ему отдает она всю свою нежность и любовь. Николай стал снова пить, часто напиваясь до бесчувственного состояния, и тогда Татьяна с трудом тащит его в постель.

Сегодня Николай отпросился с работы пораньше. Едва закончил сеанс массажа — так схватило за грудиной. Даже нитроглицерин не помог. Он позвонил Татьяне — ее не было ни на работе, ни дома. Он осторожно вел машину, прислушиваясь к тому, что творится у него внутри. Когда он выключил двигатель, то понял, что приехал к старому дому. Он поднялся на свой этаж, открыл дверь ключом, и пустота плотным саваном укутала его. Николай добрел до кресла, сбросил на пол плащ, снял ботинки. Боль нарастала — он застонал и буквально увидел свое сердце: но не как в анатомических атласах — мускульный мешок, пронизанный кровеносными сосудами, — а так, как принято его рисовать — полукружок с вмятиной сверху и острым краешком внизу. Именно острый краешек и впился ему в бок. Ему вспомнилось, как еще до свадьбы он подарил Алене именно такое сердечко из стекла на простом черном шнурке. «Надо бы вызвать “скорую”», — подумалось ему… Но шевелиться не хотелось. Тело само нашло наиболее оптимальное, уютное положение, и изменять его означало нарушить хрупкий баланс, сложившийся между болью и неболью. Он обвел глазами комнату — пыль толстым слоем лежала на мебели, серыми казались шторы и тюль на окне, угол, где раньше вилась большая старая лиана, был голым и жалким без цветка. Он прикрыл глаза. Как все было легко и просто в молодости. Алена…

Почему она согласилась тогда выйти за него замуж, ведь они так мало были знакомы? Почему его полюбила Татьяна? Он никогда не имел успеха у женщин. Все замечали античные черты его лица, стройную подтянутую фигуру. Вероятно, все дело в неких флюидах, чисто мужском притяжении, а у него их не было. Проанализировав последние события, он понял, что Татьяна тем и пленила, что неожиданно влюбилась в него и первая призналась в этом. Ее ошеломляющая страсть компенсировала все неудачи, обиды от непризнания, непонятости, накопившиеся за всю жизнь. Алена всегда была рядом, для нее он был рыцарем без страха и упрека. Она возвела его на пьедестал, которого он на самом деле не заслуживал.

Николая осенило — он всю жизнь боялся разоблачения, опасался, что когда-нибудь найдется такой же сопливый мальчишка, высмеявший в сказке голого короля, который крикнет о нем, Николае, на весь мир: «Да это и не мужик вовсе, а тряпка!» Его зазнобило, острый край сердечка снова впился глубоко в грудь, Николай сделал несколько вдохов. Мысли вновь вернулись в свое русло. Татьяна никогда не скрывала своей власти над ним — она манипулировала им, как заводной игрушкой. Ему было приятно ощущать себя слабым и маленьким рядом с ней, большой и сильной, как белая медведица. Почему ее нет сейчас здесь? Зачем он приехал в эту пустую квартиру, холодную, как склеп? Слабым голосом он позвал:

— Алена…

Два женских лика пронеслись перед его глазами в последний раз, плоское стеклянное сердечко развернулось в груди и замерло.

ЕЕ РОБИН ГУД

Выключив видик, Андрей Караульный заботливо уложил кассеты в коробки и обернулся к Кате:

— Ну как?

После многочасового просмотра фильмов у Кати уже рябило в глазах. Великолепный Кевин Костнер, блестящий телохранитель, непостижимый Робин Гуд и самоотверженный плаватель Водного мира, готовый умереть, спасая друзей, — все слилось в один блестящий, романтический образ героя, воина, защитника.

— Женщины мечтают о таком мужчине всю свою жизнь, — серьезно ответила она.

Андрей кивнул:

— Герой этого фильма — мой образец для подражания.

— И ты не боишься смерти? — недоверчиво спросила Катя.

— Нет, — просто ответил Андрей.

— Шутишь?

Андрей покачал головой:

— Однажды я уже почти что умер.

— Когда?! — испуганно вскинулась Катя.

Андрей помолчал и, усмехнувшись, продолжил:

— Как-то раз получилась у нас карусель с духами — не то мы за ними охотимся, не то они за нами. Но они загнали нас. Притаились. Лежу на спине в укрытии и жду, что вот-вот появится надо мной чья-то фигура. Прикинул, куда он будет стрелять, прикрыл сердце автоматом, уже мысленно попрощался с родителями, просчитал, на сколько мне хватит двух магазинов…

— И что? — дрожащим голосом спросила Катя.

— Жив, как видишь, — небрежно передернул плечами Андрей.

Кате подумалось: «Если бы его убили, то мы никогда бы не встретились» — и она еще крепче прижалась к сильной мускулистой руке. Как же она раньше жила без него — каждый день безразлично скользила взглядом по неподвижным фигурам охранников у входа в банк, где она работала операционисткой. Они не вызывали никаких эмоций, все одинаковые, все в камуфляже, здоровые, как шкафы. К ним привыкли и перестали замечать.

Как-то раз, опаздывая на работу, Катя ворвалась в здание банка, на бегу сорвала шарф, шапку, распахнула пальто.

— Девушка, обронили! — прорезал привычные утренние звуки звонкий голос. Она обернулась — улыбаясь, к ней подходил невысокий коренастый молодой охранник, протягивая варежки и шарф. «Его я здесь еще не видела», — отметила про себя Катя и, пробормотав «спасибо», поспешила к лифту.

За рабочими проблемами и заботами утреннее происшествие напрочь вылетело из головы. Когда после напряженного рабочего дня и вечернего дежурства Катя устало шла по мрамору пустого гулкого вестибюля, представляя себе метель на улице, две неудобные пересадки в метро, сумрак спугнул задорный окрик:

— Ничего больше не позабыли? — Тот самый, «утренний», охранник опять улыбался ей.

Катя смешалась.

— Вроде бы ничего, — осторожно ответила девушка и направилась к выходу. Ей не помнилось случая, чтобы охрана заговаривала с кем-то из сотрудников.

— А как вас зовут? — не унимался молодой человек.

— Катя.

— А меня — Андрей. Вы давно здесь работаете?

— Три года, — промолвила Катя и поинтересовалась: — А вы давно в охране работаете?

— Давно. Если учесть охрану наших рубежей на Кавказе.

Катя понимающе кивнула и взялась за ручку двери:

— Ну, я пошла?

— Подождите! — снова остановил ее возглас.

Девушка с недоумением оглянулась.

— Вы… В общем, можно вас завтра увидеть снова? Я освобожусь к семи.

Девушка пожала плечами и выскользнула за дверь. Почему-то ей захотелось, чтобы завтра наступило как можно скорее.

Ровно месяц прошел с тех пор, как Катя стала встречаться с Андреем. Камуфляжная форма больше не смущала ее. «Я — воин, моя судьба — драться и защищать», — неоднократно повторял ее друг. Действительно, он внушал удивительное чувство безопасности. Сильный, мужественный, справедливый, словно Робин Гуд. Кажется, позови его наяву, мысленно или во сне — и он обязательно придет на помощь и спасет. Впервые сильное чувство завладело ею, впервые нашелся человек, в котором она увидела опору. Смешно сказать, но с десятого класса школы за Катей ухаживали всего трое: безотказный Витя Женкин — хлипкий, высокий как жердь парнишка, три долгих года полыхавший к девушке платонической страстью; потом ею увлекся серьезный человек — сотрудник коммерческой фирмы, старше Кати на десять лет, он чем-то напоминал персонаж фильма «Девчата» — «мастерущего» Ксан Ксаныча. Он хорошо и умело ухаживал за ней, был заботлив и нежен, делал трогательные подарки, приглашал в театры. Однако «добрые души» вскоре доложили Кате, что ее «Ксан Ксаныч» женат и имеет двоих детей. Катя сразу прекратила все отношения. О следующем поклоннике и вспоминать не хочется. И вот, кажется, ей встретился мужчина, о котором она мечтала!

Катя быстро поняла, что в обычной, простой семье, в которой вырос Андрей, в первую очередь ценился физический труд, мускульный потенциал. Книги и прочее оставляли на «после работы». Андрей не имел понятия о самых элементарных вещах, и Катя с увлечением занялась образованием Андрея. «Ученик», в свою очередь, взялся за просвещение своего «преподавателя» в области лучших голливудских боевиков. Теперь при встречах Катя передавала молодому человеку книги — Бунина, Тэффи, Мандельштама — и получала коробки с кассетами «Дом у дороги», «Несколько хороших парней», «Топ ган»…

Вскоре «игра в школу» наскучила Андрею. Он быстро менял свои интересы, настроения и привязанности — то надолго пропадал в походах, то увлекался трудами тибетских лам и все время проводил в секции ушу, то просто тусовался по дворам. Катя приходила в отчаяние, а Андрей только добродушно посмеивался в ответ:

— Нет у меня силы воли на эти книжки, я бродяга — сегодня здесь, завтра там.

Она огорчалась — если бы было можно вставить ее знания в голову Андрея на манер компьютерной дискеты…

Со временем обнаружилось, что Андрей невероятно тщеславен, он часами рассказывал о собственных воинских доблестях, изо всех сил нахваливая себя. Кроме того, молодой человек был до неприличия скуп и безмятежно предоставлял Кате право оплачивать все совместные развлечения, делая вид, что не имеет понятия, зачем дарятся женщинам цветы, и обижаясь, когда Катя подшучивала над его бережливостью. И девушка безропотно платила, придумывая для Андрея самые различные оправдания, только бы сохранить душевный покой и ясную уверенность в безусловных достоинствах своего друга.

В свободные от дежурства дни Андрей ждал Катю прямо у выхода из банка, так что их стремительно развивающийся роман стал предметом обсуждения на всех этажах банка. Все женщины отдела принимали живейшее участие в судьбе Кати. И только эффектная миниатюрная блондинка, секс-символ банка Лена, кривила смешливо губы:

— Ну что, Крупская, все еще караульных просвещаешь?

Весь прочий женский коллектив дружно бросался на защиту Кати, а Лена хохотала в ответ:

— Любовь?! Нет, девчонки, моя мечта — отхватить себе банкира, хоть какого-нибудь. Потому в банке и работаю.

Катя молчала в ответ, изо всех сил стараясь не слышать насмешек блондинки. А через месяц, к ее большому облегчению, Лена объявила о своем переходе в другой филиал. Традиция требовала устроить «отвальную»: для отдела — у себя дома, для прочих сотрудников — в банке. В воскресенье вечером нарядная Лена принимала своих коллег с мужьями, друзьями, подругами. Последними пришли Катя с Андреем.

— Очень приятно, — сощурила глаза Лена, протягивая ему руку, которую Андрей галантно поцеловал. Выпрямившись, он вызывающе глянул в глаза Лены, и окружающим стало ясно, что весь вечер будет разыгрываться дешевый, но опасный спектакль.

Лена полностью завладела вниманием Андрея. Он приглашал ее на танец, пил с ней из одного бокала на брудершафт, садился рядом. Здравый рассудок Кати подсказывал, что идет демонстрация силы, однако эмоции были сильнее — в глазах уже темнело от обиды. Тогда Лена встала и громко заявила:

— У меня тост — за просвещение и просветителей! — И первая рассмеялась своей шутке. Ее никто не поддержал, кругом неодобрительно зашушукались. Андрей как завороженный следил за каждым движением хозяйки дома и все чаще подливал себе водки. Не в силах больше ощущать на себе сочувствующие и любопытные взгляды, Катя тихо вышла в прихожую.

— Мне пора, — оповестила она Лену.

— Ну что же, — без сожаления откликнулась хозяйка дома, — иди, только Андрюшу я не отпускаю. Пусть Вадик тебя до метро проводит, да, Вадюша?

Вадик нехотя сполз с дивана и, накинув куртку, направился к двери. Отказавшись от полудобровольных услуг провожатого, Катя поспешно ушла. Она еще надеялась, что за спиной послышатся шаги и знакомый голос окликнет ее.

С утра она приказала себе забыть вчерашний вечер. Втайне Катя надеялась, что Андрей позвонит ей, объяснится, и недоумевала, почему он молчит… А вечером, когда на «отвальную» стали собираться коллеги из других отделов, запенилось шампанское в разнокалиберных бокалах, загудели разговоры, раздались тосты за успех на новом месте, Лена сама обратилась к Кате:

— Что же ты Андрюшу не пригласила? Ах да, он сегодня все время в карауле. Недаром фамилия у него подходящая — Караульный. Кстати, сообщаю — он ничего, я имею в виду, как мужчина, очень даже ничего. Жаль, что твоя просветительская миссия не позволяет оценить его прочие достоинства.

В комнате на мгновение повисла тишина. Горячая волна окатила Катю с ног до головы. Все заговорили разом — одни громче обычного обсуждали нейтральные темы, делая вид, что ничего не произошло, другие накинулись на Лену. Гордость не позволила Кате сразу покинуть поле боя, и она весь вечер простояла с бокалом у окна. Только когда вечеринка закончилась и народ стал расходиться, она в компании с другими девушками из отдела спустилась вниз. У выхода, как всегда, маячили два человека в камуфляже. Катя подошла ближе и закусила до боли губу — в одном из охранников она узнала Андрея. Спокойно и решительно он отвел глаза от вопрошающих глаз Катерины. И девушка все поняла. Андрей не намерен ничего объяснять, просто он сделал свой выбор. Была Катя — он увлекся ею. А сейчас яркая, вызывающая Лена пленила его воображение.

Сам Андрей ничего предосудительного не видел в том, что за его внимание сражаются две женщины, — это так естественно! Еще в детстве его вечно не могли «поделить» две бабушки — Маня и Фрося. Они закармливали Андрюшу всякими лакомствами, берегли его здоровье — мальчик рос очень слабеньким. Каждая бабушка придумывала что-нибудь увлекательное для любимого внучка. Андрюшенька рос в атмосфере поклонения и вечного женского внимания. После смерти бабушек между собой соперничали отец и мать, прилагая все усилия, чтобы показать, что каждый любит его больше.

— Доиграешься ты с девчонками, — журил его старший по смене, заметив перемену в отношениях Кати и Андрея. Но Караульный только отшучивался.

Спустя две недели Катя узнала, что Андрей уволился из банка. Начальник охраны раздраженно объяснил Кате, что он давно мечтал попасть в одну известную контору, где профессионально готовят охранников и телохранителей для высокопоставленных лиц; что он прошел отбор, принят и уже в банк не вернется. Катя старалась держаться бодро, однако у нее это плохо получалось. Обида разрывала сердце потому, что всегда она, Катерина, была инициатором разрыва отношений. До сих пор никто ее не бросал. И Катя никак не могла переварить это странное, жгущее, как изжога, чувство.

Спустя две недели после злополучной вечеринки ей приснился странный сон: как в голливудском фильме, стоит она под густыми деревьями Шервудского леса на ковре из оранжевой пожухлой листвы. Обернувшись, девушка замечает Робин Гуда — он уходит все дальше и дальше, высокие стрелы торчат из длинного кожаного колчана, рука крепко сжимает лук. Катя хочет остановить его, но крик и слезы комом застывают в горле. Неожиданно стрелок оборачивается. Но это не Робин Гуд. Это — Андрей.

— Я еще вернусь! — громко крикнул он и исчез в лесной влажной темноте.

Проснувшись, Катя поняла: неудобное чувство брошенности наконец проглочено и переварено. Ею овладело холодное, как скальпель, безразличие. Главное — вернуться к нормальной жизни, вести себя так, словно ничего не произошло. Теперь она старалась почаще задерживаться на работе, изучала параллельные операции, брала дополнительные дежурства, уставала до отупения. Это было единственным способом прийти в себя. Поздним февральским вечером, когда девушка уже заканчивала работу и убирала документы в специальный файл, на глаза попалась скрепленная пачка документов. Катя автоматически собралась переложить их в ящичек с надписью «Касса», но первые строчки документа насторожили ее — похоже, у одного из ее клиентов «Экстра-банка» могут возникнуть проблемы. Наутро, взяв папку, Катя обратилась к начальнице с просьбой разобраться. Вера Васильевна долго изучала данные. Краска медленно заливала ее шею, щеки. Она вскочила и, схватив Катю за руку, просипела:

— Побежали к управляющему!

— К кому?! — выдавила из себя Катя.

— Только он может решить этот вопрос быстро! — Начальница проворно втолкнула девушку в лифт.

Управляющий недолго изучал документ, а поняв, в чем дело, откинулся на спинку кресла и побледнел. Он молча махнул рукой, мол, уходите, сам разберусь!

— Что же теперь будет? — осведомилась Катя у Веры Васильевны, крупно вышагивающей рядом с ней.

— Посмотрим, — кратко ответила начальница. Она действительно не знала ответа.

— …Где она? — громко спросил высокий мужчина.

Управляющий засеменил к столу Катерины и положил пухлую руку на ее плечо. Все сидящие в зале, с замершими над клавиатурой руками, жадно впитывали развернувшееся перед их глазами зрелище.

— Вот! — указал управляющий на Катю, и клиент широким твердым шагом направился прямо к ней.

— Катя? — властно спросил он. Девушка молча кивнула. Клиент впился глазами в ее лицо, его голос смягчился: — Я тот самый из «Экстра-банка», вы помните?

Катя наморщила лоб, а потом кивнула. Клиент продолжил мягким, бархатным баритоном:

— Документы, обнаруженные вами, были подделаны, сейчас я мог бы валяться в какой-нибудь канаве с простреленной головой, если бы не вы. Я не знаю, как вас можно отблагодарить. Может, вы примете мое приглашение поужинать сегодня вечером? Я заеду в шесть. Согласны?

Катя машинально кивнула опять. Резко развернувшись, мужчина из «Экстра-банка» направился к выходу, управляющий проворно покатился за ним. Дверь захлопнулась, в отделе поднялся необычайный шум. Но Катя сидела как глухая, старалась изо всех сил удержать пальцы на скользких клавишах клавиатуры, напряженно вглядываясь в экран. «Не думай об этом, не думай», — уговаривала она себя. А перед глазами все вставало и вставало суровое, словно высеченное из камня лицо с пронзительными голубыми глазами. Она даже не узнала имени этого из «Экстра-банка».

Чем ближе к шести двигались стрелки круглых часов, висящих на стене прямо напротив Кати, тем чаще возникало ощущение, будто мчится она на санках вниз по крутой горе. Без четверти шесть Катя отважно вошла в лифт, пытаясь справиться с волнением.

— Добрый вечер, — поприветствовал ее утренний посетитель, протягивая букет бордовых роз. Катя опустила лицо в их бархатистую душистую влажность. — Я ведь с утра так и не представился — Костровицкий Андрей Владиленович, — продолжил мужчина, — можно просто Андрей, мое отчество с непривычки трудно выговорить.

Он открыл перед Катей дверь, и они вышли в вечер. Ужинали они в дорогом клубе для самых избранных. Костровицкий оказался веселым, остроумным собеседником, они весело и оживленно беседовали, смеялись. Катя быстро забыла свою скованность и застенчивость. Когда Андрей попросил рассказать о себе, девушка почувствовала, как напряжение вновь охватило ее.

— Мне нечего рассказывать о себе, — тихо, но твердо сказала она.

— Не может быть, чтобы молодая симпатичная девушка ничего не могла рассказать, — настаивал Андрей.

— Нет, давайте не будем об этом, — попросила Катя.

— Вы что, боитесь меня?

Катя отрицательно покачала головой.

— Не надо, Катя. Я же не серый волк!

Девушка молчала.

— О, чувствуется, что у вас есть история. Роман?

Она сердито взглянула на него.

— Что-то не верится, что представительный, красивый мужчина, вице-президент банка интересуется мелким, неизвестным банковским клерком, — язвительно пробурчала она.

Костровицкий усмехнулся:

— Вы мне интересны, Катя. Вы, а не банковский клерк.

Очарование вечера улетучилось. Катя резко вскинула голову:

— Вы что же, рассчитываете на продолжение вечера?

— Как это? — не понял мужчина.

— Маленькая серая мышка из операционного зала банка будет ослеплена богатством изысканного меню ужина, а потом легко согласится на чашечку кофе в апартаментах состоятельного банкира! — запальчиво крикнула Катя.

И тут же пожалела о сказанном — Андрей резко отпрянул от нее. Медленно свернув салфетку и положив ее на стол, он мягко сказал:

— А я вас, милая, в гости не приглашал.

Она почувствовала, что краснеет.

— Я не это имела в виду.

— Я знаю, что вы имели в виду. Запомните, я не принадлежу к тому типу людей, которые бросаются на первых понравившихся им женщин. Для этого есть профессионалки.

Костровицкий молча вышел из-за стола. Как провинившаяся школьница, Катя последовала за ним. Все так же молча он подал девушке руку, чтобы помочь сесть в машину, и открыл рот только для того, чтобы бросить водителю:

— В Крылатское!

— Это не мой адрес! — запротестовала Катя.

— Это мой адрес, — раздраженно ответил Костровицкий.

— Остановите, пожалуйста, я на метро поеду! — умоляюще попросила Катя.

— Не устраивайте здесь истерик, перед вами не сексуальный маньяк, — зашипел Андрей Владиленович, сжав ее локоть. — Обещаю, с вами ничего не случится.

Поняв бесполезность сопротивления, Катя откинулась на спинку сиденья. Вскоре машина остановилась у ничем не примечательной многоэтажки.

— Выходим, — буркнул Андрей и бесцеремонно потащил девушку за руку за собой.

Он вошел в подъезд, быстро набрал код домофона и уверенно поднялся по ступеням чистого холла к лифту. Когда лифт доставил их наверх, дверь квартиры напротив открылась. На пороге стояла пожилая, аккуратно одетая дама.

— Здравствуйте, Андрей Владиленович! — поздоровалась она.

Костровицкий улыбнулся:

— Добрый вечер! Ну как?

Не обращая внимания на Катю, Андрей и дама скрылись в глубине квартиры.

Катя, расстегнув пальто, присела на краешек стула, стоявшего в прихожей. Напряжение последней четверти часа отпустило, и сейчас девушка почувствовала себя выпотрошенной тряпичной куклой.

— Смотрите сюда! — повелительно зазвучал голос Андрея. Катя подняла глаза. Мужчина держал на руках маленькую девочку лет пяти, смотревшую на Катю серыми хитрыми глазами.

— Кто это? — изумилась Катя.

— Дочь. — Он осторожно опустил ее на пол. Девочка неуклюже заковыляла к Кате. — Врожденный вывих бедра, раньше ходить не могла. Теперь-то все в порядке, год лечили в Японии, — пояснил Костровицкий.

— А где ее мать? — спросила девушка, когда, попрощавшись с няней, они стояли в полутемном коридоре в ожидании лифта.

— Сбежала два года назад, не захотела жить в нищете, возиться с инвалидом. Она тогда не знала, что через год могла бы быть обладательницей кредиток «Америкэн экспресс» и «Виза» и иметь каждый месяц приличную сумму на свои расходы. Теперь локти кусает. Только не надо антимоний, у Аньки все есть — няня, гувернантка, медсестра, сколько угодно игрушек… Охота мне возиться с другими бабами, как вы думаете? — осведомился он язвительным тоном. — Если бы вы знали, сколько их было, финтифлюшек, распускавших нюни при виде Аньки, — продолжал Костровицкий свой рассказ, когда лифт плавно спускался вниз. — Только когда они думали, что их никто не видит, брезгливо отталкивали ее, с ужасом глядя на маленького инвалида.

Сквозь самоуверенный облик нового русского, преуспевающего крутого банкира неожиданно проглянул глубоко страдающий за своего ребенка отец. Почему именно она, Катя, была удостоена такой чести — заглянуть в самую глубину частной жизни Андрея Костровицкого? Уже зная ответ, подсказанный женским чутьем, Катя продолжала молчать. Выйдя из подъезда, коротко взглянув на окна дома, Костровицкий стремительно распахнул перед девушкой дверцу машины и резко спросил:

— Ваш адрес?

Переход от мечтательного тона к резко-требовательному произошел мгновенно. Катя назвала улицу и номер дома.

Долгое время они молчали.

— Какой длинный вечер, — удивилась Катя, взглянув на часы на приборной доске машины.

Бесконечно долгий вечер в обществе Андрея Костровицкого. Андрей… Это имя все еще заставляет сжиматься душу в комочек. Где он, ее Робин Гуд? Катя глубоко вздохнула, Андрей уловил этот вздох.

— Я чувствую что-то с нами происходит, вы не находите? — через пару минут задумчивым тоном произнес он.

Катя не отозвалась, и Андрей обиженно отвернулся к окну. И только когда машина подъехала к ее дому, он повернулся к ней, окончательно превратившись в вице-президента «Экстра-банка», и сухо попрощался.

Ночью она не могла заснуть. «Что-то с нами происходит», — снова и снова приходили ей на ум слова Андрея. Банкир, маленькая девочка-инвалид и ее седовласая няня, кассовые документы, бесконечные вечерние улицы города, искрящиеся хрустальные бокалы, наполненные красным вином, — все запуталось в черный клубок короткого предрассветного сна. А наутро вчерашний вечер показался ей придуманным, нереальным. Словно она посмотрела фильм, оставивший сильное эмоциональное впечатление. Только букет бордовых роз напоминал о том, что все происходило с ней не в кино, а наяву.

— Ну? Что? — обступили ее с утра девчонки в отделе. — Как ужин с миллионером?

Катя попыталась улыбнуться:

— Ничего особенного. Скупердяй попался. Ужинали чуть ли не в «Макдоналдсе». Все время за телефон хватался, звонил кому-то. В общем, лучше бы и не ходила!

Говорить было больше не о чем, инцидент с «Экстра-банком» был предан забвению. Жизнь снова вошла в накатанную колею.

Однажды дверь в отдел распахнулась и на пороге показалась улыбающаяся Лена… Необыкновенный серебристый мех струился вдоль ее тела почти до самого пола, холеные пальцы с модным французским маникюром сжимали крохотную кожаную сумочку, но главное было не это. Изменилась сама Лена. Вскоре все разъяснилось. Лена добилась своего, и теперь на ее аркане «болтался» заместитель управляющего банка, где она работала. Ему предстоял развод и масса других формальностей. Но ничто не могло смутить безмятежного покоя Лены, нашедшей наконец свой идеал и уверенной в том, что будущее сулит только блаженство.

— Да! — Лена повернулась к Кате. — Помнишь нашего Андрюшу, Караульного? Да не красней ты так! Так вот, через пару недель он переметнулся к моей подруге, с которой я его сама познакомила, а от нее к ее знакомой, потом еще к кому-то… — И она весело рассмеялась. — Не унывай, Катерина, за одного битого двух небитых дают.

Пришла весна. Андрей Владиленович больше не объявлялся. Катя так и не смогла определить своего отношения к этому человеку — уж в слишком разных ипостасях представился он ей: банкир, заботливый отец, замечательный и остроумный собеседник, резкий, волевой человек… Первого мая неожиданно раздался телефонный звонок.

— Алло, это вы, Катя?

У Кати пересохло в горле. Она узнала этот голос.

— Это Костровицкий. Андрей. С праздником!

— С праздником, — судорожно сглотнув, отозвалась Катя.

— Конечно, это глупо, так долго не звонить, но я не люблю и не буду объясняться. Короче, у вас сегодня есть время?

— Да, я свободна, — совсем растерялась Катя.

— Отлично, через час я заезжаю за вами, поедем на дачу. О’кей?

Этот день запомнился Кате на всю жизнь. Стоит ей закрыть глаза, как она вспоминает все до мельчайших деталей — теплое солнце, вкусно пахнущий ветер, беззаботный, похожий на проказливого мальчишку Андрей.

Маленькая Аня сразу полезла Кате на руки.

— Надо же, — удивился Андрей, — обычно она чужих долго дичится.

Кате тоже понравилась смышленая девчушка. Она водила ее за руку вокруг цветника, качалась с ней на качелях.

— Уронили мишку куда? — пыталась она прочитать с ней стихи Барто.

Но девочка непонимающе смотрела на нее.

— Она не знает, к сожалению, наших стихов, — объяснил Андрей, — у нас гувернантка — англичанка. Зато по-английски Аня понимает. — И, обратившись к девочке, спросил: — What is your name, dear?

— My name is Ann, — непринужденной скороговоркой ответила девочка и добавила еще что-то, от чего Андрей рассмеялся.

Катя непонимающе переводила взгляд с Ани на ее отца.

— Болтушка, — ласково сказал Андрей.

— Аня, давай лучше русский стишок выучим, — обидевшись, предложила Катя. — Повторяй за мной: «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу».

Аня с удовольствием заучивала легкие четверостишия.

После этого выходного Катя часто стала бывать в доме Костровицкого. Девочка привязалась к ней, радовалась ее приходу, охотно слушалась. Изредка Катя ловила на себе задумчивый взгляд Андрея, пронизывавший, словно рентген.

Однажды вечером, когда Аню уложили спать и Катя собирала детские игрушка, Андрей задержал ее руку и заглянул в глаза:

— Вы только не удивляйтесь, Катя. Я прошу вас стать моей женой.

Катя выронила плюшевого зайца из рук.

— Вы молодая, интересная. Аня вас очень полюбила.

— А вы? — едва слышно спросила Катя.

— Я? — Андрей прищурил глаза. — Я к вам привязался. Вы мне подходите.

И, не давая возможности возразить, Костровицкий решительно подошел к девушке очень близко, дотронулся пальцами до ее висков, зарылся в пушистых кудрях.

— Катя, выходи за меня, не пожалеешь, — прошептал он.

Прошел год с тех пор, как Катя стала супругой вице-президента «Экстра-банка» и матерью его дочери. Семья Костровицких переехала в небольшой загородный особняк в охраняемом поселке, состоявшем из подобных восьми — двенадцати домов. Жизнь вошла в спокойное русло: Андрей уезжал на работу, когда Катя еще спала, она просыпалась поздно, каждый раз с удовольствием вспоминая, что больше не надо спешить в серые сумерки на работу в банк. Потом приезжал тренер по аэробике — в доме был специально оборудованный зал. Весь день был заполнен, вечерами Катя поздно возвращалась из театров или из гостей. Андрей никогда не спрашивал, где и с кем жена проводит время, Катя не интересовалась причинами его долгих отлучек и частых опозданий.

Однажды Андрей пришел домой встревоженный.

— Ты только не волнуйся, — начал он успокаивать жену, отчего Катя сразу затрепетала, — на некоторое время мы усилим охрану.

— Но ведь в поселке есть охрана! — нарочито спокойно попыталась разобраться она.

— Этого мало. Завтра ты улетаешь с Аней в Карловы Вары, недели на две.

— Что происходит, Андрей, я хочу знать! — потребовала Катя.

— Знаешь, на нас регулярно объявляют охоту, — криво усмехнулся Андрей. — Сейчас пошла очередная волна, только и всего. На мне ничего нет, но осторожность никогда не помешает.

На следующий день Катя и Аня стояли у стойки таможенного контроля. Андрей пытался шутить, расписывал красоты бабьего лета в Карловых Варах. Все две недели вынужденного отпуска тревога не отпускала Катю. В тихом уютном отеле она попросила настроить телеантенну на Российское телевидение и не пропускала ни Одной криминальной хроники ни в теленовостях, ни в газетах.

Сердце ухало куда-то вниз, и трудно становилось дышать: в разборках никого не щадили — ни детей, ни жен, ни друзей… Однако целебный воздух, необременительные водные процедуры, массаж и прогулки сделали свое дело. В Москву Катя вернулась посвежевшей и счастливой. Андрей встречал их в аэропорту с огромным букетом пестрых осенних астр. Всем в доме было запрещено рассказывать о неудавшемся покушении на жизнь Костровицкого, ночных телефонных звонках с угрозами. Элитарные охранники-профессионалы рассыпались невидимками по дому.

Кате сообщили только о том, что в доме поставлена охрана. Она старалась не замечать крепких и юрких, как ящерки, молодых людей, изредка попадавших в ее поле зрения. Но однажды за ее спиной раздался тихий возглас:

— Катя?

Сразу догадавшись, кому он принадлежит, Катя неторопливо обернулась. Это был Андрей. Робин Гуд вернулся, как обещал когда-то в далеком сне.

Андрей совсем не изменился. Камуфляжная форма обтягивала крепкие плечи, волосы все так же топорщились коротким ежиком.

— Так это ты здесь живешь? — изумился он.

— Да, — кивнула головой Катя, — это мой дом, а Андрей Костровицкий — мой муж.

Недоверие в глазах сменилось злой насмешкой.

— Молодец, ничего себе мужика оторвала. Пришлось потрудиться, а?

Катя, опершись плечом о стену, долго смотрела на него. Когда-то она мечтала об этом мужчине. Перед глазами вспыхнули кадрами из сериала их первая встреча, знакомство, банк, разговоры о литературе, его маленький, как у девочки, кошелек, куда он так не любил заглядывать; бесконечная тщеславная похвальба, боевики по видику; вечер у Лены. Как она могла так ошибаться? Не проронив больше ни слова, Катя спокойно обошла охранника и вышла на террасу.

Покой в доме и ее душе был нарушен. Появилась угроза. Она исходила не от безымянных недоброжелателей, а от человека, обязанного защитить этот дом. Охранник стал источником беспокойства. И от него надо было избавиться.

— Андрюша, — улучила однажды Катя минуту, когда супруг ее расслабленно отдыхал после ужина, — я хочу тебе что-то сказать.

Она поднялась с дивана и, закрыв дверь в гостиную, остановилась перед мужем.

— Вопрос очень деликатный. Я хочу поговорить об одном охраннике, Караульном Андрее…

На лице мужа возникло изумление.

— Что такое?

Катя, собравшись с силами, продолжила:

— Он ведет себя не совсем правильно по отношению ко мне.

— Это уже интересно! — Муж поудобнее устроился в кресле.

— Мне кажется, нет, это уже очевидно, что он как-то странно относится ко мне. Все время какие-то шуточки, когда я прохожу мимо, какие-то намеки. Спрашивал, хорошо ли ты спрятал свои деньги. Интересовался, кто на нас наезжает. — Катя перевела дух: — Короче, он мне очень неприятен.

Костровицкий, опустив глаза, размышлял.

— Где он? — И поднялся с места.

— Дежурит завтра, — поспешила сообщить Катя.

— Я с ним потолкую, Катюш, — пообещал муж и задумчиво добавил: — Я даже не могу поверить, ведь это — самые лучшие профессионалы, их так должны были натаскать… Я поговорю с ним, — уже решительно произнес хозяин дома.

— Да нет же!!! — неожиданно страстно выкрикнула Катя. — Я хочу, чтобы он совсем, понимаешь, совсем сюда не приходил. Я его ненавижу!

Андрей с изумлением посмотрел на жену.

— Катя… — Он помолчал. — Ну ладно. Я отошлю его. Но ты, надеюсь, понимаешь, что для него это означает смерть как профессионала, после ни одно агентство не возьмет его к себе. Самураи в таких случаях делают себе харакири. Ох, Катя, у меня нет оснований для такого шага.

— Так придумай их! — Катя уже не владела собой. — Если я тебе не совсем безразлична!

И, хлопнув дверью, выбежала из комнаты.

На следующий день Катя оставалась у себя в комнате дольше обычного. Она отменила занятия с тренером и очень нескоро осмелилась выйти в холл. У входной двери стояли две фигуры в камуфляже. Против своей воли Катя подошла ближе. Одна фигура медленно двинулась ей навстречу. Катя задохнулась. Это был Андрей Караульный.

— Я вас жду, — подчеркнуто вежливо объяснил он, — Вы не могли бы уделить мне несколько минут?

— Слушаю вас… — Катя приложила усилия, чтобы голос не дрожал.

— Если можно, не здесь, а на улике.

Катя обреченно опустила голову. Накинув легкий плащ, она вышла вслед за ним, пытаясь собраться с мыслями.

Катя и сопровождавший ее охранник медленно шли по поселку вдоль домов.

— Ты не могла бы мне объяснить, в чем дело? — угрожающим тоном начал Андрей.

— Нет. — Катя упрямо покачала головой.

— Я остался без работы, тебе это известно?

Она прижала руки к груди:

— Я возмещу, выплачу столько, сколько попросишь.

— Плевал я на твои деньги, богатая женушка нового русского! Что я тебе сделал?

Катя молчала.

— Я стоял как пень, хотя никто не знает, чего мне стоило видеть тебя все время в этом доме рядом с твоим банкиром! — Он осекся. — Убил бы стерву! — И сжал тяжелые кулаки. — Ты хотя бы понимаешь, что поступила подло?

Катя не ответила.

— Ну, прощай! — с ненавистью выдохнул Андрей и, не оглядываясь, широко зашагал по ровной асфальтовой дорожке прочь.

Она осталась стоять под сенью деревьев, мягко осыпавших ее желтыми листьями, как золотым дождем. Сквозь их кроны сквозило яркое октябрьское солнце. Катя напряженно следила, как быстро удаляется от нее фигура в камуфляже.

По дорожке катились сухие покореженные листья, послушные каждому дуновению ветра; из ближайшего дома доносился чей-то беззаботный смех; едва заметный отважный самолетик чертил длинные, как человеческая жизнь, серебристые линии в небе. Андрей совсем скрылся из виду.

Катя вздохнула и медленно пошла назад. Свершилось! Но почему-то ей хотелось плакать горько-горько, как когда-то в детстве, когда она потеряла любимую куклу.

— Я же люблю его, Господи! — всхлипнула она. — Не отбирай его у меня!

ОСЕННИЙ ПОЦЕЛУЙ

Софья Родионова, кандидат медицинских наук, заведующая лабораторией практических исследований оргразвития и консультирования, только что отметившая сорокалетие, считалась в своем кругу преуспевающей, обаятельной и интеллектуальной женщиной, пережившей все невзгоды и преодолевшей все препятствия. Хотя сама она думала иначе… Лаборатория Софьи проводила психодиагностические исследования для крепких банков-гигантов и прочих мощных фирм, желающих набрать и оценить персонал по западному стандарту.

Февральским днем, когда Софья готовила к сдаче большой отчет о проведенной аттестации кадров для солидного заказчика, дверь ее кабинета распахнулась. Вошел худощавый высокий молодой человек с очень коротко подстриженными, по последней моде, волосами.

— Вот, — улыбнулся он, протягивая Софье небольшую стопку бумаг.

Она сухо поинтересовалась:

— Вас что, не учили стучаться в дверь?

— Я постучал. — Молодой человек продолжал улыбаться, но, как показалось Софье, уже несколько нагловато. Она вспылила:

— И вообще, юноша! Прежде чем так вваливаться ко мне, неплохо было бы заранее договориться о встрече.

— Но ведь вам звонили! — Молодой нахал был настойчив. — Фролов моя фамилия.

— Министр какой, — ответила, остывая, Родионова.

Перед глазами всплыла картина: в тот день многое не удавалось, все валилось из рук. Раздался звонок из университета: «Вы давно хотели получить лаборанта, присылаем, записывайте — Фролов Андрей».

— Да-да, — расстроенно ответила она, продолжая думать о своем. Соня вспомнила этот разговор, и ей стало неловко: — Садитесь. Извините, запамятовала.

— Я все понимаю! — с жаром отозвался Андрей, вновь приходя в хорошее расположение духа, и Соне стало неудобно от допущенной ошибки.

Чтобы загладить вину, она неожиданно предложила молодому сотруднику встретиться в воскресенье в лаборатории для того, чтобы спокойно, не поря горячки, все показать и рассказать.

Они встретились. Увлеченность нового лаборанта, его восторженное внимание так вдохновляли Соню, что она, забрасывая более важные дела, вникала во все, чем интересовался ее молодой помощник.

— Ты моя Вития! — восторженно называл ее Андрей — его ошеломляла щедрость, с которой Софья делилась своими знаниями.

Прошло несколько месяцев. Андрей быстро сдружился с коллективом, неплохо показал себя с профессиональной точки зрения. Он стал правой рукой завлаба, ее лучшим учеником, ее детищем. И Соня поняла это много раньше, чем успели заметить многие, — она влюбилась. В свои сорок лет она млела от томления и неясных мечтаний, розовой дымки иллюзий и голубого тумана самообмана. «Что бы он хотел еще?» — спрашивала себя Соня, выдумывая новые и новые интеллектуальные изыски, которыми надеялась привязать к себе юного помощника. Они стали неразлучны. Соня покупала билеты на премьеры, стала ходить на презентации, хотя терпеть их не могла. Она была счастлива. Когда один из давних и крупных заказчиков заключил контракт на набор и оценку персонала для своего открывающегося филиала, Софья Родионова не колеблясь включила в список команды молодого сотрудника. Многие недоумевали. Поползли слухи: «Родионова с ума сошла. Гормоны в голову ударили». Но Соня и слышать ничего не желала. «Осенний поцелуй после жаркого лета…» — напевала она. Открытие, что она еще может полюбить, окрыляло ее, поднимало над каждодневной суетой.

В праздник, на Восьмое марта, она выбралась к друзьям, получившим наконец новую квартиру на окраине Москвы. Они давно перестали надеяться на чудо, считая, что впятером в однокомнатной квартире будут жить всю жизнь. Но чудо свершилось! Соня поздравила друзей с новосельем, полюбовалась видом на лес из окна, вместе со всеми стала прикидывать, в каком году откроют ближайшую станцию метро и построят «Макдоналдс».

— Соня, что ты так сияешь, — спросила хозяйка дома, — что случилось, а?

Соня только рассмеялась своим низким грудным смехом.

Распрощавшись с друзьями, Соня отправилась на автобусную остановку. Было холодно, неприютно. Пассажиры сбились в кучу, стараясь защититься от мокрого снега. Автобус не показывался. Соня продрогла. К остановке подошла высокая, очень полная женщина в кашемировом пальто-трапеции. Свет от фонаря упал ей на лицо, и Соня узнала в женщине свою одноклассницу Кораблеву. Когда-то они были дружны. Кораблева давала ей списывать, объясняла уроки, когда Соня болела. Соня слышала, что Кораблева вышла замуж, развелась. И вот теперь она стояла на автобусной остановке, большая, как корабль, и держала за руку молодого человека. Он был потрясающе красив. Но не это было главное. Главное — как он смотрел на Кораблеву. В этом взгляде любой неискушенный человек мог прочитать такую любовь! Соня почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. «Стыд-то какой, — осуждающе подумала она, — ей на пенсию пора, а она слюни пускает». Подошел автобус. Поток пассажиров внес Соню в теплое нутро автобуса, и она оказалась почти рядом со «сладкой парочкой». Кораблева и ее спутник сидели рядышком, держась за руки. Молодой человек что-то шептал ей на ухо, попутно целуя в шею, а Кораблева тихонько смеялась и кивала. Соня с досадой отвернулась: «Ну и нравы пошли!» Автобус мчался сквозь мокрый вечер. За окнами густела тьма — еще не город, но уже не деревня. «Скорее бы метро!» Соня с усилием попыталась разглядеть что-либо за окном. Вдруг яркая, как вспышка, мысль сверкнула у нее в мозгу: «Андрей!» Как выглядела она, Софья Родионова, в обществе этого юноши в лаборатории, у заказчиков, на улице, в театре! «Боже мой, — чуть не застонала Соня, — неужели и я так?» И теперь уже с жадным любопытством она следила за всеми жестами Кораблевой и ее спутника, старалась не упустить ни одного слова, ни одного взгляда и все оглядывалась вокруг — как реагируют люди? Но никому не было дела до воркующей пары на переднем сиденье. Синий свет падал на лица пассажиров, делая их неживыми, словно вылепленными из плохой, ноздреватой глины.

Дома Соня рухнула ничком на диван. «Неужели я похожа на Ольгу?» — спрашивала она себя, надеясь в глубине души, что у нее все иначе. Наутро она встала с головной болью и отеками под глазами. «Старуха!» — горько сказала она своему отражению в зеркале. Запершись в кабинете, приказав никого, абсолютно никого к ней не пропускать, Софья принялась анализировать последние месяцы: Андрей оказался неглупым, шустрым, исполнительным сотрудником, с удовольствием вникавшим во все тонкости своего дела. Он неплохо проявил себя в реализации проекта и заслужил одобрение коллег по команде. Правда, такого режима благоприятствования не заслужил ни один из сотрудников. Андрей имел свободный доступ ко всем лицензированным материалам, к компьютерным файлам Софьи, знал пароли специальных программ. Кто станет выступать против фаворита завлаба? Соня глубоко вздохнула, сжав лицо ладонями. Все зашло слишком далеко, она уже не может отказаться от молодого друга. Однако некое сомнение стало заползать в ее душу. Прежняя простота в их отношениях пропала. Теперь Софья следила острым взглядом за своим помощником, контролировала свой голос, жесты и все время прикидывала со стороны: «А как я выгляжу? Так же, как Кораблева?»

Лаборатория собиралась отметить пятилетие своего основания. Готовились доклады и статьи. Собирались статистические данные. Уже направлялись поздравительные адреса от заказчиков и конкурентов — консультационных центров и лабораторий, занимающихся сходными проблемами.

— Сонька, что там у тебя за каша заваривается? — прошамкал однажды в телефонную трубку ее учитель и наставник Бронштейн Яков Яковлевич. — Говорят, какой-то Фролов предлагает частные услуги консультанта оргразвития фирм и при этом заявляет о праве использования всех твоих лицензированных материалов! Разберись, голубушка! Что-то не припомню я у тебя такого сотрудника.

Соня медленно положила трубку на рычаг. Каков! Украсть ее материалы! Ее заказчиков! А она-то уши развесила!

— Женя, пригласите ко мне Фролова, — попросила она лаборантку.

Через пять минут в кабинет вошел Андрей.

— До меня дошли сведения о вашей частной практике, — грозно начала завлаб.

Ее помощник растерянно улыбнулся:

— О какой?

— Не делай из меня идиотку! — загремела Родионова на весь кабинет. — Как ты смел, мальчишка! Думаешь, околпачил старую дуру!

— Да объясни, в чем дело!

— Не прикидывайся невинной овечкой! «Организовать фирму»! «Обеспечить консалтинг»! Слов понабрался каких. Ты пулей вылетишь отсюда, пулей!

Тяжело дыша, Софья рухнула в кресло. Фролов больше для нее не существовал. Внутренний холод сковал все внутри, словно сильный мороз полынью на реке.

— Единственное, что я могу для тебя сделать, — не разглашать подробностей твоего увольнения и дать тебе уйти по собственному желанию. Все. Уходи.

Она отвернулась к окну. Андрей обошел стол, развернул кресло Софьи и, низко склонившись к ней, отчетливо сказал:

— Я ни в чем не виноват перед тобой. Это — чудовищная ошибка. Потом будешь жалеть, Соня.

— Не смей меня шантажировать! — взвизгнула Родионова.

Вся лаборатория гудела. «Профессиональная этика почитается даже среди жесточайших конкурентов», «Так обмишуриться с молодым сотрудником!», «Родионова переборщила со своей любовью», — порхал недоброжелательный шепоток. Скандал набирал обороты. Молодой человек пытался оправдаться, он поджидал ее в коридорах и у кабинета — Соня проходила мимо него, как мимо шкафа. Фролов звонил ей домой — она бросала трубку. И юный, подающий надежды лаборант, осенняя любовь завлаба, с треском был выброшен из лаборатории.

Круги на воде разошлись и исчезли. Появились новые заботы, новые проекты. Нет-нет да вспоминал кто-то в курилке: «А помните, когда еще здесь был Фролов…» И опасливо оглядывался — не слышал ли кто? После увольнения Фролова в лаборатории составили суровые приказы о повышении дисциплины труда, о внутреннем распорядке и тому подобное.

— Разгулялась мать-начальница. Обжегшись на молоке, дует на воду, — жаловались сотрудники.

Сама Софья изменилась. Она перестала посещать театры и концерты. Стала много курить. Мало улыбалась. Редко шутила.

— Меня интересуют только факты, — жестко повторяла она, закуривая очередную сигарету.

Задержавшись допоздна в лаборатории, перелистывая старые материалы, Софья наткнулась на листок из обычной школьной тетрадки, забытый кем-то в папке. Вчитавшись, Соня почувствовала, как кровь прилила к голове и маленькие молоточки застучали в висках. Это был план устранения Андрея Фролова из лаборатории, вернее, его краткий сценарий. Всплыли события недавнего прошлого — как она бушевала, как кричала, раздираемая обидой за обманутую любовь, как стоял он перед ней, пытаясь что-то возразить, как царственно указала она ему на дверь. «Кому же ты так помешал, Андрюша?» — с раскаянием спросила себя Соня. Она осторожно вынула листочек из папки, поднесла близко к глазам. Рука, державшая листок, задрожала. Завлаб горько покачала головой и с силой скомкала ненужную теперь улику.

Надвигалась холодная, беспощадная зима.

ЗОЛОТО НАСТИ

— Комплект? — спросил водитель автобуса, грузно плюхаясь на сиденье, и двадцать восемь глоток дружно рявкнули: «Complete, ОК!»

— В гостиницу! — скомандовала Настя, устало откидываясь на спинку сиденья. По закону подлости именно ее сиденье не опускалось назад, заснуть не удавалось, и Настя внезапно обнаружила в себе умение наблюдать за жизнью города из окна автобуса. Она не просто пялилась по сторонам, а могла из мельчайшей детали придумать целую жизнь. Изможденные женщины с сумками в очереди, мужики с банками пива у ларьков, толпа у замусоренных павильонов автобусных остановок, даже бродячие собаки вызывали в Насте смутные ассоциации, из которых раскручивалась на удивление ясная и стройная система, именуемая «жизнью». Это было удивительно, тем более что писательскими талантами Настя никогда не блистала. Может, просто сказывался опыт многолетней работы с людьми. Профессия переводчика таит в себе всегда много неожиданного, предлагает такие ситуации, что даже самым искушенным умам не представить. Вот сейчас они опять опаздывают на ужин, опять усталые официантки будут швырять на стол тарелки с давно остывшим мясом с картошкой — дежурным блюдом ресторана «Русь» в самой шикарной гостинице в заштатном городишке. Это значит, что снова надо будет заискивающе, ласково улыбаться, чтобы обслужили поскорее, чтобы кофе подали всем, а не в зависимости от личных симпатий официанта тому или другому. Стыдно. Сколько лет прошло, индустрия сервиса в Москве расцвела пышным цветом, а здесь, в глухой провинции, обслуживание осталось на доперестроечном уровне. Шокированные иностранцы, видя расстроенное лицо Насти, в ответ сами начинали успокаивать ее и даже приводить отрадные факты из жизни гостиницы «Русь»: кому-то положили целый кусок мыла, кому-то дали большое банное полотенце, а кому-то улыбнулась горничная.

— Настья, о чем мечтаешь? О любимом? All right? — хлопнул Настю по плечу темнокожий Пол.

— All right, — ответила Настя, а про себя желчно повторила: «О любимом, как же. Где он, этот любимый? Ищи его свищи!»

И повеяло в светлый сентябрьский вечер холодной февральской стужей. Тогда Настя разошлась с Игорем. «Какие же мужики подлецы, Господи!» Не может Настя бросить свою работу, ну хоть режь ее: втянулась. Привычка, люди, встречи, проводы, соревнования, проблемы — все это составляло большую часть Настиной жизни, а теперь это — единственное, что у нее осталось. Сначала ей казалось, что Игорь шутит, а потом, когда разобралась, — страшно стало. Не забыть перекошенного лица и крика: «Кто знает, с кем ты там по гостиницам шляешься, что ты там у своих иностранцев нашла, раз уж так приклеилась к ним! Сидела бы в Москве, на фирме вкалывала! Нет, тебе обязательно надо мотаться по всей стране».

Вот так. А она-то, дура, верила в любовь — светлую и радостную, в верность супружескую. А Игорек ее, «пока она там по гостиницам», и Ленку, ее подругу, к себе водил, и с работы своей, и к соседке Верке прикалывался. Так и разошлись. Штамп в паспорте стоит, но на самом деле она не мужняя жена нынче, а просто одинокая баба Настька Волкова двадцати восьми лет от роду, переводчик протокольного отдела Спорткомитета.

Родной отдел, дом, где разбиваются сердца, сколько с тобой связано, плохого и хорошего, веселого и грустного. Покалеченные судьбы, счастливые судьбы — всех объединил под своим крылом, утешил. Когда Настя разошлась с Игорем, только «протокол» помог ей встать на ноги. Методы здесь суровые, но эффективные. В сорокаградусный мороз в Абакан повезла она баскетболистов. И за хлопотами, билетами, гостиницами, переговорами забылось ее горе-тоска. Вернулась совсем другим человеком, в Шереметьеве плакали американцы, прощаясь с ней, надарили кучу подарков, в гости приглашали. До сих пор у нее духи «Шанель № 5» — шикарная женщина!

Время половина седьмого, а они все в пути. Сегодня ужина не жди, это точно. Придется отдариваться, умасливать мэтра, официантов. Почему у нас все так убого?

Резкий толчок, скрип тормозов вернули Настю из мира грез в мир реальности. За окном высилась уродливая махина гостиницы «Русь» с криво прибитым щитом над входом «Привет участникам соревнований по волейболу!».

— Get off, — по привычке скомандовала Настя и окунулась с головой в кучу проблем, сложностей и неурядиц. За ужином пришлось расстаться с фирменной зажигалкой, после ужина побегать в поисках средства от тараканов, одолевших группу, — нашелся только «Дихлофос». Она так устала, измоталась, хоть язык на плечо вешай. Настя долго ворочалась без сна на бугристом матраце в своем номере.

На следующее утро Настя опоздала к завтраку. Вся группа толклась в холле, беспомощно оглядываясь по сторонам. «Вот черт, не могут сами подняться на второй этаж да сесть за стол!» — выругалась про себя Настя. Когда запыхавшаяся переводчица поравнялась со своими подопечными, раздался шквал аплодисментов, и сияющий, благоухающий дорогими духами тренер команды вручил Насте огромный букет роз лимонного цвета.

«И где они только их достали?» — удивилась про себя переводчица.

— Мы тронуты, — начал говорить тренер, — вашим изумительным отношением к своим обязанностям. Кроме того, вы необыкновенный человек и очаровательная женщина. Золотая медаль нашей команды — это и ваша медаль. Мы жили здесь, в самом сердце России, а чувствовали себя как дома… Примите эти цветы в знак нашей вечной признательности.

И ошарашенную, раскрасневшуюся Настю бросились обнимать, тормошить, целовать. Она видела горящие глаза, слышала слова благодарности, впитывала в себя добрые ласковые улыбки. Ей казалось, что все проблемы улетели куда-то далеко-далеко, она чувствовала себя как человек, который хорошо потрудился, а теперь радуется, что работа удалась.

«Только ради этого и стоит жить, — повторяла про себя Настя, — ни за что не брошу эту работу. Иначе что мне останется?»

…А действительно, что?

ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ (Рассказ акселератки)

Мама без конца твердит, что до выпускных экзаменов осталось два месяца, что надо думать об учебе, об университете, куда я собираюсь поступать… Но я думаю только о нем, о Михаиле Николаевиче, самом замечательном мужчине на свете.

Еще, кажется, Руссо писал о том, что нет лучше ситуации для возникновения «нежных чувств», чем те, где есть учитель и ученица; пациент и врач. Я убедилась в правильности слов забытого французского классика. Слава Богу, я ничем не больна, поэтому врачей в моем ближайшем окружении нет. Но я влюбилась в своего репетитора по математике. С кем мне поделиться этим чувством? Подруги не поймут, буду хихикать или без конца острить. Родители просто прекратят занятия или наймут мне другого учителя. А это будет равнозначно катастрофе! Однажды я услышала, как мама в телефонном разговоре со своей подругой назвала его неудачником.

— Кандидат физтехнаук, завлаб какого-то НИИ, так он и остался не у дел. Ходит по урокам, пишет дипломные работы, скатывается все ниже и ниже. Одним словом — неудачник!

Надо заметить, что для моей мамы нет хуже человеческого порока, чем отсутствие удачи.

Ему тридцать пять лет, он женат, у него двое маленьких детей. Ну и что? Я же не собираюсь отнимать его у семьи. Ведь он даже не догадывается о том, что я в него влюблена. Моя любовь тихо омывает его, как бескрайнее море пустынный остров, не принося ни бурь, ни разрушений. Кстати, чтобы заслужить его лишнее слово похвалы или улыбку, я стала очень прилежно заниматься, сидеть над проклятыми задачами до полуночи. Мой учитель улыбается редко. Зато когда улыбка появляется у него на губах, в глазах орехового цвета сверкают искорки. Как у тигра. Сам он небольшого роста, но все в нем так пропорционально, что он мне напоминает японскую статуэтку нэцкэ. Как видите, моя влюбленность очень похожа на тихое помешательство — и со стороны не заметно, и самой себе не страшно.

Сегодня у нас очередной урок. Михаил Николаевич долго разоблачается в прихожей, снимая и встряхивая свою видавшую виды куртку-«пилот» и шарф, шаркает коричневыми разношенными ботинками по коврику. (Почему-то он носит эти коричневые ботинки под серый костюм.) Потом учитель берет свой «дипломат» и направляется в мою комнату. В дверях стою я, с нетерпением ожидая того момента, когда он мне скажет: «Здравствуйте, Тамара» — и улыбнется. Тогда я затаиваю дыхание и гляжу, как искры сверкают в его тигриных глазах. Конечно, я как-то отвечаю на его приветствие — ведь я девушка воспитанная, и мы садимся заниматься. Михаил Николаевич выуживает из своего огромного «дипломата» учебник по тригонометрии и маленький блокнот. Больше в «дипломате» ничего нет. Разве что иногда газета «Из рук в руки». Мне очень важно и интересно все, что касается моего учителя. Мы начинаем урок, я решаю задачи, слушаю объяснения, а какая-то маленькая часть моего мозга изучает руки учителя — небольшие, немного вялые, с обручальным кольцом на пальце. Блеск кольца отвлекает мое внимание, потому что я начинаю представлять себе жену Михаила Николаевича, его детей. Мне чудится, что я превращаюсь в невидимку, прокрадываюсь к нему в квартиру и вижу его в окружении семьи, слышу счастливый смех детей, радостное щебетание жены. Иногда я представляю себе, что у меня есть маленький «жучок» — микрофон, который я втыкаю в лацкан его пиджака, и тогда я слышу, как Михаил Николаевич проводит свой день… Фантазируя, я становлюсь невнимательной, и недоуменно сведенные угольные брови на переносице учителя приводят меня в чувство. Я возвращаюсь к принципам сечения и охотно рассекаю различные фигуры в пространстве. Время бежит быстро. Маленький будильник у меня на столе равнодушно отрезает время, отведенное для урока. Ровно через полтора часа Михаил Николаевич поднимается со стула, прячет учебник и блокнот в свой полупустой «дипломат» и прощается со мной. Это — первое прощание. Я провожаю его до прихожей, где мама вручает ему деньги. Он коротко кивает и небрежно засовывает их в карман своего «пилота». Я все еще в прихожей, жду, когда он скажет лично мне «До свидания, Тамара» и тигриные искорки снова вспыхнут в его глазах.

Так уже повелось, что День Российской Армии — праздник для наших мальчишек — будущих воинов. Я абсолютно не вижу смысла в этом, поскольку точно знаю, что из нашего класса лишь одна треть пополнит ряды доблестных Вооруженных Сил. А если так, то зачем вообще отмечать этот день, выдумывать какие-то подарки, устраивать дискотеки? Но когда я высказала свою точку зрения, на меня набросились все — и ребята, и девчонки. Ребята — за то, что я проявляю «жлобство в отношении подарков», а девчонки — за то, что нарушаю традиции. По традиции в Женский день мальчики нашего класса дарят нам идиотские игрушки и по одному рахитичному тюльпану. Я всегда скептически относилась к этим праздникам, но в этом году приближение двадцать третьего февраля отозвалось во мне легким мандражем. У меня в жизни появился настоящий мужчина, который был достоин подарка в этот день (я не говорю об отце, который до сих пор вспоминает службу в армии как самое счастливое время). Я имею в виду Михаила Николаевича. Голова моя шла кругом — что можно подарить этому замечательному человеку? Я мобилизовала все свои денежные ресурсы, каждый день прохаживалась по различным магазинам, выискивая ему подарок, а также слова, с которыми я вручу его любимому человеку. Я уже заранее представляла себе, какой это будет счастливый миг в моей жизни, как он улыбнется, а может, обнимет меня и поцелует… На этом месте мои фантазии обрывались. Конечно, у меня в жизни уже было много разных романов — оконченных и неоконченных. Я никогда не считала себя дурнушкой или глупой, пожаловаться на недостаток внимания к своей особе со стороны ребят, в основном старшеклассников, я не могла. Но Михаил Николаевич совсем другое дело! В который раз я горевала о том, что не могу заглянуть в его жизнь хотя бы одним глазком, чтобы узнать, что он любит, что ему нравится больше всего. В магазинах я стала прислушиваться к разговорам женщин, озадаченных аналогичной проблемой. Они выбирали своим мужьям галстуки, булавки, рубашки и прочие вещи. Это абсолютно не подходило для меня. И однажды меня осенило: я как раз проходила мимо витрины очередного супермаркета. В ней красовалась огромная бутылка коньяка «Наполеон». Мне понравились и идея, и название. Я немедленно вошла в магазин. Цена бутылки, выставленной в витрине, сбила меня с ног, словно штормовая волна. Но я устояла на ногах и нашла достойный выход из положения.

Разумеется, все мои приготовления держались в тайне от родителей. Двадцать третьего февраля, с нетерпением дождавшись конца уроков, пережив в школе несколько неприятных минут, когда наши ребята с визгом разворачивали довольно безвкусные подарки, я с трепетом ожидала окончания уроков и прихода репетитора по математике. Он появился, как всегда, вовремя. Традиционный ритуал освобождения от верхней одежды, улыбка при входе в комнату… Я встревожилась. Сегодня мой обожаемый учитель выглядел немного необычно. Может, виновата улыбка, которая получилась слегка недоделанной, словно он поленился улыбнуться как следует. А может, грустное и немного озабоченное выражение глаз. Не знаю. Но я чувствовала — с ним что-то не так. Кое-как урок дотащился к концу. Наступал самый напряженный момент. Я вскочила и подошла к стеллажу, где был запрятан мой подарок. Михаил Николаевич не спешил подниматься со стула, и это было кстати. Он устало прикрыл маленькой ладонью глаза и несколько раз с усилием потер веки. Потом он тряхнул головой, как щенок, искупавшийся в реке, и наконец поднялся со стула. Репетитор сделал несколько шагов по направлению к двери, но я встала на его пути. Только сейчас Михаил Николаевич заметил меня. Клянусь вам — в его глазах промелькнуло узнавание, а не удивление. Казалось, что до сего момента он спал, а сейчас проснулся и увидел меня — Тамару Лесникову с бутылкой «Наполеона» в руке. Торжественный момент распадался на глазах. Я несмело улыбнулась.

— Что это, Тамара? — Брови моего учителя сошлись на переносице.

— Подарок. К двадцать третьему февраля. Я вас поздравляю, — скороговоркой выпалила я, вручая ему злосчастную бутылку конька. Но он не спешил брать ее у меня. «Наполеон» беспомощно завис в воздухе между нами.

И тут он засмеялся. Сначала губы его раздвинулись в улыбке, потом плечи мелко затряслись. Он пытался сдержаться, закусил губу, но смех прорвался, и Михаил Николаевич расхохотался во весь голос. Я чувствовала, что краснею до корней волос. Теперь я не знаю, смеялся ли он надо мной или его позабавила комичность ситуации… Мне хотелось провалиться сквозь землю вместе с дурацкой бутылкой. Я смотрела на хохочущего учителя. На моих глазах рушился самый чудесный замок под названием «Любовь». Никакие нашествия в виде временной влюбленности в Витьку Смирнова из параллельного класса или короткого замыкания страсти на Саше Синицыне из соседнего подъезда не могли разрушить моей любви. Все это время я холила и лелеяла свое чувство к учителю. Я часто повторяла: «Мой дорогой, мой любимый Миша», и от того, как музыкально звучало его имя, моя любовь распускала самые пышные цветы. А теперь она была смята, повержена в прах, уничтожена. Я все-таки всунула бутылку учителю куда-то под мышку и вышла из комнаты. Я не видела процесса прощания с мамой, потому что в этот момент я ревела в ванной под аккомпанемент душа, включенного на полную мощность.

После этого я не могла больше видеть его. Даже имя вызывало во мне странную реакцию — что-то вроде крапивницы. Я упросила маму найти мне другого репетитора, плетя одну небылицу за другой. Как ни странно, мама не стала задавать лишних вопросов. Она подыскала мне другого преподавателя — вполне симпатичную тетеньку, с которой мы быстро нашли общий язык. Как было отказано Михаилу Николаевичу, я не знаю. Мне было неприятно спрашивать об этом. Однако в душе поселилась какая-то маета, непонятное чувство непоправимости. Мне было смешно и горько вспоминать свою погибшую «великую» любовь.

Седьмого марта с утра мальчишки заперлись в кабинете физики. Мы долго стояли под дверью, ожидая, когда нам позволят войти и восхититься плодом коллективных умственных усилий мужской части нашего класса. Наконец нас впустили. На столах стояли гипсовые статуэтки Афродиты или какой-то другой греческой богини, обнаженной, с прекрасными стандартами 90—60—90. Даже самые восторженные из нас не смогли издать ни звука. Мы таращились на гипсовые произведения искусства и молчали. Дурашливо-радостное выражение лиц мужской части нашего класса постепенно стало сползать. Очевидно, до них что-то стало доходить. К приходу учителя статуэтки были надежно спрятаны в наших сумках. На столах остались только анемичные тюльпаны, которые в изнеможении посылали последние сигналы SOS.

По случаю праздника нас отпустили с предпоследнего урока. Я не пошла вместе со всеми в гости к Паше Слобожанину, который обещал «замутить нечто чумовое». Я отправилась домой. У помойки я остановилась, открыла сумку и отправила классические стандарты Афродиты в мусорный бак. Дома было пусто и прохладно. Мой бледный тюльпан с явным облегчением воспринял стакан холодной воды и тотчас же пустил пузырьки воздуха в воду. Резкий звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. «Это Пашка прислал за мной гонцов», — пронеслось у меня в голове, пока я отпирала входную дверь. Но на пороге стоял совсем другой человек. Он сделал шаг вперед и оказался в прихожей. Это был Михаил Николаевич. Сегодня он выглядел отлично — лицо помолодело, глаза смотрели весело, плечи расправились. Одет он был очень даже ничего — во всяком случае, серое кашемировое пальто с поясом и ботинки были «нулевые». Видно было, что стрелка шкалы удачи явно двинулась в сторону плюса. В руках он держал не привычный «дипломат», а пакет. Из него он выудил плюшевого мишку, обнимающего огромный букет желто-золотистых крепеньких тюльпанов.

— С праздником весны, Тамара! — произнес он, вручая мне медведя. Я сначала решила обидеться за игрушку — неужели он меня считает до сих пор ребенком? Но потом я вгляделась в его симпатичную плюшевую мордашку и не стала обижаться.

В глазах Михаила Николаевича плясали знакомые золотистые огоньки. А потом произошло то, о чем я мечтала так давно, что даже забыла. Он наклонился ко мне и поцеловал.

— Будь всегда такой же искренней и солнечной, как эта весна, — услышала я его голос совсем рядом, тигриные искры в его глазах вспыхнули и погасли. Михаил Николаевич развернулся и вышел за порог. «Я его больше никогда не увижу», — подумала я, глядя ему в спину. Но грусти не было. Я прижимала к груди мохнатую игрушку, и на душе было спокойно и безмятежно, словно кто-то разгладил ее смятые и скомканные складки, выпрямил и укрепил ослабевший стержень. И теперь она была сильной и бодрой, как бледный тюльпан в стакане, подставляющий свои лепестки солнцу.

ПИКОВАЯ ДАМА

Светлана повертела в руках глянцевый квадратик приглашения. «Открытие нового ночного клуба «Эркюль Пуаро». Действительно на два лица» — стояло на нем.

Когда утром шеф протянул ей приглашение, она обрадовалась. А теперь призадумалась — в наличии было только одно лицо. Сказать, что секретарь-референт управляющего филиалом крупного московского банка одинока, было бы неправдой. Она замужем, растет сын Витька. Однако отношения с мужем по прошествии пятнадцати лет совместной жизни уже не приносили ни радости, ни счастья. Они были настолько ровными и стабильными, что их вполне можно было бы назвать окаменевшими, так застывает кипящая лава после извержения вулкана. Ее Миша спокойный, чуткий. Света привыкла к его своеобразной монотонности, которую другие называли занудливостью. Он никогда не начинал скандала первым и всегда безропотно переносил эмоциональные вспышки жены. Света вздохнула — с мужем идти на открытие ночного клуба бессмысленно. Пока не поздно, надо вернуть приглашение шефу, пусть сходят молодые девочки-операционистки.

— Света, — позвал ее шеф, — будьте на месте в четыре часа. Я жду одного клиента. — И, подмигнув ей, добавил: — Козырный туз!

Это означало, что Света должна быть наготове — у шефа встреча с чрезвычайно важным крутым заказчиком. Хлопоты, беготня с кофейными чашками и деловыми бумагами отвлекли Светлану от грустных утренних раздумий, а когда «туз» отбыл вместе с шефом на ужин в ресторан, она спохватилась — приглашение так и осталось у нее! Огромное, похожее на аквариум здание банка уже опустело, завтра выходные, а открытие клуба вечером в воскресенье. Жаль, что приглашение пропадет.

Выйдя из здания банка, Светлана направилась прямиком к метро. Она шла по бульвару, и навстречу двигался поток нарядно одетых людей. У них были ожидающе-радостные лица — люди спешили в театры, спектакли должны вот-вот начаться. Свете стало грустно — она не могла припомнить, когда последний раз была в театре. «Вот мой итог, — не давала ей покоя мысль, — в тридцать пять лет превратилась в клушу, никуда не хожу, никого не вижу. С подругами созваниваюсь только в праздники, гостей не приглашаю годами». Света ощутила, как внутри у нее закипает злость. Она стала свирепо пробиваться локтями сквозь людскую толпу у станции метро.

— Купите билет! — вдруг обратилась к ней блондинка лет сорока в лаковом белом плаще.

Света хотела, как обычно, покачать головой на это предложение, но что-то заставило ее остановиться.

— А вы почему не идете? — с подозрением уточнила она.

Женщина грустно улыбнулась:

— Настроение такое, все одна хожу по театрам да одна. А сегодня решила — хватит. Возьмите билет, третий ряд партера, постановка, говорят, очень удачная.

Не осознавая до конца, что она делает, Светлана вытащила кошелек и отдала сторублевую купюру. «Зачем я это сделала?» — спрашивала она себя, а ноги уже несли ее к театру. Звонить домой она даже не собиралась — Миша привык к поздним возвращениям жены с работы. Как всегда, перед самым началом спектакля в гардеробе была торопливая неразбериха, билетерши обступили опоздавших, предлагая им программки. Спектакль уже начался, и Света, пригибаясь, прошмыгнула в третий ряд и села на свое законное двадцать второе место. Действие увлекло ее, актерский ансамбль был чудесный, не зря теперь практикуется контрактная система. Лучшие актрисы и актеры московских театров были собраны в одной постановке. Светлана расслабилась и отвлеклась от своих горестных размышлений о смысле жизни. В антракте она вышла в фойе, с наслаждением наблюдая за прогуливающейся толпой зрителей. Их преимущественно составляли женщины, и лишь кое-где мелькали черные пиджаки мужчин. Когда она вновь заняла свое место, то с удивлением обнаружила, что пустовавшее во время первого действия место справа теперь было занято. Свет погас, началось второе действие.

— Позвольте программку, — попросили рядом.

Светлана скосила глаза — голос принадлежал седому мужчине.

— Благодарю, — через некоторое время прошелестел голос, и программка легла ей на колени.

В течение второго действия сосед еще несколько раз обращал на себя внимание Светланы. Он искренне смеялся и сопереживал, а в некоторые моменты что-то сердито бормотал и чертыхался. Когда спектакль закончился и публика, не щадя ладоней, продолжала вызывать артистов на сцену снова и снова, седой сосед вновь обратился к Светлане:

— Вам понравилось?

— Очень! — возбужденно ответила она.

— Да, ничего, ничего, — согласился сосед, сопровождая ее к гардеробу, — но на роль Ани все-таки надо было пригласить Мирошниченко.

Света с любопытством оглянулась на странного спутника.

— Мне кажется, что и эта актриса очень хорошо сыграла, — возразила она.

Они заняли очередь в гардероб, и теперь Света могла хорошенько разглядеть своего неожиданного собеседника. Ему можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят лет — высокий, моложавый, с седой гривой, он чем-то отдаленно напоминал Эйнштейна, портрет которого висел у Светы над письменным столом во времена юности.

— Я давно слежу за успехами этого режиссера, — продолжал «Эйнштейн». — Однако позвольте представиться: Герман Кириллович.

Светлана назвала свое имя, Герман Кириллович галантно подал даме пальто и предупредительно распахнул дверь на улицу. Они вышли в расцвеченный фонарями и огнями рекламы вечер.

— Разрешите вас проводить, — попросил Герман Кириллович.

— Давайте немного пройдемся. — Света плотнее запахнула пальто.

Они двинулись медленным шагом по аллее бульвара.

— Светлана, а вы видели… — И Герман Кириллович назвал нашумевшую по всей Москве премьеру.

— Нет, — Света грустно покачала головой, — я живу, как говорится, в «культурном вакууме».

— Маленькие дети?

Света опять мотнула головой.

— Ревнивый муж?

— Нет.

— Работа?

— Да нет же! — чуть ли не со слезами в голосе вскрикнула Светлана.

— Простите великодушно, если я чем-то оскорбил вас, — всполошился Герман Кириллович, — я и не думал…

— Ничего, — она быстро справилась с собой и вздохнула, — мне просто не с кем пойти.

— Это очень, очень печально, когда молодая женщина говорит такие слова, — сочувственно произнес ее спутник.

— А что делать? — вслух рассуждала Светлана. — Муж не любит ни театров, ни гостей, ни праздников, ему скучно, он тяготится всем этим и спешит скорее домой.

Радужное настроение, овладевшее ею после театра, стало потихоньку рассеиваться. Почувствовав ее состояние, примолк и Герман Кириллович.

— Светлана! — вдруг воодушевился он. — Вы не будете возражать, если завтра мы пойдем на очень интересную премьеру в Ленком? У меня приглашение на два лица.

— На самую настоящую премьеру? — поразилась Света.

— Да, — серьезно ответил ее собеседник, — я буду вас ждать в шесть у входа в театр, договорились?

Света кивнула.

— Считайте, что я беру над вами шефство, — шутливо предупредил ее собеседник. — Вы будете моей дамой.

— Только не Пиковой, пожалуйста! — попросила Светлана.

— Как же Герман без Пиковой дамы? — подхватил Герман Кириллович, и они весело рассмеялись.

Подойдя к освещенному зеву подземного перехода, она повернулась к своему спутнику:

— Мне в метро, а вам?

— Я здесь недалеко живу, пойду пешком. — Мужчина махнул рукой куда-то сторону и, низко наклонившись, поцеловал ее руку. — До встречи завтра!

Всю дорогу домой Светлана чертыхалась и обзывала себя последними ругательствами, какие только имелись в ее лексиконе. «Дура, надо же так! Как затмение какое нашло. Не поеду я на эту премьеру ни за что!»

Вид мирно сидящих у телевизора мужа и сына вызвал у Светланы угрызения совести. «Сидят бедные мои, пока мать мотается черт знает где», — распаляла свое чувство вины Света. Ни один, ни другой не обратили на нее никакого внимания — по НТВ показывали боевик. Переодевшись в спортивный костюм, она пошла на кухню, где привычный вид сваленной в раковину посуды и неубранные остатки обеда вызвали у нее неожиданный приступ нежности и ощущение причастности к этому дому и семье. «Какая премьера? — спрашивала она себя, перемывая тарелки. — Какой Герман Кириллович? Какой Эйнштейн? Что со мной было?»

Покончив с посудой, она вытерла руки полотенцем и стала пристально изучать содержимое холодильника. В кухню, тяжело топоча, ввалились мужчины, они заполнили собой все пространство — грохнули чайник на плиту, крупно нарезали хлеб и колбасу, оттеснив хрупкую хозяйку в самый угол кухни.

— Ща вторая серия будет, — проинформировал с набитым ртом сын. — Па, а как ты думаешь, этот фэбээровец выкрутится или нет?

Миша, как всегда, неторопливо покрутил головой и пустился в детальные объяснения, почему агенту ФБР уйти не удастся. Бросив на столе остатки хлеба и колбасы, все еще дискутируя, отец и сын удалились в гостиную, откуда уже доносились звуки пальбы и вопли. Свету почему-то затошнило, она еле добрела до спальни, рухнула на кровать, натянула подушку на голову и крепко зажмурилась. Перед глазами мелькали сцены из спектакля, фрагменты ночного города, приятный голос Германа Кирилловича, а потом объедки колбасы на столе…

«И это моя жизнь! — простонала она в подушку. — Я же еще не столетняя бабка, а как живу? Что имею? Мужа-зануду, чья зарплата в два раза меньше моей, сына-балбеса, работу на износ!» Ей не хватало воздуха, рыдания спазмами сжимали горло. «Пойду, назло всему пойду. Пойду завтра в театр». Успокоенная принятым решением, Светлана незаметно заснула.

Утром она вскочила необычайно рано, мысли о предстоящей премьере будоражили. Она просыпала сахар, роняла ложки и никак не могла сварить себе кофе. «Успокойся, это всего лишь театр, — уговаривала она себя. — Ты же не к любовнику едешь». Но что-то трепетало внутри, не давало возможности сосредоточиться на привычных домашних вещах. Света безбожно пересолила борщ, надавала подзатыльников сыну, вернувшемуся с улицы в грязных кроссовках, и никак не могла сообразить, какой список продуктов написать мужу. «Скорее!» — нетерпеливо подгоняла она часы, но стрелки двигались, как назло, едва-едва. Наконец, вымотанная ожиданием, в пять вечера она поцеловала холодными губами мужа в щеку:

— Я на деловые переговоры, вернусь поздно.

Миша невозмутимо кивнул, не отрываясь от программы новостей. Увидев долговязую фигуру у здания Ленкома, Светлана замедлила свой стремительный шаг и глубоко вздохнула. «Как в омут головой», — не к месту вспомнилась фраза. Герман Кириллович радостно улыбался, заметив приближающуюся к нему Светлану. Сегодня он был еще более похож на Эйнштейна, ветер трепал пушистую седую шевелюру.

— Я очень рад вас видеть, — сказал он, целуя ее ледяные руки, и открыл тяжелую дверь театра.

Невероятно интересный сюжет, талантливые артисты, московский бомонд в зале, корзины цветов, шампанское в антракте, изумительные туалеты дам — не от Ле Монти, как у Светы, а от Версаче и Юдашкина, ужин с артистами после спектакля — все это стремительной каруселью, набирающей скорость, завертелось перед ней. Удивительнее всего было уважение окружающих к Герману Кирилловичу — ему улыбались, почтительно кланялись, часть этого почтения распространялось и на Светлану.

— Кто это такая? — шелестело в толпе.

Выходя из дамской комнаты, она неожиданно налетела на своего шефа.

— Света, как вы сюда попали? — Его удивление было неподдельным.

— Меня пригласил Герман Кириллович, — по привычке отчиталась Света.

— Кто это? — недоумевал шеф.

Света кивнула в сторону зала и постаралась быстрее исчезнуть.

В половине второго ночи, когда она призналась, что устала, Герман Кириллович настоял на том, чтобы проводить ее до дома. Они вышли из театра, тут же невдалеке заурчала машина и, ослепляя ярким светом фар, подъехала к ним.

— Спасибо вам огромное, у меня давно не было такого праздника, — сказала Светлана. — Такое чувство было только однажды, когда мама мне достала билет на елку в Кремль, там было так хорошо!

Тронутый ее признанием, Герман Кириллович только крепко сжал ее пальцы.

— Знаете, — оживилась вдруг Светлана, — у меня есть чем ответить! Я приглашаю вас завтра на открытие ночного клуба!

— «Эркюль Пуаро»? — И Герман Кириллович заскрипел глянцевой карточкой приглашения.

Она сникла.

— Вы придете? — поинтересовался ее спутник.

Машина затормозила у подъезда.

— Не знаю… — Она была действительно в смятении.

— Я буду очень ждать, — низким, вибрирующим голосом произнес мужчина, помогая ей выйти из машины.

— Наконец-то! — встретил ее у порога муж.

Светлана застыла в ужасе: «Он все знает!»

Негнущимися пальцами она стала расстегивать плащ:

— В чем дело?

— Витька заболел! Температура — тридцать девять, я ему дал ампиокс и димедрол. Сейчас спит, наверное, заразился от кого-нибудь в школе.

Не дослушав, Света прошла в комнату к сыну, там было тихо, горел ночник, тикали часы. Присев на кровать спящего сына, она глубоко и с облегчением вздохнула. Хорошо, что теперь не надо мучиться, разрываться, решать, идти или не идти на открытие клуба. Все встало на свои места, как примерная мать, она останется дома рядом с заболевшим сыном. Приглашение пропадет, но ничего не поделаешь, зато душа на месте. Света поправила одеяло на разметавшемся во сне Витьке и пошла на кухню.

— Ты чего так долго? — поинтересовался муж, откусывая от огромного бутерброда с ветчиной. — Работа?

— Ага, — устало выдохнула жена, — пойду спать. — И, еле волоча ноги, направилась в ванную.

Стоя под душем, она ощутила бездонную пустоту, все затихло, заглохло внутри, словно кто-то вынул из нее внутренности, оставив только оболочку. Когда взгляд упал на радужно сиявшую под светом лампы струю воды, она вспомнила все — освещенная ярким светом сцена, переливчатые грани хрустальных бокалов, вспышки фотоаппаратов, бриллиантовый блеск украшений дам. Света сидела на краю ванны, раскачиваясь из стороны в сторону словно заведенная. «Все прошло, ничего уже не будет», — сказал ей со стороны чей-то голос. «Не дождется Герман свою Пиковую даму», — билась в раскалывающемся от боли виске злая мысль. Выйдя из ванной, Света взяла свою сумочку и выудила квадратик приглашения. «Действительно на два лица», — напоследок прочитала она и с остервенением разодрала приглашение на кусочки. Чтобы забыться скорее, она проглотила таблетку снотворного и провалилась в сон.

Все воскресенье Света жила по инерции, машинально делала домашние дела, ставила сыну горчичники, говорила по телефону с матерью и, отрешенная, чужая ко всему, ждала понедельника, чтобы выйти на работу, словно там можно было найти облегчение мучившей ее боли.

Действительно, привычный круг обязанностей, капризы компьютера, перепалка операционисток и, наконец, шумный приезд на работу шефа помогли ей взбодриться, отогнать от себя муторную тоску.

— Ну, Светлана, ну даешь, — сказал шеф, когда она внесла в его кабинет поднос с кофейником, — тихоня-тихоней, а с такими крутыми по тусовкам гуляешь! Я поражен.

— С какими крутыми? — недоуменно спросила Светлана.

— Ты что, прикидываешься или у тебя таких много? — Шеф рассмеялся своей шутке. — С депутатом Госдумы Шавриным Германом Кирилловичем кто в Ленкоме был, я, что ли? Это же такой «козырный туз»! Предупреждаю, Светлана, он женат. Да ладно, не смотри так на меня. Чего же ты вчера не пришла на открытие клуба? Он все время оглядывался, не тебя ли искал?

Светлана с силой захлопнула за собой обитую кожей дверь кабинета шефа и уселась за компьютер.

«Присвойте имя файлу», — светилось окошечко на экране.

«Туз», — простучала Света по клавишам и рассмеялась.

СОЛЬНАЯ ВАРИАЦИЯ

Не находя себе места, она кружила по комнате, натыкаясь на мебель, бессмысленно вертела в руках пульт дистанционного управления телевизором, брала в руки нитку с иголкой и откладывала их после первых стежков.

Аня ждала. Сыр и ветчина, веером разложенные на тарелочке, уже засохли, мясо в духовке покрылось неаппетитной коркой и выглядело как подошва ботинка в слякотную погоду. «Подожду!» Еще не верилось, что он не придет. Шампанское в морозилке стало похожим на маленький айсберг в бутылке. Ожидание было невыносимой пыткой. «Еще час, полчаса, еще пятнадцать минут…» — уговаривала она себя. Когда все пределы приличия и запасы терпения истощились, Аня свернула скатерть на манер самобранки и, выйдя на балкон, перебросила ее за перила. Скинув нарядный свитер и пестрые леггинсы прямо на пол в ванной, она шагнула под горячий душ, смывая с лица краску ожидания, а с тела — напряжение надежды.

Аня не слышала трезвонившего в три часа ночи телефона. Утреннее пробуждение было горьким — вчерашнее разочарование разлилось по лицу, как разливается желчь у больного тяжелой формой гепатита. «Надо начинать жить», — сказала себе Аня и сварила обжигающий горький кофе. Вчера она решила, что не поедет на класс, но вчера — это уже отрезок старой жизни. Сегодня она начнет все сначала. Для того чтобы выкинуть дурацкие мысли из головы, она соберется и покатит по холодной, морозной погоде на утреннюю субботнюю репетицию. Собрав сумку, натянув теплый пушистый свитер, Аня вышла из дома. Еще только брезжил рассвет, воздух был сух и морозен, Аня вдохнула его с наслаждением. Ей почудилось, что она вырвалась из темницы, в которой была узницей долгие пять лет, а сейчас дышалось легко и свободно. Ее квартира теперь казалась старой, отработавшей свое декорацией, на фоне которой разыгрывались разные сюжеты из ее жизни. Но постановка устарела. «Ремонт, что ли, сделать?» В Ане закипела жажда деятельности.

Конференц-зал одного бывшего Всесоюзного научно-исследовательского института сдавался в аренду. Из него были вынесены все стулья, у стен поставлены импровизированные станки. Бдительный вахтер у входа в НИИ пропускал артистов небольшой труппы классического танца строго по списку. Он явно не одобрял решения дирекции сдать зал такой несолидной организации.

— Шум, гам, топот, девицы полуголые — противно смотреть! — ворчал недовольный сторож.

Поэтому каждый раз, сердито сопя, вахтер медленно сверял фамилию, стоящую не предъявляемом документе, с фамилией из списка. Аня всегда бурно реагировала на вредного старика, но сегодня он показался ей вдруг чудаковатым и милым. В тесной раздевалке, как и следовало ожидать, вяло копались около десятка человек. Травили анекдоты, плели небылицы, красили глаза, на скорую руку подштопывали туфли. Суббота — смерть как не хочется ехать на утренний класс. Дома ждут мужья, свободные от школы дети, стирка, уборки, невыясненные отношения и прочие домашние хлопоты.

— Встали, встали, где вы там, честной народ! — закричал Гера, репетитор.

Это вошло в привычку — ко всем он обращался «честной народ», к женщинам — «мать», а к мужчинам — «отец родной». Гера был незлобив, всегда в хорошем расположении духа и вечном состоянии должника — в труппе не было человека, у которого Гера не стрельнул хотя бы раз в жизни десятку. Со стоном небольшая горстка пришедших на класс энтузиастов выстроилась у станка. Сегодня Ане виделось все совсем иначе — как будто ее глазами за происходящим следил чужой человек. Она оглядела ребят — недаром вахтер не верит, что это артисты. Смех! Один в спортивных штанах и ветхой футболке — сувенир, привезенный с гастролей сто лет назад. Гера ходит в шароварах шестидесятого года выпуска с дырой на колене. Девчонки — кто во что горазд: леггинсы, шерстянки, у кого-то поясница замотана шарфом, на ком-то свитера и трико. И у всех, абсолютно у всех, грязно-черные, затертые до дыр туфли. Сразу и не объяснишь, что так удобнее заниматься, что свитера и рейтузы отлетят в сторону сразу после первых упражнений, как только разогреются мышцы, и что старенькие, штопаные туфли — самые любимые и удобные для ежедневных занятий. Аня машинально повторяла заученные комбинации экзерсиса, приседала, поднималась, наклонялась. Мысли текли сами по себе, отгонять их не хотелось.

— Ракитина! — закричал Гера. — Ты что, озверела?

Аня очнулась.

Гера смотрел на нее с выражением бесконечного ужаса.

— А что? — рискнула спросить она.

— Мы давно здесь уже жете делаем, а ты спишь! Проснись и пой!

Тандю, жете, релеве лянт, фраппе, сутеню — эти нерусские слова вросли в ее мозг, как ноготь врастает в палец. Иногда Ане кажется, что это — единственное, что она знает, чему ее однажды научили в жизни. Исчезни они — исчезнет Аня, все эти люди, стоящие у палки, и целая армия балетных, мелькнувших однажды на миг и канувших в Лету.

Аня Ракитина всю жизнь считалась способной. Когда маленькую, тоненькую как былиночка Нюту привели на экзамен в балетное училище, она втайне надеялась, что ее не примут. Потому что Аня мечтала стать летчицей. Но родители, истерично помешанные на балете, готовили дочь в балерины — они таскали ее на все балетные спектакли, отыскивали древних старух — преподавателей классики и мечтали о Нюте, одетой в белую пачку Одетты. Родительская мечта сбылась — Ане приходилось танцевать отдельные вариации из «Лебединого». В клубах, Домах культуры, на шефских концертах, до тошноты, до ненависти к непревзойденному шедевру классики. Озлобленную на весь мир, затурканную, как котенка, на одном из таких мероприятий ее обнаружил Кирилл и взял к себе в труппу. Выпущенный из училища на четыре года раньше ее, Кирилл имел достаточный опыт работы на сцене, закончил ГИТИС, создал свою труппу, ставил танцевальные композиции для самодеятельных коллективов и балеты для городских Домов культуры. Он был уверен в себе, красив настоящей, мужественной красотой. Чувство благодарности сменилось в Ане обожанием к покровителю, а потом, неожиданно, любовью. Конечно, Кирилл замечал это — и в старании Анны как можно чаще попадаться ему на глаза, и в ее прилежании на занятиях, и в постоянных намеках, взглядах и жестах. Но самое главное, об этом кричали на весь мир ее глаза — большие, широко открытые, опушенные длинными ресницами. Все в труппе догадывались о происходящем. Поэтому на Ракитину Аню постоянно были направлены десятки глаз, десятки ушей прислушивались к обрывкам фраз и недомолвкам. А уж десятки языков без устали распространяли разные версии. Аня не особенно тяготилась своим положением — она привыкла к такой обстановке еще в школе. Больше беспокоило ее то, что Кирилл не спешил замечать ее. Ни как балерину, ни как женщину.

— Ракитина, мать моя, приди в себя! Бедро подтяни! Локти висят, соберись. Это тебе фуэте, а не детский сад с барабаном! — Голос Геры беспощадно разорвал пелену воспоминаний.

— Еще раз, и делает одна Ракитина. — Гера всерьез обеспокоился Аниным состоянием. — Плохо, Аня, очень плохо. Ты вчера алкоголь употребляла?

— Нет, — пожала плечами Аня, растирая ноющее правое колено.

— Ну так работай нормально. Еще раз! Пошла, закрепи ногу на пируэте, не бери такой сильный форс! Стоп! Ладно, отдохни!

Аня села на пол в угол. Голова раскалывалась. К двенадцати стали подтягиваться другие члены труппы. Причины опозданий никто не называл — и так понятно, суббота. Пока объявили перерыв и народ готовился к репетиции, Аня вышла в коридор покурить. Как только она осталась одна, память услужливо возвращала ей вчерашний вечер, боль ожидания и надежду.

Аня привыкла к внезапности и непредсказуемости Кирилла. Он мог сорваться с места куда угодно и во сколько угодно. Он мог не ночевать дома сутками. Пока Аня сходила с ума и обзванивала все морги, Кирилл спокойно развлекался у приятелей. Он безрассудно тратил свои гонорары, не оставляя Ане «на хозяйство» практически ничего. Когда возникли «МММ», «Чара» и прочие, Кирилл стал вкладывать деньги в акции. «За что я его любила? — отчужденно подумала Аня, следя за струйкой дыма, тающей на фоне оконного стекла. — Любила ли?»

Да, все-таки любила. Пять лет она терпеливо ожидала ответного чувства, но Кирилл лишь снисходил до нее. Он был беспощаден в оценках, когда речь шла об Аниных способностях, она редко получала большие роли — Кирилл заботился о репутации непогрешимого и бесстрастного мастера. «Да, она способная», — обычно говорил он, когда речь заходила об Анне. Он даже не всегда брал ее на гастроли — вывозились спектакли, требующие малого количества артистов, — так было экономнее. Однажды, когда труппа гастролировала в Австрии, к Кириллу обратился импресарио, представлявший интересы одного небольшого испанского театра. Балетная труппа театра хотела бы попрактиковаться в классике. Работа репетитора совсем не удовлетворяла амбициям Кирилла, но трехлетний контракт, хорошее жалованье говорили сами за себя.

— Не беспокойся, малыш! — сказал Кирилл ей на прощание, когда суматоха по поводу его ухода из труппы улеглась и страсти, вызванные назначением нового балетмейстера, утихли. — Я тебя вызову к себе, вот увидишь. Я уже даже говорил с директором театра.

Каждую пятницу они созванивались, и каждый раз Кирилл заверял ее, что вот-вот, скоро он вызовет Аню к себе. В чемоданном настроении пролетели лето, осень, потянулась зима. Неделю назад он позвонил ей, радостный, возбужденный.

— Малыш, на следующей неделе увидимся! — радостно закричал Кирилл в трубку. — Я договорился с дирекцией, еду в Москву подобрать кого-нибудь для женской партии. Разучиваем «Дон Кихота» изо всех сил. Увидимся! Буду у тебя двадцатого вечером, в семь. Жди меня!

Свершилось! Ане виделись маленькие крутые улочки испанского городка, поездки в Мадрид, Барселону, знаменитую Гернику. В труппе она пока никому ничего не говорила — чтобы не сглазить. По вечерам Анна спешила домой, плюхалась в его любимое кресло и мечтала до головокружения. Сегодня двадцать первое. Кирилл не приехал и даже не позвонил.

— Ань, тебя к телефону, — потрясла ее за плечо грациозная, как газель, но ядовитая, как гюрза, Леночка, недавно пришедшая в труппу из училища. Лена проследила внимательно за Аней, спускавшейся к будке вахтера, где разрешалось пользоваться телефоном, и, сощурив глаза, прошла в зал — она предвкушала удовольствие от реакции, которую вызовет свежая новость. Аня легко сбежала со ступеней. Вахтер неодобрительно покосился на ее растрепанный вид и уткнулся в газету.

— Алло, — с замиранием сердца сказала Аня.

— Анька, ты куда провалилась? — послышался в трубке голос ее бывшей подруги Лилианы. — Я тебе вчера полночи названивала, а тебя нет! Кирка в Москве, ты в курсе?

— Да, — неуверенно ответила Аня, предчувствуя где-то в области желудка недоброе.

— Так вот, знаешь, где он сейчас?

— Где? — спросила Аня против своей воли.

— Он договорился в труппе Ильина, что с ним в Испанию едет Алчевская, ну, такая рыженькая, помнишь?

Аня напрягла память, но известие, как растворитель, смыло все мысли в голове. «Алчевская», — пыталась вспомнить Аня. «Какой подлец!..» — отвечал ей мозг.

— Эй, ты там жива? — раздался жизнерадостный голос Лилианы. Она, очевидно, испытывала наслаждение от произведенного эффекта. — Мы с тобой ее видели в ноябре, когда она работала в «России». Ну ладно, не унывай, за двух битых одного небитого дают. Мне пора бежать, целую!

И в ухо Ане затрещали короткие гудки отбоя. Она прижала тукающую трубку к виску, вахтер посмотрел на нее поверх очков.

— Закончили?

— Да, закончила, — безжизненным голосом ответила Аня и тяжело, ступенька за ступенькой, стала подниматься по лестнице. Утреннее приподнятое состояние духа пропало. Она вновь увидела грязные, обшарпанные стены, дешевые пальто и куртки, сброшенные впопыхах, ощутила спертый, тяжелый запах раздевалки.

— Ракитина, где тебя черти носят, у тебя же главная партия! — набросился на нее нынешний балетмейстер Рудик. — Все в сборе, а тебе что, особое приглашение? Быстро на место, спектакль на носу!

Провожаемая любопытными взглядами, в которых отчетливо читался жгучий интерес, Аня прошла к своему месту.

— Анька, ну что? — прошептала с сочувствием стоящая рядом Лиза.

— Прекратить разговоры наконец, дайте тишину! — загрохотал на весь зал Рудик. — Итак, первое движение должно быть самым ярким. Будем работать отдельно, по линиям. Ракитина, что за ноги!

Аня с ненавистью посмотрела на Рудика — боль в груди, невыносимая, жгучая, разливалась по всему телу, а ей надо двигаться, улыбаться, жить. Так хочется лечь на дощатый влажный пол, прижаться к нему и замереть, ничего не видя и не слыша.

— Стоп, вы ничего не понимаете! — продолжал нервничать Рудик. — Ну нельзя же быть такими дураками, можно танцевать вполноги, но не вполголовы же!

Мокрые ключицы, мокрая спина, шея, пот заливает лицо. Успеть бы отдышаться, пока сбрызнут водой пол. Аня обмякла, повисла на станке. Загнать хочет сегодня, не иначе. Вот когда они разучивали па-де-де из «Дон Кихота», было… Аня глубоко вздохнула — рыженькая Алчевская будет разучивать Китри в далеком испанском городишке вместе с Кириллом.

Рудик хлопнул в ладоши:

— Давайте вставайте. Михайлов, ты что делаешь, родной? Сделай мне хороший револьтат! Ничего… Вот ты ее посадил… Пошли кабриоли… Она упала… Не так… Обводка… Опять не так! — Рудик был резок, непрерывно ходил перед зеркалом вперед-назад. — Ладно, перерыв, а то все уродливее и уродливее получается.

Аня, вытираясь полотенцем, подошла к разгоряченному Рудику:

— Рудольф Александрович, отпустите меня сегодня, мне очень надо.

— Рыбонька моя, ты что, с катушек сорвалась? — Рудик с ненавистью уперся взглядом Ане в глаза. — Спектакль сорвать хочешь? Может, тебе вообще работать надоело, а?

Аня сжала до боли губы:

— Мне очень надо!

Рудик побледнел.

— Ах надо? — закричал он неожиданным фальцетом. — Всем надо! Не хочешь — до свидания. Завтра можешь на работу не выходить.

Его лицо заходило ходуном, он махнул рукой и отошел в сторону.

— Ну что ты к нему пристала? — Лиза тронула Аню за руку. — Не видишь, что ли, он сам не свой сегодня. Опять ходил пробивал нам статус, да не получилось. Дотяни уж как можешь, ты же столько ждала эту роль!

Аня простонала, крепко обняв себя за плечи:

— Не могу, Лизок, не могу… Все как деревянное — ноги, руки. На пальцах стою — как на третьем этаже, упасть боюсь. А после перерыва, наверное, совсем расклеюсь.

Лиза участливо кивнула:

— Плюнь, все забудется, Анька. Не на мужиках же свет клином сошелся. Ну? После репетиции поехали ко мне?

— Спасибо, не могу. — Аня высвободила свою руку.

Рудик встал на табуретку лицом к залу и снова хлопнул в ладоши.

— Начинает вторая группа, потом одна Ракитина, — провещал он, стараясь не смотреть в сторону Ани. Аня тоже старалась не встречаться с ним глазами.

Со скрипом закончив свою вариацию, она, не оглядываясь, пошла в раздевалку.

Пронизывающий ветер на улице моментально впился в тело под расклешенной меховой курткой, шершавил лицо. Добравшись до дома, Аня столкнулась у лифта с соседкой Барсуковой, работавшей маляром-штукатуром в частных бригадах по ремонту квартир. В благодарность заказчики выставляли бутылку, и Барсукова каждый вечер была слегка под хмельком. Она снисходительно относилась к Ане, ее умиляла Анина хрупкость и внешняя беззащитность.

— Привет, Плисецкая! — Так обычно Барсукова здоровалась с Аней. — Как дела, не выгнали? А то пойдем к нам, поработаешь. — И рассмеялась своей дежурной шутке.

Аня устало привалилась плечом к исписанному пластику лифта и внимательно посмотрела в веселое круглое лицо Барсуковой.

— Шур, сделай мне ремонт, а? — несмело попросила она.

Шура открыла рот:

— Чё случилось?

Аня протяжно вздохнула.

— Не кисни, Анька, — попыталась утешить соседку Барсукова. — Пошли лучше ко мне, чаю попьем.

Аня не возражала, она представила, что ей сейчас придется возвращаться в свою квартиру, которая еще живет вчерашней надеждой и воспоминаниями, и ей стало тошно. Шура проворно открыла свою дверь и метнулась на кухню, пока Аня возилась в прихожей с сапогами и носками. Правое колено болело сильнее, чем обычно. На кухне, чисто выбеленной и оклеенной свежими остатками обоев, которые достались Шуре от клиентов, было тепло. Аня с удовольствием вытянула ноги на низенькой софе. Шура по-военному быстро расставила на столе хлеб, масло, варенье и полбутылки водки.

— Выпей, Плисецкая, — уговаривала она Аню, — полегчает вмиг.

Аня мотнула головой, вытаскивая сигарету из пачки. Она слушала пустую болтовню Шуры, глубоко затягиваясь дымом, отпивала маленькими глоточками горячий чай, ощущая, что напряжение, сводившее весь день, потихоньку уходит и что ее легкое тело растворяется в многоцветном тепле Шуриной кухни. Природная деликатность хмельной Шуры благотворно действовала на полузажившие душевные раны. В половине десятого Аня с сожалением поднялась. Широкое лицо Барсуковой выражало бабье сочувствие и солидарность.

— Слушай, Анька, давай пойдем к тебе, снимем мерку с квартиры — сколько обоев, краски.

Аня благодарно кивнула. Пустая квартира, в которую никогда не вернется Кирилл, а в этом Аня была уверена, встретила соседок настороженной тишиной.

— Так, — по-хозяйски прошлась Барсукова по осиротевшему жилищу, цепко выхватывая необычные детали обстановки — зеркало во всю стену, балетный станок, разбросанные в беспорядке балетные туфли, увешанную театральными фотографиями стену.

До поздней ночи женщины закрывали газетами мебель, скатывали ковры, паковали безделушки в коробки, сдвигали мебель. Шура добродушно оттирала Аню в сторону, когда надо было двинуть тяжелый диван или сервант:

— Переломишься, Плисецкая.

Физическая усталость подействовала как хорошее снотворное, и Аня спала в эту ночь крепко и без сновидений. Воскресенье прошло тихо и незаметно, Аня что-то делала по дому, пришивала тесемки к балетным туфлям, разбирала шкафы. Все тревоги в душе успокоились, улеглись, словно волны после шторма.

В двенадцать часов следующего дня Аня лежала посередине зала, стараясь не дышать. Боль в ноге была адская — после прыжковых комбинаций она неловко приземлилась, и колено непостижимым образом вывернулось назад, как у кузнечика. Вся труппа с ужасом смотрела на безжизненную фигурку на влажном полу. Рудик успел сделать блокаду, воткнув одноразовый шприц прямо сквозь трико. Ждали «скорую».

— Рудик, я попытаюсь успеть к премьере, — пообещала Аня, цепляясь за руку балетмейстера.

— Все, теперь кранты! — послышался в дальнем углу зала чей-то голос.

Наступила весна. Аня молча смотрела в больничное окно, высматривая знакомую круглую фигуру в китайском пуховике. После того как ее унесли из зала санитары «скорой», в труппе о ней вспоминали все реже. Сначала навещали, ободряли, улыбались. Потом ручеек посетителей из балетных иссяк. Иногда доносились до нее вести, что Кирилл с треском провалил в Испании «Дон Кихота» и разорвал контракт, а Алчевская нашла там себе жениха, что Рудик вывез спектакль в Голландию и Швецию, где Аню заменила Лиза, что труппа наконец-то получила статуе театра и что зарплата артистов стала больше. За месяц с небольшим было столько передумано, пережито, переплакано. Аня без устали тренировала травмированную ногу, раздражая соседок бесконечными упражнениями. Единственным постоянным посетителем оставалась круглолицая Барсукова, с материнской нежностью ухаживавшая за ней. Шура отремонтировала ее квартиру, покупала продукты и книги и через день приходила к Ане в больницу. Сегодня Аню выписывали. Вещи были собраны, с соседками по палате она распрощалась, говорить было больше не о чем. Наступил момент, когда она мысленно уже отделилась от больничных будней. Дверь палаты распахнулась.

— Ань, смотри, какого кавалера я тебе привезла. — В дверях стояла Барсукова, а из-за ее спины несмело выглядывал Кирилл. Слова как примерзли на губах у Ани.

— Здравствуй, Нюточка, — хрипло поздоровался он с ней, — я за тобой. Завтра начнем работать, у меня контракт со Словенией. Будем ставить «Спящую», здорово, правда? Не сердись на меня, малыш, все в жизни бывает. Мир?

И на глазах у всей палаты Кирилл подхватил легкую как пушинка Аню и понес из больницы вон.

Она обнимала его за сильную шею, смотрела в знакомые глаза и не чувствовала ничего. У такси, ожидавшего их у больницы, Кирилл бережно опустил Аню на землю и сказал:

— Нюта, тебя Шурочка до дома проводит, а я смотаюсь за своими вещами и подъеду позже.

Не ответив, Аня юркнула в машину. Прижимаясь к теплому большому плечу Шуры в такси, она вздохнула: «“Спящая красавица”… Это я была спящей, а теперь проснулась. Как хорошо быть самой себе хозяйкой! Через неделю приезжает Рудик. Буду умолять ввести меня в спектакль поскорее. Я же способная».

БАЛЕТ ДЛЯ МАФИОЗИ

Я бродила по осеннему парку, собирая самые красивые листья, составляя букет. Однажды я обратила внимание, что кленовые листья напоминают человеческую ладонь — так и хочется пожать распластанную дружескую пятерню. Притихшая природа успокаивала мое смятение, отгоняла грустные, навязчивые мысли. В последнее время все в моей жизни запуталось в узел, и сейчас я пыталась найти решение. Итак, что я имею на сегодняшний день? Карьера балерины позади, с первым мужем давно разошлись, есть диплом балетмейстера и работа педагога-репетитора в театре классического и современного танца в Москве. Есть длящиеся пять лет отношения с директором театра Юрием Самойловым. На первый взгляд как будто неплохо. На самом деле — сплошная беда.

Мне очень хочется ставить самой в этом театре балеты. Но мне не дают. Первые годы работы в театре я еще сопротивлялась, настаивала, жаловалась директору. Юрий всегда меня внимательно выслушивал, обещал помочь, поддержать, но время шло, а в моей работе ничего не менялось. Изменения претерпели только мои отношения с директором — из служебных они превратились в личные, а потом в очень личные. В глубине души я надеялась, что хотя бы это поможет моему продвижению, но я ошибалась. После последнего разговора, когда в очередной раз мне было отказано, я пригрозила уходом из театра. Он усмехнулся. Я ушла, хлопнув дверью. Все выходные я провела на телефоне — созванивалась с одноклассниками и сокурсниками в поисках работы.

— Ох, Надюш, — вздыхали они, — знаешь, какое сейчас время. Самоокупаемость, сами едва держимся.

Открывая дверь квартиры, я услышала телефонный звонок. Бросив свой осенний букет на тумбочку в прихожей, я поспешила поднять трубку. Звонил мой одноклассник Митя Полетаев из заштатного городка Светлицка Новосибирской области. Он попал туда после бурных перемен в своей жизни и теперь тихо спивался, работая репетитором в местном театре музыкальной комедии, где дотягивал до уровня слабенькую балетную труппу. В театре освободилось место главного балетмейстера, и Митя сразу подумал обо мне. Дирекция одобрила мою кандидатуру. Постановку балета «Доктор Живаго» спонсирует Совет городских предпринимателей, и мой гонорар составит солидную сумму в долларовом выражении. Вылетать нужно как можно скорее.

— Митя, ты прелесть! — закричала я в трубку. — Я постараюсь взять билеты на вечер!

Радостное возбуждение охватило меня. Сама судьба преподнесла мне решение. Прощай, Самойлов!

Неказистый фасад, давно требующий ремонта, узкие пыльные коридоры, тесный репетиционный зал, крохотные грим-уборные и на удивление удобная сцена с хорошим наклоном — так выглядело пристанище муз в Светлицке.

Шла репетиция. Все как везде — палка, ряд артистов.

— Андрей, будем ноги поднимать или нет? — гремел голос репетитора. — Нелли, посмотри на свою ногу, что это за бедро!

На стук двери репетитор оглянулся — да ведь это Митя! Как он изменился! Мы расцеловались, по ровному ряду стоящих у станка прошел шелест, и двадцать пар глаз впились в меня. Женщины, среди которых было очень мало молодых, поправляли прическу, макияж, те, кто делали класс вполноги, подтянулись. Каждый понимал важность момента.

— Мы с тобой поболтаем позже, — пообещал мне Митя, — а сейчас извини. Смотри, выбирай, хотя что там класс покажет. И приходи вечером, сегодня мы работаем наш последний премьерный спектакль. После спектакля — ужин со спонсорами и губернатором города. Ничего мужик, толковый. Честно скажу, повезло нам, что он такой меценат оказался. Иначе… — И он полоснул ребром ладони по горлу.

Митя хлопнул в ладоши, концертмейстер ударил по клавишам, репетиция продолжилась.

— Как ваше впечатление? — поинтересовался директор театра после спектакля за роскошным ужином — местный Совет предпринимателей явно не скупился на нужды культуры. — Сам знаю, что спектакль слабенький. Но где взять кадры? Зарплата нищенская, развлечений никаких, тоска. Вот и глушат все водку. Не каждый день наши «отцы города» оплачивают премьеры.

Последнюю фразу директора уловил Сибирцев, мой визави, тот самый городской меценат-губернатор. Он внимательно изучал меня своими цепкими глазами весь вечер и, казалось, был теперь рад предоставившейся возможности вступить в разговор. Губернатор весьма любопытно описал процесс принятия решения о постановке балета, а также пообещал, что теперь городские власти будут всегда держать во внимании нужды театра.

— Это ведь наш единственный, так сказать, очаг культуры.

Начались репетиции. Я все реже вспоминала Москву, Самойлова, театр, одновременно я жаждала реванша, мечтала о том, как вернусь с победой в Москву и как Юрий поймет наконец что он был не прав. Новые впечатления, новый город, а также повышенное внимание ко мне со стороны губернатора Сибирцева стирали мои московские грустные воспоминания. Чем ближе был день премьеры, тем ожесточеннее становились споры и схватки. То артисты отказываются надевать утвержденные сшитые костюмы, то травмы, то срочные вводы, То телефонные звонки и визиты с протекциями, интриги и истерики. Неоднородный состав труппы, разный уровень подготовки заставляли меня перекраивать уже почти готовую канву балета. Но несмотря ни на что, я работала с наслаждением. Наконец-то я могла утолить свою многолетнюю жажду творить. Пролетела генеральная. В день премьеры я получила от Сибирцева корзину роз, доставленных, как сплетничали, из лучших теплиц Новосибирска. Я с недоумением вглядывалась в афишу своего спектакля, на которой аршинными буквами значилось: «Балетмейстер — Надежда Снегирева». Неужели это я? Неужели свершилось?

Спектакль имел успех, ах, если бы мне удалось поставить его в Москве! Все превозносили мои таланты до небес, я же от чистого сердца поблагодарила артистов — они честно работали на пределе своих возможностей и показали лучшее, на что были способны. Все районные и областные газеты дали положительные рецензии, хороший отклик был и в Москве. Я расписалась в получении своего гонорара. Теперь я — богатая женщина. В предпоследний перед моим отъездом день меня вызвал к себе директор.

— Надежда Викторовна, — торжественно объявил он, — дирекция предлагает вам место главного балетмейстера театра. Мы будем платить вам оклад, также Совет городских предпринимателей обещал поддержку. Я знаю, что Светлицк — это непрестижно и, может быть, смешно. Вполне очевидно, что ваш успех здесь — своеобразный трамплин для, так сказать, покорения новых высот там, в Москве. Но вы не отказывайтесь сразу. Подумайте, ладно? Только думайте скорее, через неделю вакансия должна быть закрыта. Мы вас ждем.

— Возвращайся, Снегирева, — шмыгал своим красным носом Митька Полетаев, — мы тут такое сочиним!

Попрощаться со мной пришел и губернатор:

— Я бы очень хотел, но не смею удерживать вас. Может быть, вы надумаете и вернетесь?

«Нет, не вернусь, вертелось в моей голове, — никогда не вернусь». Хотя почему-то мне было очень грустно.

В Домодедове ко мне неожиданно подошел Юрий с букетом роз.

— Здорово, лягушка-путешественница! — поцеловал он меня в щеку.

В теплой темноте черного «БМВ» по дороге домой Юрий долго распространялся о планах театра на будущее, о последних сплетнях и интригах.

— Ну почему ты не спросишь, как мои дела? — не выдержала я.

— Наслышан, наслышан, — насмешливо протянул он, — ну, потешила местных мафиози и ладно. Мы же здесь настоящее дело делаем, не какая-нибудь деревня.

Злые слезы жгли мне лицо:

— Значит, ты считаешь, что мне место только в деревне?

— Ну, не надо так критично, — засмеялся он, — просто сейчас не время, понимаешь?

«БМВ» затормозил у моего подъезда.

— Приглашаешь? — Юрий взялся за ручку двери.

— Нет, дорогой, — отрезала я, — хочу попрощаться с тобой, и, наверное, надолго.

— Подумать только, какая звезда! — Он с грохотом швырнул мой чемодан из багажника на асфальт. — Еще на пузе приползешь!

Когда я вошла в квартиру, на меня пахнуло нежилым, душным запахом. Было в этом нечто тревожащее, горьковатое, я оглянулась — на тумбочке, свернувшись в трубочку, лежали сухие кленовые листья — как привет старого друга из далекого сентября. Не снимая пальто, бросив чемодан, я решительно схватила телефонную трубку:

— Справочная? Когда ближайший рейс в Новосибирск?

ЭПИЗОД

Как-то раз Таню пригласила на день рождения подруга Вера. В основном вокруг были одни незнакомые люди, и Тане стало скучно. Разглядывая смеющихся, жующих и острящих гостей, Таня обратила внимание на молодого человека в черной водолазке и черных джинсах, молча сидевшего и рисовавшего черенком вилки по скатерти затейливые узоры… Конечно же, причиной были не худое бледное лицо, серые глаза и длинные волосы, стянутые в хвостик на затылке. Молодой человек тоже приметил Татьяну — несколько раз он бросал в ее сторону любопытные взгляды.

— Это Илья. Талант, большой художник, но высокомерен страшно! — прошептала на ухо Тане Вера, заметив ее заинтересованный взгляд.

Таня передернула плечами — богема. В системе ее понятий богемный народ ассоциировался с бесшабашностью, легкомыслием, взрывами эмоций и депрессиями, а также безмерным потреблением водки. «Все эти художники, циркачи и прочая богемная публика», — пренебрежительно отзывался о них Танин отец. Моментально оценив ситуацию, Таня отвернулась от переставшего ее интересовать субъекта и засобиралась домой.

— Ну как, родители вернулись из Флориды? — спросила подруга, пока Татьяна набрасывала на плечи шубу. Татьяна кивнула.

— Счастливо, — чмокнула она Веру в щеку.

— Привет Владику! — крикнула та на прощание.

— Подождите! — остановил ее голос, едва она сделала несколько шагов к машине.

Таня обернулась. Это был тот самый художник. Он стоял на морозе, не накинув на себя ничего из верхней одежды, и черный облик его резко контрастировал с окружающей белизной зимнего дня. Илья казался большой черной галкой на фоне белого ослепительного снега. Таня тихо ахнула и крикнула:

— Идите назад, вы простудитесь!

Но Илья, не вняв ее совету, быстро приближался к ней.

— Я вас знаю! — первое, что услышала от него Татьяна. — Я вас знаю целую вечность. Я вас рисую всю свою сознательную жизнь. Вы не верите? Я знал, что вы существуете, и был уверен, что мы встретимся.

Таня смотрела со смешанным чувством страха и удивления на его синие трясущиеся губы, переплетенные длинные пальцы и отчужденно думала о том, что, вероятно, ее родители были правы и у этих художников не все в порядке с головой.

— Возвращайтесь, вы простудитесь! — только и повторила она, с изумлением замечая, как в глазах его вспыхнули и потухли искры, как сгорбились его плечи. Он медленно направился по пушистой снежной дорожке к подъезду, оставляя своими щегольскими черными «казаками» затейливые следы.

Чувство беспокойства не покидало Татьяну весь вечер. Она бесцельно бродила по квартире, не находя себе места. В ее жизни все было так просто, так понятно, и вот сегодня баланс нарушился. С детства в Таню вдалбливали нехитрые, но сильнодействующие истины — люди нашего круга должны быть образованны, интеллектуальны, воспитанны. Что творится за пределами престижного московского микрорайона, именуемого в народе «дворянским гнездом», — не должно интересовать. Пришла перестройка, круг избранных поредел, но правила игры остались прежними. Время взросления прошло. Таня вышла в мир из теплых стен элитарного учебного заведения, прошла стажировку в Англии, устроилась не без помощи друзей родителей на хорошую работу. У нее был давний и респектабельный роман с другом детства Владиславом. Владик и Таня считались почти что с пеленок женихом и невестой. Главное, не выйти за рамки круга — таково было общее мнение. Теперь родители с некоторым беспокойством спрашивали себя, когда же окончится холостяцкая жизнь и дети наконец поженятся — ведь уже не маленькие, обоим скоро по тридцать! Владик и Таня, однако, были довольны сложившимся статус-кво и не спешили под венец. Все во Владике было прочно и устойчиво. Интеллектуальный, способный, успешный бизнесмен, Владик сохранил глубокое почтение к традициям круга. С ним было спокойно и, увы, предсказуемо.

Когда Татьяна почти позабыла свое мимолетное знакомство с Ильей, шеф попросил ее показать американским клиентам фирмы Москву. Прогуливаясь с ними по Арбату, она услышала знакомый голос:

— Портретик не желаете?

Это был Илья. В большом черном полушубке, валенках и мохнатой папахе, он производил настолько комическое впечатление, что Татьяна, а с ней и ее гости звонко расхохотались. Илья смутился, уронил папку с ватманскими листами, кто-то бросился их поднимать, а Татьяна с гостями пошла дальше. Не объяснять же, что она шапочно знакома с этим нелепым молодым человеком! Илья долго смотрел, как удаляется белая песцовая шубка, в которую куталась Татьяна.

— Спасибо, — пробормотал он молодому человеку, собравшему его рассыпанное хозяйство, с нежностью стряхнув с одного портрета налипший на него снег. Он осторожно поставил его на подрамник и несколько минут любовался тонким, выразительным женским лицом. Это было лицо Татьяны.

Илье было девять лет, когда вместе с классом он впервые попал в цирк. Клоуны, наездники, медведи и тигры не произвели на него никакого впечатления. Во втором отделении было объявлено выступление воздушных гимнастов. Под куполом цирка бесстрашные серебристые мальчики крутили невероятные сальто, бросаясь в самые умопомрачительные комбинации. От увиденного у Ильи больно заколотилось сердце. Он будто бы уже не сидел в зале, а там в вышине протягивал руки своим партнерам, радостно смеясь, ощущая легкость и счастье полета. Вечером, придя домой, он закричал:

— Мама, когда я вырасту, я буду воздушным гимнастом!

— Хорошо, милый, — отозвалась мать, а про себя подумала: «Жаль, что мальчик растет без отца, он такой впечатлительный».

На ночь сыну пришлось дать валерьянки. Изнемогая от восторга, он рассказывал, какие смелые и ловкие люди эти циркачи, какие у них костюмы. «Обязательно стану циркачом», — твердил Илья, засыпая.

Утром в школе ему очень хотелось поделиться своей мечтой. Лучший друг Федя болел, а кому еще можно излить душу? Тогда, набравшись смелости, он подошел к девочке Оле, в которую были влюблены поголовно все мальчишки класса.

— Оля, — сказал Илья, твердо глядя ей в глаза. — Это тайна, но тебе я ее открою — когда я вырасту, я стану воздушным гимнастом в цирке.

И необыкновенная Оля зло и презрительно рассмеялась ему в лицо и пронзительно закричала:

— Ты? Циркачом? Да посмотри на себя, ты даже бегать нормально не умеешь!

Раздавленный обидой, Илья мужественно прожил этот день до конца. И только ночью он позволил пролиться слезам разочарования. Это были его последние слезы. Засыпая под утро, он увидел страшный сон, как будто он крутит сальто под самым куполом цирка, и весь зал, затаив дыхание, следит за ним, и вдруг руки партнера разжимаются и Илья летит, летит вниз. Вот уже ясно различимы опилки на манеже, удар — и маленькая скрюченная фигурка в серебристом костюме неподвижно лежит в самом центре арены.

Все дальше отдалялся Илья от друзей, уединяясь с альбомом в руках. Рисование стало его второй натурой, страстью, способом общения с окружающим миром. Он стал для них недосягаем. У него не было близких друзей, он предпочитал ни с кем не откровенничать, ни к кому не привязывался и никого не любил.

«Какой вы угрюмый, — кокетливо замечали девушки. — Вы всегда такой?» «Какой вы самостоятельный. Что, ничего не боитесь?» — недовольно замечали высокие чиновники.

Но он продолжал стоять в стороне, не замечая восхищенных взглядов, не слушая комплиментов и поздравлений, даже если дело происходило на его персональных выставках. И когда наступили тяжелые времена, никто не предложил ему помощи, опасаясь получить холодный и высокомерный отказ. Так Илья лишился мастерской, стал перебиваться случайными заказами. Ему было все равно. Потом из чувства противоречия он вышел с откровенной халтурой на Арбат. Когда Илья встретил Татьяну, он был ошарашен — именно ее лицо выводила его рука в различных вариантах и ракурсах так давно, что он даже не мог вспомнить, когда и откуда впервые ему пришел в голову этот образ. Жаль, что Татьяна не оценила его порыва, когда он без пальто и шапки бросился вслед за ней прямо на улицу. Откуда ей было знать, что потом этому странному художнику ночью приснится старый кошмар — серебристая фигурка, безжизненно скрюченная на арене цирка под огромным холодным куполом…

«Как неловко получилось», — беспокойно вспоминала Татьяна эпизод с художником на Арбате. На следующий день она вновь была там, высматривая Илью. Он стоял на прежнем месте, укутанный в свою тяжелую доху, дуя на озябшие пальцы.

— Вы? — удивился художник, увидев Таню.

— Да, извините меня за вчерашнее. Как-то все по-дурацки вышло. Шеф заставил меня погулять с американцами по Москве, и вот… — говорила она, с удовольствием замечая, как искры вновь вспыхнули в его глазах.

Илья молчал. Таня, принимая это молчание за смущение и неловкость, принялась рассказывать что-то смешное, любуясь собой со стороны — какая она легкая, остроумная, коммуникабельная.

— Не надо, — вдруг произнес Илья, требовательно глядя ей в глаза. — Не надо так много говорить. — Он оторвал от листа ватмана кусок и размашисто написал на нем телефонный номер. — Звоните. Я буду ждать.

Таня независимо пожала плечами и отошла, кивнув художнику на прощание. «Тоже мне, непризнанный гений», — сварливо пробубнила она, ощущая непонятную тревогу и неуверенность. Словно она только что столкнулась с инопланетянами и безумно устала, усваивая их понятия и объясняя им свои…

Вечером ей позвонил расстроенный Владик. У него пытались угнать машину, он весь день провел в милиции и нуждался в женском утешении и ласке. Татьяна должна немедленно приехать! Слушая, как Владислав самодовольно рассказывает в который раз об успешно провернутой сделке, глядя на его гладкое, спокойное лицо, Таня внезапно ощутила глухое раздражение. Из головы не выходил ее странный знакомый, его аскетичное лицо, сухой блеск серых глаз. Принимая привычные поцелуи и ласки Владика, она мстительно приговаривала про себя: «Вот тебе, получай», представляя нарочно лицо Ильи, как если бы он увидел ее в этот момент. Ей хотелось унизить его, сделать ему больно, задеть его. «Что это?» — попыталась понять Таня спустя некоторое время, наливая себе на кухне чай, глядя в черноту за окном. Она огляделась вокруг, и недавнее раздражение вновь поднялось в ней.

— Как он мне надоел, — произнесла она вслух и испугалась своих слов.

Разыскав в сумке свернувшийся в трубочку кусочек ватмана, она набрала номер, не представляя себе, зачем она это делает и что скажет. Илья поднял трубку моментально.

— Вы не спите? — удивилась Таня.

— Нет, — усмехнулся он, — старые кошмары одолевают.

Таня вздохнула.

— Приезжайте, — сухо скомандовал Илья, и Таню обидел его тон.

— Вот возьму и не приеду, — капризно протянула она.

— Как хотите, — отозвалась трубка.

— Я еду, невозможный, диктуйте адрес!

Она катила по темным пустынным улицам, старательно останавливаясь на красный свет, даже если вокруг не было ни одной машины. В голове было пусто. «Неужели это я?» — приходила иногда в голову мысль и тут же исчезала. У кирпичной многоэтажки Таня припарковалась, когда на небе появилась серая полоска зимнего позднего рассвета. Илья открыл дверь, пропуская Татьяну в полутемную, пахнувшую скипидаром и свежесваренным кофе квартиру.

— Ну? — спросил он ее, наливая кофе из медной джезвы.

— Что значит «ну»? — оскорбилась Татьяна. — Я просто так заехала.

Он кивнул, продолжая молчать.

— Расскажите что-нибудь, развлеките даму! — потребовала Таня, не выдерживая молчания.

Илья поднялся, взял ее за руку и повел в комнату. Татьяна ахнула. Везде — на стенах, на подрамниках, на подоконнике — были развешаны и расставлены портреты — в масле, карандаше, пастелью. Это были портреты Татьяны.

— Мне трудно говорить, — с усилием произнес Илья, прислонившись плечом к дверному косяку, скрестив руки на груди. — Да и бесполезно, наверное. Все равно все останется так, как есть. Я ведь наводил справки. Вы — удачливая, преуспевающая, у вас родители. Знаете, о такой поет Макаревич: «Она идет по жизни смеясь». А я… Кто я? Никчемная богема!

Таня вздрогнула и повернулась к нему.

— Зачем вы так! Ведь вы — мастер. И большой мастер. Меня научили в этом разбираться.

Илья холодно усмехнулся:

— Благодарю. Но мне не нужны комплименты.

Они вернулись на кухню.

— Понимаете, я всю жизнь жил вполнакала, — продолжал Илья. — Я никогда не выкладывался, за исключением искусства. Я боялся полюбить, привязаться, опасаясь предательства, не веря в дружбу. Во всем полагался на себя, свои силы, зная, что это единственный способ ни в ком и ни в чем не разочароваться. Это стало моей второй натурой. И теперь я уже не способен на настоящий поступок. Я предпочитаю полутона, а не яркие цвета. Мне надо бы сказать, что я ждал вас всю жизнь, просить вас быть со мной. Но я не стану. И все останется так, как прежде. А ведь я знаю, что совершаю страшную ошибку. Я не прощу ее себе, и тем не менее все будет именно так. Я останусь для вас эпизодом, который, вероятно, вы очень скоро забудете.

Таня поигрывала ложечкой, слушая этот странный монолог. Возразить было нечего. Илья был прав. Сейчас она уедет. Вернется в свою жизнь. Владик уже, наверное, разыскивает ее по всей Москве. Илья останется здесь. Их дороги разойдутся. Пересечение невозможно. Таня поднялась из-за стола.

— Спасибо за все. Но… мне пора.

Илья кивнул, знакомые Тане искры в глазах вспыхнули и сразу погасли.

Поле того как Таня ушла, Илья долго сидел на кухне, сжав кулаки, рассматривая причудливые разводы кофейной гущи в чашке. «Так будет лучше», — решительно сказал он себе, вернулся в комнату, закрепил чистый лист и углубился в работу. Рука уверенно вывела широкий круг арены в обрамлении алого бархата. Полутемный зрительный зал. Освещены лишь первые ряды. Беспощадный белый свет в центре арены направлен на гимнаста в серебряном трико, распластанного на опилках. Лица зрителей охвачены ужасом и восторгом от произошедшей на их глазах трагедии. Сверху по канату спускается второй гимнаст. Он пытается разглядеть, что творится внизу, жив ли его партнер. На лице — отчаяние.

Илья не заметил, как наступил вечер. Сегодня он вызвал свой давний кошмар на бой. Выиграет ли он его?

Татьяна всеми силами старалась забыть утренний разговор. Жизнь показалась большим бухгалтерским гроссбухом, где все события расписаны далеко вперед. Изменить что-либо не в ее силах. И зачем? Она выйдет замуж за Владика. Будет семья, дети. Потом они переедут жить куда-нибудь в Европу. Во Францию или Италию. И, прогуливаясь по узким улочкам Парижа или Флоренции, где смуглые улыбчивые художники будут наперебой предлагать свой товар, она обязательно вспомнит зимний день, Арбат, художника в неловком черном полушубке, и в ушах требовательно зазвенит вопрос:

— Портретик не желаете?

ДО ТОГО, КАК НАСТУПИЛ ФЕВРАЛЬ…

Время близилось к семи утра, и высокий тополь, посаженный матерью, когда мы только въехали в квартиру, еще едва угадывался в предутренней дымке. Николай щелчком выстрелил очередную сигарету из пачки, глубоко затянулся и снова уставился в окно. Ровно в семь он повернул колесико радиоприемника, и в кухню ворвалась мажорная музыка, разгоняя сонную скуку по углам.

— В эфире радиостанция «Полет», — бодро объявил бархатный голос. — С вами сегодня в студии ведущая Татьяна Ветрова. В нашей программе вы услышите…

Радио гремело вовсю. Я открыла глаза и потянулась. Пусто и одиноко было в моей квартире после развода с мужем. Чтобы развеять тоску, полгода назад я пригласила погостить двоюродного брата, по-современному — кузена, Николая — молодого начинающего бизнесмена из Перми. Он хотел купить машину в Москве, завязать новые деловые связи… Но встретилась Коле ведущая радио «Полет» Татьяна Ветрова. «Просто маньяк обмороженный», — говорили о нем партнеры. Куда бы они ни ехали заключать сделки, «Полет» сопровождал их. Никто уже не возражал и не просил переключить «эту дребедень». Даже пронесся слух, что «Полет» приносит счастье. Однажды совсем незначительная размолвка между Татьяной и Николаем стала причиной разрыва. Теперь он сидит каждый день в ожидании, что раздастся телефонный звонок и низкий, бархатный голос попросит его к телефону. В моей квартире поселились две тоски-печали… Восемь утра. Пора собираться на работу. В кухне кричало настроенное на «Полет» радио, а Николай сидел в своей любимой позе у окна.

— Слушаешь?.. — не то констатировала, не то спросила я, заваривая кофе. Николай не ответил. Да я и не ожидала ответа… Прежние теплые отношения между нами перестали существовать. Я жила по-своему, Николай по-своему, словно квартирант. Он забыл, что он сильный, уверенный мужчина, что у него бизнес, двоюродная сестра, родители и другие, конечно же, важные вещи. Для него существовало только одно — голос Татьяны Ветровой.

На улице сеял моросящий серенький дождик. В автобусе от спрессованных влажных курток и пальто пахло мочалкой. Ехать надо было три остановки. Потом метро. Потом опять автобус. Издерганная, с оторванной пуговицей на пальто и истоптанными туфлями, я вошла в офис. Сегодня у компьютера уже высилась гора бумаг, которые нужно было перевести. Включив компьютер, я уставилась в экран. «Что же делать с Николаем?» Этот вопрос очень занимал меня. У нас всегда были доверительные отношения, и впервые их разрушила история с Татьяной. «Надо что-то делать!» Но в голову так ничего и не приходило. Начала работать. Продираясь сквозь нагромождение цифр и терминов, листая словари, я как-то отвлеклась от тяжелых раздумий. В дверь постучали.

— Войдите, — крикнула я, не отрываясь от компьютера — как раз мучилась над сложнейшим пассажем.

В дверь вошел, слегка смущаясь, Майкл Друри — сотрудник соседней фирмы. В руках у него был конверт, который он нетерпеливо вертел в руках.

— Лена, — попросил он, — не могли бы вы мне сделать перевод? Оплата, как обычно, десять долларов страница.

Я перевела взгляд на стопку бумаг, лежавших у компьютера. С одной стороны, шеф будет недоволен, если его перевод не будет готов вовремя, а с другой стороны, долларов сто — сто пятьдесят нелишни.

Майкл понял, какую я переживаю внутреннюю борьбу, и попятился к двери.

— Ладно, давайте. Только не срочно.

Я прикинула, что если останусь на час-два в бюро, то успею и то и другое. Все равно некуда спешить. Дома — холодно и грустно, ехать к друзьям — засиживаться допоздна, а завтра опять рано вставать. Остается только работа. Я углубилась в дебри английского языка.

Уже горели фонари, и улицы были пустынны, когда я подошла к дому.

— Звонила Таня!!! — провозгласил Николай, едва я вошла в квартиру. Я кивнула и стала снимать сапоги. — Она хочет написать письмо в Америку, ей нужен человек, хорошо знающий язык.

Все ясно. Бедный Коля! Тане нужен переводчик, она вспоминает Николая и звонит ему как ни в чем не бывало, словно не прошли эти мучительные месяцы, разрушившие покой в доме.

— Пусть привозит письмо, переведу, — пожала я плечами как можно безразличнее.

— Да нет! — закричал от прорвавшихся наконец эмоций Николай. — Это мы должны поехать к ней!

— Ничего себе, сервис на дому. Я на работе так сегодня напахалась!

Николай поежился:

— Лена, ты же знаешь, что для меня означает этот звонок. Я не могу без нее, просто не могу.

Обитая золотистым дерматином стальная дверь скрывала за собой однокомнатную квартиру Татьяны Ветровой. Едва Николай прикоснулся к дверному звонку, дверь сразу же распахнулась. Я впервые увидела Татьяну — изящную невысокую блондинку с невыразительными чертами лица, но глубокими карими глазами и завораживающей походкой.

Татьяна пригласила нас в комнату. Стандартная мебель, разбросанные по полу и дивану подушечки, торшер. И — книги, стиснутые за стеклом стенки, книги и журналы на подоконнике, книги и гора бумаг на столе у включенного компьютера.

— Как хорошо, что вы пришли! — воскликнула Татьяна, когда мы расселись на диване, и от ее мягкого, вибрирующего тона у меня побежали мурашки по спине. — Я просто в отчаянии, — продолжила Ветрова. — Мне нужно написать письмо одному журналисту в Вашингтон, а я не знаю языка. Я с ним познакомилась на одной пресс-конференции. У него был переводчик, и мы славно пообщались. Теперь я хотела бы прокомментировать вопросы, которые мы с ним обсуждали. Спасибо, что согласились мне помочь.

Я искоса бросила взгляд на Николая. Он сидел на диване в напряженной позе, буквально пожирая глазами Татьяну. Но она, казалось, совсем не замечала этого.

— Я здесь набросала текст, — протянула Ветрова несколько листов бумаги, — когда я могу их получить обратно?

— Я сделаю это сейчас. — Я поднялась с дивана и подошла к компьютеру.

— Не будем мешать. — Татьяна потянула Николая за руку на кухню.

Через полчаса перевод умного, несколько ироничного письма Татьяны Ветровой Ричарду Майлзу был готов.

— Пойдем, Николаша. — Я зашла с листками перевода на кухню. — Мне завтра рано вставать.

Обстановка на кухне была самая идиллическая, почти семейная — Николай и Татьяна пили чай, ласково поглядывая друг на друга. Николай нехотя поднялся с табуретки.

— Пока… — Он вложил в короткое слово прощания столько нежности, что даже во мне зародилось чувство собственницы.

Всю дорогу назад мы провели в молчании. Салон машины привычно заполняли бормотание радиостанции «Полет» и запах сигарет «Мальборо», которые без конца курил Николай.

Полетели серые ноябрьские дни. Все оставалось по-прежнему. Николай, обретший вкус к жизни, вернулся к своему бизнесу. Каждый вечер он мчался к Татьяне, оставаясь иногда у нее до утра. Регулярно я посещала квартирку за золотистой дверью — переводила письма Ричарда Майлза и Татьяны Ветровой. Все было спокойно и гармонично. Но в душе я ощущала нарастающее напряжение — равновесие, установившееся в этом странном треугольнике, вот-вот должно было нарушиться. Зимой Ричард Майлз собрался наконец в далекую Москву. Татьяна летала по Москве, что-то устраивала, кого-то собирала. Вопрос о том, кто будет переводить, не поднимался. Разумеется, это будет Лена!

Наконец он приехал. В огромной меховой дохе, с кожаными чемоданами и белозубой улыбкой, американский гость выделялся своим высоченным ростом. Татьяна, встречавшая его с нами, должна была подняться на цыпочки, чтобы поцеловать Ричарда в розовую щеку. Американец шутил, смеялся своим шуткам и чувствовал себя воистину как дома. У меня на фирме были объявлены рождественские каникулы, и я проводила с Татьяной и Ричардом целые дни. Программа была действительно насыщенной и интересной. Когда мне удавалось не чувствовать неприязни к Ветровой, я искренне восхищалась ее эрудицией, умом, иронией. Еще я замечала, как с каждым днем взгляд Ричарда становился все влюбленно-красноречивее, а поведение все скованнее. Но чем все закончилось — я так и не узнала. Приехал шеф, я вышла на работу, а Николай пропадал целыми днями, счастливый, что выполнял функции шофера Татьяны.

Потом все замолкло. Николай надолго уехал по своим делам. Татьяна перестала звонить. Потекли обычные, рутинные дела: дом — работа — дом. Однажды, опаздывая на переговоры, я поймала частника. Водитель запросил не много, и, путаясь в длинной шубе, я влезла в «жигуль». В машине вовсю гремела музыка.

— В эфире радиостанция «Полет», — зазвучал задорно-писклявый голос — и я вздрогнула. — У нас сегодня счастливый и грустный день, — продолжало звенеть в радиоприемнике. — Наша любимая Татьяна Ветрова, неизменная ведущая радиостанции «Полет», выходит замуж за известного американского журналиста Ричарда Майлза. Мы радуемся вместе с Танюшей и грустим, что нам придется расстаться с ней. А сейчас прозвучит ее любимая песня «Суженый мой» в исполнении Ирины Аллегровой.

Я уже не слышала хриплого голоса певицы.

— Надо пережить эту беду, собраться и пережить, — без конца повторяла я.

Николай закурил очередную сигарету.

— Пора мне домой. Загостился я тут.

И мы долго сидели за кухонным столом у окна, вглядываясь в посаженный матерью тополь, пока его не поглотила чернильная февральская ночь…

ЧЕМОДАН ФРАУ ШМИДТ

Стоял промозглый ноябрь, сетка дождя и тумана висела над городом, и Игорь чертыхался на каждом повороте, бросавшем в лобовое стекло тучи брызг из глубоких бурых луж. Мы страшно опаздывали. Самолет из Мюнхена приземлился, а мы все еще были на Ленинградке.

— А это все ты! — в который раз горестно причитал Игорь. — Если бы не твои переодевания, мы бы точно успели!

Я молчала. Мой основной аргумент, что жену президента компании, с которой мы хотим начать сотрудничество, неприлично встречать в джинсах и кроссовках, был решительно отметен еще в начале пути.

Когда мы, запыхавшись, ворвались в здание аэропорта, оказалось, что никто из пассажиров мюнхенского рейса еще не выходил. Прошло пятнадцать минут, полчаса, час, и только тогда стали появляться измученные долгим ожиданием багажа пассажиры. Они бросались к не менее измученным встречающим и яростно делились пережитым в процессе получения своих чемоданов.

Но фрау Шмидт среди них не было. Розы, стиснутые Игорем в жаркой ладони, стали блекнуть. Мои ноги в туфлях на высоких каблуках затекли. Мы растерянно глядели друг на друга и спрашивали себя, что же случилось. То, что фрау Шмидт вылетела из Мюнхена, было известно, но почему она не выходит к нам?

Мы уже решили вернуться в офис и созвониться с Германией, когда на пороге матовой двери, разделяющей зал прилета и зал ожидания, появилась высокая блондинка в синем кашемировом пальто, с достоинством толкающая тележку с дорогими чемоданами, помеченными монограммой. Это была фрау Шмидт. Мы кинулись к ней, но злое выражение ее лица, колючий взгляд остановили наш порыв. Встреча супруги президента была скомкана.

У фрау Шмидт пропал один чемодан. Сотрудники Шереметьева под ее бурным натиском уже связались с «Люфтганзой» и аэропортом в Мюнхене и выяснили, что чемодан госпожи Шмидт улетел в Москву. Далее его следы затерялись. Негодование мадам было сильным, и это она незамедлительно подкрепляла потоком самых язвительных и почти что оскорбительных оценок работы «Люфтганзы», Аэрофлота и Шереметьева.

В чемодане супруги президента находились коллекционные вещи от лучших модельеров. Теперь их восстановить было невозможно, и мадам лишилась значимой и дорогой части своего гардероба. Я ей горячо сочувствовала. Игорь вел машину молча, слушая фрау Шмидт, мой перевод, и сердито сопел. Обстановка была напряженной, и я ощущала себя в машине как в трансформаторной будке. Но вдруг, не договорив очередной гневной тирады, надменная красивая женщина бальзаковского возраста расплакалась так горько, словно маленькая девочка. Игорь расстроился. Вся задуманная им кампания рассыпалась как плохо испеченное печенье. Он в отчаянии поглядывал в зеркало заднего обзора то на мадам, то на меня. От результатов поездки фрау Шмидт зависел успех фирмы Игоря и, как это ни странно, будущих наших отношений.

Фирма Игоря открывала сеть строительных магазинов, и в качестве инвестора и поставщика должна была выступить компания, возглавляемая господином Шмидтом. Протокол о намерениях был подписан два месяца назад, все юридические и фактические формальности были выполнены. Но господин Шмидт медлил с окончательным принятием решения. Приезд фрау Шмидт должен был стать последним аргументом в пользу нашего дела или против него. И вот она сидела на заднем сиденье «девятки» и хлюпала носом. Правда, она быстро взяла себя в руки и мило улыбнулась. Однако она отказалась от приглашения на ужин в ее честь, сославшись на головную боль, и отправилась в номер оплакивать свои туалеты, а заодно пожаловаться по телефону своему мужу.

Домой мы ехали в подавленном состоянии. Я посмотрела на Игоря, на его потухшие глаза и вспомнила его таким, каким встретила впервые в НИИстроймаше переводчицей отдела информации, попавшей туда сразу после окончания института. Игорь в первый же раз поразил мое воображение. Подвижный, энергичный, он шел по жизни легко, не обращая внимания на проблемы и интриги. Он быстро продвигался по служебной лестнице, у него было много недоброжелателей, но все же большая часть института ему симпатизировала. Меня он заметил примерно через полгода после того, как я начала работать. Это произошло на международной выставке. Он сопровождал делегацию из ГДР, а я ему переводила. Практически целую неделю мы провели вместе, расставаясь только на ночь.

Прошел год, и все шло к тому, чтобы Игорь сделал мне предложение, но когда в стране начались стремительные перемены, в институте закрыли часть тематики, распустили отделы, и Игорь так и остался начальником лаборатории, без надежд на карьеру. Единственным источником выживания были совместные проекты с зарубежными партнерами, поэтому мне приходилось крутиться подобно белке в колесе, пропадая в дальних командировках. Иногда, просыпаясь в гостинице, я не могла вспомнить, в каком городе я нахожусь. А Игорь сдался, оказавшись вне игры. Он опустился, исчезла его подтянутость и деловитость, на жизнь он смотрел с позиции неистребимого скептика, не ожидавшего впереди ничего хорошего. Кроме того, появились необоснованные вспышки ревности, злости. Мне было безумно его жаль, и когда группа фирмачей во главе с Францем Шмидтом приехала к нам, чтобы найти выгодный для себя проект, мне потребовалось немало усилий, чтобы заставить Игоря поверить в себя и взяться за дело. К нему вернулись уверенность и энергия, он посвящал новому занятию всего себя, без остатка. Вопрос о браке уже не поднимался. Когда он стал директором фирмы, он взял меня к себе переводчиком-секретарем. Какую ошибку я совершила! В качестве начальника он был невыносим. Его фамильярность, заносчивость распространялись на всех сотрудников, но в большей степени на меня. Он мог приказать мне сделать любую работу, ловко манипулируя нашими отношениями. Многие «доброжелательные» коллеги называли меня за глаза рабыней. Пусть. Но я видела то, что было недоступно им. Вечерами он был полумертвым от усталости и напряжения. Он плакал во сне, его мучили кошмары, он каялся, что не может вырваться к матери в родной город навестить. И еще он клялся, что без меня и моей помощи он бы сломался, и я это знала. Я любила его и понимала при этом, что наши чувства неравноценны. И все же у нас бывали незабываемые моменты, когда мы ощущали невероятную целостность и взаимопонимание, создать которые могла только любовь.

И теперь, глядя на него, бледного, разочарованного неудачной встречей фрау Шмидт, я сказала себе, что я сделаю все, чтобы Игорь получил этот контракт.

На следующий день у нас была запланирована экскурсия в Кремль. Фрау Шмидт была спокойна, элегантна. Ничто не напоминало о вчерашнем инциденте. На экскурсии по Кремлю дама проявила столько же эмоций, сколько эскимос при виде снега. Я была окончательно сбита с толку. Неужели она не может простить нам этот дурацкий чемодан? Вечером мы отвезли ее в немецкое посольство, куда она была приглашена на ужин к послу.

— Ты что с ней сделала? — накинулся на меня Игорь, как только мы вошли в квартиру. — Она как замороженная. Опять проявляешь свою инициативу! Зачем я взял тебя к себе в фирму, сидела бы и заколачивала свою тысячу в этом НИИ!

И он демонстративно прибавил громкость телевизора, когда я попыталась возразить.

На следующее утро Игорь сам вызвался свозить нас в Новодевичий монастырь и Коломенское. Фрау Шмидт казалась немного оттаявшей и с явным удовольствием наслаждалась солнечной морозной погодой. Игорь действительно интересно рассказывал об истории монастыря, не обращая, однако, внимания на то, что я не успеваю переводить за ним, и игнорируя мои просьбы повторить. Со вчерашнего вечера он все еще злился, и никакое солнечное утро не могло стереть с его лица выражение недовольства и раздражения мной. Мадам несколько раз с любопытством смотрела на игру его мимики, особенно когда он обращался ко мне. Мы повернули назад, к стоянке машин.

Некоторое время ехали молча. Неожиданно для нас фрау Шмидт принялась рассказывать об истории Мюнхена, о его окрестностях и о том местечке, где стоит их дом, о привычках соседей и о характере своей собаки. Она давала четкие, исчерпывающие характеристики. Это было артистично и неподражаемо.

В Коломенском Игорь оставил нас вдвоем, обещав вернуться через час. Вид у него был чрезвычайно самодовольный — неожиданный приступ разговорчивости мадам он отнес на счет собственного обаяния.

Мы медленно бродили, расшвыривая ногами сухие листья. Вокруг царили тишина и спокойствие, чего нельзя было сказать о моей душе. Впервые мне пришло в голову, что я зря обманываю себя и что у нас с Игорем все кончено.

— Увы, мужчины любят первым делом карьеру, а женщины всегда терпеливо дожидаются своей очереди, — словно прочитав мои мысли, вдруг произнесла фрау Шмидт. — Не расстраивайтесь. Я вижу, что вы любите друг друга, просто переживаете кризис.

Я потеряла дар речи, а неприступная ранее фрау Шмидт продолжала:

— У нас были похожие проблемы с Францем: Я поддерживала его стремление сделать карьеру в ущерб своим собственным чувствам и мыслям. Но однажды я поняла, что я должна что-то сделать для себя, чтобы сохранить наше чувство. Я всю жизнь мечтала о настоящей любви. Мой отец погиб в России, и мать больше не вышла замуж. Она любила его всю жизнь. Его я не помню, но столько о нем слышала, что могу детально описать его характер, привычки, речь. Долго, очень долго я не решалась приехать в Россию, и вдруг решилась. Мне было очень тяжело смотреть на могилу Неизвестного солдата. Надеюсь, вы понимаете меня. Я от души желаю вам найти счастье, бороться за него и выиграть в этой борьбе.

Слова фрау Шмидт весь вечер не выходили у меня из головы. Пока Игорь и мадам наслаждались оперой в Большом, я обдумывала наше будущее.

От мучительных размышлений меня оторвал телефонный звонок. Звонил сотрудник аэропорта Шереметьево с радостной вестью — чемодан фрау Шмидт был найден. И этот звонок вдруг заставил меня действовать. Я быстро набросала от руки заявление об уходе с работы и оставила его на кухонном столе, на видном месте. Затем я собрала свои вещи и с грудой чемоданов спустилась вниз. Через час в своей маленькой запущенной квартирке я открывала бутылку шампанского, чтобы отпраздновать начало новой жизни. Я знала, что мне придется нелегко. Я была готова к этому и верила, что если Игорь любит меня, ему придется многое понять и переоценить.

Через три месяца мы поженились. На свадьбу пригласили только самых близких людей — среди них были супруги Шмидт.

— Я верила в вас, — сказала мне фрау Шмидт, вручая огромный букет. — Ведь если не женщины будут сражаться за любовь, то кто?