Святые сердца

Глава сорок третья

Зуана едва успевает добраться до своей кельи, как ударяет колокол к заутрене.

Они с Серафиной занимают в часовне каждая свое место, не обменявшись ни взглядом, ни знаком. Но, даже не поднимая глаз от пола, Зуана чувствует, как на нее смотрит аббатиса. Смотрит на них обеих. Знает ли она уже о ее визите к послушнице? Ну, если и не знает, так скоро узнает, ибо ночная сестра предана ей и вовсе не глупа и не глуха, как хотелось бы думать некоторым.

Вернувшись в келью, Зуана некоторое время стоит в темноте на коленях, потом ложится на свой тюфяк. Молитвами от всего не поможешь. Теперь ей нужно совсем другое вмешательство.

— Дорогой отец, наша община больна, — шепчет она. — У нее злокачественная опухоль. Нам нужно освободить одну молодую женщину, но так, чтобы монастырь уцелел, а не рухнул с ее уходом. Какое тут можно применить средство?

В последовавшем за этим молчании — она уже не ждет, что он ответит, а там, где раньше было его присутствие, стоит тишина — у нее постепенно начинает складываться план. Сложная природа болезни требует сочетания разных средств: множество «простых» ингредиентов предстоит соединить друг с другом не только в нужной пропорции, но и в нужное время. Несмотря на усталость, она чувствует, как внутри ее нарастает энергия, почти возбуждение. Закрыв наконец глаза, Зуана погружается в глубокий и спокойный сон.

Утром она принимается за первый ингредиент. Он прост и в то же время сложен: надо сделать так, чтобы молодой человек из дома аптекаря у западных ворот остался в городе. Даже если бы девушке достало сил и ума написать ему сейчас, ни один монастырский цензор не принял бы письма от послушницы без одобрения аббатисы. А вот Зуана, как монахиня хора, проведшая в монастыре много лет, может писать, кому захочет и когда захочет, при условии, что ее корреспонденция не будет содержать в себе ничего неподобающего. Поэтому утром в час личной молитвы она берет лист бумаги и пишет письмо, заранее составленное в уме.

Сестру Матильду она находит в маленькой комнатке за привратницкой.

Должность монастырского цензора непроста и требует от исполняющей ее монахини не только опыта и знания жизни (допущенные иметь дело с миром за воротами не должны быть моложе сорока лет), но и отличного зрения, а эти качества не всегда совмещаются в одной персоне. Не принадлежа к семейству мадонны Чиары непосредственно, Матильда до последнего времени служила ей верой и правдой; однако недавнее собрание показало, что ее лояльность имеет пределы.

К счастью, ее отношения с Зуаной держатся на здоровой основе. В молодости Матильда страдала от хронического зуда и жжения при мочеиспускании. Она не сразу нашла в себе силы сознаться в столь интимном недомогании (и не она одна — немало сестер сходят от этого с ума в разгар жаркого и влажного феррарского лета), но данная Зуаной доза вакциниевого сока принесла ей облегчение, и с тех пор она испытывает симпатию к сестре-травнице.

— Нечасто вы обращаетесь к внешнему миру, сестра Зуана.

— Да. Но у меня недавно была посетительница.

— О да, я знаю. Дочка кого-то из учеников вашего отца, так?

Зуана улыбается. Разве могла такая оказия пройти незамеченной?

— Теперь она жена аптекаря и приходила спросить совета насчет лечения мужа. Дело срочное, так что я должна послать ей ответ как можно скорее.

Заранее подготовленная к тому, что ей предстоит пропустить, сестра открывает письмо и начинает его читать, держа на вытянутой руке. Зуана уже заметила, как в часовне она щурит глаза, следя за текстом службы по требнику.

— Паутина с медом, значит? — Сестра Матильда, явно довольная тем, что справилась с мелким шрифтом, складывает письмо и ставит на нем свою печать. — Когда я была девочкой, моя нонна говорила, что шелковинка паука — нитка жизни. Она заставляла прислугу собирать паутину в подвале. У меня от нее всегда мурашки бежали.

— Значит, она была целительницей, ваша бабушка?

— Этого я не знаю. По мне, она была сущей ведьмой, — отвечает сестра Матильда. — Хотя сейчас я думаю, что она была права в своей строгости. Жить надо по строгим правилам, вы согласны?

— О, разумеется, — улыбается Зуана, вынимая из складок платья маленький пузырек и ставя его рядом с монахиней на стол. — Вы бескорыстно жертвуете своим зрением для общины. Несколько капель гамамелиса помогут сохранить его остроту на благо всем нам.

Сестра недолго колеблется — правила есть правила, в конце концов, — потом сжимает флакон в руке.

— Вы очень добры. Раз вы говорите, что письмо срочное, я пригляжу за тем, чтобы оно ушло сегодня в полдень.

Хотя первый день проходит хорошо, ночь, как и все последующие, оказывается не столь гладкой. После вечерней молитвы, когда вся община погружается в сон, Зуана снова направляется в келью девушки, неся еду, утаенную с собственной тарелки, и кое-какие припасы, которые удалось выторговать на кухне. Придется сидеть с ней, пока она не съест все до крошки. Еда. Такое естественное дело, если не превращать его в испытание. Однако долговременный отказ от пищи затрагивает не только тело, но и дух.

— Не могу больше. Я наелась.

— Ты почти ничего не съела.

— Да что ты говоришь? — огрызается она. — У меня пузо, как у фаршированного гуся.

— Тебе так кажется потому, что твой желудок уменьшился. Надо все доесть.

— Потом.

— Нет, сейчас.

— А-а-ахх!

Зуане трудно, но девушке еще труднее. Каждую ночь перед ней выкладывают целую гору остывшей еды — жирная, осклизлая, она походит на блевотину дьявола. Стоит ей взять ложку в руки, как ее горло сводит судорогой, желудок содрогается и все тело восстает при виде пищи. Каждый кусок отвратителен на вкус, словно сырое мясо или отрава. Она с трудом сдерживается, чтобы не выплюнуть все.

— Ешь, Изабетта.

— Не ешь, Серафина.

Бывают ночи, когда ей кажется, что она сходит с ума, когда голос Юмилианы звучит у нее в ушах, как ее собственный, и заглушает слова Зуаны; бывает даже, что мысль о Джакопо не может заставить ее разомкнуть губы. Если бы не Зуана, она бросила бы все, едва начав. Но, сойдясь в этой схватке, как два борца, они вместе качаются от надежды к отчаянию. Слезы перемежаются взрывами протеста, яростным рычанием или категорическими отказами. Поразительно, как долго длится ее сопротивление: оно, словно обороняющаяся змея, шипит и плюется и не хочет, не хочет сдаваться на полпути к раю — или к аду.

И все же со временем скрывающееся за голодом истощение делает ее послушной, точнее, вызывает безмолвную покорность, сильно разбавленную водой.

«Дражайшая Изабетта, я тебя не предавал и никогда не предам по своей воле».

Читая ей отрывки из письма, Зуана уговаривает ее открыть рот.

«Дражайшая Изабетта…»

Когда в последний раз кто-нибудь называл ее так? Изабетта. Собственное имя стало для нее чужим. Кто та молодая женщина, которая откликалась на него когда-то? Кто тот мужчина, который ее любил?

«Каждую ночь, прежде чем заснуть, я слышу твой голос, его красота похищает у тишины ее сладость, и это первое, что я вспоминаю при пробуждении. Больше я ничего не прошу».

Она слушает внимательно, точно ребенок любимую некогда сказку. И иногда она почти вспоминает, почти возвращается памятью в те дни; лицо, прикосновение, звук голоса. Только где и когда все это меж ними было?

«Я никогда не полюблю другую и не женюсь. Такой обет я дал Богу, если Ему будет угодно сохранить мне жизнь, и с радостью его сдержу… Молись за меня, моя дорогая Изабетта».

Но будет ли она когда-нибудь Изабеттой снова? Время спустя она устает задавать себе эти вопросы. Чтобы представить будущее, она должна отказаться от утешения ничего не чувствовать в настоящем. Похоже, не только исхудало ее тело, но и сжался весь мир вокруг нее.

Потом, когда пытка едой заканчивается, ей дают, и она принимает — теперь уже без протестов — стакан коньяка для ускорения пищеварения. Однако он почти не облегчает трения, которое начинается внутри ее тела Несколько дней спустя ее кишки заявляют собственный протест, и она чувствует дурноту и боли, от которых ей временами хочется согнуться пополам, так что она едва сдерживается. Если раньше она сворачивалась калачиком от холода, то теперь лежит, чтобы успокоить свой ноющий живот.

Между тем не только физическое кормление представляет собой трудность, но и обман, который отныне должен сопровождать этот процесс. За стенами своей кельи, как бы плохо или тяжело ей ни было, Серафина должна быть умной. И ловкой. Каждый раз в трапезной все должны видеть, как она ест, и в то же время делать это нужно так, чтобы Юмилиана понимала: ни один кусок не попадает ей в рот, все исчезает в складках платья, не нарушая продолжительного поста. А Юмилиана, как всегда, орлиным взором следит за каждым движением своей любимицы.

Как только пища возвращает ей силы, начинается запор, ее живот наполняется камнями, которые растут и твердеют день ото дня. Впечатление такое, словно все ее тело раздувается от ядов. Она вспоминает епископа, который пачкал кровью белье и изливал дурное настроение всюду, где бы ни появлялся. «Неужели и со мной будет то же самое? — думает она. — Неужели голод превратит мое тело в развалину»? Она разглядывает себя. Кожа под ее сорочкой посерела, вены просвечивают сквозь нее, точно узловатые стволы. Отвратительно. Она отвратительна. Разве может мужчина ее полюбить?

Зуана твердит ей, что со временем тело вернется к нормальному приему пищи, что все пройдет, ей станет легче. А если нет? Что, если она будет раздуваться до тех пор, пока не лопнет или не взорвется? Теперь Зуана добавляет в коньяк сенну: эта великая целительница жизни чистит печень, помогает сердцу и селезенке, а в таких дозах способна расшевелить кишки даже у лошади. Но только не у изголодавшейся послушницы, похоже.

На шестое утро во время службы у нее все давит и болит так, что она едва не падает в обморок. Евгения, которая, как обычно, в часовне находится рядом с ней, поддерживает ее до тех пор, пока ей не становится лучше. Она выпрямляется, вся мокрая от пота, и видит лица монахинь и послушниц, которые глазеют на нее с противоположной стороны хоров. Похоже, они разочарованы тем, что ей удалось удержаться на ногах. Совершенно ясно, что вся община следит за каждым ее шагом. Оно и понятно, нелегко наблюдать, как человек изнуряет себя постом в поисках пути к Богу.

Зато сестра Юмилиана нисколько не расстроена. Напротив, она в восторге. Ей, которая логику голодания знает как свои пять пальцев, понятно, что временами боль трудно отличить от начала трансценденции. Да и вообще, еще не время. В часовне пусто, фигура Христа еще в руках рабочих. Если — нет, когда — эта юная душа будет призвана, Он будет со своего места наблюдать за ней.

Ведь у Юмилианы тоже есть свой план; собственная мечта о благополучии, которая греет и питает ее в темноте. В свое время через ее руки прошло немало послушниц, и некоторые из них, к примеру Персеверанца, Обедиенца, Стефана и даже Карита, превратились в смиренных и преданных Христовых невест. Таких, какой всегда мечтала быть она. Любовь к Христу сжигает ее уже много лет; она работала, молилась, постилась, посвятила обители Санта-Катерина всю жизнь; и все же, все же… чего-то все-таки не хватает.

Судьба Юмилианы определилась, когда она, впечатлительная юная монахиня девятнадцати лет, стояла в одной монастырской часовне с живой святой, маленькой, согбенной, смиренной и таинственной настолько, что словами не описать, на чьих ладонях однажды во время заутрени открылись стигматы самого Христа. Остаток службы эта крохотная женщина с огромной душой пела в окружении изумленного хора, и слезы текли по ее лицу, а потом, хромая, ушла в свою келью, оставив на полу цепочку кровавых следов.

В детстве Юмилиана слышала рассказы о таких чудесах — да и кто не слышал? — и они с самого начала производили на нее глубочайшее впечатление. Она всегда мечтала стать такой же чистой… Молилась, чтобы и ей было ниспослано такое смирение. «Живые святые» — так их называли. В годы перед началом еретического безумия их было много: Лючия из Нарни, Анжела из Фолиньо, Камилла из Броди. Ее мать все рассказывала ей о них, заботливо вскармливая ее на историях их жизни, как птица вскармливает жирными червями своего едва оперившегося птенца.

Но и без материнской набожности она стремилась бы в монастырь. В детстве ее постоянно приходилось удерживать от излишней суровости к себе. Хотя ее семья была не из самых могущественных в городе, их доброго имени хватило, чтобы обеспечить ей место в Санта-Катерине. Поступив туда в возрасте двенадцати лет, она уже имела мозоли на коленях и находила большинство своих товарок-послушниц тщеславными и ветреными. И еще она верила в то, что надо только не щадить себя, и со временем…

Только ничего из этого не вышло. Несмотря на все ее моления и страсти (в юности ведь все максималисты), экстаз бежал ее, и она начала бояться, что ее так и не сочтут достойной. В ту ночь, когда она стояла и смотрела на кровь, стекавшую с ладоней сестры Магдалены, она поняла правду: ей никогда не испытать такого благословения.

Когда любишь кого-то так сильно, то непереносимо больно видеть, как он предпочитает тебе другую. Но Христос посылает разные испытания разным душам, и Юмилиана безропотно несла свой крест: она шила, переписывала, работала в саду, помогала на кухне со всем доступным ей смирением, пока наконец не нашла способ занять должность, где ее страсть и вера помогут направлять юные души. Никто не сомневался в том, что она была честной и справедливой наставницей, многие воспитанницы полюбили ее в конце концов так же сильно, как когда-то ненавидели. Но все это время она пристально вглядывалась в каждую из них и ждала, когда представится случай. И он настал, как раз тогда, когда ложные истины были повсюду и сама Церковь склонялась к большей строгости и меньшей свободе.

По правде говоря, она не всегда была уверена в Серафине (сейчас-то все по-другому, так ведь?). Вначале она видела в ней лишь злую, испорченную бунтарку, полную тщеславия и плотских желаний. Но потом все изменилось. Сначала была первая встреча с сестрой Магдаленой, после которой девушка обрела голос, чистый, как дыхание ангела, и жаль, что он не поднимался прямо к Господу, а должен был соблазнять тех, кто стоял за решеткой. Потом ее вдруг охватила показная набожность, однако Господь сразу увидел ее лживость и ввергнул ее в ту ужасную ночь со спазмами и рвотой, которая сокрушила ее тело и едва не убила ее. Без Магдалены она наверняка умерла бы. В тот миг Юмилиане все стало ясно. Иные монахини и послушницы, зачастую достойные сверх всякой меры, в страданиях и одиночестве испускали дух. А ради этой девушки сама живая святая Санта-Катерины вышла из своей кельи и пробудила в ней жажду покаяния и поста. И наконец, как будто могли еще оставаться сомнения, Магдалена умерла в тот самый миг, когда Христос наполовину соскользнул с распятия, под которым принимала причастие Серафина.

Да, была в этой молодой женщине какая-то сила, словно вложенная в нее вопреки ей самой. Она почувствовала ее сквозь отчаяние девушки, вскормила ее, наблюдала, как оживает дух, по мере того как слабеет тело. Она, сестра Юмилиана, молилась, чтобы ей была послана такая сила в ее стремлении очистить монастырь. И вот она была дарована ей.

Вечером она, как обычно, приходит в час между ужином и последней молитвой помолиться с Серафиной. Жадная до малейших нюансов тех ощущений, которые переживает ее юная протеже, она расспрашивает ее о том, что произошло с ней утром в часовне, когда она едва не упала в обморок. Было ли ей больно? Что она чувствовала? Или слышала? Не было ли у нее шума или гудения в ушах, не слышала ли она отзвука чьего-то голоса, не затмевался ли ее взор?

Серафина рассказывает ей все, что та хочет слышать.

И не все ее слова неправда. В долгие, голодные ночи до прихода Зуаны бывали моменты, когда она могла поклясться, что видела что-то: странные, полуразмытые фигуры вырастали вдруг из теней, краем глаза она замечала внезапные дуновения или вспышки света. Когда она подолгу смотрела в темноту, та становилась цветной, оранжевые и желтые пятна пронизывали ее, как золотые жилы — черный камень. Однажды, на ничейной земле между сном и явью, она вдруг увидела выплывшее из темноты лицо — Его лицо в обрамлении бороды и черных кудрей, с глазами, мокрыми от слез сострадания. «О Господи, — подумала она тогда, — пусть эти слезы будут обо мне». Напротив, ее сны были совершенно пустыми, хотя, просыпаясь, она иногда слышала в своей келье музыку, голоса, вибрирующие ноты такой чистоты и высоты, что они не могли быть человеческими, от них у нее кружилась голова, и она чувствовала себя бестелесной, готовой взлететь с кровати и стать одной из них.

Когда она, запинаясь, пересказывает это Юмилиане, старая монахиня все забывает от радости.

Но больше с ней ничего такого не происходит. Нагруженная пищей, она твердо стоит на земле, и плотность ее тела прекращает дрожание воздуха вокруг. Сказать по правде, иногда ее охватывают кратковременные сожаления о вновь вернувшейся обыкновенности, и тогда она задумывается о том, что потеряла. Но она запрещает себе такие мысли. Скоро она уйдет из монастыря, оставит позади все его видения и ужасы и сделает все, чтобы освободиться…

— Помоги мне. Я так жажду Его. Пожалуйста, помоги. — Она знает свои слова наизусть.

— Молись, Серафина. Молитва и отречение от плоти. Другого пути нет. Когда пустота наполнит тебя, это случится. Он придет. Боль, посланная тебе сегодня, — верный знак. Заутреня — самое лучшее время. Именно тогда Он так близок. Все, что тебе нужно сделать, — это позвать. Ты готова. Монастырь готов. Для Него.

В каком-то смысле Юмилиана права. С тех пор как еда оживила не только ее кишки, но и мозги, Серафина чувствует перемену погоды вокруг. Многие монахини тоже постятся, причем так, что, собираясь в часовне, они слышат протестующее урчание животов друг друга. В утренние рабочие часы хор борется с «Плачем Иеремии»: архитектура этой музыки куда строже той, к которой они привыкли, и, как бы сестра Бенедикта ни подгоняла ее под их голоса, изменить или обогатить ее она не может.

Иерусалим прискорбно согрешил…

Слова раздаются по всему монастырю.

Рыдала она ночью, и слезы на ее щеках.

Есть и те, кому в этих словах чудится камень в огород Санта-Катерины.

Все, почитавшие ее, теперь презирают,

Ибо видели ее стыд.

Мало кто теперь вечерами наведывается в келью сестры Аполлонии; все заняты тем, что стоят на коленях в своих собственных. На монастырь опустилось затишье, тяжелое, липкое, словно перед грозой. Очередное собрание проходит без неожиданностей. Атмосфера по-прежнему напряжена, но ни у кого нет сил для новой драмы. Им объявляют, что большое распятие починено и в ближайшую неделю вернется в монастырь. Но даже эту новость община принимает спокойно. Юмилиана, куда более искусный политик, чем она сама о себе думает, молчит. Однако душа ее тверда, как перетянутая струна, а по вечерам она продолжает переливать свою страсть в душу послушницы. Она ждет. Как и все они.

Глава сорок четвертая

Хотя перемены в фигуре девушки станут заметны окружающим лишь через месяц, не раньше, уже после двух недель выкармливания ее лицо немного меняется: огромные круги под глазами бледнеют, к щекам возвращается румянец. Пора добавлять следующий ингредиент. Необходимо посвятить в план аббатису.

Зуана не обманывается в том, какая сложная ей предстоит задача. Она знает, как рассердится аббатиса. Как она уже рассердилась. С их последней встречи мадонна Чиара все больше времени проводит у себя в покоях, где пишет письма или принимает посетителей. Самые наблюдательные сказали бы, что вид у нее усталый. Но Зуана знает, что происходит. Женщина, привыкшая к власти над окружающим миром, наблюдает, как она ускользает из ее рук. Нет, такой план она не захочет даже слушать. Значит, тем более важно, чтобы Зуана нашла способ ее убедить.

В ту ночь вместе с едой Зуана приносит в келью девушки два маленьких мешочка. Накормив ее, она вручает ей первый.

— Будь осторожна с этим.

Аполлония щедро поделилась с ней пудрой.

— Можешь считать, что это спасибо за мою сестру, — говорит она. — Хотя, должна сказать, никогда не думала, что тебе это может понадобиться. Правда, сейчас многие меняют свои привычки. Приходи к нам как-нибудь на вечерний концерт. Тем более что их уже, наверное, немного осталось.

Серафина — вернее, Изабетта, ибо с тех пор, как пища заработала внутри ее, она снова начинает думать о себе именно так, — открывает мешочек, опускает в него палец, затем размазывает белую пудру по щекам.

— Сильно не мажься. Юмилиана с другой половины хоров краску видит.

Зуана берет второй мешочек и кладет на койку.

— Что до этого, то я все точно рассчитала. Ты помнишь, сколько воды нужно?

Она кивает.

— Хорошо. Самое главное — начинай только по моему знаку. И делай только то, о чем мы с тобой говорили. Ты поняла?

— Я поняла.

— Не больше и не меньше. Второго шанса не будет.

— Да-да, я все поняла. — Она сегодня нервная. Они обе нервничают. — Думаешь, до этого дойдет?

— Я не знаю. Но если дойдет, она должна увидеть, что тебе хватит и сил, и воли пойти дальше.

Зуана вручает ей маленький острый нож, которым она когда-то чистила и резала корни норичника. Ах, сколько же времени прошло с тех пор?

— Ты уверена, что сможешь? — спрашивает Зуана.

— Да, уверена. — На этот раз вместе с румянцем на щеках появляется и блеск в глазах. — Вряд ли это окажется больнее, чем то, что творится у меня в кишках.

Наутро Зуана идет к аббатисе. Этот визит не отмечен любезностями: никто не предлагает ей вина или место у очага.

— Я пришла исповедаться в непослушании, мадонна Чиара. Против вашего желания я навещала послушницу ночью. И при этом каждый раз нарушала Великое Молчание.

— Да. Может, расскажешь мне то, чего я не знаю? Сколько еды попадает ей в живот, к примеру? Перед обедней вид у нее был полумертвый.

— Это из-за запора, он неизбежно случается, когда человек снова начинает есть. Пост окончен. А с ним и влияние Юмилианы на нее.

— Что ж, рада это слышать.

Зуана набирает полную грудь воздуха. Никогда в жизни она еще так не волновалась.

— Мадонна Чиара, я пожертвовала бы чем угодно, чтобы защитить наш монастырь. Он поддерживает и питает меня и еще многих женщин, подобных мне… — медленно начинает она, но слова спешат и натыкаются друг на друга, будто им не терпится выйти наружу. Она умолкает, затем, собравшись с силами, продолжает: — Отношение послушницы к вам ничуть не изменилось. У нее сильный характер, но в ней нет злости. Лишь отчаяние толкнуло ее к Юмилиане. Но если мы поможем ей, она отречется. И будет молчать до могилы: обо всем, что происходит в этих стенах или за их пределами, она забудет, будто этого никогда и не было.

Тут Зуана умолкает, чувствуя, что ее лоб покрыла испарина. Аббатиса смотрит на нее спокойным, даже холодным взглядом.

— Какая страстная речь, сестра Зуана. Совсем на вас не похоже. И какую «помощь» мы должны ей подать, чтобы купить ее молчание? Вы ведь это имели в виду, да? Как я понимаю, сейчас у нее есть еда, уход и внимание половины общины. Так скажите, какой еще «помощи» ей не хватает?

Зуана смотрит ей прямо в глаза.

— Мы должны помочь ей покинуть эти стены и начать новую жизнь с тем молодым человеком вдали от наших мест.

Мгновение аббатиса не сводит с нее глаз.

— Вот это да! Ум к ней вернулся быстро. Если, конечно, это ее идея…

— Я долго думала над этим, мадонна Чиара. Есть один способ…

— О, способов есть сколько угодно, — перебивает аббатиса. — Я могу открыть ей ворота хоть сегодня ночью. Или мне подождать, пока она напишет письмо епископу и осрамит нас всех, чтобы он напустил на нас инспекцию? Дай угадаю… Ты взяла на себя смелость исследовать тело Санта-Катерины, а затем — что? — отыскала снадобье от ее недугов? Осмелюсь сказать, что в этом тебе помог отец. — Ее голос становится едким от сарказма.

— Отец перестал говорить со мной, — спокойно отвечает Зуана. — Я все придумала одна.

— В таком случае твоя вина серьезнее, чем я полагала. Похоже, бледная немочь у тебя, а не у нее, хотя тебе она и не по возрасту. Что, она и тебе голову вскружила? Соблазнила, как всех прочих, так что теперь ты готова разрушить монастырь ради нее?

— Нет. Все совсем не так, — возражает Зуана, и голос ее чист и ясен, в нем нет дрожи и страха. — Этот монастырь дорог мне не меньше, чем вам.

— Позволю себе усомниться.

— Я бы…

— Хватит! — приказывает аббатиса, дрожа от ярости.

Зуана повинуется. Мгновение аббатиса молчит, сложив на коленях стиснутые руки, словно понимает, что зашла слишком далеко. Наконец она поднимает голову.

— Твой визит окончен. Назначаю тебе епитимью…

— Мадонна Чиара…

— Я запрещаю тебе перебивать меня! — Теперь врага мерещатся ей повсюду, и она не может этого стерпеть. — Назначаю тебе епитимью — оставаться в келье до тех пор, пока я не решу, что делать с вами дальше.

Большее не в ее власти. Зуана склоняет голову в знак покорности.

— А послушница? — тихо спрашивает она.

— Если ей потребуется еще помощь, я ее окажу.

К последней службе становится ясно, что с Зуаной что-то произошло. Ее место на хорах пустует с шестого часа. Будь это болезнь, аббатиса наверняка сказала бы об этом перед Великим Молчанием, чтобы они могли помянуть ее в своих молитвах. Но она почему-то делает вид, будто не замечает ее отсутствия.

Когда собравшиеся монахини усаживаются, Изабетта поднимает голову и смотрит на пустующее сиденье. В сумеречном свете ее лицо кажется осунувшимся и мертвенно-бледным. И не только благодаря пудре.

Зуана оставила четкие указания. «Если я буду на месте, то перед самым началом службы я поднесу руку ко лбу и задержу ее там, точно страдаю от боли. Это будет знак для тебя».

«А если тебя там не будет?»

«Если не будет… то само мое отсутствие станет знаком».

Бенедикта выпевает первые ноты, Изабетта подхватывает. Когда она была совсем слаба, ее хватало лишь на то, чтобы придерживаться порядка службы, да и то ее мысли часто убегали во тьму, окружавшую пламя свечей, которое напоминало ей истории Юмилианы: ангелы вылетают из дыма и скрываются в нем, и юная монахиня, пронзенная радостью Господней, исходит слезами и кровью у всех на глазах. Бывали моменты, когда ее собственные ладони начинало покалывать от желания, но позднее она обнаруживала, что втыкала в них ногти, от которых на коже оставались красные рубцы.

Но теперь часовня снова стала просто местом, где молятся монахини, а служба превратилась в набор определенных слов. Теперь она знает, что есть только одно средство извлечь кровь из своих ладоней, и средство это — нож. Она видит аббатису, которая стоит за рядами скамей, высокая и прямая. Посмотрите на нее: эта женщина знает, как ножом добиться того, чего хочешь. Сильно ли она ее ненавидит? Обычно она не позволяет себе углубляться в это чувство. Но теперь она окунается в него, и оно оказывается таким сильным, что кружит ей голову.

Да, она это сделает.

Вернувшись в келью, в назначенное время она вытаскивает мешочек, добавляет к кучке гранул немного воды и разводит их на полу в темном углу. Затем вынимает нож. Колебание длится секунду, после чего она втыкает кончик лезвия себе в ладонь, шипя от боли, когда он прорывает кожный покров. Переложив нож в поврежденную ладонь, она наносит такую же рану здоровой, хотя и с большим трудом. При свече вытекающая кровь кажется сразу и темной, и яркой. Она прячет нож и переходит в угол, где опускает ладони в лужицу и изо всех сил давит ими в пол. Когда она поднимает их, они пропитаны краской.

Она переходит в переднюю комнату, задувает свечу и начинает визжать.

Община уже спит, но три женщины тут же выскакивают из своих келий. Ночная сестра мчится впереди, но не успевает она достичь двери послушницы, как видит аббатису, спешащую по галерее, а за ней — сестру Юмилиану, которая торопится так, как только позволяют ее старые усталые ноги.

Ночная сестра останавливается у двери кельи, но не открывает ее, а молча ждет. Великое Молчание сильнее любого шума.

— Бенедиктус, — с трудом переводя дух, произносит первое слово Юмилиана и поспешно склоняет голову перед аббатисой.

— Део грасиас.

— Вам нет нужды беспокоиться, мадонна аббатиса. Я сама пригляжу за ней.

— Нет, сестра Юмилиана.

— Она послушница, проходящее обучение. Моя обяз…

— Я сама за ней пригляжу.

— Но…

— Никаких «но». Вы еще не распоряжаетесь в этом монастыре, сестра Юмилиана. Это моя привилегия и мое бремя. — Тон не допускает возражений. — Возвращайтесь в келью.

И поскольку остается лишь повиноваться или оттолкнуть ее и войти силой, то Юмилиана отворачивается, ночная сестра делает шаг в сторону, и аббатиса входит.

В комнате она обнаруживает девушку, которая стоит в углу, спиной к ней, и воет на одной высокой ноте, вибрирующей так, словно запас дыхания в ее груди бесконечен.

Мадонна Чиара поднимает свечу.

— Итак, Серафина. Из-за какой чепухи ты прерываешь Великое Молчание на сей раз?

Наступает пауза, потом Изабетта оборачивается и поднимает руки ладонями вверх, показывая ей свои раны. Темная кровь каплями падает на пол вокруг нее, когда она без всякой истерики и злости произносит слова, которые они придумали вместе с Зуаной:

— Мадонна Чиара, меня отдали в монастырь против моей воли. И против моей воли держат меня здесь. Я не хочу вам зла. И, если вы отпустите меня, я клянусь, что до конца моих дней не скажу об этом никому ни слова. Но если меня заставят остаться, я обещаю, что навлеку на всех вас беду.

Пока она говорит, аббатиса толчком закрывает дверь, чтобы никто не подслушал их снаружи.

Глава сорок пятая

— Вас зовут к аббатисе.

От возбуждения Летиция вся трясется. Зуана, не ложившаяся спать, давно готова и ждет уже несколько часов. Идя через двор, она нарочно даже не смотрит в сторону кельи послушницы, зато замечает фигуру в окне мастерской вышивальщиц на верхнем этаже. У сестры Франчески, которая не может запретить болтушкам говорить даже тогда, когда им нечего сказать, сейчас, наверное, гвалт стоит. Постящаяся послушница кричала ночью, и аббатиса — сама аббатиса — пришла к ней. Услышав такую новость, разве можно спокойно сидеть и вышивать очередную букву «Э» на очередной наволочке? Но и наволочкам, при всей их непритязательности, отведена в большой интриге своя роль. Зуана постаралась и разузнала, что вышивальщицы как раз заканчивают приданое одной молодой женщины из младшей ветви семейства д’Эсте и что на днях работа должна быть отправлена заказчице, чтобы все примерить, а если понадобится, то и переделать до свадьбы, назначенной на десятый день после Пасхи. Сейчас дошивают последние предметы.

Голова в верхнем окне прячется, когда Летиция без остановки проходит мимо дверей аббатисы.

— Куда мы идем?

— Она велела мне привести вас в часовню.

Зуана работает с этой девочкой с тех самых пор, как та поступила в монастырь. И сейчас ей очень хочется расспросить ее о том, что она знает. Но Летиция слишком взволнована и, едва они достигают двери часовни, убегает прочь.

Зуана входит так тихо, как только позволяет могучая дверь.

Оказавшись внутри, она сразу понимает, почему аббатиса здесь. На каменном полу у алтаря во всей своей славе лежит огромное починенное распятие и ждет, когда его повесят на место. Ворот, лебедка и подъемные козлы возле хоров уже ждут начала процесса.

По одну сторону от лежащего распятия распростерлась на полу аббатиса, вся вытянувшись к Нему. Ее ладони почти касаются Его скульптурной плоти, кажется, потянись она еще немного, и дотронется до Него.

Зуана колеблется. Она нередко видела аббатису в церкви, где та обычно являет собой изящнейшее воплощение молящейся монахини, однако сейчас ей кажется, что та погружена в более глубокую молитву. Ей неловко оттого, что она как будто подглядывает.

Немного погодя, когда она поворачивается к двери, ее окликает голос:

— Сядь, Зуана. Я скоро подойду.

Ну, может, не такую уж и глубокую.

С наблюдательного пункта на хорах Зуана начинает рассматривать статую. На полу фигура Христа кажется еще огромнее, чем на стене. Мастера не только починили поперечную перекладину и руку, но и почистили фигуру и заново отлакировали ее, смыв столетние слои свечной копоти и пыли, так что Его кожа как будто светится.

Наконец аббатиса выпрямляется. Мгновение она сидит на пятках и смотрит на тело, потом наклоняется и целует дерево креста и только после этого встает.

— Знаешь, когда я только пришла в монастырь, еще девочкой, говорили, будто изготовивший Его скульптор использовал в качестве модели тело собственного сына, убитого в драке. — Она говорит спокойно, почти легко. — Говорят, горе отца было столь велико, что оно водило его рукой, державшей резец. Судя по всему, молодой человек был красавцем. Женщины его любили. Помню, я тогда не понимала, как его тело могло превратиться в тело Христа. Ибо у меня не было никаких сомнений в том, что Он — тот, кто Он есть.

Аббатиса выбирает место рядом с сестрой-травницей и садится, аккуратно расправив юбки.

— С годами я поняла, что мы, монахини, удивительно умеем видеть то, во что верим… или верить в то, что видим — или хотим видеть, — даже когда его нет.

В ее манерах нет и следа той ярости, в которой Зуана оставила ее менее суток тому назад. В правилах их ордена об этом говорится недвусмысленно: монахиня бенедиктинского монастыря не должна давать волю гневу или жаждать мести. Она должна любить врагов своих и примиряться с противниками до захода солнца. И ни при каких условиях надежда на милость Господа не должна покидать ее. Непростые требования, и аббатиса должна показывать другим пример их безукоризненного исполнения.

Даже когда Зуана с ней не согласна, она все равно восхищается ею больше, чем любой из прежних аббатис. Хорошо бы и впредь так было.

— Похоже, это тебе я должна быть признательна за то, что она не расковыряла себя ножом посреди заутрени.

— Дело не только во мне, мадонна Чиара. Девушка и сама не хочет вреда общине.

— Да, она дала мне это понять. Однако меня она ненавидит. Глаза красноречивее слов. — Аббатиса делает паузу. — Что ж, на ее месте я бы меня тоже ненавидела. Полагаю, обилие крови — твоих рук дело?

Зуана колеблется, потом кивает.

— Очень впечатляюще. Надеюсь, Федерике на пирожки что-нибудь осталось. Хотя, похоже, на следующий год карнавального пира уже не будет.

— Нет, — твердо ответила Зуана. — Пир будет. И вы по-прежнему будете аббатисой. И, как и сейчас, будете пользоваться всеобщей любовью и восхищением.

— Ох, Зуана, сделай милость. Воздержись от неискренних похвал. Для нас это пройденный этап. Мы ведь пришли сюда торговаться, да? В таком случае приступим.

— Здесь? — Взгляд Зуаны скользит по распятию.

— Почему бы и нет? Лучшего свидетеля нам не найти. К тому же я не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто мы думаем что-то от Него утаить.

И Зуана начинает говорить, сначала о болезни, потом о лечении. Слова она выбирает понятные и простые, как и подобает хорошему врачу или ученому, который всесторонне исследовал предмет и хочет убедить других в его полезности. Аббатиса, в свою очередь, внимательно слушает, не сводя глаз с ее лица.

Христос на кресте, лежащем на полу часовни, отвернул от монахинь свой лик. Его поникшая голова свидетельствует о том, что мучения уже подошли к концу. Все худшее для Него позади, впереди — только воскресение.

— Знаешь, чего сильнее всего страшатся женщины, входящие в монастырь не по своей воле? — наконец говорит аббатиса. — Думаю, я тебя удивлю, ведь они и сами зачастую этого не знают. Не того, что они не смогут иметь детей, носить модные платья и никогда не испытают ничего из того, что они слышали об алькове. Нет. Корень их страха в том, что, не найдя утешения в Господе, они боятся умереть от скуки. Скука… — качает головой она. — Должна сказать, что за все годы, которые я провела на посту аббатисы, я ни разу от нее не страдала. Он очень умен, Зуана, твой план. Когда надо понять суть проблемы и найти решение, головы яснее твоей не найти. И все же это не столько лекарство, сколько шантаж.

— О, я вовсе не хотела, чтобы так было.

— Нет? А если я все же откажусь? Что тогда? Осмелюсь заметить, краски ей хватит, чтобы сорвать не одну службу. Видела бы ты ее руки. Она себя от души покромсала. Может, у нее и не было экстаза, но вот у сестры Юмилианы наверняка был бы. Но ты и без меня все знаешь. — И она глубоко, театрально вздыхает. — Так что там за «состав»? Ты пользовалась им раньше?

— Я… вообще-то нет. Его нельзя испытывать самой на себе, результаты непредсказуемы.

— Да уж.

— Но я изучила множество записей.

— Чьих — аптекарей или поэтов?

— Я… я не понимаю…

— Ах, Зуана! — Улыбка поднимает уголки ее губ, но не достигает глаз. — Для человека твоих знаний ты очаровательно невежественна. Мариотто и Джианоза… Джульетта и Ромео… Как только их не называют. Неужели ты не слышала их трагическую историю? Ладно, сейчас уже поздно. Добрые отцы из Трента приговорили к костру истории Салернитано, что, по моему разумению, только добавит им популярности.

— Вы правы, — тихо говорит Зуана. — Я таких историй не слышала и слышать не хочу. Это снадобье известно мне по записям одного путешественника с Востока и моего отца.

— …чьи книги мы должны постараться сохранить. — Ладони аббатисы скользят по юбке; жест, который, как всегда, означает переход к делу. — Итак, расскажи мне остальное. Как, к примеру, ее жалкий молодой щенок узнает, что ему делать?

— Она ему напишет.

— Что? У тебя есть его адрес?

Зуана опускает глаза.

— И ты уверена, что он отзовется?

— Да. Уверена.

— А вдруг что-нибудь пойдет не так? Вдруг снадобье не сработает? Окажется слишком слабым? Или сильным? И она умрет?

— Она не умрет, — твердо отвечает Зуана. — Хотя… — Она на миг умолкает. — Хотя, если такое случится, вам не о чем будет беспокоиться, ибо ее секреты умрут вместе с ней.

— Отлично! Ты и впрямь обо всем подумала. Кроме, может быть, одного. Понятно, что теряет монастырь благодаря твоему плану: непокорную сладкоголосую послушницу и большую часть ее приданого. Но вот что мы выиграем?

Зуана, хотя и невежественная в чем-то, приготовила точный ответ на этот вопрос. На этот раз, едва она заканчивает, аббатиса отбрасывает все колебания.

И вот настала пора смешивать ингредиенты.

Под руководством Зуаны девушка пишет письмо молодому человеку, поклявшемуся ей в вечной любви и верности. И хотя оно исполнено нежности, дабы не оставить никаких сомнений в ее чувствах, главная его цель — передать ему указания, и уж тут слово берет Зуана, ибо важнее всего ничего не перепутать. Готовое письмо читает не цензор, а сама аббатиса и тут же отправляет его со своей личной почтой.

Через несколько часов все сомнения в верности молодого человека рассеиваются. Посыльного, принесшего запечатанный конверт, просят подождать, пока будет написан ответ, чтобы доставить его адресату немедленно. Можно подумать, что молодой человек ничего другого и не ожидал. Что в некотором роде так и есть. Ответ попадет прямо в руки аббатисе, так что она первая читает страстные излияния юноши, которому суждено стать похитителем одной из ее послушниц. Скрытая в этом ирония очевидна всем.

На следующий день аббатиса наносит неожиданный визит в швейную мастерскую, где приказывает монахиням и послушницам меньше болтать и живее работать иглой, чтобы приданое было готово к отправке в течение недели.

Зуана, в свою очередь, занята своими книгами и хором снадобий. Она производит последнюю сверку двух источников: записей ее отца и некоего Алессио Пьемонтезе, который, по его словам, объездил весь свет, изучая чудеса и тайны природы. И хотя в ингредиентах обе записи сходятся, есть некоторые различия в мерах. В конце концов она делает выбор в пользу отцовского варианта, хотя он и предупреждает ее: «Мною не проверено, записано с чужих слов» — мелким почерком внизу страницы.

Изабетта, напротив, в эти дни совсем ничего не делает, что, может быть, труднее всего. Теперь за общим столом она почти не скрывает, что ничего не ест, чтобы все видели, как она себя изнуряет. Остальное время она поет или молится напоказ, сложив ладони или спрятав их в рукава платья, белая как мел, исхудавшая, ссутулившаяся, она ковыляет за сестрой-наставницей, словно новорожденная овечка.

Как было обещано, распятие вешают прямо перед Вербным воскресеньем. Монахини устраивают крестный ход по монастырю, который оканчивается в открытой для публики часовне, где служат мессу, и все это без новых происшествий.

Заутреню в ту ночь служат торжественно. Празднуя возвращение нашего Господа, монахини зажигают целый ряд больших свечей. Все жаждут службы. Даже те, кто едва просыпается, ослабев от молитвы и поста, вовремя приходят в часовню.

Раньше всех свое место занимает Юмилиана. Она уверена, что эту службу монастырь запомнит надолго. Над ее головой Христос горит в пламени свечей. Его дорогое, страждущее тело являет собой чудо трансформации, Его плоть внезапно кажется столь реальной, кровь из ладоней и ступней потрясает краснотой на фоне бледной, лакированной кожи. В лихорадочных мечтаниях молодости она представляла себе тяжесть этого измученного тела, лежащего на ее коленях, воображала, как чудесно бы было заключить Его в свои объятия. Всю свою жизнь любила она Его, этого совершенного, нежного, могучего, прекрасного мужчину, рядом с которым любой другой жених показался бы грубым и недостойным. И вот она сидит, сложив на коленях руки, и наблюдает за тем, как входят послушницы и Серафина скромно занимает свое место среди других участниц ночной процессии.

Какой хрупкой и мертвенно-бледной она выглядит, одна душа, и никакого тела. Только глаза остались. В последние дни они так и сверкают: будто яркий свет горит где-то в их глубине. Ах, почему она, Юмилиана, не прибежала первой в ее келью в ту ночь, когда та начала кричать! Как она изумилась, когда на следующий день девушка описала ей трех черных бесов, которые явились к ней и пинками и толчками опрокидывали ее на пол, как только она начинала молиться. В доказательство Серафина даже предъявила ей крупные синяки. Подумать только! Неудивительно, что девушка испугалась, думая, что это нападение показывало ее неготовность к милости Господней. Но Юмилиана знает то, что неведомо ей: такие яростные атаки происходят как раз перед пробуждением благодати. Откровения тех, кому довелось зреть Бога воочию, полны рассказов о схватках с чертями, об их издевках и жестокости. И ей, Юмилиане, доводилось раз или два быть объектом подобных нападений. Но в отличие от святых и этой девушки бесовские удары никогда не оставляли на ней синяков.

Начинается первое песнопение. Юмилиана поднимает глаза к телу Христову. Теперь Он над нами. Он здесь и даст почувствовать свое присутствие.

Но Он не дает.

Под радостные песнопения, в ярком свете множества свечей заутреня движется к концу. Послушница, кажется, так устала, что едва открывает рот. Пока хор вокруг нее завершает службу, Юмилиана погружается в молитву, проглатывая разочарование и принимая Его волю смиренно, ну почти смиренно, как она делала всю жизнь.

И только когда монахини выходят и она стоит, наблюдая за тем, как одна за другой покидают часовню послушницы, она видит, как Серафина наступает на подол своей юбки и, чтобы не упасть, хватается рукой за край скамьи. В тот же миг спазм тщательно скрываемой боли искажает ее лицо, и сердце Юмилианы начинает учащенно биться.

Глава сорок шестая

На следующий день происходит собрание, почти полностью посвященное текущим делам и оттого очень скучное.

Пасха вот-вот наступит, а с ней и переживание страшной и чудесной истории преследования Христа, Его смерти на кресте и Его воскресения. Послушницы и монахини помоложе явно обрадованы — пост показался им почти вечностью, — но те, кто постарше, думают о том, как быстро это время наступило снова. Говорят, для старых годы бегут особенно быстро, и все же удивительно, как пустыня времени, которой жизнь в монастыре представляется вначале, на деле оборачивается бесконечной чередой всевозможных литургических праздников, городских торжеств, особых служб в честь благотворителей и дней святых. Немногие события требуют столь серьезной подготовки, как Пасха, и потому выбор праздничных псалмов, а также обсуждение крестного хода в Страстную пятницу по всем помещениям монастыря с большим серебряным распятием во главе дают простор для разногласий. Может быть, именно по этой причине в начале собрания все подчеркнуто вежливы со всеми, как будто боятся, что малейшее возражение вызовет бурю, которая только и ждет, чтобы разразиться.

Посреди оживленного обсуждения воскресного обеда, который должен положить конец посту, сестра Зуана вдруг просит — и получает — разрешение высказаться вне очереди.

— Мадонна аббатиса, поскольку для послушниц пост не является обязательным, могу ли я попросить, чтобы тем, кто все же постится, было разрешено поесть еще до наступления воскресенья? Как ответственная за лечение, я начинаю тревожиться тем, какое влияние пост оказывает на их здоровье.

Все в комнате застывают. Точнее, застывают лишь те монахини, которые поддерживают Юмилиану и готовятся дать отпор. Сестра Бенедикта в первом ряду оживленно кивает; хор разваливается, лишенный поддержки лучших голосов. Но первой отвечает аббатиса.

— Хотя я высоко ценю вашу заботу, сестра Зуана, но это дело касается скорее сестры-наставницы, чем вас.

— Я… э-э-э… — Юмилиана на мгновение теряется, сбитая с толку этой нежданной поддержкой. — Я не вполне понимаю, о чем говорит сестра-травница. Лишь одна послушница постилась, и то в качестве наказания, срок которого истек давным-давно.

— При всем моем уважении к вам, сестра Юмилиана, я думаю, что это не так. Послушница, о которой идет речь, много недель подряд становится все тоньше, и, хотя пищу кладут ей в тарелку, я сомневаюсь, что она ее ест, скорее припрятывает, чтобы выбросить позже. Нельзя, чтобы столь юная особа полностью лишала себя пропитания.

Не одна Зуана смотрит теперь прямо на скамью послушниц. Все уже заметили, какой неуклюжей стала за столом Серафина, как куски еды валятся у нее на пол и как она прячет их, почти не скрываясь. Однако никто ничего не говорит. Когда кто-то тает прямо на глазах, то это так захватывает, что пересиливает даже тревогу.

— Премного благодарна за наблюдение, однако, будь истинное здоровье моей послушницы хотя бы в малейшей опасности, я бы давно это заметила.

— Вот именно. — Аббатиса во второй раз обманывает все ожидания. — Будь у нас хотя бы малейший повод для беспокойства, я уверена, сестра Юмилиана давно бы его увидела.

Наступает короткая пауза. Многие, вне всякого сомнения, вспоминают недавний ночной визг.

— Я знаю, что несколько ночей тому назад она потревожила покой общины, но, думаю, это из-за плохих снов…

Разговор приобретает странный, полуфантастический характер, поскольку о Серафине говорят так, словно ее здесь нет. Она, сутулая и отощавшая, сидит на скамье для послушниц. Ее соседки давно уже прислушиваются к ее учащенным коротким вздохам и редкому тихому ворчанию, похожему на возню небольшого зверька в норе.

— А пока нам еще нужно обсудить немало вопросов, и давайте продолжим. Не беспокойтесь, сестра Юмилиана, община целиком и полностью доверяет вашему сужде…

Однако закончить фразу аббатиса не успевает.

Шум — ибо это и в самом деле шум, — который издает послушница, внезапно усиливается. Полное отсутствие гармонии в вое, который вдруг срывается с уст этой сладкоголосой девы, немедленно заставляет всех испугаться.

— А-а-а-а-а!

Юмилиана, не спускавшая с нее глаз, тут же все понимает. О Господи Иисусе! Могла бы выбрать окружение и поторжественнее, но с Богом не спорят… Она встает с места, но монахини сидят так плотно, что добраться до девушки не представляется возможным.

Зато послушница уже стоит посредине первого ряда, как раз в центре комнаты.

— А-а-а-а-а! — Она поднимает над головой руки, открывая две обагренные ладони, с которых, стекая по ее локтям, капает кровь. Потом, убедившись, что все видели, она хватает свои юбки и задирает их вверх, куда выше, чем это необходимо, демонстрируя длинные голые нога и ступни, тоже запачканные кровью, хотя далеко не так сильно…

Все в комнате застывают, пораженные.

Девушка принимается скакать и прыгать, точно пытаясь оторвать от пола свой вес, ее вопли переходят в непрерывный вой, как при пытках, а юбки задираются аж до бедер. Быть может, происходящее с ней и чудесно, но явно не для самой девушки. Это явно не экстаз. Скорее, паника и ужас — и истерика.

Аббатиса первая подбегает к ней.

— Что ты наделала? Послушница Серафина, что это?

Серафина оборачивается к ней и, суя свои окровавленные руки аббатисе в лицо, вопит:

— Это Он! Это Он! Она говорила мне, что Он придет!

— Кто говорил?

Теперь она машет руками в направлении сестры-наставницы, разбрызгивая мелкие капли крови над головами монахинь.

— Видите? — говорит она. — Видите, сестра Юмилиана? Я молилась, и Он пришел. Раны Христовы. Только, ой, ой, Господи Боже, почему ж так больно? О-о-о-о! А-а-а-а!

За ее спиной начинают вопить и другие послушницы, не только от изумления, но и от страха. Юмилиана столбенеет. Все рушится у нее внутри. Она так долго ждала. Однако экстаз не приходит и к ней. Напротив. Слишком много времени она провела в обществе ветреных молодых девиц, чтобы не распознать истерику с первого взгляда. Это не дело рук Господа. Послушница страдает иной болезнью.

Она не настолько горда, чтобы не признать этого, однако не успевает она протолкаться сквозь ряды к девушке, как происходит еще кое-что. Пока та подскакивает и вертится, визжа как недорезанная свинья, какой-то предмет вылетает из-под ее платья, ударяется об каменный пол и со стуком катится по нему.

Те, кто находится ближе к девушке, видят его сразу. Но лишь когда аббатиса, нагнувшись, поднимает его и показывает всем, его значение полностью доходит до собравшихся: маленький сверкающий ножик с красными потеками на лезвии, которые могут быть только кровью.

— Мой нож для трав! — раздается над общим гомоном голос Зуаны. — Этой мой нож для трав. Он исчез из аптеки несколько недель назад, когда я болела. О-о, значит, это она взяла его тогда.

После этого никто уже не может ничего сказать или сделать, потому что в комнате поднимается страшный шум. Посреди общей суматохи девушка воет и вертится, тыча ладонями в лицо всякому, кто приближается к ней, так что кровь летит во все стороны, пока наконец аббатисе, ночной сестре и еще нескольким сестрам похрабрее не удается ее повалить. Она продолжает плевать и лягаться, пока они прижимают ее к полу. Потом, столь же внезапно, она сдается, ее тело обмякает, скручивается, и она начинает походить на кучу тряпок, лежащих на полу.

— О-о-о, простите меня, простите, — стонет она опять и опять. — Мне так хочется есть. Пожалуйста, пожалуйста, покормите меня. Кто-нибудь, помогите мне.

По приказу аббатисы ночная сестра поднимает ее с пола и под присмотром сестры-травницы выносит из комнаты.

— Отнесите ее в госпиталь и привяжите. Возвращайтесь, когда сможете.

Выходя, Зуана видит сестру Юмилиану, которая, обхватив голову руками, падает на колени там, где стоит.

Глава сорок седьмая

В лазарете они выбирают ближайшую к двери кровать.

Клеменция вне себя от восторга.

— О, ангел явился! Ангел явился! Добро пожаловать, бедняжка. Какая она теперь маленькая. О нет-нет, на эту кровать не кладите. Там все умирают.

Впрочем, ее никто не слушает. Девушка нисколько не сопротивляется, когда ее привязывают. Впечатление такое, что она израсходовала все силы и теперь почти без сознания. Ночная сестра стоит и смотрит на нее.

— Я всегда знала, что ничем хорошим это не кончится, — говорит она угрюмо. — Однако так обмануть сестру Юмилиану…

— Можешь идти, — говорит Зуана. — Я дам ей настоя, чтобы она наверняка уснула, и приду, как только освобожусь.

Ночная сестра, которая всю жизнь только и делает, что умирает от скуки, пока монастырь спит, тут же поворачивается и спешит в комнату для собраний, где разворачивается драма.

Дождавшись, пока за ней закроется дверь, Зуана наклоняется над кроватью.

— Ты отлично справилась, — шепчет она.

Девушка открывает глаза.

— О-о-о-о, ладони так и жжет.

— Знаю. Но сейчас тебе придется лежать тихо. Позже я тебе что-нибудь принесу.

Отворяется дверь. На пороге стоит Августина с тупым лицом и бестолковыми руками.

— Меня звали?

— Да, тебе придется посидеть с послушницей. Не позволяй никому к ней приближаться и будь осторожна. Она в самом деле очень больна.

Но, едва Зуана начинает вставать, как девушка тянет ее за юбку.

— Сестра Зуана, — шепчет она так тихо, что той приходится склониться к самым ее губам, чтобы разобрать слова. — Я… я боюсь.

— Я знаю, — улыбается она. — Но все будет хорошо.

Когда она выпрямляется, ее лицо опять сурово.

Вернувшись в зал собраний, Зуана застает общину на коленях.

— Приведи нас в спокойную гавань и дай защиту от бури, которая окружает нас. Ибо, хотя мы и недостойны милости твоей, мы стараемся быть твоими верными и покорными слугами.

Уголком глаза аббатиса замечает Зуану, стоящую в дверях, и завершает молитву. Сделав всем знак встать, она садится на место.

— Дорогие мои сестры, мы и в самом деле пережили жесточайший шторм, за что я, как аббатиса, должна винить только себя. A-а, сестра Зуана. Скажите нам, пожалуйста, как девушка?

— Привязана.

— Хорошо. Вам удалось осмотреть ее?

— Весьма бегло, но достаточно, чтобы понять, что раны она себе нанесла серьезные. К тому же она страшно исхудала и изголодалась.

— Что, вероятно, лишь усугубило ее безумие. — Аббатиса на мгновение склоняет голову, словно прося помощи извне. — Однако, — голова поднимается снова, — думаю, нам всем следует помнить, что эта несчастная молодая женщина отличалась весьма… гм… необычным поведением с самого первого дня в нашем монастыре.

В четвертом ряду сестра Юмилиана сидит бледная, с опущенными глазами. Комната стихает. Она пытается встать…

— Мадонна аббатиса, я…

— Сестра Юмилиана, — мягко перебивает ее настоятельница. — Я знаю, что именно вы острее нас всех ощущаете эту боль. Ибо вы потратили на нее столько вашего времени и благословенных сил. И потому сейчас особенно важно просить у Господа ниспослать нам понимание того, что произошло с нами, а уж потом каяться в грехах. И если уж кто-нибудь виновен в произошедшем, то это я, ибо я аббатиса, и ответственность на мне. Поэтому прошу вас, дорогая сестра, сядьте и отдохните.

Доброта вернее всякой взбучки заставляет Юмилиану замолчать. Еще она оставляет Чиару хозяйкой положения. Аббатиса выпрямляется, кладя ладони на львиные головы подлокотников кресла. Этот знакомый, почти успокаивающий жест хорошо известен всем. И это тоже к лучшему, ибо все сейчас нуждаются в успокоении.

— Думаю, вы все знаете, что и до печальных событий сегодняшнего дня благо общины всегда было моей главной заботой. Мы живем в бурные времена. Повсюду споры и перемены, и нет ничего удивительного в том, что общее беспокойство проникает и в эти стены, вызывая путаницу и разногласия меж нами в вопросе о том, как нам дальше строить свою монашескую жизнь. Во многих городах монахини задают себе сейчас те же самые вопросы, и многих под давлением принуждают к переменам, — вздыхает аббатиса. — В последние недели я много ночей провела в молитвах, прося у Господа совета в том, как мне исполнять мою великую задачу — печься о моем стаде. И Он сжалился над моей нуждой и пришел ко мне на помощь. Он многое помог мне понять. И возможно, главное, что Он помог мне увидеть, заключается в том, что многие тяготы, которые мы испытывали в последнее время, происходили от присутствия этой молодой женщины… — Она делает паузу. Все в комнате хранят молчание, ожидая ее слов. — Дорогие сестры, прошу вас, задумайтесь ныне о том, что Он открыл мне. С тех самых пор, как много месяцев назад послушница пришла в наш монастырь, ее ярость, непослушание, слава, которую принес нам ее голос, ее внезапно пробудившееся благочестие, болезнь, тайная исповедь с последовавшим за ней наказанием, чрезмерный пост на грани голодания, а теперь еще и эта… эта демонстрация безумия и обмана… Одним словом, ее поведение разрушило мир и покой в Санта-Катерине. Хотя мы заботились о ней и сдерживали ее, как могли, — здесь надо особенно отметить старания сестры Зуаны в аптеке, сестры Бенедикты в хоре и самоотверженный труд и внимание сестры Юмилианы, — несмотря на все наши усилия, эта молодая женщина становилась не менее, а более беспокойной. Возможно, ничего удивительного в этом нет. Все стадии ее поведения, все фазы Луны, через которые она проходила — ибо между перепадами ее настроения и лунными циклами существовала некоторая связь, — имеют одну общую характеристику: они взывали о нашем внимании, точнее, требовали его — и получали. Такие симптомы совместимы с самыми острыми формами бледной немочи, способной расстроить поведение девушки ее возраста и, в самом худшем случае, стать причиной полного помешательства. До сих пор Санта-Катерина была от этого милосердно избавлена. У меня были кое-какие подозрения на сей счет в самое первое утро. Сестра Зуана, наверное, помнит, мы обсуждали с ней возможность того, что девушка просто больна, а не непослушна. Тогда же я написала ее отцу, чтобы узнать побольше. Его ответ успокоил меня. Но, видимо, напрасно. С тех пор все становилось только хуже, а не лучше. Хуже настолько, что мы все, в той или иной степени, оказались под влиянием ее болезни. Испытание, которое мы пережили, было послано нам в лице безумной молодой женщины, решившей посвятить свою жизнь притворству, а не благочестию.

Все это аббатиса произносит медленно и со спокойной убежденностью, расставляя паузы так, чтобы слова производили впечатление драгоценных, хрупких вещей, обращение с которыми требует особой осторожности, или, напротив, казались настолько весомыми, что переварить их можно далеко не сразу.

Идея, которую она предлагает, проста: молодая женщина нарушила равновесие общины, предавшись обману, а не молитве. Мысль и впрямь не сложная, но она отвечает настроению многих присутствующих монахинь.

Зуана смотрит на море лиц. С левого края комнаты сидят послушницы, группа молодых женщин, долгое время находившихся в тени Серафины и теперь, вероятно, чувствующих себя оправданными за периодические вспышки зависти или недостаток доброты к ней. А может быть, они-то как раз и были настолько благочестивы, что сразу распознали ее обман? Рядом с ними сестра Евгения, несомненно, думает о том счастливом времени, когда она была единственной певчей пташкой общины, и время это закончилось в ту обедню, когда Серафина впервые открыла рот, и о том, какой несчастной и потерянной стала она с тех пор.

На скамье прислужниц Летиция снова слышит, как язвительно и зло говорила с ней девушка — куда только подевалась вся ее скромность, — когда они вместе шли через двор в келью больной старшей прислужницы, а Кандида вспоминает вечера, проведенные за расчесыванием ее волос, и думает, что всегда узнает тех, кому хочется больше ласк, сколько бы они ни отнекивались.

Среди монахинь сестры-близняшки, давно уже свыкшиеся с тем, что никто не обращает на них внимания, вспоминают, как однажды, спеша в часовню, она налетела на одну из них и даже не извинилась. Сестра Бенедикта думает о том, что если она пишет музыку для Бога, то девушка скорее пела ради самого удовольствия петь, а сестра Федерика уверена, что никогда ее не любила, хотя и вынуждена была отдать ей первую марципановую ягоду на пробу, и жалеет, что не подсыпала ей в покаянную трапезу больше полыни. Благочестивая сестра Агнезина напоминает себе, что сомневалась в ней всегда, даже когда Юмилиана пела дифирамбы ее нарождающейся чистоте. Феличита тем временем прощает себя за ту обиду, которую она затаила против Юмилианы, тратившей больше времени на эту пустышку, чем на более достойных сестер вроде нее самой.

А что же сама Юмилиана? Сестра Юмилиана думает и вспоминает массу вещей.

— Притворство вместо благочестия. Настойчивое привлечение к себе внимания вместо спокойной работы по строительству благочестивой жизни внутри Господней любви. Таков был страх, терзавший ваше сердце, сестра Юмилиана. И следует признать, что вы не ошибались, — продолжает аббатиса, и ее великодушие немедленно привлекает всеобщее внимание к доверчивости Юмилианы и неверному суждению, которые она выказала в этой нечистой истории. — Мы должны вернуться на путь истинный: «Отвергнуть раздоры. Отвергнуть гордыню. Не ревновать и не питать зависти. Ненавидеть волю свою. Возлюбить ближнего как себя и…»

Что «и», ей добавлять не нужно, ведь всякая монахиня наизусть знает правила святого Бенедикта: «И во всем повиноваться приказам аббатисы».

— Уверена, что тогда мы выдержим эту бурю и снова сделаем нашу общину такой, какой она была: местом гармонии и честного служения Богу.

Все в комнате молчат. Это было прекрасное представление, и более всех оно произвело впечатление на Зуану.

Основа плана, его главные ингредиенты принадлежали ей. Но все остальное… все усовершенствования… все украшения аббатиса придумала сама, и как умно и мастерски, просто изумительно. Вот женщина, которая так дорожит репутацией своего монастыря, что во избежание скандала позволила убить человека; и она же пожертвовала возможностью отомстить своей самой сильной противнице ради того, чтобы вернуть в общину мир и покой. Ведь ей хорошо известно, что только так они могут надеяться избегнуть вмешательства извне.

Зуана снова вспоминает устав монастыря. «Аббатисе многое доверено, с нее же многое и спросится; трудно руководить душами и нелегко приспосабливаться к неодинаковым характерам, мешать мягкость с суровостью, чтобы не только не принести ущерба стаду, но и возрадоваться увеличению достойной паствы».

Кто еще в этой комнате справился бы с этим так же блестяще, как она?

Зуана робко поднимает руку.

— Да, сестра Зуана? Я позволяю вам говорить.

— Я… я хотела спросить, а что нам теперь делать с послушницей?

Аббатиса вздыхает.

— Мы должны сделать все возможное, чтобы вывести ее из голодного безумия, вернуть ей здоровье, а затем обратиться к ее духовному состоянию. Первое, думаю, придется выполнить вам.

— Я постараюсь, — склоняет голову Зуана. — Но должна сказать: осматривая ее в лазарете, я нашла, что состояние ее очень серьезно. В своем безумии она нанесла себе ножом самые различные раны.

— Моя дорогая сестра Зуана, все сестры нашего монастыря знают, что вы сделаете все от вас зависящее. Сейчас я попрошу отца Ромеро навестить ее. А остальное предоставим Господу. Будем молить Его направить нас.

Монахини Санта-Катерины расходятся по своим кельям, где будут молиться и предаваться размышлениям, с неожиданным чувством покоя и гармонии. Многие будут стоять на коленях еще долго после наступления темноты и потом будут клясться, что ночью из лазарета раздался голос, высокие ноты молодой пташки, и, хотя иные подумали, что это новое проявление безумия, все же не соблазниться их чистотой было трудно, поэтому монахини надеялись, что, может быть, Господь внял их молитвам и вернул покой многострадальной молодой женщине.

В самый глухой час той же ночи, когда сестра Зуана уже давно пожелала своим пациенткам доброго сна, Клеменция просыпается и видит в комнате фигуру; она клянется, что это была сама Богоматерь, ибо она пришла тихо, лицо ее скрывала белая вуаль, а вокруг нее пахло цветами. Она останавливается у кровати послушницы, и та немедленно садится и молится вместе с ней, как будто и не была на краю смерти. Святая Дева наклоняется и протягивает ей чашу с причастием, из которой та долго пьет. Потом девушка ложится снова, а фигура, помолившись возле нее некоторое время, уходит так же тихо, как пришла.

Все знают, что Клеменция безумна, как стадо весенних ягнят, и все же когда на рассвете оказывается, что девушка тихо умерла во сне, новость распространяется по общине, точно дуновение легкого ветерка, неся с собой удивление и надежду.

Глава сорок восьмая

Однако смерть не отменяет жизни, и монастырь накануне Пасхи оживлен, как никогда.

Летиция и сестра Зуана, которые нашли девушку бездыханной, перенесли ее тело в маленькую покойницкую за аптекой, где ее обмыли и приготовили к похоронам. Вместо публичного отпевания молитвы произносят в часовне. И хотя всем страшно хочется видеть тело, аббатиса обязана проследить за тем, чтобы община как можно скорее вернулась к нормальной жизни, что она и делает, и ее новообретенному авторитету подчиняются беспрекословно.

В тот же день приданое для благородной свадьбы заканчивают и укладывают в огромный сундук, за которым приедут завтра. Это дело такой важности, что аббатиса сама приходит проследить за тем, как сундук спускают в маленькую комнатку возле покойницкой, откуда его в тот же день переправят в склад у реки.

Зуана и Летиция укладывают тело девушки в грубый деревянный гроб, который накрывают куском белого муслина (золотого покрова удостаиваются лишь принявшие монашеский обет). Затем Зуана отпускает Летицию, которую вид исхудавшего до костей юного тела неожиданно растрогал так, что она не может сдержать слез, а сама сидит рядом с телом Серафины в течение рабочего часа.

Вскоре к ней присоединяется сестра-наставница, которая сходила к аббатисе и покорно испросила разрешения проститься со своей бывшей подопечной.

Две женщины бок о бок встают на колени у гроба. В последний раз они стояли так у тела сестры Имберзаги, когда Зуану тронула заразительная радость сестры-наставницы. Теперь она против воли отмечает, что в душе ее товарки по монастырю стоит мрак, как будто она, как ни старается, не может и не хочет простить себе своей роли в странной смерти этой молодой женщины.

Наконец, после многочасового стояния на коленях и молитвы, старая женщина медленно встает и молча идет к двери.

— Сестра Юмилиана?

Она останавливается и ждет.

— Вы как-то сказали, что жалеете о том, что не были моей наставницей. Я разделяю ваши чувства, и, если вы позволите, я хотела бы прийти как-нибудь к вам и поговорить о том, как мне ближе подойти к нашему Святому Отцу.

Старая женщина вздрагивает.

— Не надо ко мне приходить, — хрипло говорит она. — Я недостойна.

— А я думаю, что наоборот. Пожалуйста. Я верю, что именно вы сможете мне помочь.

И хотя обман царит в комнате, в словах Зуаны его нет.

Юмилиана долго смотрит на нее, медленно кивает, и ее седые волосы и дряблый подбородок начинают дрожать, когда приходят слезы.

— Я постараюсь.

Прямо перед вечерей аббатиса вызывает старшую прислужницу к себе и просит подождать до ужина, а тогда уже перенести сундук на склад, поскольку она сама хочет в последний раз проверить его содержимое.

Когда монахини расходятся по кельям для молитвы, Зуана и аббатиса встречаются в покойницкой. Вместе они легко вынимают девушку из гроба и переносят ее через отпертую дверь в соседнюю комнату, где ждет приданое. Когда они укладывают ее и накрывают сверху расшитыми свадебными шелками, Зуана щупает пульс. Найдя его, она убеждается, что сердце бьется ровно, хотя и очень слабо, как у больного на пороге смерти. Союз двух снадобий обещает, что человек может оставаться как бы при смерти около двадцати четырех часов, а потом очнуться вполне здоровым. Однако если первое наблюдение исходит от язычников Леванта и вполне надежно, то вот второму, исходящему от его отца, никаких доказательств нет. Остается только надеяться. Во сне девушка кажется все еще очень хрупкой, кожа да кости, на руках — повязки со слоем мази внутри. Как не похожа она теперь на спелую, точно персик, юную красотку, которая прибыла в монастырь некоторое время назад. Но и ее будущий муж, которому едва не перерезали горло, вряд ли будет много краше.

Прежде чем опустить крышку, аббатиса достает из-под плаща какой-то предмет и кладет его под перевязанные ладони девушки. Это оказывается инкрустированный драгоценными камнями крест, не столь дорогой, как тот, который она надевает по праздникам, но все же достаточно богатый, чтобы помочь владелице начать новую жизнь. На этот счет ей даны самые четкие указания: ни в коем случае не пытаться продать или заложить его в самой Ферраре или ее владениях. Но как только она, вернее, они, окажутся на достаточном удалении, пусть поступают с ним так, как сочтут нужным. Никто не спросит их, откуда он взялся, а если и спросит, то ни в одной из обителей Феррары не будет записи о пропаже драгоценного креста и, уж конечно, о беглой монашенке тоже. Послушница Серафина к тому времени будет давно лежать в могиле, ее некролог, точно такой же, как и множество других, аккуратной рукой сестры Сколастики будет вписан в книгу поминовений, а ее приданое останется в монастыре.

Девушка все выслушала и поняла тогда.

— Я его не заслужила, — сказала она, глядя на крест.

— Заслужила или нет, не знаю, но вот прожить без него тебе будет трудно наверняка.

Однако теперь, когда две женщины стоят и глядят на «умершую», им наверняка приходит в голову одна и та же мысль…

— Она так ослабела, что я дала ей поменьше снадобья, — тихо говорит Зуана. — Буду молиться, чтобы этого оказалось достаточно.

Ее слова подгоняют обеих, они закрывают сундук (выбранный за отверстия в крышке, через которые внутрь будет поступать хоть немного воздуха) и возвращаются в морг, где им предстоит решить задачу о том, как нагрузить гроб достаточно, чтобы не возбудить ни в ком подозрений, когда его понесут завтра сначала в часовню, а потом на кладбище.

У Зуаны уже готов ответ. Она приносит из аптеки охапку книг и укладывает их на дно гроба.

Аббатиса наблюдает за ней.

— Похоже, мы обе жертвуем свои драгоценности, — говорит она.

Зуана трясет головой.

— Она не такая уж тяжелая, а у меня, как и у вас, остаются ценности подороже. В этих книгах много рецептов, которые я испробовала и нашла недействующими. Лучшие из них я давно выучила наизусть.

— Вот и хорошо. — Она делает паузу. — Быть может, нелишне было бы выучить и остальные.

Зуана чувствует, как внутри ее словно открывается пустота.

— Когда? Когда они придут?

— Пока не знаю. Ее исчезновение поможет нам продержаться еще немного. Но они все равно придут, рано или поздно, ибо в конечном итоге от нас это не зависит. Не этот епископ, так следующий или тот, который придет после него. — Она улыбается. — Мне жаль.

Но об этом Зуана и раньше знала. Насколько плохо все будет? Конечно, она может наполнить свою память рецептами, но какой от них будет толк, если они решат уничтожить ее хор лекарств? Она представляет себе два аккуратных холмика свежих могил на монастырском кладбище в недалеком будущем. Быть может, Господу будет угодно призвать их обеих прежде, чем наступят тяжелые дни.

— Идем, — говорит аббатиса резко. — Пора заканчивать.

Вдвоем они сооружают некое подобие человеческой фигуры из старых сорочек аббатисы и укладывают ее на книги, а сверху закрывают муслиновым покрывалом. Аббатиса уже предупредила отца Ромеро о том, что, когда он придет читать службу утром, крышка гроба будет прибита. А до тех пор Зуана и она сама будут бодрствовать у «тела».

Делать больше нечего.

— Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана.

— И с вами, мадонна аббатиса.

И тогда, оставив Зуану сидеть у гроба с книгами, мадонна Чиара вызывает главную прислужницу и наблюдает за тем, как четверо дюжих молодых девиц поднимают сундук на тележку и везут через сад к складу, где в гаснущем свете заката его переносят во внешнюю комнату, откуда завтра утром его заберут лодочники.

Глава сорок девятая

Ладони горят. Ладони горят, и горло болит. Горло болит, и трудно дышать. Она открывает глаза и ничего не видит. Несколько секунд она вспоминает, где она и что с ней случилось, и ее охватывает паника, которая душит не хуже, чем тряпки у нее на лице, мешающие дышать.

Она расслабляет тело и пытается дышать ровно. Воздух внутри есть, но он кажется ей густым, а она тысячи раз слышала истории о погребении заживо и знает, что долго так продолжаться не может.

Но ее не похоронили. Она лежит в сундуке с приданым. В здании склада А за его стенами, за дверью, на реке, может быть, уже сейчас причаливает лодка…

Ну конечно. Именно так все и происходит. Сколько раз они с Зуаной все это повторяли. Как только стемнеет, Зуана пойдет через сад, откроет ключом аббатисы сначала одну дверь, потом другую и войдет. Она поднимет крышку, девушка выберется наружу, и они вместе выйдут на пристань, где будут ждать, пока…

Наверное, она слишком рано пришла в себя. «Я не знаю точно, как долго действует этот состав. Но лучше, чтобы ты проснулась раньше, чем позже, иначе тебя тяжело будет нести».

Она впитывала тогда каждое слово Зуаны, не сводя глаз с ее лица, пока та объясняла все сначала раз, потом другой. Этой женщине она доверяет безгранично и знает, что та никогда не причинит ей вреда. Но, хотя Зуана не говорит ей этого прямо, она знает и то, что снадобье еще не опробовано, а значит, нельзя предсказать, как сильно или как долго…

А вдруг она дала ей слишком мало? Вдруг ей еще лежать здесь и лежать? Может, она еще не на складе. Может, вокруг полно прислужниц, которые вот-вот поднимут сундук на дюжие плечи и понесут его по лестнице вниз. «Тихо, Изабетта, — говорит она себе, — спокойно. Нельзя шуметь. И не надо расходовать воздух».

Она начинает молиться о том, чтобы стать этому человеку хорошей женой. О том, чтобы после всего пережитого они заботились друг о друге, любили друг друга и соблюдали заповеди Господни. Она просит у Бога, чтобы Он пекся и о тех, кого она оставляет здесь. Она просит, чтобы Он так же простил ее многочисленные грехи, как она прощает тем, кто грешил против нее. Аббатису, которая делала то, что диктовал ей долг, но без которой она никогда не смогла бы выйти на свободу. И сестру Зуану… ах, сестру Зуану… чего же попросить для нее у Господа? Но, подыскивая слова, она чувствует, как спокойствие покидает ее, когда материя оседает и плотнее обволакивает ее лицо. Ей хочется запеть — пусть хотя бы собственный голос составит ей компанию, — но она не смеет.

Сколько она уже лежит здесь без сна? Уж конечно давно. Голова болит. Да, снадобье, наверное, оказалось слишком сильным. В таком случае почему Зуана до сих пор не пришла? А что, если…

Что, если? Эти два слова поднимают в ней такую волну ужаса, что ей кажется, будто весь запас воздуха уже израсходован, и она начинает открывать и закрывать рот, как рыба.

Что, если сегодня ночью кто-нибудь заболел и Зуана не сможет прийти?

Что, если об их плане стало известно?

Что, если никакого плана никогда не было?

А что, если план был, только…

Господи Иисусе, а что, если это месть аббатисы, способ навсегда заткнуть ей рот, и она вовсе не на складе, а в покойницкой? Или хуже — что, если все уже сделано и она лежит в гробу глубоко под землей на монастырском кладбище в наказание за то, что едва не погубила весь монастырь? Что, если она сейчас умрет?

Мысль, однажды пришедшую, уже не прогонишь. Паника заставляет ее вскинуть забинтованные руки, которые сквозь слои ткани ударяются о крышку. Раны в ладонях горят и пульсируют, когда она давит на крышку изнутри. Но дерево не подается. Гвозди держат его. Ох, Господи, гвозди. Она набирает в грудь воздух, какой еще остался вокруг, и начинает кричать. Все кончится так же, как и началось: страхом, слезами и бесполезным стуком о дерево в ночи.

— Помогите! О, помогите мне, я…

И тут она слышит: что-то стучит и скребется над ней, ключ входит в замок и поворачивается в нем, крышка поднимается и отходит.

— Тсс, тихо. Не шуми. Я здесь.

Слои ткани снимают с нее, и она делает глубокий вдох. В темноте она различает над собой широкое улыбающееся лицо Зуаны.

— Я думала…

— Знаю, но сейчас некогда. Давай выходи. Ночная сестра сегодня зверствовала, так что я долго не могла уйти.

Голос Зуаны обволакивает ее, подбадривает, убеждает, как часто бывало в последнее время.

— Ну-ка, выпей вот это. Коньяк. Всего пару глотков. Он придаст тебе сил. Я положила его тебе в мешок. Дай мне крест. Где он? Ты его уронила? А, вот он где. Его я тоже положу в мешок. Я налила две склянки. Одну для аптекаря. В хорошей аптеке коньяк никогда не помешает, а вторую продай за небольшие деньги в городе, на первое время хватит. Ну, скорее, скорее, Изабетта. Можешь идти?

Идя к двери, они обе слышат звук — что-то глухо ударяется о деревянную пристань.

Зуана возится с замком. Дверь открывается со страшным скрипом — от ветра и дождей дерево рассохлось, а потом набухло и покривилось с тех пор, как они были здесь в последний раз.

Пристань оказывается длиннее, чем она помнит. Один ее конец соскальзывает в черную воду. Зато у другого конца, рядом с монастырской лодкой, покачивается другая, маленькая лодочка с фонарем на носу. В лодке сидят двое. Двое? Сердце Зуаны совершает прыжок. Хотя, конечно, он ведь не мог обойтись без помощи. Наверняка это посвященный в секрет аптекарь.

Сидящий на носу человек встает и всходит на пристань. Зуана поднимает ему навстречу фонарь. В его свете видно, что юноша высок, худощав, его шею целиком скрывает шарф, а вдоль щеки змеится рваный темный шрам.

Изабетта тоже видит его. Ноги ее точно приклеиваются к полу. В конце концов Зуане даже приходится слегка ее подтолкнуть.

Медленно, чуть прихрамывая, она приближается к нему. Не дойдя друг до друга нескольких шагов, они останавливаются. Казалось бы, они должны броситься друг другу в объятия. Но они ведут себя так, словно встретились впервые. После секундной паузы он протягивает руку, и она кладет в нее свою забинтованную ладонь. Он нежно держит ее. Мгновение, кажется, длится вечно.

— Вам пора. Уходите.

Голос Зуаны подталкивает их.

Девушка оборачивается, торопливо улыбается, и они уходят; вместе спускаются в лодку, отвязывают ее, второй мужчина отводит суденышко назад, разворачивается и быстро гребет, пока их не проглатывает тьма, из которой доносятся лишь скрип уключин да всплески весел.

Некоторое время Зуана еще стоит и слушает, потом возвращается внутрь и запирает дверь. Она аккуратно складывает на место свадебную сорочку и простыни, старательно разглаживает их, закрывает крышку и переходит сначала во внутренний склад, а оттуда в сад, тщательно запирая за собой каждую дверь.

Через фруктовый сад и цветники она торопится назад, в галереи. Проходя мимо своего огорода, она вдруг вспоминает, что календула вот-вот даст побеги, и думает о том, что завтра первым делом надо будет взяться за нее, а то в последнее время она что-то совсем забросила дела аптеки, тогда как весна уже не за горами.

В своей келье она молится за то, чтобы жизнь молодых была чистой, потом за души всех, кто окружает ее в монастыре, за покровителей и правителей города, как живых, так и умерших, и только потом ложится спать.

Засыпая, она повторяет рецепты снадобий из тех книг, которые похоронят завтра утром на кладбище монастыря. Отныне она будет выучивать наизусть по одному рецепту каждую ночь. Разумеется, сохранить в своей голове целую библиотеку она все равно не сможет. Да и кто бы смог? Даже ее отец не справился бы.

«Путь постижения тайн Господних через природу не может быть легким, Фаустина. Помни слова Гиппократа: „Жизнь коротка, искусство вечно, возможности преходящи, опыты трудны, а суждения сомнительны“. Подумать только, такое смирение в человеке, жившем до Рождества Христова. Со всеми нашими знаниями нам еще далеко до него».

Что ж, она будет делать все, что в ее силах. И все же хорошо было бы найти среди послушниц помощницу, юную душу, энергичную и сообразительную, и рука об руку с ней выковать первые звенья той цепи, которую они передадут затем другим, ищущим плодов того знания, коим она обладает сейчас.

Завтра она поговорит об этом с аббатисой.

Она закрывает глаза и засыпает. А вокруг нее тихо спит монастырь.