Святых не существует

Мара

Рано утром я наконец смываю кисти и мою руки в сверкающей раковине из нержавеющей стали в углу.

Я работала всю ночь напролет, и теперь мне предстоит обеденная смена. Но я ни о чем не жалею. Эта картина оживает так, как я еще никогда не чувствовала. Я бы хотела продолжать работать над ней прямо сейчас.

Я собираю свои разбросанные вещи, останавливаюсь перед большим зеркалом, висящим на стене, чтобы привести в порядок свои растрепанные краской волосы.

В этот момент я замечаю в отражении то, чего не заметила раньше: камеру, установленную над дверью и направленную в студию. Я хмурюсь и поворачиваюсь лицом к черному объективу.

Зачем здесь камера?

Она что, все время записывает?

Что-то подсказывает мне, что да, записывает.

Я вдруг чувствую себя неловко, вспоминая свое судорожное поведение всю ночь, пока я трудилась над картиной. Я разговаривала сама с собой? Царапала свою задницу?

У меня паранойя, что Коул Блэквелл наблюдает за мной.

Он меня пугает, и я ему ни черта не доверяю. Я не знаю, каковы его намерения, но опыт научил меня, что когда мужчина проявляет ко мне особый интерес, это ни к чему хорошему не приводит.

Уходя, я заглядываю в кафе на первом этаже и угощаю себя одним из латте со льдом, который, как обещала Соня, так хорош. Она не ошиблась - кофе насыщенный и отлично приготовленный.

Сама Соня появляется в дверях, когда я уже ухожу.

Лучше бы она меня не видела, ведь она одета в стильный алый брючный костюм, ее волосы только что распущены, а помада безупречна. В то время как я выгляжу так, будто провела ночь, катаясь в кузове мусоровоза.

Кроме того, если она поговорила с Коулом, то велика вероятность, что она собирается выдать мне документы на увольнение.

— О, Мара! — говорит она, — Ты пришла рано.

— Привет, — нервно говорю я. — Вообще-то я только что ушла. Я работала допоздна - надеюсь, это нормально.

— Более чем нормально. — Она улыбается. — Вот почему у тебя круглосуточный доступ.

— Да… — говорю я. — Вообще-то мне было любопытно... Я заметила камеру в студии. Прямо над дверью.

— О, да, — говорит она. — Они есть во всех студиях. Это только в целях безопасности - в прошлом у нас были проблемы с кражами. Не волнуйся, ни у кого нет доступа к записи. Она будет просмотрена только в случае инцидента.

— Конечно.

Я киваю.

Я не верю ни единому ее слову. Коул владеет этим зданием, и эти камеры здесь не просто так.

— У меня для тебя хорошие новости, — говорит Соня.

— Правда? — говорю я, все еще думая о камере.

— Гильдия рассмотрела все заявки. ... тебя выбрали для получения гранта!

Я смотрю на нее, ошеломленная.

— Ты серьезно?

— Абсолютно. — Она протягивает мне тонкий конверт с моим именем, аккуратно напечатанным на этикетке. — Это твой чек. И через пару недель ты покажешься в «New Voices»!

Я сжимаю конверт, ошеломленная. — Мне начинает казаться, что ты моя крестная фея, Соня.

Она смеется. — Лучше, чем злая мачеха.

Она бодро удаляется, направляясь к своему кабинету.

Я открываю конверт и достаю чек, на котором черным по белому написано мое полное имя на две тысячи долларов.

Что, черт возьми, происходит?

Я ни за что не должна была получить этот грант после противостояния с Блэквеллом. На самом деле я ожидала, что Соня скажет мне собрать свое дерьмо и свалить.

Вместо этого она вручила мне чек.

А это значит, что Блэквелл делает мне еще одно одолжение.

Одолжения ВСЕГДА бывают с подвохом.

Какого хрена ему надо?

Я спешу домой, чтобы успеть принять душ и переодеться перед сменой. Моя крошечная комнатка уже кажется тесной и грязной по сравнению с роскошным помещением студии. Мои соседи по комнате засыпают меня вопросами, пока я набиваю лицо торопливым куском тоста.

— Ты познакомилась с Блэквеллом? — говорит Эрин. — Каким он был?

— Козлом, — бормочу я, проглотив тост. — Как и сказала Джоанна.

— О чем ты говорила? — требует Фрэнк.

Они все смотрят на меня широко раскрытыми глазами, думая, что мы обсуждали теорию цвета или наши величайшие влияния.

Мне хочется рассказать им, что именно произошло. Но я колеблюсь, вспоминая угрозу Коула.

Никто тебе не поверит. ...ты будешь выглядеть еще более неуравновешенной.

Это мои лучшие друзья. Я должна быть в состоянии рассказать им, что именно произошло.

Но я заикаюсь и кручусь на своем месте, не в силах встретиться с ними взглядом.

У меня была долгая и отвратительная история, когда люди не верили мне. Истории искажались, факты менялись, люди оказывались не теми, кем казались.

Это действительно начинает портить ваше чувство реальности. Каждый раз, когда кто-то говорит тебе, что ты ошибаешься, все было не так, как ты говоришь, не могло быть, ты лжец, ты ребенок, ты не понимаешь...

Каждый удар топора отнимает у вас все больше уверенности, пока вы сами себе не перестаете верить.

— Мы говорили о гранте, — говорю я, протягивая Джоанне чек через стол. — Я подпишу его на тебя - я знаю, что должна тебе за аренду в этом и прошлом месяце.

— Я же говорила, что смогу перекантоваться несколько недель… — сказала Джоанна, ее изящные черты лица нахмурились.

— Я знаю. И спасибо, но теперь она у меня.

Фрэнк разрывает конверт и достает чек. — ДВЕ ТЫСЯЧИ ДОЛЛАРОВ? Ты что, черт возьми, издеваешься?

— Я знаю, — говорю я, краснея. — Наконец-то мне повезло.

— Это не удача, — говорит Джоанна. — Ты талантлива.

Эрин выхватывает чек из рук Фрэнка, чтобы тоже поглазеть на него.

— Он... увлечен тобой? — говорит она.

— Эрин! — Джоанна наказывает ее.

— Нет!

Я решительно качаю головой.

— Откуда ты знаешь? — говорит Фрэнк.

— Поверь мне, я не нравлюсь Блэквеллу. Более того, он может возненавидеть меня до глубины души.

Я вздрагиваю, вспоминая холод его глаз... темное, пустое пространство. Никаких признаков жизни.

— Тогда почему он продолжает помогать тебе? — говорит Эрин.

Я прикусываю губу, немного слишком сильно. — Я правда не знаю.

Спустя три часа после начала бранча я как раз занимаюсь разносом тарелок с картофельным хашем и искусно уложенными тостами с авокадо, когда за один из моих столиков садится Коул Блэквелл.

Я чуть не роняю свой поднос с мимозами.

Коул настолько привлекателен, что почти все за столиками на тротуаре пялятся на него. Каждая женщина в радиусе ста ярдов вдруг вынуждена поправить волосы и проверить блеск для губ. Даже мой босс Артур щурится и хмурится, гадая, не подсел ли к нему кто-нибудь знаменитый.

У Коула вид непринужденной знаменитости, как у некоторых моделей и рок-звезд. Высокий, стройный, элегантно одетый в одежду, которая, как вы знаете, стоит пятизначную сумму. Его небрежное высокомерие - вот что действительно его украшает. Как будто вас может сбить автобус прямо у него на глазах, а он даже не заметит.

А еще он безумно красив. Настолько потрясающий, что это только усиливает мое недоверие к нему. Никто из таких красивых людей не может быть хорошим, это невозможно. Власть развращает, а красота искажает разум.

На открытом воздухе он выглядит еще красивее: серый свет мягко светится на его бледной коже, темные волосы развеваются на ветру, а воротник пиджака задрался на острой как бритва челюсти.

Он увидел меня задолго до того, как я увидела его. Он уже ухмыляется, его темные глаза сверкают злобой.

— Принеси мне одну из этих мимоз, — приказывает он.

Кажется, я его ненавижу. При виде его надменного лица во мне поднимается волна ярости.

— Ты должен ждать, пока хозяйка усадит тебя, — бормочу я.

— Я уверен, что ты сможешь занять еще один столик.

— Вот, пожалуйста.

Я бесцеремонно сую ему в руки меню.

Когда через несколько минут я возвращаюсь с его напитком, он говорит: — Я хочу, чтобы ты поела со мной.

— Я не могу. У меня сейчас смена.

— Тогда принеси мне кофе, и я подожду.

— Нет, — огрызаюсь я. — Ты не можешь сидеть здесь так долго.

— Сомневаюсь, что твой менеджер будет против. Может, мне его попросить?

— Послушай, — шиплю я. — Я не знаю, что ты пытаешься сделать, давая мне этот грант. Ты не можешь так просто от меня откупиться.

— Я не собираюсь тебя подкупать, — говорит Коул, глядя на меня черными глазами. — Я уже сказал тебе, мне все равно, какую историю ты расскажешь.

— Тогда почему ты отдал ее мне?

— Потому что твоя работа была лучшей.

Это ударяет меня, как пощечина, хотя это должен быть комплимент. Он звучит совершенно безразлично. И боже, как бы мне хотелось в это поверить. Но я не верю ему, ни на одну гребаную секунду.

— Закончи свою смену, — говорит Коул, властно отстраняя меня. — Тогда и поговорим.

Я заканчиваю смену на позднем завтраке, чувствуя на себе его взгляд, куда бы я ни повернулась. Моя кожа горит, и я с трудом справляюсь с заданиями, которые обычно могу выполнить во сне.

— Что с посетителем? — спрашивает Артур.

— Извини, он ждет, чтобы поговорить со мной. Он владеет моей студией.

— О, босс-конкурент, да? — хмыкает Артур, выглядывая из-за угла, чтобы поближе понаблюдать за Коулом.

— Он не мой босс.

Я раздраженно вскидываю голову.

— Он выглядит богатым, — говорит Артур. — Тебе стоит пригласить его на свидание.

— Ни за что, черт возьми.

— Но он ведь богат, правда?

— Да, — признаю я.

— Я так и знал. — Артур мудро кивает. — Я всегда могу сказать.

— На нем Patek Philippe. Ты не совсем инспектор Пуаро.

— Тебе лучше отказаться от нахальства, иначе он никогда не будет с тобой встречаться.

— Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН СО МНОЙ ВСТРЕЧАЛСЯ!

Артур смотрит на меня с жалостью. — Женщины всегда так говорят.

Как бы мне хотелось влепить пощечину Артуру и Коулу одновременно, причем обеими руками.

— Ну, тогда вперед, — говорит Артур. — Я возьму на себя твои обязанности по закрытию.

— Спасибо, — говорю я, на самом деле не испытывая благодарности.

Сняв фартук, я опускаюсь на сиденье напротив Коула.

— Что нам заказать? — спрашивает он.

— Я не голодна.

— Врешь. Ты, должно быть, проголодалась после того, как проработала всю ночь.

Я сужаю глаза, стараясь не обращать внимания на чувственную форму его губ и эти возмутительные скулы. Пытаюсь сосредоточиться только на холодном блеске этого взгляда, тверже алмаза.

— Я знала, что ты шпионишь за мной, — говорю я.

Коул невозмутимо пожимает плечами. — Это моя студия. Я знаю все, что происходит внутри.

— Что тебе от меня нужно? — требую я. — Почему ты издеваешься надо мной? Я знаю, что это так, не отрицай.

— Издеваюсь над тобой? Это смешной способ сказать спасибо.

— Я же говорила тебе: если ты дал мне этот грант, это не значит...

Меня прерывает Артур, который, видимо, впервые за десять лет решил подождать за столиком, чтобы иметь удовольствие наблюдать за моим раздражением вблизи.

— Доброе утро! — трепещет он. — Что я могу предложить вам, два прекрасных человека?

Коул поворачивается к Артуру с улыбкой такой поразительной искренности, что я могу только ахнуть. Все его лицо преображается, внезапно оживляясь. Даже его голос смягчается, становясь теплым и шутливым.

— Мара только что говорила мне, как она голодна, — говорит Коул. — Я хочу угостить ее всеми ее любимыми блюдами - уверен, вы знаете, что ей нравится.

— Боже мой, — говорит Артур, глядя на него сквозь очки. — Как невероятно щедро.

Если бы я не сидела, он бы сейчас пихнул меня локтем в ребра.

— Я щедр, — говорит Коул, его ухмылка становится шире. — Спасибо, что заметили.

Артур смеется. — А я-то думал, что Мара не захотела с тобой завтракать.

— Глупышка Мара, — говорит Коул, похлопывая меня по руке так, что я чувствую себя убийцей. — Она никогда не знает, что для нее хорошо.

Артуру это так нравится, что он не хочет уходить, чтобы пробить наш заказ. Мне приходится несколько раз громко прочистить горло, прежде чем он уходит.

Как только он уходит, я выхватываю свою руку обратно у Коула.

— Ты мне не нужен, — сообщаю я ему.

Коул фыркает.

— На хрен не нужен. Ты на мели, без студии, едва зарабатываешь на аренду. Ни связей, ни денег. Тебе совершенно необходима моя помощь.

Хотелось бы мне иметь аргументы на этот счет.

Все, что я могу сделать, это нахмуриться и сказать, — Пока что я прекрасно справляюсь.

Коул испускает долгий вздох раздражения.

— Думаю, мы оба знаем, что это неправда. Даже если не брать в расчет нашу первую встречу, которая вряд ли была твоим лучшим моментом, в реальном мире у тебя тоже не все гладко. Но теперь ты встретила меня. А через несколько недель ты будешь выставляться в «New Voices». Я могу лично порекомендовать тебя нескольким знакомым брокерам. Ты даже не представляешь, какие двери я могу для тебя открыть. . .

Я скрещиваю руки на груди. — В обмен на что?

Коул улыбается. Это его настоящая улыбка - не та, которую он показывал Артуру. В ней нет ничего теплого или дружеского. На самом деле, она чертовски пугающая.

— Ты станешь моим протеже, — говорит он.

— Что это значит?

— Мы узнаем друг друга получше. Я буду давать тебе советы, наставничать. Ты будешь следовать этим советам, и ты будешь процветать.

Его слова звучат вполне доброжелательно. И все же у меня возникает ощущение, что я собираюсь подписать дьявольскую сделку с чертовски скрытым пунктом.

— Может, я упускаю какой-то сексуальный подтекст? — спрашиваю я. — Ты Вайнштейн в мире искусства?

Коул откидывается в кресле, лениво потягивая мимозу. Эта новая поза демонстрирует его длинные ноги и мощную грудь, выгибающуюся под кашемировым свитером, причем абсолютно намеренно.

— Неужели я выгляжу так, будто мне нужно подкупать женщин для секса?

— Нет, — признаю я.

Половина моих соседок по комнате трахнули бы Коула в одно мгновение. Вообще-то, все они, кроме, может быть, Питера.

Я покусываю край ногтя большого пальца, раздумывая.

— Не грызи ногти , — огрызается Коул. — Это отвратительно.

Я кусаю ноготь сильнее, хмурясь на него.

Он будет властным и контролирующим, я уже знаю. Это то, чего он хочет? Марионетка, танцующая на его ниточках?

— Могу я зайти к тебе в студию? — спрашиваю я.

Это дерзкая просьба. Коул Блэквелл никому не показывает свою студию. Особенно когда он занят работой над сериалом. Я не имею права просить, но у меня странное чувство, что он может согласиться.

— Уже выдвигаете требования? — говорит Коул. Он помешивает соломинкой лед с холодным щелкающим звуком.

— Конечно, протеже должен видеть мастера за работой, — отвечаю я.

Коул улыбается. Ему нравится, когда его называют «мастером».

— Я подумаю над этим, — говорит он.

— А теперь... — он наклоняется к столу и складывает перед собой тонкие бледные руки. — Мы поговорим о тебе.

Черт. Это моя самая нелюбимая тема.

— Что ты хочешь знать?

Он голодно смотрит на меня. — Все.

Я тяжело сглатываю. — Хорошо. Я прожила здесь всю свою жизнь. Всегда хотела стать художницей. Теперь я ею стала - вроде как.

— А как насчет твоей семьи?

Если подумать, это моя самая нелюбимая тема.

Я опускаю руки на колени, чтобы снова не начать грызть ногти.

— У меня нет семьи, — говорю я.

— У всех есть семья.

— Не у меня.

Я смотрю на него, поджав губы, упрямо.

— Где мать-алкоголичка? — говорит Коул.

Для меня наш разговор в студии был сплошным пятном из выкрикиваемых обвинений и полного замешательства. Коул, очевидно, запомнил каждое слово, включая ту часть, о т которой я проболталась и о которой теперь горячо сожалею.

— Она в Бейкерсвилле, — бормочу я.

— А что насчет отчима?

— Насколько я знаю, он живет в Нью-Мексико. Я не разговаривала ни с одним из них уже много лет.

— Почему?

У меня заколотилось сердце, и в животе появилось тошнотворное ощущение, которое всегда возникает, когда я вынуждена думать о матери. Мне нравится держать ее в ловушке за закрытой дверью в моем мозгу. Она - эмоциональный рак, и если я выпущу ее наружу, она заразит каждую частичку меня.

— Она худший человек, которого я когда-либо встречала, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос был ровным. — Это касается и моего отчима. Я сбежала в тот день, когда мне исполнилось восемнадцать.

— А где твой настоящий отец?

— Мертв.

— И мой тоже, — говорит Коул. — По-моему, так даже лучше.

Я резко смотрю на него, гадая, не шутка ли это.

— Я любила своего отца, — холодно говорю я. — День, когда я его потеряла, был худшим в моей жизни.

Коул улыбается. — Самый худший день на сегодняшний день.

— Итак, папа умер, оставив тебя одну с самой дорогой мамочкой и без единого пенни между вами, — говорит мне Коул, морща нос, словно все еще чувствует запах тех ужасных лет на моей коже.

— Есть вещи и похуже, чем быть бедным, — сообщаю я ему. — Был период, когда у меня были расчесанные волосы, чистая форма, я ходила в частную школу, где каждый день мне приносили обед. Это был ад.

— Просвети меня, — говорит Коул, приподняв одну темную бровь.

— Нет, — говорю я категорично. — Я не игрушка для твоих развлечений.

— Почему ты так сопротивляешься? — говорит он. — Ты когда-нибудь пробовала сотрудничать?

— По моему опыту, когда мужчины говорят «сотрудничать», они имеют в виду «быть послушной».

Он ухмыляется. — Тогда ты когда-нибудь пробовала быть послушной?

— Никогда.

Это ложь. Я пробовала. Но все, что я узнала, - это то, что никакая покорность не может быть достаточно хороша для мужчины. Ты можешь перевернуться, показать живот, молить о пощаде, а они все равно будут продолжать бить тебя. Потому что сам акт дыхания - это бунт в глазах разъяренного самца.

Темные глаза Коула блуждают по моему лицу, вызывая неприятное ощущение, что он видит каждую мою мысль, которую я предпочла бы скрыть.

К счастью, меня спасает Артур, ставящий перед нами несколько тарелок с дымящейся едой.

— Все самые лучшие хиты, — говорит он, широко ухмыляясь.

— Выглядит феноменально, — говорит Коул, одним щелчком включив очарование.

Только после того как Артур покидает нас, Коул осматривает еду своим обычным критическим взглядом.

— Что это? — требует он.

— Это блюдо с беконом, — говорю я, кивая на четыре маринованные полоски первоклассного свиного брюшка, помеченные причудливым шрифтом, словно каждый из них - гость на свадьбе.

Коул хмурится. — Выглядит... не очень.

— Это лучшее, что ты когда-либо брал в рот. Смотри, — я отрезаю кусочек розмариново-бальзамического бекона. — Попробуй сначала этот.

Коул откусывает кусочек. Он медленно жует, и выражение его лица из скептического превращается в искреннее удивление.

— Ни хрена себе, — говорит он.

— Я же говорила - попробуй вот это. Коричневый сахар с корицей.

Он откусывает вторую полоску, его брови поднимаются, а рот растягивает невольная улыбка.

— Это так вкусно.

— Я знаю, — огрызаюсь я. — Вот почему я здесь работаю. Это в буквальном смысле лучший бранч в городе.

— Ты действительно поэтому здесь работаешь? — спрашивает Коул, внимательно наблюдая за мной.

— Да. Запах еды - я не выношу, если она невкусная. Еда здесь пахнет невероятно, потому что она невероятна. Вот, попробуй сейчас - сделай глоток мимозы, а потом съешь одну остро-сладкую картофелину.

Коул делает именно то, что я сказала: делает маленький глоток напитка, а затем быстро откусывает картофелину.

— Что за хрень, — говорит он. — Почему это так вкусно?

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Что-то в кислом цитрусе и соли. Они усиливают друг друга.

Коул наблюдает за тем, как я ем свою еду, откусывая по маленькому кусочку то от одного, то от другого блюда, перебирая свои любимые сочетания.

— Ты так ешь? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами. — Если только не тороплюсь.

— Покажи мне больше сочетаний.

Я показываю ему все свои любимые способы съесть великолепный бранч, который Артур разложил перед нами: лимонный творог со свежей клубникой и сгущенкой на булочках, черника между кусочками кленового бекона, острый соус, смешанный с голландайзом... . .

Коул пробует все это с необычным любопытством. Я полагаю, что такой богатый человек, как он, ел в миллионе шикарных ресторанов.

— Разве ты не ешь вне дома все время? — спрашиваю я его.

Он качает головой. — Я не трачу много времени на еду. Она мне надоедает.

— Но тебе нравится это?

— Нравится, — говорит он, как будто ему неприятно это признавать. — Как ты все это придумала?

Я пожимаю плечами.

— Когда я была маленькой, у нас никогда не было свежих продуктов. На ужин я ела все, что мог притащить с кухни, на чем не росла плесень. Банка кукурузы. Вареное яйцо. Сухие хлопья. Я никогда не пробовала большинство продуктов, пока не начала работать в ресторанах. Я никогда не пробовала ни стейк, ни кинзу, ни авокадо. Мне хотелось попробовать все - это было похоже на открытие совершенно нового чувства.

— Но было время, когда ты не была бедной, — говорит Коул, преследуя его, как собака кость. Он действительно не собирается бросать это дело.

— Да, — говорю я с сомнением. — Когда мы жили с Рэндаллом.

— Это твой отчим.

— Да.

— И что ты тогда ела?

— Ни черта не ела. Он кричал на меня, если моя ложка звенела в миске с хлопьями.

— Сколько тебе было лет?

— Одиннадцать.

— Ему не нравилось иметь падчерицу?

— Нет. Не нравилось. И к тому времени он кое-что узнал о моей матери. Она очень хорошо умеет обманывать людей на какое-то время. К тому времени, когда он понял, они уже были женаты.

— Что понял?

— Что она паразит. Что ее единственная цель - цепляться за людей и высасывать из них кровь.

Коул медленно кивает.

— Включая тебя, — говорит он.

— Особенно меня.

Я покидаю бранч в каком-то оцепенении, недоумевая, каким образом Коул Блэквелл теперь знает о моей грязной истории больше, чем мои самые близкие друзья. Он неумолим... и гипнотичен, как он смотрит на меня этими глубокими темными глазами, не отводя ни на секунду. Как он впитывает все, что я говорю, не выказывая ни обычного сочувствия, ни раздражающего сочувствия. Он просто впитывает все и требует еще, как будто собирается докопаться до самой моей сути, разграбить мою душу.

Он настоял на том, чтобы заплатить за еду, оставив Артуру лишнюю стодолларовую купюру в качестве чаевых.

Я уже вижу, как он использует свои деньги, чтобы манипулировать людьми - в том числе и мной. Я обналичила чек на две тысячи долларов, потому что должна была, ведь я задолжала Джоанне за аренду и коммунальные услуги, мне нужно оплатить счет по кредитной карте за замену мобильного телефона, а также счет из больницы.

Коул точно знает, сколько рычагов давления на меня у него есть, и не стесняется на них опираться.

И все же, несмотря на то, что он явно черствый и манипулирующий человек и бросил меня умирать в лесу, я по-прежнему с непонятной легкостью иду по холмистым улицам к своей сверкающей новой студии.

Может быть, потому, что он не пытался заставить меня чувствовать себя лучше. На самом деле я впервые заговорила на эту тему, не услышав в ответ, — Но это же твоя мама....

Коул не выражал сочувствия. Он также не предлагал никаких оправданий. Никаких гребаных банальностей. Никакой лжи.

После обеда я работаю над своей новой картиной. Никогда еще я не чувствовала такой уверенности в собственной работе. Она словно оживает под моими руками, как будто у нее есть свой собственный разум. Микеланджело говорил, что скульптура всегда была внутри мрамора. Он просто должен был освободить ее.

Именно так я чувствую себя сегодня. Картина уже там, внутри холста и внутри моего мозга. Моя кисть обнажает то, что уже существует. Совершенное и целое - все, что ему нужно, это быть раскрытым.