Там, где горит свет

Глава 1

— Здравствуйте!

Аптекарь поправил на носу очки и продолжил раскладывать монетки: серебряные листры в один столбик, медяки — в другой. В стороне сиротливо лежала потрепанная банкнота.

— Здравствуйте! — повторил тоненький голосок.

Старик оторвался от своего занятия. Хотел сказать что-то нелестное тому, кто посмел мешать ему в столь важном деле, но взгляд наткнулся на худенькую девчушку лет двенадцати, смущенно мнущуюся у прилавка: чистое, но почти до дыр застиранное платьице, тоненькие русые косички с потрепанными ленточками, кроткие голубые глаза — на такую и голос повысить стыдно.

— Ты что-то хотела, милая? — вырвалось само собой.

— Мне… — Маленькая покупательница положила на прилавок потертый медный кругляшок. — Пузырек касторового масла, пожалуйста.

— Касторового? — Аптекарь поглядел на запылившийся стеллаж: давно нужно нанять помощника, да где ж его взять? — Сейчас, сейчас…

Кряхтя, он приставил к полкам шаткую лесенку и взобрался на две ступеньки. Достал пузатую бутылочку темного стекла и сверил название на ярлычке.

— Вот, возьми.

— Спасибо, господин. — Девочка склонила головку и присела в неловком книксене. — До свидания.

Какое милое дитя! Торговец целебными снадобьями проводил ее взглядом и вновь обратился к столбикам монет. Серебряный показался ему несколько ниже…

— Держите ее! — Выскочил он на улицу. — Держите воровку!

Непонятно, к чему были эти крики: девчушка лишь на пару шагов успела отойти от аптеки, и когда старик выбежал следом, сама остановилась, растерянно озираясь по сторонам.

— Воровка! — визжал он, вцепившись в тоненькое запястье. — Глядите, люди добрые, воровка!

Добрых людей подобным было не удивить, шли себе мимо, с ухмылкой поглядывая на раскрасневшегося от криков аптекаря и перепуганную, готовую в любой миг разреветься девчонку. А вот недобрый люд насторожился: щипачи, промышлявшие на рыночной площади, не одного раззяву упустили, чтобы поглядеть, кто там отличился. А приметив, что подруга-то левая, ни под кем из трех царей не ходившая, свистнули кому надо, шепнули кому след. Загребут сейчас мелкую, краденое из кармашков вытряхнут, недельку на казённых харчах подержат, да отпустят, а там ее смотритель местный встретит — вот тогда и поймет несмышлеха, как без царского благословения в Торговой слободе промышлять. В лучшем случае еще всыплют да в учение кому отдадут. Только эту вряд ли: раз попалась, значит, не лежат ни душа, ни руки к тонкому воровскому делу. Тогда к мамке какой — хоть и малолетка еще, да ладная. Но скорее уж, сразу промеж собой разыграют…

— Жалко ее, — вздохнул негромко Шут. — Дура же.

— Дура, — сплюнул через дырку в зубах Валет. — А дур не жалко.

Собралась толпа. Девчонку, ревущую уже взахлеб, заставили вывернуть карманы, обшарили всю, от косичек до сбитых башмачков. После кликнули толстуху Жюльену, вдову прежнего городничего. Та завела мелкую в караулку и заставила раздеться догола: пацаны с соседних крыш подсматривали в окошко и сердито улюлюкали на задернутые шторы. Вернувшись, пожала плечами.

— Сколько хоть пропало, господин аптекарь?

— Кто его знает, — наморщил лоб старик. — Может… — Посмотрел в обиженные глазенки, поежился виновато. — Может, и не пропало ничего.

Бывает и так.

Народ стал расходиться, и скоро у дверей аптеки остался лишь сам торговец и заплаканная, нерешительно приминающаяся с ноги на ногу девочка.

— Я могу идти? — спросила она робко, когда старик, махнув на нее рукой, уже хотел вернуться в лавку.

— Иди уж.

— А я… Я могу забрать масло?

Пузырек, чудом не разбитый в сутолоке, стоял на фонарной тумбе. Аптекарь посмотрел на него, на девчонку и молча ушел к себе.

— Пустышка, — вывел Шут. — Видно, старый Ганс совсем считать разучился.

— Красиво работает, — прошептал одними губами Валет. Товарищ его не услышал, но вор к этому и не стремился.

Царям теперь девчонка неинтересна, но он решил проследить за мелкой. Так, из любопытства.

От аптеки Софи пошла в сторону почты. Не оглядывалась, по сторонам старалась не смотреть. Свернув за угол, зашагала быстрее, а когда и через квартал никто не окликнул, побежала. Щеки горели, дыхание сбилось… Люк, должно быть, уже проснулся и плачет. А она даже свежего хлеба не успела купить — снова придется размачивать братишке сухари.

Но ничего, скоро отъедятся на славу!

Девочка остановилась в тени пышного куста давно отцветшей сирени и откупорила бутылочку. Зажмурившись, отпила сразу половину. Ух и гадость!

— Животом мучишься? — спросил кто-то язвительно.

Софи обернулась и увидела перед собой парня лет шестнадцати-семнадцати. Тот лыбился во весь рот, демонстрируя отсутствие верхнего левого резца, а на смуглом лице насмешливо блестели яркие зеленые глаза.

— Что, денежку проглотила, боишься, сама не оправишься?

Девочка испугалась, теперь уже по-настоящему, но чужак усмехнулся:

— Не бойся, не выдам. Только в слободу не ходи больше, второй раз цари чудес не потерпят.

Софи благодарно кивнула и со всех ног припустила домой.

Валет с ухмылкой поглядел ей вслед и зашагал в противоположную сторону.

Если бы юный вор проследил за девочкой дольше, а не ушел, удовлетворившись решением одной загадки, то вскоре получил бы следующую, куда более интересную.

Миновав железнодорожный переезд и вырвавшись за пределы Торговой слободы, отрезанной от остального города с одной стороны черными полосками тянувшихся от речного порта к центральному вокзалу рельсов, а с другой — убранной под своды мостов рекой, Софи не помчалась, как решил Валет, в сторону бедняцкого Приречья и не вывернула в фабричный район. Пробежав еще квартал, она остановилась у заброшенной часовни, поклонилась полустертому лику на стене, кривясь, опустошила и забросила в кусты бутылочку, и нырнула в дыру в покосившемся заборе. Миновав зеленый сад, по ночам охраняемый собаками, а сейчас совершенно пустой и тихий, девочка добралась до высокой кованой ограды. Подобравшись, протиснулась между прутьями и, отряхнув платьице, быстрым шагом пошла по ровной улочке мимо аккуратных домиков, блестевших чистыми оконцами из-за зеленых палисадников.

У одного из таких домов Софи остановилась, приподнявшись на цыпочки, достала из тайничка ключ и открыла калитку.

Люка она услыхала с крыльца. На счастье, проснулся он недавно и еще не успел испугаться и зайтись плачем. Лишь громко звал сестру, бродя по комнатам, но голосок его уже дрожал от подступающих слез.

— Я здесь, хороший мой! — Влетев в дом, Софи подхватила бросившегося к ней малыша. — В саду была.

Люк успокоенно прижался к ней. Русые кудряшки защекотали шею, напомнив, что еще вчера собиралась подстричь братишку, но в суете позабыла. Из ясных глазок исчезла тревога.

Но и худощавый малыш был для Софи еще тяжел, особенно сейчас. В животе заурчало, и девочка спешно вернула братишку в детскую. Вытащила из-под стула коробку с игрушками.

— Посиди тут пока. Потом поедим и гулять пойдем… Если мне совсем худо не станет…

Иные дети в три года только и знают, что капризничать да хныкать целыми днями, но Люк был совсем не такой. Послушный, умненький. Скажешь: сиди, играй — и будет себе играть. Скажешь есть — поест. И добавки не попросит, потому что знает, что неоткуда этому счастью в их доме взяться. И спать ложился ровно по часам, и просыпался так же, почти минутка в минутку, иначе вряд ли она сегодня решилась бы уйти так далеко. И неизвестно, как бы они протянули следующие две недели. А то и три, пока пунцовая Кларисса распустится.

А теперь проживут!

Нет, девочка не гордилась тем, что сделала. Но и угрызений совести не испытывала. Старого Ганса она выбрала не случайно: осенью, когда мама только-только заболела, Софи бегала в его аптеку — соседка присоветовала, мол, там подешевле, чем у других. Тогда и заприметила, как любит старик среди дня выкладывать на прилавок монетки и пересчитывать в отсутствие покупателей… А доктор после сказал, что дрянные были микстуры, не по рецепту сделанные, а то не запустили бы так обычную простуду…

Ганс ее не узнал, но это и не диво. Во-первых, старый уже, в очках дальше собственного носа не видит. А во-вторых, осенью Софи совсем не так на люди выходила: и шляпка у нее была, и теплый плащик с пелериной — совсем как у взрослой барышни. И в платье, в котором обычно в саду копалась, никогда не подумала бы за калитку ступить.

Шляпку среди прочего она еще в весну продала: на холода и платка хватит. Плащ и сапожки сохранила, хоть за последние и боялась — а как нога подрастет за лето? Из платьев, кроме этого, затертого, еще два оставила. В одном по лавкам ходила. В другом, нежно-голубом, с белым кружевным воротничком, — на набережную вечерами. Правда, за последнюю неделю ни разу его не надевала, не с чем было выходить: снежно-белая Маргарита уже отцвела, Кларисса лишь набирала бутоны, а других цветов по этому времени в саду не было. Но к концу месяца можно будет снова забыть о нужде. Прогуливавшиеся по набережной молодые люди покупали розы с охотой. И как не купить у таких милых детей? Люку, бывало, и просто так давали монетку или две. Потом приходилось отдавать треть заработанного сидевшей на ступеньках нищенке, но все равно оставалось достаточно, чтобы купить еды и не думать о завтрашнем дне…

Но недавно Софи поняла, что думать все равно надо. И не только о завтрашнем, но и о послезавтрашнем тоже. В доме уже не осталось ничего на продажу, а розы не могут цвести круглый год…

Когда Валет еще не был валетом, он был солдатиком, девяткой. До того еще полгода ходил семеркой или, как в колоде говорили, свояком. Но шутом-шестеркой Валет не был никогда.

А вот Шут дожил шутом до двадцати и, похоже, останется им до конца жизни.

— Манон, крошка моя! — надрывался он под закрытыми окнами. — Лапушка! Кисонька! Рыбка!

Первые зеваки, привлеченные этими выкриками, останавливались и с улыбкой посматривали на встрепанного парня в яркой красной рубахе, заправленной в широкие, заплатанные на коленке, штаны, и щегольских лакированных штиблетах. Польщенный их вниманием, Шут пригладил торчащие во все стороны льняные волосы и воодушевленно продолжил:

— Манон, малышка! Хватит дуться! Не верь тому, что говорят: я никогда тебе не изменял, любимая!

В ответ на это заявление оконце над мастерской точильщика отворилось, и на мостовую полетел горшок с геранью.

— Ну может лишь раз! — поспешно признал проворно отскочивший в сторону белобрысый. — С Лизеттой. Но я тогда был пьян, крошка моя, почти ничего не помню. Это же не считается? — спросил он с надеждой.

Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа.

— А, так ты имела в виду не Лизетту!

Заинтересованных прибавилось.

— Если ты о Катрин, то это было еще до тебя, милая. Мы давно расстались!

Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника.

— Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный, крошка? Разве можно считать это изменой?

Кто-то хихикнул, ожидая очередного "подарка" от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть самолично. На узкий подоконник тяжело легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на выпирающие из тесного лифа округлости, размерами не уступавшие продаваемым неподалеку дыням, те обращались взглядами к пылающему праведным гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому.

— Крошка моя! — радостно выдохнул Шут.

— Кобель! — сердито взвизгнула "крошка". — Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже?

— Эта — тем более! — храбро заявил парень.

— Почему? — заинтересовалась Манон.

— Мне не понравилось! — сообщил Шут во всеуслышание.

Валет втиснулся в уже немаленькую толпу случайных свидетелей семейной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки.

— Милая, ну впусти меня, — умолял белобрысый.

— И не подумаю! Видеть тебя не хочу!

— А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь.

— Убирайся!

— Но где же мне жить, кисонька?

— Где угодно, только не у меня! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь еще тебя и кормят!

— Они кормят, рыбонька… Но жить-то мне где?

После такого Манон расщедрилась на еще один цветочный горшок.

— Значит, все кончено? — с тоской спросил Шут.

Зевак занимал тот же вопрос, но толстушка не снизошла до ответа.

— Ты разбиваешь мне сердце, Манон! — трагично возрыдал отвергнутый гуляка. — Может, ты дашь мне хоть что-нибудь на память о нашей любви? Хотя бы… Хотя бы одну из своих юбок. Я сооружу себе шатер, чтобы не спать под открытым небом…

Дальше Валет не слушал. Выбрался из толпы, негромко насвистывая, прошел вдоль рыночных рядов и свернул в пустой переулок.

Шут был плохим вором, правду сказать, он вообще вором не был и к колоде прибился то ли по недоразумению, то ли потому, что среди слободских так принято, но он был очень хорошим шутом, его представления неизменно собирали зрителей. А Валет не стал бы валетом к своим годам, если бы не ловкие пальцы и умение оставаться незаметным, даже будучи на виду. Каждый был талантлив по-своему, и когда доводилось работать в паре, добычу всегда делили поровну.

— Тьен, погоди! — белобрысый нагнал приятеля уже у реки. — Ну, как сегодня?

— Нормально.

Улов Валет скинул сидевшему на перекрестке Речной и Почтовой нищему. Таскать все с собой было небезопасно: жандармы в слободе прикормленные, но случалось, стопорили кого-нибудь из колоды — надо же было показать, что не зря форму носят. В кармане осталось лишь несколько монет, купить чего-нибудь перекусить, да портсигар.

— Ух ты! — восхитился Шут, вне колоды становившийся просто Лансом. — Дай позырить.

— Руки! — прикрикнул Тьен. — Сам не насмотрелся.

Рассмотрел в мелочах с одного только взгляда, когда высокий, небедно одетый господин, которого непонятно каким ветром занесло на окраину города, вынул портсигар из кармана, но еще не насмотрелся. А вещица была занятная: серебро, затейливая чеканка, накладки из слоновьей кости в виде пышной розы.

Вор вытащил тонкую папироску, обнюхал, медленно протянув под носом, — куда там дешевому развесному табаку! — и достал из кармана спички.

— Себе оставлю, — решил он, выпуская в воздух струйку легкого дыма.

— Это ж месяц жизни! — попытался урезонить его Ланс, навскидку оценив товар.

— И так не бедствуем.

— Ты-то — да…

Валет подозрительно сощурился — глаза, словно два изумруда, блеснули под густыми черными ресницами.

— Опять проигрался? — спросил он сурово.

— Ну-у…

— И Манон? В самом деле выгнала? — Только сейчас заметил, что приятель прижимает к груди тощий узелок.

— Ну-у…

— Дурак, — со вздохом прокомментировал эти новости Валет. — И куда пойдешь?

— Ну-у…

— И не мечтай!

— Хоть пару деньков! — взмолился Шут. — Она отходчивая, ты же знаешь. Завтра-послезавтра сама назад позовет.

Тьен знал. По его мнению, с подружкой приятелю повезло, и не только в том смысле, что девица при собственном жилье и при заработке, а вообще. Хозяйка, каких поискать, добрая, не болтливая. Умная… если не считать, что с дурнем этим связалась. Так он ей раньше не такие, как сегодня, серенады пел. Лет с пятнадцати за ней бегал, цветочки носил, камушки в окно кидал… Точно, сама позовет. Хоть Шут за свои гульки и не заслуживает.

— Ладно, — сжалился вор. — Идем.

В Торговую слободу Валет, который тогда еще не был валетом, попал лет десять назад. Его привела какая-то старуха — то ли бабка, то ли тетка, то ли совсем чужая женщина, где-то подобравшая хорошенького темноволосого мальчика с нереально-зелеными, добрыми и ясными глазенками. Привела, усадила на Людном перекрестке… И на том перекрестке он просидел без малого три года. Днем менял без счета монетки на пирожки или сладости с лотков, вечером приходила горбатая Нэн, сгребала в карманы собранную им милостыню и тащила в ночлежку у реки, чтобы поутру опять привести на знакомое место. Прохожие охотно подавали скромному миловидному ребенку, но когда с румяных щечек спала детская припухлость, а в зеленых глазах появились лукавые искорки, стали обходить стороной, опасливо придерживая мошну. Зато подросшим мальчишкой заинтересовались другие — не слободские, тут таких не жаловали — те, что искали по городу смазливых детишек и сдавали в угоду похотливым толстосумам. В тот вечер, когда Тьен повстречался с ними в пустой подворотне, он и лишился недавно сменившегося переднего зуба. И познакомился с Шутом, который тогда уже был шутом.

Дальше завертелось-закрутилось… Но зуба как не было, так и нет. А Ланс как был, так и есть. Лишь для него Валет, который никогда и никого не впускал ни в свое убежище, ни в свою жизнь, делал исключение.

Жил Валет на чердаке доходного дома. Внизу — три этажа суеты, детского плача, бабьего визга и пьяной брани, а у него тут — тихая, опрятная комнатушка под скошенным потолком. Пол застелен старым, не раз латаным ковром, кровать, шкаф, два стула и стол под кружевной скатертью, в нескольких местах прорванной, но так, что почти незаметно. На столе петунья в надтреснутом горшке, в шкафу — книги, в основном изрядно потрепанные, но были и новые. В углу рядом с буфетом без дверец примостилась чугунная печурка. На крючке над умывальником — неизменно чистые полотенца

Шут не раз удивлялся, откуда у приятеля это — не вещи, с ними-то понятно — откуда такая страсть к чистоте, домашнему уюту? Сам Ланс еще и мать, сгоревшую от чахотки, и отца, после ее смерти запившего пуще прежнего, помнил, и дом у него когда-то имелся, с занавесочками да салфеточками, и сейчас у Манон обретается, а та по части порядка чисто фурия… Но Тьен-то на улице рос, с ворами и попрошайками, там не учили руки перед едой мыть, а бутылку вина, если вдруг случалась такая радость, пускали по кругу и пили прямо из горлышка.

Сейчас Валет достал бокалы на длинных ножках: настоящий хрусталь, только у одного скол на тонкой кромке, а у второго желтая трещина на затейливо ограненном боку — иначе вряд ли угодили бы в лавку старьевщика. Вино он тоже пил не абы какое. Не то, конечно, что по пять листров за бутылку, но никак не меньше чем по два. Красное, сухое. Кислятина, как Ланс считал: лучше бы крепленое брал — и дешевле, и приятнее, и хмелеешь скорее. Но на халяву, бают, и уксус сладкий, что уж о вине говорить?

Шут взял наполненный бокал и через окно выбрался вслед за товарищем на покатую крышу. Сел, прислонившись к широкой кирпичной трубе, поглядел на раскинувшийся внизу город, на реку, верткой змеей огибавшую зеленые берега, на кажущихся отсюда мелкими букашками людей. Потянулся.

— Хорошо.

— Хорошо, — согласился Тьен. Бесстрашно приблизился к краю крыши и остановился у хлипкого бортика. — Полетать бы, да?

— Отсюда — нет, — не согласился белобрысый. — Лететь недолго, приземляться больно, и второй раз уже не повторишь. На ярмарку сгоняй: там снова шар надули.

— Шар — это не то, — вздохнул Валет. — По-настоящему бы. Хоть во сне.

— Дались тебе эти сны! — отмахнулся Шут, морщась от терпкого вина.

Тьен промолчал. Достал из кармана портсигар, погладил пальцем белую розу и вытащил папиросу.

Все летают во сне, кого ни спроси. Если теперь не летают — значит, раньше было.

Валет никогда не летал. Хотел, но за миг до того, как ноги должны были оторваться от земли, падал, придавленный страхом, и просыпался в липком поту. Со временем и пытаться перестал…