Танец сакур

Глава 29

С момента аварии прошло три дня — три бесконечных дня, каждый из которых походил на предыдущий и в то же время был абсолютно другим. Все те же надежда, страх, боль и снова страх, что Алексей никогда не откроет глаза, не захочет ее видеть, не возьмет на руки сына или дочь — не сможет или не захочет взять.

Через полтора суток после того, как Алексей оказался в марсельском госпитале, все было готово к его перелету в Лондон — Лиза намеренно не употребляла это бездушное слово «перевозка», словно Алексей был не живым человеком, а бездушным предметом. Первые сутки, а теперь Лиза измеряла время именно ими, пролетели в каком-то странном тумане — часов в восемь утра, понимая, что падает от усталости, она согласилась уехать в отель, едва раздевшись, забылась тревожным сном, а, проснувшись, увидела, что за окнами сумерки, в кресле сидит Катя с ноутбуком, а на столе стоит то ли ужин, то ли обед.

— Я говорила тебе, что ты не жалеешь себя и ребенку это во вред? — ласково улыбнулась Катя, когда Лиза, услышав последние новости из госпиталя, заявила, что едет туда.

— Ты можешь говорить, что угодно, я все равно еду туда, — пробормотала Лиза, вставая, ей снился Алексей, он был рядом с ней, ласков с ней, и пусть сейчас он не мог видеть и слышать ее, она могла смотреть на него, пусть и через стекло.

— Да я разве возражаю, — ответила Катя, — Я понимаю, ты не можешь не ехать. Ешь свой ужин, и поедем вместе.

Ночь — самое страшное время, время, когда может произойти что-то дурное. Кажется, Булгаков писал, что нет ничего ужаснее времени между двумя и тремя часами ночи, когда ведьмы вылетают на шабаш, а, может, это был не Булгаков, а кто-то другой, но лет с шестнадцати, сразу как не стало бабушки, Лиза верила в это — самое главное продержаться с двух до трех, а потом будет легче. Она продержалась, сидя рядом с матерью Алексея, которая вопреки уговорам отца, отказалась уходить из больницы. Они говорили о многом и ни о чем, то вместе, то поодиночке подходили к проклятой стеклянной стене и удивлялись, почему в западных фильмах родным дают побыть с пациентом в реанимации, а в жизни нет. Светлана Геннадьевна рассказывала о детстве Алексея, о переездах семьи из страны в страну, о его безумной увлеченности любым делом, каким бы он ни начинал заниматься, о страсти к архитектуре и об отчаянной любви к востоку, о талантах переговорщика и финансиста. Лиза впитывала эти рассказы как губка, даже если Алексей не захочет или не сможет быть близким человеком их ребенку, ей будет что рассказать тому об отце. А потом Светлана Геннадьевна задала Лизе единственный вопрос:

— Он знает?

— Нет, — еле прошептала Лиза.

— Поссорились?

— Да.

— Все такой же нетерпимый, мой сын, — с грустью сказала Светлана Геннадьевна, — Нетерпимый и категоричный, не умеющий просить прощения.

— Нет, нет, — чуть повысила голос Лиза, — Я виновата почти во всем, даже больше, чем почти.

— Но ты хотела ему сказать? — спросила самое главное мать Алексея.

— Хотела и пыталась, — честно ответила Лиза, — Но я хотела сказать ему лично, я не знала, как такое можно сказать по телефону, а он не захотел встречаться. Я очень хотела ему сказать, — Лиза даже наедине с собой не хотела вспоминать те фальшиво-счастливые дни, когда она решила обосноваться в Милане и оставить Корнилова в неведении относительно их ребенка.

Потом Лиза уговорила Светлану Геннадьевну уехать в отель, оставшись в госпитале совсем одна. Под утро приехали отец Алексея и Сергей, начались сборы в Лондон.

Это был самый странный и пугающий перелет в Лизиной жизни. Санитарный самолет напоминал фантастический реанимобиль: всюду стояло оборудование, мониторы, приборы, баллоны с кислородом, капельницы, узкая кушетка с привязными ремнями.

Самолет оказался таким маленьким, что, кроме медперсонала, лететь могли только два человека. Лиза и не думала, что полетит она, в конце концов, у Алексея были мать и отец. Она стояла у окна в коридоре госпиталя, щурясь от головной боли и боли в пояснице, поглаживая легкими движениями живот, в котором неуклюже шевелился малыш.

— Лиза, — Дорофеев был совсем не тем человеком, с которым она бы хотела говорить, но он был другом Алексея и переживал за него, — Лиза, конечно, я должен спросить, как вы, но сейчас не время для любезностей, — быстро заговорил Сергей. — Вылет через сорок минут, вы полетите с ним, со Светланой Геннадьевной, остальные полетят с Катей и со мной. Алексея уже готовят к отъезду, и вам тоже нужно ехать.

— Я еду с ним? — переспросила Лиза, бессильно роняя руки.

— С ним, — коротко ответил Сергей. — А сейчас я спрошу вас, как вы?

— Не знаю, — Лиза устало пожала плечами. — Я не думаю о себе. Только об Алексее и о малыше, но ни один из них не может мне ответить, как он. Лиза зябко поежилась, и Сергей накинул на ее плечи норковое манто, заботливо вложенное в его руки Катей.

Они летели уже тридцать минут, тридцать минут мерного гудения турбин, писка приборов и дыхания одним воздухом с Алексеем. На Лизу и Светлану Геннадьевну надели стерильные белые балахоны, и теперь они могли по очереди касаться его незабинтованных пальцев.

Вблизи последствия аварии казались еще более реальными и ужасающими, чем через разделявшее их прежде стекло: одна сторона лица Алексея была покрыта бинтами, а другая, прежде здоровая, отчего-то сильно опухла, туловище, руку и ногу все так же покрывали повязки, к здоровой правой руке тянулся провод капельницы, но они хотя бы убрали с его лица маску, и Лиза видела, как тихо поднимается и опадает в дыхании грудь Алексея. Лиза касалась рукой кончиков его пальцев и вспоминала, как эти сильные руки стискивали ее в минуты страсти и мягко ласкали, когда совместное падение в бездну оказывалось позади. Пару раз Лизе показалось, что веки Алексея дрогнули, но врач убедил ее, что это лишь мышечный спазм, а пациент — в глубоком наркотическом сне, иначе боль будет нестерпимой.

— Он будет жить, — твердо сказала Светлана Геннадьевна, когда они ехали в лондонский госпиталь через дождь и туман, оставив Алексея одного с бригадой врачей, наблюдая, как спустили носилки, как капля дождя упала на родное лицо, как захлопнулись двери реанимационной машины.

— Да, будет, — согласилась с ней Лиза.

— Но ему придется через очень много пройти, через боль, злость и отчаяние.

Что Лиза могла ответить на это? — она промолчала. Главное, чтобы Алексей был жив, а все остальное поправимо.

— И ты готова быть рядом с ним? — прямо спросила Светлана Геннадьевна.

— Я готова, но захочет ли этого он? — печально ответила Лиза, она была уверена — не захочет, но она побудет рядом столько, сколько сможет. Зачем? В надежде что-то исправить? — вряд ли. Разве можно исправить отсутствие чувств к ней, предательство и обиду? Лиза пробудет в Лондоне ровно столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что Алексей будет жить, чтобы рассказать ему о ребенке, чтобы прямо рассказать о своих чувствах, а потом… уедет жить своей жизнью.

— То есть ты готова вот так все оставить на его усмотрение? — вспылила Светлана Геннадьевна. — На усмотрение человека, который, несмотря на почти свои сорок лет, пребывает в плену иллюзий относительно чувств и женщин, на усмотрение того, кто будет твердить тебе о своем физическом несовершенстве, о шрамах и травмах, которые тебе не нужны, и предлагать тебе найти кого-то получше! Лиза, ты что, тоже живешь иллюзиями? Неужели ты думаешь, что он с распростертыми объятиями примет тебя? И дело вовсе не в твоей воображаемой вине! Дело в проклятой мужской гордости и самомнении, в отсутствии в них веры, а уж у моего сына этого в избытке, — мать Алексея замолчала, словно сказав все, что хотела, потеряла последние силы. — И ты готова оставить ему право выбора не только твоей и его будущей жизни, но и жизни вашего ребенка? — с укоризной закончила она.

Он парил в бессвязных воспоминаниях и боли, где-то вдалеке слышался приглушенный звук голосов, свет становился то ярче, то темнее, затем пропадал совсем. Над ним нависали какие-то люди в белых балахонах и масках, дотрагивались до него, причиняя мучительную боль, вставляли иголки, дребезжали инструментами, потом снова наступало забытье.

Он все время был один, пришельцы в нарядах Куклус-клана не в счет — они приходили с единственной целью причинить боль, а ее было и так слишком много. Свет-тьма-свет-тьма, еще недавно его терзал страшный жар, а теперь пронизывал адский холод, хотя Алексей не слишком-то помнил, было ли холодно в аду — все его познания об этом месте исчерпывались «Божественной комедией» Данте Алигьери, но и оттуда сейчас невозможно было вспомнить ни строчки. Данте, Флоренция — они собирались туда вдвоем с Лизой, следующей весной. В Тоскану нужно ехать только весной, — утверждала она.

Так хочется пошевелиться, чуть сдвинуться вверх, но нет возможности, нет сил. Произнести хоть слово — тоже невозможно. Кажется, у него больше нет способности даже дышать, но если в голове все еще блуждают обрывки мыслей, значит, он жив — очередной парадокс. И опять спасительный провал туда, где нет никого и ничего.

Постепенно время, когда Алексей находится на грани реальности, увеличивается, хотя все вокруг кажется все еще призрачным и немного зыбким. К нему начинают приходить люди: мама, отец, Марина, странно, но даже Лиза. Она сидит в кресле, бледная и усталая, туго заплетенная коса перекинута через плечо, Лиза ерзает по сиденью, словно ей неудобно или у нее что-то болит, безликий белый халат распахивается, когда она тянет руку, чтобы дотронуться, кажется, до спины. Алексей видит, что Лиза беременна, довольно большой уже живот натягивает ткань платья, и она касается его рукой в трепетной ласке. Он закрывает глаза — что это? — еще одна фантасмагория, рожденная больным воображением Сюнкити, фантасмагория, которую его отчего-то заставляют смотреть? Сначала кадры того, как он мог быть отцом ребенка Саюри, затем счастливая в материнстве Лиза, Лиза, которая по его вине никогда не сможет взять на руки собственного ребенка.

Эта пытка заходит слишком далеко, Лиза придвигает кресло ближе к кровати и берет в свою маленькую ладошку его пальцы. Странно, рука Лизы, обычно холодная, сейчас дарит Алексею почти блаженное тепло, он чувствует, как начинает трястись в ознобе. Лиза ласково гладит его по руке, а потом, опустив голову, касается лбом его голого плеча.

Лиза, Сюнкити, ее газовая плита, самолет, в котором должны были быть мама с Мариной. Эти сны, в них являются только те, кого он уже никогда не увидит в реальной жизни, значит и Лизу он не уберег? Алексей пытается что-то сказать, но все так же не может, язык не слушается его и стоит огромных усилий даже пошире открыть глаза. Не уберег, опять не уберег.

Позже, через еще один цикл боли, света и тьмы, Алексей вновь видит Лизу, из-под халата выглядывает другое платье, у нее иначе убраны волосы, значит, наступил следующий день. Лиза смотрит на него с лаской и печалью, отходит к окну, снова подходит к кровати, садится, касается его щеки, и Алексей чувствует, как его щетина щекочет ее пальцы, у нее всегда была такая нежная кожа, и он боялся поцарапать ее.

Лиза беременна, Алексей видит это даже через свои еле приоткрытые веки. Почему ему кажется, что его лицо словно увеличилось в размерах, а левая рука и нога словно скованы чем-то ужасным? Лиза красива в своем ожидании ребенка, и даже жалкий халат ее не портит, лицо чуть-чуть округлилось, но глаза сияют — так и должна выглядеть будущая мать. И пусть это адский сон, в котором с него словно заживо сдирают кожу, поджаривают на медленном огне, а потом бросают в оглушительный лед, но хотя бы в этом сне он побудет будущим отцом.

Алексей медленно приходил в себя, об этом говорили врачи, это видела и сама Лиза, иногда его все еще припухшие веки начинали подрагивать, и ей казалось, что она видит осмысленный взгляд. Врачи твердили, что это невозможно, что пациент под действием коктейля из обезболивающих и еще Бог знает каких средств. Врачи могли говорить что угодно, Лиза знала, еще немного и Алексей откроет глаза, и она будет счастлива, хотя бы ненадолго, пока он не обдаст ее холодом и не потребует выставить за дверь, а пока этого не произошло, она еще немного побудет рядом. Впереди долгие месяцы операций, мучительной реабилитации и осознания того, что с ним произошло. Алексею придется пережить еще одну пересадку кожи, операцию на руке по восстановлению подвижности пальцев, почти полгода провести в специальном заполненном силиконом костюме, который позволит лучше зарубцеваться его коже. Он переживет это без нее, и к моменту, когда Алексей сможет вернуться к обычной жизни, Лиза будет нянчить собственного младенца. Младенца, который обязательно узнает своего отца, а это ли не то счастье, о котором она так страстно просила в первые страшные дни?

Лиза сидела на диване в гостиной лондонского дома Дорофеевых, где жила уже шестой день — они окружили ее вниманием и заботой, всегда готовая помочь Катя и, как ни странно, смягчившийся Сергей. Они были в городе на каких-то важных переговорах, а Лиза находила утешение в компании полуторагодовалых малышей и Евгении Рудольфовны, Катиной мамы. Удивительно, но совсем скоро она возьмет на руки собственного малыша и не будет счастливее матери на свете. Уже завтра станет понятно, мальчика Лиза ждет или девочку, а пока можно мечтать о том, что ей будет чудесно и с тем, и с другим.

Закрыла глазки и мгновенно уснула маленькая Арина — чудесная крошка с глазами Сергея и Катиными губками бантиком, ее брат с нахмуренными отцовскими бровями еще немного повозился и тоже засопел на руках у бабушки.

— Отнесу их в детскую, — сказала Катина мама, — А потом вернусь к тебе.

— Хорошо, — кивнула Лиза, погладив Арину по круглой попке.

Евгения Рудольфовна была именно тем человеком, с кем стоило поговорить, лучшая подруга своей дочери и самой Лизы, эталонная мама, как они в шутку называли ее. В сорок лет она осталась одна — конструктов самолетов, мать самой умной девочки на свете и еще вчера счастливая жена быстро сколачивающего капитал мужа. Обыкновенная история. За прошедшие двадцать два года она создала успешный модный бизнес, вырастила и выучила свою умницу-дочь, а сейчас радовалась внукам, не забывая поддерживать дела на самом высоком уровне. По словам Кати, ее мама до сих пор любила бывшего мужа, хотя он и оставил ее без денег и помощи, вычеркнув из своей жизни не только мать, но и дочь.

— Лиза, съешь что-нибудь? Может быть, салат или чай с творогом? — привычка заботиться о каждом, кто попадал в орбиту их внимания, была у Кати с мамой семейной чертой.

— Не хочу, спасибо, — отказалась Лиза. — Кажется, я и так только и делаю, что ем.

— Ты просто не видела, сколько ела Катя!

— Мне так жаль, что меня не было в Москве, когда Катя была беременна и когда у нее были трудные дни.

— Я думаю, именно то, что Катя с Сергеем остались одни в тот момент, когда им следовало поговорить и либо поверить друг другу и остаться вместе, либо разойтись в разные стороны, очень помогло им, — Евгения Рудольфовна до сих пор с болью вспоминала, как страдала ее дочь от нелепого расставания с мужчиной, которого любила.

— Вот так всегда и получается, что самое главное — поверить, — вздохнула Лиза. — Я очень хотела поговорить с вами об этом, но думала, как к этому подойти, может быть, вам не хочется вспоминать что-то свое.

— Говори, Лиза, ты знаешь, как я отношусь к тебе. И, наверное, уже довольно давно я вспоминаю все без сожалений.

— Я вот все думаю, способен ли человек простить другому предательство и боль и пойти рядом с ним дальше? Простить по-настоящему, не возвращаясь к прошлому при малейшей обиде? Или это утопия?

Евгений Рудольфовна помолчала пару секунд, и Лиза успела пожалеть, что начала этот разговор, в конце концов, это решение она должна принять только сама.

— Человек может простить, я верю в это, хотя еще лет десять назад ответила бы тебе категорически «нет», а сейчас думаю, что утопия — это, наоборот, невозможность прощать. Мы слишком редко встречаем в своей жизни людей, с которыми хотим быть рядом, с которыми чувствуем, что это именно то самое, а потом совершаем ошибки, копим обиду, думаем, что наши поступки расценены другим как предательство, а, может, и они и были предательством, — Евгения Рудольфовна замолчала и было видно, что ее мысли обратились в прошлое. — Потом уходим прочь, — продолжила она, — И начинаем новую жизнь и часто эта новая жизнь хороша, так было у меня. Уход Катиного отца был бесповоротен и здесь не о чем жалеть, но такие случаи неуниверсальны, стопроцентное предательство случается не каждый день, но и его можно простить, если этого хотят оба. Прощение — это дело двоих, но часто один не дает другому шанса, а другой не решается его попросить. Наверное, я говорю слишком сумбурно, — Евгения Рудольфовна вздохнула. — Я никогда и ни с кем не говорила об этом. Я хочу сказать тебе самое главное: Лиза, обида и предательство — это только этапы отношений, но не их конец. Я думаю, ты уже простила Алексея, а теперь беспокоишься, захочет ли он простить тебя. Не делай выбор за него, не принимай никаких решений, кроме решения дать ему шанс.