Танец сомкнутых век

3. Ревущее пламя

Лето на Тир-Фради ещё не достигает середины, когда мёртвый вулкан затихает окончательно. Пошедшие дожди — впервые за последнюю пару месяцев не несущие с собой серного запаха — заливают потрескавшуюся землю, и природа острова замирает в пограничной точке хрупкого равновесия, будто опрокинутый наземь зверь с перебитой спиной: сумеет ли отлежаться или его тяжкие попытки подняться — лишь признаки агонии?

Большая часть племён, ушедших на север, наконец-таки прекращает попытки к сопротивлению. Особо упорные, правда, время от времени всё ещё совершают вылазки на святилище Креагвен, успевая или покалечить с десяток осквернённых зверей, или — что куда чаще — теряя половину своих людей и быстро отступая обратно в леса. Константин не следит за ними. Ему просто жаль тратить на это время.

Единственное, на что он позволяет себе порой отвлекаться — это Новая Серена.

Здесь теперь довольно тихо, хоть и население, поредевшее почти вполовину, продолжает жить своей жизнью, несмотря ни на что. Одним из самых востребованных ремёсел становится работа водовоза: телеги с огромными бочками теперь постоянно громыхают по улицам. Воду привозят с севера острова, одновременно с тем спешно прокладывая отводной канал с одной из незагрязнённых рек в долине Высоких Деревьев. Вернее, большую часть времени отбиваясь от мешающих строительству островитян, которым идея украсть их реку справедливо приходится не по вкусу. Кажется, за всё это время ни одной из сторон так и не приходит в голову попытаться договориться миром.

Дворец наместника очищают от трупов, но возвращаться туда после произошедшего пока никто не торопится. Уцелевшие придворные, которым повезло оказаться вне дворца в ночь расправы, теперь обитают в одном из Новосеренских особняков. Оттуда же правит и временный наместник — господин д’Эрве — человек, которого Константин с трудом припоминает при своём дворе как третьесортного интригана и приторного лизоблюда. Видимо, иных кандидатур не нашлось. А распоряжения с континента ещё не успели преодолеть многомесячного плаванья от Тир-Фради и обратно.

Константин знает всё это, потому что приходит в Новую Серену сам. Наверное, чаще, чем следовало бы.

Вот и сейчас он сидит в кресле над раскрытой книгой и вот уже с четверть часа не может перелистнуть страницу: буквы словно разбегаются под его взглядом, наотрез отказываясь складываться в наполненные смыслом строки. И дело вовсе не в вечернем полумраке, разлитом по резиденции де Сарде, не в незажжённом — как всегда незажжённом — камине, и даже не в том, что некогда любимая «Утопия» теперь кажется, скорее, наивной сказкой, нежели одним из занятнейших философских трудов современности. Просто мысли его безмерно далеки от чтения. Как и всякий раз, что Константин приходит сюда: в единственное место, где он позволяет себе вспомнить, что был человеком. Что отчасти всё ещё остаётся им, несмотря на новую божественную сущность.

Он меняется. Следы пережитого малихора, прежде ещё видневшиеся на лице и теле неприглядными серыми змейками сожженных вен, теперь полностью исчезают под узором пепельно-зелёных нитей. Корона древесных ветвей в его волосах становится гуще, а от затылка и вдоль всего хребта теперь тянется узловатый чёрный корень, расходящийся более тонкими побегами по коже спины, по рёбрам, по плечам, рукам — словно бы его тело вздумало отрастить себе ещё один скелет снаружи. Но дискомфорта это вроде бы не доставляет, носить привычную одежду не мешает тоже, так что этот факт не слишком-то волнует Константина. А изжелта-белые радужки глаз в обрамлении потемневших до черноты склер выглядят даже забавно. Лишь иногда вдоль позвоночника волной тревожных мурашек проносится мысль: а вдруг он изменится так сильно, что Анна не узнает его при встрече?.. Нет, нет-нет-нет, такого просто не может быть, никогда не будет.

Константин возвращается к многострадальной книге. И едва не роняет её от неожиданности, когда стеклянную тишину гостиной разбивает громкий стук в дверь. Сильный, настойчивый.

Константин настороженно прислушивается. Он не зажигал огня, ничем не выдавал своего присутствия. Может, просто какой-то пьянчуга ошибся дверью?

Стук повторяется. И ещё раз, и ещё. Через четверть минуты в дверь почти барабанят. А ещё через мгновение уже орут так, будто бы одной долбёжки недостаточно, чтобы переполошить всю улицу:

— Тук-тук-тук! Можно мне войти?

Мужской голос отчего-то звучит не в меру громко: словно Константин слышит его вовсе не через стены и массивную дверь, а куда ближе. И кажется этот голос будто бы… знакомым?.. Что за…

— Я знаю, ты тут! Открой мне, пожалуйста, Константин!

Он едва ли не подскакивает на месте. Кто здесь может звать его по имени? Кто вообще может знать, что он здесь, что он жив?!

— Я тут ещё немного покричу, ты главное впусти меня! — настойчивый гость явно не смущён отсутствием ответа. И столь же явно не намерен уходить.

Въедливый скрежет царапает хребет: словно натянутая где-то глубоко внутри ржавая цепь скрипит тревожным предчувствием.

Константин не встаёт с кресла. Лишь чуть перебирает пальцами в воздухе: рассохшийся косяк смещается на самую малость — достаточно для того, чтобы щеколда вышла из пазов. Достаточно для того, чтобы у него осталось время и место для атаки, если это потребуется. Проклятье, пусть до этого не дойдёт, только не здесь, только не в этом доме…

В полумраке дверного проёма он видит высокую массивную фигуру. Как будто бы не совсем чёткую. Словно бы глаза отказываются воспринимать её как что-то зримое, отражающее скудный свет сгущающихся сумерек. Устрашающего вида шлем из черепа тенлана, тёмные узоры на лице, жёлтые глаза — проницательные, мудрые и печальные…

— Катасах?.. — изумлённо выдыхает Константин.

Катасах — это ведь он, действительно он! — переступает порог, стягивает шлем, откладывает его на бюро у стены и приветливо улыбается.

— Как же ты… Впрочем, о чём это я. Ты дух, призрак. Только почему-то видимый. Что же, теперь всем мертвецам в округе вдруг есть до меня дело? — Константин с горечью усмехается, тут же осекаясь: — Извини. Прости, прости пожалуйста. Я совсем не хотел обидеть тебя. Проходи, прошу.

Вместо ответа Катасах в три широких шага преодолевает путь от порога и, не останавливаясь, сходу сгребает Константина вместе с креслом в медвежьи объятия, на мгновение утыкаясь носом в щёку. И Константин с изумлением осознаёт, что чувствует это прикосновение. Странное, какое-то неуловимо неправильное: как липнущий к коже на морозе шёлк, как встающие дыбом волосы, щёлкающие колючими искрами, если хорошенько потереть их шерстяной тканью.

Грудь сдавливает болезненной тяжестью, к горлу подкатывает колючий ком, не давая дышать, не давая поднять руки в ответ, не давая даже пошевелиться.

— Мне… — Константин нервно сглатывает. — Мне так жаль, Катасах. Мне безумно, безумно жаль…

— О, что ты, мальчик мой, не о чем тут жалеть, — Катасах разжимает объятия, отстраняется, беспечно машет рукой.

И улыбается — открыто, искренне. Точно так же, как улыбался в тот день, когда малихорная слепота на время отступила, и Константин впервые смог чётко разглядеть его лицо.

— Я так рад видеть тебя живым! Больше всего я боялся, что ты не выдержишь, что нити жизни не смогут стать с тобой едиными… Но ты справился, мой мальчик! Это ничего, если я буду тебя так называть?

— Я тоже рад видеть тебя, Катасах, — в ответ на сердечную улыбку целителя, уголки губ ползут вверх почти что против воли. — Но… почему я тебя вижу? Что с тобой произошло? И почему ты такой… материальный?

— Не то, чтобы совсем.

Катасах крепко стучит себя кулаком в грудь, и она вдруг проваливается, открывая глазам Константина страшную обугленную рану: настолько явственно, что ему даже мерещится запах палёной плоти и горелых костей.

Катасах машет ладонью:

— Не вглядывайся. Думай как о живом. Так я научился прятать раны, чтобы не пугать мою наречённую.

Константин усиленно моргает, невольно тянет руку, тут же отдёргивает. Видение исчезает.

— Как ты нашёл меня?

— Просто очень хотел найти, — Катасах пожимает плечами, прислоняясь к каминной балке. — Я пришёл бы раньше. Но я не видел тебя. Не видел никого: блуждал по спутанному клубку собственной памяти, раз за разом переживал муки умирания и очень ждал, когда мой кошмар закончится, и я смогу уйти в новую судьбу. Знаешь, словно лабиринт ошибок, бесконечные тропы мучений. Ждал вечность, спорил со своими мертвецами. Со всем, что не сумел себе простить. А потом пришла она, моя minundhanem, — жёлтые глаза озаряются светом, будто бы посреди мглистых сумерек в них заглянуло самое настоящее солнце. — Пришла сама, отыскала меня в этом лабиринте, и я захотел и смог жить. Не так, как прежде, конечно. Но разве это имеет значение? Я счастлив, что ты жив, мой мальчик. Пусть даже в столь… хм… неожиданном виде и качестве. Я знал, что ты не сдашься, что у тебя всё получится! Я так горжусь тобой!

Константин лишь растерянно моргает.

— Моя нынешняя жизнь — это не вполне моя заслуга, — наконец, находится он.

— Да, я слышал, — Катасах кивает. — Слышал об упорстве Керы: оно всегда восхищало меня. И видел, какой большой переполох случился на острове.

Константин принуждённо смеётся.

— Переполох! Как ты очаровательно это назвал!

— Жизнь циклична и изменчива, — разводит большими руками Катасах. — Всё поправимо, друг мой. Всё поправимо, пока мы живы.

— Конечно. Этим я и занимаюсь. Исправляю, — Константин тянет ироничную улыбку. — Исправляю этот мир.

Внимательные глаза Катасаха наполняются печалью.

— Ты исправляешь мир. А следовало бы начать с себя. Отдавать что-то: миру, людям или одному только единственному человеку — можно лишь от избытка. Иначе в тебе просто не останется тебя самого.

— С себя? — Константин вновь усмехается, на этот раз — язвительно. — А знаешь, Катасах, малихор ведь не был «проклятием земли» или как вы там ещё называли его промеж собой. Меня отравили. Мне намеренно подмешали заразу в чашу. Просто потому, что кого-то не устроили планы моего отца. Понимаешь? Мне отказали в праве на справедливость, в праве на жизнь — за те решения, что принимал не я. Больше такого не будет. Больше никто не решит мою судьбу.

— Да, ты сам решишь её. Потому что можешь. И не будешь отнимать право на воздух у тех, кому с тобой не по пути. Потому что тоже можешь. — В голосе Катасаха впервые звучит просьба. Не мольба, не требование, не обвинения или упрёки — лишь безграничное достоинство человека, непогрешимо верящего в правдивость собственных слов.

— У всего есть своя цена, — Константин пожимает плечами. — Преимущество облечённых силой и властью — платить эту цену не самим. Что? Я разочаровал тебя? Наверное, только это я по жизни и умею — разочаровывать. Ты вряд ли стал бы помогать мне, если бы знал, чем это обернётся.

— Друг мой, разочарование грозит только очарованным, — Катасах качает головой. — Я уверен, что мудрость не оставила тебя, какую бы цену тебе ни пришлось заплатить. Но нет смысла платить эту цену прошлому: оно мертво и беспомощно. Его дар нам — опыт и знание. Ты, например, подарил мне очень важный опыт, — он усмехается. — Многое из того, что я объяснял тебе, я словно впервые осознал и сам. И понял главную ошибку всей своей жизни — я предал свою единственную. И мне легко говорить об этом, потому что теперь-то я не совершу прежних промахов. Мне больше не больно, и это огромное счастье. Мою minundhanem боятся. Её боятся даже те, кто никогда не испытывает страх. Но для меня она покой и восторг. Она — мера моих вещей и дорога к дому. Она — моя свобода, — Катасах вновь улыбается, и отчего-то действительно выглядит бесконечно счастливее, воодушевлённее, бесконечно живее, чем был при жизни, как бы парадоксально это ни прозвучало.

— Я рад за тебя, правда рад, — Константин улыбается куда искреннее, чем прежде. — Мне… Мне очень важно знать, что для тебя всё это не закончилось так ужасно и так несправедливо. А знаешь, я так и не смог до конца понять, какой смысл вы вкладываете в это слово — «minundhanem». Даже теперь, когда слышу язык Тир-Фради так, будто всегда его знал. И, знаешь, это как-то… немного нечестно. Словно кто-то сухо пересказал мне сюжет интересной книги, которую я с куда большим удовольствием прочёл бы сам. Мне нравилось учиться. Нравилось, когда ты учил меня. Наверное, всё это уже не имеет значения теперь.

— А мне нравилось учить тебя. Потому что ещё ни один из моих учеников так не жаждал знаний на пороге смерти!

Катасах снова смеётся, снова смотрит на Константина. Смотрит с теплотой. Смотрит не как на чудовище, не как на тирана, который ломал людей как щепки для растопки своего пожара. Смотрит так, как никогда, никогда не смотрел на него родной отец, сколько бы Константин ни старался соответствовать его требованиям, сколько бы ни пытался добиться одобрения.

От этого становится так легко. Так легко и так горько.

И лишь полыхнувшая изнутри молчаливая ярость Винбарра, лишь его ненависть, иззубренным лезвием пересчитывающая Константину рёбра, напоминает: одними словами и взглядами давно уже ничего не исправить.

— Что до слова, — продолжает Катасах, — ты давным-давно уже знаешь его смысл. Не умом. Сердцем. Только где же та, к которой сердце твоё так отчаянно рвётся? Почему твоя единственная не с тобой?

— Она… далеко, — глухо отзывается Константин. — Но я найду её. И никогда больше не потеряю. Жаль, что времени было так мало. Жаль, что тебя не было рядом, когда… — Константин отворачивается, смотрит в незажжённый камин. — Может быть, тогда у меня получилось бы сделать всё правильно. С первого раза. Хотя я и не знаю, в чём ошибся. Почему она… — его голос вдруг предательски дрожит: — …не поверила мне…

Тяжёлая рука опускается на его плечо — вновь неожиданно легко.

— Я могу тебя выслушать, — тихо говорит Катасах.

Константин поворачивается, смятённо смотрит в жёлтые глаза — спокойные, полные понимания и сочувствия. Смотрит и до безумия, до клокотания в груди хочет уткнуться лбом в его плечо — как порой утыкался, когда огонь малихора выжигал вены совсем уж нестерпимой болью, — и орать, орать что есть мочи: «Мне так плохо, Катасах! Мне так больно! Я совсем один! Я так не хочу быть один в этой пустоте! Мне так страшно! Я так боюсь, что всё это вновь будет напрасным! Я так боюсь, что уже слишком поздно!».

Константин стискивает зубы и вновь отворачивается к тёмному камину. И не может сдержать судорожного вздоха, когда Катасах с отеческой нежностью принимается гладить его по волосам промеж древесных ветвей.

Как будто бы он вовсе и не бессмертный бог, не разрушитель, не «самозванец».

— Я не знаю, почему всё вышло так неправильно, — Константин начинает говорить быстро, торопливо, словно невесть почему опасается, что не успеет сказать всего. — Я ведь не хотел всё разрушать. Я просто хотел создать собственный мир — мир, в котором у меня есть силы защищать самого дорогого мне человека. Мир, в котором никто больше не посмеет причинить вред нам обоим. Не посмеет и не сможет. Мир, в котором я не был бы наивным мальчишкой, которого презирал даже собственный отец. Который изображал умирающего и прятался, когда она сражалась и рисковала собой. Я хотел отдать это всё ей, только ей одной! И так и не нашёл слов, чтобы она смогла понять меня… Почему, почему, почему?

Горло захлёстывает тугой удавкой отчаянья, но уже через мгновение это наваждение исчезает, смытое уже привычной волной спокойной отстранённости.

— Нет, не отвечай. Ты не сможешь ответить. Кто сможет? Я не знаю. Наверное, это тоже не важно. Как ты сказал? Не нужно смотреть в прошлое? Я больше не буду в него смотреть. Я буду строить будущее. Я не хотел всё разрушать. А теперь хочу. Хочу, чтобы мир перестал быть хрупким, как гнилая доска, чтобы перестал проваливаться под ногами. Хочу вырвать все эти доски вместе с гвоздями.

Катасах вглядывается в его лицо и чуть заметно хмурится.

— Я ведь тоже долго не мог найти слов, чтобы моя minundhanem поняла и услышала. Долго. Три десятка циклов. Дольше, чем вся твоя жизнь. Мне потребовалось умереть, чтобы это понять. Ты же — жив. И лишь в твоих силах всё изменить. Иногда хрупкость дает почву сильным побегам. Нужно просто давать время жизни. Какой бы неприглядной она ни казалась.

Константин устало трёт переносицу.

— Если ты собрался урезонить меня — не трать слова. Я не остановлюсь. Что будет с островом, когда я с ним закончу? Я не знаю. Может, Тир-Фради вздохнёт с облегчением. А может, развалится на куски. Хотя, Винбарр говорил то же самое, когда я забрал себе сердце Тысячеликого. И вот ведь — не развалился же. Разве что погода немного испортилась, — он преувеличенно цинично усмехается.

Катасах качает головой:

— Я здесь не для этого. Лишь только для того, чтобы ты знал: Катасах на твоей стороне.

— На стороне разрушителя твоего острова? — недоверчиво хмыкает Константин.

— На стороне человека, которому нужны поддержка, участие и любовь. На стороне Константина. Никто не должен быть один. Никто. — Он вновь касается его плеча, серьёзно заглядывает в глаза: — Ты позволишь мне поговорить с Винбарром?

— Зачем?! — Константин изумлённо вскидывается.

— Он — мой лучший друг, — по-простому разводит руками Катасах.

— Он же убил тебя! О чём ты хочешь с ним говорить?

— Он не виноват, — Катасах мягко качает головой. — У него не было выбора. Ради блага всех нас Винбарр принес в жертву острову собственную судьбу, отдав себя до конца Хранителю внутри себя. Я нарушил Закон, отдав тебе — чужаку — наши нити жизни. Винбарр предвидел, что все могло окончиться так, как окончилось. Вот мне и досталось, — он смеётся. — Но не бери в голову. Я знал, на что иду. Я сожалею лишь о роковом стечении обстоятельств. Но не жалею, что наши с тобой пути пересеклись. Я счастлив этому. И если бы у меня был шанс вернуться назад и изменить прошлое — я бы снова выбрал твою жизнь.

Зыбкая чёрная вода отступает откатившейся волной, вновь обнажая мокрые камни живых чувств: острые, ранящие до крови.

— Спасибо, — отзывается Константин почти шёпотом. — За всё, что ты сделал для меня. Я ведь так и не успел сказать, — он улыбается, хоть горький ком почти до рези распирает горло.

— Пока ты жив — никогда не поздно сказать и сделать то, что не успел, — Катасах улыбается так солнечно, что на мгновение Константин готов безоговорочно поверить его словам. Любым его словам. — Так ты позволишь нам поговорить? Он — мой друг. И он совсем один. Никто не должен быть один.

— Я не знаю, как дать тебе поговорить с ним. Его не слышит никто, кроме меня. Меня бы устроило, чтобы так и оставалось. Большую часть времени Винбарр желает мне долгой и мучительной смерти, и, хотя я уже привык и это иногда даже забавно, мне бы очень не хотелось, чтобы он озвучивал свои подробные планы и мои слабые места кому-то ещё. Но… — он долго молчит, смотрит на Катасаха в упор, словно это поможет разглядеть в нём ответ на так и не заданный вопрос. — Знаешь, это так тяжело — когда совсем, совсем никому нельзя верить… И… даже если… Да. Ты можешь попробовать. Просто уже потому, что дал мне хоть малое время поверить, что кому-то на этом проклятом острове есть до меня дело. Я уже почти забыл, насколько это ценно: говорить. Говорить, когда слушают.

— Спасибо, Константин, — Катасах накрывает его руку почти невесомой ладонью. — В тебе есть пламя и свет. И я уверен — они окажутся сильнее всех обстоятельств. А знаешь, — он вдруг смеётся — легко и радостно, — я бы хотел иметь сына, похожего на тебя. И мне приятно думать, что раз уж я имею отношение к твоему новому рождению, то я в некотором роде могу считаться твоим отцом. Ведь могу же? Отец, правда, из меня вышел никудышный: дал силу, а как ею пользоваться — не научил…

Константин удивлённо моргает, улыбается чуть неверяще. И не находит, не может найти слов. Лишь спустя долгую минуту затянувшийся тишины внезапно опустившимся голосом повторяет уже однажды сказанное:

— Жаль, что времени было так мало.

Катасах с улыбкой качает головой:

— Время ещё есть, мой мальчик. Ещё есть.

И тут же будто бы распадается, истончается, плывёт. Не исчезает, но перестаёт быть чётким, словно глаза вновь отказываются воспринимать его. Комната вновь погружается в тишину. Винбарра Константин обычно слышит лишь когда тот сам обращается к нему, так что, должно быть, разговора между ним и Катасахом он не услышит тоже. Оно и к лучшему.

Он откидывается в кресле, раскрывает отложенную книгу, вновь пытаясь вникнуть в смысл.

Становится совсем темно. Отчего-то до странности хочется поджать под себя ноги и задремать прямо в кресле, прямо над книгой. Но Константин разучился спать.

В какой-то момент ему кажется, что он вновь слышит голос Катасаха, но словно приглушённый, словно со дна глубокого колодца. Он не может разобрать слов, а вновь опутавшая его сеть отстранённого равнодушия не позволяет даже повернуть головы. На секунду ему чудится прикосновение к плечу: совсем не такое, как в начале, слабое, еле-еле ощутимое.

— Приходи ещё, — тихо просит он, не отрываясь от книги. — Пожалуйста. Приходи.

«Ты этого не заслуживаешь, — оживает в голове скрипучий голос Винбарра. — Катасах — достойнейший из нас. Он — воплощение сострадания. Но даже при всём этом к тебе он испытывает лишь жалость. Как к хилому и увечному скидышу, брезгливо выброшенному в канаву собственной матерью. Не нужному этому миру. Не нужному никому. Не нужному даже самому себе».

Константин прикрывает глаза и медленно выдыхает. Ему есть что сказать в ответ. Но он не хочет говорить. И уж тем более не хочет слушать. Вывернутые наизнанку жилы и без того саднят до темноты в глазах.

Дни сменяют друг друга. Силы острова стягиваются в руки Константина удручающе медленно. Настолько медленно, что он начинает подозревать, чувствовать всеми мириадами своих новых чувств: хоть он и нарушил привычный острову круг жизни, Тир-Фради не отдаст ему всё, пока природный цикл не совершит полный оборот. Полный год. Константин не может ждать так долго. Он ищет пути, ищет способы поглотить эту силу быстрее. Она нужна ему вся. Он не имеет права вновь ошибиться.

Константин думает об этом, думает постоянно. И никак не может выудить плавающую где-то на задворках сознания мысль: что-то размытое, что-то неясное из того жуткого видения, что затянуло его в чёрный водоворот после поглощения Тысячеликого. Что-то о том, что сделало Тысячеликого сильнее. Что-то о том, что именно позволило ему стать тем, чем он был.

Он найдёт ответ. Обязательно найдёт.

Катасах больше не приходит к нему. Видимо, даже у мертвецов находятся более важные дела. Жаль.

Лето неспешно движется к завершению, когда в порт Новой Серены входит очередной корабль. Один. Это само по себе любопытно: долгий и трудный путь до Тир-Фради корабли навтов обычно проделывают как минимум тройками. Кажется, это фрегат: самый новый и самый быстрый из существующих кораблей навтов. Константин видел похожий лишь однажды, когда в старую Серену прибыл гранд-адмирал для заключения новых договоров о перевозках с Содружеством.

Кажется, кто-то сильно торопился. И наверняка заплатил за это навтам немалую сумму, вряд ли менее чем втрое превосходящую обычную цену за их услуги.

Константин вглядывается внимательнее — вглядывается глазами немногих уцелевших птиц, вслушивается спинами морских камней, гудящих от ударов волн, — и не может удержать удивлённого вздоха: фрегат идёт под флагом Торгового Содружества. А под полотнищем с пятью монетами реет ещё более знакомая эмблема: фамильный герб д’Орсе. Надо же. Неужели отец ещё не оставил мысли прибрать этот остров к рукам?..

Константин наблюдает за кораблём со сдержанным интересом. Он почти не удивлён, когда по едва успевшей опуститься на причал сходне шагает группа солдат, почти сразу же пускаясь маршировать вглубь острова. Константин видит их десятками чужих глаз, чувствует смятыми под сапогами стеблями травы. И отчего-то точно знает, куда они направляются. И даже готов беспрепятственно пропустить их по своим землям, готов выслушать, если они действительно намерены заявиться в Креагвен. В конце концов, это будет хотя бы любопытным развлечением.

О чём Содружество собралось с ним договариваться? Хотя нет, не с ним. На Гакане не могут знать, что это именно он, Константин д’Орсе. Он тщательно следил за этим. Уж что-что, а хранить инкогнито он блестяще научился ещё в юности. Скорее всего, Серена не довольна растущим потоком беженцев и решила разобраться в ситуации лично.

Это обещает быть забавным.

Он смотрит, как солдаты поднимаются в горы, останавливаются на ночлег, вновь продолжают путь утром. Глаза острова дают Константину гораздо больше, чем способен увидеть человек. И в то же время — несравнимо меньше. Он не видит деталей, не различает лиц, не опознаёт знаков отличия. Но он готов подождать. И даже учтиво выбирает местом встречи относительно открытую площадку неподалёку от входа в пещеры и благосклонно дожидается их прихода. Интересно, как они узнали, куда нужно идти? Наверняка кто-то из местных проболтался.

Он не беспокоится, что кто-либо может узнать его: нынешний облик его слишком сильно отличается от того светловолосого юноши, которого знали в Серене. Лишь только кто-то очень близкий и хорошо знакомый мог бы разглядеть в нём прежнего Константина.

Он с любопытством наблюдает, как весь отряд останавливается на плато в полумиле от Креагвена. И только один человек отделяется от группы и продолжает путь. Надо же, какой наивный парламентёр. Константин даже посмеялся бы над его безрассудностью. Только вот какая-то неясная, скребущаяся в рёбра тревога заставляет вглядываться всё внимательнее, всё напряжённее.

Константин смотрит — смотрит уже своими собственными глазами, — как невысокая стройная фигура в простом дорожном камзоле поднимается вверх по тропе. Смотрит, как ветер трогает чуть растрепавшиеся волосы цвета тёмной меди, смотрит на тёмные росчерки от мочки левого уха вдоль контура лица, смотрит и… не смеет поверить глазам. Не может быть… Неужели?.. Неужели это возможно?!

— Анна! — кричит он, не узнавая собственного голоса.

Анна, Анна, его Анна — это и в самом деле она!

Она останавливается у края площадки, смотрит на него, не двигаясь с места. Смотрит долго, смотрит внимательно. Константин знает эту напружиненную позу, знает напряжённо сжатые пальцы. Она… не доверяет ему?.. От этого больно и горько. Так не должно быть!

Но всё же она пришла. Его Анна пришла к нему! И её глаза… Едва Константин видит её глаза, ничто другое его уже не волнует. В её глазах тревога. В её глазах надежда. В её глазах — отражение того же самого перепутанного клубка из счастья и боли, что рвёт сейчас в клочья его собственное сердце.

И, не отдавая себе отчёта, Константин просто шагает ей навстречу, шагает, шагает снова, на последних футах переходя на бег. Бросается к ней, раскрывая объятия, — так доверчиво, так искренне, словно и не было никогда между ними того злосчастного кинжала…

— Анна… — счастливо выдыхает он ей в волосы, когда её руки тоже накрепко смыкаются за его спиной.

Сердце колотится так гулко, так отчаянно, что, кажется, готово пробить грудную клетку и птицей взметнуться в небо.

— Это ты… — шепчет она. — Это действительно ты…

За крепко зажмуренными веками расцветает солнце, разбегается по жилам живым огнём.

На секунду отстранившись, Константин вновь смотрит в её глаза и по-прежнему не видит в них ни страха, ни неприязни. И тогда он быстро целует её в губы — торопливо, почти воровато, вмиг обжигаясь до самого сердца. Достаточно легко, чтобы не успеть смутить её. Недостаточно целомудренно, чтобы это было похоже на братский поцелуй.

В следующую секунду он уже вновь прижимается щекой к её щеке, и тут же слышит удивлённый выдох, чувствует пальцы в своих волосах, чувствует прикосновение к древесным ветвям. Поначалу оно кажется щекотным, но уже через мгновение оборачивает всё тело трепетной дрожью — настолько неожиданно, настолько остро, что Константин невольно перехватывает её ладонь.

— Я сделала больно?.. — к удивлению в её взгляде примешивается беспокойство. — У тебя… цветы в волосах…

— Мне не больно, — Константин не спешит выпускать её ладонь, лишь легонько трётся об неё щекой. — Мне хорошо. Потому что ты рядом. Ты пришла.

Он тянется к древесной короне сам и действительно чувствует под пальцами прохладные тонкие лепестки, аккуратно срывает один цветок, удивлённо и растерянно разглядывает полураскрытый бутон — прозрачно-белый, с зеленоватыми прожилками, похожий на цвет яблонь в дворцовом саду Серены. Такого с ним ещё никогда не случалось… Поддавшись внезапному порыву, он бережно вплетает цветок в медное пламя волос Анны, на мгновение переставая дышать от того, каким неожиданно интимным выходит этот простой жест.

— Я безумно скучал по тебе, моя дорогая Анна. А ты? Ты скучала по мне?

— Ты ещё спрашиваешь?.. Конечно, скучала! Я так рада, что это правда, что ты действительно…

Она осекается, в медовом янтаре её глаз мечутся зелёные всполохи.

— Я действительно здесь, — Константин мягко улыбается. — И ты, моя счастливая звезда, теперь тоже здесь, со мной. Это всё, что имеет значение.

— Ты… — Анна кусает губы — старая, ещё детская привычка, от которой она давно уже избавилась, научившись «держать лицо». Но только не перед ним. — Ты даже не спросишь, почему я так поступила? Почему я тебя…

— Это неважно, — Константин не даёт ей завершить фразу. Он не хочет слышать окончание. Любое из возможных окончаний. — Потому что я знаю — ты не хотела.

— Но я же…

— Мне почти не было больно, — лжёт он, ласково рисуя узоры большим пальцем на её ладони. — И страшно не было тоже. Я просто уснул. Уснул рядом с тобой — помнишь, как мы любили засыпать вместе?

Её рука до боли сжимается на его плече, комкает ткань камзола в стиснувшихся пальцах.

— Ты сможешь когда-нибудь простить меня?

Константин смотрит в её широко распахнутые глаза, только сейчас замечая тёмные тени вокруг них. Замечая, что метка на её щеке — метка, каждый виток которой он мог бы нарисовать по памяти хоть с закрытыми глазами — словно потускнела, сменив насыщенный тёмно-зелёный на бледно-серый. Замечая, что вся она — всегда такая изумительно стройная — теперь стала как будто бы ещё тоньше, ещё меньше и хрупче.

Прекрасная, прекрасная как никогда…

— Я давно, давно уже простил. Я знаю, ты просто хотела всех защитить.

Нет, этого мало, чтобы прогнать эти горестные складки возле её прекрасных губ. Она слишком хорошо знает его. Слишком хорошо. Недостаточно хорошо.

— Бедная моя Анна… — он вновь прижимает её к себе, нежно гладит по волосам. — Я ведь совсем не хотел ставить тебя перед таким выбором. Выбором, который тебе даже не позволили сделать самой. Ведь это не ты. Это те, кто стоял за твоей спиной, те, кто насильно вынудил тебя поверить, что иного выхода нет. На тебе столько ответственности, моя дорогая — навязанной ответственности, чужой. Но теперь это в прошлом. Теперь у нас всё будет хорошо. Гораздо лучше, чем прежде. Я обещаю.

Прозрачный хрусталь в её глазах. Боль и нежность. Горечь и надежда.

Константин бережно берёт её лицо в ладони.

— В далёкие земли, за горы, за море пускай унесёт новый день твоё горе, — в памяти легко всплывают строки простенького детского стишка, которым Анна утешала его ещё мальчишкой, когда он разбивал себе нос или ему влетало за их общие проделки. — Раз, два, три, всё плохое — уходи! А не то — четыре, пять — метлой поганой будем гнать!

— Да ну тебя, — она смеётся, хрустальные капли сбегают по щекам, чтобы тут же исчезнуть под его пальцами.

Он целует её мокрые ресницы, целует, целует до тех пор, пока на них не остаётся и следа солёной влаги. Слишком близко? Слишком недвусмысленно? Возможно. Но он не может сдержать этот порыв, не может унять горячий, болезненный и восторженный перестук сердца. Словно что-то внутри него — застывшее, будто бы онемевшее за время одиночества — теперь, рядом с ней, в её объятиях, вновь пробуждалось, оживало, вскипало живым огнём, рвалось наружу.

— Вот так гораздо лучше, — Константин улыбается, глядя на тронувший её щёки лёгкий румянец. — Ты дрожишь? Ты замёрзла? Прости, я совсем забыл, какой сильный здесь ветер. Пойдём. Пойдём же, я хочу, чтобы ты рассказала мне, рассказала мне всё! И я расскажу тоже.

Он берёт её за руку и хочет увлечь за собой, но вновь не может удержаться: подхватывает за талию и кружит, кружит, кружит над землёй под ритм одному ему слышимой музыки, музыки собственного сердца. И не желает видеть ничего на свете, кроме солнечного янтаря её глаз, кроме её бесконечно тёплой улыбки.

Почему-то не хочется вести её в пещерный зал, служащий ему жилищем. Туда, где то и дело шныряют вездесущие Костодувы. Поэтому Константин ведёт её на один из верхних ярусов пещеры, куда запретил им приходить. И мысленно приказывает всем Хранителям убраться с дороги, не попадаться ей на глаза.

Когда они добираются до места, Константин не может сдержать улыбки, глядя на её удивлённо взметнувшиеся брови: почти у самого обрыва с гремящим далеко внизу водопадом, под каменным козырьком, посреди серых глыб вызывающе ярким пятном расположился диван. Самый настоящий, с резными ореховыми ручками, нежно-бирюзовой гобеленовой обивкой. По приказу Константина Костодувы притащили его аж из самой Новой Серены: красивый вид, открывающийся с края скалы, требовал подобающего комфорта для своего созерцателя.

— Расскажи мне, расскажи мне всё, — просит Константин, вполоборота усаживаясь напротив Анны, не отпуская её руку, не размыкая переплетённых пальцев. — Расскажи мне, как… Как ты узнала обо мне?

— Это странная история, — Анна зябко поводит плечами. — Я видела… сон. Плохой сон, страшный. Кошмарный. В этом сне ко мне пришла Хранительница мудрости. Мев. И говорила о вещах, которые я не понимаю. Показывала, как погибает Тир-Фради. А потом показала мне тебя. Живого. Я больше всего на свете хотела в это поверить. И… не знала, как мне поверить в это, — её губы вздрагивают. — А на утро в Серену пришёл корабль с Тир-Фради. С беженцами. И они рассказывали то же, что она показала мне. Через три дня я уже вышла в море.

— Как интересно, — Константин непроизвольно сжимает её руку чуть сильнее. — И что же эта Мев ещё рассказала обо мне?

— Много всего. Всякого. Много того, во что я не хочу верить. Даже сейчас, когда своими глазами вижу, про происходит с островом.

— Так ты поэтому взяла с собой солдат? Впрочем, я понимаю, это оправданная мера: лес может быть опасным. Но со мной тебе нечего бояться. Так почему ты оставила охрану внизу?

— Я не хотела, чтобы ты подумал, будто… Будто кто-то прислал меня разобраться с проблемой.

— А это правда? Впрочем, это тоже неважно. Правда в том, что ты пришла. Пришла ко мне. Ты ведь не оставишь меня? Больше не оставишь?

— Ни за что на свете, — в её глазах вновь плещется горечь. — И не должна была. Не должна была оставлять…

— Милая моя, дорогая моя Анна, будь же милосердна! — Константин порывисто сжимает её ладонь двумя руками. — Дай мне хоть наглядеться на твою улыбку! Я не хочу предаваться сожалениям. Только не сейчас, только не в тот самый момент, когда я так счастлив!

Она улыбается — о, да, вновь улыбается! — и накрывает его руки второй ладонью, бережно очерчивает пальцами линии зеленоватых нитей на его коже — так нежно, что всё нутро сводит от восторга.

— Больше всего я боялась, что ты — это больше не ты. Так сказала мне Мев. Но это неправда. Я вижу — неправда. Я снова нашла тебя. Вместе мы сможем всё исправить.

— Конечно! — со счастливой беспечностью кивает Константин. — Я теперь бог. Я могу всё. Всё, что ты захочешь. Теперь я не привязан к острову, теперь почти вся его сила внутри меня! Теперь мы сможем сделать весь мир таким, каким только пожелаем!

Уголки её губ вздрагивают.

— Зачем, Константин? Для чего тебе целый мир?

— Ты уже задавала мне этот вопрос, — он мягко улыбается. — А я уже отвечал. С тех пор ничего не изменилось. Мои планы и стремления всё те же. Разве что — масштаб стал больше.

Он хочет продолжить. Он хочет напомнить ей: то, что он предложил ей после ответа на этот вопрос, тоже осталось неизменным. Но он медлит. А потом и вовсе выдыхает уже набранный в лёгкие воздух, так и не начав говорить. Позже. Немного позже. Пусть ничего не отвлекает их от счастья встречи. Все доводы он приведёт ей после. А она обязательно выслушает их и поймёт. И примет верное решение. Единственное правильное решение.

— Расскажи мне ещё. Расскажи про Серену, — меняет тему он. — Как это мой отец так запросто позволил тебе уплыть? Или он намеренно послал на Тир-Фради именно тебя? Почему? Это какая-то его новая игра? Ну так у него больше нет власти надо мной. И над тобой тоже. Я этого не допущу.

Анна хмурится, явно мешкает.

— Князь д’Орсе скончался за неделю до моего возвращения на континент, — наконец-таки произносит она. — Малихор.

— О. Вот как, — Константин часто моргает, затрудняясь дать оценку собственным противоречивым чувствам. — Как… жаль. Как жаль, что мне совсем не жаль. А что же моя милая матушка-интриганка?

— С ней всё в порядке. Только… — Анна отчего-то снова медлит. — Она удалилась от двора, когда я вернулась с Тир-Фради и по закону приняла правление.

— Ого! Так ты теперь глава Торгового Содружества?! — он не может сдержать невольного смешка. — Изумительно!

— Формально, — Анна чуть заметно морщится. — Я — регент.

— Регент? Постой, я ничего не понимаю, — Константин придвигается ближе, как будто бы именно расстояние между ними мешает полноте понимания. — Ты ведь ближайшая наследница князя. Или… Или тебе не позволили принять правление потому, что формально ты — дочь островитянки? Но они не имели права! Ты ведь де Сарде. Не важно, что не по рождению: приёмные дети наследуют все титулы и привилегии наравне с законнорождёнными! Как они посмели?!

— Нет-нет, дело вовсе не в этом, — Анна примирительно вскидывает руку, останавливая волну его негодования. — Просто… Я не хотела этого.

— Тебе ли не знать, моя дорогая, как мало высший свет учитывает наши желания, — его губы против воли трогает горькая усмешка. — Но в этом случае я понимаю ещё меньше. Если ты регент, то кто законный правитель?

— Ты.

— Это такая шутка? Смешно.

— Совсем нет, — Анна вздыхает, рассеянным взглядом провожая коснувшееся горизонта солнце. — Твою… гибель могла подтвердить только я. Но когда я… когда меня нашли, тебя не было рядом. Я… — она тяжело сглатывает, словно слова способны доставлять физическую боль. — Кажется, я отключилась на какое-то время. Мне было очень… Я не видела, что произошло. Думала — Хранители Тысячеликого забрали тебя. Доверенным друзьям я рассказала всё как есть. Для остальных — ты пропал без вести на острове. Ни у Телемы, ни у Альянса не было достаточных доказательств, чтобы сообщить Содружеству иную версию. По закону должно пройти не меньше года, прежде чем право наследования сможет перейти к кому-то ещё.

Вот как. Значит, безрассудная островитянка Кера оказала медвежью услугу не только своему мёртвому королю, но и всей Серене, оставив её в подвешенном состоянии.

— Экая жалость, — медленно тянет Константин. — Значит, меня даже никто не оплакивал? Это даже как-то обидно.

— Пожалуйста, не думай, что я поступила так, чтобы прикрыть себя и не отвечать за содеянное, — её губы вновь горько вздрагивают. — Я была готова ответить. Тысячу раз готова. Я скрыла правду лишь потому, что на континенте, для тех, кто не был здесь, кто не видел того, что здесь происходило, правда звучала бы слишком невероятно. И потому что… Мне было слишком больно. Признать, что тебя больше нет, что ты не вернёшься, что больше никогда… Глупость, знаю. Слабость и малодушие. Просто спрятала голову в песок. Это ведь ничего не изменило.

— И никакая это не глупость, — он ласково гладит её запястье, а сердце сжимается от переполняющих его боли и нежности: ни за что, ни за что, ни за что он больше не допустит, чтобы ей было так больно! — Ну и? — он позволяет себе преувеличенно лёгкую улыбку: — Каково вам быть главой всея Содружества, Ваша Светлость княгиня да Сарде? — он подначивающе щурится. — Справляетесь?

— Приходится.

— А кто же занимается правлением сейчас, в твоё отсутствие?

— За право стать моим заместителем едва ли не случилось массовой драки, — Анна скептически фыркает. — Я назначила сразу двоих: господина Стокера и леди де Трувьель.

— Они же ненавидят друг друга! — смеётся Константин. — Их дома враждуют больше трёх десятков лет. Ты именно поэтому их выбрала? Чтобы следили друг за дружкой почище, чем ревнивые супруги? Никогда не сомневался, что ты просто умница. Так значит, ты бросила этот дивный рассадник склочников и подхалимов ради того, чтобы вновь умчаться на этот остров оживших кошмаров?

— Да было бы, что бросать…

— Не скромничай, моя дорогая: у тебя всегда отлично получалось распутывать эти клубки интриг как головоломки. Так значит, вот к чему столько охраны? Удивлён, что не больше. Удивлён, что не увидел знакомых лиц. Где капитан Васко? Это он привёз тебя сюда?

— Нет. Его не было в Серене, когда я отплывала.

— Ну, надеюсь, новый капитан был с тобой столь же учтив. А Курт? Неужели ты не взяла с собой даже нашего бравого Курта?

Анна качает головой:

— Я торопилась с отплытием. Официально я вновь прибыла сюда как эмиссар Торгового Содружества. Никто не знает настоящей причины. Мне не хотелось, чтобы кто-то попытался меня… отговорить. Даже близкие друзья.

Близкие. Слово неожиданно прокатывается по рёбрам острыми камнями, резонирует в лёгких въедливым дребезжанием. Никто, никто, никто не имеет права быть ей ближе, чем он!

«Одержимость».

Константин недовольно морщится: Винбарр будто бы нарочно выбирает самые неподходящие моменты, чтобы вламываться в его мысли. Впрочем, ничего нового или удивительного. Удивляет как раз другое: то, что он молчал с самого момента встречи с Анной. Константин почти даже забыл о его присутствии. И лишь сейчас понял, что всё это время ощущал его настороженное, почти тревожное внимание, с противным скрежетом царапающее изнутри, как затупленный столовый нож в неумелых руках царапает по дорогому фарфору обеденного блюда. Ах, да, он уже и запамятовал, что Верховный Король погиб именно от её руки, от руки Анны. Забавно. Как много у них, оказывается, общего.

«Катасах умел читать людей. Он ошибся. Но чтобы настолько? Я пытался понять — что заставило черноту внутри тебя расти так быстро? Теперь вижу. Пустота и одержимость. Её прибытие на Тир-Фради было ошибкой. Ещё одной чудовищной ошибкой из числа уже совершённых».

Константин привычно отмахивается от этого голоса, украдкой глянув в сторону Анны. Но нет, конечно же, она не может слышать его. Однако, явно замечает, что Константин отвлёкся, смотрит с тревогой. И со свойственной ей изумительной проницательностью бьёт в цель с первой попытки:

— Мев говорила мне о духе Верховного Короля. Это он? Он правда теперь внутри тебя? Он знает, как помочь?

— Помочь? — Константин уничижительно фыркает. — Если он и хочет «помочь», то исключительно так же, как уже пытался это сделать, когда ты остановила его. Большую часть времени я его не слышу. Во всех остальных случаях он желает мне «сдохнуть обратно». Это всё, что тебе нужно знать о нашем с ним прелестном общении.

«Поймай себе йоглана и заполни пустоту своей башки из-под его хвоста».

— Я найду способ от него избавиться. Рано или поздно — найду. А пока — не думай о нём. Я просто не вынесу, если, помимо его вездесущего присутствия в моей голове, ещё и буду тратить драгоценное время на разговоры о нём. Продолжай, прошу тебя, продолжай рассказывать!

— Я бы лучше послушала, что расскажешь мне ты, — взгляд Анны становится напряжённым. — Я слышала, Хикмет разрушен.

— О, да. С него я начал первым. За всё, что они сделали с нами. С нами обоими. Что? Почему ты так смотришь на меня? Скажешь, Бурхан этого не заслужил?

— Не скажу, — её губы очерчиваются жёсткими складками. — Но… город? Сотни невиновных людей?

— На войне нет невиновных, — Константин пожимает плечами. — Есть только живые и мертвые, и у каждого из них своя вина. Я-то думал, ты была куда прилежнее меня на уроках истории.

Анна невесело усмехается.

— Генерал, которому принадлежат эти слова, под конец жизни совершил большую ошибку.

— У моей жизни не будет конца. Любую ошибку можно исправить, если впереди — вечность. Но не волнуйтесь, Ваша Светлость. Я ни в коем случае не хотел допустить дипломатического скандала между Альянсом и Содружеством. По крайней мере — пока. Их покарал сам остров. Того, что он вновь в моих руках, выжившие не узнали. — Он вновь гладит её напряжённые пальцы, отогревает в своих ладонях. — Новую Серену я не трогал. Почти. Твой дом не пострадал. Я иногда… остаюсь там. Если ты захочешь туда вернуться — не переживай, я ничего там не тронул. Но я бы предпочёл, чтобы ты осталась здесь. Со мной.

— Сперва мне нужно разобраться со всем… этим, — её тяжёлый вздох острым камешком впивается под рёбра. — Здесь, на Тир-Фради, я снова эмиссар Содружества. Я должна утвердить наместника Новой Серены и проследить, чтобы он принял дела в полном объёме. Я должна выразить Хикмету глубочайшие соболезнования и пообещать всяческую помощь и поддержку от лица Содружества. Я должна убедить Орден Света отказаться от их безумной идеи «спалить весь этот демонический остров в очистительном пламени Просветлённого» — они так и написали в своей депеше, представляешь? Ещё мне предстоит договориться с навтами о поставках гуманитарной помощи с континента и централизованном вывозе беженцев… — она на секунду устало прикрывает глаза. — И с вождями островитян мне придётся беседовать тоже. Мы должны прийти к соглашению. Поэтому прошу: пообещай мне. Пообещай, что не причинишь им вреда. Я хочу разобраться со всем этим как можно скорее. А потом мы вместе разберёмся с тем, как нам быть дальше. Пообещай.

— Обещаю, — беспечно пожимает плечами Константин, но тут же спохватывается: — Умоляю, только не говори, что снова оставишь меня ради всей этой чепухи! Они не имеют значения. Все они. И знаешь что? Я готов дать тебе это обещание лишь с оговоркой: я не трону их только до тех пор, пока они не станут угрозой. Тебе. Я не позволю кому бы то ни было причинить тебе вред или снова обмануть.

В глазах зеленоватого янтаря тенью проносится тревога. Или это просто ранние сумерки отражаются в них?

— Останься со мной. Останься хотя бы ещё немного, — просит Константин, заметив в ней перемену. — Останься.

Анна с сожалением глядит на затухающее зарево горных пиков на горизонте.

— Я бы очень этого хотела. Но уже темнеет. Боюсь, ещё немного — и моя Стража поднимет тревогу и отправится меня искать. Но я обязательно — ты слышишь меня? — обязательно вернусь! Так скоро, как только смогу.

Константин печально вздыхает. Меньше всего на свете он желал бы сейчас вновь расстаться с ней. Но если она верит в то, что сможет что-то изменить, верит в собственные силы — он не станет разубеждать её, не станет давить и ставить ультиматумы. Не станет напоминать о том страшном дне у подножия вулкана. В конце концов, он сам всегда верил в неё. Так пусть у неё будет время на принятие решения. Время осознать, что правильным решением может быть лишь одно.

Он вновь улыбается, вновь крепко сжимает её руку в своей руке.

— Я хочу проводить тебя.

Обратная дорога до плато, где оставшиеся солдаты разбили лагерь, оказывается до безумия короткой. Константин даже не помнит, о чём они говорят по пути. Он помнит лишь чарующую вибрацию её бархатного голоса, лишь тепло её руки в своей руке. Лишь то, что, глядя в её восхитительные глаза, ставшие совсем зелёными в сумерках, он как никогда раньше чувствует себя всесильным, всемогущим, способным абсолютно на всё.

«Уходи!»

Константин чуть заметно качает головой, будто отгоняя назойливую мошку.

«Уходи, глупая девчонка. Беги отсюда!»

Вместо обычного скепсиса и желчи в тоне Верховного Короля чувствуется едва уловимая тревога. Он рассчитывает, что Анна сможет услышать его? Зачем? К чему это всё?

«Ты не поможешь. Рядом с тобой он лишь безумнее. Беги, пока можешь! Беги и не возвращайся!».

Константин ласково улыбается.

— Ты только возвращайся скорее. И в следующий раз можешь прийти одна, без солдат. Никто здесь не посмеет тебя тронуть.

Он обнимает её на прощание. Чуть склоняется, чтобы ещё раз заглянуть в глаза и… И не может удержаться: легонько целует в переносицу, в уголок глаза, висок, краешек скулы, скользит губами по нежной коже за её ухом, глубоко тянет носом запах её волос — запах горьких луговых трав, морской соли и дерева, нагретого солнцем.

— Константин… — голос Анны взволнованно сбивается. — Ты…

— Да. Ты всё правильно поняла.

Голубоватая жилка на её шее начинает биться чаще, когда он касается губами и её тоже, когда скользит щекой по щеке, когда его глаза оказываются так близко к зелёному янтарю её широко распахнутых глаз.

— Как давно?.. — чуть слышный потрясённый шёпот щекочет его губы, замершие в полудюйме от её губ.

— Всегда.

Прикосновение к сомкнутым губам — вновь лёгкое и быстрое. И ещё раз. И ещё, ещё, ещё, сбивая дыхание, вновь опаляя огнём зашедшееся в лихорадочном перестуке сердце. Без памяти, без оглядки, без всякой возможности остановиться — до тех самых пор, пока Анна не стискивает его плечи, пока не утыкается лбом ему в грудь, часто и взволнованно дыша.

— Всегда… — еле слышно повторяет она. — Но как же… Ох. Это… неожиданно…

— В самом деле? — Константин беззвучно смеётся ей в волосы и чуть отстраняется, чтобы видеть её глаза, чтобы смотреть, как в их зелёной глубине стремительный водоворот смятения и растерянности мешается воедино с трепетным волнением. — Возвращайся, — шепчет он, вновь склонившись вперёд и чуть касаясь губами мочки её уха. — Я буду очень ждать тебя.

Он выпускает Анну из объятий, отступает на шаг, и лишь тогда его запоздало догоняет острый укол осознания: не то, совсем не то он должен был сказать ей! Совсем не то он хотел сказать…

Но ничего. Ничего-ничего. У них ещё будет время. Всё время скоро будет принадлежать лишь им двоим.

Он провожает взглядом её удаляющуюся фигурку до самого лагеря. Темнота — не помеха его глазам, и всё же ему потребуется нечто большее. Остров откликается на его зов, едва ощутимо вибрируя под кончиками пальцев, коснувшимися земли, запоминая Анну: каждой парой глаз, каждым уцелевшим древесным листом, каждым порывом ветра, каждым прикосновением её сапог к жухлой траве. Нет, Константин не намерен подглядывать за ней. Он лишь оплетает её невидимой охранной сетью, которая моментально сообщит ему о любой опасности и позволит вмешаться.

Закончив, он ещё некоторое время стоит на краю плато, бездумно улыбаясь в темноту и слушая биение собственного сердца: громкое, отчётливое. Звучащее не из-под толщи чёрной воды, не из пасти фантастической чудовищной рыбы, а вновь с живым трепетом грохочущее в его собственной груди — гулко, восторженно, до боли горячо…

«Как ты сделал это?».

— Умоляю, избавь меня от своих гнусных комментариев. Что бы ты там ни собирался комментировать, — Константин притворно закатывает глаза.

«Как ты сумел сдержать Dob anem shadi? Как заставил чёрную тень молчать?».

— Прости, что? — отчего-то непривычно серьёзный и напряжённый тон Винбарра заставляет Константина переспросить, вместо того чтобы привычно отмахнуться от его слов.

«Чёрная тень подпустила её. Чёрная тень не смогла удержать тебя под собой, выпустила наружу. Не попыталась причинить вред той, кто уже однажды принёс смерть. Что в ней такого?».

— Ты не поймёшь, — Константин досадливо поджимает губы.

Осознавать, что Винбарр продолжает быть посторонним наблюдателем даже в самые личные моменты, до дрожи неприятно.

«А в тебе?».

— Что? Надеешься отыскать нечто, чего по досадному недоразумению ещё не успел оскорбить?

«Катасах смотрел в тебя, самозванец. И видел что-то, чего в тебе не оказалось. Так я думал».

— Что-то изменилось? — Константин фыркает. — Неужели?

«Я вижу, как и она смотрит в тебя. Дитя Тир-Фради, оторванное от своих коней, не принявшее их, не пожелавшее воссоединиться со своей землёй. Смертная женщина, сумевшая убить Верховного Хранителя. Откуда в ней такая сила? Почему в её руках оказалась божественная воля, позволившая ей убить меня и положить начало всем бедам, обрушившимся на Тир-Фради? Ради чего?» — Винбарр непривычно, почти пугающе многословен.

Тревожно скрежещет по хребту невидимая ржавая цепь.

— Ты спрашиваешь меня? — недоверчиво хмыкает Константин.

«Себя я спросил уже сотни раз. Тысячи. Времени было достаточно, — Константин почти наяву видит звучащую в его голосе мрачную усмешку. — Так ответь: зачем спасать твою никчёмную жизнь ценой всего? Что в тебе этого стоит?».

Константин лишь беспечно улыбается.

— Меня больше не нужно спасать.

«Или нужно сильнее, чем когда-либо. Раз даже смерть ничему тебя не научила, глупец».

— А тебя научила?

Винбарр не отвечает. Но Константин и не ждёт ответа.

Когда восторг в сердце немного утихает, мысли его возвращаются к смерти отца. Малихор. Это могло бы быть совпадением. Весьма ироничным, надо признать. Могло бы быть. Вот только не было. Кто-то явно возжелал избавиться от д’Орсе: от князя в Серене, от его прямого наследника и племянницы — здесь, на Тир-Фради. Выходит, лишь Анна, на которую не подействовала отрава, смешала заговорщикам все планы. Выходит, она всё ещё в опасности, Серена будет искать иные способы избавиться от неугодного регента. Выходит, здесь, на острове, Константин обрубил лишь ядовитые побеги. Выжигать же гнилые корни ещё предстоит на самом континенте.

Анна, драгоценная Анна, своим прибытием она не нарушила его планов. Просто сделала его счастливым гораздо раньше, чем он смел надеяться. Теперь он придёт на континент не один, теперь они вернутся туда вместе, после того как Константин поделится с ней силой — силой уже больше никого и ничего не бояться.

Они вернутся новыми богами. Богами всего мира. Их мира.