Тайна «Утеса»

Глава XVI ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

«Напейтесь шампанского, — советовал мне Баллэстер, — и пройдитесь по всей пьесе еще разок!»

Я понял, как он был прав, когда в пятницу утром сел просматривать второй акт. В нем Барбара наслаждается своей дьявольской затеей, однако все продолжают считать ее очаровательной, благородной, остроумной женщиной. Диалогу здесь надлежало быть искрометным, полным юмора, блестящим. Я надеялся, и, как впоследствии подтвердилось, справедливо, что игра актеров, в свою очередь, придаст пьесе веселость и легкость. Однако в это утро мое сочинение казалось мне тяжелым и неудобоваримым, как глина. Промучившись с час, я выжал из себя две забавные реплики и один каламбур. В результате моя рукопись превратилась в путаницу зачеркнутого, перечеркнутого, вставок и стрелок. «Увы, с шампанским и оживлением текста придется подождать», — решил я, и взялся за последний акт. Он больше подходил к моему настроению — мне предстояло придумать, как обойтись с Барбарой в конце — судьба ее должна быть суровой, но не устрашающей, неожиданной и в то же время неизбежной, словом, должна соответствовать ее козням и коварству. Я ломал себе голову над этой задачей, когда зазвонил телефон. «Скотт», — мелькнуло у меня в голове, и я в два прыжка очутился внизу.

— Можно попросить мисс Фицджералд? — Напряженный, отрывистый голос поверг меня в изумление — это был капитан Брук!

Я помахал Памеле из окна детской — она помогала Чарли. Уронив на землю проволоку, которую держала в руках, сестра поспешила в дом и жестом попросила меня оставаться возле телефона. Пока она слушала, на ее лице проступали красные пятна, но она спокойно сказала:

— Буду очень рада. Да, сейчас приеду.

Она повесила трубку и в недоумении посмотрела на меня.

— Капитан просит приехать к Стелле.

— Ей что, хуже?

— Боюсь, что так. Видно, он очень расстроен и боялся, что я откажусь.

— А он объяснил, в чем дело?

— Сказал, что она «жалобно умоляла». А затем сказал, что «естественно, никогда не обратился бы ко мне с подобной просьбой, если бы не видел, что иначе Стеллу не успокоить».

— Отвезти тебя?

— Пожалуйста, Родди.

Приглашение капитана ничего хорошего не предвещало — Стелла либо расхворалась, либо в истерике, и все же в моей душе возобладало чувство облегчения. Мы больше не отрезаны друг от друга.

— Придумай что-нибудь, чтобы мы могли поддерживать с ней связь, — наставлял я Памелу, пока мы ехали к Уилмкоту. — Скажи Стелле, что я буду наезжать в Бристоль, могу даже поселиться там, если нужна моя помощь. Все равно придется бывать там на репетициях. Узнай, не сможем ли мы с ней видеться. Нельзя упускать этот случай, надо как-то получать от нее известия.

Памела кивнула:

— Попробую. Но по словам капитана, ее «мучают стыд и раскаяние», так что твои вопросы могут только разбередить ее.

— Ну, это было и прошло. Она же буйствовала вчера, Скотт рассказывал…

— Думаю, ей нельзя ни в чем противоречить, — возразила Памела. — В каком бы она ни была настроении, придется подлаживаться. Главное, чтобы она начала спать.

— Совершенно с тобой согласен.

Я сказал, что оставлю машину возле Уилмкота, пройдусь по роще и буду ждать Памелу возле лужайки для игры в шары.

— Не скажи ей чего-нибудь, отчего она разволнуется, — предупреждал я Памелу, — и ни в коем случае не упоминай об экзорсизме!

— Господи! Разумеется, не буду.

Памела ждала, когда ее впустят, и было видно, как она нервничает.

Я прошел через рощу на берег. Здесь располагалась площадка для игры в шары, к ней вела посыпанная песком дорожка, вдоль которой стояли скамейки, обращенные к морю. Останься этот защищенный от ветра полукруг в его первозданном виде, он радовал бы душу — воздух здесь был соленый и смолистый, позади выстроились сосны, глазам открывался великолепный вид — но сейчас подстриженный, прилизанный, полный народа, этот уголок навевал уныние. Четверо престарелых джентльменов лениво подталкивали шары, за ними с одной из скамеек наблюдали сестры милосердия в форме и, казалось, им было так же скучно, как их подопечным. С другой скамьи за игрой следили растрепанные мальчишки и девчонки и их молодая румяная мать — эти громко потешались над какой-то веселой шуткой. Я находился в парадной части Биддлкоума — здесь прогуливались пожилые пары с собачками, высокая девушка провезла мимо меня пожилого человека в инвалидном кресле, за ними мрачно промаршировали две разгоряченные полные дамы в черном — видно, они только что поссорились, так как смотрели в разные стороны. Приятно было остановить взгляд на юноше и девушке в шортах, прошествовавших мимо с рюкзаками. Наблюдения за публикой могли бы меня позабавить, но нервы мои были взвинчены, и пока я прохаживался взад-вперед, беспокойство становилось нестерпимым.

Я вспоминал наш разговор с капитаном и все яснее понимал, что обратиться к нам его заставило что-то весьма серьезное.

Наконец подъехала Памела. Она вышла из машины и подошла ко мне. Мы направились в тень под деревья. Я сразу увидел, что дело плохо. Памела проговорила:

— Стелла просила меня приехать, чтобы попрощаться.

— Как она?

— Вполне спокойна, но очень слаба. Бледная и утомленная. Благодаря снотворному ей удалось поспать. Она просит у нас прощения за свое вчерашнее малодушие. Мне велено тебе передать, — в голосе Памелы зазвучала ирония, — что она всегда будет вспоминать о нас обоих с благодарностью.

— Значит, «прощай навек!»?

— Я так поняла. — В глазах Памелы блеснули слезы.

— Господи, Памела, — воскликнул я, — не принимай это близко к сердцу. Стеллу просто принудили, вот и все, а она сейчас слишком слаба и не может сопротивляться. Подожди, ей станет лучше, и все обернется по-другому.

— Не уверена, Родди. Она сломлена. Можно сказать, раздавлена, это… это просто больше не Стелла!

— Ну посуди сама! У нее бессонница. Не спать столько дней и ночей! К тому же ее опоили снотворным. Разумеется, она сама не своя.

— Так-то оно так, но дело не только в этом. Ее дед одержал верх. Он сам плох. Стелла говорит, что у него ужасные боли, нужна операция, а он не хочет в больницу — из-за нее. Поэтому она и плачет. И боюсь, он ей Бог весть чего наговорил, так как она твердит одно: «Он меня простил, понять не могу, откуда у него столько великодушия!»

— Что ж! — отозвался я. — Сейчас это вполне естественно, но неужели ты не понимаешь, что это пройдет?

— Не знаю, мне страшно, — призналась Памела. — Дед слишком сильно влияет на нее, и его влияние длится всю ее жизнь, с самого рождения. Подумай, Родди, на нее ежедневно намеренно давили, коверкая ее характер, формируя другой. Видел бы ты ее комнату! Просто усыпальница Мери!

— Ну уж ты любишь преувеличивать!

— Нисколько. Настоящий музей ее матери. Стелла сама об этом говорит с таким благоговением! Стены бледно-голубые — любимый цвет Мери, на занавесках маргаритки — любимые цветы Мери, на стенах флорентийские мадонны — ее любимые картины, под карандашным портретом Мери в юности — стеклянная ваза, а в ней белая роза. Подумай, там стоит даже статуэтка Мери из белого гипса. Форменный культ умершей матери! А какой аскетизм, какая девическая чистота, какое благочестие! Любая чувствительная девушка поддастся этим чарам, и вряд ли найдется мужчина, способный их развеять.

— Да, картина впечатляющая.

— А теперь еще она едет к мисс Холлоуэй.

— Сама-то Стелла на это согласна?

— Она согласна на все. Чем хуже ей будет, тем лучше. Она же патологически самоотверженна.

— Это верно!

— Она сознательно приносит себя в жертву, — с возмущением продолжала Памела, — говорит: «Я согрешила и должна понести наказание» и при этом улыбается. А я так и слышу, как эти слова произносит Мери. И улыбка у нее, как у Мери.

— В общем, новая кандидатка в святые мученицы.

— Вот именно.

Мы углубились в рощу. Деревья здесь были высокие и мрачные, ветер сюда не проникал и в спертом воздухе запах растений казался удушливым. Я не мог смириться с тем, что мне рассказала Памела, все во мне восставало.

— Вот, Родди. — Памела нашла упавшее дерево, и мы присели на него. Она открыла сумку. — Вот. Это Стелла просила передать тебе. Она сказала: «Пусть у него будет память обо мне». — Сестра протянула Мне маленький альбом для зарисовок, принадлежавший когда-то Мередиту. В нем были карандашные наброски, которые он делал в Испании, — изогнутые оливковые деревья, дверь собора, нищий на паперти и Кармел — молодая, веселая Кармел Памеле. Стелла подарила на прощание флакончик в виде сердца, на четверть наполненный духами со слабым запахом мимозы — аромат почти выдохся.

— Я была права, — сказала Памела, — эти духи отец прислал ей из Севильи, это последнее, что она от него получила, потом он погиб.

Подарки Стеллы подействовали на меня удручающе, можно было подумать, будто Стелла собралась в монастырь и раздает все, что любила, находясь среди нас.

— Пойдем-ка на воздух из этой мертвецкой, — взмолился я.

Мы вернулись к машине Я спросил Памелу, видела ли она капитана.

— Да, — ответила сестра, — он поднялся к нам и сказал, что Стелле пора отдохнуть. Она залилась слезами, судорожно прильнула ко мне, прощаясь, потом отпрянула, легла в постель и лежала неподвижно, но улыбалась Я просто вынести этого не могла!

В голосе Памелы послышались слезы. Через минуту она заговорила снова:

— Капитан проводил меня до дверей. Он объяснил, почему пригласил меня: Стелла поставила ему условие — она была страшно взвинчена, но обещала взять себя в руки, если он разрешит мне прийти попрощаться. Он повторил «Попрощаться, понимаете, мисс Фицджералд? Там, куда едет Стелла, ни письма, ни посещения не разрешены. Ей предстоит длительный полнейший отдых, а потом я отправлю ее за границу» Он действительно выглядит тяжело больным. Но попрощался со мной любезнейшим образом: «Очень вам признателен за то, что вы так великодушно согласились прийти» и открыл дверь. Какой-то он твердокаменный, Родди, я не представляю себе, чтобы он когда-нибудь в чем-нибудь уступил. При нем я теряю всякую надежду.

— Все это произвело на тебя слишком сильное впечатление, — заметил я. Сам я пока надежду терять не собирался. До сих пор мои противники выигрывали сражения, но война еще не кончилась. Даже «железные правила» мисс Холлоуэй можно обойти.

Чтобы отвлечь Памелу от мрачных мыслей, навеянных этим печальным визитом, я предложил ей заехать к отцу Энсону:

— Должны же мы рассказать ему, как побывали у этой Холлоуэй.

Памела согласилась. Время близилось к часу, и священник должен был быть дома.

Путь нам указывал шпиль маленькой католической церкви, поднимавшийся на холме среди темных деревьев. Подъехав, мы увидели новый, недавно построенный квадратный дом. Сада вокруг не было, дом стоял посреди поля.

— Здесь, наверно, и живет священник, — предположила Памела.

Так оно и оказалось; к счастью, отец Энсон был дома. Правда, его экономка, видимо, собравшаяся подавать ему обед, встретила нас сурово. Она вполне соответствовала требованиям, которые предъявляются к женщинам, обслуживающим католического священника, — некрасивая и одних лет с ним. Памела сказала, что, если отцу Энсону сейчас неудобно принять нас, мы хотели бы узнать, когда можно к нему заехать или когда он сам сможет приехать к нам в «Утес» выпить чаю. Экономка сразу преобразилась:

— В «Утес»! Так вы, верно, мисс Фицджералд? На днях к нам заглядывала миссис Флинн, и мы с ней славно поболтали. Может, она выберется к нам еще разок? Ведь мы с ней из одного графства.

Мы заверили ее, что Лиззи будет очень рада навестить их, и она пошла доложить о нас священнику. Он сразу вышел к нам, приветливо поздоровался и усадил в соломенные кресла у стола.

По-видимому, ему действительно было приятно, что мы заехали, — он тут же начал расхваливать свой новый дом — прихожане недавно выстроили его специально для своего священника. Конечно, он не так красим как наш «Утес», но отец Эпсон им очень доволен. Скоро они с экономкой разобьют вокруг сад. Он увлеченно рассказывал нам о своих портьерах из ирландского твида, о коврах ручной работы и о других домашних достопримечательностях, а сам не спускал с Памелы ласкового, но пристального взгляда. Я не жалел, что мы заехали, — если вашему дому грозят злые силы, именно у этого, сидевшего перед нами человека, следовало искать помощи. Но вот он перебил сам себя:

— Я тут болтаю о своем, а про ваши дела еще и не спросил. Надеюсь, вы с хорошими вестями? Я много о вас думал. Ну как вам живется, поспокойнее?

Памела устала и была расстроена, поэтому доброта священника ее разоружила:

— Ох, отец, ужасно! — призналась она.

Отец Энсон поднялся, долго выбирал нужный ключ, потом отпер шкаф. Он достал оттуда бутылку, салфетку и два стакана. Вытер стаканы до блеска, смахнул пыль с бутылки, взял штопор и медленно вытащил пробку.

— Надеюсь, вы оцените мою мадеру, — сказал он. — Мне говорили, что это — один из лучших старых сортов, но, к сожалению, не в коня корм. Я не пью Вот вино и ждет уже давно таких гостей, которые смогут воздать ему должное. Сейчас посмотрим, правду ли говорил мой старый приятель — аббат. Ну как?

Я отпил из своего стакана. Вино было восхитительное.

— Да, отец, аббат — человек честный, долгих ему лет! — сказал я.

— И вам тоже, отец Энсон! — подхватила Памела.

— А теперь моя очередь произнести тост, хотя пить я и не буду, — сказал священник, уютно усевшись в старое кожаное кресло:

А последнее пожелание, — добавил он, — «И смерть в Ирландии найти», но это уж как Господь распорядится.

Глаза у него поблескивали. Памела рассмеялась. Отец Энсон достиг желаемой цели и сразу стал серьезным.

— Не надо впадать в отчаяние. Как бы устрашающи ни были эти явления в вашем доме, — спокойно проговорил он, — церковь знает, как с ними бороться.

Я сказал ему, что Стелла об экзорсизме и раньше слышать не хотела, а сейчас у нее сильное нервное расстройство.

Он вздохнул:

— Бедное дитя! Бедная, измученная девушка! И ведь она не знает утешения, у нее нет веры Да, положение у вас очень трудное.

Он был серьезно встревожен и рассуждал так, будто наши неприятности касаются его самого.

Но когда Памела, не скупясь на иронические краски, рассказала ему о нашей встрече с мисс Холлоуэй, он улыбнулся:

— Не сомневаюсь, что по ее собственному убеждению, она — праведница, — сказал отец Энсон. — Но, — продолжал он, и морщинки у его глаз стали заметнее, — иногда особенно хорошо понимаешь, почему Господь больше любит покаявшихся грешников.

Он поинтересовался, помогло ли нам то, что рассказала мисс Холлоуэй. Памела ответила, что, когда мы узнали, в каком состоянии была Кармел перед смертью, мы начали думать, уж не ее ли призрак бродит в «Утесе», источая холод и страх.

Отец Энсон покачал головой:

— В это мне верится с трудом.

Памела рассказала, как нас явно кто-то направлял, когда мы нашли коробку Кармел, и спросила, не полагает ли отец Энсон возможным, что дух Мери все еще витает в «Утесе», охраняя Стеллу, и не может ли, по его мнению, Мери делать попытки помочь Дочери через нас?

Я видел, что эта мысль ему не понравилась, он долго медлил прежде чем ответить, потом сказал:

— Я могу допустить, что матери Стеллы свыше разрешено охранять дочь, но мы не должны увлекаться подобными предположениями, они за пределами нашего понимания У вас богатое воображение, мисс Фицджералд, смотрите, как бы оно не завело вас куда не следует тут дело тонкое.

Я спросил, нельзя ли отслужить мессу по Кармел.

— Я поминаю ее бедную душу каждый год в день святой Кармел, но рад буду отслужить по ней и специальную мессу, — ответил священник. Потом он улыбнулся: — Мне приятно, что вы об этом просите. Значит, вы не совсем еретик, мистер Фицджералд, а сестра ваша и подавно.

— Если вы утвердитесь в таком мнении, мы с братом почувствуем себя обманщиками, — возразила Памела. — Но главным для меня во всем этом представляется, что Кармел была верующая.

Священник взглянул на нее с еще большим интересом, но не стал продолжать разговор о вере, хотя я был убежден, что когда-нибудь он к этому вернется, а сейчас просто хочет выиграть время.

— Скажите, эти явления сильно выводят вас из равновесия? — спросил он.

Как могли короче, мы рассказали ему обо всем, что случилось со Стеллой в ночь на субботу — как на нее вдруг напал безумный страх, как ей показалось, что перед ней призрак, как она в ужасе бросилась бежать. Священник пришел в смятение. Повернувшись к Памеле, он сказал:

— Дочь моя, немедленно покиньте этот дом!

Я обещал ему, что мы так и поступим, если все наши старания ни к чему не приведут, но подчеркнул, — мы заранее настроились не впадать в панику, решили, что никто не будет ночевать в «Утесе» один, и объяснил, что роковой обрыв огражден забором.

— Забором! — воскликнул он сердито. — Да неужели вы думаете, что забор или чье-то присутствие или любые другие предосторожности, вами принятые, могут защитить вас от тех сил, с которыми вы столкнулись? Вы плохо представляете, кто противостоит вам, сын мой! Эта опасность пострашнее смерти!

— Нам грозит шок или потеря рассудка? — спросил я.

— Вам грозит оказаться во власти темных сил погубить душу, — предупредил священник.

Памела спокойно ответила:

— Мы все понимаем, отец Энсон Я об этом уже и сама думала. Однажды я решила переночевать в детской и почувствовала — зло вот-вот вселится в меня, завладеет моим разумом.

— Это случается гораздо чаще, чем мы думаем вернее, мы гоним от себя подобные мысли, — серьезно сказал священник. — Дома умалишенных полны такими несчастными, хотя наука объясняет их состояние другими причинами.

— Вам приходилось сталкиваться с такими случаями? — спросил я.

— Слава Богу, нет. Но одна моя прихожанка чудом избежала этой грустной участи. Она решилась на очень легкомысленный и даже греховный шаг — стала устраивать у себя дома спиритические сеансы. Она преступила границы, которые церковь запрещает своим чадам нарушать. Однажды в сеансе участвовали двое людей, не принадлежавших к числу ее знакомых. Они попросили разрешения присоединиться к ее опытам чтобы установить связь с недавно умершим родственником. И действительно, что-то во время сеанса узнали, но никто, кроме них, не понял что. Они заявили что довольны результатом, распрощались и ушли. На другой день моя прихожанка была дома одна. А жила она высоко — на верхнем этаже. Так вот, она целый час провела у окна, борясь с желанием выброситься из него, а потом узнала, что родственник этих двух незнакомцев, с которым они беседовали, покончил с собой именно так.

Боюсь, мы выдали себя тем, что выслушав этот рассказ, промолчали. Мы не могли дать отцу Эпсону обещание, что не обратимся к спиритизму. Он посмотрел на нас строго, поджав губы.

— Я отпускаю вас с напутствием, — внушительно произнес он, — помните об этом предостережении. Предубеждение Стеллы Мередит против экзорсизма нужно преодолеть. В «Утесе» необходимо провести очистительную службу. Я незамедлительно обращусь к епископу за разрешением. Наберитесь терпения. Благослови вас Бог, дорогие мои друзья!

По дороге домой мы почти не разговаривали. На лице Памелы застыло упрямое выражение, а я уже почти раскаивался, что согласился устроить сеанс.

Дома нас ждала телеграмма от Макса: «Завтра последним поездом привезу Ингрема из Дублина смотрите Кто есть кто среди писателей». Мы схватили справочник «Кто есть кто». Ага, вот он: «Гаррет Ингрем. Член Ирландской коллегии адвокатов». Тридцать лет и уже множество достижений в самых разных областях.

— Видимо, он из тех дублинских юристов, — заключил я, — кто, за что ни берется, во всем достигает совершенства — об их настоящей профессии даже забываешь.

Пьесы Ингрема уже шли в театре, выходили сборники его стихов, он успел издать труд о веджвудском фарфоре, собирателем коего являлся, и еще один — вместе с миссис Ингрем, своей матерью, «О пигментации георгинов». Вдобавок ко всему этому он выпустил монографию под названием «Анализ парапсихологических явлений».

— Надеюсь, он не любитель доказывать, что дважды два — четыре, — сказала Памела. — Если мне снова начнут растолковывать: «Успокойтесь, все это — плод вашего воображения», я не выдержу.

— Нет, такого нам Макс не подсунет, — возразил я. — Во всяком случае, этот Ингрем обязан знать, как проводить спиритические сеансы, хотя должен сознаться, я уже сильно сомневаюсь, следует ли нам их устраивать.

— Зато я не сомневаюсь, Родди.

— Чувствую.

— Но тем не менее я рада, что знаю, чем это может нам угрожать.

— Как бы я хотел, Памела, чтобы ты в этом деле не участвовала, а предоставила все нам троим.

Памела покачала головой:

— Перестань, Родди, прошу тебя.

— Я действительно боюсь, Памела, это не для тебя.

— Послушай, Родди. — Памела остановилась передо мной и посмотрела мне прямо в глаза. — В данном случае ты не несешь за меня никакой ответственности. Ведь я могу, если захочу, решиться на любые опыты — просидеть, например, всю ночь на лестнице — это, кстати, может дать результаты. Только ничего хорошего не будет, если мы начнем действовать в одиночку. Я обещаю не пускаться ни на какие эксперименты, пока мы с тобой заодно, но не воображай, что ты можешь исключить меня из каких-либо совместных действий.

Мне ничего не оставалось — я посмеялся и уступил.

— Слушаюсь, командир!

Решительность Памелы приободрила меня. Раз она в таком настроении, ничего плохого с ней случиться не может. На душе у меня полегчало. Готовиться к атаке на врага в содружестве с двумя удальцами, да притом еще и мозговитыми, было заманчиво. Если даже наш сеанс ни к чему определенному не приведет, мы, во всяком случае, всколыхнем психологическую атмосферу в доме, неизвестно кем и чем созданную. Если мы все вместе или парами будем вести наблюдение ночи напролет, мы что-нибудь да обнаружим, а там уж «чем хуже, тем лучше», как говорит Памела.

До обеда мы с ней долго копались в саду. Я был рад поупражнять мускулы и гадал, как же обходятся люди, попавшие в положение вроде нашего, если им негде и нечего копать? Через некоторое время Памела совершенно преобразилась.

— Ты, наверно, прав насчет Стеллы, — сказала она после обеда. — Я ужасно расстроилась, когда съездила к ним. Вероятно, на меня повлияло и то, что в Уилмкоте так мрачно. Когда Стелла оттуда вырвется, она снова станет прежней. Только не надо бы ей ехать к мисс Холлоуэй. Я неопределенно хмыкнул:

— Может, это ненадолго.

В голове у меня роились планы побегов и похищений, но я не спешил делиться ими с сестрой.

Наше хорошее настроение улетучилось, когда неожиданно явился Скотт. Он пришел пешком, измученный, угрюмый, плюхнулся в кресло и устремил обличающий взгляд на Памелу:

— Какого черта вы не можете оставить Стеллу в покое?

Нас словно холодной водой окатили.

— Из-за вас все, чего я добился, пошло прахом. Она хуже, чем была, старик тоже. Ни один врач не в состоянии им помочь. Капитан плюет на мои рекомендации, а о консилиуме и слышать не желает.

— Для кого консилиум? Для Стеллы? — перебил я его.

— Нет, пока для капитана. Мне пришлось прислать ему сиделку. Я говорил ему, что…

— А что со Стеллой? — не выдержал я.

— Я бы и сам хотел это знать! Опять на нее что-то накатило, да еще почище, чем прежде.

— Но когда я уходила, она была абсолютно спокойна, — удивилась Памела. — От всего отрешенная и прекрасно владеющая собой.

— Нечего было вам к ней ходить.

— Но меня просил капитан.

— Лучше бы он сперва позвонил мне.

— Вы бы согласились.

— Но успел бы предупредить вас, чтобы вы ее не волновали.

— А я и не волновала!

— Ну не знаю! — не сдавался Скотт. — Одно могу сказать: когда я заходил к ним часов в десять утра, Стелла крепко спала. Но проснувшись, по словам капитана, начала рыдать, скандалить и умолять, чтобы он разрешил ей повидаться с вами. А уж когда вы ушли, пришлось вызывать меня, и я застал ее черт знает в каком состоянии.

— В каком? — вскричал я. — Вы же нам ничего не объяснили! Будьте добры, расскажите подробней Дать вам бренди?

— Нет, спасибо. В каком состоянии? В точности как ребенок, на которого нет управы. Бегала по комнате в одном халате. Собой не владела совершенно. Кричала, что не хочет глотать таблетки, не хочет больше оставаться дома и не желает ехать к мисс Холлоуэй. Казалось, все внушает ей страх — и я, и комната, и дед. Когда он поднялся к ней со мной, она на него прямо набросилась. Бедняга был потрясен, слова не мог вымолвить. Я уверен, до сих пор она ни разу в жизни не смела ему грозить. А тут накричала на него, а потом ударилась в слезы. Боже, как я с ними измучился.

— Вы просто опоили ее снотворным, и она ничего не соображает, — заявил я.

Доктор огрызнулся:

— А вы бы хотели, чтобы она не пила лекарств и свихнулась?

— Но после ухода Памелы она спала?

— Да, три часа.

— И заснула без снотворных.

— Капитан говорит, что да.

— А проснулась в таком состоянии? Странно!

— Какая-то дьявольщина!

Я предпочел бы, чтобы Скотт выражался более осмотрительно.

— Главное, утром она же была само смирение, сама покорность.

Скотт кивнул:

— Да, я знаю. Просто непостижимо. Должен сознаться, что я в растерянности.

— Она вам не говорила, что ее раздражает? — спросил я.

— Ее раздражает все! Она восстает против всех и вся. Просто сама не своя, ее не узнать. Можете вы себе представить буйствующую Стеллу? Выкинула в окно цепочку с медальоном. Нарочно швырнула на пол безделушку и разбила ее.

Это действительно было непостижимо. Я увидел что Памела насторожилась:

— Какую безделушку? — спросила она, словно это имело значение.

Но тут же я все понял.

— Гипсовую статуэтку своей матери, — пояснил Скотт.

Памела в ужасе посмотрела на меня. Я сказал:

— Боюсь, Скотт, что все это очень серьезно.

— А я что говорил? — сердито ответил он. — И разве не понятно, что послужило причиной? Ваш визит Памела. Ее словно в разные стороны тащат — с одной стороны капитан и все ее воспитание, с другой — вы и «Утес», который, непонятно почему, имеет для нее такую притягательную силу. Да еще все здешние явления и видения. Господи Боже, это может кончиться только одним!

Он шагал взад-вперед по комнате, распаляясь, как в лихорадке.

— Чем? — испугался я. — Куда вы гнете?

— Шизофренией, — изрек он.

Я даже усомнился, правильно ли расслышал, и с трудом заставил себя переспросить:

— Раздвоение личности?

— Вот именно.

Это звучало убедительно. И впрямь закономерный исход для всего происходящего. Только отец Энсон назвал бы это «дьявольским наваждением».

— Да ничего подобного! — возмутился я. — Из-за одного случайного припадка вы делаете такие выводы! Вы сами потеряли голову, дорогой мой. Никакой шизофрении у Стеллы нет.

— Пока нет, но скоро будет. — Скотт знал, о чем говорит, и мне пришлось извиниться.

— А чем лечат шизофрению? Скотт поколебался, потом сказал:

— Я не поручусь, что диагноз должен быть именно такой. Тут скорее даже не раздвоение личности, а сосуществование двоих в одном человеке… или у нее маниакально-депрессивный психоз.

Не помня себя от беспокойства, я закричал:

— Чем это лечат? Объясните, что надо делать.

Скотт уклончиво ответил:

— Обычно врачи этим не занимаются.

Я все понял.

— Да она придет в себя, — дрожащим голосом сказала Памела, — возьмет себя в руки и поправится.

— Только на это и остается рассчитывать, — ответил Скотт. — Я пробовал воздействовать на нее, ссылаясь на состояние деда, объяснил, что он серьезно болен, и это произвело впечатление, она постаралась успокоиться. Умоляла не говорить деду, что нарочно разбила статуэтку, горько плакала. Ну а медальон-то я успел подобрать.

— И что вы сказали капитану? — спросил я.

— То, что она велела, конечно. Не мог же я сказать правду.

— За Стеллой никто не ухаживает? — горестно спросила Памела.

— Теперь у них будет сиделка.

— Меня капитан, наверно, не пустит?

— Вас! — ужаснулся Скотт. — Ни за что на свете! Ох, простите, пожалуйста, — опомнился он. — Я совершенно измочален. Уже плохо соображаю.

Он ничего не ел весь день. Поскольку Лиззи ушла на ферму, Памела сама принесла ему на подносе холодное мясо. Доктор набросился на него, как волк. Поев, он согласился выпить и наконец несколько смягчился.

— Зря я все это вам выложил, не положено врачу болтать, — озабоченно наморщив лоб, проговорил он. — Но я не мог иначе, ведь раздирать Стеллу на части никак нельзя. Она погибает. Кто-то из вас должен отступиться. Когда я успокоил ее, она стала послушной, кроткой, и такой ей следует оставаться. Вы двое действуете на нее возбуждающе. Вам надо Исчезнуть с ее горизонта — раз и навсегда.

— Понятно, — согласился я. — Наверно, вы правы.

Памела посмотрела на меня. Такой взгляд бывал У нашей матери, когда у меня болело ухо, словно самое важное на свете было утишить эту боль.

— У Стеллы необычайная сила воли. Она все это преодолеет. Завтра утром она уже будет сама собой.

— А завтра вечером кем? — горько воскликнул Скотт. — Эта дьявольщина периодически повторяется! Больше всего меня пугают именно эти перемены. Вот уже два дня она то святая, то безумная цыганка.

— То святая, то цыганка! — упавшим голосом повторила Памела. Она оперлась на стол, мне почудилось, что сейчас с ней случится обморок. У меня у самого в голове гудело.

— Я позвоню вам утром, — пообещал Скотт и поднялся, собираясь уходить. Он едва стоял на ногах.

Я довез его до дому. Памела поехала с нами, мне не хотелось оставлять ее в «Утесе» одну. Когда мы возвращались, она тихо плакала. Утешить ее мне было нечем. Меня самого мучило тяжелое предчувствие.