Тайна поместья

V

Я заснула только под утро, но около шести часов проснулась и встала, чтобы отпереть дверь. Затем я снова легла и задремала, и меня разбудила Мэри-Джейн, которая принесла мне на подносе завтрак.

— Миссис Грентли сказала, что вам лучше полежать сегодня утром, — объявила она мне.

Спросонья я с трудом поняла, что она мне говорила, потом, наконец, я пришла в себя и поблагодарила ее.

Она подняла мне подушки, прислонив их к изголовью кровати, чтобы мне было удобнее сесть в постели, и поставила мне на колени поднос.

— Вам что-нибудь еще нужно, мадам?

Она была не похожа на себя — казалось, ей не терпелось выйти из комнаты. Боже мой, не иначе ей уже рассказали про мои ночные похождения!

Я отпустила ее и налила себе чай. Есть я все равно не могла, поэтому, выпив несколько глотков чаю, я поставила поднос на пол рядом с кроватью и снова легла, вспоминая ночные события. Может, все-таки мне все это приснилось или померещилось? Нет, мне не мог померещиться сквозняк из открытой двери и задернутый кем-то полог кровати. А если я сама задернула его, не зная, что делаю, как это бывает у сомнамбул? Что если я встаю во сне, что если я и есть сомнамбула? Нет, это чепуха, этого не может быть, иначе и Дилис, с которой я жила в одной комнате в пансионе, и Габриэль сказали бы мне об этом. Нет, я здесь не при чем, и мне ничего не померещилось. Моему жуткому приключению должно быть логическое объяснение — всему на свете есть логическое объяснение, надо только постараться его найти.

Я встала и позвонила, чтобы принесли горячую воду. Когда я приняла ванну и уже заканчивала одеваться, в дверь постучали. Я крикнула:

— Войдите! — и в комнату вошла Рут.

— Доброе утро, Кэтрин, — сказала она, с беспокойством глядя на меня. — Как вы себя чувствуете?

— Немного усталой.

— Да, вы и выглядите соответственно. Ночь была для вас очень беспокойной.

— Боюсь, и для вас тоже. Мне очень неловко, что я устроила такой переполох.

— Это неважно — вы ведь действительно испугались. Я рада, что вы меня разбудили, если, конечно, вам это помогло.

— Даже очень помогло — мне надо было с кем-то поговорить, одна я бы с ума сошла от страха.

— Теперь самое лучшее — это забыть обо всей этой истории. Я попрошу Деверела Смита дать вам что-нибудь, чтобы выпить перед сном сегодня вечером. Как только вы по-настоящему выспитесь, вам станет лучше.

Я не собиралась больше с ней спорить, так это было бессмысленно. Она вбила себе в голову, что мне приснился дурной сон, и, что бы я не говорила, ее это не переубедит.

— Спасибо за то, что вы прислали мне завтрак, — сказала я.

— Да, но вы к нему почти не притронулись — я знаю, потому что встретила Мэри-Джейн, когда она уносила поднос.

— Я выпила две чашки чаю.

— Но есть тоже надо, моя дорогая. Что вы собираетесь сейчас делать?

— Пойду погулять.

— Ну что ж, только недалеко и, — не обижайтесь, Кэтрин, — но я бы посоветовала вам не ходить больше к аббатству.

С этим она оставила меня, и я пошла вниз, чтобы выйти на улицу. Мне хотелось поскорее выбраться из дома и оказаться где-нибудь подальше от него хоть на короткое время. Больше всего в этот момент я жалела, что мне нельзя было ездить верхом, иначе я ускакала бы на вересковую пустошь, и мне сразу стало бы веселей.

Когда я спустилась в холл, я увидела Люка, вошедшего в дом с улицы. Он был в костюме для верховой езды и в этот момент был так похож на Габриэля, что в полумраке холла я почти готова была подумать, что это он и есть. Я даже чуть не вскрикнула — мои нервы после вчерашнего были в таком напряжении, что мне уже могло почудиться что угодно.

— Доброе утро! — весело приветствовал меня Люк. — Еще каких-нибудь страшилищ видели?

Он ухмыльнулся своим собственным словам — или мыслям, — и от его легкомысленного равнодушия мне стало слегка не по себе.

— Одного раза было вполне достаточно, — ответила я как можно более небрежным тоном.

— Это же надо, монах в капюшоне! Бедная Кэтрин, вы на себя были не похожи от страха.

— Мне очень жаль, что я вас побеспокоила.

— Не надо жалеть. Когда бы вам ни понадобилась помощь, дайте мне знать. Я терпеть не могу монахов. Все эти их глупости… — посты, власяницы, обет безбрачия и тому подобное… все это полная чепуха. Я люблю хорошую еду, тонкое белье и красивых женщин. Так что, если вам будет нужна помощь, чтобы справиться с каким-нибудь монахом, зовите меня, не прогадаете!

Он явно смеялся надо мной, и я решила, что мне самой следует взять такой же тон. Мое собственное мнение о том, что случилось, не изменится, но навязывать его другим бесполезно, да и не нужно. Пусть они думают, что это был сон или игра моего воображения, это их дело. Я же постараюсь узнать, кто из обитателей этого дома сыграл со мной такую злую и опасную шутку.

Я с улыбкой поблагодарила Люка и поспешила выйти на улицу. В первые же несколько минут на воздухе мое настроение улучшилось и сами собой улетучились страхи. Гуляя по дорожке мимо клумб с хризантемами и поздними маргаритками, я говорила себе, что, если буду настороже, я смогу противостоять любой угрозе. Прежде всего, раз я уверена, что ко мне приходил человек, а не призрак, я должна завести привычку перед сном осматривать свою комнату и гардеробную и запирать на замок все двери и окна. Если и после этого кто-нибудь появится, значит, мне придется поверить в привидения.

Во время обеда, который я ела в обществе Рут и Люка, кто-то из них вскользь упомянул о моем «сне», и я не возразила против этого слова, что вызвало явное облегчение у Рут. Она сказала, что благодаря прогулке я выгляжу лучше, чем утром, и я ответила, что и чувствую себя гораздо лучше. Это было правдой и прежде всего проявилось в том, что я по-настоящему проголодалась и за обедом съела даже чуть больше, чем обычно.

Как только мы встали из-за стола, в столовую вошел Уильям и сказал, что меня хотел бы видеть сэр Меттью. Я ответила, что готова навестить его тотчас же, если он может меня принять.

— Я провожу вас к нему, мадам, — сказал Уильям.

Он повел меня на второй этаж — в комнату, расположенную недалеко от моей спальни. Я уже знала, что почти все члены семьи жили в южном крыле дома: сэр Мэттью — на втором этаже, там же, где и я, Рут и Люк — на третьем, на четвертом же этаже была комната, в которой я прежде жила с Габриэлем. Тетя Сара была единственной из всей семьи, чьи комнаты были в восточном, а не в южном крыле. Большинство комнат в доме было не занято, хотя мне говорили, что в прежние времена сэр Мэттью устраивал пышные приемы, и тогда дом заполнялся гостями, жившими по нескольку дней.

Кухни, пекарня и разные подсобные помещения располагались на первом этаже, а комнаты слуг были на последнем этаже западного крыла дома. Сама я там ни разу не была, но мне сказала об этом Мэри-Джейн.

Сэр Мэттью принял меня, сидя в постели. На нем была застегнутая на все пуговицы шерстяная пижамная куртка, а на голове красовался ночной колпак. При виде меня его глаза радостно блеснули.

— Пододвиньте стул для миссис Габриэль, Уильям, — сказал он.

Я поблагодарила Уильяма и села.

— Я слышал, ты провела беспокойную ночь, моя дорогая, — обратился он ко мне, когда Уильям вышел в смежную комнату. — Рут говорит, тебе приснился кошмарный сон.

— Теперь уже все позади, — ответила я.

— Ужасно неприятная вещь, эти кошмары. И ты босиком выбежала в коридор, — он покачал головой.

— А как вы сегодня себя чувствуете? — спросила я, чтобы изменить тему.

— Лучше — особенно благодаря тому, что вижу тебя, моя милая. Но что обо мне говорить — я стар, и неважное самочувствие для меня естественно. А вот ты — молоденькая, и мы не можем допустить, чтобы что-то тебя огорчало, или…

— Больше я так не испугаюсь, — перебила я его. — Просто со мной раньше никогда такого не случалось.

— Ты должна беречь себя, Кэтрин. Помни, что ты теперь очень важный член семьи.

— Я помню, — сказала я. — Я не сделаю ничего, что может повредить моему ребенку.

— Мне очень нравится твоя откровенная манера говорить, моя милая. Благослови тебя, Господь, и спасибо тебе, что нашла время навестить старика.

Он поцеловал мне руку, и я вышла из комнаты с неприятным сознанием того, что Уильям через открытую дверь смежной комнаты должен был слышать весь наш разговор. Весь дом уже знает о ночном инциденте, подумала я, представив себе, как живо он, наверное, обсуждается на половине слуг. Тетя Сара тоже скорее всего уже услышала о нем, и странно, что она до сих пор не навестила меня, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Я вернулась к себе в комнату, думая, чем бы заняться. Мне не давали покоя мысли о том, что случилось ночью, и я вдруг подумала, что эта история рано или поздно достигнет ушей Саймона и Хейгэр Редверс.

Меньше всего мне хотелось, чтобы они услышали версию, отличную от моей собственной. Я дорожила мнением Хейгэр и понимала, что рассказ о том, что я устроила панику из-за какого-то дурного сна, будет расценен ею вовсе не в мою пользу.

Я решила тут же пойти к ней и все рассказать, прежде чем чья-либо интерпретация сможет повлиять на ее восприятие этой истории.

Не теряя времени, я вышла из дома и отправилась пешком в Келли Грейндж.

Горничная — все та же Доусон — впустила меня в дом и провела в небольшую комнату на первом этаже, чтобы я подождала там, пока она известит Хейгэр о моем приходе.

— Если она отдыхает, — сказала я, — пожалуйста, не беспокойте ее. Я могу подождать.

— Я сейчас узнаю, мадам, — ответила горничная и вышла.

Через несколько минут она вернулась с известием, что миссис Редверс ожидает меня в гостиной.

Хейгэр сидела в том же кресле с высокой резной спинкой, в котором я увидела ее в свой первый визит в Келли Грейндж. В знак моего уважения к ней и нашей растущей дружбы я поцеловала ей руку, как это при мне делал Саймон. Я уже не боялась, что она будет говорить со мной свысока — теперь, не считая разницы в возрасте, мы были на равных и общались абсолютно непринужденно и без первоначальной настороженности.

— Как хорошо, что вы решили меня навестить, — сказала Хейгэр вместо приветствия. — Вы пришли пешком?

— Да, здесь ведь совсем недалеко.

— Вы что-то не так хорошо выглядите, как в прошлый раз.

— Я плохо спала сегодня ночью.

— Это не годится. Вы не посылали за Джесси Данкуэйт?

— Это не имеет никакого отношения к Джесси Данкуйэт. Этой ночью кое-что произошло, и я хотела вам об этом рассказать, чтобы опередить другие возможные версии — из иных источников.

— Вы слишком возбуждены, — сказала она сухо.

— Возможно. Но, тем не менее, я сейчас гораздо спокойнее, чем была с тех пор, как это случилось.

— Я хочу знать, в чем дело. Расскажите мне все, пожалуйста.

Итак, я подробно и стараясь ничего не упустить, рассказала ей о том, что произошло ночью. Она выслушала меня, не перебивая, затем кивнула и произнесла с видом судьи, выносящего приговор:

— Совершенно очевидно, что кто-то в доме пытается вас напугать.

— Но чего ради? Это так глупо!

— Не так уж и глупо, если за этим стоит какая-то цель.

— Да, но какая может быть цель?

— Напугать вас и таким образом, возможно, лишить надежды родить ребенка.

— Таким странным способом? Но кто же…?

— Это, может быть, только начало, поэтому мы должны быть готовы к тому, что произойдет что-нибудь еще в таком же духе.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнула Хейгэр, и вошел Саймон.

— Я узнал от Доусон, что у нас миссис Кэтрин, — сказал он. — Вы не будете возражать против моего общества?

— Я не буду, — ответила Хейгэр, — а вы, Кэтрин?

— Нет… нет, не буду.

— Похоже, вы сомневаетесь, — сказал Саймон, с улыбкой глядя на меня.

— Это просто потому, что мы с Кэтрин обсуждали кое-что, что она мне рассказала. Я не знаю, захочет ли она посвящать тебя в это.

Я посмотрела на него и подумала, что никогда не видела никого, кто выглядел бы столь земным и столь крепко стоящим на ногах. Он казался воплощением спокойствия и здравого смысла.

— Я не возражаю против того, чтобы Саймон услышал о том, что произошло.

— В таком случае мы ему об этом расскажем, — сказала Хейгэр и начала пересказывать мою историю.

Меня очень порадовало то, что она ни разу не сказала: «Кэтрин показалось, что она видела…» или «Кэтрин думает, что это было…» — она говорила обо всем так, как говорила я сама, то есть как о реальном событии, а не как о моей фантазии. Я была ей очень за это благодарна.

Саймон внимательно слушал, и, закончив рассказ, Хейгэр спросила его:

— Что ты об этом думаешь?

— Кто-то в доме решил «пошутить», — сказал он.

— Вот именно! — воскликнула Хейгэр. — А как ты думаешь, с какой целью?

— Мне кажется, это как-то связано с наследником, который должен появиться на свет в недалеком будущем.

Хейгэр бросила на меня торжествующий взгляд.

— Бедная Кэтрин пережила очень неприятные минуты, — сказала она.

— А почему вы не попытались поймать этого «шутника»? — спросил меня Саймон.

— Я пыталась, — ответила я, — но к тому времени, когда я пришла в себя, он уже исчез.

— Вы говорите «он». У вас есть какие-то основания считать, что это было существо мужского пола?

— Нет, но ведь как-то надо его называть, и «он» почему-то скорее приходит на ум, чем «она». Так вот, он был необычайно проворен, потому что, выбежав из моей двери, он должен был очень быстро пробежать коридор, чтобы…

— Чтобы что? Куда он потом делся?

— Не представляю. Если бы он побежал вниз по лестнице, я бы его увидела, потому что он никак не мог бы за такое короткое время успеть спуститься по лестнице и пробежать через холл, чтобы скрыться из моего поля зрения.

— Значит, он забежал в какую-то из комнат на вашем же этаже. Вы искали его там?

— Нет.

— А зря.

— Я не могла, потому что вышла Рут.

— А Люк появился позже, — со значением сказала Хейгэр.

— И у него был запыхавшийся вид? — спросил Саймон.

— Вы подозреваете Люка? — спросила его я в ответ.

— Я просто интересуюсь. Ведь в конце концов это должен был быть кто-то из живущих в доме, не так ли? Если этот спектакль был разыгран с целью вас напугать, то следует подозревать Рут, Люка, Мэттью или Сару. Вы их всех видели после того, как вышли из своей комнаты?

— Нет, не всех — я не видела сэра Мэттью и Сару.

— Ага!

— Но я не думаю, что кто-то из этих двоих стал бы ночью бегать по дому, переодевшись монахом.

Саймон наклонился ко мне и сказал:

— Рокуэллы все помешаны на своих семейных традициях. — Он улыбнулся Хейгэр. — Все до одного. Если дело касается Киркландского Веселья, то никому из них доверять нельзя. Они все живут своим прошлым, а не настоящим, что неудивительно — ведь это не дом, а мавзолей. Проживя в нем подольше, кто угодно начнет бредить призраками прошлого.

— И вы думаете, что я тоже брежу?

— О нет, только не вы! Вы связаны с этой семьей только через брак, а на самом деле вы ведь настоящая йоркширка — разумная, откровенная, и ваш здравый смысл рано или поздно должен развеять затхлую атмосферу этого дома.

— Я очень рада, что вы не думаете, что мне это все почудилось. Они-то все пытаются меня в этом убедить и твердят, что это был всего-навсего кошмарный сон.

— Разумеется — ведь тому, кто сыграл эту шутку, такая версия на руку.

— В следующий раз он меня врасплох не застанет.

— В следующий раз он наверняка придумает что-нибудь другое, можете не сомневаться.

— У него не будет возможности. Я теперь буду на ночь запирать дверь.

— Да, но он может изобрести что-то совсем иное, — повторил Саймон.

— Не знаю, как вы, — перебила наш разговор Хейгэр, — но я непрочь выпить чаю. Позвони Доусон, Саймон, и мы вместе попьем чай, а потом ты отвезешь Кэтрин домой. Сюда она пришла пешком, так что обратно ей лучше доехать.

За чаем Хейгэр рассказала, как однажды в детстве она пережила нечто подобное моей ночной истории. Она подралась с Мэттью, и он, чтобы отомстить ей за разбитый нос, решил ее напугать. Он явился к ней ночью в костюме, который должен был изображать призрак одного из их предков — сэра Джона, который и послужил поводом их спора, приведшего к драке.

— Я проснулась от его голоса, но так как спросонья я не сразу поняла, что это его голос — тем более, что он старался его изменить, изображая сэра Джона, — я сначала здорово испугалась. Представляете, полог в ногах кровати был слегка раздвинут и в щель просунулась голова в огромной старинной шляпе с перьями — в первый момент я и правда подумала, что сэр Джон вышел из могилы, чтобы проучить меня (а я сказала Мэттью, что он был трусом). Но затем я, конечно, узнала голос Мэттью, выскочила из-под одеяла, вцепилась в поля шляпы и натянула ее Мэттью на самый лоб, после чего я надрала ему уши и вытолкала из своей комнаты.

Она рассмеялась своим воспоминаниям, потом, словно спохватившись, бросила на меня извиняющийся взгляд.

— Я просто вспомнила это по ассоциации, хотя, конечно, ваша история — это совсем другое дело, и это вовсе не смешно.

— А где он взял шляпу с перьями? — спросила я.

— В доме всегда хранилось множество всякой старинной одежды — в разных сундуках и шкафах можно найти много интересного.

Саймон перевел разговор на другую тему, и постепенно моя тревога прошла. В обществе этих двоих я всегда чувствовала себя спокойнее и увереннее, а в этот день уверенность в себе мне была нужна, как никогда.

В пять часов Саймон привез меня домой. В это время уже начинало темнеть, и войдя с улицы в сумеречный холл, я опять почувствовала себя неуютно, и мое недавно обретенное спокойствие сменилось неприятными предчувствиями.

За ужином мне показалось, что все семейство как-то особенно внимательно за мной наблюдает, хотя тетя Сара при этом была на удивление молчалива и, вопреки моим ожиданиям, не сказала ни слова о ночном происшествии. Я, в свою очередь, старалась вести себя так, будто ничего и не произошло, и, по-моему, мне это удалось.

После ужина приехали доктор Смит и Дамарис, и Рут предложила им выпить с нами вина. Я подумала, что они приехали не случайно, а потому, что Рут уже успела оповестить доктора о том, что было ночью. Дамарис тут же начала о чем-то шептаться с Люком, а Рут под каким-то предлогом увела сэра Мэттью в другой конец комнаты, чем сразу воспользовался доктор Смит, который подошел ко мне и сказал:

— Я слышал, что у вас была тревожная ночь.

— Да нет, ничего страшного, — ответила я.

— А-а, значит, вы забыли свои ночные страхи — это хорошо, — сказал он. — Миссис Грентли сочла нужным рассказать мне об этом, потому что я просил ее следить за вашим состоянием и самочувствием и держать меня в курсе.

— Ну уж об этом она могла вам и не рассказывать.

— Стало быть, вам приснился дурной сон? Так мне сказала миссис Грентли.

— Из-за дурного сна я не стала бы выбегать из своей комнаты и поднимать всех на ноги. Я как раз уверена в том, что мне это вовсе не приснилось.

Он оглянулся туда, где сидели остальные, и шепотом попросил меня рассказать ему, как все было. Выслушав мой рассказ с серьезным видом, он, впрочем, никак не прокомментировал его и только предложил дать мне снотворное, чтобы я хорошо спала эту ночь.

— В этом нет необходимости, — ответила я. — Я намереваюсь запереть на ночь свои двери, так что сегодня ко мне уже никто просто так не войдет, и я смогу спать спокойно и без снотворного.

— Все-таки возьмите на всякий случай, — сказал доктор Смит, протягивая мне небольшой пузырек. — Оттого, что оно будет стоять на столике у кровати, вреда не будет, не правда ли, а зато если оно понадобится, то будет под рукой. И не бойтесь, что вы привыкнете — можете мне поверить, одной небольшой дозы для этого мало. Сон и покой для вас сейчас очень важны — даже не столько для вас, сколько для малыша.

— Вы очень внимательны ко мне, доктор Смит.

— Я очень хочу, чтобы у вас все было хорошо, и потом это же мой долг — заботиться о вас, — ответил он.

Перед тем как лечь спать, я, выполняя данное доктору обещание, поставила пузырек со снотворным около кровати. Затем я тщательно осмотрела свою комнату и заперла двери. После этого я легла, но, вопреки своим надеждам, долго не могла уснуть. Пролежав без сна до полуночи, я все-таки приняла снотворное и вскоре после этого заснула.

Прошло несколько дней, и я совершенно оправилась от пережитого страха, но продолжала быть настороже и, в частности, взяла себе за правило запирать на ночь двери своей комнаты. Благодаря этому я снова начала спать спокойно, легко обходясь без снотворного.

Но я по-прежнему была полна решимости выяснить, кто нарядился монахом, чтобы сыграть со мной эту недобрую шутку, и как-то утром, размышляя об этом, я вспомнила, что по словам Хейгэр, в доме должны быть сундуки со старинной одеждой. Что если в одном из этих сундуков лежит монашеская ряса? Найдя ее, я, может, хоть на шаг приблизилась бы к ответу на вопрос, кому понадобилось меня напугать. Кроме того, у меня в руках появилось бы доказательство реальности того, что произошло той ночью.

Только один человек мог мне помочь найти то, что мне нужно, — тетя Сара, и я отправилась к ней.

Она явно обрадовалась моему приходу и сразу показала мне голубое атласное одеяльце, которое она шила для моего ребенка. Ее рукоделие, как всегда, было на высоте, и я искренне похвалила ее работу.

— Я боялась, — сказала она, с довольным видом выслушав мою похвалу.

— Боялись? А чего вы боялись?

— Что ты умрешь, и получится, что я зря потратила столько времени.

Я посмотрела на нее с изумлением, и она пояснила:

— Ты же была босиком на каменном полу. Ты могла простудиться и умереть.

— Так значит, вы слышали о том, что произошло. И что вы об этом думаете?

— Вся работа оказалась бы напрасной, — повторила тетя Сара, и я поняла, что я не смогу от нее ничего добиться, и перевела разговор на другую тему.

— На днях я навещала вашу сестру, и она рассказала мне, как однажды на Рождество Мэттью нарядился призраком и напугал ее. Вы помните эту историю?

Она рассмеялась.

— Наша гувернантка была вне себя — весь следующий день они оба просидели на хлебе и воде за то, что разбудили ее среди ночи.

Вдруг она взглянула на меня и спросила:

— Что ты собираешься делать, Хейгэр? Как ты собираешься поймать… монаха?

Я поняла, что в ее сознании эти две истории слились в одну, но не стала ее поправлять, а сказала:

— Я хочу найти его рясу.

— Я знаю, где шляпа, я была с ним, когда он нашел ее.

— Ну, а где ряса, вы знаете?

На ее лице появилось испуганное выражение.

— Ряса? Я не видела никакой рясы. Мэттью нашел шляпу и сказал, что он наденет ее ночью и напугает Хейгэр. Эта шляпа и сейчас в том сундуке.

— А где этот сундук?

— Ты же знаешь, Хейгэр, — в маленькой комнате около классной.

— Пойдемте посмотрим.

— Ты хочешь нарядиться и напугать Мэттью?

— Я не собираюсь наряжаться. Я просто хочу посмотреть.

— Хорошо, идем, — сказала она и вышла из комнаты.

Мы прошли мимо двери в классную комнату, вдоль стен которой стояли большие сундуки и комоды. В комнате было душно, и затхлый воздух говорил о том, что ее не проветривали, по крайней мере, несколько лет.

Войдя и оглядевшись, я увидела, что на всей мебели, включая и все сундуки, лежал толстый слой пыли. Сара тоже это заметила и сказала:

— Все в пыли. Сюда давно никто не заходил — может, с самого нашего детства.

Уже поняв, что желаемой улики в этой комнате я не найду, я все-таки, любопытства ради, с трудом подняла крышку одного из сундуков. В нем лежали всякие старинные платья, накидки и даже туфли, а поверх всего этого красовалась шляпа с перьями. Увидев ее, тетя Сара издала торжествующий возглас и, схватив шляпу, надела ее себе на голову.

— Представляю себе, как испугалась Хейгэр, — сказала я, смотря на нее и поражаясь ее внезапному перевоплощению: в этой шляпе Сара казалась сошедшей с одного из старинных фамильных портретов в галерее.

— Хейгэр не из тех, кто может испугаться надолго, — медленно произнесла Сара, пристально глядя мне в лицо. — Бывают такие люди — они могут сначала испугаться, но ненадолго — их страх быстро проходит. Ты и есть такой человек, Хейгэр.

Я вдруг с новой силой ощутила духоту комнаты, в которой находилась, и странность женщины, которая стояла передо мной и детские голубые глаза которой смотрели то бессмысленным, то невероятно пронзительным и ясным взглядом. Мне стало нехорошо, и я испугалась, что опять, как тогда у Хейгэр, потеряю сознание.

— Мне пора идти, — сказала я. — Это было очень интересно.

Она протянула мне руку, словно я была ее знакомая, заехавшая к ней с визитом.

— Пожалуйста, заходите еще как-нибудь, — ответила она, и я, быстро пожав ее руку, поспешила выйти из комнаты.

В эти дни стояла очень сырая погода. Даже когда не было дождя, над землей висел густой влажный туман, но я все равно старалась гулять как можно больше. Несмотря на то, что на календаре был ноябрь, настоящие холода еще не начались, и дул теплый южный ветер.

Как-то раз, вернувшись домой после очередной прогулки, я пошла к себе, чтобы отдохнуть перед ужином. Было уже довольно поздно, и на улице сгущались сумерки. Я поднялась по полной теней лестнице и, открыв дверь своей комнаты, вдруг ощутила какой-то необъяснимый страх, сразу напомнивший мне о том, как я проснулась ночью и увидела в ногах своей кровати фигуру монаха. Еще не осознавая, чем вызвано это ощущение присутствия чего-то недоброго в моей комнате, я вошла в нее, огляделась и тут же поняла, что именно было не так: полог моей кровати был задвинут, точно как в ту памятную ночь.

Я подошла к кровати и резким движением отдернула полог. В этот момент я, наверное, не удивилась бы, увидев за ним «монаха» — в какой-то момент я была почти уверена, что так и будет, но, конечно, там никого не оказалось. Я быстро прошла через комнату и распахнула дверь в гардеробную, но там тоже было пусто. Тогда я позвонила в звонок, и через несколько минут появилась Мэри-Джейн.

— Зачем вы задвинули полог вокруг моей кровати? — раздраженно спросила я.

Мэри-Джейн посмотрела в сторону кровати. В ее взгляде было недоумение.

— Но… мадам, полог вашей кровати раздвинут.

— Что вы этим хотите сказать? Что у меня галлюцинации? Конечно, он раздвинут — потому что я только что его раздвинула.

— Я… я не закрывала его, мадам. Вы же не велели мне этого делать.

— Кто еще мог здесь быть? — продолжала я свой допрос, не в силах успокоиться.

— Больше никто, мадам. Я всегда сама убираю вашу комнату — так распорядилась миссис Грентли.

— Стало быть, вы и задвинули полог, — сказала я. — Как еще он мог оказаться закрытым?

Мэри-Джейн, казалось, была готова расплакаться, но она продолжала упорно отрицать то, на чем я столь же упорно настаивала.

Наконец, в который уже раз повторив, что это она задвинула злополучный полог, я отпустила ее, и она ушла на грани слез.

Оставшись одна, я вдруг вспомнила, как тетя Сара как-то сказала мне: «Человек сердится, когда он чего-то боится». Да, так оно и было: именно страх заставил меня быть резкой с Мэри-Джейн, ну а страх был вызван тем, что полог моей кровати оказался задвинут, и я знала, что ни я, ни бедная Мэри-Джейн, на которую я так набросилась, его не закрывали. Кто же это сделал?

Думая об этом, я начинала понимать, что моему относительному покою пришел конец и впереди меня ожидают новые страхи и волнения. Поняла я и другое: как бы я ни нервничала и ни боялась, я не имела права срывать все это на ни в чем не повинной Мэри-Джейн. Мне стало совестно того, как я говорила с ней, и я снова позвонила в звонок. Она не замедлила появиться на мой зов, но на ее лице не было ее обычной улыбки, и глаза глядели в сторону.

— Простите меня, Мэри-Джейн, — сказала я.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Я не имела права так разговаривать с вами. Я знаю, что если бы вы задвинули полог, вы бы сказали мне об этом. Я не знаю, что это на меня нашло.

У нее все еще был растерянный вид, и она пробормотала:

— О, мадам, это не имеет значения.

— Нет, имеет, — возразила я. — Это было несправедливо, а я ненавижу несправедливость. Я вышла из себя не потому, что вы были в чем-то виноваты, а потому что этот проклятый полог напомнил мне о том, как кто-то нарочно испугал меня той ночью. Мне было бы легче знать, что это вы по забывчивости задернули полог, чем думать, что кто-то сделал это специально, чтобы вывести меня из равновесия.

— Но это правда была не я, мадам. Я ведь не могла сказать, что это сделала я, если я этого не делала.

— Конечно, Мэри-Джейн. Но вот, кто это сделал…

— Мало ли кто мог зайти сюда, мадам, вы же днем не запираете двери.

Дальнейший разговор на эту тему был бесполезен, тем более что я не хотела полностью посвящать Мэри-Джейн в свои тревожные мысли. Поэтому, чтобы отвлечь и окончательно умиротворить ее, я подарила ей одно из своих платьев и затем отпустила ее, радуясь тому, что нашла в себе силы извиниться перед ней и тем самым восстановить наши хорошие отношения.

Но мой разговор с Мэри-Джейн не избавил меня от страха и от тревожных предчувствий. Я по-прежнему не знала, кто побывал в моей спальне, и не могла спросить об этом ни у Рут, ни у кого бы то ни было другого, так как не хотела, чтобы в доме думали, что я помешалась на фантазиях.

Спустя несколько дней я неожиданно обнаружила еще одну странность: из моей спальни исчезла латунная грелка, которая висела на стене над комодом.

Когда именно она пропала, я не знаю, но заметила я ее исчезновение как-то утром, когда я сидела в постели и ела принесенный Мэри-Джейн завтрак. Случайно бросив взгляд на противоположную стену, я с удивлением увидела, что там нет грелки. Я спросила у Мэри-Джейн, куда она ее дела.

Мэри-Джейн оглянулась и с явным изумлением уставилась на опустевшую стену.

— Надо же, мадам, она пропала!

— Что значит, пропала? Что, она свалилась, что ли?

— Не знаю, мадам, — она подошла к стене и добавила: — По крайней мере крючок на месте.

— В таком случае, кто же… Ладно, Бог с ней. Я потом спрошу у миссис Грентли — может, она знает, куда делась грелка. Мне она очень нравилась — она очень оживляла комнату.

Вскоре я забыла про грелку и вспомнила о ней только уже ближе к вечеру, когда мы вдвоем с Рут пили чай и она рассказывала мне о том, как в Киркландском Веселье раньше справлялось Рождество.

— У нас всегда было так весело! Как правило, дом был полон гостей, которые приезжали на все праздники. В этом году из-за траура, разумеется, не будет никого, кроме родственников. Наверное, приедут тетя Хейгэр и Саймон — они всегда проводят Рождество у нас. Думаю, что тете Хейгэр пока еще по силам это путешествие.

Я с удовольствием думала о предстоящем Рождестве, вспоминая о том, как невесело я встречала этот праздник в дижонском пансионе, когда почти все мои подруги разъезжались по домам и во всей школе оставалось четверо или пятеро несчастных, которые не могли себе позволить поехать на каникулы домой.

— Надо, пожалуй, послать к тете Хейгэр и узнать, собирается ли она к нам, — продолжала Рут. — Если да, то я должна буду проследить, чтобы как следует проветрили ее постель. В прошлый раз она жаловалась, что ее уложили на сырые простыни.

Это напомнило мне о замеченной утром пропаже, и я спросила:

— Кстати, что случилось с грелкой, которая висела у меня в комнате?

— С грелкой? А что с ней случилось?

— Так вы не знали… Я думала, что, может, вы велели ее убрать.

Она покачала головой.

— Должно быть, это кто-то из слуг. Я узнаю. Она вам, кстати, может пригодиться, когда похолодает, ведь эта теплая погода рано или поздно кончится.

Я поблагодарила ее и сказала ей, что на днях собираюсь съездить в Хэрроугейт или Райпон, чтобы купить рождественские подарки.

Она подняла брови и выразительно посмотрела на мой живот.

— Может, все-таки, вам не стоит ехать так далеко — ведь срок у вас уже немалый. Кто-нибудь из нас мог бы купить то, что вы скажете.

Я покачала головой.

— Нет-нет, я прекрасно себя чувствую, и мне очень хочется поехать и все самой купить.

Она, видимо, поняла, что спорить со мной бесполезно, и сказала:

— Ну что ж, как знаете. Может, мы съездим все вместе. Я сама тоже собиралась, и Люк что-то говорил о том, чтобы свозить Дамарис в город за покупками.

— Да, давайте поедем все вместе — это будет замечательно.

На следующее утро, выйдя из своей комнаты, чтобы пойти погулять, я встретилась с Рут на лестнице.

— Идете на прогулку? — сказала она. — На улице очень хорошо. Да, между прочим, мне не удалось выяснить, куда делась грелка из вашей комнаты.

— Странно.

— Я думаю, что кто-то убрал ее и забыл об этом, — она издала короткий смешок и, как мне показалось, уж очень пристально посмотрела на меня. На этом мы разошлись, я вышла на улицу и там, правда, было так тепло и хорошо, что я тут же забыла и о пропавшей грелке, и о разговоре с Рут.

Вечером, когда наступило время ужина и я вошла в столовую, вся семья была в сборе, кроме Рут, и все гадали, где она может быть.

— Опаздывать совсем не в ее духе, — сказал сэр Мэттью недовольным тоном.

— У нее много дел, — вступилась за нее тетя Сара. — Она говорила, что она должна решить, какие комнаты готовить для Хейгэр и Саймона на Рождество.

— Чепуха, — сказал сэр Мэттью, — Хейгэр всегда ночует в своей бывшей комнате, а Саймон — в той, в которой он всегда ночевал с тех пор, как первый раз появился в этом доме. Так что, что тут решать, я совершенно не понимаю.

— Я думаю, она беспокоится из-за Хейгэр, — ответила Сара. — Ты же знаешь Хейгэр — она будет повсюду совать свой нос и делать нам замечания по поводу того, как содержится дом.

— Хейгэр всегда любила вмешиваться не в свое дело, — ворчливо проговорил сэр Мэттью. — Если ей здесь не нравится, она может вообще не приезжать. Мы вполне можем обойтись без ее советов и замечаний.

В этот момент в столовую вошла слегка запыхавшаяся Рут.

— Мы тут гадали, что с тобой могло случиться, — сказал ей сэр Мэттью.

— Представляете, — начала она, обводя взглядом всех присутствующих, — я зашла… в комнату Габриэля и заметила, что на кровати под покрывалом что-то лежит. Как вы думаете, что это было?

Я почувствовала, как кровь прилила к моему лицу, потому что я поняла вдруг, о чем она говорит.

— Медная грелка из вашей спальни! — объявила она, пристально глядя на меня. — Интересно, кто мог туда ее положить?

— Какая нелепость… — пробормотала я.

— Ладно, как бы то ни было, но она нашлась, и теперь все в порядке. — Обернувшись к остальным, Рут пояснила: — Кэтрин на днях хватилась грелки, которая висела на стене в ее спальне. Она думала, что я велела кому-то из слуг ее убрать, а на самом деле грелка все это время, оказывается, была в комнате Габриэля. Ума не приложу, кому пришло в голову там ее спрятать!

— Надо это выяснить, — резко сказала я.

— Я уже опросила всех слуг. Никто из них ничего об этом не знает.

— Но кто-то же ее туда положил! — воскликнула я, злясь на себя за то, что так разволновалась из-за какой-то грелки.

Рут пожала плечами.

— Но мы должны это выяснить! — продолжала настаивать я. — Ведь это кто-то опять решил «подшутить» надо мной. Разве вы не видите, что это — «шутка» в том же духе, что и задернутый полог?

— Задернутый полог?

Я поняла, что проговорилась, и расстроилась еще больше, потому что мне вовсе не хотелось вдаваться в объяснения по этому поводу, а теперь этого избежать уже было нельзя.

Я в двух словах рассказала, в чем дело.

— Так кто же задернул полог? — скрипучим голосом произнесла тетя Сара. — Кто положил грелку на кровать Габриэля? А ведь это и ваша кровать была, Кэтрин, не так ли? Кто же все это делает?

— Я бы очень хотела это знать! — запальчиво воскликнула я.

— Похоже, кто-то здесь очень рассеян, — небрежно бросил Люк.

— Я не думаю, что это делалось по рассеянности, — возразила я.

— Но позвольте, Кэтрин, — нарочито терпеливым тоном начала Рут, — кому же могло понадобиться задергивать полог вокруг вашей кровати или прятать вашу грелку?

— Именно это мне бы хотелось выяснить.

— Давайте забудем обо всем этом, — вмешался до сих пор молчавший сэр Мэттью. — То, что пропало, нашлось, и слава Богу.

— Да, но кто это сделал и зачем? — не унималась я.

— Дорогая моя, вы слишком разволновались, — прошептала мне на ухо Рут.

— Но я должна получить объяснение странностям, которые происходят в моей комнате.

— Утка остывает, — сказал сэр Мэттью, подходя ко мне и беря меня под руку. — Не переживайте из-за этой грелки, моя милая. В свое время мы обязательно узнаем, кто ее спрятал.

— Да, — отозвался Люк, устремив на меня задумчивый взгляд, — в свое время мы все узнаем.

— Давайте начнем есть, — сказала Рут, и все сели за стол. Мне ничего не оставалось, как последовать их примеру, хотя у меня совершенно пропал аппетит и мне было не до еды, так как меня продолжал мучить вопрос о том, кто и с какой целью разыгрывал вокруг меня все эти странные мизансцены. Я должна была это выяснить во что бы то ни стало, и я дала себе слово это сделать.

Прошло несколько дней, и нас пригласили в дом викария, чтобы обсудить организацию традиционного благотворительного базара.

— Миссис Картрайт хлебом не корми, дай ей что-нибудь организовать, — прокомментировал это приглашение Люк. — А уже перед летним базаром и костюмированным спектаклем ей вообще удержу нет.

— Миссис Картрайт — очень энергичная леди, обладающая всеми качествами образцовой жены викария, — осадила его Рут.

— Меня тоже пригласили? — спросила я.

— Конечно. Она обидится, если вы не придете. Это совсем недалеко, но если хотите, мы можем поехать в коляске.

— Я прекрасно себя чувствую и с удовольствием пройдусь, — поспешно сказала я.

— Очень хорошо. Это, кстати, для вас прекрасная возможность познакомиться с некоторыми из наших соседей. Сейчас, пока наша семья в трауре, все собираются в доме викария. Раньше такие встречи всегда происходили у нас.

Около половины одиннадцатого мы отправились в путь и через четверть часа уже оказались перед входом в красивый дом из серого камня, стоящий рядом с деревенской церковью. Одновременно с нами к дому подошли еще несколько человек, и Рут меня им представила.

Когда все приглашенные вошли в дом и расположились в гостиной, миссис Картрайт — крупная, розовощекая и решительная на вид дама, с которой я уже, конечно, встречалась, — обратилась к нам с речью, смысл которой был в том, что благотворительный базар должен был состояться как можно скорее.

— Мы должны дать людям возможность купить на нем рождественские подарки, — говорила она своим зычным голосом. — Так что, пожалуйста, поройтесь на своих чердаках и в сундуках, и главное, помните, что любая безделушка, любой пустячок могут пригодиться для нашей цели. Ведь то, что не нужно вам, может понадобиться кому-то другому. И пожалуйста, постарайтесь принести все за день до открытия базара, потому что мы должны успеть оценить каждую вещицу. Ну, а в день открытия… приходите и покупайте! Ведь мы собираем деньги на ремонт церкви — крыша в очень плохом состоянии, ее нужно срочно чинить. Я знаю, леди, что я могу на вас рассчитывать, и без вашей помощи мне не обойтись.

В ответ на этот призыв последовало несколько предложений, которые были очень по-деловому обсуждены, и на этом «официальная» часть встречи закончилась.

Проводив гостей, миссис Картрайт подошла к оконной нише, в которой я сидела, и села рядом со мной.

— Я очень рада, что вы пришли, миссис Рокуэлл, — сказала она. — Вы прекрасно выглядите, и позвольте вам еще раз сказать, что нас всех очень обрадовало известие о том, что в семействе Рокуэллов ожидается прибавление. Я знаю, что сэр Мэттью в восторге, и для него это, конечно, большое утешение в его горе…

Она была одной из тех женщин, которые вступают с кем либо в разговор не для обмена мнениями, а исключительно из любви поговорить. Такие люди, как правило, говорить умеют гораздо лучше, чем слушать, поэтому последнее достается их поневоле немногословным собеседникам.

Следующей темой обращенного ко мне монолога миссис Картрайт был все тот же рождественский базар:

— …Так много нужно сделать. Но, слава Богу, здесь прекрасные люди, и многие рады помочь… но, между нами, некоторые из них довольно тяжелы на подъем — вы меня понимаете? Их все время надо подталкивать, подгонять, чтобы дело сдвинулось с места… Вот этот базар, например — если не провести его задолго до Рождества, то на приличную выручку и рассчитывать нечего! Так что здесь все будет зависеть от организованности и расторопности наших дам. Я, кстати, надеюсь, что вы-то сможете найти для нас какую-нибудь безделушку на продажу… и купить потом что-нибудь тоже, — хоть какую-нибудь мелочь… Вы уж простите мою настырность…

Я заверила ее, что уважаю ее озабоченность общим делом и что обязательно поищу что-нибудь для благотворительного базара.

— У меня есть маленькая брошка с бирюзой и жемчугом, может она подойдет?

— Идеально! Это будет очень щедрый вклад… Огромное спасибо… Я уже чувствую, что в дальнейшем, когда вы… поправитесь, я смогу во всем на вас опираться. Например, летом я очень хочу устроить костюмированное действо в развалинах аббатств а, и я уверена, что вы мне поможете.

— А вы уже когда-нибудь это здесь устраивали?

— Да, пять лет назад. Нас, правда, подвела погода — все время лил дождь. Это было в июле. Я думаю, что в этом году стоит это сделать в июне. Все-таки июль, как правило, очень дождливый месяц.

— А что это было за действо?

— Историческое. С такими изумительными готовыми декорациями, как наши развалины, сам Бог велел разыгрывать исторические спектакли на открытом воздухе.

— А где вы взяли костюмы?

— Часть из них мы одолжили в Киркландском Веселье, а другие смастерили сами. Проще всего было сделать костюмы монахов — черный балахон с капюшоном и все, но получилось очень эффектно. Все говорили, что глядя на наших «монахов», было легко забыть, что от аббатства остались одни руины.

Эта информация значила для меня гораздо больше, чем могла предположить миссис Картрайт, и я так увлеклась этим разговором, что не сразу заметила, что Рут пыталась поймать мой взгляд, чтобы дать мне понять, что нам пора уходить. Мы попрощались с миссис Картрайт и пошли домой.

Мне было трудно разговаривать, потому что я волей-неволей думала о том, что я узнала от миссис Картрайт: у кого-то из тех, кто пять лет назад исполнял роль монаха, сохранился монашеский костюм, который и был использован, чтобы меня напугать.

Оставалось выяснить, кто из обитателей Киркландского Веселья изображал монаха во время костюмированного действа в аббатстве. Похоже, что это могла быть только Рут, так как сэр Мэттью и тетя Сара уже тогда были слишком стары для таких развлечений, а Люк, наоборот, был бы слишком мал для этой роли. С другой стороны… Пять лет назад ему было двенадцать лет, и, судя по его нынешнему росту, он уже в то время мог быть выше большинства своих сверстников. Таким образом, я могла подозревать двоих — Рут и ее сына.

— Миссис Картрайт рассказывала мне сейчас о костюмированном действе в аббатстве пять лет назад. Вы в нем тоже участвовали? — спросила я.

— Вы плохо знаете миссис Картрайт, если думаете, что она могла кого-то оставить в покое.

— А кого же вы играли?

— Жену короля — королеву Генриетту-Марию.

— И все?

— Это была большая роль.

— Да, конечно. Я просто спросила, потому что миссис Картрайт сказала мне, что из-за недостатка исполнителей некоторым пришлось играть по нескольку ролей.

— Она имела в виду тех, у кого были маленькие роли.

— А Люк тоже участвовал?

— Не то слово — ему так все это нравилось, что он по-моему, был готов один играть за всех, но ему пришлось удовольствоваться ролью монаха.

Так, значит, все-таки, это был Люк! Во всяком случае, очень похоже на правду, думала я, потому что в ту злополучную ночь он появился на лестничной площадке только через некоторое время после Рут, таким образом он мог успеть скинуть с себя рясу и надеть халат.

Ну, а полог моей кровати и грелка — тоже он? А почему, собственно, нет? Ему ничего не стоило незаметно побывать в моей комнате, пока я гуляла. Если цель всех этих действий была в том, чтобы испугать меня и таким образом помешать рождению моего ребенка, то Люк был именно тем человеком, кто мог быть больше всех заинтересован в таком повороте событий.

— Вы хорошо себя чувствуете? — вдруг спросила Рут.

— Да, благодарю вас.

— Мне показалось, что вы что-то сейчас сказали, но я не разобрала, что именно.

— Ничего особенного — это я просто задумалась о миссис Картрайт. Она очень разговорчивая дама, не правда ли?

— Да уж.

Впереди уже показался наш дом, и мы обе одновременно посмотрели на него. Я как всегда невольно взглянула на парапет южного балкона, с которого упал Габриэль, и мне сразу показалось, что он выглядел как-то не так, как обычно. Я даже остановилась, пытаясь разглядеть, в чем дело, и заметила, что Рут пристально смотрит туда же, куда и я.

— Что это? — спросила она, ускоряя шаг.

На парапете виднелось что-то темное, как будто через него перегнулся человек.

— Габриэль! — подумала, а вернее, должно быть, воскликнула я, потому что Рут сказала:

— Чепуха! Это невозможно. Но… что это… кто это может быть?

Я побежала к дому, Рут пыталась меня остановить, но я не слушала ее и, задыхаясь, продолжала бежать.

Теперь мне уже было видно, что казавшееся безжизненным тело, повисшее на парапете, было закутано в монашескую рясу, капюшон которой свисал с парапета вниз. Больше ничего разглядеть я не могла.

— Она же упадет! Кто это? Боже мой, что же это такое? — прокричала Рут, обгоняя меня и вбегая в дом. Я не могла за ней угнаться и с трудом переводила дух, но все-таки не остановилась, а побежала за ней. В коридоре вдруг появился Люк, который сначала с удивлением посмотрел на свою мать, промчавшуюся мимо него, потом на меня и спросил:

— Господи, что случилось?

— Там кто-то на парапете, — задыхаясь, крикнула я, — на балконе Габриэля!

— Кто?!

Не дожидаясь ответа, Люк бросился вверх по лестнице, а я из последних сил пыталась за ним поспеть.

В этот момент на верхней площадке появилась Рут. Она улыбалась какой-то странной улыбкой и держала в руках нечто, что я тут же узнала — это была моя синяя накидка, длинная, теплая зимняя накидка с капюшоном.

— Моя накидка… — выдохнула я в изумлении.

— Зачем, скажите на милость, вы ее повесили на парапет? — строго, почти грубо, спросила Рут.

— Я? Но я ничего подобного не делала.

Они с Люком обменялись многозначительным взглядом.

Затем она пробормотала:

— Она так висела, что было похоже, как будто кто-то перегнулся через парапет и вот-вот упадет. Я безумно испугалась, когда ее увидела. Это была очень нехорошая шутка.

— Так кто же это сделал? — воскликнула я. — Кто все это подстраивает — все эти глупые, жестокие шутки?

Вместо ответа они оба посмотрели на меня так, как будто во мне было что-то странное и как будто они получили подтверждение каким-то своим подозрениям на мой счет.

Я во что бы то ни стало должна была найти объяснение всем этим происшествиям. Из-за них я потеряла покой и все время как бы подспудно ожидала, что случится что-нибудь еще. При этом ведь все, что произошло — кроме, конечно, появления «монаха» в моей спальне — было просто цепью глупых, но в общем-то невинных шуток. С монахом было понятно — если кто-то хотел напугать меня, чтобы вызвать выкидыш, то он был весьма недалек от цели. Но как объяснить все эти мелкие «фокусы»? В чем был их смысл для того, кто их устраивал?

Рут и Люк, похоже, решили для себя, что я, мягко говоря, — человек со странностями. Я постоянно ощущала, что они пристально за мной наблюдают, и это выводило меня из себя.

Я подумала о том, чтобы пойти к Редверсам и все им рассказать, но я стала такой подозрительной, что начала сомневаться даже в Хейгэр. Что касается Саймона, который принял мою сторону в истории с «монахом», то откуда я могла знать, как он воспримет мой рассказ о других загадках — о задвинутом пологе кровати, исчезнувшей грелке и о накидке, кем-то брошенной на парапет?

Во всем этом мне чудилось что-то зловещее, и мне необходимо было разгадать, кто за этим стоит и чего он добивается. Мне хотелось разобраться во всем самой, потому что мое недоверие относилось ко всем, кто так или иначе был связан с Киркландским Весельем.

На следующий день я отправилась с визитом к миссис Картрайт. У меня было чувство, что в ее рассказе о костюмированном действе в аббатстве таилось что-то для меня важное, и мне хотелось попытаться вытянуть из нее что-нибудь еще.

Кроме обещанной ей бирюзовой брошки я взяла с собой еще небольшую эмалевую шкатулку, которая без дела стояла у меня много лет.

Мне повезло, и я застала миссис Картрайт дома. Она приняла меня с преувеличенным радушием и выразила восторг по поводу моего вклада в благотворительный базар.

— Ах, миссис Рокуэлл, это так любезно с вашей стороны! Я уже чувствую, как активно вы будете нам помогать. Это просто замечательно! И я уверена, что эти очаровательные вещицы кто-нибудь обязательно купит за очень хорошую цену. А если вы хотите посмотреть, что еще у нас есть для продажи, я с удовольствием вам все покажу, — Она посмотрела на меня с заговорщицким видом, видимо, думая, что разгадала тайную цель моего визита.

В первый момент я не знала, что ответить, но потом решила не разубеждать ее и сделала вид, что мне правда хочется выбрать себе что-нибудь еще до начала базара, но мне неудобно ее об этом просить.

— Ну конечно же! — воскликнула миссис Картрайт. — Отчего же нет! Вы это заслужили. И это прекрасный способ купить подарки к Рождеству, особенно когда вам не очень-то легко разъезжать по округе из-за вашего состояния. Я уверена, что люди, которые нам помогают, имеют право на некоторые привилегии… Так что, пожалуйста, посмотрите все, что вам нравится, а потом, может, выпьете со мной кофе?

Я ответила, что ни о чем другом и не мечтаю, и она провела меня в небольшую комнату, где лежали и стояли все принесенные для продажи вещи. Я выбрала для себя булавку для шарфа, табакерку и китайскую вазу, чем снова вызвала одобрение миссис Картрайт и, как я надеялась, привела ее в словоохотливое настроение.

Как только мы уселись в гостиной и начали пить кофе, я навела разговор на тему костюмированных спектаклей и шествий.

— Так вы правда собираетесь устроить костюмированное действо в аббатстве этим летом?

— Непременно. И обязательно выберу для вас какую-нибудь заметную роль. Я всегда считала, что члены нашего первого в округе семейства должны получать ведущие роли в спектакле. Вы согласны со мной?

— Конечно, но всегда ли они соглашались принять участие в этих маскарадах? Например, миссис Грентли и Люк — они изображали кого-нибудь? Впрочем, кажется, миссис Грентли говорила мне, что она играла жену Карла I, не так ли?

— Да, у нас был большой эпизод из времен Гражданской войны и это было очень уместно, ведь Киркландское Веселье в те времена было захвачено парламентской армией, и это просто счастье, что они его не разорили и не разрушили до основания. Это ведь были настоящие вандалы! Правда, до их появления успели спрятать все ценности, так что они ничего не нашли…

— Как интересно! Куда же их спрятали?

— Ну уж об этом, моя дорогая миссис Рокуэлл, ваши родственники должны знать гораздо больше, чем я. Хотя, кажется, это так и осталось загадкой.

— Это и был ваш эпизод в спектакле?

— Нет, не совсем… Мы просто изобразили приход Круглоголовых[2] и захват поместья. Потом была сцена реставрации королевской власти — таким образом мы как бы связали историю семьи Рокуэллов с историей Англии.

— А еще вы, кажется, изображали само аббатство до его роспуска и разорения — это должно было быть очень интересно.

— Так оно и было, и поэтому я хочу поставить похожую сцену будущим летом. Мне кажется, это основа всего действа, а кроме того, эта сцена дает возможность всем, кто хочет, сыграть хотя бы маленькую роль.

— Представляю, как впечатляюще выглядели ваши монахи в черных рясах на фоне развалин. Наш Люк, наверное, был еще слишком мал, чтобы участвовать во всем этом.

— Вовсе нет — он у нас был чуть ли не лучшим монахом! И он так рвался играть! При этом он уже был довольно высокого роста — Рокуэллы ведь все высокие, вы же знаете.

— И сколько же всего у вас было монахов?

— Очень много. Мы почти всех уговорили участвовать, даже доктора Смита пытались завлечь.

— И удалось?

— Нет, все происходило в тот день, когда он обычно посещает… то заведение, а кроме того, он сказал, что не может пренебречь своими обязанностями дежурного доктора и должен быть наготове на случай вызова.

— Ну а его дочка?

— Она, конечно же, участвовала — она изображала юного принца Чарльза и выглядела просто очаровательно — черный бархатный костюм, длинные волосы… Всех очень тронула сцена, где принца спрашивали: «Когда вы в последний раз видели своего отца?»

— Значит, монаха она не играла?

— Нет, но ее принц Чарльз был незабываем. Но вообще все были хороши. Даже мистер Редверс, хотя уж от него-то никто не ожидал, что он примет участие.

— И кого же он изображал?

— Всего-навсего монаха, но мы были рады, что он не остался в стороне.

— Как… интересно.

— Хотите еще кофе?

— Нет, спасибо, это было замечательно, но мне уже пора идти.

— Так мило с вашей стороны, что вы зашли, и я надеюсь, что ваши покупки вас порадуют.

Мы расстались под аккомпанемент взаимных благодарностей, и я направилась домой. Мне казалось, что тайну монашеской рясы я разгадала. Кто-то воспользовался оставшимся от спектакля костюмом, чтобы меня напутать.

Но вот кто? Теперь я знала, что такой костюм в свое время был у Люка и у Саймона. Однако, когда я рассказала ему о своем ночном госте, Саймон ни словом не обмолвился о том, что у него была ряса…

Сначала я решила обсудить все с Хейгэр, но потом передумала. Ведь о нашем с ней разговоре может услышать Саймон, а мне теперь не хотелось, чтобы он узнал, как много мне уже известно.

Конечно, нелепо было подозревать Саймона, хотя бы потому, что он никак не мог среди ночи оказаться у нас в доме, чтобы изобразить монаха. Тем не менее я не должна была забывать о том, что после Люка наследником Киркландского Веселья был не кто иной, как Саймон.

Мне было очень тяжело сознавать, что я никому не могу доверять, но именно так оно и было. Поэтому, когда на следующий день я пришла навестить Хейгэр, я ничего не сказала ей об эпизоде с моей накидкой, хотя, видит Бог, мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться. В тот момент, когда мы с Хейгэр обсуждали рождественские подарки, которые я вызвалась купить по ее списку во время поездки в город с Рут и Люком, в комнату вошел Саймон. Услышав, о чем идет речь, он сказал:

— Если вы хотите поехать в Несборо, я могу вас взять с собой. Я еду туда по делам.

Я не сразу согласилась. Не то чтобы я думала, что мне эта поездка с ним реально может чем-то грозить, но все-таки я не забыла о том, что поначалу он ко мне очень плохо относился, и его неприязнь ко мне прошла только благодаря моей дружбе с его бабкой. Мне вдруг стало необъяснимо грустно оттого, что по логике вещей я не должна была ставить Саймона вне своих подозрений.

Мои колебания его позабавили — ему, конечно, не пришло в голову, что я могу подозревать его в злодействе, и он принял их за боязнь нарушить приличия.

Усмехнувшись, он сказал:

— Пусть с нами поедут Рут или Люк. Если будет кто-то из них, то и вы, возможно, снизойдете до моего предложения.

— Я буду очень рада, — ответила я.

Скоро было условлено, что, когда Саймон поедет в Несборо, он возьмет с собой Люка, Дамарис и меня.

День, когда мы отправились в Несборо, был удивительно теплым для начала декабря. Мы выехали сразу после девяти утра, рассчитывая вернуться засветло, то есть не позднее четырех часов.

И Саймон, и Люк в дороге были очень веселы и разговорчивы, и мне невольно передалось их хорошее настроение. Одна только Дамарис по своему обыкновению молчала.

Мне пришло в голову, что, как только я удалилась от Киркландского Веселья, ко мне вернулся мой здравый смысл и мне показалось, что мне совершенно нечего опасаться. Слушая веселую болтовню Люка, я готова была поверить в то, что он подстроил все эти фокусы исключительно шутки ради — просто, чтобы меня разыграть. Что касается истории с «монахом», возможно, он понял, что немного перестарался, и поэтому теперь развлекался невинными проделками вроде похищения медных грелок. Он ведь с самого начала разговаривал со мной в ироническом тоне, и все эти шутки, которых я по глупости испугалась, были просто проявлением его юношеской фантазии и любви к розыгрышам.

Таковы были мои мысли, когда мы въехали в Несборо. Я немного знала этот городок, и он мне всегда очень нравился.

Мы подъехали к гостинице, где мы немного перекусили с дороги и потом разделились, договорившись встретиться в этой же гостинице спустя два часа. Саймон пошел по делам, ради которых он приехал, а Люк, Дамарис и я отправились по магазинам.

Очень скоро я потеряла из виду Люка и Дамарис, которые, как я подозреваю, нарочно оторвались от меня в каком-то магазине, чтобы остаться наедине.

Тем временем я купила все, что было в списке Хейгэр, а также то, что нужно было мне самой, и, поскольку до условной встречи у меня был еще целый час, я решила просто погулять по городу — благо погода была чудесная, а на улицах совсем не было толчеи. Полюбовавшись на крытые красной черепицей дома, я отправилась к реке Нид, гладь которой приветливо блестела под лучами декабрьского солнца, отражая развалины замка с его некогда грозной старинной башней.

Меня вдруг окликнули по имени, и, обернувшись, я увидела Саймона, шедшего в мою сторону.

— Вы уже сделали все свои покупки?

— Да.

Он достал из кармана часы.

— Почти час до встречи с остальными. Что вы собираетесь делать?

— Я хотела погулять по берегу.

— Если вы не против, я пойду с вами.

Он взял у меня свертки с покупками и зашагал рядом со мной, и в этот момент я вдруг ощутила исходящую от него силу, а также то, что около реки, к берегу которой мы подошли, кроме нас не было ни души.

— Я знаю, что вы хотели сделать, — сказал он. — Вы хотели попытать счастья у колодца.

— У какого колодца?

— Неужели вы не слыхали о знаменитом колодце? Разве вы раньше не бывали в Несборо?

— Бывала — раз или два с отцом.

Он насмешливо прищелкнул языком.

— Миссис Кэтрин, в вашем образовании есть серьезные пробелы.

— Так расскажите мне об этом колодце.

— Давайте пойдем к нему, хорошо? Говорят, что если опустить в него руку и подержать в воде, затем загадать желание и дать руке обсохнуть на воздухе, не вытирая ее, желание обязательно сбудется.

— Не может быть, чтобы вы верили таким сказкам.

— Вы далеко не все обо мне знаете, миссис Кэтрин, хотя этого вы тоже еще пока не осознали.

— Во всяком случае я знаю, что вы самый что ни на есть практичный человек и никогда не будете желать того, что не может стать вашим.

— Вы как-то однажды сказали, что я — надменный и самовлюбленный человек. А раз так, то я должен полагать, что мне все подвластно и что любое мое желание осуществимо. Так вы хотите увидеть наш волшебный колодец?

— Да.

— А загадать желание?

— И загадать желание.

— А вы мне скажете, если оно сбудется, хорошо? Только до того, как сбудется, нельзя говорить, что вы задумали. Ваше желание должно быть известно только вам и силам тьмы… или же света, как вам угодно. Так вот, у нас есть этот волшебный колодец, а еще пещера матушки Шиптон. Ваш отец вам рассказывал ее историю?

— Он мне вообще никаких историй не рассказывал: Он очень мало со мной разговаривал.

— Тогда слушайте. Старая матушка Шиптон была ведьмой и жила в этих краях почти четыреста лет назад. Родилась она как дитя любви — от связи деревенской девушки и незнакомца, который уверил свою возлюбленную в том, что он был духом, обладавшим магической силой. Вскоре он исчез, как будто его и не было, и маленькая Урсула родилась уже без него. Она росла, набираясь неземной мудрости и колдовской силы. Потом она вышла за человека по имени Шиптон, и ее стали звать старой матушкой Шиптон.

— Да, я слышала это имя, но не знала, о ком речь.

— Так вот, она делала всякие пророчества, и некоторые из них сбылись. Например, она якобы предсказала падение кардинала Вулси, поражение Великой Армады и последствия Гражданской войны для наших краев. В детстве я помнил некоторые из ее пророчеств наизусть. В одном из них говорилось, что конец света наступит в тысяча девятьсот девяносто первом году.

— В таком случае у нас есть еще время пожить, правда? — сказала я, и мы оба рассмеялись.

Тем временем мы уже подошли к колодцу.

— Вот это и есть волшебный колодец, — сказал Саймон. — Про него еще говорят, что его вода превращает в камень все, что в него упадет.

— А почему?

— Здесь матушка Шиптон уже не причем, хотя многим хотелось бы приписать это ее чарам. На самом деле все более прозаично — здесь известковая почва, и известь просачивается в воду. Так вот, если хотите загадать желание, нужно намочить ладони в колодце и высушить их. Кто будет первым, вы или я?

— Сначала вы.

Он наклонился над колодцем и опустил в него руку. Потом он обернулся ко мне, подняв мокрую руку.

— Я задумал желание. Теперь ваша очередь.

Я подошла к краю колодца, где стоял Саймон, и сняла перчатку. Вокруг стояла мертвая тишина, и мне снова стало не по себе оттого, что я была наедине с ним в таком пустынном месте. Я наклонилась и подставила руку под воду, которая каплями просачивалась через боковые стенки колодца. Вода была по-настоящему ледяная.

Саймон вдруг оказался за моей спиной, и меня охватил панический страх. На какой-то момент я представила себе его в монашеской рясе с капюшоном, и все мои желания исчезли, оставив только одну мысль, которая заполнила собой все: «Только не Саймон, — повторяла я про себя, — только бы это не был Саймон».

Он стоял так близко, что я ощущала тепло его тела, и у меня вдруг перехватило дыхание. Я была почти уверена, что со мной вот-вот что-то случится.

Я резко повернулась к нему, и он отступил на шаг назад. «Зачем он так близко подошел ко мне?» — подумала я.

— Не забудьте, — сказал он, — вода должна высохнуть сама — не вытирайте ее. Кстати, я знаю, что вы задумали.

— И что же?

— Нетрудно догадаться. Вы загадали, чтобы у вас родился мальчик.

— Мне холодно, — сказала я.

— Это из-за воды. Она невероятно холодная, возможно, из-за извести.

Он собрал мои пакеты, и мы пошли назад в город. Люк и Дамарис уже ждали нас в гостинице, и мы все вместе выпили чаю, после чего отправились домой.

Когда мы подъехали к Киркландскому Веселью, уже наступили сумерки. Мое настроение по возвращении тоже было сумеречным. Я пошла к себе в комнату, стараясь побороть свои новые страхи и опасения, но они не отступали. Чего я вдруг так испугалась около колодца? О чем думал Саймон, стоя рядом со мной? Может, он что-то замышлял, и если бы я не обернулась…

Что же со мной происходит? Я сама себе удивлялась. Вместо того, чтобы посмеяться над суеверными сказками о волшебном колодце, я загадала желание и, более того, страстно желала, чтобы оно исполнилось. Только бы это не был Саймон…

А какая, собственно, мне разница, Люк это или Саймон? Но разница была, я знала это, и поэтому впервые задумалась всерьез о своих чувствах к этому человеку. Нет, нежности к нему я не испытывала, но в его обществе я чувствовала себя так, как ни в чьем другом. Я часто злилась на него, но даже злиться на него было Приятнее, чем вести чинный любезный разговор с кем-то еще. Я дорожила его мнением о себе, и мне даже нравилось, что он ценит мой здравый смысл выше других моих качеств.

Каждый раз, когда я с ним встречалась, мое отношение к нему менялось в лучшую сторону, и теперь я понимала, что уже успела попасть под обаяние его личности.

Вместе с этим пониманием пришло и понимание того, что я в свое время чувствовала по отношению к Габриэлю. Я поняла, что я как бы любила его, не будучи в него влюбленной. Я вышла за него замуж, потому что ощутила в нем потребность в защите и хотела ему ее дать. Для меня было совершенно естественно стать его женой, так как я знала, что могу принести ему покой и радость, а он, в свою очередь, даст мне возможность вырваться из родительского дома, который все больше и больше угнетал меня своим беспросветным унынием. Вот почему я с трудом могла вспомнить, как выглядел Габриэль, вот почему даже после его смерти я могла смотреть в будущее с надеждой. Мне в этом помогали Саймон и ребенок, которого я ждала.

Поэтому желание, загаданное мною у колодца, было как вопль души: кто угодно, только не Саймон.

Я начала остро ощущать, как изменилось поведение всех в доме по отношению ко мне. Я замечала многозначительные взгляды, которыми они обменивались, и даже сэр Мэттью, казалось, наблюдал за мною с каким-то напряженным вниманием.

Так случилось, что смысл всего этого мне невольно раскрыла Сара, и это открытие оказалось для меня более тревожным, чем все, что беспокоило меня до тех пор.

Как-то раз я пришла навестить ее в ее комнате и застала ее за вышиванием крестильного наряда для младенца.

— Я рада, что ты пришла, — приветствовала она меня. — Тебя ведь раньше интересовали мои гобелены.

— Они и сейчас меня интересуют, — заверила я ее. — Они изумительны. Покажите мне, пожалуйста, тот, который вы сейчас вышиваете.

Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Ты и вправду хочешь его увидеть?

— Ну конечно.

Она довольно засмеялась, отложила в сторону крестильную рубашечку и встала со стула, взяв меня за руку. Вдруг ее лицо приняло расстроенное выражение.

— Я ведь держу его в секрете, — прошептала она. — Пока не закончу.

— Ну, тогда я не должна настаивать. А когда он будет готов?

Я думала, что она вот-вот расплачется, такой у нее был обиженный вид, когда она сказала:

— Как же я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты же сказала, что он не убивал себя. Ты сказала, что…

Затаив дыхание, я ждала, что она скажет, но она уже потеряла мысль и, после паузы, совершенно другим тоном произнесла:

— В крестильной рубашечке была прореха.

— Правда? Но расскажите же мне о гобелене.

— Все дело в тебе, — вдруг пробормотала она. — Я не знаю, куда тебя поместить на моей картине, вот почему…

— Вы не знаете, куда меня поместить? — озадаченно повторила я.

— У меня уже есть Габриэль и собака. Это была очень славная собачка. Пятница! Такое странное имя.

— Тетя Сара, скажите мне, что вы знаете о Пятнице.

— Бедный Пятница. Такая славная собачка, такая преданная. Наверное, поэтому и… Ох ты, Боже мой, хоть бы твой ребенок вел себя хорошо во время крестин! Правда, никто из Рокуэллов не вел себя хорошо. Ничего, я потом сама постираю крестильную рубашку.

— Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Пожалуйста, скажите мне.

Она озабоченно посмотрела на меня.

— Это же была твоя собака, так что ты сама должна всё знать… Я никому не позволю трогать крестильный наряд. Я сама его отглажу.

— Тетя Сара, — сказала я, — покажите мне, пожалуйста, ваш гобелен. Вы же показывали мне предыдущий, когда он еще не был закончен.

— А-а, тогда было другое дело, тогда я знала…

— Что вы знали?

— Я знала, где тебя поместить. А сейчас я не знаю.

— Но я же здесь.

Она наклонила вбок голову, так что стала похожа на какую-то птицу с блестящими глазами, и произнесла:

— Сегодня… завтра… может еще и на следующей неделе… А потом… кто знает, где ты будешь потом?

Я во что бы то ни стало должна была увидеть, что она изобразила на своей вышивке.

— Прошу вас, покажите мне гобелен.

— Ну ладно, тебе я покажу, но больше никому.

— Я никому не расскажу о нем, — пообещала я.

Она подошла к шкафу и вынула оттуда канву с вышитой на ней картиной. Когда она ее развернула, я увидела на ней южный фасад дома, перед которым на камнях лежало мертвое тело Габриэля. Все было изображено так детально и реалистично, что у меня к горлу подступила тошнота. Рядом с Габриэлем лежало что-то еще — это было застывшее в неживой позе тельце моей собаки. Мне стало не по себе, и я, должно быть, вскрикнула от неожиданности, потому что Сара усмехнулась. Ужас, который я испытывала, глядя на ее творение, был для нее лучшей похвалой.

— Все выглядит так по-настоящему… — запинаясь, сказала я.

— Уж конечно… Я ведь видела, как он лежал там, на камнях. Я была внизу еще до того, как они пришли и забрали его. И я сказала себе тогда: это и будет моей следующей картиной.

— А Пятница? Вы его тоже видели?

У нее вдруг стал такой вид, как будто она пытается что-то вспомнить.

— Он был очень преданным псом, — наконец сказала она. — За это он и погиб.

— Так вы видели его мертвым или нет?

Она снова надула губы и обиженно произнесла:

— Но вот же он — на картине.

— Но он здесь лежит рядом с Габриэлем. На самом же деле его там не было.

— Не было? Они просто его унесли.

— Кто его унес?

— Кто его унес? — повторила она мой вопрос, как будто ждала ответа от меня.

— Вы же знаете, кто, правда ведь, тетя Сара?

— Я-то знаю, — сказала она беспечным тоном. — И ты тоже знаешь.

— Если бы я знала! Ну, пожалуйста, скажите мне, тетя Сара. Для меня это так важно!

— Я не помню.

— Вы так много всего помните. Вы не могли забыть такую важную вещь.

Вдруг она просияла и сказала:

— Я знаю, кто, Кэтрин. Это был монах.

Глядя на нее было ясно, что она не разыгрывает меня и не притворяется. Если бы она действительно что-то еще знала, она бы мне сказала. Просто она как бы существовала в двух разных мирах одновременно — в реальном и в воображаемом. Эти два мира постоянно смешивались в ее сознании, и она временами переставала их различать. Обитатели дома явно недооценивали ее, считая, что при ней можно говорить что угодно, так как она все равно не поймет. На самом деле у этой женщины память цепкая, как клюв галки, хватающей блестящие предметы и уносящей их в свое гнездо, чтобы припрятать.

Я снова обратилась к гобелену и теперь, когда первое потрясение от вида трупов Габриэля и Пятницы прошло, я заметила, что только часть канвы была покрыта вышивкой, а остальное пространство было пусто.

Сара словно прочитала мои мысли.

— Это место для тебя, — сказала она торжественным тоном прорицательницы, которой известно будущее.

Я ничего не ответила, и тогда она подошла ко мне вплотную и схватила меня за руку. Даже сквозь рукав платья я почувствовала, как горят ее пальцы.

— Я не могу закончить работу, — сказала она недовольным тоном. — Потому что не знаю, что с тобой делать. — Она повернула гобелен лицевой стороной к себе и пробормотала: — Ты не знаешь, я не знаю, зато монах знает… — Она вздохнула и сказала: — Ох ты, Господи, придется ждать. Такая досада! Я не могу взяться за новый гобелен, пока этот не закончен.

Она свернула вышивку и снова убрала в шкаф. Затем она подошла ко мне и пристально на меня посмотрела.

— Что-то ты неважно выглядишь, Кэтрин. Тебе лучше сесть. Ты же выдержишь, правда? Бедняжка Клер! Она вот не выдержала родов. Рождение Габриэля убило ее.

Пытаясь отделаться от того мрачного впечатления, которое произвела на меня ее картина, я сказала:

— У нее было плохое сердце, а я совершенно здорова.

Сара опять склонила голову набок и взглянула на меня с каким-то любопытством.

— Наверное, поэтому мы и подружились, — начала она.

— Почему поэтому? — спросила я.

— Мы ведь с самого начала стали друзьями. Ты мне сразу понравилась. Я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». А теперь они, наверное, скажут: «Понятно, почему они понимают друг друга».

— О чем вы говорите, тетя Сара? Почему мы с вами должны понимать друг друга лучше, чем все остальные?

— Они всегда говорят, что я впала в детство.

И тут меня вдруг впервые осенила жуткая мысль.

— А что они говорят обо мне?

Она помолчала немного и потом неожиданно сказала:

— Мне всегда нравилась галерея менестрелей.

Мне не терпелось понять, что творилось в ее замутненном сознании, и вдруг до меня дошло, что слова о галерее вовсе не были бредом и что галерея была как-то связана с открытиями, которые она сделала.

— Значит, вы были на галерее менестрелей, — сказала я поспешно, — и вы услышали чей-то разговор внизу.

Она закивала головой и затем быстро обернулась, словно боясь, что сзади кто-то стоит.

— Так вы услышали что-то обо мне?

Она снова кивнула, потом покачала головой.

— Боюсь, что в этом году у нас будет мало рождественских украшений. Это из-за Габриэля. Может быть, повесят немного остролиста и все.

Меня всю трясло от нетерпения, но я знала, что если я хочу что-нибудь от нее узнать, я ни в коем случае не должна спугнуть ее разговорчивое настроение. Она явно что-то знала, но боялась говорить, поэтому я решила сделать вид, что меня это не интересует, и сменила тему.

— Не огорчайтесь, — сказала я спокойным тоном, — зато в следующее Рождество все будет по-прежнему.

— Кто знает, что случится с нами к следующему Рождеству — со мной или… с тобой?

— Я, возможно, буду здесь, как и сейчас. Ведь если родится мальчик, все захотят, чтобы он рос здесь, не так ли?

— Но они могут у тебя его забрать, а тебя поместить в…

Я сделала вид, что не слышала последних слов, и перебила ее:

— Я не соглашусь расстаться с моим ребенком, и никто не сможет меня с ним разлучить.

— Они смогут… если доктор скажет, что так надо.

Я взяла крестильный наряд, делая вид, что рассматриваю его, но к моему ужасу у меня начали так дрожать руки, что я испугалась, что Сара это заметит.

— А что, доктор что-то такое уже сказал?

— Ну, конечно. Он говорил это Рут. Он сказал, что, может быть, придется… если тебе станет еще хуже, и что, может, это даже лучше сделать еще до рождения ребенка.

— Вы были в это время на галерее?

— Да, а они — внизу, в холле. Они меня не видели.

— И что, доктор сказал, что я больна?

— Он сказал: «Умственное расстройство». Еще он сказал, что при этом бывают галлюцинации и что такие люди делают что-то, а потом думают, что это сделал кто-то другой. Он сказал, что это разновидность мании преследования, или что-то в этом роде.

— Понятно. И он сказал, что я этим страдаю?

У нее задрожали губы.

— Кэтрин, я была так рада, когда ты к нам приехала жить. Я не хочу, чтобы тебя увезли. Я не хочу, чтобы тебя отправили в Уорстуисл.

Ее слова прозвучали, как погребальный звон, как колокола, возвещающие мои похороны. Значит, они задумали похоронить меня заживо в лечебнице для душевнобольных!

Я не могла больше оставаться в ее комнате.

— Простите меня, тетя Сара, я пойду к себе. Мне сейчас полагается отдыхать, — сказала я и, не дожидаясь ответа, поцеловала ее в щеку и пошла к двери. Как только я оказалась в коридоре, я бросилась бежать и перевела дух только у себя в комнате, когда захлопнула за собой дверь. Я чувствовала себя загнанным зверем, который уже видит прутья клетки, которая ему предназначена. Я должна спастись, пока моя клетка не захлопнулась, но как?

Решение пришло ко мне очень быстро. Я пойду к доктору Смиту и потребую объяснения. Что он собственно имел в виду, говоря все это Рут? Мне не хотелось выдавать Сару, но для меня это был вопрос жизни и смерти, и я не могла думать о пустяках в такой момент.

Значит, они все думают, что я сумасшедшая. Это слово барабанной дробью стучало у меня в мозгу. Они говорят, что у меня галлюцинации, что мне привиделось, что кто-то ночью был в моей комнате, что я начала делать странные, нелепые вещи, а потом воображать, что их сделал кто-то другой.

Они убедили в этом доктора Смита, и теперь я должна доказать ему, что они все ошибаются.

Я надела свою синюю накидку — ту самую, что висела на парапете, — и отправилась к дому доктора. Я знала, где он живет, потому что, когда мы возвращались с Саймоном из Несборо, он сначала завез домой Дамарис, а потом уже нас с Люком. Сама же я до сих пор никогда не была в доме доктора. При мне никто из Рокуэллов не ходил к нему в гости — видимо, из-за болезни его жены.

Дом доктора был довольно высокий и какой-то узкий, а шторы на окнах напомнили мне о доме моего отца. Перед домом росли высокие ели, от которых на нем лежала густая тень.

Медная дощечка на двери возвещала, что здесь проживает доктор, и, когда я позвонила, мне открыла седая горничная в сильно накрахмаленном чепце и фартуке.

Я поздоровалась и спросила, дома ли доктор Смит.

— Проходите, пожалуйста, — сказала горничная, — хотя доктора сейчас нет дома. Но, может, я смогу ему что-то от вас передать?

Мне подумалось, что ее лицо похоже на маску, и вспомнила, что я то же самое думала, глядя на Дамарис. Но я была так возбуждена, что в тот день мне вообще все казалось странным. Я ощущала себя совсем не тем человеком, которым я проснулась в это самое утро. Нет, я вовсе не сомневалась в своей нормальности, но зловещее семя, невольно посеянное в моей голове Сарой, лишило меня душевного равновесия, и я не думаю, что кто-либо на моем месте смог бы его сохранить.

В передней было темно. На столе стоял горшок с каким-то растением и лежал бронзовый поднос с несколькими визитками. Кроме того там были блокнот и карандаш. Взяв их в руки, горничная спросила:

— Я могу узнать ваше имя?

— Меня зовут миссис Рокуэлл.

Горничная посмотрела на меня не то с удивлением, не то с испугом.

— Вы хотели, чтобы доктор вас навестил?

— Нет, я хотела бы поговорить с ним здесь.

— Но он может вернуться не раньше, чем через час.

— Я подожду.

Она наклонила голову и отворила передо мной дверь, ведущую в безликую комнату, которая, видимо, предназначалась для пациентов, ожидающих своей очереди. Тут я подумала, что я, в конце концов, не просто пациентка и могу рассчитывать на другой прием. Ведь доктор всегда говорил о том, что мы с ним друзья, и к тому же я хорошо знаю его дочь.

— А дома ли мисс Смит? — спросила я у горничной.

— Нет, ее тоже нет, мадам.

— Тогда, может, вы доложите обо мне миссис Смит?

Мои слова привели ее в явное замешательство, но потом она опомнилась и ответила:

— Я скажу миссис Смит, что вы здесь.

Она удалилась и через несколько минут вернулась с сообщением, что миссис Смит будет рада меня видеть. Я последовала за ней вверх по лестнице и вошла в небольшую комнату. Шторы на окнах были подняты, и в маленьком камине горел огонь. Около камина на кушетке лежала женщина. Она была очень бледна и худощава, но я сразу узнала в ней мать Дамарис, так в ее лице были видны следы той самой красоты, которую унаследовала от нее ее дочь. Она была укрыта большой шотландской шалью, и ее рука, лежащая на ней, казалась слишком хрупкой, чтобы принадлежать человеку из плоти и крови.

— Миссис Рокуэлл из Киркландского Веселья. Как мило с вашей стороны, что вы пришли меня проведать.

Я взяла ее протянутую руку и тут же выпустила — она была неприятно холодной и влажной.

— Честно говоря, — призналась я, — я пришла, чтобы повидать доктора. Но так как его не оказалось дома, я решила попросить вас принять меня.

— Я рада, что вы это сделали.

— Как вы себя чувствуете?

— Как обычно, спасибо. Я могу передвигаться только по этой комнате, да и то не каждый день. А уж лестница мне и вовсе не под силу.

Я вспомнила, как Рут сказала мне как-то, что жене доктора была свойственна ипохондрия и что ему с ней было очень тяжело. Но то, что я видела в ее лице, было отражением подлинного страдания, и при этом я чувствовала, что в этот момент я занимала ее гораздо больше, чем она сама.

— Я слышала, что вы ждете ребенка, — сказала она.

— Это вам, должно быть, доктор сказал.

— О нет, он никогда не говорит о своих пациентах. Я знаю об этом от своей дочери.

— Да, она часто бывает в Киркландском Веселье.

Ее лицо смягчилось.

— Да, она так привязана ко всем в этом доме.

— И все привязаны к ней. Она очаровательна.

— Ее единственный недостаток в том, что она родилась девочкой.

— Вы так думаете? Я, может, тоже хотела бы мальчика, но если родится дочь, я вовсе не огорчусь.

— Я тоже не огорчилась в свое время — женщине все равно, кто у нее родится.

— Значит, это доктору было не все равно?

— Большинство мужчин мечтает о сыновьях. Они хотят в них видеть продолжение самих себя. И если выходит по-другому, для них это сущая трагедия. Но скажите мне, что, у вас что-то не в порядке?

— Почему вы так думаете?

— Мне так показалось по вашему виду.

— Я действительно хотела кое о чем посоветоваться с доктором.

— Ну разумеется, ведь вы потому и пришли. Я думаю, что вам не придется долго ждать.

Господи, хоть бы он пришел скорее, думала я. Мне так нужно с ним поговорить! Я должна заставить его поверить мне.

Жена доктора тем временем продолжала разговор.

— Каждый раз, когда я ждала ребенка, я была вне себя от беспокойства за него. Это так понятно.

— Каждый раз? Я не знала, что у вас были еще дети, миссис Смит.

— В живых осталась одна Дамарис. Я сделала несколько попыток родить сына, но к несчастью у меня так ничего и не получилось. Две девочки родились мертвыми, а других детей я потеряла во время выкидышей. Мой последний родился четыре года назад — тоже мертвым, и это был мальчик… Это было очень тяжело.

Хотя мне плохо видно было ее лицо, так как она сидела спиной к свету, я почувствовала, что его выражение изменилось, когда она сказала:

— Это мой муж настаивал на том, чтобы мы во что бы то ни стало добивались рождения мальчика. С тех пор, вот уже целых четыре года, я болею…

Несмотря на то, что мои собственные страхи занимали все мои мысли, я ощутила, как сильно было горе этой женщины, и почувствовала между нами некую необъяснимую для меня связь, которую, как мне показалось, она осознала еще раньше меня. Это было странное чувство. Я уже начинала спрашивать себя, не слишком ли я отдалась на волю своего воображения, но как только эта мысль пришла мне в голову, я тут же отвергла ее. Нет, я была сама собой — такая же практичная, как всегда, и обеими ногами стоящая на земле. Никто, яростно повторяла я про себя, не посмеет сказать мне, что я потеряла рассудок или сошла с ума.

Миссис Смит положила обе руки на шаль, которой была укрыта, и сказала:

— Одно хорошо — других попыток теперь быть не может.

Разговор между нами зашел в тупик, и я уже сожалела, что не осталась в той безликой комнате для ожидающих пациентов.

Однако миссис Смит не успокаивалась.

— Я была очень огорчена, узнав о вашей трагедии, — сказала она.

— Благодарю вас.

— Габриэль был таким очаровательным человеком. Так трудно поверить, что…

— Не трудно, а невозможно поверить в то, что говорили о его смерти, — услышала я свой возбужденный голос.

— Я рада, что вы в это не верите. А почему бы вам не вернуться к себе домой, чтобы там родить ребенка?

Меня озадачили ее слова и то, что, произнося их, она слегка покраснела, а ее худые белые руки, лежащие на шали, задрожали. Она была чем-то взволнована и как будто не могла решить, можно мне довериться или нет. Но, может, это тоже игра моего воображения? Неужели я теперь всегда буду сомневаться в себе самой?

— Мой ребенок — если это будет мальчик — станет наследником Киркландского Веселья, — произнесла я с расстановкой. — По традиции дети этой семьи должны появляться на свет в этом доме.

Она вдруг откинулась на подушки и закрыла глаза. Она выглядела так плохо, что я решила, что она в обмороке, и встала, чтобы позвонить в звонок. В этот момент в комнату вошла Дамарис.

— Мама! — воскликнула она, и я заметила, что ее лицо было не таким, каким я его знала. С него спала маска ее обычной непроницаемости, и она стала как будто моложе — передо мной была прелестная, живая девушка. Было сразу видно, что она очень любит свою больную мать. Она посмотрела на меня, и выражение ее лица опять изменилось. — Миссис Рокуэлл! Вы? Почему вы здесь?

— Я хотела видеть доктора, но так как его не было, я решила воспользоваться этой возможностью познакомиться с вашей матерью.

— Вот оно что, но…

— А в чем дело? Разве я сделала что-то, что нельзя было делать? Мне очень жаль, если так. Вам что, не разрешается принимать гостей?

— Это из-за ее болезни. Мой отец очень беспокоится о ней.

— Он боится, что гости ее утомят, или дело в чем-то другом?

— Да, что она утомится или перевозбудится. Ей необходим полный покой. Дамарис подошла к матери и положила ладонь ей на лоб.

— Мне хорошо, родная, — сказала миссис Смит.

Дамарис села около нее и начала с ней разговаривать. Я ни разу до того не слышала, чтобы она так много и оживленно говорила. Она рассказывала о нашей поездке в Несборо и о приготовлениях к Рождеству, о благотворительном базаре и других делах дамского комитета.

Ее рассказ прервало появление доктора. Я едва успела услышать его шаги на лестнице, как распахнулась дверь и он появился на пороге. На лице у него была улыбка, но она была не такая, как обычно, и было видно, что он сильно чем-то обеспокоен.

— Миссис Рокуэлл, — воскликнул он, — вот это сюрприз!

— Я решила познакомиться с миссис Смит, пока я вас ждала.

Он взял мою руку и несколько секунд подержал в своей. У меня возникло ощущение, что он старается овладеть собой. Отпустив мою руку, он подошел к кушетке и положил ладонь на лоб жены.

— Ты слишком возбуждена, моя дорогая, — сказал он. — Она из-за чего-то понервничала? — спросил он у дочери.

— Нет, отец, — голос Дамарис прозвучал так тихо, как будто она была маленькой девочкой и трепетала перед отцом.

Он повернулся ко мне.

— Простите меня, миссис Рокуэлл. У меня было два повода для беспокойства — вы и моя жена. Вы здесь, следовательно, вы хотите мне что-то сказать?

— Да. Я хочу с вами поговорить. Это очень важно.

— Хорошо. Давайте пройдем в мой приемный кабинет.

Я снова пожала холодную влажную руку миссис Смит, думая о том, как она изменилась с появлением мужа. На ее лице словно появилась какая-то завеса, скрывающая его выражение. Она как будто ждала, что доктор будет ругать ее за то, что она разволновалась.

Конечно, он беспокоится из-за нее, подумала я, и это естественно. Он так внимателен к своим пациентам, ясно, что он будет еще более внимателен к своей жене.

Я попрощалась с Дамарис, и доктор повел меня вниз, в свой кабинет.

Когда он закрыл за нами дверь, пододвинул для меня стул и сам сел за свой стол, мое настроение поднялось. У него был такой благодушный вид, что невозможно было даже представить, что он мог сделать мне что-то плохое.

— Ну, — спросил он, — что же у нас случилось?

— Со мной происходят какие-то странные вещи, — сказала я, — вы знаете об этом.

— Знаю, — согласился он, — кстати, о некоторых из них вы рассказали мне сами. Об остальном я узнал из других источников.

— Значит, вы знаете, что я видела в своей спальне монаха.

— Я знаю, что вы думаете, что видели его.

— Вы мне не верите.

Он поднял руку.

— Хорошо, давайте условимся на настоящий момент, что я знаю, что вы его видели — если вас это утешит.

— Мне не нужно утешение, доктор Смит. Мне нужно, чтобы люди знали, что я говорю им правду.

— Ну, это не так просто, — сказал он, — но помните, что я здесь для того, что вам помочь.

— Так вот, дальше был этот случай с пологом кровати, потом история с грелкой и с моей накидкой на парапете балкона.

— Та самая накидка, в которой вы сюда пришли.

— Значит, вы об этом тоже уже слышали.

— Мне должны были об этом рассказать — я ведь все-таки, отвечаю за ваше здоровье.

— И вы считаете, что все это мне как бы привиделось, то есть происходило лишь в моем воображении? — Он не сразу ответил, поэтому я повторила: — Вы так считаете, да?

Он снова поднял руку.

— Давайте разберемся во всем спокойно. Нам необходимо спокойствие, Миссис Рокуэлл. Вам оно нужно больше, чем что-либо еще.

— Я спокойна. Что мне действительно необходимо, так это доверие окружающих меня людей.

— Миссис Рокуэлл, я врач, и я наблюдал в своей практике множество очень странных случаев. Я знаю, что я могу говорить с вами откровенно и профессионально.

— Значит, вы все-таки не думаете, что я сумасшедшая?

— Давайте договоримся вообще не употреблять этого слова. В нем нет никакой нужды.

— Я не боюсь слов… во всяком случае, я боюсь их не больше, чем людей, которые наряжаются монахами и разыгрывают нелепые шутки, чтобы вывести меня из равновесия.

Он помолчал несколько секунд и затем сказал:

— Вы переживаете трудное время. В вашем теле происходят серьезные изменения. Иногда случается, что в такое время меняется даже характер женщины, ее восприятие… Вы же знаете, что часто у женщин в вашем положении вдруг возникают странные фантазии, пристрастия к чему-нибудь такому, что раньше их совершенно не интересовало…

— Это никакие не странные фантазии! — перебила я его. — Мне, видимо, придется сказать вам, что я пришла сюда потому, что мне известно о вашем разговоре с миссис Грентли и о том, что вы оба решили, что я страдаю умственным расстройством.

— Так вы слышали этот разговор! — воскликнул он, и я поняла по его тону, что это известие его ошарашило.

Мне не хотелось выдавать тетю Сару, поэтому я сказала:

— Не важно. Главное, что я знаю, что он состоялся, и вы, насколько я понимаю, этого не отрицаете.

— Нет, — медленно произнес он. — Это было бы глупо с моей стороны, не правда ли?

— Итак, вы с миссис Грентли решили, что я ненормальная.

— Ничего подобного. Миссис Рокуэлл, вы очень возбуждены. До вашей беременности вы ведь не отличались такой возбудимостью, не так ли? Следовательно, мы имеем дело, по крайней мере, с одним изменением вашей нервной системы.

— Так что вы собираетесь со мной делать? Запереть меня в Уорстуисле?

Он посмотрел на меня с изумлением, но при этом не смог скрыть того, что такая мысль у него была.

Я чуть не задохнулась от ярости… и страха. Я вскочила со стула, но доктор Смит мгновенно оказался рядом со мной и положил обе руки мне на плечи, принуждая меня снова сесть.

— Вы неправильно поняли меня, — мягко сказал он, вернувшись на свое место за столом. — Для меня это все очень тяжело. Мне очень дорого семейство Рокуэллов, и я принимаю все их несчастья близко к сердцу. Прошу вас, поверьте, что не может быть и речи о том, чтобы поместить вас в Уорстуисл… по крайней мере, на этой стадии.

Я быстро взглянула на него.

— В таком случае, на какой стадии?

— Ну прошу вас, успокойтесь. Там… в этом заведении добиваются замечательных результатов. Вы же знаете, что я там регулярно бываю. Уже несколько недель как вы находитесь в сильном нервном напряжении. От меня-то ведь это не скроешь.

— Я нахожусь в нервном напряжении, потому что кто-то задался целью изобразить меня истеричкой. И как вы только смеете говорить со мной об этом заведении! Вы, должно быть, сами сошли с ума.

— Я всего лишь хочу вам помочь.

— Тогда найдите того, кто все это делает. Найдите того, у кого после спектакля осталась монашеская ряса.

— Вы все еще думаете о том злосчастном случае.

— Конечно, я о нем думаю! С него ведь все и началось.

— Миссис Рокуэлл… Кэтрин… Я хочу быть вашим другом. Вы же не сомневаетесь в этом, правда?

Я посмотрела в его темно-карие глаза и подумала, что они очень добрые и ласковые.

— Вы меня заинтересовали с самого вашего появления в Киркландском Веселье, — продолжал он. — А потом, когда ваш отец приехал на похороны Габриэля и я увидел, как обстоят между вами дела, я проникся к вам огромным сочувствием. Вы показались мне такой беззащитной и ранимой… Но я слишком разоткровенничался.

— Нет, говорите. Я хочу знать все.

— Кэтрин, вы должны мне довериться. Ведь больше всего на свете я хочу помочь вам пережить это трудное для вас время. Дамарис не намного моложе вас, и когда я вижу вас вместе, мне хочется думать, что вы тоже моя дочь. Мне так хотелось быть отцом большого семейства… Но я вас заговорил. Знайте только, что мои чувства к вам — это чувства отца к дочери, и поэтому прошу вас, доверяйте мне, делитесь со мной, и тогда я смогу вам помочь.

— Лучше всего вы мне сможете помочь, если узнаете, кто наряжался монахом и приходил ко мне в комнату. Если вы найдете этого человека, никакая другая помощь мне будет не нужна.

Он грустно посмотрел на меня и покачал головой.

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросила я.

— Только то, что я прошу вас доверять мне, как родному отцу. Я буду рад защитить вас.

— Значит, вы думаете, что мне кто-то угрожает?

— Скорее что-то. Это может быть наследственность…

— Я вас не понимаю.

— Наверно, я сказал слишком много.

— Моя беда как раз в том, что все чего-то не договаривают. Если бы я знала все, что вы все обо мне думаете, мне было бы легче доказать вам, что вы не правы, считая меня… неуравновешенной.

— Но вы верите, что я-то хочу вам помочь, что я не только ваш врач, но и ваш друг?

Я увидела неподдельное волнение в его глазах и растрогалась. Надо же, он заметил, как безразличен ко мне мой отец и как я переживаю это. Он назвал меня ранимой. Я никогда о себе так не думала, но, наверное, так оно и было. Мне ведь всегда не хватало любви и тепла, которых я была лишена в родном доме. Дядя Дик давал мне их с избытком, но ведь его нет рядом со мной сейчас, когда мне так нужна поддержка. Доктор Смит предлагает мне свое сочувствие и ту самую отеческую заботу, которой я не видела от своего родного отца.

— Вы очень добры, — сказала я.

Его лицо осветилось радостью. Он наклонился и ласково похлопал меня по руке.

Вдруг он снова стал серьезным.

— Кэтрин, вы сказали мне, что ждете от меня полной откровенности. Я хочу объяснить вам, почему я так привязан к семейству Рокуэллов. Я перед ними в большом долгу. Я скажу вам сейчас то, что известно очень немногим, но я хочу заслужить ваше доверие, поэтому сам доверяю вам свою тайну. Может, вы помните, что я как-то говорил вам о том, что я начал жизнь никому не нужным сиротой и о том, что один богатый человек помог мне встать на ноги. Этим человеком был сэр Мэттью Рокуэлл. Теперь вы понимаете, почему я принимаю все дела этой семьи так близко к сердцу?

— Понимаю, — пробормотала я.

— Так вот, сэр Мэттью хочет, чтобы его внук родился сильным и здоровым. А я хочу все для этого сделать. Поэтому, дорогая Кэтрин, вы должны целиком положиться на меня и на мою заботу о вас. Мне известно кое-что, что, видимо, неизвестно вам, и я не могу решить, сказать вам об этом или нет.

— Вы должны мне об этом сказать!

— Ох, Кэтрин, вы можете пожалеть, что узнали об этом, когда услышите.

— Прошу вас, скажите. Я не хочу оставаться в неведении.

Он продолжал колебаться. Наконец, он сказал:

— Вы должны понять, что если я скажу вам об этом, так только для того, чтобы вы поняли, насколько вам необходимы мои советы и моя помощь… Ну так вот, вы знаете, что уже в течение нескольких лет я регулярно посещаю лечебницу Уорстуисл. И вам известно, что это за лечебница.

— Да, да, — нетерпеливо подтвердила я.

— Мне там очень доверяют, и поэтому у меня есть доступ к историям болезни тамошних пациентов… Кэтрин, в этом заведении содержится ваша очень близкая родственница. Я не думаю, чтобы вы об этом знали. То есть я уверен, что не знаете. Ваша родная мать уже семнадцать лет является постоянной пациенткой Уорстуисла.

Мне показалось, что стены комнаты, где мы сидели, пошатнулись и вот-вот обрушатся на меня. В ушах у меня гудело, а перед глазами, вместо кабинета доктора, вместо самого этого человека с его добрым взглядом вставал темный, сумрачный дом, и мой несчастный отец, который по ночам, во сне, звал ее, свою Кэти, и который каждый месяц уезжал куда-то, возвращаясь подавленным и печальным.

— Да, — продолжал доктор, — боюсь, что это так. Мне говорили, что ваш отец очень предан своей жене и регулярно ее там навещает. Иногда она узнает его, иногда нет. У нее есть кукла, и временами она помнит, что это кукла, но часто ей кажется, что это живой ребенок, ее дочь… то есть вы, Кэтрин. В Уорстуисле для нее делается все, что возможно, но она никогда не выйдет оттуда, Кэтрин. Вы понимаете, почему я говорю вам об этом? Такие задатки иногда передаются по наследству… Прошу вас, Кэтрин, не отчаивайтесь же так! Мы же хотим вам помочь, и мы можем это сделать. Вы только должны полностью мне довериться. Поверьте мне, Кэтрин.

Я вдруг осознала, что сижу, закрыв лицо руками, и, сквозь слезы, повторяю про себя одни и те же слова: «Господи, сделай так, чтобы это был сон!»

Доктор встал, подошел ко мне и обнял меня за плечи.

— Мы будем бороться с этим, Кэтрин. Мы будем вместе с этим бороться.

Возможно слово «бороться» помогло мне взять себя в руки. Мне часто в жизни приходилось так или иначе бороться за то, что мне было нужно. Я снова подумала о том «видении», которое у меня было ночью. Ведь кто-то же задвинул полог моей кровати! Но кто? И потом, я же чувствовала сквозняк из открытой двери. Нет, я не собираюсь соглашаться с тем, что я стала жертвой галлюцинаций!

Доктор Смит, должно быть, уловил смену в моем настроении.

— Ну вот, так-то лучше, — сказал он, — Так вы мне верите, не так ли?

Не ответив на его вопрос, я сказала твердым голосом:

— Я знаю, что кто-то поставил себе целью повредить мне и моему ребенку.

— Значит, вы думаете, что у меня могло хватить жестокости сочинить историю о вашей матери?

Я не ответила. Да, мой отец действительно ездил куда-то каждый месяц, и вряд ли доктор мог случайно об этом узнать. Но все же… Мне ведь всегда говорили, что моя мать умерла.

В конце концов, даже если и правда, что моя мать в лечебнице для душевнобольных, сама я совершенно здорова. Я всегда была спокойным и уравновешенным человеком без малейшей склонности к истерии. Даже сейчас, в этот ужасный для меня момент, я способна относительно спокойно думать и рассуждать об этом. И я совершенно уверена в том, что как бы ни была больна моя мать, мне ее болезнь не передалась ни в малейшей степени.

— Кэтрин, вы меня восхищаете! — воскликнул доктор. — Вы такой сильный человек. Поэтому я уверен, что нам удастся победить недуг. Поверьте мне, это чистая правда, что ваша мать, Кэтрин Кордер, семнадцать лет содержится в Уорстуисле. Я бы ни за что не сказал вам об этом, если бы не был полностью уверен. Но, конечно, вы не можете принять мысль о том, что вы унаследовали ее недуг. И это прекрасно! Это поможет нам с ним бороться.

Я как могла спокойно посмотрела ему в глаза и твердо произнесла:

— Что я не могу принять, так это то, что все, что происходило со мной в Киркландском Веселье, мне почудилось.

Он кивнул головой и сказал:

— В таком случае, моя дорогая, нам остается дознаться, кто за всем этим стоит. Вы кого-нибудь подозреваете?

— Я узнала, что пять лет назад несколько человек получили костюмы монахов для участия в спектакле. Среди них были Люк и Саймон Редверс. И они оба являются потенциальными наследниками поместья.

Он опять кивнул.

— Если кто-то намеренно хотел повредить вам… — пробормотал он.

— Так и есть, — возбужденно воскликнула я, — так и есть!

— Кэтрин, все эти переживания вас утомили. Я считаю, что вам нужно вернуться домой и как следует отдохнуть.

Я действительно чувствовала себя очень усталой, и поэтому не стала с ним спорить.

— Я бы отвез вас домой, но мне нужно проведать еще одного пациента.

— Я не хочу, чтобы в доме знали, что я была у вас. Так что мне все равно лучше пойти пешком и войти в дом, как после обычной прогулки.

— Вы позволите Дамарис вас проводить?

— В этом нет нужды.

— Вы же обещали, что будете следовать моим советам. Вы пережили сейчас большое потрясение. Пожалуйста, сделайте, как я вас прошу.

— Ну хорошо, если сама Дамарис не против.

— Конечно же, нет, она будет только рада. Подождите здесь, а я за ней схожу. Но сначала я вам дам выпить немного бренди. И не спорьте со мной. Вам оно сейчас будет очень кстати.

Он подошел к шкафу, достал из него графин и две рюмки. Одну он налил до половины и протянул мне, другую, полную, взял сам. Подняв свою рюмку, он улыбнулся мне и сказал:

— Кэтрин, я верю, что все будет хорошо. Доверьтесь мне. Рассказывайте мне обо всем, что вам удастся узнать. Вы ведь знаете, как я хочу вам помочь.

Потом он вышел, и я не знаю, сколько времени я оставалась одна, потому что голова моя была занята одними и теми же мыслями. Я вспоминала ежемесячные отлучки отца и неизменно мрачную атмосферу нашего дома… Теперь мне понятна была ее причина… Неудивительно, что мне всегда хотелось из нее вырваться. Он должен был как-то подготовить меня к этому! А может быть, и лучше, что я ничего не знала? Может, было бы лучше, если бы я никогда этого не узнала!

В комнату вошли Дамарис и ее отец. На девушке было теплое пальто с меховой опушкой, а ее руки прятались в муфте. Мне показалось, что вид у нее был весьма надутый и недовольный, поэтому я снова сказала, что прекрасно дойду одна.

Однако доктор заявил не терпящим возражений тоном, что Дамарис очень хочет прогуляться, и тут же улыбнулся мне так, будто все было абсолютно нормально и нашего с ним разговора, пошатнувшего мою уверенность в себе, не было вовсе.

— Вы готовы? — спросила меня Дамарис.

— Да.

Доктор пожал мне руку и сказал, что мне следует принять на ночь успокоительное, чтобы лучше спать. Я решила, что это было сказано для того, чтобы объяснить Дамарис причину моего посещения. Я взяла пузырек, который он мне дал, положила его во внутренний карман своей накидки, и мы с Дамарис вышли из дома.

— Как похолодало! — сказала она. — Если так пойдет дальше, то ночью может быть снег.

Ветер окрасил ее щеки румянцем, и она была удивительно хороша в своей маленькой изящной шапочке, отороченной тем же мехом, что и муфта.

— Давайте пойдем через рощу, — предложила она. — Это чуть дальше, зато будет не так ветрено.

Я шла, словно во сне, не замечая дороги. В голове у меня снова и снова звучало то, что сказал доктор о моей матери, и чем больше я думала об этом, тем более правдоподобным мне все это казалось.

На опушке рощи мы на минуту остановились под защитой деревьев, потому что Дамарис сказала, что в ее ботинок попал камушек, который натирал ей ногу. Она села на поваленное дерево, сняла ботинок, потрясла его и снова надела, еще больше раскрасневшись, пока, наклонившись, застегивала его.

После этого мы снова двинулись в путь, но ботинок по-прежнему натирал ей ногу, поэтому она присела на траву и повторила всю операцию сначала.

— Такой крошечный камушек, — сказала она, выбрасывая то, что она, наконец, извлекла из ботинка, — а столько неприятностей! Ох, Боже мой, опять эти пуговицы застегивать!

— Давайте я помогу, — предложила я.

— Нет, что вы, спасибо, я сама. — Она наклонилась, воюя со своей тугой застежкой, потом снова подняла голову и сказала: — Я так рада, что вы познакомились с мамой. Ей это было очень приятно.

— Ваш отец о ней так беспокоится.

— Да, он беспокоится о всех своих пациентах.

— А уж она, конечно, самая важная для него пациентка.

Разговаривая с Дамарис, я неотвязно думала все о том же — неужели это правда? Я не спрашивала себя, правда ли то, что моя мать в лечебнице, — в этом я уже почти не сомневалась. Так о чем же я думала? Я невольно спрашивала себя: неужели правда, что я такая же, как она? И задавая этот вопрос, я тем самым как бы признавала свои сомнения в себе самой.

Стоя на лесной дороге в этот холодный декабрьский день, я чувствовала, что еще никогда в жизни не подходила так близко к полному отчаянию. На самом деле самый страшный для меня момент был тогда еще впереди, но я этого не знала, и мне казалось, что ничего более ужасного со мной случиться не может.

Дамарис наконец застегнула свой ботинок, встала, спрятала руки в муфту, и мы пошли дальше.

Когда роща кончилась, я с удивлением убедилась, что мы вышли из нее с дальней стороны аббатства и, чтобы подойти к дому, нам теперь надо было пройти через развалины.

— Я знаю, что это ваше любимое место, — сказала Дамарис.

— Оно было моим любимым местом, — поправила я ее, — но я здесь давно не была.

В этот момент я осознала, что день уже подошел к концу и до темноты оставалось не больше часа.

— Люк должен будет проводить вас домой.

— Может быть, — отозвалась она.

Среди развалин, казалось, уже наступили сумерки. Там всегда было темнее из-за теней, отбрасываемых обломками стен. Мы уже миновали пруды и были в самой середине аббатства, когда я вдруг увидела монаха. Он проходил через уцелевшую часть каменной аркады; он шел молча и поспешно и при этом был в точности похож на монаха, которого я видела ночью в ногах своей кровати.

— Дамарис! — закричала я. — Смотрите! Вон там!

При звуке моего голоса фигура в рясе замерла, потом повернулась ко мне и поманила меня рукой. Потом монах снова отвернулся и пошел прочь. Через мгновение он уже исчез за одним из контрфорсов, на которые опиралась полуразрушенная аркада, затем снова появился в пространстве между двумя контрфорсами.

Я смотрела на него в полном оцепенении и ужасе, не в силах шевельнуться. Наконец, я пришла в себя и крикнула:

— Скорее! Мы должны его поймать!

Дамарис вцепилась мне в руку, не давая мне двинуться с места.

— Нельзя терять ни минуты! — кричала я. — Мы же его упустим! Мы знаем, что он где-то здесь, среди развалин. Надо его найти. На этот раз он не уйдет!

— Кэтрин, прошу вас, не надо, — лепетала Дамарис, не отпуская мою руку, — мне страшно!

— Мне тоже, но мы должны его найти. — Я, спотыкаясь, сделала несколько шагов в сторону арки, но Дамарис с силой тянула меня назад.

— Пойдемте домой, прошу вас! — воскликнула она.

Я повернулась и посмотрела на нее.

— Ну вот, теперь и вы видели его! — сказала я торжествующим тоном. — Теперь вы им всем скажете, что вы его тоже видели!

— Пойдемте же скорее домой, — повторила она. — Скорее!

Я уже поняла, что нам все равно не удастся догнать монаха, потому что он двигался гораздо быстрее нас, но это было не так уж важно. Главное, что на этот раз кроме меня его увидел кто-то еще, и я была вне себя от радости. Чувство облегчения, так резко сменившее состояние паники и ужаса, было так сильно, что у меня стали подкашиваться ноги. Только теперь я готова была признать, как я на самом деле испугалась. Но теперь страх был уже позади, а я получила доказательство своей нормальности. Теперь уже не только я видела монаха.

Дамарис тянула меня за руку через развалины, и скоро мы оказались перед домом.

— Боже мой, Дамарис, как я рада, что это произошло именно сейчас, когда вы тоже были там и видели.

Она повернула ко мне свое прекрасное, лишенное выражения лицо, и ее слова заставили меня почувствовать себя так, будто в меня плеснули ледяной водой.

— А что вы такое видели, Кэтрин?

— Дамарис… что вы этим хотите сказать?

— Вы очень возбуждены. Вы что-то как будто увидели, не так ли?

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы ничего не видели?

— Там ничего не было, Кэтрин. Ничего.

Я бросилась к ней, задыхаясь от ярости и бессилия. Я, кажется, схватила ее за плечи и стала трясти.

— Вы лжете! — кричала я. — Вы притворяетесь!

Она качала головой и, казалось, была готова расплакаться, но стояла на своем:

— Нет, Кэтрин, нет. Если бы я видела, я бы сказала! Мне даже жаль, что я ничего не видела, потому что для вас это так много значит…

— Вы видели, — твердила я, — я знаю, что видели.

— Я ничего не видела, Кэтрин. Там ничего не было.

— Значит, вы тоже замешаны в этом, — холодно сказала я.

— В чем? В чем? — чуть не плача, спросила Дамарис.

— Почему вы повели меня через развалины? Потому что вы знали, что он там должен быть. Специально для того, чтобы потом сказать, что вы ничего не видели и что я сумасшедшая!

Я чувствовала, что от охватившего меня заново ужаса я теряю контроль над собой. Я призналась ей в своем страхе, думая, что бояться уже нечего, и этим погубила себя.

Она пыталась взять меня за локоть, но я отбросила ее руку.

— Мне не нужна ваша помощь, — сказала я. — Я обойдусь без вас. Уходите. По крайней мере, теперь я знаю, что вы его сообщница.

Спотыкаясь и пошатываясь, я дошла до дома. Внутри его была какая-то тяжелая, отталкивающая тишина. Я поднялась в свою комнату, легла на кровать и пролежала так до темноты. Мэри-Джейн пришла спросить, не принести ли мне ужин, но я сказала, что не голодна, а просто очень устала.

Я отослала ее и заперла дверь.

Это был мой самый черный час.

В конце концов я приняла успокоительное, которое дал мне доктор, и скоро провалилась в спасительный сон.