Тайна Ребекки

1

Ночью мне вновь приснилось, что я оказался в Мэндерли. Этот кошмар постоянно преследовал меня и вызывал необоримый ужас. Все сны, связанные с Мэндерли, были страшными, но этот, безусловно, был самым жутким.

В вязкой дреме я беспрерывно выкрикивал имя Ребекки так громко, что сам проснулся из-за этого. Резко выпрямившись, я смотрел перед собой в темноту, не в силах даже протянуть руку к выключателю настольной лампы из боязни, что маленькая рука тут же схватит меня, и прислушивался к легким шагам в коридоре. Это означало, что мне еще не удалось вырваться из паутины кошмара и я упустил момент, когда небольшой гроб устрашающе двинулся ко мне. Но как я смогу уместиться в нем?

Дверь отворилась, слабый свет озарил стены, и смутно очерченная фигура осторожно шагнула ко мне. Сдавленный стон сорвался с моих уст. И только тогда я осознал, что призрак с растрепанными ото сна волосами одет в обыкновенную ночную сорочку. Кто это – моя собственная дочь или все еще продолжение кошмара?

Наконец я признал, что это и в самом деле Элли, после чего сердцебиение прекратилось и чары сна окончательно развеялись. Чтобы оправиться от испуга, Элли, по обыкновению, принялась хлопотать вокруг меня: принесла теплого молока с аспирином, зажгла газ, взбила подушки и начала поправлять сбившееся пуховое одеяло.

Минут через пятнадцать, когда мы оба немного пришли в себя и успокоились, стало ясно, что виной кошмарных видений стала моя несносная привычка есть перед сном хлеб с сыром.

Элли хваталась за это объяснение, как за соломинку, чтобы затем иметь возможность расспросить, нет ли у меня болей в области сердца, затруднено ли у меня дыхание.

– Нет, черт возьми! – отозвался я. – Ведь это всего лишь дурной сон, Элли, и ничего более. Ради бога, перестань волноваться из-за пустяков, перестань суетиться, будто я.

– В мышеловке, – закончила моя любящая, заботливая – быть может, потому, что еще не успела обзавестись мужем, – дочь. – Ну почему ты никогда меня не слушаешь, папа? Я тебе тысячу раз говорила и предупреждала…

В самом деле, предупреждала. Но, к сожалению, я никогда не слушал ничьих советов и ничьих предостережений, в том числе и своих собственных.

Что мне еще оставалось делать? Пришлось согласиться, что всему виной мои поздние – после одиннадцати часов – ужины, в основном сыр чеддер.

После того как я в очередной раз согласно кивнул головой, возникла пауза. Страх постепенно отступил, но вместо него снова навалилось привычное чувство одиночества. Элли стояла у кровати, держась за ее спинку, и смотрела на меня своими ясными глазами. Было уже далеко за полночь. Моя дочь была искренней, неискушенной, бесхитростной, но она не была дурочкой.

Посмотрев на часы, Элли негромко спросила:

– Снова Ребекка? Тебе всегда бывало не по себе в день ее смерти, так что не будем притворяться.

Делать вид, будто все происходящее не имеет никакого отношения к Ребекке, намного безопаснее, должен был бы ответить я. Прошло двадцать лет со дня смерти Ребекки, так что за два десятилетия я уже привык обманывать. Но вслух я, конечно, ничего не сказал, лишь почувствовал укол в сердце – быть может, из-за выражения, промелькнувшего в глазах Элли, или потому, что в ее тоне не слышалось ни укора, ни упрека, а быть может, потому, что моя дочь, которой исполнилось тридцать один год, все еще называла меня папой. Я отвернулся, и очертания комнаты стали расплываться.

Я прислушался к шуму моря, который в тихие безветренные ночи доносился до моей спальни очень отчетливо. Волны накатывались на валуны во время прилива в негостеприимной бухточке, что располагалась за садом.

– Приоткрой немного окно, – попросил я.

Элли выполнила мою просьбу, не спрашивая ни о чем, и выглянула наружу, окидывая взглядом озаренный луной берег – мыс напротив, где и располагался Мэндерли. На месте огромного дома де Уинтеров теперь остались руины. По прямой до него не более мили. По дороге приходилось добираться намного дольше из-за того, что надо было все время петлять, огибая многочисленные прихотливые изгибы заливов и бухточек, но на лодке до мыса рукой подать. В юности я вместе с Максимом де Уинтером часто плавал туда на ялике. И мы обычно пришвартовывались в том самом месте, где десять лет спустя при таинственных обстоятельствах умрет его молодая жена Ребекка.

Элли сделала вид, что не заметила глухого стона, сорвавшегося с моих уст, и продолжала смотреть в ту сторону, где на холме некогда стоял Мэндерли, на камни, возле которых росли деревья, некогда защищавшие особняк от посторонних взглядов. Мне показалось, что она собирается что-то сказать, но Элли промолчала, только вздохнула, приподняла раму чуть повыше, как я просил, отодвинув занавеску в сторону, и отошла, когда свежий воздух устремился в комнату. Бросив на прощанье в мою сторону озабоченный и полный сочувствия взгляд, она вышла.

Поток лунного света озарил помещение, повеяло морской свежестью, и перед моим мысленным взором вновь возникла Ребекка. Я увидел ее такой, какой она была в первую нашу встречу, когда еще не представлял, какую власть она приобретет над моей жизнью и насколько завладеет моим воображением. Я видел, как она вошла в мрачную гостиную особняка Мэндерли, похожую на мавзолей, – гостиную, которую она сумела преобразить, когда стала хозяйкой дома. Она не просто вошла, она вбежала вместе с потоками солнечного света, не подозревая о том, что кто-то ждет ее появления. На белое платье Ребекка приколола голубую эмалевую бабочку – как раз в том месте, где находилось ее сердце.

Годами это видение преследовало меня. Снова и снова, как будто это происходило наяву, она входила и замирала вдруг, когда я выступал из тени. И снова я не мог оторвать взгляда от ее необыкновенных глаз. Печаль и сожаление терзали мою душу.

Я отвернулся от потока лунного света. Ребекка, как и все те, кто умер молодым, навсегда осталась юной. А я сильно постарел за прошедшие годы. И сердце мое уже начало давать сбои. По мнению нашего семейного доктора Джонаха, причиной тому был сердечный клапан и сузившиеся артерии – я не очень-то вникал в термины, которыми он любил щегольнуть. Я мог бы протянуть еще какое-то время, а мог однажды утром и не проснуться. Одним словом, времени в запасе у меня оставалось не так много, и, как считал доктор, мне не следовало ничего откладывать в долгий ящик, а постараться привести все дела в порядок.

Поразмыслив над этим и вспомнив про свой ночной кошмар, я вынужден был признаться самому себе, что все эти годы не решался взглянуть правде в глаза, все время уклонялся и, как прямо заявила Элли, притворялся десятки лет; настало время рассказать всю правду о Ребекке де Уинтер.

Во мне произошли какие-то изменения, и назрела готовность умереть со спокойной совестью. Времени у меня оставалось не так уж много, и на меня подействовало осознание того, что я в любой момент могу присоединиться к ушедшим в мир иной.

Как бы там ни было, но я впервые решил не оставлять все как есть, а собрать воедино, что мне известно о Мэндерли, де Уинтерах, Ребекке, о ее таинственной жизни и загадочной смерти, поскольку знал обо всем более, чем кто-либо еще. Это намерение пришло ко мне в комнате, в которую вливался лунный свет, обладавший способностью превращать обыденное в неординарное.

Часы показывали два часа ночи. И когда мои веки вновь сомкнулись, я боялся, что кошмар настигнет меня вновь. Какое-то время я еще прислушивался к шуму моря – это отступал прилив, а потом неожиданно крепко заснул.

2

Сработала моя военная привычка – раз уж я на что-то решился, то должен довести начатое до конца.

– Элли, – сказал я за завтраком, который, по обыкновению, представлял собой бекон с яйцом, – сегодня после обеда мы отправимся погулять в лес возле Мэндерли. Я позвоню Теренсу Грею и приглашу его присоединиться к нам. Ему давно не терпелось побродить по округе, так что, уверен, он не откажется от прогулки.

Последовала непродолжительная пауза, а потом Элли; проскользнув между плитой и кухонным столом, поцеловала меня в висок.

– Ты сегодня гораздо лучше выглядишь! – заметила она. – И очень решительно настроен. Осенила какая-то новая идея? Тебе в самом деле получше? Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление. Но ты уверен в том, что…

– Я чувствую себя прекрасно, – решительно проговорил я. – Так что не будем больше к этому возвращаться. Теренс столько раз рвался туда, а я делал все, чтобы удержать его. Сегодня настал его час.

– Если ты так считаешь, – задумчиво ответила Элли. Она села напротив меня, аккуратно сложила салфетку, а затем принялась разбирать утреннюю почту. Щеки ее порозовели. – Может быть, сначала пригласить его к ленчу? – предложила она. – Ой, посмотри, тебе пришла бандероль. Какой-то странный пакет. Что это может быть?

Испытал ли я какое-то предчувствие в тот момент? Наверное, поскольку предпочел почему-то не распечатывать пакет в присутствии Элли, хотя в нем, собственно, ничего примечательного не было. Или я в тот момент успел убедить себя? Самый обыкновенный коричневый плотный конверт, проштемпелеванный жирными печатями, внутри которого, судя по размерам, лежал какой-то буклет или что-то в таком же духе.

Он был адресован А.Л. Джулиану, полицейскому судье, «Сосны», Керрит. И вот это было необычно, поскольку большинство моих адресатов все еще продолжали писать: полковнику Джулиану, хотя я вышел в отставку почти четверть века назад. В определении «полицейский судья» крылась неточность, поскольку я занимал эту должность пятнадцать лет назад. Почерк мне был незнаком, и я бы не мог сказать, принадлежал он мужчине или женщине, хотя женский почерк я, как правило, легко определял с первого взгляда. Женщины не могли удержаться, чтобы не прибегать ко всякого рода завитушкам и росчеркам, которые мужчины почти не использовали.

Но, должен сознаться, я был рад получить послание. Не так уж много писем приходило на мое имя в последнее время – в основном от моих прежних друзей и товарищей по работе, большинство из них уже ушли в мир иной. Правда, моя сестра Роза – преподаватель в Кембридже – время от времени писала мне, но ее характерный стремительный и очень неразборчивый почерк ни с кем не спутаешь. Так что пакет явно не от нее.

Я отнес его к себе в кабинет, как собака утаскивает кость. Мой старый пес Баркер, совсем одряхлевший и беззубый, для того чтобы лакомиться костями, брел за мной по пятам. Он улегся на коврик, а я сел за отцовский письменный стол, упиравшийся в подоконник, откуда открывался вид на растрепанную пальму и араукарию, кусты роз и – за маленькой террасой – на море.

Взяв ручку, я принялся расписывать утренние дела. Эту привычку я завел с тех пор, как служил младшим офицером, и сохранил ее по сей день. И продолжал заполнять чертов список каждый день, хотя все обязанности и дневные заботы зависели исключительно от меня самого и от моего настроения. Я мог написать: «Привести в порядок письменный стол» или «Просматривать «Дейли телеграф» до тех пор, пока новости, происходящие в современном мире, не вызовут приступа сердечной слабости», только чтобы не написать: «Валять дурака» – то, чем я на самом деле все время занимался и каким образом проводил большую часть времени.

Но на этот раз я поставил перед собой совершенно определенную, не оставлявшую никаких лазеек, задачу:

1. Смерть Ребекки: собрать все существующие, наиболее яркие факты. Наметить, что еще осталось невыясненным.

2. Составить список очевидцев из Мэндерли, семейства де Уинтер, и т. д.

3. Собрать все сведения относительно Ребекки и подшить их к делу.

4. Позвонить Теренсу Грею.

5. Вскрыть полученный конверт. Если его содержимое требует срочного ответа, заняться им в первую очередь.

Просматривая список, я ощутил прилив энергии. А потом меня охватили самые противоречивые чувства. Само по себе написание слова «Ребекка» вызывало печаль. А «факты» вызвали ступор. Когда бы я ни задумывался о недолгой жизни Ребекки и странных обстоятельствах ее смерти, всякий раз осознавал, насколько мне трудно сохранять привычную объективность, и терял присущий мне душевный покой. Конкретных фактов все равно оказывалось очень мало, оставались только бесчисленные слухи, толки и домыслы и, как следствие, – предубежденность.

Решившись избавиться от нее, я взял чистый лист и принялся писать. В школе я научился составлять краткие конспекты – этого требовал от нас меланхоличный наставник по имени Ханбери-Смит, который прошел подготовку в министерстве иностранных дел. Его успешной карьере помешала одна слабость – к выпивке, о чем мы, естественно, понятия не имели. Он считал, что нет такой ситуации – какой бы сложной и запутанной она ни выглядела, – которую нельзя бы выразить в трех предложениях, благодаря чему все само собой становилось намного яснее и понятнее. К слову, как мне кажется, именно эта уверенность, когда он работал в дипломатическом представительстве на Балканах, сильно повредила ему. Что касается меня, то я стал приверженцем методики своего наставника и весьма успешно пользовался ею во время службы в армии.

И сейчас я решил прибегнуть к этому приему. И вскоре – примерно через час – мне удалось ужать всю имеющуюся информацию и свести ее к следующим пунктам:

Тайна последних часов жизни Ребекки.

12 апреля 1931 года миссис де Уинтер вернулась из поездки в Лондон в загородный особняк Мэндерли приблизительно часов в восемь вечера. Около девяти вечера она одна ушла из дома и пешком отправилась на берег моря, к тому месту, где на причале стояла ее яхта. С тех пор Ребекку больше никто не видел.

Спустя год и три месяца в результате того, что некий корабль едва не потерпел крушение и сел на рифы, водолазам пришлось заняться проверкой состояния его обшивки. Они совершенно случайно наткнулись на пропавшую яхту Ребекки и обнаружили тело ее владелицы внутри каюты. Выдвинутая версия о самоубийстве вызвала сомнения, но в результате тщательного расследования выяснилось, что миссис де Уинтер в день своего исчезновения узнала от врача, что у нее неизлечимая болезнь. Таким образом, стал ясен неизвестный до той поры мотив, подтолкнувший ее к самоубийству. И дело было закрыто.

Перечитав конспект, я убедился, насколько грубая схема несовершенна. Отчет выглядел очень топорным, хотя все факты я перечислил правильно. Но уже сейчас я мог бы отметить штук восемь оговорок и по крайней мере одно сомнительное утверждение, в результате все вместе и каждый пункт по отдельности вызывали массу вопросов. Конспект выглядел пародией на истинные события. Ханбери-Смит – пьяница и дурак, и его метод бесполезен. Разве таким способом можно выявить истину? Ребекка заслуживала более внимательного отношения к себе.

Открыв ящик письменного стола, я вынул сложенные в папку газетные вырезки с сообщениями сначала об исчезновении Ребекки, затем о ее смерти. Тоненькая пачечка со временем стала заметно толще: в этой трагедии существовало нечто, что не давало покоя газетчикам. Многим из них казалось, что правосудие совершило оплошность, большинство из них были уверены, что имел место сговор (при том что имя истинного виновника они, конечно же, не смели называть). Привлеченные красотой Ребекки и ее известностью, журналисты провели свое собственное расследование.

Я тщательно просмотрел вырезки заново: пусть методика Ханбери-Смита не дала мне ничего путного, зато я получил толчок в нужном направлении. Благодаря этому конспекту я понял, отчего вопреки наивности предположений слухи и толки относительно исчезновения, а потом и смерти Ребекки никогда не затухали. Напротив, время от времени появлялась очередная статья, где предлагалась своя версия событий. Большинство авторов статеек, как презрительно называл их Грей, пытались поставить «последнюю точку» в деле. Следом за ними – быть может, как следствие – вышли в свет две книги, авторы которых также хотели добраться до сути. И в той, и в другой излагались новые – сенсационные – версии. На мой взгляд, их следовало бы отнести скорее к романтическим измышлениям.

В конечном итоге «Тайна Мэндерли» превратилась в своего рода классическую детективную головоломку. На мои слова тоже неоднократно ссылались. Так Эрик Эванс в своей книге цитировал и меня в том числе – я был настолько глуп, что дал согласие встретиться с ним. В те дни – это было незадолго до Второй мировой войны – мои высказывания вызвали такую бурю и так долго продолжали вызывать возмущение, что я наконец решился нарушить обет молчания. Ведь именно мне удалось выяснить, какой недуг поразил Ребекку, именно я обнаружил запись в регистратуре. Но ни одного из этих всезнаек-репортеров не интересовала истинная причина трагедии. Они предпочитали копаться во всяком мусоре.

Мистер Эванс представился мне как опытный репортер уголовной хроники, как человек, который чует, где «собака зарыта». Письмо, направленное мне, было напечатано на фирменном бланке «Дейли телеграф» (как я потом догадался, он его просто стянул). Я не мог не обратить внимания на то, что письмо, изобилующее ошибками и опечатками, производит несолидное впечатление, но отнес все это к небрежности машинистки. Каким же я был дураком, когда поверил, что передо мной истинный «борец за правду». Тогда мое служебное положение так сильно пошатнулось из-за незатухающих слухов в Керрите, что мне пришлось подать в отставку. Но именно поэтому мне следовало быть в тысячу раз осмотрительнее. Через две минуты после встречи с Эвансом я раскусил его и понял, что передо мной просто взбалмошный человек, тут же выставил его вон и сразу же нажил в его лице еще одного врага.

Он описал нашу встречу следующим образом:

1936 год. Ноябрь. Полдень. Полковник Джулиан, до недавнего времени полицейский судья Керрита и Мэндерли, импозантный мужчина, восседал за столом. Его жена Элизабет, болезненного вида женщина, открыла дверь, приглашая посетителя войти, и тотчас исчезла. В комнату вошел Эрик Эванс – мужчина пятидесяти лет, сухощавый, в круглых очках, с северным акцентом и фанатичным блеском в глазах. Он нес саквояж, который тотчас открыл. В саквояже лежали газетные вырезки, фотографии Ребекки де Уинтер, купленные в местных киосках, и рукопись книги, которую, как заявил автор, он назвал «Тайна Мэндерли». Эрик сел в кресло и посмотрел на Баркера – молодого пса полковника. Пес зарычал. Не вынимая ни блокнота, ни ручки, гость тотчас принялся задавать вопросы: Эванс. Это ведь было убийство?

Полковник (после паузы). Я надеялся, что вы ознакомились с вердиктом суда: самоубийство.

Эванс. Это сделал ее муж. Любому дураку это ясно.

Полковник (спокойно). Вам известен закон нашей страны о клевете, мистер Эванс?

Эванс. Кто был любовником Ребекки? Муж застал их на месте преступления?

Полковник (еще сдержаннее). Вы утверждаете, что работаете в «Телеграфе»?

Эванс. Здесь явно имел место сговор, и преступника покрывали. Вы находили только те факты, которые подтверждали невиновность вашего друга де Уинтера. Я не стану молчать! Это бесчестно! (Эванс удаляется, преследуемый собакой.)

В этом описании все выглядит преувеличенно напыщенным (но на то и существуют романы), тем не менее многое в нем достаточно близко к истине. И Эванс действительно не стал молчать. Он шел напролом. Из года в год он публиковал статью за статьей – их набралось около шестнадцати, потом написал книгу «Тайна Мэндерли», тотчас ставшую бестселлером.

Эванс отравил мне жизнь, поставив на конвейер, превратив в своего рода индустрию – такого рода публикации, пока не умер в своей постели от попавшего в дом снаряда. (Есть же бог на свете!) Он кропал свои пасквили и натворил много бед. Горючим для его произведений неизменно становились секс и смерть, он, не задумываясь, сплавлял их воедино. Что получалось? Фейерверк. Он превратил Ребекку в легенду, а ее смерть – в миф.

В папке нашлись его первые опусы, вышедшие вскоре после нашей встречи, которые относились к 1937 году. Кто-то – подозреваю, что это был Джек Фейвел, – много чего наговорил Эвансу. Несмотря на явную предубежденность, площадную вульгарность, желание очернить любого без всяких на то доказательств, непристойную похабщину и полнейшую глупость, статья произвела сильное впечатление. Она обрекла Ребекку, Максима и меня на вечное любопытство. Его описания весьма отдаленно соответствовали тому, что мы на самом деле говорили и как мы поступали. Они стали кривым зеркалом, перед которым я – единственный из всех, кто остался в живых, – теперь стоял и смотрел на отраженную в нем картину и не узнавал на ней никого. Но кому было дело до того, что я думаю?

«И если я собрался рассказать правду, то это задание под силу только Гераклу», – подумал я, пробежав глазами по измышлениям Эванса. Вся беда в том – этого я не мог не признать, – что кое-какие вопросы назойливого репортера имели под собой основание. И его приемы в чем-то были намного действеннее, чем мои. «О времена, о нравы!» – подумал я. Мое намерение возникло и под влиянием «расследований» Эванса, и я собирался воспользоваться статьей, с которой начался миф о Ребекке.

«Ночью 12 апреля 1931 года произошло то, что до сих пор остается неразгаданной тайной. События той ночи и последовавшая за ними драма предоставили исследователям классическое загадочное преступление: кем была прелестная Ребекка, хозяйка легендарного загородного особняка Мэндерли? Что произошло перед тем, как она исчезла столь таинственным образом в тот апрельский вечер, и кто виновник ее смерти?

К моменту исчезновения Ребекка де Уинтер уже пять лет была замужем. Ее муж Максимилиан (известный как Максим) из старинного рода – он мог проследить генеалогические корни до XI столетия и даже дальше. Мэндерли – достопримечательный особняк – располагался в уединенном месте на берегу моря. Он возродился заново благодаря энергии и вкусу его новой хозяйки: она устраивала вечеринки, маскарады, на которые гости являлись в фантастических костюмах. Многие мечтали получить приглашение на эти балы, и в списках гостей числились весьма известные – нередко печально знаменитые – имена.

Миссис де Уинтер слыла красавицей, элегантной и обаятельной, о ней часто писали в светской хронике. Она ходила под парусом на своей яхте (и выиграла немало призов на местных гонках), проявляла интерес к садоводству, и за те годы, что провела в Мэндерли, прилегающий к дому парк преобразился до неузнаваемости. Арендаторы и местные жители боготворили ее. Но некоторые представители знатных семей имели особое мнение: они не могли принять ее прямоту, считая ее неприемлемой, не могли смириться с ее взглядами и поражались тому, что Максим де Уинтер выбрал себе в жены подобную женщину. Они воспринимали ее как нечто чужеродное, тем более что ее происхождение оставалось под покровом тайны. Кто ее родители? Где она росла? Об этом ничего не известно.

Несмотря на существенную разницу между мужем и женой в происхождении, интересах и возрасте, брак оказался удачным, хотя после исчезновения Ребекки у многих развязались языки. Окрестные жители намекали, что семена трагедии были засеяны значительно раньше, чем появились всходы. Слухи росли, молва распространялась все дальше, но толки вспыхнули с новой силой только через год, когда последовала череда шокирующих открытий – и правда начала выходить наружу. Разразился шумный скандал. Но совершенно очевидно, что подробности происшествия не удалось выяснить, поскольку их тщательно скрывали: Мэндерли защищал секреты семьи де Уинтер… и оберегает их и по сей день.

Так давайте же проследим, что произошло 12 апреля и какие вопросы вызывают эти события. Той ночью Ребекка де Уинтер вернулась из недолгой поездки в Лондон – цель ее поездки так окончательно и не была выяснена. Отправилась ли она туда на свидание к любовнику, как считают некоторые? Почему, несмотря на то что у нее там была собственная квартира, где она часто жила, миссис де Уинтер снова отправилась в дорогу, достаточно долгую и утомительную (шесть часов туда и столько же обратно), в тот же день? Почему после возвращения (как отметили горничные, она выглядела утомленной) тотчас отправилась в домик, стоявший на берегу, после девяти часов вечера? Была ли у нее там назначена с кем-то встреча? Или она хотела поплавать на яхте – как потом утверждал ее муж – одна в ночи?

Как бы там ни было, одно остается неоспоримым: прекрасная Ребекка де Уинтер, которой исполнилось тридцать лет, больше никогда не переступала порога своего дома после того фатального плавания. И спустя год и три месяца яхта с символичным названием «Я вернусь» была найдена. Когда ее подняли со дна, обнаружилось, что яхту кто-то специально повредил. А в каюте обнаружили тело женщины, разложившееся за это время в воде.

Точную причину смерти установить так и не удалось, и, поскольку очевидцы, которые могли бы доказать обратное, отсутствовали, сочли, что Ребекка де Уинтер утонула. Когда тело доставили на берег, его опознали по двум кольцам, которые владелица никогда не снимала с руки, – одно из них было обручальным…

За этим событием последовала некая пародия на справедливое правосудие. Вердикт: самоубийство – вынесли только по той причине, что влиятельное семейство де Уинтер, не желая запятнать свое имя, сделало все возможное, чтобы скрыть правду о муже покойницы. Следователь отвел сорокадвухлетнему Максимилиану де Уинтеру только роль свидетеля. А полковник Джулиан – давний друг мужа Ребекки, о котором местные жители отзывались как о большом снобе и который жаждал общества сильных мира сего, постарался как можно быстрее замять дело. Он настаивал на том (и до сих пор продолжает оставаться при своем мнении), что следствие закончено и дело можно считать закрытым. И никакое дополнительное расследование проводить нет смысла. Но, учитывая перечисленные ниже семь пунктов, его решение представляется несколько поспешным и причина трагедии – самоубийство – выглядит натяжкой:

1. Несколько месяцев спустя после исчезновения Ребекки мистер де Уинтер опознал выброшенное на берег тело некоей утопленницы. Как показали дальнейшие события, он совершил «ошибку».

2. Не прошло и года после смерти Ребекки, как де Уинтер женился на девушке вдвое моложе его, которую он встретил в Монте-Карло.

3. Никто не пытался досконально выяснить, чем именно Максим де Уинтер занимался в ту ночь, когда исчезла его жена. Он поужинал с управляющим поместья Фрэнком Кроули, который жил поблизости, но у него нет алиби на самый важный момент – 10 часов вечера.

4. Упорные слухи, циркулировавшие в Керрите и за его пределами, связывали случившееся с тем, что Ребекка была бездетна. Именно это предвещало трагедию.

5. Супруги не спали вместе в Мэндерли, и миссис де Уинтер очень часто уезжала жить в Лондон или ночевала в коттедже на берегу океана, на что Максимилиан смотрел сквозь пальцы.

6. Бесконечно преданная Ребекке миссис Дэнверс, которая исполняла роль горничной при хозяйке дома, утром первой забеспокоилась о том, что ее госпожа так и не появилась. Кто знал, что в ту ночь миссис Дэнверс не будет в особняке (что случалось крайне редко)? И связано ли как-то ее отсутствие с исчезновением Ребекки?

7. Накануне своего исчезновения миссис де Уинтер консультировалась с лондонским врачом-гинекологом Бейкером. Это было ее второе посещение доктора Бейкера. С чем связано ее первое посещение? Доктор Бейкер поставил миссис де Уинтер диагноз – неоперабельный рак. Сейчас он живет за границей.

Все эти вопросы и еще много других остались без внимания и по сей день. И миссис Ребекка де Уинтер не может покоиться с миром, как считают местные жители. После окончания следствия ее похоронили в усыпальнице де Уинтеров, рядом с предками мужа. Через несколько часов после этой недоступной для посторонних лиц церемонии в особняке вспыхнул пожар, и он сгорел дотла… Случайность? Или воздействие сил зла? Может быть. Ребекка – совершенно очевидно, ставшая жертвой своего мужа, – не дождавшись правосудия, решила отомстить по-своему? Может быть, она восстала из могилы, как сумела восстать со дна морского? Не будем забывать, что яхта носила символическое название «Я вернусь».

Оставшиеся без ответа вопросы и побудили меня месяц назад прибыть в Керрит – небольшой городок рядом с Мэндерли. В общественных заведениях и во многих обычных домах нашлось немало людей, преклонявшихся перед Ребеккой де Уинтер. И, недовольные тем, как повернулись события, эти люди проявили желание обсудить со мной случившееся.

И через несколько дней, вооруженный новыми подробностями, я уже не имел ни малейшего сомнения в том, что было предпринято очень многое для того, чтобы тайна осталась нераскрытой. Стоя на берегу, откуда открывался вид на руины Мэндерли, я смотрел на бушующее море, где Ребекка нашла свою смерть, и у меня уже не оставалось и тени сомнения на этот счет: миссис де Уинтер умерла не своей смертью. Почему Ребекку убили? Может быть, ответ кроется в ее прошлом? Оставив в покое руины Мэндерли, я решил искать истину, изучая ее происхождение…»

К счастью, он так и не завершил начатое. Снаряд настиг его раньше. Но Эванс все же успел натворить немало бед.

Я положил голову на руки. В искаженном зеркале воспоминаний на меня смотрели смутные фигуры. Истерзанное сердце дрогнуло. Мне стало плохо.

3

Закрыв папку с вырезками, я смотрел сквозь оконное стекло на араукарию – дерево скорби. Баркер во сне принялся перебирать лапами, и я вспомнил о том, что привиделось мне самому этой ночью. И снова ночной кошмар, как туманное газовое свечение, предстал перед моим мысленным взором. Как меня сдавливает руль зловещей черной машины, которая движется вперед помимо моей воли и желания. Сквозь снежную бурю она неумолимо приближается к Мэндерли. И как я ни пытаюсь тянуть на себе тормоз, он не слушается меня. А рядом, на пассажирском сиденье, стоит маленький гробик, который вдруг начинает придвигаться ко мне.

Встав с кресла, я раза два прошелся по комнате, глядя на книги, которыми завалена вся моя комната, чтобы изгнать неприятные воспоминания. А потом сел к столу и вдруг ощутил себя старым, немощным, запутавшимся, ослепленным ложными сведениями, которые навалились на меня через двадцать лет.

Эрик Эванс объявил, что он обнаружил «нового потрясающего очевидца», но что это означало на самом деле? Пустая похвальба, скорее всего. Подобно всем репортерам, которые бросились на лакомый кусочек следом за ним, он всего лишь выуживал очередную выдумку жителей Керрита, а потом носился с ней, как пес с мозговой косточкой. Но и он, и его последователи не сумели найти никаких доказательств тому, что на самом деле случилось с Ребеккой в ту последнюю ночь ее жизни. Ничего не удалось выяснить им и относительно ее прошлого – того, чем и как она жила до своего появления в Мэндерли. Даже тщательные изыскания Теренса Грея – историка, а не журналиста, не дали ничего. Во всяком случае, ничего такого, чего бы я не знал сам. И это меня не удивило. Я был другом Ребекки и знал лучше других, как хорошо она умеет скрывать от взора посторонних свою личную жизнь, как умеет хранить свои тайны.

Стоит ли мне браться за все это, вопрошал я себя, возвращаясь к столу, не попал ли я под влияние Теренса Грея – странного молодого человека, недавно приехавшего в Керрит, который по необъяснимым причинам столь серьезно заинтересовался загадочными обстоятельствами жизни и смерти Ребекки де Уинтер.

Скорее всего, нет. Правда, ночные видения стали страшнее с тех пор, как он появился и взялся за расспросы.

Я придвинул к себе телефон: настало время позвонить и договориться о прогулке в Мэндерли, которую я так долго откладывал, воспринимая ее как своего рода испытание или проверку. Как поведет себя Грей, когда наконец увидит руины особняка, завладевшего его воображением? И чем, хотелось бы знать, вызван его повышенный интерес?

Подняв трубку, я вновь положил ее на место. Часы показывали десять. Я поднялся на заре; мы с Элли очень рано завтракали, так что с приглашением можно было повременить. Молодой, энергичный человек вызывал во мне смутное беспокойство. Не последнее место в этом занимало то, что я так и не выяснил причины его интереса к давней истории. Тем не менее я готов теперь был смириться с тем, что Грей окажется весьма небесполезным сопровождающим. Но, прежде чем начать разговор с ним, мне следует все хорошенько продумать.

Взяв в руки конверт, прибывший сегодня утром, я взвесил его на ладони и решил, что не стану вскрывать его прямо сейчас, а обратился к странице, которую озаглавил «Свидетели».

В отличие от репортеров и Грея, я считал, что не нуждаюсь в чьих-либо показаниях, если собираюсь писать правду о Ребекке. Я был ее другом, быть может, самым близким, или считал себя таковым. И я знал Максима с самого детства. Подростком я бывал в Мэндерли, и в семействе де Уинтер не таили от меня секретов. Именно я, как считал Грей, остался единственным источником ценных сведений. Единственным после смерти Максима. И все равно, как показал разговор с Греем, даже в том, что мне было известно, оставалось несколько пробелов. Не очень существенных, но они вызывали сомнение у других. Мне всегда нравились книги о великих сыщиках вроде Шерлока Холмса или патера Брауна, которые умели добывать факты и анализировать их, – так что же мне мешает снова самому пройтись по следам событий? Итак, мои «свидетели». Кто мог бы знать нечто, чего не выяснил я сам?

«Сосредоточься, сосредоточься», – повторял я самому себе. Необходимо строго следовать судебным предписаниям. Благодаря самодисциплине я умел собираться и действовать стремительно. Сказывалась и моя военная подготовка, о которой я уже упоминал, но не так давно я заметил кое-какие тенденции, огорчавшие меня, связанные, видимо, с возрастом: мне исполнилось семьдесят два года, что в какой-то степени служило оправданием. И очень часто я ощущал себя несчастным, одиноким, неуверенным, раздражительным, подозрительным – выбирайте сами, что более привлекательно. Встряхнувшись, я быстро вывел на листе:

1. Ребекка.

2. Максим де Уинтер.

3. Беатрис (его сестра).

4. Старшая миссис де Уинтер (бабушка, которая воспитала его).

5. Миссис Дэнверс (домоправительница при Ребекке).

6. Джек Фейвел (якобы кузен Ребекки, единственный из известных нам родственников).

7. Прислуга (горничные, лакеи и так далее, многие из них все еще жили поблизости).

8. Фриц (прежний дворецкий, прослуживший в доме много лет).

Не очень длинный список. Кого-то (только не меня) могло привести в замешательство, что четверо из перечисленных в списке уже умерли, но у меня сохранились не только письма от них, но и собственные воспоминания. Мертвые тоже умеют говорить.

Тем не менее после того, как я написал эти имена, мне стало очень грустно. Я знал Беатрис, которая умерла в конце войны, еще девочкой. А Максим – он был на восемь лет младше меня – рос на моих глазах. Я был свидетелем того, сколь деспотично воспитывала их бабушка. Когда Максим женился на Ребекке, старая миссис Уинтер еще была жива, и она обожала невестку. И если Ребекка кому-то могла поверять свои тайны, то только ей, как мне казалось. Иной раз у меня возникало ощущение, что она знает о жене Максима больше, чем он сам. Но я, наверное, ошибался.

Написав эти имена, я словно вызвал из небытия призрачные тени. Баркер поднял большую голову, шерсть на загривке вздыбилась, он встревожился, а потом затих и посмотрел на меня задумчивым ласковым взглядом. Мы оба думали с ним о моем давнем друге Максиме, который пять лет тому назад погиб в автокатастрофе. Желал ли он, чтобы свершилось нечто в этом духе? Возможно. Автомобиль врезался в железные створки ворот Мэндерли. Он погиб через месяц после возвращения из-за границы, где провел несколько лет со своей второй женой. Срок его пребывание в Англии оказался коротким.

Я знал, что это такое, когда тебя преследуют фурии. А они не оставляли Максима ни на миг с того момента, как он покинул Мэндерли, хотя он прекратил всякое общение со мной и не отвечал на письма, так что мои утверждения чисто умозрительные. На его похороны меня не пригласили, что действительно по-настоящему задело меня тогда и продолжает задевать и сейчас. Я был преданным другом Максима, возможно, слишком преданным.

Вторая его жена, «печальный маленький фантом» – так ее описали мне сестры моего друга Бриггса, – рассыпала прах мужа в заливе возле Мэндерли, как я слышал. Потому что ей представлялось немыслимым поставить гроб Максима рядом с гробом Ребекки? Меня бы это не удивило: притягательная женщина притягивает к себе и после смерти.

Сейчас вторая жена Максима, насколько я знаю, живет в Канаде. Сначала я собирался внести ее в список свидетелей, но потом отказался от этой мысли. Встречаясь с ней несколько раз, я всякий раз находил ее слишком пресной и скучной. Наверное, я был небеспристрастен, так как всегда восхищался Ребеккой. И все же вторая миссис де Уинтер могла знать о смерти Ребекки больше других. Уверен, что Максим доверял ей. Но согласится ли она открыться мне? Скорее ад замерзнет, чем разомкнутся ее уста. И, будучи практичным человеком, я осознавал, что вряд ли сумею отыскать ее следы. По словам осведомленных во всех местных делах старых дев Элинор и Джоселин Бриггс, ни с кем из местных обитателей она не поддерживала никаких отношений. Она отгородилась от всех, уехав в Торонто (или Монреаль?), никому не оставив адреса.

Я снова пробежал по списку взглядом: осталось не так уж много людей, знавших о происшествии из первых рук… Из тех, что остались, часть можно сразу вычеркнуть. Ни малейшего желания общаться с одряхлевшим Фрицем, который из мальчика на побегушках дослужился до лакея, а затем и дворецкого, я не испытывал. Да, он был дворецкий что надо, но лез в чужие дела, и его всезнающий взгляд всегда раздражал меня. Сейчас он жил в доме престарелых и почти наверняка выжил из ума. Тогда почему я внес его в список? Наверное, по той причине, что Теренс Грей особенно интересовался им, сообразил я. Тем хуже для него. В своем списке я вычеркнул это имя тонкой линией. Кто еще?

Во времена Ребекки, когда Мэндерли находился в зените славы, когда каждую субботу дом наводняли гости, существовал штат прислуги, большая часть которой оставалась для нас невидимой, безмолвной и глухой – главные качества хороших слуг, как известно. Многие из них еще живы, и кое-кто продолжал жить в окрестностях Керрита. В отличие от Эванса и его последователей, которые с жадным любопытством выпытывали у горничных, какая мебель стояла в спальне, какие там висели шторы, и так далее и тому подобное, я не считал нужным выслушивать их. Одни горничные были завистливыми гусынями, другие – глупыми сплетницами, которым доставляло удовольствие рыться в чужом белье. Но вот Роберт Лейн… Кое-что он мог знать.

Время от времени мне доводилось сталкиваться с Робертом – в маленьком провинциальном городке это неизбежно. И всякий раз у меня оставалось впечатление, что он славный малый. Он поступил в Мэндерли лакеем, ушел служить во время войны и согласно сведениям моей справочной службы – сестрам Бриггс – уже давно женился и обзавелся четырьмя детишками. Он мазал волосы бриллиантином и работал в баре при отеле «Трегаррон», в нескольких милях отсюда, где всегда останавливались туристы купить сувениры.

Роберт слыл словоохотливым человеком, но разговаривать о серьезных вещах в баре с официантом, который подает тебе виски с содовой… В этом было что-то дурно пахнущее. Кто еще? Мой список подходил к концу. Остались только два человека. На следующем кандидате я задержался чуть дольше: миссис Дэнверс. Весьма необычная особа.

Самый нужный, наверное, свидетель. Самый близкий к Ребекке человек. Но, поколебавшись, я сделал уточнение – все же самым близким человеком была не она. Конечно, миссис Дэнверс лелеяла Ребекку с детства. Но где, когда, при каких обстоятельствах – о том не проведала ни одна душа. Миссис Дэнверс была истеричной особой, это я отметил сразу, едва увидел ее в первый раз, именно поэтому ее свидетельским показаниям нельзя доверять.

Она исчезла из Мэндерли в ту ночь, когда вспыхнул страшный пожар. С тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Теренс Грей считал, что миссис Дэнверс еще жива, но с той же степенью вероятности могла и покоиться в могиле.

Таким образом, оставался единственный человек – Джек Фейвел, так называемый кузен Ребекки, довольно гнусная личность, хам и бездельник. Его вышвырнули из флота (как он туда вообще попал – загадка), и он нашел себе теплое местечко нахлебника при Мэндерли, когда стали приглашать гостей, заявившись туда без приглашения, как я полагаю. Я встретился с ним накануне трагических событий в 1928 году, через два года после появления в Мэндерли Ребекки, и мы еще не успели пожать друг другу руки, как он вызвал у меня отвращение. Тогда, увы, я понятия не имел, что пожал руку Немезиде.

Мне всегда казалось, что он обладает какой-то властью над Ребеккой и что это имеет отношение к ее прошлому. Именно он – единственный человек – знал Ребекку в детстве. Наша антипатия была взаимной, и вряд ли мы обменялись даже парой фраз после смерти Ребекки. И еще у меня осталось впечатление, что Ребекка тоже не очень любила своего кузена, хотя репортеры придерживались иного мнения.

Сначала Максим терпел его присутствие и не пытался выставить вон. Но, пьяница, бабник, болтун, Фейвел всегда был нежелательным гостем в Мэндерли. Однако, думается, причины неприязни к нему крылись в чем-то ином – они были значительно глубже.

Ревновал ли Максим свою жену к Фейвелу? Элизабет считала, что да. И не сомневалась в том. Быть может, женщины лучше распознают такие вещи, чем мужчины. Тем более что я сам вообще не ревнив. Думается, при своей несдержанности Фейвел что-то наговорил Максиму о прошлом Ребекки, что наложило на их и без того непростую супружескую жизнь какой-то отпечаток, тянулось долгие годы и в конце концов привело к смерти Ребекки. Атмосфера в Мэндерли все последние годы оставалась напряженной, и даже при всем умении Ребекки ей не удавалось скрыть явные шероховатости. Долго такие вещи утаивать невозможно.

После очередной безобразной пьяной выходки Фейвела Максим выгнал его, но тот продолжал слоняться в округе. У меня создалось впечатление, что Ребекка ссужает его деньгами. И если дело обстояло именно таким образом, то должен был найтись кто-то, кто обязан был предупредить ее.

Когда я заговорил с ней на эту тему (а все, что касалось Фейвела, раздражало меня, и, судя по всему, я говорил слишком напористо), она улыбнулась. Ее всегда забавляло то, как я пытался опекать ее и старался избавить даже от тени неприятностей. Она ответила, что очень хорошо знает, что представляет собой ее кузен. А затем добавила с каким-то загадочным выражением лица (она обладала способностью оставаться одновременно и сфинксом, и озорницей), что, несмотря на все свои недостатки, Фейвел очень щепетилен. Лично я не заметил ни малейших признаков щепетильности у этого типа. Но впоследствии – уже после ее смерти – я начал догадываться, что она могла иметь в виду.

Даже воспоминания о Фейвеле взбудоражили меня, но, поскольку мой врач – пессимист по натуре – советовал мне избегать любых треволнений, я встал и начал ходить по комнате. Призраки прошлого расселись по углам, и Баркер начал рычать на них. Я пытался не обращать на них внимания, но мне это не удавалось. Пришлось снова вернуться к столу. Руки слегка дрожали, когда я поднял листок.

В каком же году я в последний раз видел Фейвела? Когда шло расследование причин смерти Ребекки. Фейвел не желал смириться с выводом: самоубийство. Впрочем, как и я сам. Мне это казалось заблуждением, для самоубийства не было весомого мотива: она не оставила записки. И та Ребекка, которую я знал, никогда не могла покончить с собой. Поэтому я старался найти хоть какую-то зацепку, какое-то разумное объяснение. Я считал, что надо проследить все перемещения Ребекки в тот день, и был уверен, что имеет смысл тщательно все проверить. Но Фейвелу это и в голову не пришло.

Мы просмотрели записную книжку, которую, к счастью, сохранила миссис Дэнверс, и выяснилось, что Ребекка тайно, не обмолвившись об этом ни одному человеку, консультировалась с лондонским гинекологом в два часа дня в последний день своей жизни. Она зашифровала запись и заставила меня поломать голову над ее разгадкой. Почему Ребекка обратилась к столичному специалисту, а не к кому-то из местных врачей? И что он сообщил ей?

На следующий день я отправился в Лондон по указанному адресу. Со мной ехал Максим, его новая жена и Джек Фейвел – он настаивал на том, чтобы присутствовать при встрече, и как родственник Ребекки имел на то полное право. Правда, он отпускал грязные и непристойные намеки, что их отношения выходили за пределы родственных. Верить отъявленному лжецу я не собирался, но его гнусные заявления могли подтолкнуть Максима на убийство. Меня это беспокоило. И у меня возникли подозрения, что Максим и в самом деле мог быть причастным к ее смерти.

Нам повезло, мы застали доктора Бейкера дома. Он жил в довольно приятном доме, как мне помнится, где-то в северной части Лондона. После короткого разговора с доктором мы вышли на улицу, усыпанную опавшими листьями. Какой-то инвалид еще Первой мировой войны играл на шарманке модную в его времена песенку «Розы на Пиккадилли» – мелодию, которую я и до сих пор не могу слушать без душевного волнения. Как мы выяснили, доктор Бейкер встречался с Ребеккой дважды. В первый раз он сделал рентген и всевозможные анализы. Во время второй встречи он сообщил ей результаты обследования. Он был вынужден сказать ей, что она больна неоперабельной и неизлечимой формой рака матки. Впереди Ребекку ожидали мучительные боли. И жить ей оставалось три или четыре месяца.

Эта новость стала для всех нас полной неожиданностью. Стоя на улице, я пытался справиться с потрясением. Тешу себя надеждой, что мне удалось собрать все свои силы, чтобы не выдать переживаний и сдержать слезы.

Догадывалась ли Ребекка о том, что смертельно больна? Или слова доктора застали ее врасплох? Мне причиняла боль мысль о том, как она восприняла это известие. Я был настолько оглушен известием, что не мог в первый момент думать ни о чем другом. И только потом осознал всю важность расследования этой информации.

Теперь мотив самоубийства прояснился. И теперь решение, принятое следствием, никогда нельзя будет опровергнуть. Дело можно закрывать, несмотря на требования Фейвела или кого бы то ни было. И с Максима де Уинтера снимались все подозрения. Я повернулся и посмотрел на своего давнего друга. Его молоденькая жена ободряюще сжимала его руку. К моему разочарованию, даже ужасу, я увидел выражение величайшего облегчения на их лицах.

И тогда ко мне пришла уверенность – раз уж я решился писать правду, не стану скрывать, – у меня и раньше возникло сомнение относительно невиновности Максима по двум причинам. В первый раз, когда обнаружили тело несчастной Ребекки, Максима пригласили для опознания, и я увидел выражение его лица. В другой раз, когда состоялась пародия на похороны Ребекки и мы оказались у ее гроба рядом в фамильном склепе.

Никогда и ни с кем я не обсуждал эти похороны, ни с Элли, ни с женой. Но не потому, что забыл про них. Они прорывались в мои сны. Даже само слово «похороны» вряд ли уместно употреблять в данном случае. Это было погребение – поспешное, скрытное, состоявшееся тотчас после опознания тела. Слишком стремительное и тайное – все, как отозвался о них Эванс, – истинная правда.

В тот вечер шел сильный дождь. Усыпальница – ряд сводчатых помещений, забранных железными решетками, – была выстроена даже раньше церкви, расположенной неподалеку от реки, и вросла в землю до половины. Гробы представителей рода де Уинтер располагались друг за другом. Недавние гробы выглядели целее, более древние несли на себе отпечатки времени. Это было место, которое хотелось покинуть как можно скорее. И поэтому… впрочем, не стоит задерживаться на том, что я переживал. Я сказал всего несколько слов: что питал глубокую симпатию к Ребекке и что я глубоко опечален ее кончиной.

В склепе стоял холод, стены были влажными от сырости, кабель, видимо, из-за этого давал замыкание, и свет то вспыхивал, то гас, пока шла церемония прощания. Священник, смущенный происходящим не меньше меня, торопливо прочел молитву. Я стоял, опустив голову, но в какой-то момент почувствовал движение Максима, стоявшего рядом, и повернулся в его сторону.

На очень краткий миг, как раз тогда, когда свет снова вспыхнул, я встретился с ним взглядом. Он был бледным как мел, и, несмотря на холод, пот выступил у него на лице. И, как я понял, он смотрел куда-то сквозь меня. И что бы это ни было – увиденное потрясло его и буквально приковало к месту. Никогда не забуду выражения, застывшего на лице Максима, и муку, которую прочел в его глазах. В моих словах нет преувеличения, потому что я был на войне и знаю, о чем говорю.

Увиденное поразило меня – и тогда я догадался, хотя уже давно мучился подозрениями. Но тут с шипением и треском свет погас и только через какое-то время вспыхнул вновь. И еще до того, как священник произнес заключительную фразу: «Пусть она покоится с миром», Максим попытался выйти из усыпальницы. Я положил руку ему на плечо, чтобы удержать, и почувствовал, как он дрожит. Он не смотрел мне в глаза: он боялся выдать себя.

Я тогда отчетливо осознал: Ребекка не покончила жизнь самоубийством. И догадался, что каким-то образом Максим причастен к ее смерти. Но я счел, что дикая мысль, пришедшая мне в голову, – следствие пережитого шока, что мой разум отказал мне.

В склепе я почти явственно увидел, как все могло произойти. Спор, перешедший в скандал. Вспышка ярости. Быть может, Максим ударил или толкнул Ребекку, и она упала. Поверить, что Максим способен на предумышленное убийство, я не мог. Мой друг – человек чести… Тогда я еще верил в такие понятия, как честь.

До сегодняшнего дня я продолжаю думать, что, если бы в ту минуту я отвел Максима в сторону и спросил его, что произошло на самом деле, он бы признался мне. Он выглядел таким потерянным и потрясенным. Притворяться у него уже не было сил.

Несколько минут мы стояли молча. Теперь-то я отчетливо понимаю, что оказался на распутье и сделал окончательный моральный выбор. Я принял решение, которое и по сей день продолжает терзать меня. И сомнение в том, правильно ли я поступил, продолжает мучить меня. Если бы Фейвел держал язык за зубами, быть может, все обернулось бы иначе. Наверное. Впрочем, я не уверен.

Но Фейвел не стал молчать. Это было не в его правилах. Пытаясь сохранить объективность, я все же обязан отдать ему должное – видимо, и его тоже потрясло случившееся… Он по-своему был очень привязан к Ребекке. И тоже искал ответа. Однажды он задал вопрос, вызвавший у меня отвращение. Он спросил: считается ли заболевание, которое обнаружили у Ребекки, заразным? Вопрос, который мог задать только такой человек, как он. Ему казалось, что заключение врача обрадовало меня, поскольку тем самым снимались всяческие подозрения с Максима. И делал все возможное, чтобы никто не заподозрил его самого.

Сопоставив все имеющиеся у меня факты, я вынужден был сказать себе, что теперь мы выяснили мотивы поступка Ребекки. А поскольку свидетелей случившегося нет и какие-то другие доказательства тоже отсутствуют, не остается ничего другого, как признать эту версию. Нельзя привлекать человека к суду только на основании своих личных впечатлений, па основании того, что ты увидел чувство вины в его глазах. Тогда я решил оставить все так, как есть, постарался сделать все возможное, чтобы заключение врача стало известно как можно большему кругу людей, и подвел черту под расследованием.

Все репортеры, собирая сплетни в округе, в один голос обвиняли меня в том, что я старался покрыть своего друга де Уинтера. Они не сомневались, что я стоял на страже его интересов, а потому и не могли увидеть правду: я стоял на страже интересов Ребекки, а не ее мужа.

Поскольку я ясно представил себе, что произойдет, если расследование продолжится. Пострадает ее репутация. На Ребекку обрушатся голословные обвинения в том, что она заводила грязные любовные интрижки. И первым, кто не пощадил бы ее, кто стал бы обливать ее имя грязью, – Джек Фейвел. Ведь, если ее убил Максим, значит, у него должен быть мотив. И таким мотивом могла послужить только неверность Ребекки. Не будь какого-то очень серьезного повода, Максим никогда не причинил бы жене вреда.

Когда суд вынес решение, слухи постепенно затихли. Что бы там ни утверждали журналисты, но сплетни о «любовниках» и «тайных свиданиях» рассеялись сами собой. Во всяком случае, до меня они перестали доходить. Я был бесконечно рад, что наконец-то Ребекка действительно может «покоиться с миром». И всячески поддерживал версию о том, что Ребекка сама сделала выбор: вместо долгой, мучительной смерти она предпочла быструю. Мне хотелось, чтобы она осталась в памяти людей такой, какой всегда восхищала меня. Я хотел, чтобы тот образ, который я взлелеял, навсегда остался нерушимым.

Ее представления о добродетелях не совпадали с моими представлениями. Она была намного практичнее, чем я. Она знала: чем сильнее пытаешься что-то скрыть, тем больше об этом будут чесать языки. Джек Фейвел успел позвонить своим друзьям, с которыми он обычно выпивал, еще до того, как я вернулся из Лондона. И я понял, насколько трудно преодолеть человеческую потребность вывернуть все наизнанку и насколько сложно остановить толки. Это все равно что пытаться удержать прилив или отлив.

Нет закона, нет адвокатов и нет присяжных, которые могли бы оградить Ребекку от порочащих ее имя сплетен. Она не могла сама замолвить за себя слово, выступить в свою защиту, чтобы опровергнуть грязные домыслы, рассказать все, как есть, объяснить, что произошло на самом деле. Теперь, состарившись, я понял это с особой ясностью. Люди могут копаться в твоей могиле, а ты вынужден лежать и молчать. И ничего не сможешь сказать им в ответ… До тех пор, пока кто-то не осмелится взять слово от твоего имени. Пока какой-нибудь мудрый человек не возьмет на себя труд изложить случившееся и сказать о тебе всю правду.

Должен ли именно я оказать такую услугу Ребекке? Прошлой ночью, при лунном свете, я счел, что да. Я решил, что обязан признать свою ошибку. Но сейчас сомнения вновь одолевали меня. Семидесятидвухлетний неудачник с больным сердцем. Неуверенный в себе и не уверенный в своей правоте. Имею ли я право писать о Ребекке? Не лучше ли оставить ее в покое? Разве я похож на рыцаря Ланселота в сверкающих доспехах?

Размышлять о том, насколько преступным было мое решение закрыть дело, мучительная боль при воспоминании о прошлом – разве так я хотел начать сегодняшний день? На глаза наворачиваются слезы, сердце щемит и ноет, и давление наверняка повысилось. Баркер заскулил, поднялся и положил морду мне на колени. Чтобы успокоиться, я снова просмотрел свой список «свидетелей» и разорвал его на мелкие клочки. Если я собираюсь очистить от наветов имя Ребекки, то должен следовать не таким рутинным путем.

Забыв и про звонок Теренсу Грею, и про пакет, полученный утром, я поднялся и подошел к окну. Пасмурный апрельский день – еще одна годовщина смерти Ребекки.

Я распахнул застекленные двери, спустился в сад и двинулся по дорожке. Мой четвероногий друг как тень тотчас последовал за мной. Я миновал заросли жимолости, розарий и, оказавшись на площадке в самом дальнем конце, присел на полуразрушенную каменную кладку ограды. Передо мной простиралось море. За ним – сосны, скрывавшие Мэндерли, а по другую сторону залива когда-то стоял дом, где я провел свои детские годы.

«Вытри слезы, Артур», – услышал я негромкий голос дедушки. И меня ничуть не удивило то, что я его слышу, хотя он умер полвека тому назад. Мертвые довольно часто теперь разговаривали со мной – одна из особенностей моего возраста. И, еще не успев осознать, что произошло, я позволил событиям прошлого увлечь меня туда, куда им хотелось увести меня, – в Мэндерли, который я узнал мальчиком.

И там очевидцы, которых я занес в свой список, уже поджидали меня, чтобы ответить на мои вопросы. Ребекка еще не приехала, она еще не появилась на сцене жизни. Но мне показалось, что, если я внимательнее присмотрюсь к тому, что происходило в доме де Уинтеров, мне это поможет кое-что выяснить. Я осознавал, что не смогу разобраться в том, что произошло с Ребеккой, пока не пойму семью, в которую она вошла. И если уж искать ключ к ее судьбе, то его надо искать в первую очередь в Мэндерли.

4

В «Соснах», которые стали моим домом, я оказался в возрасте семи лет. Я приехал с матерью и своей няней Тилли. Это произошло в середине 1880-х годов. Мы намеревались остановиться у нашего дедушки-вдовца в его доме на берегу моря, в удаленной части Англии – страны, о которой я составил какие-то самые фантастические представления, поскольку еще ни разу не бывал в ней.

Тогда я не понимал, почему мы уехали из Индии, почему отец остался там. Я только знал, что он не имеет права покинуть Индию еще какое-то время, а моей матери необходимо срочно сменить климат. Теперь-то я знаю, но тогда не догадывался об этом, такие вещи дети не замечают, что моя мать была беременна и должна была родить второго ребенка – мою младшую сестру Розу.

Сначала я страшно скучал по Индии, по ручному мангусту, по моей айе и все время вспоминал колыбельные, которые она мне напевала, я их помню и по сей день. Дом деда после нашего бунгало казался очень странным. Мне все время было холодно. Проснувшись от крика чаек, я дрожал от озноба и смотрел из окна комнаты на залив, по другую сторону которого находился Мэндерли.

«Ничего, скоро он привыкнет, – уверенно говорил мой дед, – здесь вырос его отец, и здесь выросло целое поколение Джулианов. Здесь много семей, которые имеют давние корни», – объяснял он, потому что это было место, удаленное от центра, где, как в котле, все кипит и перемешивается. В этой части Англии дома переходят от деда к отцу, а от него к внукам и так далее. Здесь издавна жили Гренвилы и Ральфы, но семейство де Уинтер считалось самым древним, их родословная насчитывала не менее восьмисот лет. «А разве не все могут сказать то же самое о своих предках?» – спрашивал я деда. «Нет, – отвечал он, – потому что семья непременно должна иметь наследников-сыновей. В противном случае она исчезает».

Тогда я не знал, что он преподал мне первый урок по генеалогии. Мы относились к младшей ветви Джулианов, объяснял он, но я должен гордиться своими предками, в моих венах струится их кровь. Он показал мне генеалогическое древо, которое нарисовал сам, и я принялся с интересом рассматривать многочисленные ответвления: вот кто-то из нашей семьи женился на представительнице рода Гренвилов в 1642 году; вот заключен брачный союз с сестрой де Уинтеров в 1820 году. И вот все эти люди: владельцы земель, судьи, воины, священники – завершаются тоненькой веточкой – мною.

Мой дед – Генри Лукас Джулиан – был приходским священником в Керрите и Мэндерли. Мы с ним подружились с первого же дня моего приезда. Он был одним из самых замечательных людей, которых я знал в жизни, – добросердечный и вместе с тем знающий, умный и проницательный. Прежде чем принять сан священника, он получил классическое образование в Кембридже, где встретил Дарвина, который стал его другом. Генри Лукас жил скромно, питался очень просто, совершал долгие прогулки, писал, читал и терпеть не мог выставляться или хвастаться. Он отличался немногословием. И я, судя по всему, пошел в него: такой же молчаливый, непрактичный и старомодный.

Любитель-ботаник, он привил мне любовь к систематизации, к описанию признаков того или иного вида растений еще до того, как закончилось недолгое лето. Я успел составить небольшую коллекцию окаменелостей и увлечься бабочками – дед научил меня безболезненно усыплять их хлороформом. Красный «адмирал», «махаон», «парусник» – вся эта коллекция сохранилась у меня в целости и сохранности. Особые ящички по-прежнему занимают немало места в кабинете, но, как недавно выяснилось, я не могу заставить себя снова рассматривать их.

Дедушка брал меня с собой в долгие походы вдоль берега, мы исследовали отмели, бухточки, вересковые заросли и рощи, где водились бабочки. И в особенности много их было в лесах поблизости от Мэндерли.

Дедушка поведал мне, что де Уинтеры поселились в этих местах со времен Конкисты, хотя замок перестраивался и много раз ремонтировался с тех пор. Необычность их фамилии объяснялась тем, что состояла из франко-норманнских корней и в переводе выглядела весьма неблагозвучно, что-то вроде «желудка» или «утробы». С Лайонелом де Уинтером, нынешним главой семейства, мой отец дружил в школе, они были ровесниками и одноклассниками, но со временем их товарищеские отношения сошли на нет, потому что мой отец уехал в Индию.

В первое же лето я побывал в Мэндерли, видел Лайонела и его жену Вирджинию – одну из трех известных своей красотой сестер Гренвил, которых называли «Три грации». Это тоже рассказал мой дед. Старшая, Евангелина, вышла замуж за сэра Джошуа Бриггса – судостроительного магната. Младшая, Изольда, оставалась еще незамужней, и, встречаясь с нею, я всякий раз поражался ее красоте и обаянию. Средняя, Вирджиния, которая больше всех нравилась дедушке, вышла замуж за Лайонела. Крепким здоровьем Вирджиния не отличалась, но зато была очень добрая и нежная.

«Бедная Вирджиния» – почему-то моя мать всегда называла ее только так – разговаривала едва слышным голосом, словно тяжело больной человек, и проводила большую часть времени в постели. Я не знал, почему. И всегда, когда бы я ни встречался с Вирджинией, мне казалось, будто она всего лишь гостья в Мэндерли. И меня не покидало ощущение, что вот-вот кто-нибудь скажет, что она собрала свои вещи и уехала.

Вирджиния никогда не вникала в домашние дела. Все решения принимала свекровь – миссис де Уинтер, урожденная Ральф, – ужасная особа. Когда меня представили ей, она тотчас окинула меня критическим взглядом и заявила, что у меня слишком длинные волосы и из-за этого я похож на девочку, что я непременно должен пойти в парикмахерскую. Тем не менее меня снова пригласили в Мэндерли, чтобы я поиграл с единственным ребенком Лайонела и Вирджинии, их дочерью Беатрис – пухленькой девочкой, у которой была одна-единственная страсть – лошади. Мы с ней питали друг к другу взаимную симпатию, но у нас было очень мало общего.

Со временем меня стали приглашать все чаще и чаще, но я до сих пор не могу сказать, нравилось мне бывать в Мэндерли или нет. Наибольшее удовольствие мне доставляли прогулки в лесу с дедушкой, а вот особняк производил гнетущее впечатление. Слишком большой, слишком темный и очень старый. Со всех сторон его окружали высокие деревья, отчего в комнатах стоял полумрак. В заставленных старинной мебелью комнатах невозможно было свободно передвигаться.

Порой мне с трудом удавалось преодолеть страх и заставить себя пройти мимо маленького столика, я боялся ненароком задеть и уронить какую-нибудь вычурную фарфоровую безделушку. В Мэндерли везде подстерегали опасности такого рода, и портреты предков, висевшие на стенах, пристально следили за тобой, чтобы ты ничего не задел и не разбил. За гобеленами тоже мог кто-то спрятаться, и, по рассказам Беатрис, в доме водилось одно привидение – кто-то из предков бродил по запутанным лабиринтам коридоров и мог незаметно подкрасться к тебе. Но тому, кто осмелился бы посмотреть на него, грозила немедленная слепота.

Особняк в Мэндерли казался мне отвратительным, безобразным, я там задыхался, все там подавляло меня. Мать и другие жены британских офицеров в Индии, беспрерывно обсуждавшие «дурной воздух» или «хороший», невольно сделали меня знатоком в этой области, и мы всей семьей очень часто в самое пекло выезжали на север, где было значительно прохладнее, чтобы избежать изнуряющей лихорадки и болезней, которые следовали за жарой.

И поэтому, когда Тилли, подмигивая мне, сообщала, что ее зовут в особняк де Уинтеров, мне казалось, что я понимаю, почему они нуждаются в ее услугах. По моим понятиям, им надо было что-то сделать с «воздухом». Несмотря на огромного размера окна и на то, что особняк стоял на берегу моря, там было нечем дышать. Неудивительно, что бедная Вирджиния постоянно недомогала. Мне казалось, что она тоже задыхается из-за спертого воздуха, напоенного тайнами столетий. Любой на ее месте тоже заболел бы, оказавшись там. Из-за духоты я, всякий раз оказавшись у них, звал Беатрис к морю, на берег.

В самом деле, особняк надо было «проветрить», как повторяла Тилли. И мне казалось, что им надо непременно впустить к себе зефир – западный ветер, – каким я видел его на картинках дедушки. И, стоя в громадной душной гостиной, я невольно представлял, как сюда врывается стремительный прозрачный зефир и вырывает меня из рук грубоватого, пугавшего меня Лайонела, которому нравилось теребить мои волосы, но еще хуже, если меня начинала допрашивать его мать – Мегера, как называла ее Тилли.

На мое счастье, Лайонел редко оказывался дома, чаще всего он находился в отъезде. В Мэндерли у него портилось настроение, он начинал скучать и однажды при мне высказался, насколько его тяготит жизнь в родном доме. «Замшелые нравы, будто в болоте гниешь, – буркнул он, – делать совершенно нечего, все время идут дожди. Нет, на следующей неделе я собираюсь снова в Лондон – там есть с кем поиграть в карты, каждый день получаешь приглашения на вечеринки, где подают отличную еду и вино. Советую тебе, парнишка, избегать женских сетей, не держаться за фартук… Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что я имел в виду, верно, парень?»

В таких случаях он даже подмигивал или похлопывал меня по плечу, как мужчина мужчину. Я отвечал: «Да, сэр», не имея понятия, о чем он говорит: какие сети, какой фартук? Кого он имел в виду: Вирджинию или свою мать? Ни та, ни другая не носила фартука. И я думал, что красномордый щеголь и фат Лайонел на самом деле какой-то придурок. Мне не нравился тон, которым он разговаривал со своей женой, – всегда грубо и презрительно, как начальник с подчиненным. Никогда и ни при каких обстоятельствах мой отец не позволил бы себе заговорить с моей матерью таким образом. Лайонела волновало только собственное благополучие, и ничье больше.

Мегера была в тысячу раз умнее сына – я это сразу уловил со свойственным детям чутьем. Она все держала в своих руках и не собиралась отходить от дел, как сказала Тилли, всей душой сочувствовавшая несчастной миссис Лайонел из-за того, что муж и свекровь обращались с ней подобным образом. И она бы ни за что не хотела оказаться на месте этой бедняжки, ни за какие чайные плантации.

Высоченного роста и громогласная, Мегера вызывала у всех трепет. Разве только сын служил исключением, но, как известно, исключения только подтверждают правило. У меня создавалось впечатление, что она умеет либо резко отдавать приказания, либо обрушивается на тебя с вопросами: «Сколько тебе лет? Почему твоя мать не подстригает тебе волосы? Ты умеешь кататься верхом? Ты читаешь книги? Лайонел умирал от скуки, когда брал в руки книгу. Что с тобой? Тебе надо побольше бегать. Расскажи мне про Индию – ты скучаешь по ней? Почему? Когда вернется твой отец? Он что, болен? Все в Индии заболевают рано или поздно. Он еще не болеет? Значит, ему пока повезло…»

После чего следовала обличительная речь в адрес Индии, и, как мне казалось, только по одной причине: эта страна находилась вне пределов ее досягаемости, и она не имела возможности оказать какое-либо влияние на нее. Мегера не терпела того, что не давалось ей в руки, – любую «заграницу».

Как-то сестры Вирджинии приехали к ней в гости и пили чай в саду. Евангелина заговорила о том, какая чудесная страна Франция, прелестная Изольда вздохнула и сказала, что она обожает путешествовать. Мегера тотчас обозвала их дурочками и, обведя рукой лужайку и залив, твердо проговорила: «Вы никогда не увидите ничего красивее, чем эти места, как бы далеко ни заехали. Так что лучше оставаться здесь».

Евангелина, приподняв брови, окинула ее ледяным взглядом, бедная Вирджиния вздохнула, а прелестная Изольда, отвернувшись, слегка поморщилась. Когда старшую миссис де Уинтер позвали по каким-то делам в особняк и она ушла, все трое рассмеялись.

– Чудовище! Как только ты выносишь ее? – спросила Изольда, тряхнув своими кудрями.

– Моя дорогая, ты хоть осознаешь, что она настоящий монстр? – прямо спросила Евангелина.

– Не будем об этом, – пробормотала бедная Вирджиния, посмотрев в сторону Беатрис, рядом с которой стоял я, и добавила по-французски: – У детей есть уши, не стоит говорить такое при них…

Я был всецело согласен с Изольдой. Мегера – настоящий монстр. Меня раздражало, как она отзывалась об Индии. И мне кажется, она чувствовала мое несогласие с ней и потому намеренно заводила разговор на эту тему: о том, какая в Индии грязь, какие там болезни и нечистоплотность. Более всего она делала упор на болезни и смотрела на меня так, словно на моей одежде остались заразные микробы, которые я привез оттуда. Она смотрела на меня с высоты своего роста бледно-голубыми, холодными, как лед, глазами, и мои дивные воспоминания о сказочной Индии застывали, словно замерзали, и даже покрывались изморозью под ее пристальным взглядом.

Тогда я начинал молиться, обращаясь к моему стремительному Зефиру, после чего мне удавалось опустить глаза, чтобы она не могла заглянуть в их глубину и прикоснуться к самому дорогому, что у меня имелось. Мой Зефир обладал поразительным сходством с Изольдой, потому что, как я сейчас понимаю, я без памяти влюбился в нее и хранил это чувство с семи до девяти лет. Более всего меня пленяли ее длинные волнистые волосы. Войдя в дом, она первым делом распахивала окна, двери и раздвигала тяжелые занавеси, впуская свежий воздух, который вытеснял застоявшийся пыльный запах ковров и гобеленов. Зефир обладал властью развеивать чары Мегеры.

Мой дедушка пытался убедить меня, что миссис де Уинтер, в сущности, неплохая женщина и пытается сделать все как лучше, но он был святой и, как все святые люди, видел только хорошее и не замечал плохого. В отличие от Тилли, которая пребывала в уверенности, что старшая миссис де Уинтер – исчадие ада и настоящий тиран и что яблоко падает недалеко от яблони, поэтому ее сынок как кот рыскает повсюду. И я пытался представить ее сына в виде черного кота, вынюхивающего добычу.

– Мне про него такое рассказывали, – говорила Тилли, округлив глаза, нашей домоправительнице, миссис Тревели, которая сама служила источником многих слухов о мистере Лайонеле, ведь она была уроженкой этих мест.

Я придумывал самые разные предлоги, только чтобы остаться и послушать эти россказни, и они все больше и больше занимали мое воображение. Почему-то в этих таинственных похождениях черного кота присутствовало шерстяное одеяло. Что кот мог делать с ним? И чем плохо это одеяло?

Что касается Мегеры, то ее допросы, независимо от моих ответов, повторялись с завидным постоянством. Завидев меня в очередной раз, она начинала задавать тс же самые вопросы, как бы обстоятельно я ни ответил на них в предыдущий раз. Своего рода наказание, которое Мегера накладывала даже на меня – еще ребенка. И ей было интересно, как долго я буду терпеть его, когда же наконец решусь взбунтоваться.

Но мятежник из меня не получился. Вежливость и боязнь проявить неуважение к старшим настолько глубоко въелись в мою душу, что, даже когда она доводила меня до слез, я проливал их втайне от своих близких. Мегера мучила меня по привычке, она со всеми разговаривала таким тоном, а еще потому, что ей все равно удавалось что-то выуживать из моих ответов, она собирала сведения по крохам, чтобы использовать их в нужный момент. Со мной она без труда добивалась своей цели.

Однажды – правда, это случилось много позже, в Первую мировую войну, в 1915 году, и я до сих пор вспоминаю об этом не без стыда… Но к этой истории я вернусь позже.

Таким образом, она оказалась намного осведомленнее обо всем, чем мне казалось и в чем я имел возможность убедиться. Мой отец действительно заболел, что от меня тщательно скрывали. Он подхватил лихорадку в Кашмире, выздоровел, оказавшись в военном госпитале в Дели, но потом снова – несколько недель спустя – занемог и умер за месяц до того, как родилась Роза.

Целую неделю никто ничего не говорил мне о его кончине. Я чувствовал: что-то не так, что-то произошло. И атмосфера, воцарившаяся в доме моего дедушки, чем-то напоминала мне обстановку в Мэндерли: все перешептывались, но разговор тотчас прерывался при моем появлении, хлопали двери, быстрые шаги раздавались в коридоре, глаза Тилли покраснели и распухли от слез, лицо деда омрачилось, и мне не разрешали видеться с матерью. Я только слышал, как она рыдает, но мне говорили, что она больна, и закрывали передо мною двери в ее комнату.

Наконец дед взял меня за руку, вывел на площадку у моря и все рассказал. Он потерял своего единственного сына. Меня – при детском эгоизме – это мало заботило. Но сейчас, когда мне почти столько лет, сколько ему было тогда, я представляю, насколько трудно ему было сохранять спокойствие. Когда мои слезы просохли, дедушка взял мою ладонь в свою и мягко спросил, согласен ли я остаться здесь с мамой и моим будущим братом или сестрой, которые должны вот-вот появиться на свет и которым я когда-нибудь сам буду рассказывать, что помню об отце.

Это вызвало у меня очередной приступ слез, но тем не менее я кивнул в знак согласия. Вот так мы остались в этих местах. И вот таким образом постепенно я привязался к родным краям. Я знал, каким все было до появления Ребекки и как преобразился Мэндерли после ее приезда.

Помню, с какой гордостью укладывала Вирджиния в колыбельку своего новорожденного сына. Максимилиан де Уинтер. Тилли уверяла, что имя внуку придумала Мегера и что она сама будет заниматься его воспитанием и не подпустит к нему Вирджинию.

Предсказание Тилли сбылось. Бедная Вирджиния недолго радовалась появлению на свет сына. Она увядала с каждым днем, становилась все печальнее и грустнее, и ее лицо озарялось только в те минуты, когда ей приносили ненаглядного сыночка. Максиму исполнилось три года, когда его мать умерла.

Как считала моя сестра Роза, Максим бережно хранил смутные воспоминания о днях своего детства. Его сестра Беатрис унаследовала фамильные черты де Уинтеров. Максим же тонкими чертами лица и задумчивым взглядом темных глаз поразительно напоминал мать. В нем текла кровь Гренвилов. Он унаследовал не только внешнее сходство, но и многие черты ее характера. Даже в детстве он был очень тихим, задумчивым и стеснительным, явно побаивался отца, а бабушка внушала ему страх. Я очень хорошо запомнил его, когда дедушка занимался с Максимом в летние каникулы. Несмотря на врожденный ум, он не выказывал особенных успехов в учебе, быть может, потому, что бабушка не придавала особого значения образованию и всегда считала, что чтение книг – напрасная трата времени. В Мэндерли была прекрасная библиотека, которую собирали из года в год предки Максима, но она не притрагивалась к ним. За исключением тех книг, где речь шла о лошадях.

Старшая миссис де Уинтер намекала, что книги, университетское образование и все прочее необходимы для таких людей, как я: у меня не было обширных земель, и я должен был сам зарабатывать себе на жизнь. Но Максим мог сказать, сделав широкий жест рукой: «Это мой дом, это мои поля, мои фермы, это мое море», – они доставались ему по наследству. И его образование, которое получали все мужчины рода де Уинтеров, в сущности, заключалось в том, как научиться вести унаследованные от предков дела, как управлять Мэндерли.

И Максим неизбежно должен был усвоить эту премудрость днем раньше или днем позже. Я знал это благодаря своему дедушке, он внушил мне понимание того, что за пределами тех мест, где мы живем, существует иной мир. В отличие от Максима, который воспринимал как нечто отстраненное все, что лежит за пределами ограды Мэндерли.

Как-то летом, когда я приехал на каникулы домой, мне стало его очень жаль. Максим старательно долбил латинские глаголы под присмотром моего дедушки, лицо его было незагорелым, он выглядел удрученным и подавленным. И тогда я позвал его покататься на ялике и пообещал научить грести веслами. Это было первое из наших многочисленных плаваний по заливу.

Мы давно знали друг друга, но этим летом, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Тогда Максиму исполнилось то ли десять, то ли одиннадцать лет. Мне кажется, он пытался подражать мне, и я тоже привязался к мальчику, советовал ему, что надо читать, беседовал с ним. Дед одобрительно относился к нашей дружбе. Его тоже беспокоило, что Максим очень одинок.

А потом проявились признаки болезни у его отца – проявились они в весьма неприятной форме. И до тех пор, пока не удалось запереть больного в его комнате, в Мэндерли не принимали никого из посторонних, и во время каникул Максим томился в полном одиночестве. Вскоре я уехал и поступил служить в армию, и тогда Роза, его сверстница, заняла мое место, подружилась с Максимом и до самой войны оставалась самым близким ему человеком. Роза неустанно повторяла – и продолжает твердить это по сей день, – что Максим всегда был очень одинок.

Моя жизнь очень тесно переплеталась с жизнью Мэндерли – сейчас я так ясно вижу это по письмам, по пригласительным карточкам, по фотографиям, по тем обломкам, которые остались от прошлого, собранные вместе, они о многом могут поведать. Сидя на площадке у моря, я очень отчетливо это понял. И если в прошлом существовали какие-то белые пятна, моя память в состоянии восполнить их.

И картину случившегося с Ребеккой тоже можно восстановить, если извлечь из памяти воспоминания об этой семье и доме.

– Кто ты? – спросил я как-то Ребекку незадолго до ее смерти. – Кто ты, Ребекка?

– Возлюбленная Мэндерли, – ответила она, посмотрев на меня своим пронзительным долгим взглядом.

Это происходило зимой. Мы шли по берегу. Ребекка задержалась возле утеса. Она всегда очень тщательно выбирала слова, когда говорила о чем-то важном.

– Очередная выдумка, – продолжала она с улыбкой. – Думаешь, это меня устраивает? Считаешь, что эта роль мне подходит? Я считаю, что да. Когда я умру, скажи Максу: мне бы хотелось, чтобы на моей могиле выбили надпись: «Здесь покоится Ребекка – возлюбленная Мэндерли» или «Ребекка – последняя из Мэндерли». Мне бы хотелось простую гранитную плиту, на которой честно читалась бы эта надпись. И мне бы хотелось покоиться на церковном дворе, откуда будет видно море. Не позволяй им запереть меня в этой ужасной усыпальнице де Уинтеров, обещаешь?

– Что еще? – спросил я, зная, что она все любит доводить до совершенства. Я не принял этот разговор всерьез, хотя должен был. Ребекке нравилось дразнить меня, и я никогда не мог различить, говорит она серьезно или шутит – тогда она была так молода, ей исполнилось только тридцать лет. А я был на двадцать лет старше ее, и если чьи-то похороны и могли состояться раньше, то скорее мои собственные. – А цветы? – допытывался я. – Каким должен быть гроб? И надо ли мне облачиться в мантию?

– Да, мне нравится твоя судейская мантия. А что касается остального… – она посмотрела вдаль и нахмурилась. – То меня это не волнует на самом деле. Но вот каменную плиту пусть положат обязательно, и не забудь про церковный двор. Не поддавайся уговорам Максима, если он станет твердить, что это вульгарно и не соответствует моему положению…

– А если он сумеет убедить меня? – спросил я с улыбкой.

– Тогда ты пожалеешь об этом: я ненавижу усыпальницу. И ненавижу людей, которые там покоятся. Я вернусь и буду преследовать тебя. Я никогда не смирюсь с этим…

Какой смысл вкладывала она в эти слова? Почему ей не хотелось быть похороненной в склепе? Она ведь не знала, кого там похоронили: даже самых близких родственников – родителей Максима. Их похоронили до того, как она вышла замуж, задолго до того, как ее нога ступила на землю Мэндерли. Спросил ли я ее об этом? Если да, то она, скорее всего, промолчала в ответ.

А пять месяцев спустя Ребекка умерла. Потом, когда наконец нашли ее тело на дне моря, ее похоронили в фамильной усыпальнице в миле от Мэндерли. Я уже описал, как отвратительно обставили этот обряд. Никаких цветов, никаких прощальных церемоний. Викарий просто торопливо пробормотал положенную молитву. Гроб несли мы с Максимом и еще один так называемый могильщик, приехавший на машине. Мы хоронили ее вечером, когда разыгрался шторм. Небо затянули тучи, так что терялась линия горизонта. Ее положили не туда, куда должны были: рядом с родителями Максима, рядом с бедной Вирджинией и Лайонелом. Максиму почему-то пришла в голову другая идея. Он предложил положить ее в самом темном углу усыпальницы, в том месте, где не стояло никаких гробов, в отдалении от остальных представителей рода де Уинтеров, возле столба, который подпирал низкий свод.

Никогда не прошу себе того, что не настоял на своем. Быть может, это было моим первым предательством по отношению к ней. И Ребекка исполнила свою угрозу, она не оставила меня в покое. Как я потом не раз убеждался, она всегда умела держать слово.

5

Сидя на площадке у моря и мысленным взором окинув последние десятилетия своей жизни, я осознал, что, если прислушаюсь к словам умерших, они выведут меня на правильный путь. И даже несколько воодушевился, хотя успел замерзнуть, сидя на каменной кладке. Несмотря на теплое течение Гольфстрим, весна в этих местах была довольно прохладной, и мой ревматизм давал себя знать. Поднявшись на ноги, я решил вернуться домой, открыть присланный утром пакет и позвонить Грею. Баркер зевнул и вяло потянулся, вставая, и мы с ним вместе двинулись по дорожке к дому. Из кухни до нас донесся аппетитный запах. Это Элли пекла хлеб.

По дороге я смотрел на кусты роз, за которыми так старательно ухаживал: появились ли на них почки, и обрадовался, увидев, как отозвались они на мою заботу. Это были так называемые «старые» розы – гордость садоводов. Их посадила моя мать еще в 1900 году, чтобы отметить наступление нового столетия. Они выросли из побегов, которые срезали в саду Гренвилов, – из их коллекции. Мать получила этот драгоценный подарок от одной из сестер. Явно не от «бедной Вирджинии» и не от Изольды, похитившей мое сердце в девятилетнем возрасте. Впоследствии она уехала отсюда, вышла замуж, но не очень удачно, как утверждала молва. Значит, это могла быть только Евангелина.

И моя мать, и жена обожали эти розы и пеклись о них. У меня создалось впечатление, что эти кусты, сохранившие французские названия, которые, однако, в переводе теряли свое обаяние, когда-то привезли предки Гренвилов из Франции. Несмотря на мои протесты, обе женщины не обрезали кусты, и те давали свободные побеги – того и гляди захватят все пространство сада. Иной раз, улучив момент, я все же срезал кое-какие отростки, но так, чтобы мои женщины не застали меня за этим занятием.

В июне – лучшее их время, когда розы цвели наиболее пышно, – к нам в сад приходили многие для того, чтобы полюбоваться ими. Однажды Ребекка, вдыхая аромат пурпурных роз, – не помню, как назывался этот сорт, – заметила, что, наверное, именно так пахнет в раю.

– Божественный запах, – сказала она. – А их цвет намного глубже, чем померальское вино.

– Правда? И какой же марки? – сдержанно спросил я.

Тогда я еще не очень хорошо знал ее – только что вернулся в свой родной дом вместе с семьей из Сингапура. Это произошло в июне, значит, Ребекка вышла замуж за Максима месяца за четыре до того. И мы встречались с ней всего раза два. Она меня заинтересовала, как самая юная особа из тогдашнего окружения. И мне показалось, что ее восторг несколько преувеличен и предназначен, чтобы поддеть меня. А когда она кого-нибудь поддразнивала, этот человек обычно выглядел довольно глупо, так что с ней следовало держаться настороже.

В тот день они с Максимом приехали под вечер. Я полагал, что Элизабет, которой нравилась Ребекка, захочет показать свой сад. Молодожены приняли наше приглашение, но показать Ребекке розы поручили мне. Максим, который видел их тысячу раз, остался разговаривать с Элизабет. Это поручение не доставило мне радости: в тот вечер я был не в настроении и размашисто шагал по дорожкам, перечисляя французские названия сортов. Меня почему-то сковывало присутствие молодой жены Максима. Она произвела на меня впечатление манерной и странной, ее высказывания всегда звучали неожиданно.

Когда она остановилась возле розового куста, вдыхая аромат прекрасных цветов, я украдкой рассмотрел ее. Ничего не понимая в женских нарядах, я все же отметил элегантность и изысканность ее на вид простого платья. Позже Элизабет со вздохом сказала, что оно от парижской фирмы «Шанель» и сшито по последней моде. Изящную шейку Ребекки облегало знаменитое ожерелье де Уинтеров – розовый жемчуг, который почти совпадал по цвету с ее кожей. Я пристально смотрел на это ожерелье, пытаясь найти самое точное определение его цвета. И наконец выудил в памяти нужное слово – «нимфа».

Смутившись, я двинулся дальше, собираясь продолжить прогулку по розарию, но Ребекка не торопилась следовать за мной. Она медленно переходила от одного куста к другому, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Она показалась мне чересчур серьезной, напряженной и… очень юной. Я вдруг обратил внимание, какая она при ее высоком росте тоненькая и хрупкая. Она вдруг стала похожа на ребенка, на опечаленного ребенка, которого каким-то образом занесло в чужие края, где никто не знает ее родного языка, обычаев ее страны и не понимает ее.

И в тот же самый миг во мне вспыхнуло необъяснимое желание защитить ее, и это обескуражило меня. Ребекка подняла голову и посмотрела в мою сторону. И меня неприятно поразила мысль, что она умеет читать мысли и способна видеть и мою глупость, и абсурдные желания. Ни единым словом или жестом она не выказала своего понимания, но я почему-то испытал желание отомстить. Поэтому холодно и резко спросил, какое именно вино она имеет в виду, чтобы поставить ее на место. Ребекка слегка нахмурилась. Взгляд ее необычных глаз задержался на мне, и она произнесла название марки вина – ее французское произношение было таким же безукоризненным, как и мое, – и добавила, что очень хорошо знает этот сорт, поскольку ее отец очень любил его.

Это был один-единственный раз, когда Ребекка при мне упомянула про своего отца, но я тогда не представлял, насколько неожиданным было ее признание. И она ушла, оставив меня в некоторой растерянности.

Спустившись в свой винный погреб, я нашел бутылку того самого вина, которое она назвала, откупорил ее, наполнил бокал и поднес к кусту роз, возле которого мы стояли. Вино по цвету оказалось точно такого же оттенка. Очень немногие женщины умеют точно выражать свою мысль, как я имел возможность убедиться. Но еще меньшее число из них могло высказать что-то дельное относительно вина. И с того момента я стал обращать на Ребекку гораздо больше внимания, чем прежде.

– Вы проверили? Я оказалась права? – спросила она при нашей следующей встрече.

Это произошло уже на приеме в Мэндерли несколько недель спустя. День выдался довольно жарким. На Ребекке снова было очень изысканное белое платье, ее лицо, плечи и руки немного загорели. Это меня удивило. В те времена женщины не любили загорать и старались сохранить белизну кожи, что считалось признаком аристократичности. Со временем эта мода изменилась, но Ребекка уже тогда поступала так, как считала нужным, как ей нравилось самой. Например, не надевала перчаток и шляпы. И это меня тоже поражало.

– Да, проверил. И вы оказались правы, – ответил я. Сначала я хотел сделать вид, что не понимаю, о чем идет речь. Она задала вопрос неожиданно, без какой-либо подготовки или преамбулы, но каким-то образом я почувствовал, что это испытание, и мне захотелось пройти его.

– Хорошо. – Она едва заметно кивнула, но я не понял, что именно она одобрила: то, что я признал ее правоту, или то, что счел нужным проверить ее утверждение. – Вы решили, что я притворяюсь, – сказала Ребекка и взяла меня под руку. – Не стоит отрицать. У вас имелись на то все основания. Ведь вы совершенно не знаете меня.

Я ответил что-то в весьма напыщенном тоне. Не помню, что именно, и даже не хочу вспоминать, но, кажется, похвалил ее с отеческим видом, добавив: «моя дорогая» таким тоном, каким мог говорить человек весьма преклонных лет. В то время мне исполнилось сорок шесть, и я был, в сущности, ненамного старше ее мужа, но почему-то мне казалось более безопасным, если я буду делать вид, будто гожусь ей в отцы. И этой маской я пользовался в течение десяти лет, общаясь с ней.

– Рада, что не ошиблась, – продолжала Ребекка, делая вид, что не заметила моей высокопарности. – Если бы я ошиблась, вы бы постарались высвободить свою руку. Отныне, надеюсь, вы уже никогда не будете подозревать меня в притворстве. Иначе каким же образом мы станем друзьями? А мне не хочется напрасно терять время. Мне очень нужны друзья, но, посмотрите сами, кроме вас, здесь нет ни одного достойного претендента.

С насмешливым видом она кивнула в сторону гостей, стоявших на террасе рядом с Максимом и его сестрой Беатрис. Там был Фрэнк Кроули – друг Максима со времен Первой мировой войны, а теперь управляющий поместьем, несколько старых дев, в том числе и мои нынешние хроникеры Элинор и Джоселин Бриггс – дочери Евангелины Гренвил, и, конечно, несколько выводков из семейств местных обитателей. Еще я заметил там Бишопа и других мужчин – все в панамах и костюмах, которые носил я по привычке, приобретенной в Сингапуре. И, кажется, мне здесь в этом подражали, что меня несколько раздражало.

Я хорошо помню их всех и сейчас. Многие из них были довольно скучными, и я старался избегать разговоров с ними, гуляя в саду. Наверное, Ребекка заметила, что я прячусь от ее гостей. Польстив мне (хотя знаю, что не в ее правилах льстить кому бы то ни было), она ушла к гостям, поскольку обязана была уделять и им свое внимание. С того дня – благодаря моим розам – мы стали друзьями.

И сейчас я поискал глазами этот куст с «божественным запахом». С какой стороны тропинки он располагается: слева или справа? Таблички с названиями сортов давно исчезли, и я уже не знал наверняка, где они. Благодаря моим собственным правилам ухода кусты розы с тех пор сильно видоизменились. Там, где прежде ветви гнулись под тяжестью бутонов, теперь стояли невысокие, мне до колена, ровно подстриженные, вытянувшиеся в линеечку, как на параде, кусты. Догадываюсь, что далеко не всем это бы пришлось по вкусу.

Но я не позволил себе отвлекаться на поиски заветного куста, который я сейчас расценивал как своего рода знамение в наших отношениях. В последнее время я очень многое воспринимал как предзнаменование и обращал внимание на приметы. Время от времени я ловил себя на том, что стараюсь не проходить под лестницей или что стучу по дереву, словно дятел. Это меня огорчало. Я становился суеверным, что могло свидетельствовать о размягчении мозгов (до чего неприятно даже мысленно произносить такую фразу). Мне не хотелось превращаться в потерявшего способность мыслить старика. И поэтому я, не замедляя шага, прошел к себе в кабинет и скомандовал:

– Баркер, лежать.

Пес отвернулся, всем своим видом демонстрируя независимость от хозяина, но затем лег и тотчас задремал.

Сначала я намеревался поговорить с Греем – учитывая мой нынешний настрой, я мог бы воспользоваться его интересом к Мэндерли и приобрести в его лице помощника. Но, уже протянув руку к трубке, я передумал и решил сначала посмотреть пакет, полученный утром. Почему-то, словно догадываясь, что произойдет, когда я взломаю печати и вскрою конверт, я медлил и оттягивал этот момент.

В конверте лежала небольшая тетрадь для записей в черной обложке – очень похожая на привычные общие школьные тетради. Только одна необычная деталь бросалась в глаза. Тетрадь была крепко обвязана кожаным шнурком, опутавшим ее, как паутиной.

Отчего уже тогда, когда я даже не успел прикоснуться к ней, она показалась мне до странного знакомой?

Наконец я распутал узел, и изнутри выпала открытка с видом Мэндерли. На открытке не было ничего написано, как и в самой тетради. Я нахмурился. Очень странное послание от анонима.

Кто мог прислать пустую тетрадь и зачем?

Положив тетрадь на стол, заваленный бумагами, чтобы перелистать ее с самого начала, я сразу же обнаружил на первой странице фотографию, на которой была запечатлена маленькая девочка лет семи или восьми. Ее пышные волосы беспорядочно падали на плечи, как у цыганки. Огромные глаза смотрели прямо на меня. Губы – явно подкрашенные – казались ярче, чем обычно бывают в жизни.

Я ничего не имел против того, чтобы женщины пользовались косметикой. Но девочка с накрашенными губами? Я тут же сообразил, что ее, наверное, нарядили для какого-то любительского спектакля или костюмированного бала. Рассмотрев фотографию в лупу, я заметил за спиной девочки два прозрачных крыла, украшенных блестками.

Фея? Ангел? Трудно определить, кого именно изображала эта девочка, но выражение ее лица было далеко не ангельским. Когда сделали эту фотографию? Судя по заднику (холст с нарисованной пышной листвой и вазой – такие пользовались популярностью в фотостудиях по крайней мере сорок лет назад), маленькая фея надела свои крылышки году в 1910-м или 1912-м, перед Первой мировой войной.

Я не узнал ее. И обязан снова написать об этом. Я не узнал ее. Трудно понять, почему я не сразу заметил сходство, тем более что за эти двадцать пять лет не прошло и дня, чтобы я не думал о ней. Тем более что эти глаза и волосы не похожи ни на чьи другие.

Но осознал я это только в тот момент, когда мой взгляд упал на выведенный детской рукой заголовок на пустой странице с росчерком и завитками – «История Ребекки».

Я даже вздрогнул. Кому пришло в голову мучить меня сейчас и почему? Стыдно признаться, но сначала я подумал, что это сама Ребекка прислала мне пакет, что это послание из могилы. И на какое-то мгновение застыл, как статуя. Я смотрел на заголовок в тетради и на лист бумаги, на котором вывел те же самые слова своей собственной рукой.

Когда мне удалось успокоиться и удары сердце стали чуть ровнее, я снова принялся рассматривать открытку. Она была приклеена на последней странице. Но клей высох, и открытка выпала из тетради. Я повидал немало открыток с видами Мэндерли, но такая мне попалась впервые. Непонятно только, почему она оказалась в этой тетрадке. Ребекка никогда не бывала здесь в детстве, с какой же стати она приклеила ее к своим запискам?

Адрес на конверте был написан другой – не ее рукой, это я отметил после того, как прошел первый шок. Марка и конверт самые обычные. Такие можно приобрести в любом почтовом отделении, в любом сельском магазине, точно такие же лежали и на моем письменном столе. Я снова взялся за лупу. Одна из букв на почтовой марке могла читаться и как Е и как К.

Вдруг меня осенила догадка, и я тотчас позвонил Теренсу Грею. Мне никак не удавалось определить, какие чувства я испытываю по отношению к этому «настойчивому следопыту», как иной раз, придя в дурное расположение духа, я называл его. Не он ли отправил конверт? Если да, то почему?

– Что-нибудь случилось, полковник Джулиан? – спросил Грей после того, как мы обменялись традиционными замечаниями о погоде. – Надеюсь, ничего дурного? Вы чем-то взволнованы?

Оставив его вопрос без ответа, я предложил ему прогуляться после обеда. Я не обмолвился ни словом о конверте, который прислал мне аноним, ничего не поведал ни о крылатой девочке, ни о своих снах. Грей, как я и предполагал, охотно принял мое предложение.

– Я буду у вас сразу после ленча, – сказал он. – Я думал, что вы уже в курсе. Элли мне позвонила утром. Так что увидимся в двенадцать тридцать. Жду встречи с нетерпением, полковник Джулиан. Мне надо рассказать вам кое-что очень важное. Сегодня мне из Лондона позвонил Джек Фейвел. Наконец-то он дал согласие встретиться. А еще я повидался вчера с Фрицем, съездил к нему в дом престарелых, о котором вы упоминали…

– Куда вы съездили? – переспросил я.

– К Фрицу. Он очень слаб, но вы ошибались насчет его памяти. Он не впал в маразм. Тот, кто рассказывал вам это, ошибался. Фриц все помнит очень отчетливо. Мы проговорили с ним около двух часов, и я узнал кое-что очень важное…

Нет, пережить еще один шок за столь короткое время – это уж слишком. Только сегодня утром я вычеркнул Фрица из списка свидетелей – человек, которому исполнился девяносто один год, никогда не любил Ребекку. Он оставался слишком консервативным, и ее новшества были ему не по нутру. И если он еще не выжил из ума, то его наветы, намеки и обвинения нельзя принимать на веру.

Какое право имел Грей встречаться с Фрицем без меня?

То, что он решился на такой шаг, внушало мне беспокойство. Грей и без того уже побывал в Лондоне, чтобы найти дом Ребекки, и я до сих пор не знал, зачем это ему понадобилось. А теперь он договорился с этим лжецом Фейвелом. Мало ему одного Фрица! Фриц очень многое знал обо мне, как и о семействе де Уинтер. Проговорить с ним два часа? Можно представить, сколько вздора тот успел намолоть.

Меня не раз охватывали сомнения: не хитрит ли со мной Грей. Конечно, Элли я старался не сообщать о своих подозрениях. Она полагает, что я читаю слишком много детективных историй, и находит меня чересчур мнительным. К тому же ее так радуют визиты Грея. Не потому, что он такой привлекательный молодой человек, не потому, что он все еще холост, а, как она уверяет, потому, что он очень хорошо ко мне относится.

– Он принимает тебя таким, какой ты есть, – как-то сказала Элли, – и это очень кстати. У тебя появилась возможность поговорить с кем-нибудь о прошлом Мэндерли. Тем более что и его самого это интересует. Он поможет тебе встряхнуться – ты сам так говорил мне.

Утром она снова повторила эти же самые слова… А еще я заметил, что Элли успела переодеться. Ради Терри она преобразилась, стала вдруг на десять лет моложе и выглядела в десять раз привлекательней, чем вчера. Но каким образом она так быстро преобразилась? Каким образом с женщинами случаются такого рода превращения? Во-первых, она сняла брюки, которые обычно носит, и надела короткую юбку и легкую блузку, достала жемчужные бусы моей жены. Чистая свежая кожа, прямой, открытый взгляд производили впечатление невинности и легкого озорства. Она вся так и светилась.

Мне так хотелось видеть свою дочь счастливой. И я очень боялся, что ее что-нибудь ранит.

Элли, моя милая Элли – единственное, что у меня осталось в жизни. Элизабет умерла во время войны после долгой болезни. Самолет моего сына Джонатана упал во время сражения, за две недели до прекращения военных действий, и его тело не было найдено. Старшая дочь Лили, которая начала самостоятельную жизнь, умерла в Австралии во время родов. И ее сын пережил мать всего на две недели.

Потери обрушивались на меня одна за другой. У меня хватило душевных и физических сил пережить их и смириться с ними. Но теперь я очень боялся за Элли. Как бы чего не случилось и с ней. Я очень много передумал о моей Элли этим утром, когда ждал появления к ленчу Теренса Грея.

Остаток времени я провел довольно бестолково: то пытался писать у себя в кабинете, то шел в сад, то путался на кухне у Элли под ногами. Мне никак не удавалось ни на чем сосредоточиться. Беспокоило будущее Элли. Девочка на фотографии заставила меня еще острее ощутить свой возраст, почувствовать бремя лет. Прав ли я, задумав написать записки? Быть может, мне стоит больше думать не о прошлом, а о нынешнем, о настоящем?

Вдруг мне пришла в голову мысль: если я приступлю к исполнению задуманного, то благодаря этому Грей будет чаще навещать нас. И Элли сможет видеться с ним. Мало удовольствия для меня, но доставит радость ей: мы жили довольно уединенно, и Элли редко выходила из дома. Идея показалась мне привлекательной.

И тут-то я увидел, как в дом входит Грей. Когда я вошел следом за ним, Элли, которая все утро хлопотала на кухне, пригласила его разделить нашу скромную трапезу. Глядя, с каким радушием она приглашает гостя, я обрадовался еще больше. «Ах ты, старый дурак! – обругал я сам себя. – Как же ты раньше не догадался?»

В тот день я держался с Греем намного приветливее и постарался удержаться от едких замечаний.

В конце концов, мне не составит труда выяснить, что ему наплел Фриц, решил я, и это меня утешало. Я угостил Грея вишневой настойкой – она, как мне кажется, была довольно вкусной. И после этого, взяв его под локоть, провел в кабинет, чтобы успеть поговорить перед ленчем.

6

– Сегодня довольно прохладно, как мне показалось, и Элли даже разожгла камин. Как вам настойка? – спросил я и, не желая ходить вокруг да около, продолжил: – И как поживает старина Фриц? Узнали что-нибудь интересное? Встреча прошла с пользой?

Я устроился в кресле спиной к камину, чтобы ощущать тепло. Грей – это вошло у него в обыкновение, когда он приходил к нам, – сначала прошелся по комнате, выбирая, где ему устроиться. Его взгляд пробежал и по книжным шкафам, стоявшим у стены. И обычно перед началом разговора Грей любил пройтись мимо, разглядывая корешки книг на полках.

В это утро ритуал повторился. Я улыбнулся про себя. Как я заметил, кое-кто из гостей, осмотрев полки, пытался на основании подборки книг судить о характере владельца, его пристрастиях и вкусах. Грей относился к их числу. К его приходу я кое-что переставил в шкафу – проверить его, и мне было интересно, пройдет ли он этот тест, заметит что-нибудь.

В шкафу слева стояли толстые тома в кожаных переплетах – с них дед начал собирать свою библиотеку. Грей, проходя мимо, бросил на них заинтересованный взгляд. За ними, ближе к окну, стояли книги по естественной истории, истории войн, а за ними в сафьяновых переплетах – произведения классиков Греции и романы. Элли тщательно вытирала с книг пыль, но их брали в руки для чтения не так уж часто с тех пор, как дедушка, прививая мне любовь к познанию, занимался со мной. Лишь изредка я доставал их с полок и нараспев вслух декламировал строки из «Илиады» моему единственному слушателю – Баркеру, и ему, судя по всему, они нравились.

Грей на какой-то момент задержался возле них, а затем прошел в дальний угол, где стояли переводы на английский, а затем и классики нашей литературы – Чосер и Мэлори, его «Смерть Артура» – любимая книга моей матери и моя тоже, когда я был ребенком. Ему я обязан своим именем – Артур и Ланселот. Мельком посмотрев на «Камелота», Грей прошел мимо выстроившихся в ряд Шекспира, Мильтона, Дрейдена, Попа – поэтическая подборка, которую так любил мой погибший сын. В самом отдаленном шкафу стояли писатели XIII века: Стерн, Филдинг, Вальтер Скотт, собрание Джейн Остен, и заканчивались они томами Диккенса и Томаса Гарди. С ними соседствовала русская классика, немецкие романтики и несколько переводов с французского – писатели, с моей точки зрения (которую я не пытался навязать никому), слишком много внимания уделявшие вопросам секса.

Далее шли книги «Округ Мэндерли и Керрит» и издания, посвященные «Тайне Мэндерли». Именно в этом разделе я и произвел кое-какие изменения.

Угадает ли он, на что я намекаю? И тут я заметил удивление, промелькнувшее в глазах Грея. Вынув одну из книг (и тем самым пройдя испытание!), он улыбнулся и прошел к моему столу, на котором я не успел навести порядок и на котором оставил распечатанный конверт и рядом ту самую черную тетрадь, правда, закрытую и завязанную.

Я внимательно следил за Греем. Никакой реакции. Наблюдение за ним ничего мне не дало: либо он ничего не заметил, либо очень хорошо владел собой.

Он сел рядом со мной у камина, потрепал Баркера, и тот в ответ лизнул ему руку. В отличие от меня пес тотчас выразил свое отношение к Грею, я же отложил окончательное суждение до того момента, пока мы не закончим ленч и не прогуляемся по Мэндерли.

На мои вопросы Грей отвечал так, словно слышал только часть из них. Например, он пропустил все, что я спрашивал про Фрица, и ответил только на вопрос про вишневую настойку. Взяв бокал в левую руку, он сделал глоток, задумался и протянул:

– М-м-м… очень необычно. Как вам этого удалось добиться?

– Рад, что вам понравилось, – кивнул я. – Этот рецепт мне дали сестры Бриггс.

– Замечательно. – Грей отпил еще один глоток. – Вкус напоминает… даже не могу подобрать наиболее подходящее определение. – Он снова потрепал Баркера.

Но мне хотелось удовлетворить свое любопытство, и я снова повторил, уже более настойчиво, вопрос, оставленный им без ответа:

– Так что насчет Фрица? Жаль, что вы не предупредили меня о том, что собираетесь к нему, я был бы рад присоединиться к вам. В последний раз я виделся с ним лет пятнадцать назад. Рассказал ли он что-нибудь о Лайонеле? Фриц преданно ухаживал за ним во время болезни до самой смерти. Лайонел умер в 1914 году.

– В 1915 году, как мне кажется, – уточнил Грей.

– Верно, верно. Какое-то психическое расстройство, как я уже упоминал. А сам Фриц, он не страдает старческим слабоумием?

– Не заметил. Он упоминал раза два про Лайонела, но мимоходом. У меня создалось впечатление, что, несмотря на физическую слабость, у Фрица сохранилась хорошая память. Он уже не встает с кресла-каталки, но у него бодрое настроение, и он шутит с санитарками, которые ухаживают за ним. Хотя и чувствует себя одиноким.

Я помнил, как Фриц держал прислугу Мэндерли в ежовых рукавицах, требуя от них безукоризненного следования установленным правилам, и представить его «веселым»? Слова Грея меня удивили. И еще эта оговорка: «одинокий». Наверное, и обо мне он тоже так думает. Я взял второй бокал густой настойки и пригубил его.

– Вспомнил ли он Ребекку? – спросил я как бы между прочим. – Думаю, что да. У него было свое мнение о ней, как мне кажется.

– Что значит «свое мнение»?

– Это означает, что она ему никогда не нравилась. Я ведь уже говорил об этом. И если быть более точным, он ее терпеть не мог. Ведь она привезла с собой миссис Дэнверс в качестве домоуправительницы, и Фрицу пришлось передать ей бразды правления. Он был чрезвычайно недоволен этим, хотя миссис Дэнверс вела хозяйство наилучшим образом. Но это приводило Фрица в еще большее уныние. Так мне казалось. А что касается этого ублюдка Джека Фейвела – вы в самом деле собираетесь переговорить с ним?

– Да. Он наконец-то дал согласие. Решил вдруг, что нам надо встретиться как можно скорее. И поэтому я собираюсь в пятницу поехать в Лондон.

– Что ж, надеюсь, вы не забудете про мои советы. Не стоит доверять тому, что говорил Фриц, но еще меньше вы можете доверять словам Фейвела. Он наговорит массу гадостей, и вам придется разгребать громадную навозную кучу, чтобы найти крупицу правды. Будьте более пристрастны к тем, кого считают главными свидетелями происшествия.

– Да, вы уже говорили об этом, – ответил Грей. – И я всегда помню ваши слова. Признаться, я и сам придерживаюсь такого же мнения.

Он говорил сухо и сдержанно. Настолько сухо, что это уже можно было счесть иронией. Но я не мог понять, откуда она?

И сам собирался перейти на такой же сдержанный тон, если бы в этот момент дочь не позвала нас к столу.

– Элли, дорогая, позволь, я налью и тебе вишневой настойки. Я уже начал ломать голову, куда ты запропастилась, – сказал я.

Мне нечего было ломать голову, поскольку я доподлинно знал, что она на кухне и готовит еду. Элли считала, что нам незачем делать вид, будто этим занимается кто-то другой, а не она сама. Приготовить еду на двоих – много ли усилий для этого надо? Но мне было неловко, что дочь вынуждена обходиться без прислуги.

Быть может, если бы я вырос в другое время, меня бы меньше смущало то, что моей пенсии не хватает на то, чтобы содержать кухарку, и я бы не так стыдился того, что дочь сама ведет хозяйство. Но мне не хотелось, чтобы посторонние догадывались о таких вещах.

Элли, слегка порозовев от смущения, внимательно посмотрела на Грея. Она очень заботилась обо мне и пыталась понять, не насмехается ли наш гость надо мной.

– Не думаю, что мне стоит начинать с настойки, папа. Она, конечно, очень вкусная, но…

– А я бы вам посоветовал попробовать ее, – сказал Грей и улыбнулся Элли.

– В самом деле? – заколебалась она. – Ну что ж, тогда только один-два глоточка, чтобы я не опьянела.

Она произнесла это очень мило, и мне показалось, ее слова тронули Грея – я заметил выражение, промелькнувшее в его глазах. Его сдержанность и сухость тотчас исчезли, на смену им пришла теплота. Он начал шутить, и я, несмотря на его возражения, подлил настойки в его бокал.

Минут через десять Элли сказала, что пирог не может больше ждать, и мы все вместе направились к красиво сервированному столу.

И все время, пока мы пробовали стряпню Элли, я думал о том, что Грея трудно заставить рассказать то, что ему хочется утаить. Наверное, еще труднее, чем заставить меня открыться собеседнику. И еще о том, что он явно что-то скрывает. Вопрос в том, что именно…

7

Все, что произошло после ленча, мне представляется очень значительным и важным. Поэтому я счел нужным записать все по свежим следам, чтобы не упустить деталей.

Сначала я отводил Грею не очень значительную роль в моих изысканиях – что-то вроде секретаря. Своего рода доктор Ватсон при Шерлоке Холмсе. Но последующие события показали, что, напротив, именно он занял ведущее положение в расследовании. И мне пришлось смириться с этим. Поэтому я считаю нужным именно сейчас рассказать о нем поподробнее.

Грей появился в Керрите примерно полгода назад, когда мои дела пошли наихудшим образом. У меня вдруг закружилась голова, и я даже потерял сознание. Наш врач, прекрасный диагност, но любитель поднимать тревогу по пустякам, пришел к выводу, что произошел сердечный приступ. Я не согласился с ним и до сих пор остаюсь при своем мнении, но разве кто-то прислушивается к тому, что говорит пациент?

Врач выписал мне кучу лекарств, которые я должен был принимать и которые мало что меняли в моем состоянии. Поскольку я никогда не относился к числу послушных пациентов, все это только усложняло дело. Необходимость следить за своим здоровьем раздражала меня, беспокойство только усиливалось, меня стали преследовать кошмары по ночам, и все это привело к жесточайшей депрессии. Да и зима выдалась в этот год ненастная: все время шли дожди – день за днем, и я почти все время был вынужден сидеть у камина. Мне не оставалось ничего, только вспоминать Ребекку, размышлять, какие ошибки я совершил, и сожалеть о них.

Я доставил массу хлопот моей бедной, заботливой Элли и осознавал это. Казалось бы, болезнь должна была пробудить во мне великодушие, но, к сожалению, вышло наоборот. Характер мой заметно испортился. Я сам себе не нравился, и я видел, что Элли это очень огорчает. Она обратилась за советом к моим старым друзьям – сестрам Бриггс, дочерям Евангелины Гренвил. Они не остались равнодушными, и в результате в один прекрасный день, в середине декабря, в Керрите появился Теренс Грей.

В кабинет вошел высокий темноволосый молодой человек и крепко пожал мне руку. В его произношении угадывался едва уловимый шотландский акцент. Как он признался, его интересовала история этого края. Он, по словам сестер Бриггс, давно мечтал встретиться со мной и услышать из моих уст рассказы о Мэндерли. Они были рады, что могут познакомить нас. Я не очень поверил их словам, потому что заметил, как порозовела Элли, когда они знакомились. И то, что сестры Бриггс тоже заметили ее смущение, меня рассердило. Я сделал вывод, что они пригласили Грея не для беседы со мной, а чтобы оказать услугу Элли, поэтому держался с ним предельно сухо, если не сказать хуже.

После ухода Грея мы с Элли едва не поссорились, что случалось крайне редко. Я отозвался крайне презрительно об акценте нашего гостя, о его костюме, стрижке, его манерах и так далее. Мои замечания почему-то вывели Элли из себя. Она заявила, что я сноб, что я отстал от времени и что стыдно так поспешно и свысока судить о людях. Элли пережарила хлеб к завтраку, и он был испорчен. Целую неделю она не готовила своего знаменитого пирога, пока наконец не сменила гнев на милость и не изволила простить меня.

Появление Грея в Керрите всполошило весь местный курятник. Немалую роль в этом сыграли его приятная внешность, хорошие манеры, но наибольшее волнение вызывало то, что он не женат. Холостяков после войны в стране водилось мало, а достойных холостяков – меньше, чем зубов у кур.

Он побывал у нас еще пару раз, не больше. Погода улучшилась, я наконец-то начал выходить из дома, и меня с большим торжеством встретили в местном историческом обществе. Секретарша Марджори Лейн – ужасная особа передовых взглядов, только что приехавшая из Лондона, считала себя знатоком тех предметов, о которых не имела ни малейшего понятия, включая в том числе и Мэндерли. Эта дамочка поселилась в коттедже с видом на залив, где занималась мазней, которую выдавала за живопись, и лепила горшки.

– Как хорошо, что мистер Грей согласился прийти на нашу встречу, – заявила она мне, хватая продовольственную книжку, которую я выложил (они придерживали цыплят для Элли, но выдавали их из-под прилавка). – Мы с ним стали добрыми друзьями, и мне удалось убедить его стать членом нашего исторического общества. Нам ведь необходимо привлекать молодых, вы согласны со мной, полковник? Мистер Грей и все мы надеемся услышать ваш доклад. Вы уже продумали тему? Мистер Грей надеется, что это будут «Воспоминания о Мэндерли».

Я прочел свой доклад на очередном заседании общества. И, как мне кажется, даже блеснул эрудицией, указав, в каких местах за чертой города ставились виселицы. Грей тоже пришел на доклад, и если я скажу, что он стал настоящим гвоздем вечера, это не будет преувеличением.

В конце заседания присутствовавшие, по обыкновению, пили кофе с кексом. Мы с Элли стояли по одну сторону стола, Грей – по другую. Его все время окружали наши дамы. Думаете, они обсуждали то, что я рассказывал о местных достопримечательностях? Конечно же, нет. Их одолевало любопытство: как это он до сих пор не женился?

И первой задала этот вопрос, чуть ли не в лоб, Элинор Бриггс, она всегда была, как я заметил, более решительной, чем ее сестра. Престарелые матроны заулыбались, обнажив свои вставные зубы. Я тоже стал ждать ответа Грея не без интереса. Каким образом он сумеет выкрутиться? Начнет отшучиваться или постарается отделаться туманными замечаниями? Ни то и ни другое. Он покраснел и промолчал. Потеряли они к нему интерес? Отнюдь нет. Скромность и сдержанность молодого человека мгновенно их покорили.

Даже месяц спустя сокровенный вопрос, волновавший всех, так и остался нераскрытым, но кое-что из биографии Теренса Грея мне удалось узнать. Он был родом из Шотландии – как мне кажется, из Бордера. После окончания средней школы поступил в Кембридж, где получил степень по истории. Потом Грей стал преподавать там, видимо, до 1939 года, до начала войны. Мне кажется, что Грей ушел добровольцем, но он предпочитал не обсуждать эту тему, и, уважая его желание, я больше не расспрашивал его об этом. Похоже, что вскоре в его жизни наступил какой-то перелом, по-моему, здесь была замешана женщина: что именно произошло, сказать трудно, но это заставило его резко переменить образ жизни.

Он оставил работу, оборвал свои прежние связи и начал искать занятие на новом месте, поблизости от Керрита. Несмотря на свое образование, он согласился на смехотворную должность, которая из-за ничтожной платы оставалась большую часть свободной, – в библиотеке при архиве города Лэньона. Единственным ее достоинством для кого-то могло показаться только наличие свободного времени: работа считалась почасовой. И к тому же приходить можно было не каждый день.

Грей и работал там три дня в неделю, составляя каталоги деловых актов поместья де Уинтеров – их сдали в этот архив после смерти Максима. Грей снял небольшой коттедж на окраине Керрита и все свободное время посвящал «изысканиям», как он сам говорил, но по его глазам я понял, что это не все, мне показалось, что он еще и пишет и что все его нынешние изыскания потом войдут в книгу. У меня тоже имелись замыслы на этот счет… но я, кажется, забегаю вперед.

Мы встречались с Греем довольно часто, и я постепенно оттаял по отношению к нему. Он был отличным слушателем, проницательным, умным, и я был рад, что молодой человек может воспользоваться моими сведениями. И мне представлялось, что он напишет нечто вроде того, что написал мой дед, – «Историю округа Мэндерли и Керрита. Прогулки по достопамятным местам».

Только после этого я стал с ним более открытым. А потом меня стало беспокоить: не слишком ли он сужает тему? У меня создалось впечатление, что его все больше и больше начинает занимать исключительно Мэндерли. Но и тогда я пребывал в наивной уверенности, что Грей – типичная архивная крыса и его больше всего интересует средневековый период, я не очень беспокоился из-за его расспросов и позволил ему забраться довольно глубоко.

А потом я обнаружил, что его не очень-то волнует Средневековье, его вообще мало занимала древняя история семейства де Уинтер. Хотя она изобиловала колоритными сюжетами: амурными похождениями, незаконнорожденными детьми, в особенности те, что имели отношение к порочной Каролине де Уинтер и ее развратному брату, но Грей остался глух. Его явно интересовало только то, что относилось к недавнему времени.

И когда я с большим опозданием пришел к такому выводу, то сам начал задаваться вопросами: почему Грей согласился на такую низкооплачиваемую работу? Почему он стремится подружиться со мной? Правда ли то, как уверяла Элли, что он испытывает ко мне расположение? Его мотивы и намерения стали вызывать у меня весьма сильные сомнения.

Сестры Бриггс и Марджори Лейн рассказывали, что Грей вырос сиротой, что он потерял родителей в детстве или при рождении и рос в приютах. Что потом его усыновила тетушка Мэй – очень добросердечная и милая женщина, которая жила недалеко от Пибла (а может быть, Перта), она приходилась ему дальней родственницей и привозила на каникулы сюда. Гуляя в окрестностях, он полюбил Керрит и его обитателей.

После войны тетушка Мэй умерла, оставив Теренсу небольшое наследство. И эти деньги дали ему относительную независимость, позволили вернуться в места своего детства, о которых он всегда вспоминал с теплотой. Вот почему его мало заботила чисто символическая зарплата, кое-кто даже считал, что он в состоянии купить дом, который арендовал. Сестры Бриггс делали особенное ударение на этой части повествования. Почему-то они считали: предположение, что Грей может стать владельцем дома, вызовет во мне особенное доверие к нему.

– Ну, конечно, мы стараемся поддержать его! – восклицала младшая из сестер. – Нам кажется, что это правильно. Он с таким вкусом обставил домик – и от него всего десять минут ходу до вашего дома. Это так удобно!

– Удобно для чего? – спросил я холодно.

– Для чего угодно, дорогой Артур, – ответила Джоселин, смешавшись.

– Мы имеем в виду, – подхватила Элинор, – что было бы замечательно, если б он навсегда поселился здесь. И ты тоже был бы доволен, Артур. У вас так много общих интересов… – Она помолчала. – Неужели он никогда не рассказывал тебе о своем детстве? И никогда не упоминал про тетушку Мэй? Как странно! А мы с Джоселин думали, что ты сможешь добавить кое-что к его рассказам.

Да, я знал эту историю, читал ее во многих вариациях в различных новеллах. Больше всего она напоминала мне что-то из Диккенса. Особенно в том, что касалось тетушки Мэй – копия Бетси Тротвуд, героини одного из романов. Я не так легковерен, как старые девы Бриггс, и догадывался, почему Грей не пытался рассказывать про свое детство: меня не так просто ввести в заблуждение, как двух престарелых мягкосердечных дам.

И в связи с этим мои подозрения усилились. Что скрывает Грей? Зачем? Может быть, он был женат? А что, если у него тайная жена и дети в Керрите? И с того момента я стал намного осторожнее и внимательно следил за тем, что он выспрашивает у меня. И вот тогда окончательно понял, насколько далеко лежит его интерес от средневековой истории. Какой же я дурак! Ну конечно же, Грей норовил выведать как можно больше о де Уинтерах, но сильней всего его занимала Ребекка.

Это открытие только прибавило новые вопросы. Есть ли что-то личное в его исследованиях? То, что Грей бывал здесь на каникулах, могло быть правдой. Если он впервые появился в этих краях в 20-х годах, Ребекка еще была жива, и ее популярность достигла тогда пика. Если он и в десять лет продолжал наведываться сюда, то мог слышать про ее исчезновение. Об этом судачили все на побережье, об этом писали в газетах. И Грей, конечно же, не мог не знать о происшествии. Таинственная история наверняка осела у него в памяти, и со временем у него появилось желание дать свой ответ. Преступление и наказание виновных – тема, которая волнует многих.

В конце концов однажды я прямо спросил его об этом, изложив свою версию. Но он стал отрицать все. Да, сказал он, в детстве Мэндерли притягивал его внимание, да и как было устоять, когда в каждом, даже самом захудалом, магазинчике округи продавались открытки с видами. Они с тетушкой жили в отдалении, обычно снимали домик на берегу реки недалеко от старинной церквушки в Пелинте. Несколько раз Грей подумывал о том, чтобы срисовать старинные надписи на гробах в усыпальнице де Уинтеров, но удобного случая так и не представилось. А поскольку они с тетушкой не относились к высшему свету, то ничего не слышали о происшествии с Ребеккой и Максимом. Вполне возможно, что он читал статьи, связанные с трагическими событиями в семье де Уинтер, но они не оставили особого следа в его памяти. К тому времени ему уже исполнилось семнадцать, и они перестали бывать в этих местах.

Грей помолчал, считая, что набросанный быстрыми мазками рисунок сиротского детства не стоит обременять подробностями, и перевел разговор на другую тему. Из всего рассказа я поверил только в одно: что ему хотелось перерисовать рисунки и надписи на могильных плитах в усыпальнице. Он пронес свое увлечение и до нынешнего времени. В любую непогоду Грей готов был отправиться в какую-нибудь старую гробницу, чтобы расшифровать надписи. И это детское увлечение шло рука об руку с его любовью к старым книгам и документам. Целые дни он проводил в архивах, листал старые газеты и наведывался в букинистические лавки.

Этот человек любил всякого рода свидетельства, ему нравилось воссоздавать прошлое из отдельных фрагментов: церковно-приходских книг, записей о рождении детей, свадьбах и похоронах, завещаний, из пыльных, забытых всеми писем, дневников и записных книжек. И на мой взгляд, такого человека непременно должен был заинтересовать Мэндерли. Почему? Да потому, что в его истории существовал провал, пробел, который любой историк тут же загорелся бы желанием восполнить.

Во время пожара сгорело все, что имело отношение к Мэндерли. Огонь вспыхнул через тридцать шесть часов после окончания следствия. Пожар начался ночью и быстро охватил все здание. Дотла сгорела изящная мебель, собранная Ребеккой, все фамильные портреты, так пугавшие меня в детстве, и все документы.

Но имущественные договоры сохранились, потому что в тот момент хранились у управляющего – Фрэнка Кроули. И они все были переданы в библиотеку, в которой работал Грей. И надо сказать, что он не замедлил сразу же ознакомиться с ними. Его интерес к этим покрытым пылью бумагам сначала изумил меня. Мне казалось, что молодой человек не способен с таким энтузиазмом изучать, какие суммы получали владельцы поместья от сдачи в аренду того или иного участка земли от фермеров, какие средства находились в обороте, а какие нет, и так далее.

Мой интерес к прошлому носил скорее романтический оттенок: кто в кого тогда влюблялся, кто убежал из дома, чтобы тайком жениться или выйти замуж, кто с кем враждовал и почему. По недомыслию я покровительственно относился к исследованиям Грея: они казались такими скучными и нудными.

Я думаю, этим самым он подготавливал меня к главному. А может быть, просто отвлекал внимание. Он незаметно начал расспросы о де Уинтерах и Карминов – их я помнил очень хорошо еще с детства и сам собирал сведения: история этой семьи печальна – три сына погибли во время Первой мировой войны, с их прелестной овдовевшей матерью остались младшие дети. Один из них – Бен – был идиотом от рождения.

Грей разузнал, что Бен облюбовал бухту неподалеку от Мэндерли и часто проводил там время, а также то, что он умер в приюте для умалишенных. Именно тогда он начал более подробно расспрашивать меня о людях, которые знали что-либо о семье де Уинтер. И я объяснил этот его интерес тем, что ему надоело листать пыльные документы и захотелось как-то освежить их рассказами очевидцев о бедной Вирджинии, Лайонеле и Мегере, о том, каким был в детстве Максим, как он дружил с моей сестрой Розой и как все считали, что они непременно поженятся.

– Как раз перед Первой мировой войной? – переспрашивал он меня.

– Видимо, да, – отвечал я, задумавшись. – Но, как известно, люди очень любят строить предположения, кто на ком женится. Так что это чистая фантазия. Но как бы то ни было, одно время они были большими друзьями, что меня, признаться, удивляло.

– Почему?

– Потому что Роза обожала читать, а Максима совсем не интересовали книги. Почти все представители рода де Уинтеров были обывателями, и Максим в этом не отличался от них. Ему нравились долгие пешие прогулки. Он любил плавать в море, кататься верхом. Он был смелым, отважным, решительным. И в то же время на нем лежала какая-то печать меланхолии. Наверное, это и вызывало у Розы интерес к нему.

– К тому же Максим был очень богат. И рано или поздно должен был унаследовать Мэндерли.

Тут я возмутился и горячо возразил:

– Чушь! Розу это вряд ли могло привлечь к нему. Потому что она была необыкновенной девушкой. Больше всего на свете Роза мечтала поступить в Кембридж и писать научные статьи, чего и добилась в конце концов. Теперь она доктор Джулиан и вскоре может стать профессором. Она настоящая феминистка и всегда смущала все семейство своими эксцентричными выходками.

– Я вижу, что вы любите ее, – заметил Грей с улыбкой. – Был бы рад познакомиться с вашей сестрой. Интересно, согласится ли она встретиться со мной?

Его простой вопрос заставил меня смешаться, и я поспешно ответил:

– Вряд ли. Во-первых, потому, что она переехала в колледж Гиртон и по сию пору живет там. Во-вторых, Роза чрезвычайно рассеянна и с головой погружена в науку. А в-третьих, она живет настоящей затворницей..

– Затворницей? В самом деле? Со слов Элли у меня создалось другое впечатление…

– Она почти ни с кем не общается, – торопливо перебил я его, – так что оставьте эту затею, Грей. Итак, на чем же мы с вами остановились? Напомните мне..

– Мы говорили о Ребекке, после чего перешли к ее мужу и к тому, какой тип женщин привлекал его… Так что мы не настолько уж далеко отошли от темы. Но, как всегда, это кое-что прояснило.

Я внимательно посмотрел на него, но лицо Грея оставалось невозмутимым. Сцепив пальцы, он заметил:

– Загадочная жизнь и такая же загадочная смерть. Одно бы мне хотелось понять, полковник Джулиан…

Я указал на часы:

– Мне пора вздремнуть. Продолжим наш разговор в следующий раз. Лежать, Баркер, лежать! Грей собирается уходить.

Мы продолжили беседу на следующий день и встречались впоследствии еще не один раз. И постепенно я разговорился. Привычка молчать и все копить в себе вырабатывалась в течение двадцати лет, и отказаться от нее было не так-то легко. Порой мне казалось, что я вообще никогда не смогу говорить с кем-либо на эту тему. Тем более что меня раздражали местные обывательницы своими домыслами, которыми они, наверное, делились с Греем: о том, где и когда впервые встретились Ребекка и Максимилиан де Уинтер, хотя только я знал об этом, и больше никто. В промежутках между игрой в бридж они красочно описывали версию, которую первым изложил репортер Эванс: что у Ребекки имелся любовник, но кто он, осталось тайной, и что она для встречи с ним обустроила себе домик на берегу залива, в отдалении от Мэндерли. И что ее, несомненно, убили – либо ее пылкий любовник, либо муж, заставший ее на месте преступления. Что тело нашли в каюте ее яхты с символическим названием «Я вернусь» и что судно убийца вывел в залив и утопил. После чего скрылся.

Грей пересказал мне версию, изложенную Марджори Лейн – она была самой неумной фантазеркой из всех местных кумушек. Марджори считала, что виновник смерти Ребекки ее муж, и Макс убил ее потому, что Ребекка догадалась о том, что он гомосексуалист и находился в связи со своим управляющим Фрэнком Кроули. И когда она потребовала развода, муж убил ее, боясь скандала. В ее рассказе никак не состыковывались детали, например, тот факт, что Максим и его вторая жена спали вместе, о чем свидетельствовала горничная, которая заправляла постели.

Рассказ просто ошеломил меня. Никогда не мог представить, что женщины способны сочинять такие грубые и непристойные истории. И Марджори не постеснялась говорить о таких вещах при Грее. Мне бы она никогда не посмела даже намекнуть.

– Поговорите об этом с сестрами Бриггс, – ответил я ему. – Они все расставят по своим местам, так как хорошо знали Максима.

Сестры Бриггс, как я и ожидал, изложили Теренсу Грею мою авторизованную версию. Они обожали Ребекку и тут же бросились на ее защиту. Бедная женщина узнала, что у нее неизлечимая болезнь, и, чтобы избежать мучительной смерти, в ту же ночь одна вышла на яхте в море. Она всегда была храброй и решила умереть быстро, а не гнить заживо. Так что следствие пришло к выводу, что она покончила с собой и это не подлежит сомнению.

Конечно же, этот вариант сложился в их головах отчасти и без моего влияния. Но, к сожалению, сестры Бриггс не умели подавать факты как следовало. И многое путали, например, они считали, что диагноз подтвердил суд, хотя его установил врач.

Я не надеялся, что более проницательный Грей примет целиком эту трактовку. И не ошибся.

– Как странно, что Ребекка решила покончить с собой таким образом, – заметил он. – Пробить дырку в яхте и ждать, когда она затонет. Это уж слишком. Гораздо проще перерезать себе вены в теплой ванне или прыгнуть со скалы. Здесь так много подходящих утесов. Неужели присяжные ни разу не задались такими вопросами? Насколько я в курсе, они даже не знали о том, что Ребекка была у врача и что она неизлечимо больна. Так ведь?

– Да. Вы правы.

– В таком случае вердикт, который они вынесли, выглядит неубедительно. Не кажется ли вам вся эта история слишком странной?

– Отчасти да. Следователь пытался найти очевидцев ее смерти, но таковых не оказалось. К тому же у Ребекки не было врагов, которые могли желать ее смерти. И на теле не обнаружили никаких признаков насилия…

– Но тело пробыло в воде больше года, – вполне резонно возразил Грей. – Оно успело разложиться. И кое-кто требовал дополнительного расследования, насколько мне известно. Ведь вы в тот момент, когда обнаружили ее тело, находились на яхте..

– Да, как местный судья, я обязан был проводить и… послушайте, Грей, мне бы не хотелось обсуждать этот вопрос. Он до сих пор причиняет мне боль, даже сейчас.

– Понимаю вас, – негромко проговорил Грей, но не прекратил своих расспросов. – Вы были другом Ребекки и другом ее мужа. Но, простите меня, я что-то не могу разобраться. Диагноз лондонского врача в какой-то степени объяснил причины самоубийства Ребекки, но ведь множество других вопросов остались нерешенными. Она не оставила посмертной записки. Все в ее жизни покрыто завесой тайны. Никто ничего не знает даже об обстоятельствах ее замужества, но у всех имеется готовое суждение. Одни настаивают, что Ребекка – святая и убила себя. Другие, что ее убили, потому что она грешница. Где же правда?

– Мне не хочется обсуждать это. Мы с вами говорим о женщине, которой я всегда бесконечно восхищался.

– В таком случае просто напомню о том, что она имеет право очистить свое имя. А это можно сделать, только если довести расследование до конца.

– Расследование уже было проведено.

– При всем моем уважении к вам, полковник Джулиан, позвольте не согласиться с вами. Если Ребекку де Уинтер убили, убийца вышел сухим из воды. На нее пала тень – самоубийство. Ее обвиняют в том, что она оказалась неверной женой.

– Все это произошло двадцать лет назад, – ответил я после очень долгой паузы. – Мне очень жаль, что с именем Ребекки связано столько домыслов, но не в моей власти остановить эти слухи. Сейчас уже ничего нельзя доказать. Ребекка мертва. Максима де Уинтера тоже нет на свете. Да и мне самому уже немного осталось. Все в этом мире течет, все изменяется. Вы молоды, Грей. Вы ничего не знаете об этих людях. И я не могу понять, почему вас это интересует.

– Потому что мне хочется узнать правду, – ответил он упрямо. – Меня это волнует, и мне кажется, что это должно волновать и вас тоже.

– Уходите. Вы упрямы как мул и вывели меня из себя. Я сыт по горло всем этим. Вы мне напомнили… – Я замолчал.

Боже мой, я едва не проговорился, но вовремя прикусил язык, Грей иной раз напоминал мне Джонатана. Он задавал такие вопросы, которые стал бы задавать мой сын, если бы остался жив. И в тот момент я заметил странное сходство между ними, вызывавшее у меня подспудную тревогу. Видимо, поэтому я не сразу смог принять Грея.

Прошла неделя после той встречи, и постепенно я вынужден был признаться, что его слова подействовали на меня. Его вопрос оказался решающим: имеет ли для меня значение правда? Да, конечно, имеет, если вы хотите жить в мире с самим собой. А в моем случае – когда жить осталось не так уж много – это тем более важно.

Во время ленча, приглядываясь к гостю, я пытался оценить его. И выставил ему девять баллов из десяти за манеру вести себя за столом (достаточно высокая оценка, которую, наверное, заслужили тетушка Мэй и средняя школа), семь из десяти за манеру одеваться (рубашка выглажена, но не отутюжена как полагается, и галстук выбран наугад), пять из десяти за умение вести беседу (как и большинство шотландцев, он предпочитал хранить молчание) и десять из десяти за терпение – мы уже добрались до пудинга, когда он впервые упомянул о Мэндерли.

Я надеялся, что, пока буду выставлять ему оценки, мне попутно удастся выяснить еще что-нибудь, но этого не произошло. Манера выставлять баллы, которой я пользовался всю свою жизнь, смущала и меня самого. Самые обычные пункты, ничего, что по-настоящему говорило бы о человеке. И сейчас эти оценки не дали никаких дополнительных сведений. Они оказались бесполезными.

Погрузившись в раздумья, я не заметил, с чем был пудинг: с яблоками или с кактусами. Меня настолько занимал вопрос – могу ли я довериться этому молодому человеку, станет ли он моим Ватсоном или нет и займет ли он какое-то иное место в моем доме в будущем… А потом вдруг меня осенило. Теренс Грей – это мое сознание. Воплощенное сознание, которое сидит напротив в костюме, купленном в магазине готовой одежды, и ест яблочный пудинг с кремом.

Это открытие тем более поразило меня, что оно пришло в тот момент, когда Элли и Грей обсуждали маскарад, устроенный Ребеккой в Мэндерли. Еще до того, как Элли упомянула про костюм Каролины де Уинтер, который Ребекка скопировала со старинного портрета.

И тут я получил возможность вмешаться:

– Такие балы становились тяжким бременем для прислуги. И больше всего о них мог бы рассказать Фриц. Кстати, Грей, что он вам рассказал во время вчерашней встречи?

– Фриц? Просил передать, что он очень уважает вас. Он очень просил меня не забыть передать вам его слова.

– Уважает? – Я пристально посмотрел на Грея. – И это все, что он просил передать мне? Больше ничего?

– Нет, – удивился Грей. – А что он мог еще передать? Может быть, я чего-то не понял.

– Нет, нет. Это не имеет значения. Ну а сейчас настала пора прогуляться. – Я поднялся. – Элли, ради бога, оставь эти тарелки на месте. Ими найдется кому заняться. Мы перейдем в другую комнату, чтобы выпить кофе. Баркер! Где ты! Куда запропастилась эта чертова собака?!

И когда я уже стоял в прихожей, полностью одетый: в шляпе, шарфе, пальто и перчатках и держал Баркера за поводок, пока Элли выводила машину из гаража, я все же решился спросить:

– Скажите, Грей, это не вы прислали мне конверт? Этим утром? Довольно большой, коричневого цвета?

– Нет. – Грей нахмурился. – Если бы я захотел вам что-то послать, я бы принес конверт сам. И приложил записку…

– Ну, конечно, просто я подумал, что, быть может, вы забыли вложить записку. Впрочем, это неважно. Забудьте об этом…

Он помог мне сойти с крыльца и добраться до автомобиля. Это была последняя проверка: как он будет вести себя в Мэндерли. Но его ответная реакция на вопрос удивила меня.

Когда я сообщил ему, что мне надо что-то спросить, он напрягся. Но когда я задал вопрос, я увидел, что он ответил честно. И испытал явное облегчение.

Почему? Наверное, не любил, когда его расспрашивают. Подумал, что я хочу задать вопрос о чем-то другом… И это его встревожило. В первый раз я увидел, что он занервничал.

8

Элли вывела наш старенький «Моррис Оксфорд» к воротам, и я устроился в машине с помощью Грея. Из-за моего ревматизма и слабости это выглядело как небольшой цирковой номер, но в конце концов все закончилось довольно благополучно. Грей сел на заднее сиденье за спиной Элли, а Баркер устроился позади меня. Время от времени он лизал мне ухо и тяжело дышал.

День выдался хороший, и настроение мое вполне соответствовало погоде. Элли – прекрасный водитель – вела машину легко и плавно. Мы преодолели пару холмов, откуда открывался прекрасный вид на окрестности: на раскрашенные в разные цвета коттеджи, дамбу, за которой расположились домики деревенских жителей и где мог останавливаться в детстве Грей.

А по другую сторону залива, сверкающего в лучах солнца, напротив города, раскинулись земли Мэндерли. Элли умело вписывалась в повороты, пользовавшиеся дурной славой. Однажды Максим, вскоре после женитьбы на Ребекке, чуть не разбился на одном из них на своем автомобиле, но, к счастью, тогда все для него обошлось благополучно. После этого начался довольно крутой подъем, дорога петляла вдоль излучины реки, пока не показалась дубовая роща, затем заросли бука и, наконец, сосны, откуда начиналась граница владений Мэндерли.

Грей всю дорогу молчал. Все внимание Элли было сосредоточено на переключении скоростей, а я по своей привычке снова погрузился в воспоминания о прошлом.

В три пятнадцать мы достигли перекрестка, где когда-то, как я докладывал на заседании исторического общества, стояла виселица и где собиралась публика, привлеченная бесплатным представлением. Мы припарковались возле сторожки у ворот Мэндерли. И я начал отыскивать – еще одно небольшое представление – ключи, которые могли храниться в одном из моих многочисленных карманов и которые, конечно же, оказывались в самом последнем и самом труднодоступном.

Никто не знал, что у меня хранятся ключи от ворот, и Грей дал слово, что сохранит это в тайне. Ключи передал мне дед, который получил их от Мегеры, наверное, для того, чтобы он имел возможность в любое время беспрепятственно бродить в поисках бабочек по здешним лесам. Мы очень редко пользовались ими. Обычно в домике оказывался сторож, который сам открывал нам ворота. Несколько раз и я пускал их в ход: Ребекка, зная мою любовь к этим лесам, предложила мне приходить, когда только вздумается. После того как пожар уничтожил особняк, я думал, что замки на воротах сменят, но никому это не пришло в голову, поэтому я по-прежнему мог войти внутрь, когда мне или Элли хотелось прогуляться с Баркером в уединенном месте. В последнее время Керрит наводняли отдыхающие, и приходилось искать места, где можно побыть в одиночестве, к чему я привык с детства.

Но где же этот чертов ключ? В брюках? Нет. Элли вздохнула. Грей всматривался в густую чащу леса, который стоял за воротами… Карманы пиджака тоже пусты…

Грей подошел к покосившейся табличке, что болталась на воротах все эти двадцать лет, ее повесил нанятый Максимом смотритель. После того как Максим отправился в добровольное изгнание за границу, он отчитывался перед ним. После смерти Максима, поскольку обе жены его оказались бездетными, смотритель писал отчеты наследникам из боковых ветвей рода де Уинтеров. Кто они? Владельцы обширных полей в Йоркшире, уютных холмов во Франции или собственных замков в горах Шотландии, но к Мэндерли они не проявляли ни малейшего интереса, и ни разу нога никого из них не ступала на эти земли.

Судя по всему, их вполне удовлетворяла арендная плата фермеров, которые успешно вели свое хозяйство. А руины бывшего замка Мэндерли новых владельцев не волновали. Агенты по продаже недвижимости, побывав здесь, поняли, что не смогут извлечь для себя никакой выгоды. Скорее всего, они ограничивались тем, что наведывались сюда раз или два в году, но не обращали никакого внимания на леса и рощи, не пытались восстановить удивительной красоты сад или сохранить остатки дома. Последний кусок сохранившейся кровли мог рухнуть в любой момент.

Табличка, которую рассматривал Грей, сильно пострадала от времени и непогоды, но все же еще можно было прочесть на ней: «Частная собственность. Вход воспрещен».

Эти слова я никогда не относил к себе лично. Как старого друга семьи, меня радушно принимали в доме. Максим всегда зазывал в гости, Ребекку тоже радовали мои визиты. И тут я наконец нащупал искомый ключ, который зарылся на самое дно кармана моего пальто, которое я накинул на плечи. Издав торжествующий возглас, я шагнул к воротам, но Грей опередил меня. Он подошел к воротам, с усилием толкнул их, и створки со стоном и скрипом отворились.

Похоже, Грей не слишком удивился этому, но я был поражен до глубины души.

– Что за напасть? Неужто я совершил промашку? Элли, разве я…

– Нет, конечно. Мы приезжали неделю назад, я хорошо помню, потому что в этот день мистер Грей уезжал в Лондон. И, уходя, мы закрыли ворота. Разве ты не помнишь, папа? Ключ поворачивался с трудом, и мне пришлось помочь тебе…

Не закончив фразу, она повернулась к воротам, вглядываясь в извилистую дорогу, и в ее взгляде проскользнуло беспокойство. Признаться, и меня охватило какое-то дурное предчувствие. Сначала я решил, что приехал смотритель, и если так, то мне не из-за чего волноваться. Я чувствовал себя вправе появляться здесь, когда мне вздумается, и не собирался давать отчет какому-нибудь хлыщу, который годится мне во внуки. Но ведь он мог не знать, кто я такой и какое имею право ходить сюда, и в таком случае мне придется растолковывать ему. Я замешкался, и меня начали одолевать сомнения: стоит ли нам продолжать намеченную прогулку.

Облака закрыли солнце, и все вокруг как-то сразу померкло. И меня снова охватил суеверный страх, который я пережил на рассвете, когда из маленького гробика послышался тоненький настойчивый голос: «Выпусти меня. Подними крышку – мне надо поговорить с тобой».

Я вздрогнул, пес, застывший рядом со мной, заскулил, шерсть на его загривке вздыбилась. Сегодня очередная годовщина смерти Ребекки, и мне стало не по себе. А что, если сюда заявился не смотритель, который не представлял никакой опасности, а кто-то незваный и нежеланный.

И, глядя на туннель, который образовали густые ветви над дорогой, и заросшую травой колею, я заколебался. Но сегодня темные тени под деревьями словно бы таили скрытую угрозу.

Я уже было собирался предложить своим спутникам отложить наш поход, но Грей распахнул ворота пошире и подошел к нам.

– Кто-то опередил нас, и совсем недавно, – сказал он. – Посмотрите – даже отсюда можно увидеть на дороге отпечатки колес.

Он указал на следы от протекторов в нескольких ярдах от ворот. Элли двинулась следом за ним, чтобы убедиться в правильности его слов.

– Значит, там кто-то сейчас есть, – сказала она, немного помедлив. – Может быть, нам лучше приехать в другой раз? Это очень странно. До сих пор мы никогда не встречали здесь ни души…

Она вопросительно взглянула на меня, но я промолчал в ответ.

– К чему нарываться на скандал? – Элли понизила голос, словно кто-то мог услышать ее слова. – В сущности, мы вторгаемся в частное владение. И если нам кто-то встретится… – она повернулась к Грею, – …папа выйдет из себя. И без того он становится капризным и раздражительным, когда мы приезжаем сюда. Но мне не удается отговорить его от поездок. Ему необходимо бывать здесь. Он всегда приезжает в день смерти Ребекки. Его и так огорчает, что вы приехали с нами..

– Не думаю, что для тревоги есть какие-то основания. – Грей оглянулся и посмотрел на меня. – Может быть, следы остались еще со вчерашнего дня, а если и не так и мы кого-то встретим, я уверен, что я смогу объяснить причину нашего появления. В конце концов, мы не совершаем ничего дурного, и я беру на себя всю ответственность. Меня только беспокоит расстояние. Как далеко до особняка от ворот?

– Довольно далеко. Туда лучше добраться на машине. И мы очень давно не подъезжали к дому. – Элли помедлила. – Обычно мы немного проходили по дороге вперед, где уже слышно море. Зимой отсюда можно увидеть особняк. В прошлом году мы почти доехали до дома и прошлись по Счастливой долине, где Ребекка высадила азалии. Они тянутся почти до самого моря… Но это было тогда, когда отец чувствовал себя намного лучше.

– Значит, нам надо доехать до самого дома, – сказал Грей. – А если полковник Джулиан захочет, то мы пройдемся немного, а потом сразу вернемся назад. – Он понизил голос, наклонился и что-то сказал ей. Похоже, что его слова убедили мою дочь.

Элли повернулась ко мне, ее лицо порозовело – это означало, что ей предстоит нелегкий разговор со мной. Но я не стал доставлять трудностей. Слова «капризный и раздражительный» засели у меня в голове. Трудно сказать, что я испытал, глядя, как Элли и Грей, доверительно наклонившись друг к другу, составляют заговор. Обрадовало это меня или, напротив, огорчило? Сейчас меня больше волновало другое: увижу я особняк или нет. Раз уж мы приехали, имеет ли смысл откладывать поездку? Все равно пешком мне не осилить такой долгой дороги.

Грей еще шире распахнул ворота, а когда мы проехали, закрыл их и сел на свое место. Элли нажала на газ, и машина нырнула в темный прохладный туннель, края которого утопали в изумрудных зарослях папоротника, примулы и мха.

Мои страхи тотчас рассеялись. И как только мы тронулись вперед, прошлое, словно я повернул волшебный бинокль, начало придвигаться мне навстречу – возраст подарил мне волшебные окуляры, позволявшие видеть невидимое. Мне оставалось только повернуть голову или перевести взгляд с одной точки на другую, как время и расстояние переставали иметь значение. И я мог бы протянуть руку и коснуться того, что открывалось моему внутреннему взору. Оно никогда и никуда не исчезало, оно всегда оставалось тут, и мне вдруг почему-то стало жаль Элли и Грея – еще таких молодых и не обладавших такой способностью.

Вот я в матросском костюмчике бегу мимо деревьев, и мне никак не удается догнать бабочку и накрыть ее сачком. Краем глаза я увидел мать, задумчивую и печальную, в черном платье – она никогда не снимала траура. Она сидела на скамье и рассматривала дикую орхидею: рыжеватые веснушки покрывали ее лепестки, яркие, будто выкрашенные анилиновой краской.

Она окликнула меня, а затем повернулась, для того чтобы в одно мгновение очутиться в другом времени и через восемнадцать лет улыбнуться моей сестре, которая шла нам навстречу в бледно-розовом платье и размахивала стопкой книг, перетянутых бечевкой. Она смеялась, глядя на Максима, который шел за нею.

– Меня часто спрашивают, почему я вышла замуж за Максима, – проговорила Ребекка, остановив машину, на которой она мчалась по дороге – новенький дорогой автомобиль с мощным двигателем.

Она затормозила очень резко как раз на этом повороте или, быть может, на следующем и повернулась в мою сторону. Ее волосы растрепал ветер, ее кожа светилась, а в удивительных глазах отражалось солнце, но, как только тень от ветвей скрыла его, выражение их изменилось… как апрельский день – всегда непредсказуемый и неожиданный.

– Я всегда говорю им неправду – презираю тех, кто лезет с такими вопросами. Говорю, что вышла из прихоти, в один ненастный день или из-за денег – в зависимости от того, какой ответ они ждут от меня. Им хватает этого, чтобы сплетничать всю зиму. Но, поскольку ты никогда не спрашивал, скажу тебе правду. Я вышла за него замуж из-за этого. Прислушайся! Слышишь – море?! Оно вон там, за деревьями. И сколько цветов вокруг! А сколько птиц ты узнаешь по голосам? На той ветке гнездо дроздов. В нем шесть яиц небесно-голубого цвета. А как-то раз я видела ястреба. Вот почему я вышла замуж за Максима. Все это принадлежит мне, и я принадлежу этим местам. И я сразу это почувствовала. С первой минуты.

– Но сначала ты обвенчалась с ним, прежде чем оказалась здесь, – возразил я скучным тоном – мой своеобразный щит. Я так страшился, что она посмотрит на меня, и тогда… тогда рухнет все, из чего состоит моя жизнь. – Вы уже обвенчались. Максим рассказывал мне. Так что ты приняла решение под влиянием каких-то других обстоятельств, а сейчас немного преувеличиваешь.

– Ошибаешься, – упрямо тряхнула головой Ребекка. – Я знала эти места с самого детства. Они снились мне. И теперь это стало моим.

– Благодаря Максиму.

– Если хочется, можешь считать так. Какой ты прозаичный и скучный сегодня. – Она потянулась к ручке и распахнула дверцу. – Можешь идти дальше пешком. Когда ты прекратишь перекидывать косточки на счетах – если ты когда-нибудь способен остановиться, – угощу тебя чаем. Так что выходи. Мне не нужен бухгалтер в машине, и я не потерплю их в Мэндерли…

– Ребекка… – начал я.

Элли протянула руку и положила ее на мою.

– Ты задремал, папа. Посмотри, мы уже приехали. Сидевший рядом со мной пес снова протяжно заскулил.

Грей напрягся. Гравий заскрипел под колесами, густая тень деревьев вдруг расступилась, перед нами предстали выщербленные полуразрушенные стены Мэндерли, освещенные апрельским солнцем. В кустах беззаботно распевали птицы, и даже сквозь их щебет я слышал, как шумят волны.

Мы остановились на площадке – теперь уже не такой ровной, как прежде, где во времена моего далекого детства останавливались экипажи. Позже автомобили стали подъезжать к дому с северной стороны, к богато украшенному порталу. По ступенькам торжественно спускался Фриц, чтобы приветствовать гостей. На этих ступеньках молодоженов встречал весь штат прислуги Мэндерли, от главного садовника до мальчика на побегушках, вся домашняя прислуга выстроилась по линеечке, сжимая в руках шляпы, и горничные, скромно потупив глаза, готовились встретить новую хозяйку дома.

– Мне кажется, Фриц надеялся, что мы станем друзьями, – сказала Ребекка, посмотрев на меня с легким удивлением. – Он берег родовые могилы и всегда страстно желал, чтобы я совершила какую-нибудь оплошность. Время от времени я доставляла ему это маленькое удовольствие, чтобы посмотреть, что он будет делать. Но я дала обещание Максу – никаких фокусов! И я держала данное ему слово. Всякий раз это был безупречно исполненный спектакль – мне бы хотелось, чтобы ты как-нибудь понаблюдал за этим зрелищем.

– Я слышал, что ты уронила перчатки, так что Фрицу пришлось остановиться и поднять их, – сказал я. – И сделала это намеренно.

– Конечно, нет. Эти перчатки – первый подарок Максима: очень красивые, из тончайшей мягкой кожи – у моей мамы когда-то были такие же. И мне было бы жаль испортить их даже для того, чтобы рассердить Фрица. Я случайно выронила одну, когда увидела этот склеп с разукрашенным порталом. Чистая случайность, правда!

Сейчас я снова посмотрел на вход.

Фронтон перекосился, и в трещинах проросла трава. Одна из колонн, почерневшая от огня, все еще стояла прямо, другие угрожающе кренились. Стоило мне спустить Баркера с поводка, как пес тотчас бросился следом за Греем и Элли. Я медленно пошел за ними.

В это время года, когда ежевика и сорняки вылезают из-под снега после зимы и пускают новые ростки, очертания Мэндерли как бы расплываются. Но из-за того, что нынешний апрель оставался сырым и холодным, его стены не успели зарасти, разрушенный дом виделся таким, как есть. Опираясь на палку, осторожно огибая кроличьи норы, я медленно обходил развалины с севера на запад, откуда открывался вид на море.

Центральная часть дома была самой красивой, там вопреки традициям поселились Максим и Ребекка – им полагалось занимать, как всем хозяевам, более роскошные покои в южном крыле дома. Здесь, внизу, находилась огромная гостиная, где я впервые после возвращения из Сингапура увидел Ребекку. Она, поразительно юная, вбежала из сада в белом платье. Здесь же, на первом этаже, находились комнаты, в которые я никогда не заходил, и там была ее спальная. «Я могу спать только там, – призналась она мне, – когда широко распахиваю окна. Даже шторы я оставляю открытыми, потому что слышу шум моря и чувствую его запах. Это действует успокаивающе».

Теперь от этих комнат не осталось и следа. И мне кажется, что огонь в первую очередь вспыхнул в этой части дома – так мне рассказывали, – и благодаря сильному ветру он так быстро распространился по всему дому. Я прикоснулся к обгоревшим камням. Под ногами у меня валялся обломок, выпавший из угловой кладки окна. И я потер его, словно надеялся, как в сказке, что некий волшебник тотчас отзовется и восстановит все таким, каким оно было некогда: вот тут появится камин, здесь будут двери… Но нагромождение камней мешало мне представить, где что находилось, и я опечалился.

Отвернувшись, я принялся разглядывать лужайку: здесь под деревьями маленький мальчик в матроске сидел и пил чай с сестрами Гренвил и влюбился в хорошенькую Изольду. Отсюда я увидел, как Ребекка сорвала несколько белых лилий. И сейчас она направлялась ко мне. Столь реальное для меня прошлое оставалось невидимым для остальных. Картинка дрогнула и расплылась, когда я посмотрел на море и на небо.

Ощутимая тяжесть лет снова легла мне на плечи. Мои руки дрожали, и шаги стали неуверенными. Пес, всегда угадывавший мое состояние, подбежал ко мне и положил тяжелую голову на ноги. Свежий морской воздух помог мне восстановить силы. Как хорошо, что я решился приехать сюда. Каждый раз в этот день я совершал, по сути, бессмысленное путешествие в прошлое. Спрашивается, ради чего? Из чувства раскаяния? Как дань уважения? Из чувствительности? Боюсь, что нет, я лишен сентиментальности. Но в этом году у меня особая цель, о которой я на какое-то время забыл.

– Идем, Баркер, – позвал я, шагая по траве к дочери и Грею.

Они вышли мне навстречу, обогнув дом с другой – западной стороны, где находилась комната Лайонела, в которой он просидел взаперти до самой своей смерти. Эта часть пострадала чуть меньше, тем не менее и в этой половине крыша рухнула, и увитые плющом руины оставляли впечатление каких-то нагромождений скал. А вон и его окна, откуда выглянул я сам, одетый в униформу.

1915 год. Я как раз приехал в Англию на два дня, чтобы повидаться со своей женой и только что родившимся сыном. В этот же день я должен был вернуться, чтобы отправиться на фронт, во Францию, где меня могли убить в любой момент, как убили очень многих моих товарищей по оружию. Тем не менее меня вдруг пригласила в Мэндерли старшая миссис де Уинтер. Я должен был выступить в роли свидетеля при подписании нового завещания, которое составил ее сын Лайонел. Фриц, которого вскоре должны были перевести в дворецкие, выступал в качестве второго свидетеля.

Почему пригласили именно меня? Потому ли, что миссис де Уинтер все еще пыталась понять, как долго я не смогу сопротивляться ей? Или потому, что статистика подсказывала ей, что я могу погибнуть, а потому и не стану говорить лишнего? Лайонел был болен и не понимал, что за документ он подписывает, хотя его мать утверждала обратное. И он умер буквально на следующий же день. Вопреки статистике я выжил и через столько лет, что прошли с того момента, вспомнил об этом факте. Второй раз меня против воли вовлекли в трагические события, происходящие в семье де Уинтер.

Эту часть особняка я никогда не любил. Беатрис как-то привела меня туда и сказала, что тут бродят духи, и мы с ней наткнулись на них: безголовый призрак какого-то мужчины и бледное видение Каролины де Уинтер. Наверное, на самом деле мы ничего не видели, но я почувствовал их присутствие. Я тогда дрожал от ужаса и едва сдерживал крик. И уже собирался снова пережить детский страх, но, на свое счастье, увидел Элли, поджидавшую меня. Но Грея не оказалось рядом с нею. Он быстрыми шагами направлялся по тропинке к морю. Я замер.

– Как все это красиво при таком освещении, правда? – спросила Элли, присоединяясь ко мне. – Иногда мне даже кажется, что сейчас особняк выглядит намного привлекательнее, чем прежде. Конечно, он был великолепен тогда, но сейчас в нем появилось нечто таинственное. А вот под той башней лисья нора, и там выводок малышей. Я слышала, как они пищат. Через какое-то время от стен ничего не останется. Природа возьмет свое. Птицы совьют в развалинах гнезда, лисицы и барсуки устроят себе норы… Плющ затянет все зеленым ковром, повсюду вырастет папоротник.

– Наверное, – пробормотал я. – Баркер, сидеть!

Элли положила руку мне на плечо. Легкий свежий ветер разметал ее волосы, на щеках заиграл румянец. Какое-то время мы оба хранили молчание. Элли продолжала смотреть на деревья, которые только начали покрываться листвой, и солнечный свет без труда пробивался сквозь ветви. Вдали весело играли волны. Во всем чувствовалось дыхание приближающейся весны. И я ощущал ее присутствие и в глазах дочери; их нежность тронула мое сердце и в то же время причинила боль. Мы с ней составляли единое гармоничное целое, и она осознавала это. Элли вздохнула и отогнала мечтательную задумчивость.

– Хорошо, что мы никого здесь не встретили.

У меня создалось впечатление, что она произнесла эту фразу только для того, чтобы вернуть меня к действительности.

– А вдруг теперешние хозяева наняли сторожа, чтобы он охранял лес? Или смотрел за домом? К нему опасно подходить, этот смотритель давно должен был заняться им. Мне кажется, что рано или поздно они поймут это. Но кто-то явно здесь побывал. Ты заметил, папа?

– Нет. А с чего ты взяла?

– Ну, посмотри сам, кусты примяты. А здесь – возле башни, – ты помнишь, окна комнаты Лайонела были забиты досками еще год назад. А сейчас доски сорваны…

– Наверное, ураганом. Зимой налетали штормовые ветра и сорвали доски.

– Нет, тут явно поработал не шторм. Кто-то пользовался инструментом, чтобы вырвать гвозди, – на подоконнике остались свежие отметины и следы грязи. Кто-то вскарабкался на окно – и плющ сорван… Терри решил, что это детишки подзадоривали друг друга и наконец отважились залезть… Но я ответила, что дети никогда не ходят сюда..

Она замолчала, нахмурившись. Я посмотрел в ту же сторону, на окно, и понял, что кто-то и в самом деле забирался в дом. Элли права, вряд ли это были дети. Ни случайные прохожие, ни влюбленные парочки, ни любители уединения, тем более ребятня не смели пересекать границу частного владения, такой суеверный страх внушал им особняк. Ни одна душа не отважилась бы сломать ветку дерева или сорвать цветок.

Древние силы, дыхание предков защищали Мэндерли. Зайти сюда – все равно что войти в святилище, иногда я это очень явственно ощущал. Нечто похожее я переживал во время своих поездок на Дальний Восток или когда осматривал египетские пирамиды, бродил по священным греческим рощам и руинам итальянских храмов.

Только твердолобые и неумные люди могли не верить в силу, которая исходила от такого рода мест. Чувство, которое просыпалось здесь, можно назвать инстинктом или сверхинтуицией, но я бы никогда не отважился явиться сюда в полном одиночестве, особенно глубокой ночью, и ни в коем случае не отпустил бы Элли. Глядя на окно, на которое указывала дочь, я думал о том, что она назвала Грея по имени. До сих пор она никогда не называла его Терри. В какой момент они перешли на «ты»?

Легкий ветерок долетел с моря, и дрожь прошла по моему телу. Я отвернулся от окна. Что-то поднималось в моей душе, и оно вызывало гнев. Я еще мог видеть Грея, хотя он почти скрылся в лесу.

– Куда он направляется? И почему так спешит? Мог бы подождать нас.

– Ему хотелось… ну… побывать у домика Ребекки на берегу, я думаю. В бухте. – Элли растерянно посмотрела на меня. – Он знал, что тебе трудно будет добраться туда, и не хотел огорчать, поэтому сказал, что успеет быстро обернуться туда и обратно, а затем мы поедем домой.

– Трудно добраться? Да это всего четверть мили! – рассердился я. – О чем вы там шептались за моей спиной? Какое он имеет право решать, трудно мне или легко?

– Но, папа…

– Кто-то счел, что можно не считаться со старым сморчком? В конце концов, именно я привел его сюда. Черт побери… «не хотел огорчать»! Конечно, огорчусь. И именно из-за него. Шныряет здесь повсюду, уезжает то и дело в Лондон. И одному богу известно зачем. Сам идет к Фрицу, не спросив совета. Кто сказал ему, где находится Фриц? Я. Он списался с Фейвелом и договорился о встрече с ним. И вот теперь ушел рыскать один, бросив тебя. Невоспитанный, неотесанный тип. Я сыт по горло. Слишком далеко? Я покажу ему…

Я наговорил еще много чего. Возмущался все сильнее и сильнее, так что гнев совершенно ослепил меня. Все это время я осознавал, что Грей прав. Туда мне не добраться пешком. И понимал, что если даже и доберусь до бухты, то ее вид расстроит меня еще больше – я уже два года не ходил туда. Но чем более я осознавал правоту Грея, тем сильнее раздражался. Над разумным и практичным полковником Джулианом взял верх король Лир.

– Пожалуйста, не волнуйся, папа, не надо, – пыталась успокоить меня в паузах между вспышками Элли. – Как странно, – наконец проговорила она, и было видно, насколько она расстроилась и начала терять терпение. – Почему ты такой упрямый? Ты же помнишь, что произошло, когда ты вздумал в последний раз пройти туда. Мы едва дошли до конца Счастливой долины, как ты так ослаб, что упал. Врач предупреждал тебя, я предупреждала тебя, твое собственное тело предупреждало тебя. Ты еще не набрался сил, это слишком далеко…

– Оставь меня в покое, Элли! – воскликнул я. – Не мешай мне. С каких это пор ты начала приказывать мне?

– Я не приказываю, а прошу. Я умоляю тебя, ради тебя самого, послушайся меня, будь разумнее…

– Отпусти мою руку, черт побери! И прекрати хныкать. Тебя не украшают красные глаза и распухший от слез нос. Если тебе хочется выглядеть привлекательной в глазах мистера Грея, а мне кажется, что так оно и есть, то не стоит распускать нюни, поверь мне.

– Папа… прекрати. – Элли отпустила мою руку и отступила на шаг.

Я готов был возненавидеть самого себе за ту муку, которую причиняю ей. Но отчего-то разъярился еще сильнее.

– Так хлопотать над ленчем – только потому, что он должен был приехать к нам! И все время строить ему глазки. Думаешь, я ничего не вижу? Эти застенчивые взгляды в его сторону. Ты выглядишь полной дурочкой, Элли. Мне больно видеть тебя такой – ведь ты его совершенно не интересуешь. Посмотри, с какой радостью он умчался отсюда. «Папа сюда», «папа туда», да его тошнит от этого. Даже я сам устал от твоей заботливости, оставь меня в покое и похнычь в другом месте..

Элли залилась краской. И когда она наконец заговорила, ее голос дрожал, настолько она рассердилась:

– Ты сейчас наговорил столько несправедливых вещей. Это ужасно, что ты говоришь! Как ты смеешь? Я помню, как ты стенал и вздыхал, не обращая ни на кого внимания, отдавшись воспоминаниям о Ребекке – только о Ребекке. Ты не думал ни о ком другом, разбил сердце мамы и заставил меня страдать из-за этого. Я веду себя как дурочка? А ты не вел себя как дурак все эти годы?.. Что ж, иди, если хочешь. Мне все равно. Она никогда не хотела видеть тебя там, на берегу. И не захочет видеть и сейчас. Может быть, ты наконец поймешь это, глупый старик?..

Она резко отвернулась, сдерживая рыдания и закрыв лицо ладонями. Элли вся дрожала. На какое-то время воцарилась тишина. Моя бедная любимая девочка рыдала. И это я довел ее до такого состояния – старый осел! Слезы навернулись мне на глаза, но я справился с ними. И, упрямо сжав губы и тяжело опираясь на палку, двинулся прочь.

9

Мне бы хотелось написать, что в последнюю секунду я одумался, вернулся к Элли, попросил прощения и успокоил ее, но, увы, я не сделал ни того, ни другого. Я продолжал упрямо идти вперед. Я впал в раж и не мог справиться с собой. Сердце в груди билось, как птица в клетке, и каждый вздох давался все с большим трудом. Сейчас мне даже трудно описать, как все это выглядело. Какой-то приступ слепого безумия. Обвинения, брошенные дочерью, все еще продолжали звучать в моих ушах. Они привели меня в еще большее смятение, как ядра, сокрушив все возведенные мною бастионы.

«Неправда! Неправда!» – твердил я самому себе, но одна башня рушилась следом за другой.

До чего же ты был глуп, полковник Джулиан! Моя бедная жена, повернув ко мне бледное изможденное лицо, закрыла глаза в ответ на мою мольбу о прощении и сказала: «Пожалуйста, замолчи, Артур. Я умираю, и меня это больше не волнует…» Мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы заглушить этот голос в памяти. Я не хотел слышать его. Никогда Элизабет не позволяла себе ни взглядом, ни жестом выразить упрек, даже когда сердилась.

– Убирайся! – прикрикнул я на Баркера, путавшегося под ногами и мешавшего идти. Я уже не понимал, где нахожусь, пот заливал глаза. И вдруг я увидел, что цветы передо мной задвигались.

Я замер, провел ладонью по влажному лицу и понял: это не цветы, а вспорхнувшие бабочки, но откуда им было взяться в такую пору? Пройдя еще несколько шагов, я вынужден был снова остановиться из-за того, что у меня закружилась голова. Тропинка, что вела вдоль берега, не успела зарасти, я различал ее, но я шел не по ней, а прямо по траве.

Впереди уже виднелся песчаный пляж и две скалы, торчащие из воды. В детстве мы с Максимом окрестили их Сциллой и Харибдой.

Море было неспокойным. Волны с шумом бились о скалы, это начался прилив. Я не видел Грея, о существовании которого совершенно забыл в эту минуту. Моему взору открылась небольшая бухта, где мы обычно причаливали наш ялик. А потом и Ребекка оставляла именно здесь свою яхту. В последние месяцы своей жизни она проводила здесь большую часть времени. Иногда ненадолго выезжала в Лондон, но после возвращения снова шла сюда, а не в Мэндерли. Какие бы оскорбительные слухи ни ходили об этом домике, я верил, что только здесь она чувствовала себя спокойной: это было ее убежище.

Сердце в груди дрогнуло, когда я посмотрел на небольшой коттедж. Из груди вырвался невнятный стон, заставивший Баркера снова подбежать ко мне. Земля вдруг начала крениться, а море вздыбилось вверх. Все передо мной расплывалось. Когда становилось влажно и сыро, из трубы домика поднимался дымок, а в темноте издалека я видел, горит ли огонь в окнах. Мне нравилось, стоя на другой стороне залива, смотреть: там ли она. И всю зиму Ребекка прожила здесь. Каждую ночь свет вспыхивал в ее окнах.

Я часто задавался вопросом: почему она предпочитает оставаться там на ночь, хотя до особняка рукой подать? Всего двадцать минут быстрой ходьбы. И там ее ждала армия слуг, в комнатах стояли мягкие кресла и диваны, там готовили изысканную еду, к ее услугам были теплые душистые ванны и шелковые простыни. Особняк вызывал всеобщее восхищение своим продуманным убранством, везде в вазах стояли цветы, каждая декоративная вещица подчеркивала общую атмосферу уюта и красоты.

Пять лет Ребекка потратила на то, чтобы довести дом до совершенства, и теперь Мэндерли представлял собой хорошо налаженный часовой механизм, не дававший сбоев. Она рассылала приглашения на балы-маскарады, отмечала, когда и кого надо встретить на станции, продумывала меню, чтобы блюда не повторялись, чтобы угощение всегда удивляло гостей, даже если они приезжали всего два раза в год, еда всякий раз была новой и неожиданной, даже кольца для салфеток менялись в зависимости от предстоящего угощения, каждая комната убиралась на свой лад, не говоря про ухоженный сад. Ребекка помнила, какая комната нравилась ее гостям, и там стояли именно те цветы и те книги, что отвечали их вкусам и привычкам. Все это продумывала она сама, и все с такой тщательностью и тактом, что многие гости даже и не подозревали, что все это – дело ее рук, и они считали, что Максиму и Ребекке повезло с прислугой, которая предугадывает все желания.

Почему же она избегала бывать в доме, который довела до совершенства? И приходила туда лишь изредка, в торжественных случаях, всегда продуманных, как все, что она делала. Но, как только гости разъезжались, возвращалась сюда – в одноэтажный уединенный домик без всяких удобств. Мне хотелось узнать, в чем дело, и мне казалось, что я знаю ответ. И как-то в ранний апрельский вечер, когда уже стемнело, за неделю до ее смерти, я подошел к домику, заметив свет, струившийся из окон, и зашел, чтобы прямо спросить ее об этом.

Ее любимый пес Джаспер остался вместе с нею, и либо он, либо сама Ребекка услышала шорох шагов по гальке, во всяком случае, мое появление ничуть не удивило ее и не испугало.

Постучав, я вошел. И сегодня, стоя на этом же самом берегу, я мысленно еще раз распахнул дверь и шагнул в дом. Прищурив глаза, я всматривался все пристальнее и пристальнее, и, уверен, ни одна деталь не ускользнула от меня. В доме пахло деревом и турецкими сигаретами. Ребекка недавно начала курить и курила одну сигарету за другой. На полу лежал ковер красного цвета – самый обычный и ничем не примечательный, слева от меня – узкая кровать, служившая одновременно и софой, покрытая шотландским пледом. На одной из книжных полок в ряд стояли модели парусников – еще не законченные, но удивительно красивые. Здесь же стоял и другой шкаф – с книгами, с чашками и тарелками, и на небольшом столике – примус для приготовления еды. Рядом с камином – потертое кресло. Такое впечатление, что оно уже отслужило свою службу в одной из комнат какой-нибудь горничной в Мэндерли.

По другую сторону от камина, напротив софы-кровати, – письменный стол, заваленный книгами, где лежали ручки, пресс-папье с розовой, испещренной чернилами промокашкой, чернильница и пепельница с еще дымившейся сигаретой. Там же стояла тщательно начищенная масляная лампа. Мягкий полукруг света создавал атмосферу безыскусной безмятежности. Даже сейчас, двадцать лет спустя, я продолжал всматриваться в увиденное тогда и снова восхищался изысканной простотой убранства. Что-то в ней – быть может, запах дерева, или модели парусников, или чистота, – вызвало ощущение детской комнаты, вроде той, где мы играли с Розой и моей няней.

Ребекка сидела за письменным столом. На ней была ее обычная одежда для плавания в море – простая и очень удобная: брюки и вязаный гернзейский свитер. Она коротко отрезала по моде свои некогда длинные волосы, что сильно изменило ее наружность. Я все еще не мог привыкнуть к ее новому обличью и всякий раз заново поражался. В ней появилось что-то мальчишеское, и в то же время стрижка придавала ей еще больше женственности и подчеркивала ее красоту.

Подняв глаза, она не улыбнулась и не поздоровалась. Ее руки лежали в кругу света: тонкие, длинные пальцы с красиво очерченными ногтями. Руки успели покрыться легким загаром под лучами раннего весеннего солнца. Ребекка сидела совершенно неподвижно, но ее рука как бы непроизвольно протянулась вперед, чтобы положить ручку на чернильницу.

И я не мог оторвать взгляда от этой изящной руки. Она никогда не носила перчаток, когда работала в саду, или гребла на лодке, или скакала верхом.

На левой руке у Ребекки были два кольца: тоненькое золотое обручальное и еще одно колечко с бриллиантами. На правой – только чернильные пятнышки.

Я видел, что Ребекка занята и мой визит помешал ей. И потому задержался ненадолго, минут на десять-пятнадцать. Тепло от камина сразу согрело меня. Пристально – до головокружения – я продолжал вглядываться, и мне казалось, что еще немного, и я увижу то, что хотел увидеть, о чем думал целый день. И стоит мне как следует сосредоточиться, как оно появится у меня перед глазами.

И мой взгляд снова пробегал по книжному шкафу, по шотландскому пледу, огню, пылающему в камине. Пес вдруг заскулил – и в этот миг я увидел. Рядом с чернильницей и розовым пресс-папье лежала черная тетрадка, в которой Ребекка писала что-то перед моим приходом. Промокнув страничку, как только я переступил порог, она со вздохом закрыла тетрадь, отодвинула ее и встала…

– Я помешал тебе. Ты писала дневники?

– Какой у тебя острый взгляд. А может, письмо!

– Ты пишешь письма в тетради? – удивился я.

– Ну хорошо. Историю моей жизни. Сегодня у меня день воспоминаний. И я успела исписать целую страницу. А завтра наверняка вырву эти страницы и выброшу их. А может, и сохраню. Для своих внуков… Или для своих детей. И в какой-нибудь дождливый день они сядут и прочтут мою автобиографию, на это у них уйдет час или два, как ты считаешь? Я рада, что они смогут что-то узнать обо мне…

– В любом случае они будут помнить тебя.

– Надеюсь…

Я открыл глаза и посмотрел на домик, стоявший прямо передо мной. Головокружение прошло. Сердце еще учащенно билось, но ум прояснился. Мне хочется это особенно отметить, учитывая, что я увидел в следующее мгновение. Вспоминая разговор, интонации голоса Ребекки, я смотрел на домик. Теперь я не сомневался, что на столе лежала тетрадь.

И точно такая же тетрадь сейчас лежала на моем столе – вот почему она сразу показалась мне смутно знакомой, и отчего-то мне сразу стало не по себе. Точно такая же и в то же время другая: та, что я получил, была пуста. А та, которую я видел тогда, была исписана.

Где же она сейчас? Сгорела в пожаре? Или же не пострадала? И мне в голову пришла догадка.

Кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел спешащую ко мне Элли, я посмотрел на берег и увидел Грея, шедшего к домику. Он остановился, посмотрел на Элли, на меня, развернулся и побежал к нам.

Я снова смотрел на домик. Несмотря на возраст, мне удалось сохранить хорошее зрение, и при своей дальнозоркости я вынужден был надевать очки только для чтения. И я совершенно отчетливо увидел – стекла были достаточно чистыми. Я видел, как чей-то силуэт промелькнул за стеклом. Кто-то поднял руку, взял что-то и отошел в глубь комнаты. Не просто так колыхнулась тонкая занавеска. В коттедже кто-то был. И этот кто-то не хотел, чтобы его заметили, я продолжаю настаивать на своем, несмотря на недоверие Элли и Грея.

Вот что я увидел тогда – и мог бы дать удостовериться спутникам, что не ошибаюсь, если бы не случилось нечто предельно глупое. Словно какое-то обезумевшее животное лягнуло меня прямо в сердце. Я подумал: «Она не умерла! Мы похоронили кого-то другого. Она жива. И наконец-то она вернулась». И тут же вспомнились слова из кошмарного видения: «Выпусти меня, мне надо поговорить с тобой».

– Ребекка… – сказал я, и тут Элли подбежала ко мне, а потом случилось что-то непонятное.

Я не знаю, что именно, но вдруг понял, что лежу на земле, пиджак Грея находится у меня под головой, воротник рубашки расстегнут, шарф размотан, а пуговицы пальто расстегнуты. Грей стоит на коленях, склонившись надо мной, а Элли держит мою руку за запястье и говорит: «Пульс очень слабый и неровный»…

– Хватит, Элли, – услышал я свой собственный голос. – Не начинай все опять. Через минуту я окончательно приду в себя..

– Боже мой, боже мой! – воскликнула Элли и всхлипнула. Как мы добрались до машины, я не помню. На это ушло изрядное количество времени, это было очень трудно, и нам с Элли никогда не удалось бы справиться с этим, не окажись рядом Теренса Грея. Должен сказать без экивоков, он вел себя безукоризненно. Женщины в такого рода ситуациях теряются, способны только глупо охать и ахать. Грей сохранил спокойствие. На наше счастье, он оказался очень сильным и выносливым. Наконец им удалось устроить меня на заднем сиденье автомобиля, и мне стало намного лучше, когда Грей сел рядом. Я поблагодарил его. Кажется, я проговорил даже: «Спасибо, Терри».

Когда мы вернулись домой, приехал доктор. Элли сразу стала такой строгой, что я не посмел спорить с ней, к тому же мне бы просто не хватило на это сил. Мне повезло в том, что доктор не был паникером. Он внимательно обследовал меня, прослушал, потом вышел в соседнюю комнату переговорить с Элли и Греем, после чего вернулся и высказал свое мнение:

– Это всего лишь обморок. Самый заурядный обморок. Обычное переутомление…

– Я же говорил, что ничего страшного, – сказал я убежденно.

Мне необходимо было набраться сил, а для этого необходимо было провести в кровати какое-то время. Но я уже не слушал перечисление того, что мне придется делать: какую диету соблюдать, какие пилюли принимать и сколько часов в день спать, и, конечно, ни в коем случае не волноваться. Меня утешало то, что это не был инфаркт или инсульт. И это не скажется на моих умственных и физических способностях. Всего лишь обморок, вызванный той вспышкой гнева, с которой я обрушился на ни в чем не повинную Элли, затем переутомление и, наконец, фигура, которую я увидел сквозь оконное стекло.

Я, разумеется, не стал упоминать об этом при враче. Он человек без воображения, и мне не хотелось, чтобы он думал, будто я выжил из ума.

– Позаботься о себе, Артур, – сказал он, уходя. – Тебе надо поменьше работать, не нагружать себя. Считай, что это еще одно предупреждение. Им нельзя пренебрегать.

Конечно же, постараюсь. Мне не хотелось именно сейчас сесть на мель, когда впереди столько дел. Я ведь только приступил к ним. Я упустил массу времени, прежде чем собрался записать свой рассказ. А для того чтобы его закончить, потребуется немало трудов, и мне надо беречь силы.

Итак, первое, что я сделал: попросил прощения у Элли, и между нами воцарился мир. Элли тоже извинилась, но я ответил, что она говорила правду и мне нечего прощать.

Второе: я понял, что могу довериться Теренсу Грею и теперь готов считать его своим помощником в моем начинании. Забыть то, как он был внимателен и заботлив, нельзя. Третье: теперь мы могли говорить друг с другом вполне откровенно и обсуждать все от начала до конца.

Грей навестил меня через день, когда я несколько оправился, и мы с ним распределили обязанности. Он признался, что успел наметить несколько важных «пунктов» – как я их назвал для себя – после разговора с Фрицем, чтобы уточнить кое-что из них с Фейвелом в ближайшее время в Лондоне. Грей перезвонил Джеку и перенес встречу на следующую неделю, когда я окрепну. Он сказал, что непременно учтет мои предупреждения относительно этого типа и, если будут возникать какие-то сомнительные моменты, сразу постарается обсудить их со мной, чтобы сразу прояснить все до конца.

А мне, в свою очередь, предстоит открыть свои заветные тайники, порыться в памяти и выложить всю историю – а если мне будет так удобнее, то записать ее. Это будет выглядеть лишь как показания свидетеля. И ничего более.

Мы пожали друг другу руки, чтобы скрепить договор. Грей пересказал, что он успел узнать за это время, что обнаружил на запылившихся надгробных плитах усыпальницы (ничего нового для себя я не услышал) и что он нашел в Лондоне в Соммерсет-хаузе и Паблик рекорд офисе – вот это удивило меня.

А я показал ему присланную мне черную тетрадь с фотографией девочки с крыльями. И наконец вручил ему ключ от ворот Мэндерли.

– Сходи туда завтра, – попросил я. – И непременно загляни в домик на берегу. Там кто-то был, я видел. И что самое главное – я догадываюсь, кто это мог быть.

– Конечно, зайду, – пообещал Терренс. – Не волнуйтесь. Выбросьте это из памяти. Таблетки, которые прописал врач, помогут вам заснуть и отдохнуть как следует.

– Я и сам собирался заснуть. Но, Грей, послушайте, кто-то идет по тому же самому следу, что и мы. Вот что мне пришло на ум. Не говорите об этом Элли. Она сочтет, что у меня разыгралось воображение, что мне чудится заговор, что я подозреваю всех и вся… так вот, она ошибается. Нет-нет, Грей, дослушайте… Кто бы там ни был, но именно этот человек отправил мне конверт с фотографиями и тетрадь. Кто-то, кто хочет вызвать у меня беспокойство, я это чувствую. И если я прав, то это могут быть всего два человека… Я назвал ему два имени.

– Как странно, полковник Джулиан, – вежливо проговорил Грей, – очень оригинально. Я никогда бы не подумал на них. Ну а теперь я не имею права дольше задерживаться у вас. Вы сегодня устали. Элли волнуется. Я пообещал, что не задержусь у вас больше пяти минут… Вам действительно необходимо заснуть.

Его мягкость и забота тронули меня. Мне казалось, что Грей не очень любит выказывать свои чувства. Он вдруг наклонился, словно хотел поправить одеяло. Меня к этому времени уже успели уложить в постель, так что разговор происходил в спальне. Пожелав мне спокойной ночи, он уже собрался уходить.

– Погодите, Грей, – остановил я его у порога.

– Да?

– Это очень важно. Помните, что если вам надо будет о чем-то поговорить и вдруг окажется, что я задремал, поговорите тогда с Элли. У нее доброе сердце.

– Я уже успел это заметить, – кивнул Грей. – При первой же встрече.

Его ответ меня успокоил, и то, как он тотчас же ответил, более всего. В этот момент все мои последние сомнения отпали. И меня уже более ничто не смущало в нем, ничто не вызывало подозрений: ни напряженность, которая временами проявлялась в нем, ни суковатость тона, даже средняя школа, которую он заканчивал.

– Вот теперь все, – сказал я.

Когда Грей ушел, я устроился поудобнее на подушке и прислушался к шуму моря. И почти сразу же задремал, чтобы в тот же миг очутиться в лесу Мэндерли. Мне навстречу в белом платье с голубой эмалевой брошью в виде бабочки легким шагом шла… Ребекка.