Тайна Ребекки

21

Какой сегодня холодный день – море зеленое и сверкает, как бутылочное стекло, а небо чистое и голубое. И сегодня я думаю о тебе целый день, мой дорогой.

Макс ушел, я свободна и рано утром убежала сюда, к себе. Завтракать в этой гробнице на серебряных тарелках, пока Фриц важно ходит туда-сюда, – нет, это выше моих сил. Утром я не могу есть: только чашка кофе и кусочек поджаренного хлеба, а потом надо садиться за стол, писать письма, приглашения, составлять меню, заранее расписать все по часам и минутам. В десять мы с Джаспером отправились на прогулку в лес – уже появились первые азалии. И только чайки составили нам компанию.

Мы спустились с ним на берег, я стала бросать Джасперу палки, он прыгал за ними в воду, а потом нес их мне и встряхивался – от него разлетались алмазные капли, такие большие, как градины. Они переливались на солнце, как камешки на моем кольце.

Когда-нибудь я приведу тебя сюда, моя любовь, и покажу самые укромные уголки на берегу. Скалу, которую облепили розовато-лиловые мидии, словно это ноготки русалок. Место, куда волны наносят ветви, там я собираю и сушу их, чтобы топить печь. Я покажу тебе, где глупыш каждый апрель вьет гнездо и откладывает одно-единственное белое яйцо.

А еще я тебе покажу затон, где так глубоко, что можно утонуть. Сегодня я посмотрела в него и увидела твое отражение. Водоросли превратились в твои волосы, ты прищурился – это были ракушки, и протянул мне навстречу открытую ладонь – морскую звезду. Прибой поет тебе колыбельную, твои кости будут такими же крепкими, как кораллы, ты будешь быстрый, как рыба. Двигайся, мой дорогой. Торопись, и ты скоро родишься. Мне так хочется прижать тебя к груди и показать тебе Мэндерли. Скоро все это станет твоим.

Более подходящего места для привидений мне еще не доводилось встречать. Ты чувствовал сегодня их присутствие? А я чувствовала. Их привлекает море – как оно шепчет, как оно накатывает на берег, как шуршит песок. Моя мама – она тоже проведала нас и танцевала босиком на волнах, а волосы – цвета старого золота – раздувались на ветру. Когда она распускает их, они доходят до пояса. Отец тоже показался, но он прятался за скалами, такой высокий, в черной одежде. Во мне течет их кровь – светлое и темное – и в твоей тоже, мой любимый, мой единственный.

И мы с тобой тоже как привидения, нас никто здесь не видит – ты знаешь об этом? Но и та, другая Ребекка тоже здесь. Правда, императрица никогда не спускается на берег. Она стояла наверху в своих шелках и меховой накидке. Она родилась в доме, который назывался «Святая Агнесса», и мы до сих пор вместе. Когда надо, я всегда могу позвать ее. Но иной раз она своевольничает – и это тревожит меня. Будь с ней поосторожнее, не переходи ей дорогу. Несмотря на то, что она такая обаятельная. У нее взгляд острый, как бритва, а из кончика пальцев вырывается огонь, она способна подкрадываться тихо и незаметно, как змея. И я зову ее госпожа Медея.

Она приходила и сегодня, искала способ отомстить, как мне кажется. Месть как дрова для огня, – она питает ее. И эта девочка пришла с ней. Бесцветная девочка, которая, глядя на Мэндерли, думала, что будет жить здесь.

Я вспоминала, как эта невзрачная девчонка в первый раз появилась здесь и побежала к берегу моря. День был светлый и радостный, море – прозрачным и безмятежным. И я подумала: «Чего бы это мне ни стоило – я заполучу Мэндерли». Я еще была такой маленькой тогда – до того, как научилась расти, и грызла ногти, мне тогда исполнилось тринадцать лет, почти четырнадцать, но я выглядела лет на десять. И такая непривлекательная! Мамы не было рядом, она уже была смертельно больна, хотя никто не сказал мне об этом. Что касается отца, то я знала только его имя, он тогда еще не проявился в моей жизни – и я была одна: некрасивая и неумная, лишенная воли, просто малосимпатичная девчонка, и я стояла здесь на тропинке в необычно жаркий осенний день, и желание переполнило меня с такой силой, что даже заболело сердце и перехватило дыхание.

И тут по тропинке к бухте спустился Макс. Я слышала о нем, но увидела в первый раз. Он приехал с фронта, на нем была военная форма. И он должен был уехать уже сегодня. Его отец умирал в своей комнате, служанки суетились в доме, его бабушка отдавала распоряжения. «Мне не хватает слуг, – жаловалась она. – Как я могу управлять домом без лакеев?»

Солнечные лучи упали на Макса, и пуговицы на мундире засверкали. Револьвер висел в кобуре. У него были карие глаза и мужественное лицо: сын и наследник. Я посмотрела на него и подумала: «Вот!»

Моя любовь, мне столько еще надо рассказать тебе.

Эти призраки немного сердят меня – особенно эта девочка, потому что я знаю, что можно ждать от нее. Честно признаюсь тебе, в последнее время я довольно часто чувствую усталость и слабость. Мне требуется столько сил, чтобы вырастить ребенка. У него образуются косточки, сухожилия, формируется нервная система. И тогда я прихожу сюда, ложусь отдохнуть и жду, когда ты подашь знак: ударишь меня кулачком или ножкой в живот. Мне этого очень хочется. Прошло уже четыре месяца, а ты такой тихий – это беспокоит меня.

Я стараюсь есть больше обычного, ведь я такая хрупкая, это не очень хорошо для тебя. Чтобы приободриться, сейчас заварю чай, съем печенье, и мне станет получше. А теперь я разожгла камин, и собранные мною в бухте ветви горят так ярко. Оставшаяся на них соль придает языкам пламени то голубоватые, то зеленоватые, то желтовато-изумрудные оттенки. Начался прилив, и ветер стучится в окно. Я задернула занавески и зажгла лампу, чтобы тебе стало уютнее и теплее. На полу лежит пушистый ковер, и на нем у камина спит Джаспер. Мне так хорошо внутри этого домика – как тебе внутри меня, мой хороший.

Через несколько дней мне непременно надо будет съездить к врачу в Лондон. Надо было бы сделать это намного раньше, но я почему-то побаивалась. Я твердила себе: это слишком хорошо, чтобы походить на правду, а если я договорюсь о приеме, то месячные могут снова возобновиться. И я выжидала, пока и без всякого врача не убедилась: сомнений нет. И я теперь чувствую тебя под сердцем. Но мне надо теперь убедиться, что ты растешь здоровым и крепким. Сегодня после обеда меня вдруг охватила печаль, я вспомнила про свою мать, которая умерла, подарив жизнь моему сводному брату. Однажды мы встретились с ним здесь, в церкви, – очень нервный мальчик, с такими же, как у меня, глазами, а голову он держал точно так же, как моя мать, и подбородок такой, как у нее. Она никогда не видела его, а он ее. И мне вдруг стало страшно. А вдруг и с нами такое же случится?

Но я сильная и здоровая. Я никогда ничем не болела и даже не знаю, что это такое – лежать в постели, вот только эти последние несколько месяцев. Как жаль, что матери не бессмертны. Боги, а иногда и мужья начинают завидовать их радости и причиняют им вред. Я ничего не придумала – просто такое случается, мой дорогой.

А мне не хочется, чтобы ты рос без моей защиты. И мне не хочется, чтобы посторонние – те, кто не любил и не понимал меня, – рассказывали тебе про меня всякую чушь. Мне хочется, чтобы ты знал, кто я. Я хочу, чтобы ты знал, где найти меня. Знай: я такая же настойчивая, как тень отца Гамлета с его словами об отмщении. И если тебе захочется встретиться со мной, ты найдешь меня в Мэндерли, и я не буду обращать внимание на крик петуха и не буду ограничивать себя тесными временными рамками – от полуночи до рассвета.

Клянусь: пройди вдоль берега моря, и ты найдешь меня. Остановись у камня – и ты увидишь меня. Прислушайся к шуму за окном. Слышишь, как стучит ветер – это бьется мое сердце. Когда бы ты ни пришел – я всегда буду там рядом с тобой. Но если завистливые боги задумают выкинуть какой-нибудь фокус – вот она я, моя любовь, это мое наследие – моя история.

Я родилась в домике у моря, не таком большом, как дворец Мэндерли, это был серый дом среди скал и так близко от моря, что ты мог слышать его пение днем и ночью вместо колыбельной.

Первое, что мне запомнилось, – свет лампы в комнате и моя мать Изольда, которая баюкала меня, покачивая и тихо напевая. Второе, что отложилось в моей памяти, – как я убежала от мамы и проползла по песку до моря. Оно было живым, и мне захотелось окунуться в него, войти внутрь. Я дотронулась до блестящей зеленой волны, но она еще не успела накрыть меня с головой, как мама схватила меня и подняла вверх.

Она научила меня, как будет по-французски море и мать – и они звучат для меня похоже. И море было для меня живым существом. И море и мама были такими красивыми и могучими и наблюдали за мной. Осталось ли до сих пор это ощущение? Может быть.

Наш домик находился в Бретани, неподалеку от церкви и приблизительно в полумиле от шато, где жил кузен моей мамы. Скромная рыбацкая деревушка, жители которой хранили в памяти много романтических историй об этих местах. Некоторые считали, что здесь отец сэра Ланселота выстроил когда-то дворец. Отец Ланселота, хочу напомнить тебе, король бриттов.

В отличие от мамы мне кажется, что это так близко отсюда. Понадобилось всего два дня, чтобы пригнать оттуда сюда мою яхту. Встань на утес в юго-западной части – и ты увидишь место, где я родилась. Можно заглянуть за линию горизонта – это очень просто. Когда-нибудь я научу тебя этому.

Мы жили там очень уединенно – мама и я. Мне нравился наш дом и деревушка, и я часто вспоминаю эти места. Они являются мне в снах. Там всегда светило солнце, я просыпалась на рассвете, и меня охватывало радостное предчувствие грядущего – бесконечно долгого – дня. Я могла делать, что мне вздумается: мама предпочитала отдыхать и мечтать, писала письма или читала, иной раз она занималась со мной – учила буквам, мы вместе читали поэмы, иногда она играла на пианино, которое выписала из Англии. Оно было слишком большим для нашего зала, и влажный морской воздух не очень-то подходил для инструмента. Однажды мама заплакала, потому что нужен был мастер, который мог бы настроить его, но на расстоянии нескольких миль не нашлось никого, кто мог привести его в порядок.

Весь долгий летний день я бегала босиком. С моей подружкой Мари-Хелен мы пили молоко на кухне, а потом снова спешила из дома на берег моря. Я плавала как рыба и даже могла поймать креветку в камнях. Я играла с деревенскими ребятишками. Как-то в воскресенье я отправилась в Масс. Мама вручила мне свои коралловые четки (но не смогла передать мне своей веры в бога), когда мне надо было пойти в церковь к причастию. Священник, глубокий старик, был моим хорошим другом, я потребовала, чтобы на меня надели белое платье и вуаль, как на невесту. Он покачал головой, засмеялся и сказал, что я настоящая маленькая язычница.

Мне нравилось смотреть, как рыбаки выгружают с лодок корзины с фиолетовой макрелью, огромных крабов, которые смотрели черными глазами, и таинственных лобстеров, у которых подрагивали усы. Мари-Хелен учила меня не только ловить рыбу, но и жарить ее, и печь на углях, готовить лобстеров и обдавать кипятком мидий. Удовольствие от этой еды портила только мысль о насилии, которое волей-неволей совершаешь при этом.

И потом, в Мэндерли, я вспоминала рецепты Мари-Хелен, и друзья Макса поражались необычной еде, которую подавали у нас. Они спрашивали, где я всему научилась, а я улыбалась и отвечала, что это все дело рук умелицы миссис Дэнверс. Она и в самом деле научилась у меня готовить многие блюда, когда мы жили в доме под названием Гринвейз. А иногда, когда мне хотелось подразнить Макса – он очень боялся, что кто-нибудь узнает о моей прошлой жизни, – я ссылалась на свою кузину из Франции и говорила, что это наш семейный рецепт…

Но у мамы на самом деле там жили родственники. Раз в неделю мы наносили им визит. Им принадлежал дом, в котором мы жили. И мама, встряхнув своими золотистыми волосами, много раз повторяла, что мы не должны забывать, чем им обязаны. Они сняли этот дом, когда мы уехали из Англии, и благодаря им у нас была крыша над головой. «Постарайся вести себя хорошо, Бекка, – просила она, – и не ерзай, когда Люк-Жерард начнет рассказывать свои истории».

Каким же занудным был этот кузен Люк. Тогда он еще не был особенно старым, всего лишь лет сорока пяти, но мне он казался дряхлым и немощным. А дом, в котором он жил со своей матерью графиней и пятью собаками, производил впечатление развалин. Графиня всегда ходила только в черном и постоянно молилась. Шесть блюд на ленч, поданных на саксонском фарфоре, с какими-то сложными соусами, которые готовил их повар, – и дядя Люк, закончив трапезу, промокал рот салфеткой и начинал свои бесконечные занудные истории. А его мать, щедрость которой измерялась чайными ложками, всякий раз начинала твердить, в каком сложном положении оказалась моя мама. И что она снова обсуждала ее положение со священником и молилась, чтобы бог послал ей вспомоществование.

Мерзкая ханжа. Единственное, чего нам тогда не хватало, так это денег. Эта зависимость доставляла графине огромное наслаждение. «Она сказала, что мне надо научиться экономить, – призналась мне как-то мама, когда мы вышли оттуда, – что я должна отказаться от шелковых платьев, от кружев, от книг, перестать завивать волосы и одеваться, как она – строго и скромно, – если хочу попасть на небеса. Представляешь, Бекка?»

Но она не всегда вела себя так мерзко, и, если чек из Англии задерживался (кто посылал деньги, я не знаю, мама говорила, что это ее старшая сестра Евангелина, но я почему-то не поверила ей), нам приходилось туго. Тогда мама шла на кухню и вздыхала. «Наверное, не стоит готовить суп, Мари-Хелен, – говорила она. – И мы вполне можем обойтись без фруктов. Фрукты, наверное, очень дорогие».

Мари-Хелен поднимала брови, но ничего не отвечала. Мама не знала, что фрукты нам дарит отец Мари-Хелен, а Мари-Хелен и помыслить не могла, что на обед можно обойтись без супа. И по-прежнему у нас на столе дымились чашки с ароматным супом, лежали дыни и вишни, нам приносили яйца с фермы… Когда приходил очередной чек, щеки мамы снова розовели, и она забывала о том, что надо экономить, и мы могли расплатиться за все услуги.

Очередной чек и очередной подарок… Нам часто присылали подарки – они приходили регулярно. Кто-то знал, как мама любит хорошие вещи, что у нее слабость, которую сама мама считала «легкомысленной». Кто-то досконально изучил ее вкус: она получала перчатки из тончайшей кожи, шелковые кружева, как-то она получила лайковые туфли с перламутровыми пряжками, и они привели ее в неописуемый восторг.

Она получала в подарок то шаль, то вышитое белье, изящные носовые платки с ее именем – и еще она получала из Англии письма. Мама запирала их в свой маленький секретер и, перечитывая, грустно вздыхала. Однажды ей пришла открытка с изображением огромного красивого дома. И мама сказала мне, что это Мэндерли. Я полюбила дом с первого взгляда – это был дворец моей мечты. Я выдумала массу историй про этот дворец и населила его своими героинями. Но у мамы Мэндерли вызывал другие чувства. Ее сестра Вирджиния когда-то была хозяйкой этого дома – но она уже умерла. «Нас с тобой изгнали, Бекка. Тебя и меня. Это мое наказание. Вот как обстоит дело, моя дорогая».

Но я не обращала внимания на ее слова. Я знала, что печаль и дурное настроение вскоре улетучатся. И даже если мы изгнанники, что с того? Нас изгнали в рай, как я считала. И в этом раю Мари-Хелен готовила чудесную еду, а ее кузина мыла, чистила, стирала и гладила ночные рубашки мамы с монограммой «ИД».

Как рано я поняла, что мы – женщины – поклоняемся Дому. Это не только место, где мы живем, но это Храм. И всей душой полюбила ритуалы, которые проводились в этом храме. Мари-Хелен вела службу по строго заведенному порядку и не терпела отступлений даже в мелочах. Деревянные перила всегда должны были быть отполированы, стекла сияли, а накрахмаленные скатерти хрустели. И каждый день посвящался определенному обрядовому действию: вторник – рынок, пятница – рыба, понедельник – стирка, воскресенье – обедня.

И я до сих пор благодарна Мари-Хелен за то, что она сделала меня жрицей этого Храма.

Только в семь лет я обнаружила, что наш райский уголок очень маленький. За его пределами существует другой мир. Это произошло на берегу, когда один из деревенских парнишек – он был намного старше нас – стал ходить за мной и дразнить, а то вдруг швырял в меня камень и спрашивал: «Где твой отец? Куда он делся?»

Я ответила ему, что мой отец умер, что он плыл на корабле в Южную Африку и теперь лежит на дне моря, и его укачивают волны Атлантического океана. Что его глаза стали жемчугами, а кости превратились в кораллы. Первое мое актерское выступление, еще до того, как мы присоединились к труппе Маккендрика и я впервые вышла на подмостки.

Как же хохотал этот мальчишка! Он схватил меня за волосы, поцеловал в губы и сорвал платье. Он сказал, что я гордячка, что мои глаза раздражают его и что в аду есть особый котел, где варят таких, как я. Я вцепилась зубами ему в руку так, что у него пошла кровь. А он ударил меня по лицу, и искры брызнули у меня из глаз. Очнулась я на песке, он навалился на меня сверху, схватил за шею и сжал так, что я не могла вздохнуть. Он извивался, лежа на мне, дергался и куда-то протискивался.

А когда все это закончилось, он заявил, что я грешница, и стал просить у меня прощения. В первый раз я поняла, какие глупые существа мужчины, какие они жалкие. И возненавидела этого парня. Будь я сильнее, я бы могла сбить его с ног, но он был вдвое старше и втрое сильнее меня. Но я расцарапала ему все лицо и прокляла его. Вот когда на свет появилась вторая Ребекка: она сказала ему, что он проклят навеки и что мой утонувший отец поднимется с морского дна и схватит его.

С того дня парнишка избегал встреч со мной. А три месяца спустя он утонул, отправившись порыбачить на отцовской лодке: наклонился, чтобы вытащить рыбу, но море было бурным, он упал и запутался в сетях. Та Ребекка поблагодарила отца, от которого, по словам матери, ей достались в наследство черные волосы, за то, что он не стал откладывать месть на отдаленное будущее. По деревне, а люди там жили очень суеверные, поползли слухи, что у меня дурной глаз. Дядя Люк сердился и возмущался, графиня пришла в отчаяние, а мама выглядела очень озабоченной.

Вскоре после этого мы вернулись в Англию. Может быть, из-за того утонувшего парнишки, а может быть, из-за того, что перестали приходить деньги. Мама не объясняла мне ничего, она была гордой и не любила расспросов. «Что нам беспокоиться, Бекка, – говорила она. – У меня есть друзья. И больше я не стану прятаться и скрываться. Я хочу показать тебе Англию. Мы с тобой завоюем ее, моя дорогая».

Однажды я рассказала Максу об этом случае. Он заранее продумал все, что связано с бракосочетанием. Но мне хотелось, чтобы мы поженились там, где я выросла, в крохотной деревушке на берегу моря. Чтобы нас обвенчал старый священник, называвший меня маленькой язычницей. Мари-Хелен приготовила бы свадебное угощение, а скучный кузен Люк произнес бы тост под бдительным оком своей матери графини, которая была сущей ведьмой.

Я так живо представляла себе эти картины и не догадывалась, чем все это обернется. Сразу, как только мы приехали, выяснилось, что старый священник уже умер, графиня тоже, Мари-Хелен овдовела и переехала в другое место, кузен Люк совсем свихнулся, и его держали в запертой комнате. Начались сложности и с оформлением документов: я не была истинной католичкой, а Макс был законченным протестантом, так что в церкви нас не могли обвенчать, только зарегистрировать наш брак в мэрии. А еще мы могли вообще отказаться от этой затеи.

Я, конечно, расстроилась, хотя, в общем, не придавала значения таким мелочам. Все эти церемонии ничего для меня не значили, по мне, пусть хоть шаман обвенчает нас. Но Макс относился к подобного рода вещам иначе. И когда мы оказались в деревушке, где прошло мое детство, его начали одолевать сомнения.

Я познакомила его с рыбаками, с родственниками Мари-Хелен. Мне казалось, что они уже забыли про «дурной глаз», что они откроют нам свои сердца. Но Макс… Макс говорил по-немецки, а я по-французски, вот в чем дело, мой дорогой. Кровь предков заговорила в нем, и вся фамильная гордость начала восставать: «Что я тут делаю, не совершил ли я ошибку?» – и все в таком же роде.

Макса привлекала моя дерзость, моя непохожесть на других. Это вызывало у него восхищение. Но когда он сам окунулся в гущу жизни, то испугался. Ему сразу захотелось оказаться на привычной крокетной площадке, чтобы снова чай подавали точно к ленчу, чтобы все шло привычным, размеренным ходом, – это были боги, которым он поклонялся и которые вызывали у меня только скуку. В этом мы были полной противоположностью друг другу.

В мэрии уже все подготовили к тому, чтобы зарегистрировать наш брак. Но Макс начал спрашивать: «Дорогая, что подумают люди? Почему бы нам не вернуться в Англию? Будет лучше, если мы устроим свадьбу в Мэндерли. Моя мать все устроит сама. Неужели тебе не хочется войти в церковь в белом платье? Не торопись, дорогая. Ты же понимаешь, что я хочу сделать все как лучше».

Он казался таким огорченным. И вдруг я поняла правду: если я сейчас заупрямлюсь, он запаникует и тогда откажется от всего, и, может быть, даже бросит меня, как произошло с моим отцом и матерью. А мне не хотелось повторять ее судьбу. Он поклялся, что любит меня, и я верила ему. И поскольку любила Мэндерли всем сердцем, то я решилась.

Сумрачным вечером мы спустились к берегу, и я решила показать ему, кто я на самом деле. Наверное, предсвадебная лихорадка толкнула меня на этот шаг. И я показала ему свой мир: опасное море, белоснежный песок, мстительного отца, золотоволосую маму, лайковые перчатки и медальон, наш дом-храм, пианино, на котором мама не могла сыграть сонату Моцарта, потому что некому было настроить его.

Мне казалось, что он все поймет. И, кажется, я не ошиблась в Максе. Он сказал, что обожает меня, я клянусь, он это произнес и посмотрел на меня своими карими глазами. Он назвал меня «повелительницей моря», а когда морской туман накрыл нас, обнял, отбросил капюшон и начал целовать меня. «Мы пойдем в мэрию завтра, – пообещал Макс, – как тебе хотелось: мы и теперь уже муж и жена». Он понял, почему мне так хотелось сыграть свадьбу именно здесь, почему это было так важно для меня. «Что бы ты ни попросила у меня, я все сделаю, – пообещал он. – И так до самой смерти, моя дорогая. Возьми меня за руку, Ребекка! Я клянусь тебе!»

Я взяла его за руку, волны накатывались на берег, и тогда – как не вовремя! – всплыло это воспоминание. Я рассказала ему про парня, как он дразнил и как оскорблял меня. Как я укусила его до крови и как он ударом кулака сбил меня с ног. И как на моей юбке появилось алое пятно, как от него воняло рыбой и как он тяжело дышал и извивался на мне.

Я так хотела, чтобы он все понял, но Макс не смог. Выражение его глаз стало меняться. Сначала я увидела недоумение, затем отвращение, а затем – в самой глубине – вспыхнуло какое-то странное возбуждение. Ты знаешь, что оно означает? У него появилось точно такое выражение, как у того парня, – то же самое! И это поразило меня в самое сердце – и я уже никогда не могла простить его.

Разумеется, он вскоре овладел собой, но ему пришлось привлечь весь джентльменский набор. Макс даже попытался успокоить меня, но сейчас, спустя столько лет, я не нуждалась в утешении. Все предрассудки его круга вспыли на поверхность. Он заявил, что это самое ужасное, что могло случиться с ребенком. Это отвратительно и безобразно, и он восхищен тем, что я нашла в себе смелость рассказать ему обо всем.

Сколько банальных пошлых фраз он произнес… Он считал, что я стыжусь случившегося?! Как ему могло прийти такое в голову? Он положил руки мне на плечи и заявил, что с ним я всегда буду в безопасности, потому что он будет рядом, чтобы защитить меня. И это тоже было неправдой – я в тысячу раз сильнее его и сама способна защитить себя: стоит ли напоминать о том, что тот парнишка утонул!

И я ему сказала об этом, но Макс, конечно, не поверил. Он целовал мои глаза, губы и, если бы не было так холодно, тотчас же повалил бы меня на песок. Вместо этого Макс отвел меня в гостиницу, а потом пришел в мою комнату и весь дрожал, когда ложился сверху. Я видела, что его возбуждает образ того парнишки, что он пытается изгнать его, но ему также хотелось на какое-то время стать им. И мы как бешеные катались по простыням, сминая их.

А на другой день мы отправились в мэрию, и нашими свидетелями стали два случайных прохожих. В моем свадебном букете были белые розы с острыми шипами, и я укололась. Макс слизнул кровь с моего пальца. А потом мы выпили красное вино в гостинице, снова легли в постель, и море исполнило в нашу честь свадебный гимн. Макс утратил свою привередливость – во всех смыслах – и прошептал мне на ухо: «Мы никому не расскажем, как прошла наша свадьба. Это останется нашей тайной».

Меня это привело в восторг, я завернулась в простыню и отбросила назад волосы: «Это мое свадебное платье, а это длинный шлейф. Его несли четыре девушки – подружки невесты – и два мальчика. Хор пел ангельскими голосами. В шато зажгли свечи. И когда наступило время разрезать свадебный торт, нож сверкнул в руках моего кузена. Он произнес тост, а Макс короткий спич на прекрасном французском. Он сказал…»

Я замолчала. Макс тоже замер и пристально смотрел на меня: «Свадьба станет нашей тайной, а не обманом», – уточнил он, и я наклонилась, чтобы поцеловать его. Теперь на моем пальце два кольца. Одно новое – обручальное, а другое – кольцо с бриллиантами, что его немного сердило.

Макс отстранился от меня: «Разумеется, нам придется чем-то поступиться, в чем-то солгать, но я даже не представлял, как хорошо ты умеешь обманывать, – проговорил он. – Ты так убедительно описала все, чего на самом деле не было, что я почти поверил тебе».

Беспокойство. Я тотчас почувствовала его. И увидела, как на поверхности сознания всплывает то один, то другой вопрос: «Рассказала ли я ему всю правду? И все ли я ему рассказала? Кто, кроме этого подростка, еще мог быть на берегу? Когда, где, с кем и сколько».

Поверь мне, дорогой, такие вопросы убивают любовь и доверие. Их нельзя задавать, и еще хуже – отвечать на них. Ревность – неестественное состояние ума. Вслед за вопросами приходит сомнение. Я не пыталась уклониться или оттянуть время. И это произошло на третий день нашего свадебного путешествия, когда мы приехали в Монте-Карло и отправились на прогулку в горы. Под утесом, на котором он допрашивал меня, бились волны.

Правда и ложь – близнецы, и желание живет бок о бок с ними – я всегда знала это, но Макс пришел в ярость. Я смотрела на его побелевшее лицо и знала, что уже никогда не вернется то, что было. «Столкни меня!» – мысленно попросила я его, потому что видела: он подумал о том же самом.

Как странно устроен мужской ум. Как работает мужская логика? Почему они все выворачивают наизнанку? Сначала они выдвигают какую-то идею, а потом выходят из себя, когда мир (а в моем случае – женщина) не укладывается в эти рамки.

У меня создалось впечатление, что я отвечала очень осмотрительно. Но я не стала скрывать, что у меня были любовники – ведь мне исполнилось двадцать пять лет, и в этом ничего ужасного не было. Макс тоже не был девственником, почему же я должна смущаться, что не хранила целомудренность до встречи с ним?

Но я умолчала про свою мать, я всегда называла ее Изабель, как было написано в свидетельстве о смерти. Я обходила вопросы об отце, хотя всегда считала, что черноволосый Девлин и есть мой отец, тщательно вырезала куски из моего рассказа относительно Гринвейза и только упомянула про существование кузена Джека Фейвела. Поскольку я тогда рассердилась, я могла сгоряча упомянуть о ком-то из родственников, но основного Макс, конечно, не узнал. Но дело было не в этом. Как я поняла, я совершила ошибку намного раньше: когда поделилась с ним воспоминаниями о том парне на берегу. Вот где была зарыта собака! И наше сражение не на жизнь, а на смерть началось именно в тот момент.

Макс так и не смог забыть про него. И, желая уязвить меня, всегда припоминал тот случай и говорил, что жалеет его. Он заявил, что это не вина парня, а что я сама виновата. Что во мне взыграла дурная кровь и я завлекла несчастного. И я не отрицала ничего, какой смысл? Пусть он думает и считает что хочет; но его догадки раскалили меня, во мне копился заряд, как в грозовых тучах, – еще немного, и извилистая стрела молнии ударит вниз.

Я не пыталась переубедить его, когда он начал сострадать тому парню, что утонул в море. «Это ты сама утопила его, – сказал он, – а не сети. С самого детства ты была порочной, развращенной натурой». Английский джентльмен пришел к тому же мнению, что и французские темные крестьяне: у меня дурной глаз. И что даже господь бог не поможет тому мужчине, который окажется рядом со мной.

«Тот парень стал всего лишь твоей первой жертвой», – утверждал Максим. Иной раз я замечала в его глазах ревность, как у Отелло, и со временем она вспыхивала все чаще и чаще.

Неделю назад я застала его за чисткой оружия. Мне показалось, что я прочла его мысли: ему хотелось навсегда заставить меня умолкнуть. Но если Макс полагает, что пуля в состоянии сделать это, он ошибается.

Что бы он ни задумал, мой голос всегда будет звучать в его ушах. Сейчас он не может убить меня, но желание появилось, и оно сжигает его.

Но я беременна. А беременную женщину не может коснуться меч палача, какое бы страшное преступление она ни совершила. Ты это знаешь? Их щадят. И Макс тоже пощадит меня. Ему нужен сын, он сокрушается из-за того, что у него нет наследника. Это толкает его время от времени покидать монашеское ложе в своей спальне и приходить ко мне. Он расчесывал щеткой мои длинные черные волосы, мы обнимались и думали о том, как все могло сложиться иначе. Я не всегда ненавидела его, и он не всегда испытывал ненависть, мы угадывали это чувство по огоньку, который вспыхивал и заставлял нас обоих сгорать от жара…

В последний раз это произошло год назад. А теперь я отрезала свои волосы и ношу короткую стрижку.

Кажется, я потеряла нить – это от охватившей меня слабости. Или легкой грусти, которая подступает ко мне вместе с отливом.

Я гадала: если бы я – правдами и неправдами – родила Максу наследника, что произошло бы? Изменилось бы что-нибудь?

Наверное, нет. О моя любовь, как я устала, у меня совершенно нет сил. Хочется молчать и одновременно выговориться, хочется, чтобы смерть заговорила через меня, но для этого нужно проявить огромную силу воли.

Наверное, я ненадолго заснула. Идет дождь. Подожди, ты слышишь? Придется прерваться. Потом продолжу свое описание, мое солнце. Я расскажу, что я предприняла, чтобы попасть в Мэндерли, и как я впервые встретила Макса, сына и наследника, в военной форме…

Но сейчас я закрою свою тетрадь и спрячу ее. Опять кто-то шпионит за мной. Джаспер зарычал и поднял голову, и я слышу чьи-то шаги по гальке».

22

«Мой гость ушел. Заслышав шаги, я подумала, что это может быть Макс, который вернулся пораньше и решил прийти сюда, чтобы застать меня на месте преступления, – он надеется, что рано или поздно ему это удастся. Потом решила, что это Бен, который частенько бродит по берегу. Макс сказал, что он разыскивает свою младшую сестру, которая утонула где-то здесь среди скал. Бен постоянно заглядывает ко мне в окно. Я предупредила его, что, если он будет подглядывать, отправлю его в сумасшедший дом. Он напоминает мне того парня во Франции. Терпеть его не могу. Он вызывает отвращение.

Но это оказался Артур Джулиан, мой дорогой полковник, который надевает на балы-маскарады костюм Кромвеля, моего защитника. «Гулял по берегу, увидел огонек в окне и решил заглянуть», – сказал он. Это мой единственный истинный друг, и я очень внимательна к нему. Сегодня я знала: один неверный жест, одно неверное слово, и он потеряет власть над собой, признается в своих чувствах ко мне. Но я слишком люблю его, чтобы так рисковать, – и мы потом оба пожалели бы о содеянном. Поэтому я выверяла каждое свое слово. Несмотря на «развращенность до мозга костей», я никогда не кокетничала с ним и не давала поводов для признания, даже во сне. Я так привязалась к нему, меня восхищает его чувство чести, одиночество, его устаревшие ныне манеры, и мне было бы жаль невольно причинить ему боль.

Только он один во всей округе, не считая матери Максима, знает, кто я. Еще ни одна душа не связала ту худосочную девочку, оказавшуюся в этих местах в 14-м году, с нынешней женой Макса. Никто не усмотрел между ними ничего общего, настолько разительной оказалась перемена. Им такое и в голову не приходит. Артур тотчас меня узнал.

Когда нас впервые познакомили, встреча была очень короткой. А потом мы встретились только десять лет спустя – он только что вернулся из Сингапура. Я вбежала в дом из сада и увидела его: он пришел, чтобы засвидетельствовать свое уважение и стоял в огромной гостиной Мэндерли. На мне было белое платье и брошь в виде бабочки, которую подарила мне мама. Мы пожали руки, он посмотрел на брошь и сразу узнал, кто я. И даже если он не узнал меня, то узнал мой талисман.

Но не промолвил ни слова – меня это восхитило. Мало кто обладает столь редким даром – хранить тайну. Как-нибудь я поблагодарю Артура за умение просто молчать.

Сегодня он пробыл совсем недолго. После его ухода я снова немного задремала и теперь чувствую себя лучше. Я заперла дверь – из-за ветра и дождя – и снова продолжаю. Это твое наследие, малыш.

Как я тебе уже говорила, первые семь лет я жила на одном месте, зато следующие семь мы непрерывно переезжали. Я привыкла выступать на сцене, и мне потом очень пригодились эти навыки. Наша труппа перебиралась то на север Англии, то юг, то в восточную ее часть, то в западную. Мы постоянно собирали и разбирали наши корзинки и чемоданы, пересаживались с одного поезда на другой. Девять выступлений за неделю, сборы, прощание и… снова дорога.

«Мы как цыгане, Бекка», – говорила мама и смеялась над тем, в каком ужасе пребывала ее сестра Евангелина. «Но я не хочу жить на подачки, ждать их милости! – восклицала она. – Я сама зарабатываю себе на хлеб. Но дело не только в этом. Она не понимает, что такое Шекспир! Это ведь не то же самое, что скакать на сцене какого-нибудь мюзик-холла!»

Представь, мой малыш, что значит жить в театральном мире! Видеть проделки шутов, героические подвиги, примеры жертвенной любви, коварные выходки врагов, готовых на все, лишь бы завоевать престол и отвагу, с которой человек идет на смерть ради чести. Сегодня ты оказываешься в веселой Венеции, завтра – в знойном Египте, послезавтра – в напыщенном Риме. Лучшей школы и придумать невозможно. Ни один гувернер не способен охватить такой полет мысли, передать столько оттенков чувств и описать исторические события так, словно ты сам пережил их.

И настал день, вернее, вечер, когда я тоже впервые вышла на подмостки, потому что директор нашей труппы Фрэнк Маккендрик поручил мне роль мальчика в одной из пьес. А когда я не была занята в спектакле, я устраивалась в своем любимом уголке за кулисами и жадно вслушивалась в эти яркие, выразительные строки, ставшие крылатыми выражения, и запоминала их. Они навсегда оставили след в моей душе и продолжают освещать ее и сейчас. Я угадывала скрытый смысл слов, их сокровенную суть. Макс всегда считал, что слово означает то, что оно означает. Любовь – это любовь, а ненависть – это ненависть. Он забивается в тесной комнатушке чувств да еще запирает дверь в нее. Я с ним не согласна. Слова – только приглашение к долгому путешествию, и оно, как я осознала, может заканчиваться там, откуда начинается, в одном и том же месте: в городе Плимуте, на набережной, в доме «Святая Агнесса».

Как только мы оказались в Англии, мамина бравада тотчас слетела. Она строила столько планов, лелеяла столько надежд. «Прощай, моя юность!» – сказала она, когда мы заперли за собой дверь нашего дома. И глаза ее увлажнились при виде скалистых берегов. Но как только мы уехали из Сант-Мало, что-то произошло. Сложности начались после того, как мы пересекли Ла-Манш. Никто не приехал встретить нас, она написала, что мы остановимся в отеле Портсмута просто так, на всякий случай. Нам и в самом деле пришлось направиться туда, но письма, которого она ждала в ответ на свое, не оказалось и там.

Я по сей день не знаю, кто должен был приехать туда. Может быть, ее сестра или тот, кто всегда присылал денежные переводы и восхитительные подарки. Кто бы это ни был, но мы крепко сели на мель. И мама никак не могла найти подходящих слов, чтобы объяснить мне происходящее. «Мы как незваные гости, – сказала она, оглядывая неуютную, тесную комнатенку, в которой нас поселили. – Но мы не должны позволять им так обращаться с нами. Я распоряжусь, чтобы растопили камин, прислали ужин и немного вина. И здесь сразу станет уютнее».

Мама обладала поразительной способностью нравиться, очаровывать людей. И через семь лет отшельнической жизни не утратила своего дара. Вскоре в камине вспыхнули дрова, для нас накрыли стол, мама выпила два бокала красного вина, чтобы подкрепиться, а я выпила один, наполовину разбавленный водой. А потом мы вынули все, что у нас было, и пересчитали: хватало только на семь дней жизни при самой строгой экономии. «Целая неделя, Бекка. Да мы с тобой богачи!» Она уложила меня спать, но я не могла заснуть. Мама не ложилась до полуночи, она вынула свой дорожный бювар и принялась писать письма. Утром мы отправили их на почте и стали ждать ответа.

Прошло пять дней, и наступили изменения. Но не те, которых ждала мама. Посетитель пришел в одиннадцать утра, когда мама еще спала. Она писала накануне до самого рассвета, поэтому я спустилась вниз, чтобы посмотреть, кто же приехал: Евангелина или мамин поклонник? Я даже представляла, какой он – высокий, темноволосый, богатый и элегантный, может быть, с усами.

Но это была не мамина сестра и не герой-любовник в перчатках. В холле стояла высокая худая женщина, одетая в черное с головы до ног: в черной шляпе на черных волосах и с пронзительным взглядом угольно-черных глаз.

Она застыла в холле, прямая, как статуя. «Какая странная», – подумала я, взглянув на нее. При всей ее неподвижности чувствовалось, что внутри она вся как сжатая пружина часов, которая заставляет двигаться стрелки, и эта пружина либо пережата, либо заржавела.

Мы некоторое время молча рассматривали друг друга. У нее был какой-то нездоровый, желтоватый цвет лица, словно у восковой фигуры. Но после того, как она рассмотрела меня, на ее щеках заиграло нечто вроде румянца. Она судорожно сжала пальцы в дешевых перчатках. Опустив глаза, я заметила, что чулки ее аккуратно заштопаны. Все свидетельствовало о ее бедности, но прямая спина и упрямая линия рта намекали на то, что она очень гордая. А ее глаза, – тоскующие о чем-то, страждущие чего-то, как щупальца потянулись ко мне.

И голос, когда мы заговорили, тоже показался мне до чрезвычайности странным. Сначала я вообще не поняла, на английском ли языке она говорит или на каком другом. Только потом я узнала, что это диалект западной части Англии. Фразы звучали отрывисто и резко, скрипучий голос разрывал и кромсал предложения, как торговка потрошит рыбу. В нем отсутствовали эмоции, но они угадывались за каждым словом, как мины, готовые взорваться от неосторожного прикосновения. И я подумала, как будет интересно попробовать передразнить эту манеру говорить.

– Ребекка Девлин… Ребекка Девлин, – сказала она, сжав мою руку. – Дай мне посмотреть на тебя. Бедный ребенок. Какие у тебя темные волосы – я сразу так и подумала. Скажи маме, что я здесь. Скажи ей – Миллисент отправила меня сюда сразу, как только получила письмо. Скажи ей…

– Кто ты такая? – довольно резко оборвала ее я, потому что терпеть не могла, когда меня называли «бедным ребенком».

Обычно людей обижал такой грубый тон, но эта женщина, напротив, вдруг посмотрела на меня обожающим взглядом, словно ей доставило удовольствие то, как я поставила ее на место. В ее глазах читалось подобострастие, переходящее в фанатичное восхищение. И оно мне не понравилось.

– Копия матери! Теперь я увидела сходство между вами! Меня зовут Эдит Дэнверс. И моя мать нянчила твою маму, когда та была маленькой. Неужели она не рассказывала?

Я более внимательно рассмотрела ее. Мама очень редко что мне рассказывала из своего прошлого, должна признаться.

– Твоя мама должна помнить меня, – продолжала Эдит. – Тебе надо только сказать: Дэнни ждет внизу. Мы уже приготовили для вас комнату в «Святой Агнессе», и, если мама примет наше предложение, я с радостью помогу упаковать вещи.

Поднявшись наверх, я разбудила маму и передала ей услышанное. Глаза у нее при имени Дэнни округлились.

– О боже! – воскликнула она. – Эдит прилипчива как банный лист. Ее мать – милейшая женщина, но дочь! К сожалению, нам в нашем положении не из чего выбирать. Придется идти вниз. Подай мне, пожалуйста, платье. Нет, нет, не это старое. Я надену шелковое, чтобы произвести впечатление…

И после того как я помогла ей причесаться и уложить волосы, она выглядела такой величественной, уверенной в себе и прекрасной. Какая же она была актриса! Нет, боюсь, что не на сцене. На подмостках она всегда оставалась немного напряженной и постоянно следила за собой. Но за пределами сцены она умела сыграть любую роль, и ей всегда удавалось очаровать кого угодно. Ни единой фальшивой ноты, никакой неискренности ни одна душа не могла уловить, когда она хотела выдать себя за кого-то. И в тот день она спускалась по лестнице, как графиня, и обратилась к восковой фигуре, застывшей внизу, с великодушной приветливостью. Никому в эту минуту не пришло бы в голову, что она терпеть не может Эдит!

Напряженная, застывшая маска на лице Дэнни при виде мамы вдруг начала таять, как лед под лучами солнца. Глаза увлажнились, и она с трудом заговорила от переполнявших ее чувств. Какая вассальная зависимость! Мне даже стало ее жаль.

– О, мисс Изольда, – сказала Дэнни. – Не верю своим глазам… Как долго мы не виделись. Мама сказала, если мы хоть что-то можем сделать…

– Дражайшая Миллисент – я так буду рада повидаться с ней, – ответила мама. – Ты, конечно же, поможешь нам собрать вещи. У тебя это так хорошо получается, я помню, а я даже представить себе не могу, что выдержу еще одну ночь в этой ужасной гостинице…

– Конечно, мадам, – услужливым тоном тотчас отозвалась Дэнни. Так определились наши отношения на последующие семь лет.

С торжествующим видом Дэнни ввела нас в «Святую Агнессу» – и это оказалась вовсе не церковь, как я сочла из названия, а очень чистый, очень опрятный дом, где все было продумано до мелочей. Миллисент утверждала, что у него порядок, как на корабле, но по бристольской моде.

Дом располагался на некотором возвышении, так что можно было видеть Плимут и то, как по морю движутся военные корабли. На спинке каждого кресла лежали кружевные салфеточки, горшочки с азиатскими ландышами стояли на всех подоконниках, и там подавали английские блюда. Как только мы вошли, Миллисент тотчас угостила нас горячими тостами с селедочной икрой, а потом познакомила со своим мужем – довольно старым мужчиной со вставными челюстями, опрятно одетым и с платком вокруг шеи. Он болел какой-то странной болезнью, и ему незаметно подавали виски.

Эдит разливала чай, и я видела, что она стыдится того, что нам подали тосты с селедочной икрой, что у отца вставные зубы и что у матери передник в рюшечках.

– Дорогая, ты забыла про вытиралочки, – спохватилась Миллисент.

– Салфетки, мама, – процедила сквозь зубы Эдит. – Я их уже достала. Терпеть не могу запах этой икры.

И я подумала, если мы останемся здесь, я умру от голода. Но мама держалась непринужденно и весело, хотя я уже к тому времени научилась различать тревожные сигналы. Она теряла присущее ей присутствие духа и могла в любое время снова впасть в тоску.

Каждый день после обеда она надевала свое лучшее голубовато-серое платье и тончайшие перчатки. Слегка румянила щеки, сдвигала прелестную шляпку чуть-чуть набок, что ей очень шло – вуаль она не носила, – и с очень решительным видом отправлялась куда-то.

Эдит Дэнверс уже успела вернуться в тот дом, где она работала в услужении, а я оставалась с Миллисент – необычайно сердечной женщиной. Она достала лавандовую воду и капнула мне ее на запястье – у меня осталось впечатление, что от воды пахнет кошками. Она позволяла мне приходить к ней на кухню и помогать, открыла свой секрет варки овощей – с небольшой щепоткой соды. Я стояла возле табуретки, на которой Миллисент устанавливала тазик с горячей водой, и перемывала грязные тарелки после еды. Или возле стола, на котором она ежедневно устраивала жертвоприношение целой грудой овощей и по ходу рассказывала мне разные истории, описывала, например, своих жильцов. Это были два клерка – один из них часто уходил в плавание, другой был заядлым театралом.

Но она никогда ничего не говорила про моего отца Девлина – увы, она ни разу даже не упомянула его имени, зато с упоением перечисляла мне всех предков по материнской линии, а это был довольно древний английский род.

Мама – младшая в семье, где было три прелестные дочери. К сожалению, младшая немного припоздала, обронила Миллисент непонятную для меня фразу. Старшая сестра стала леди Бриггс, живет в красивом доме под названием «Сант-Винноуз» не очень далеко отсюда, и у нее две милые дочки – Элинор и Джоселин. Ее муж богат, как Крез. Но он родом не из такой знатной семьи, как его жена и как моя мама, – по одной из ветвей Гренвилы находятся даже в родстве с королевским домом. К сожалению, это не единственный недостаток Бриггса – он довольно упрямый, узколобый человек, но он был состоятелен, а в молодости считался привлекательным. Вот Евангелина и отдала ему свое сердце. Как у всех женщин рода Гренвилов, у нее был решительный характер, и она отличалась настойчивостью.

– Вторая сестра, ныне уже покойная, сделала самую выгодную партию – вышла замуж за соседа, владельца Мэндерли, – рассказывала Миллисент, мелко кромсая овощи. – Бедная Вирджиния – пусть она покоится с миром – родила двух детей: Беатрису и Максимилиана – сына и наследника. Но ей не дано было увидеть, как растет ее ненаглядный сыночек, у нее началась лихорадка, когда ему исполнилось три года. Умерла в одночасье! – вздохнула Миллисента. – И его воспитала бабушка. Бедняжка Вирджиния никогда не была строгой, даже с детьми. Она была такой чувствительной и впечатлительной – и я всегда говорила, что Мэндерли не для нее. Слишком мрачное место. Туда только на экскурсии ходить. И слишком близко от моря. А во время шторма… Скажу тебе, Ребекка, ты бы не захотела оказаться там во время шторма.

– Я видела фотографию Мэндерли, – ответила я. – Кто-то прислал ее маме. И мне показалось, что это очень красивый дом.

Миллисент отложила нож.

– Да, красивый, – несколько взволнованно ответила она и покраснела, – по-своему… Смотря на чей вкус.

– Наверное, мама сегодня отправилась туда, – продолжала я, испытующе глядя на нее. Я сгорала от нетерпения узнать, куда она направилась, поскольку знала, что не дождусь от нее признания. – Мне так кажется. А что ты думаешь?

Миллисент возразила, она считала, что это было бы неразумно: ведь там умерла бедная Вирджиния, так что этот особняк вызовет у нее только самые печальные воспоминания, так что лучше не ходить туда. Но чем больше пыталась разуверить меня Миллисент, тем меньше я верила ей.

– Ты была в Мэндерли? – спросила я у мамы, когда та наконец вернулась.

Мы сидели в спальне. На стене висело распятие, а в углу разинул черную мраморную пасть камин. Она вернулась бледной и утомленной и тотчас легла в постель. Но когда я задала свой вопрос, мама, будто ее подкинуло пружиной, вскочила и начала расхаживать по комнате:

– Нет, конечно! С чего ты взяла? Как тебе это вообще пришло в голову? Кто тебе подсунул эту идею? Ради бога, Бекка, мне и без того хватает волнений!

– Никто не подсовывал. Просто Миллисент рассказывала мне про твою сестру Вирджинию, и я решила, что…

– Забудь, – резко сказала мама. – Бедная Вирджиния умерла. Я ненавижу этот дом. И всех его обитателей. В том числе Лайонела с его ведьмой-матерью. Она так третировала мою сестру и всегда терпеть не могла меня. Она постаралась, чтобы сделать меня несчастной. Старая карга! Глупая злая старуха. Даже если она постучится перед смертью ко мне в дверь, я ей не открою. Почему она не умерла много лет назад, она так давно овдовела, и почему она не последовала за своим мужем?! Я от всей души желаю ей смерти. И тогда бы все сразу изменилось. Мы с Лайонелом были друзьями, когда я была еще молода, а бедная Вирджиния всегда болела. Он так переживал из-за нее… Мы бы и сейчас остались с ним друзьями, если бы не его ведьма-мать…

– Но как ты могла дружить с ним? Ты же сказала, что ненавидишь его?

– Мы могли бы снова стать друзьями, не перебивай меня, Бекка… А сейчас он болен – так мне говорили. И уже очень давно болен… Что же мне теперь делать? Куда нам податься? Мы не можем оставаться здесь, у нас осталось так мало денег. Мне нечем заплатить Миллисент. Не станем же мы жить здесь из милости, из милости моей собственной няни. Евангелина не может – или не хочет – помочь нам. Она заявила, что я не должна появляться в родном доме. Моя собственная сестра обращается со мной, как с прокаженной… И с этим ничего не поделаешь. Ее не переделаешь. Как же нам быть?

Она разрыдалась и снова рухнула на кровать, отвернувшись к стене, на которой висело распятие. Я никогда не видела ее прежде в таком состоянии и почувствовала, как вся дрожу. Мне не удавалось ничего придумать, как помочь ей. Если бы я знала правду, мне было бы легче…

Поэтому я просто приготовила маме чай, плеснула в него успокоительных капель, потом села рядом и начала гладить ее, пока она не заснула. Да, я пошла на это, мой дорогой! А когда убедилась, что сон ее крепок, отыскала серебряный ключик – он хранился в шкатулке с драгоценностями, – отперла ящичек ее дорожного письменного прибора и достала письма, перевязанные розовой ленточкой.

Сначала он писал каждую неделю, потом каждые две недели, затем каждый месяц, и вдруг последовало долгое молчание. К тому времени, как мне исполнилось четыре года, приходили короткие записки каждые полгода. Последнее письмо было залито мамиными слезами, оно пришло около года назад.

Письмо было не очень длинное, к счастью, написанное по-детски крупными буквами, так что я могла разобрать каждое слово. И я вся затрепетала.

Я тебе открою, что мне удалось узнать: человек, который так обожал мою маму, – был Лайонел де Уинтер, муж ее умершей сестры, мой дядя. Он писал маме очень давно – еще задолго до моего рождения. И он писал ей еще тогда, когда мой отец Девлин был жив – за месяц до того, как он отправился в свое роковое плавание. Разве имел право Лайонел называть замужнюю женщину «моей любимой»? – подумала я. Если бы мой отец узнал об этом, он бы убил его на месте.

Интересно, замечала ли мама, как со временем изменился тон писем? И задевало ли это ее? Вместо «любимой» он стал писать «моя дорогая девочка», затем «дорогая Изольда». Сначала он «рвался к ней», «и днем и ночью думал только о том, как бы увидеться», затем ему «очень хотелось повидаться с ней, когда обстоятельства изменятся», через какое-то время он стал говорить, что «попытается встретиться», наконец пообещал, «что всегда готов прийти на помощь и, чтобы подбодрить ее, будет посылать ее любимые вещицы».

В последние годы он в основном жаловался. Лайонел устал сражаться на домашнем фронте, и его раздражение выливалось и на «его дорогую Изольду»: неужели она не понимает, что мужчины терпеть не могут без конца объясняться, это становится невыносимым. От его воли ничего не зависит, и он ни в чем не виноват. Да, он понимает, как ей трудно и что иногда она чувствует себя одинокой, но в ее миленьком домике во Франции не так уж и плохо. И если она вернется в Англию, начнутся разговоры. В особенности если она вернется с ребенком. Люди начнут судачить, придут к неверным заключениям, и ее все будут избегать. Он заканчивал советом выбросить эту идею из головы.

Я украла это последнее письмо, чтобы, перечитывая его, подпитывать свою ненависть. И только это письмо и сохранилось, потому что остальные были уничтожены после смерти мамы. Наверное, это Дэнни постаралась. И я понимала, что этот человек – жалкая и ничтожная личность. Эти письма матери писал Лайонел де Уинтер – отец моего мужа.

«Моя дорогая, хочу сказать тебе от всего сердца, что всегда обожал тебя и буду обожать до конца дней. Ты самый дорогой мне человек во всех смыслах, но ты такая упрямая. Хотя я всегда откровенно предупреждал: преграды между нами воздвиг не я, Изольда. Конечно, сейчас проще всего сказать: ты была совсем юной и влюбилась безоглядно, но мое предательство удручает меня намного больше, чем тебя. Я чувствую свою вину, дорогая, и не пытаюсь снять с себя ее груз. Ты помнишь тот день в домике на берегу?

И ты, похоже, еще не понимала или не представляла во всей полноте, что меня мучает: больная, вечно жалующаяся жена, мегера-мать, одиночество и скука. Жизнь казалась такой гнусной. И я не мог не откликнуться на твою молодость, веселость и сострадание ко мне. Все мужчины испытывают потребность, и если не могут удовлетворить ее законным путем, то способны встать на опасную дорогу. В этих случаях винить мужчину нельзя.

Я пообещал, что постараюсь все устроить, и собирался сделать это, но обстоятельства помешали. Нет, я не «похоронил тебя заживо», как ты считаешь, Изольда, – ты жила довольно комфортно, насколько я понимаю. И это твоя семья решила разделить нас после смерти Вирджинии. Это они вынудили тебя уехать во Францию. Ни я, ни моя мать не отвечаем за это решение, хотя я знаю, что ты почему-то перекладываешь вину на нас. Потом ты так стремительно и необдуманно выскочила замуж. Меня уязвил твой шаг, от которого я тебя настойчиво отговаривал, если употреблять самые мягкие выражения. Попробуй вспомнить сама, это могло бы изменить положение.

Я тебе ничем не обязан, дорогая, и по сравнению с твоей собственной семьей оказывал тебе намного больше внимания и заботы.

К тому же вынужден признаться, что все это время я был нездоров. Несколько месяцев я лежал, испытывая мучительную боль, что вызывало у меня депрессию. И я написал завещание, чтобы таким образом обеспечить твое будущее, насколько это в моих силах. Поверь, это было очень непросто. Тебе должно перейти поместье и большая часть денег, я поставил подпись, и поверенный заверил ее печатью. Думаю, что ты примешь это с благодарностью и перестанешь сердиться и обижаться на то, что я не в состоянии переплыть Ла-Манш и повидаться с тобой, и если ты попытаешься вникнуть, то поймешь, почему.

Если со мной что-то случится, ты ни в чем больше не будешь нуждаться. Я не забыл про тебя, хотя ты уверяешь меня в обратном! Но, умоляю, не упоминай об этом в своих письмах. В доме есть люди (ты знаешь, кого я имею в виду), которые способны просматривать личные письма. На самом деле, Изольда, я даже думаю, что будет намного лучше, если ты станешь писать реже. Твои письма такие длинные, мое сердце сжимается от боли, когда я дочитываю их до конца. Ты высказываешь в них столько недовольства, особенно если я не в состоянии быстро отвечать на них. Ты ведь представляешь, сколько на мне висит дел. Все последнее время мне приходилось проводить в конторе, разбираясь с делами и в том числе с вдовой Карминов – она доставляет много хлопот.

А теперь – выше голову! Стань снова моей улыбающейся девочкой. Я посылаю дивные перчатки для моей прелестной, для моей шаловливой Изольды! Фриц уже приготовил посылку, и скоро она окажется у тебя».

До чего же я ненавидела этого человека! И его жалкие оправдания, и его столь же жалкие обещания, с его увещеваниями и покровительственным тоном. Теперь все мое прошлое будто вывернулось наизнанку. Разве из-за расстроенного фортепьяно плакала мама? Скорее всего, она плакала из-за таких вот посланий.

Гнев, возмущение, обида вспыхнули в моем сердце. Мне хотелось собрать все безделушки, все его подарки и швырнуть ему в лицо. Разорвать перчатки, достать медальон, открыть его, вытащить оттуда локон рыжих выцветших волос, разбить медальон молотком, а эту прядку сжечь. Теперь я знала, кому она принадлежит. Как же я возненавидела его: он обманул доверие моей мамы и разрушил ее жизнь. Но я не собиралась позволить ему оставить все, как есть. Я должна была отомстить за мать, и теперь я знала, что скажу дяде Лайонелу.

Но внешне я сохраняла ледяное спокойствие, как сверкающее лезвие ножа. Сложила письма в конверты, завязала пачку и сунула в столик. Положила на место ключи и медальон, а когда наступил вечер, я воззвала к моему отцу Девлину, как я уже обращалась к нему в Бретани. Чтобы пропитаться гневом и ненавистью, какие охватывают воинов, – чтобы наложить проклятие на Лайонела де Уинтера, его дом и его отпрыска до скончания века.

Тогда меня не волновало, что я богохульствую и могу сама обречь себя на вечные муки. В ту минуту я не думала об этом, мой дорогой малыш. Я знала все про любовь, но ничего не знала про секс и тому подобное. Только несколько лет спустя моя мама посвятила меня в некоторые интимные подробности: «Мне исполнилось шестнадцать лет, Бекка, когда у меня появился первый возлюбленный, – призналась она. – Я была еще девочкой и ничего не знала. Он был женат, но я обожала его. Он сумел внушить мне доверие…»

Какой-то смутный червячок сомнения или беспокойства все же грыз меня изнутри, но я сумела отогнать их. И пусть они не беспокоят и тебя тоже. Они улетучатся. Второй Девлин вернется, восстанет со дна морского, и я войду с ним в комнату Гринвейза. Я унаследовала от него цвет волос, его кровь течет в моих жилах, ирландское везение тоже перешло мне, так что проклятье минует меня, и оно минует и тебя, моя любовь.

А вот Лайонел не сумел уйти от проклятья: он умер, как того заслуживал, – медленной, мучительной смертью.

В тот день кончилось мое детство. Теперь, оглядываясь назад, я это отчетливо понимаю. С того дня я как-то сразу повзрослела и взяла в свои руки бразды правления, потому что руки моей матери ослабели. Мне кажется, что в тот день, когда она отправилась с визитом, ее унизили, и произошло это в доме Евангелины. Позже я убедилась, что не ошиблась в своих догадках. Теперь я больше всего боялась, как бы она не надумала пойти в Мэндерли – ведь ее отчаяние было так велико, – и страшилась, что там она переживет еще больший удар по своей гордости. Необходимо было найти какой-то способ зарабатывать деньги.

Как женщина может заработать деньги? – спрашивала я везде и всех, кого только можно: в том числе и мужа Миллисент, который, по ее словам, относился ко мне, как к члену семьи. Он работал плотником в Плимуте на корабельном дворе, и ему нравилось сидеть в садике возле дома и мастерить для меня маленькие кораблики. Я тоже буду строить для тебе такие же, мой малыш. У него были сильные, крепкие руки и мягкое сердце, он умер от эмфиземы, но он не мог помочь мне найти выход. Он ответил мне, что у мужчин есть профессия, они знают ремесло, а женщины нет. Но особенно трудно зарабатывать деньги таким женщинам, как моя мать. Ведь она леди.

Миллисент считала, что занять место гувернантки или компаньонки неприлично. И как-то раз, когда Дэнни пила с нами чай, Миллисент упомянула о каком-то заведении, где шьют платья, и некоторые из работавших там женщин были очень воспитанными.

Дэнни отшвырнула салфетку и побагровела от возмущения.

– Мама, не говори глупостей! – резко сказала она. – Не забивай ребенку голову таким вздором. Ты с ума сошла!

Можешь себе представить тот мир, где женщина, поступившая на работу, роняла себя в глазах общества? Это же безумие! Но с тех пор он не очень сильно изменился, этот мир. Удивительно! И в глубине своего сердца я не могла примириться с его правилами. Все в нем направлено на то, чтобы закрепостить женщину, превратить ее в рабыню.

Несколько лет спустя, когда умер мой отец Девлин, и я осталась без копейки, и ничего, кроме долгов и кредиторов, у меня не оказалось, я плюнула на все и начала сама зарабатывать деньги. Мне ни до кого не было дела, и я даже готова была скрести полы, если понадобится. Но я была другой, чем моя мать: я выросла в Бретани, прошла выучку у Мари-Хелен. Я росла свободной и независимой, как дикарка, и я всегда знала, что мой храм – это мой дом, и я спасусь, исполняя свои собственные религиозные обряды, которым обучилась с детства.

Но мама относилась к другому миру и была совершенно не приспособлена к выживанию в нем. Ее воспитывали как леди – и это изуродовало ее душу, поверь мне.

Деньги, деньги, деньги! Вот чем я была озабочена целый месяц. Миллисент спрашивала: «Что тебя беспокоит?» Она уверяла, что я выполняю работу за двух служанок, что я режу овощи, как заправский повар, и ее муж поражался тому, сколько дел я успеваю сделать за день. Но я знала, что это неправда. Они просто были очень добры к нам. Но я не хотела снисходительности и не хотела жить за чужой счет. Деньги, деньги, деньги! Я шла спать, закрывала глаза и мысленно представляла толстый кошелек, набитый гинеями.

Однажды я спустилась вниз, и там оказался наш спаситель. Приехали актеры. И с ними Маккендрик. Я возвела его в рыцарское достоинство намного раньше, чем он получил его на самом деле. Он от рождения был рыцарем с добрым, великодушным сердцем. Высокий, статный – настоящий джентльмен. Он красил свои седые волосы, и надо было видеть, как он произносил торжественным, несколько напыщенным тоном – так что соседи могли слышать: «Доброе утро!» Его жена, которая приходилась ему близкой родственницей, была толстая и отвратительная, – как я ненавидела эту женщину с тупым, завистливым взглядом тусклых зеленовато-желтых глаз.

«Я избранник!» – заявлял он через каждые две минуты в разговоре со своими собеседниками. Предполагалось, что он пойдет служить по церковной линии, но его призвала к себе муза театра. Какое-то время он учился в Оксфорде вместе с Генри Ирвингом. «Кто вы сегодня, мистер Маккендрик?» – спрашивала я его по утрам после завтрака.

«Сегодня я Гамлет, мисс Ребекка», – отвечал он, подмигивая мне, и с царственным видом взмахивал рукой. Он был то Гамлетом, то Брутом, то Ричардом III, то Макбетом. Вот так и должна протекать наша жизнь, любовь моя: кому-то суждено каждое утро выбирать, кем ему быть. А затем он приступал к репетициям. На подготовку роли у него уходило не очень много времени – почти все члены труппы исполняли свои роли из года в год, поэтому выучили их наизусть.

Мало кто знал, что за броней скрывается мягкое сердце, но я почувствовала это. Я угадала, что он питает слабость к истинным леди, особенно к леди, которые находятся в отчаянном положении. Конечно, эта слабость подпитывалась долей снобизма, его прельщал древний род Гренвилов. И я тотчас заметила, как изменились его манеры, когда его представили моей маме: молодая красивая вдова из хорошей семьи, оказавшаяся в трудном положении… Это подействовало на Маккендрика неотразимым образом. Он с таким прочувствованным видом поднес к губам руку мамы, что его отвратная жена тотчас насторожилась. Но я увидела луч света в нашей темнице. И поняла, как нам надо обойти эту женщину. Поднявшись наверх, я начала разбирать наши книги. Не прошло и недели, как я устроила представление в гостиной Миллисент, где стояли азиатские ландыши, где повсюду были салфеточки, а из окна можно было видеть проходившие мимо бухты военные корабли.

Бросив прощальный взгляд на Ланселота, леди приготовилась умереть:

До чего же я любила эту поэму. Мама столько раз читала мне ее вслух и с такими проникновенными интонациями! Нас завораживал стихотворный ритм. После того как мою декламацию встретили с одобрением, я обратилась к Маккендрику и объяснила, что у нас возникли временные денежные затруднения. И половина дела была сделана! Уговорив его пройтись по набережной, я по дороге прочла наизусть монолог Пака и внушила ему мысль, что за одну цену он получит сразу двух актеров, мимоходом упомянув, что он может оказать услугу леди, как и полагается рыцарю. Вложив свою руку в его большую ладонь, я предложила ему составить заговор, чтобы его жена не смогла нам помешать…

– Да. Это правда, увы, это так! – задумчиво покачал он головой.

Но моя мать отказалась. Пойти выступать на сцену? Ей даже в голову не могла прийти такая сумасшедшая идея! Но я незаметно и настойчиво направляла ее. Ведь это только на время – на очень короткое время, – повторяла я. А если она не выйдет на сцену, представление придется отменить, и труппа потеряет сбор.

– Я снимаю перед вами шляпу, мисс Ребекка, – протянул Маккендрик, глядя на меня сверху вниз с высоты своего огромного роста. – Вы настоящий Яго. Вы маленький Ричард III. Вы бессовестный мошенник. Вы заговорщик и ниспровергатель – настоящий Пак. – Он прошелся туда-сюда, потирая лоб, и посмотрел на меня так, как смотрит тень отца Гамлета, и затем вынес решение, достойное Фортинбрасса. Я чуть не зааплодировала.

– Договоримся, мисс, – сказал он и пожал мне руку. – Заключим соглашение. Твоя мама может стать украшением нашей труппы. У нее прекрасные манеры, и она очень красивая. Попытаюсь убедить миссис Маккендрик, моя дорогая. А ты попытаешься убедить свою маму. Победу разделим пополам. Ты говоришь – неделя?

– Три дня, – ответила я, думая только о деньгах.

– О, нетерпеливая юность! – ответил этот великодушный человек, подмигивая мне.

Мы вели наступление с мистером Маккендриком с двух флангов. И нам удалось добиться своего за два с половиной дня. Мама изменила свое имя на Изабель, чтобы не позорить семью. И в первую же неделю я сыграла в Плимуте роль обреченного принца (обреченные принцы стали моим коронным номером). Мама сыграла леди Макбет, а затем Гермиону – жертву ревности и зависти. Получив первый гонорар, мама купила мне в подарок брошь в виде бабочки – теперь у меня два талисмана. Когда-нибудь я передам их тебе.

Мама пустилась в это сомнительное предприятие, как моряк, рискнувший поднять паруса своего корабля в бурю. Кроме меня, никто не смог бы убедить ее пойти на это. Год спустя, когда она вышла на сцену в роли Дездемоны, моя мать все еще продолжала твердить членам труппы, что она – временный человек среди них.

Она ждала, когда к нам придет удача, но удача все не приходила. Впереди ее ждала смерть. Единственное утешение: до последней минуты она не знала, что с ней произойдет».

23

«Какие это были жаркие дни, мой дорогой.

Ни ветерка, ясное чистое небо целую неделю. И у меня не было ни секунды, чтобы сделать запись в дневнике: в доме полно гостей, из-за этого долго не удавалось ускользнуть в свой домик, Макс ревниво следил за мной. У него снова испортилось настроение – наверное, из-за того, что я на день съездила в Лондон. Его раздражает, что я уезжаю и остаюсь там. Он не находит себе места. Но мне необходимо было повидаться с врачом, а я не могла сказать об этом Максу, так что он оставался при своих подозрениях. Но ему трудно понять, что эта квартира – как логово, где я прячусь от всех. У него создалось убеждение, что это притон, где я веду развратную жизнь.

Фамилия доктора – Бейкер, он прекрасный гинеколог, его дом находится в Блумсбери, позади Британского музея. Из-за нетерпеливого желания поскорее встретиться с ним я приехала слишком рано. Чтобы убить время, прошлась по музею. В огромных пустынных мраморных залах чуть не заблудилась. Звук каблуков разносился эхом так, что у меня даже возникло впечатление, будто кто-то идет за мной следом. Остановившись возле каменных саркофагов, я рассматривала нарисованные лица фараонов. Незаметно для себя я добралась до небольшого помещения, в котором лежали мумии. Египтяне вынимали сердца мертвецов и, завернув их особым образом, укладывали в ногах. Кто-то рассказывал мне, что мумии пеленают как младенцев. Казалось, что они наблюдали за мной! Мне стало не по себе, и я решила, что лучше скоротаю оставшееся время в приемной Бейкера.

Я раскрыла книгу – единственное, что оказалось у меня, – «библия» Макса «Луга и поля», раз десять прочла одну и ту же статью, но не запомнила из нее ни слова. Наконец меня пригласили в приемную доктора, она была довольно прохладной, его перо скрипело по бумаге. Мое сердце забилось, как птичка, – так я вдруг разволновалась…

Назначая встречу, я почему-то назвалась миссис Дэнверс – довольно глупо, конечно, но мне почему-то показалось, что если я назову свое собственное имя, то Макс каким-то непостижимым образом проведает об этом. И всякий раз, как доктор обращался ко мне, я невольно оборачивалась, думая, что сейчас увижу Дэнни за моей спиной, – вот насколько я была не в себе. И одновременно меня переполняла радость, мой любимый, хотелось запомнить все до последней мелочи, каждое сказанное им слово, самые незначительные фразы, потому что наступил поворотный момент в моей жизни. Эти часы принадлежали нам с тобой. Я уже была не одна.

Но все пошло не так гладко, как мне хотелось, хотя я понимала, что доктора обязаны соблюдать предосторожность. А мой врач оказался очень серьезным и строгим человеком. Сначала он задавал вопросы, затем начал проводить обследование. И мне было больно. Матерь божия, избавь меня от тревожных мыслей!

Врач выслушивал твое сердце, и мне так хотелось схватить его стетоскоп и тоже послушать его.

– Когда мой малыш начнет двигаться? – спрашивала я. – Почему я по-прежнему такая худая?

Он посмотрел на висевший на стене календарь, снял резиновые перчатки и очень спокойно ответил, что я не должна тревожиться. Во-первых, все зависит от числа, когда произошло зачатие, а во-вторых, чтобы удостовериться окончательно, мне надо сделать рентген.

Сначала я отказалась. Где-то мне попадалась статья о том, что рентген опасен для ребенка. Но доктор Бейкер убедил меня, что на этой стадии развития плода это еще не представляет опасности, и попросил приехать через неделю, после чего сможет ответить на все мои вопросы.

Медсестра провела меня в специальную комнату, надела мне на грудь защитный фартук и направила жирный блестящий глаз аппарата на живот.

– Какая у вас изящная фигура, миссис Дэнверс, – восхищенно воскликнула она и вышла на то время, пока меня должны были просвечивать.

А потом я принялась расспрашивать ее, когда женщина в положении начинает полнеть и когда я смогу ощутить твои движения. Волшебное счастье материнства! Мне хотелось обрести спокойствие, чтобы я смогла кормить тебя грудью, своим собственным молоком.

Она ответила, что у каждой женщины беременность протекает по-своему. И у таких худеньких женщин с мальчишеской фигурой, как у меня, живот вырисовывается обычно на пятом месяце.

– Так что не волнуйтесь из-за этого, – успокоила она меня, видя мои переживания. У нее были такие широкие (в отличие от меня) бедра – с такой фигурой очень легко вынашивать младенца. Рядом с ней, пока она брала у меня кровь из пальца, чтобы врач произвел над ней свои магические заклинания, я чувствовала себя какой-то чахоточной.

Целую неделю мне придется ждать следующего визита!

Я вышла на весеннюю улицу. Зеленые листики только проклюнулись из почек. В садах начали зацветать вишневые деревья.

Я зашла в магазин, где продавали все необходимое для новорожденных, и накупила тебе приданое: ночную сорочку в кружевах и шаль, такую тонкую, что ее можно было протянуть сквозь обручальное кольцо, пинетки, ботиночки, серебряную погремушку с кораллами и два десятка мягких, нежнейших подгузников – в общем, всего понемногу. Это было только самое начало, но мне так хотелось порадовать себя и представить, что я буду ощущать, когда начну по-настоящему закупать все необходимое. Но тогда я даже опьянела от счастья. Продавцы упаковали мои покупки в коробки, и я привезла их в мою лондонскую квартиру, а потом почти полдня любовалась, перебирая их.

А потом меня увлекло другое занятие. Взяв ручку, я исписала целую страницу именами, но не смогла остановить выбор ни на одном. А как бы тебе хотелось, чтобы тебя назвали? Я это узнаю тотчас, как только тебя положат мне на руки.

Ну а теперь я собираюсь выполнить указания врача и медсестры: не тревожиться и не волноваться. Раскрыв записную книжку, я проверила числа и решила, что ты мог быть зачат несколькими неделями позже, чем мне сначала казалось. Как и предполагал доктор Бейкер. Вот почему ты все еще не двигаешься. Мне надо еще немного выждать и не торопиться.

Сначала я считала, что ты был зачат в лондонской квартире, но теперь поняла, что это произошло в моем домике на берегу залива зимней ночью, когда я так томилась от одиночества. Светила полна луна, и небо казалось таким необъятным.

Я рада, что это произошло здесь. И выбрала для этого подходящего мужчину – чуть более грубоватого, чем мой лондонский любовник. Мне запомнился в ту ночь только огонь, горевший в камине. Что еще? Что у него были темные волосы и задумчивые глаза. Он был поэт, ирландец по происхождению. Впрочем, все это совершенно неважно и не имеет никакого значения, как и все остальное. Не беспокойся, никаких осложнений из-за него не возникнет. Я сразу его предупредила: наша первая встреча будет и последней.

Ты должен знать, что он очень похож на Макса – этот мужчина на один день, вернее – на одну ночь. И я приняла все меры предосторожности: мне не хотелось задеть или оскорбить своего мужа. Ты должен считаться его ребенком, мой дорогой. Я не позволю, чтобы кто-то мог заподозрить в тебе незаконнорожденного. Хотя многие предки Макса родились, как говорят в народе, не на той простыне, никого это, в сущности, не волновало. Боковые побеги, как считают садовники, лишь укрепляют ствол.

И если, предположим, я была дочерью Лайонела, я на всякий случай не хочу, чтобы в твоих венах дважды смешалась голубая кровь де Уинтеров. Разборчивый Макс и помыслить не может об инцесте, так что тем самым я оказала ему услугу, избавив от кровосмешения. И к тому же тем самым, быть может, мне удастся избавить тебя от проклятия над домом Уинтеров, которое я сама – девочкой – произнесла в «Святой Агнессе». Вместо сожаления о содеянном лучше действовать.

А что мне еще остается делать? Большинство женщин ощущали бы себя несчастными на моем месте: я вышла замуж за кусок айсберга. И если в моем сердце засел осколок, как в сердце маленького Кая, то ничего удивительного – я оказалась в таком же Снежном королевстве. Мой малыш, я бы хотела сейчас изложить тебе свое кредо: существует только одна законная связь – и эта связь должна быть продиктована любовью, а не передаваться по мужской линии.

Я люблю Мэндерли, и я люблю тебя. То, чем стал Мэндерли сейчас, – моя заслуга. Я обвенчалась с Мэндерли и довела здесь все до совершенства. Когда я пришла сюда в первый раз, здесь царило запустение. Я распахнула окна и впустила воздух в затхлые помещения, и я не желаю, чтобы это пропало впустую. Запомни: твои права идут по женской линии. Ты мой наследник, и твои права обеспечиваю я.

Мэндерли стал моим владением, и здесь госпожа – я! Каждый камешек на берегу и каждая травинка готовы подтвердить это. И я свергаю существующее правление ради всех женщин, которые прошли через этот дом, которые вынашивали, рожали и воспитывали детей, утратив свое имя, и о которых напоминают только портреты на стенах галереи и записи в семейной хронике. Я поднимаю знамя ради давно умерших и умерших совсем недавно, которые лежат в усыпальнице де Уинтеров и чьи голоса разговаривают со мной. Я совершаю это ради Вирджинии, моей мамы и ради себя – потому что я просто жена, дополнение к мужу, – тех, кого лишили всех прав. Я – жена Мэндерли, и он принадлежит мне, как я принадлежу ему.

Оружие готово к бою, мне предстоит выдержать одну или две схватки. Обида еще кипит в груди, и я использую ее огонь, чтобы выковать победу. Вместо меча и копья я пущу в ход хитрость и гнев. Это женщины-то слабый пол? Я так не думаю, мой малыш.

Сейчас я совершенно спокойна. Никто и ничто не в состоянии помешать мне. В прошлом году я решила, если муж не хочет, чтобы я родила от него ребенка, то я обойдусь без него. В этом году я поняла: если муж попытается помешать – я убью его.

Но сначала я прямо спрошу Макса: «Ты хочешь наследника или нет? И не вздумай заговаривать о разводе». Впрочем, он и не помышляет о нем, его ужасает мысль о возможном скандале. Но меня насторожил пистолет, который смазывал Макс. Я скажу ему: «Знаешь ли ты, что я держу ключ от комнаты, где хранится оружие, в маленьком прелестном ящичке? Подумай об этом, мой муж, и запомни: способов умереть – бесчисленное количество. Случайный выстрел? Падение с утеса? Не жди от меня женской покорности, Макс, и почаще оглядывайся, смотри, что у тебя за спиной, потому что я жду ребенка, который станет наследником Мэндерли».

Гнев – это горючее, мой дорогой, когда-нибудь поймешь на своем примере. Чистый ацетилен, спирт или октан. И это топливо я тоже передаю тебе, но это такая могучая энергия, из-за которой я иной раз начинаю дрожать от нетерпения.

Я прогулялась с Джаспером в Керрит. На прошлой неделе Табб занялся моей яхтой, я попросила его побыстрее привести ее в порядок. Он пообещал, что через сутки я смогу отправиться на ней к своему домику на берегу. И поскольку он, в отличие от большинства мужчин, всегда держит данное слово, завтра я покатаю тебя. Помолюсь, чтобы погода выдалась удачной: это будет твой первый выход в море. И я тебе покажу его красоту в лунном свете.

А тем временем все гости разъехались, Макс отправился в контору к Фрэнку Кроули. Возвращаясь из Керрита, я проходила мимо, услышала их голоса и подумала: интересно, что они сейчас обсуждают?

Должна тебе признаться: однажды та злая, испорченная Ребекка позволила себе пофлиртовать с Фрэнком – я разозлилась на Макса из-за его отказа. Знай, что злость толкает на дурные поступки. Проснувшись утром в одиночестве в своей огромной кровати, я распахнула занавески и стала прислушиваться к шуму моря и решила: я покажу им! И к тому же меня не оставляла мысль понять: кто такой Фрэнк – святой или евнух?

Ни то и ни другое. Ничтожество с душой, застегнутой на все пуговицы. Как она, несчастная, ухитряется дышать? Я не заходила с ним слишком далеко, все было так невинно, как у школьников: вздохи, взгляды и пара записок. Но он настолько серьезно отнесся к самому себе, что тотчас отправился к Максу, признался в прегрешении и попросил отставку. Какое прегрешение? Что за самомнение? Конечно, Макс не подписал бумагу, и Фрэнк остался. Но я высмеяла его за то, что он слишком серьезно отнесся к легкому флирту, и он никогда не простил мне этого.

Проходя мимо конторы, я вдруг подумала: а что, если они там обсуждают не проценты от залогов, а строят заговор против меня? Что меня вовсе не удивило бы. Подозрительность Макса в последний год возросла, стоило мне только отлучиться в Лондон, как он впадал в депрессию. В его чувствах ко мне любовь и ненависть настолько переплелись, что распутать их сможет только моя смерть. Но все же он не из той породы людей, которые способны совершить убийство. Ему нужен кто-то, кто бы поддержал его, кто смог бы направить его руку, но вряд ли и Фрэнк отважится на такой решительный поступок. Он слишком нерешителен. Только я сама могла подтолкнуть Макса на это. Мне проще всего вынудить его совершить убийство. Не так давно я уже подводила его к роковой черте. Ложе смерти привлекательнее ложа одинокой жены.

Но что, если они продумывали, как устроить несчастный случай? В таком случае Максу понадобится Фрэнк, который помог бы ему спрятать концы в воду. Поскольку мой друг Артур Джулиан – полицейский судья, и он проведет тщательное расследование, он это так не оставит. Вот почему Максу нужен человек, который прикроет его, утаит правду. Не исключено, что именно сейчас они обсуждают подробности.

Придвинувшись ближе к окну, я замерла. Слов мне не удалось разобрать, но меня вдруг потрясло, что я подслушиваю. Каким образом мы с Максом докатились до этого? С чего все началось? Нельзя ли все изменить и начать сначала?

Я успела привыкнуть к ненависти, но сегодня мне стало не по себе. И хотя я попыталась вернуть себе мужество и решительность, но иной раз мне не всегда удается справиться со своими чувствами. Страшная боль внизу живота пронзила меня, я была уверена, что сейчас у меня начнется кровотечение.

Забыв обо всем на свете, я с трудом добралась до своего домика, моя любовь, на свой защищенный клочок земли. К счастью, оказалось, что крови нет. Боль прошла, стало намного лучше, силы вновь вернулись ко мне. И меня уже ничуть не трогала мысль об их заговоре. Стоит мне только сказать о том, что я беременна, что я ношу ребенка, и у них уже не поднимется на меня рука. Они не посмеют причинить мне вреда. Беременная женщина – святее всех святых.

Теперь я защищена волшебной силой. Какое это чудо природы – дитя!

Сегодня я решила описать тебе, что произошло семь лет назад, перед самой войной. Такого жаркого лета никто не мог припомнить. Наша труппа переезжала из города в город по всей Англии. Маккендрику присвоили рыцарское звание, но оно не могло обеспечить нужного количества зрителей. Он постарел, многие наши лучшие актеры покинули труппу, и наши постановки заметно поблекли. Сборы были так малы, что мы все согласились на то, чтобы нам урезали плату.

К тому моменту, когда мы добрались до Плимута, шел уже первый месяц войны. Многие считали, что к Рождеству она должна закончиться. Предварительная продажа билетов и здесь показала, что выручка будет невысокой. Но Маккендрик все еще верил в свою звезду. И решился дать «Генриха V», поскольку надеялся, что пьеса несет необходимый заряд патриотизма. Но даже эта постановка, в которой англичане выступают победителями в войне, не дала сборов.

– Ну что ж, – объявил Маккендрик, – тогда мы поставим на субботу «Отелло». Трехсотое выступление в этой роли – вот увидишь, мы поразим их, милочка…

Несмотря на всю свою непрактичность, Маккендрик понимал, что его толстая стареющая жена не подходит для роли Джульетты или Розалинды. В «Генрихе V» моя мама играла французскую принцессу Екатерину, но это была отнюдь не главная роль. Но даже и этот эпизод ей позволили играть по той причине, что она великолепно говорила по-французски, даже миссис Маккендрик пришлось признать, что лучше моей мамы никого не найти.

И вот глава нашей труппы решил, что в «Отелло» прелестную златоволосую Дездемону должна сыграть моя мама. И ее имя появилось на афишах до того, как он сообщил о своем решении жене. Когда я увидела выражение злости, ревности и зависти в ее глазах в ту минуту, то поняла, что не миновать беды. «Заболела? – услышала я ее яростный шепот, когда она разговаривала с нашей костюмершей. – У меня немного першит в горле, из-за чего я охрипла, но это скоро пройдет. Нет, заболела не я, а ее высочество! Прошу тебя, Клара, если ее милость будет выступать, достань то платье из зеленой парчи».

Летом с мамой происходило что-то непонятное. Она стала нервной и вспыльчивой, потеряла аппетит, хотя вес ее продолжал увеличиваться. И парчовое платье Кэтрин стало ей тесным. И почему-то она все время раздражалась на нашего Орландо Стефенса, который играл Кассио. Со мной она не делилась, я вошла в переходный возраст, и маму это тоже раздражало. Одеваться она стала в другой комнате. И Клара, которая помогала мне бинтовать грудь, когда я выступала в роли мальчиков, сказала: «Когда ты выбросишь красный флаг, приходи ко мне, я объясню тебе, что надо делать. Это скоро произойдет. Ты станешь взрослой».

Я понятия не имела, что означает «выбросить красный флаг», и мама тоже не объяснила мне, но я знала, что красное – это что-то опасное. Меня сердило то, что у меня появились груди. Если они станут больше, то мне придется навсегда распрощаться с ролями принцев. Что мне тогда делать? Мне нравились мои обреченные принцы: я училась у них умирать. Я часто умирала на сцене, и умирала очень красиво, как уверяли меня все.

Когда мама узнала, что ей придется играть Дездемону, ее настроение переменилось в одну секунду. Глаза снова сияли, брови больше не хмурились. Она стала прежней – такой, какой я ее любила и восхищалась. И я тотчас забыла и про свои бинты, и про свое беспокойство о завтрашнем дне. Мы вместе с ней повторяли слова ее роли и пели «Песнь ивы» душным вечером в Плимуте. «У нее предчувствие, что она умрет, тебе так не кажется, мама? – спросила я, мама нахмурилась, посмотрела на море и ответила. – Возможно, Бекка. Может быть, моя дорогая».

И я смотрела, как умирает моя мама: снова и снова. Откинувшись на спинку шезлонга, мы вслух размышляли, как именно это мог сделать ревнивый муж: задавить подушкой или задушить ее собственными руками? Шекспир не оставил ремарки. И мама почему-то решила, что он должен набросить на Дездемону подушку.

– Куда лучше ложиться головой, Бекка, в эту сторону или в ту?

Почему-то Дездемона должна произносить свой монолог после того, как публика считала, что она уже умерла, что замолкла навеки. И этот монолог беспокоил маму. Она считала, что сначала надо сделать какой-то выразительный жест, затем резко подняться. «Это будет настоящей игрой! И моя Дездемона должна закричать. Она не будет покорной. Ее всегда играли неправильно, Бекка. Ведь эта молодая женщина пошла против воли отца и сбежала с мавром. Она сильна духом, это не покорная овечка – и за это мавр полюбил ее. Поэтому перед смертью она должна сопротивляться».

Ее слова меня опечалили, поскольку я разделяла каждое сказанное ею слово, но знала, что Маккендрик и слышать не захочет о такой трактовке роли. И он сделал все, чтобы ее попытки настоять на своем не заметили зрители. Он встал так, чтобы загородить ее от глаз публики, и держал наготове подушку, чтобы закрыть ей рот во время монолога. Но и без того слабый – в отличие от Маккендрика – голос мамы едва доходил до третьего ряда, о чем она не подозревала.

Я смотрела, как она умирает, снова и снова, и сердце мое обливалось кровью. Часы на камине в доме «Святая Агнесса» громко тикали, шли минуты – и судьба ей оставила только пять месяцев жизни, о чем никто из нас не знал. Каминная полка из черного мрамора и черная пасть камина. Но никакая репетиция не сможет подготовить тебя к смерти наяву, мой дорогой. И когда мама закрыла за собой дверь, уйдя в вечность, я была потрясена. Это произошло так быстро. Я словно окаменела и даже думать не могла. Дэнни закрыла ей глаза и накрыла простыней.

– Не делай этого, – попросила я. – А кто это там плачет? Я слышала плач младенца.

И Дэнни ответила:

– Тс-с, никакого младенца нет, с чего ты взяла? Это ты сама плакала, дорогая. Посиди рядом с ней, а потом мы с тобой поднимемся наверх, там тебя кто-то ждет…

Это был Девлин – он вернулся с того света. Но я забегаю вперед. И еще расскажу тебе обо всем подробно.

Представь мрачный туннель. И мы шли по нему пять месяцев. На одном его конце – моя мама; на сцене все еще горят газовые рожки. А на другом его конце – мой отец, и мы с ним в доме, который называется Гринвейз – он находится далеко от моря. А вокруг идет война, которую надеялись выиграть к Рождеству. Все наши женщины принялись вязать шарфы и перчатки для наших храбрых мальчиков, сражающихся на фронте. Мужчин, способных держать в руках оружие, уже призвали в армию.

Мама так закричала перед смертью – как она закричала во время первого исполнения своей роли в «Отелло», и мне кажется, Маккендрик никогда не мог простить ей этого. Мы с Дэнни сидели рядом в зале, и глаза ее наполнились слезами, когда Дездемона замолчала. За эти слезы я простила ей все, что произошло потом.

Я стиснула ее руку, потому что боялась за маму. Все у меня внутри сжалось в тугой комок, и мне вдруг стало плохо. А через какое-то время я поняла, что у меня началось кровотечение. Вот это и называется «красным флагом»? Я стала думать: как долго будет идти кровь и не умру ли я из-за этого? Кто умрет раньше – Дездемона или я?

На следующей неделе мы ставили «Генриха IV». Орландо Стефенс играл Хотспера – ему от роду было написано играть Хотспера, на мой взгляд. Лихой, открытый сердцем, пылкий дурачок. Каждую минуту его осеняла новая идея, и ни одну из них нельзя было исполнить. Мы с мамой в тот раз смотрели спектакль, стоя за кулисами рядом с костюмерной. И, еще не успев переодеться, Орландо объявил, что хочет на прощание поужинать с нами сегодня вечером. Мама побелела как мел и упала в обморок. Орландо дал ей выпить бренди, а я побежала за нюхательной солью. Когда я вернулась, он обнимал ее, называл своей «милой» и уверял, что будет писать ей каждый день. Ему удалось сдерживать обещание два месяца: он стал добычей червей, храбрый Перси – погиб в первом же сражении в ноябре от отравления ипритом.

Что же означала эта сцена, мой дорогой? Я была настолько невежественна в этих вопросах и даже не представляла, когда должен родиться ребенок. Но, сложив вместе кусочки загадочной картины, я все поняла. Но и тогда еще продолжала видеть все как бы в несколько искаженном свете. Сейчас я ношу в себе ребенка, как моя мать носила его в себе тогда, и спрашиваю себя: был ли отец ребенка моложе ее на двадцать лет? И подозревала ли она о том, что с ней творится?

Возможно. Но есть и другой вариант. Маккендрик всегда питал к маме глубокую симпатию, с первой их встречи, и сразу стал помогать ей… Время от времени появлялся еще один мужчина, который говорил, что обожает ее, и которому она, кажется, отдавала предпочтение. Мама никогда не могла устоять против мужской страсти, против натиска любви. Она никогда не думала о возможных последствиях – шла туда, куда влекло ее собственное сердце.

И я любила ее за эту щедрость души. Но до чего же плохо она разбиралась в характерах людей, и особенно мужчин. Моя дорогая мамочка безоговорочно доверяла им. Она осталась невинной до самого дня смерти – намного более невинной, чем я. Но я получила жестокий урок на песчаном берегу Бретани, и я всегда знала, что мужчины – это враги.

И, как только Орландо уехал, силы мамы быстро истощились, она то и дело теряла сознание. И я знала, что ни моя воля, ни доброта Маккендрика уже не смогут защитить ее от злой, завистливой и ревнивой жены нашего директора. Когда сезон подошел к концу и вся труппа собралась ехать в Бристоль, наступил переломный момент. Смущенный Маккендрик объявил, что сборы принесли очень мало дохода, что денег не хватает, что надо экономить и что мне теперь уже трудно исполнять роли принцев, а маме тоже трудно выходить на сцену…

– Боюсь, что нам придется расстаться! – объявил он, пятясь к выходу из гостиной «Святой Агнессы». – Несмотря на все мои нежные чувства к вам и моей милочке… – Он сунул руку в карман плаща.

– Я не позволю! – воскликнула мама, и на щеках ее вспыхнул лихорадочный румянец. – Фрэнк, ты очень добрый человек, но я не могу!

Нас снова бросили. Поэтому я не стала проявлять такую же щепетильность, как моя мама, ведь мы оставались без всяких средств к существованию, и вышла следом за Маккендриком. Он наклонился ко мне, поцеловал в обе щеки, назвал милочкой в последний раз, попросил не забывать его и писать почаще, после чего вынул из кармана чек на десять гиней для нас с мамой. Чек этот банк отказался оплатить, а сэр Маккендрик ни разу не ответил мне ни на одно письмо, но я не держу на него зла. Он и мошенник, и одновременно герой – таких на земле немного, они вроде единорогов.

А потом в доме поднялась суматоха, все бегали. Приходил доктор. Миллисент выглядела потерянной, а мама плакала, сморкаясь в свой кружевной платочек. Меня к ней не пускали. Я отправилась погулять по набережной, смотрела на военные корабли и разговаривала с чайками за неимением лучшего собеседника.

Миллисент заявила, что я еще ребенок и не могу понять, что произошло, а мама не хочет, чтобы я волновалась. Но я уже перестала быть ребенком, хотя еще не стала женщиной.

И уже не могла быть страдающим принцем. Ощущение странной неопределенности не покидало меня.

Но мне удалось выяснить, что Дэнни куда-то уехала, сама приняв решение, и, кажется, наслаждалась тем, что спасала мою мать. Она всегда, как по мановению волшебной палочки, появлялась именно тогда, когда требовалось какое-то решительное действие. Вернувшись, она объявила, что мама серьезно больна и что местные доктора не смогут ей помочь. Поэтому ее необходимо поместить в хорошие условия, чтобы она поправилась. Дэнни пообещала, что будет находиться при ней. А я тем временем должна буду погостить у своей тети Евангелины в ее прекрасном доме.

Оказывается, сестра навещала мать накануне и обещала оплатить все расходы на ее лечение, а мне будет очень полезно пообщаться с двумя ее девочками – Элинор и Джоселин. Они настоящие леди, и я смогу поучиться у них хорошим манерам.

Какая наглость! Недаром Дэнни отвела глаза. Если у меня есть тетя и двоюродные сестры, почему же я до сих пор понятия не имела об их существовании? Со дня моего рождения прошло четырнадцать лет, а они не давали о себе знать. Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Именно Евангелина держалась с мамой как с прокаженной. И если Евангелина решилась взять меня к себе, то это может означать самое страшное: что мама находится при смерти.

Не дослушав Дэнни, я бросилась наверх в ту комнату, вымытую до блеска, куда перенесли маму. Она лежала на кровати бледная, осунувшаяся, с кругами под глазами. Сборник стихов Теннисона лежал рядом с нею. Я упала ей на грудь, мама крепко обняла меня, мы обе залились слезами.

– Дорогая, – сказала она, – я люблю тебя всем сердцем, ты знаешь это. Только ты одна имеешь для меня значение во всем мире, и я никогда не обманывала тебя. Обещаю – я не умру. Моя болезнь не такая уж и серьезная. Просто мне надо отдохнуть и набраться сил. И скоро мы снова будем вместе, клянусь тебе…

Меня привезли в «Сант-Винноуз» и никому не объяснили, кто я и откуда взялась: просто дальняя родственница по линии Гренвилов. Ни единого слова не говорилось о моей маме, словно ее не существовало на свете. Только когда мы оставались с Евангелиной наедине, это становилось возможно. Если бы ее муж в этот момент не отправился в какое-то долгое плавание за границу, меня никогда бы не взяли в дом.

Меня поселили в холодной мансарде, запретили разговаривать со слугами. И я должна была ждать, когда меня позовут пить чай, когда мне разрешат сесть или встать. Мне не разрешали распускать волосы, и, выходя на улицу, я должна была непременно надевать перчатки и шляпу, брать зонтик. Мне нельзя было гулять одной где хочется. Разве только в саду. И мне не позволяли бегать, громко говорить, и вообще я должна была разговаривать только тогда, когда заговаривали со мной.

Мой дорогой, у меня было ощущение, что я попала в тюрьму, где умираю заживо. Два раза в неделю Дэнни присылала отчеты о состоянии мамы и объясняла, что мама слишком слаба, чтобы писать самой. Только гнев позволял мне держать себя в руках.

Не могу сказать, чтобы ко мне не проявляли доброты. Просто они посадили меня в клетку, вовремя кормили и, просунув пальцы сквозь прутья решетки, гладили шкурку, поражаясь тому, какая я дикая и какие у меня странные замашки для девочки моего возраста. Я готова была в любой момент укусить за палец того, кто кормил и гладил меня, чтобы они знали, как я умею рычать и какие у меня острые зубы. Но я сдерживала свои дикарские порывы.

Какие глупые люди! Мне ничего не стоило за неделю, передразнивая их, освоить их правила поведения. Их выговор дался мне очень легко, заучить движения и жесты было так же просто, как любую роль на сцене. И Евангелина, успокоившись, стала все смелее выпускать меня из клетки.

Сначала меня вывела на поводке старшая сестра. Элинор проходила курсы медицинских сестер, чтобы оказывать помощь раненым в госпитале в Эксетере. В один из своих редких приездов домой она взяла меня с собой в Керрит и, удовлетворенная моим поведением, пообещала отвести к их давней знакомой, старой миссис Джулиан и ее сыну Артуру.

– Он прекрасный человек, – говорила Элинор, поднимаясь быстрым шагом на холм. – Всего лишь два дня назад он вернулся из армии, его жена ждет первенца. И я хочу узнать, как она себя чувствует.

Но я не заметила ни единого признака присутствия его жены. Наверное, они стеснялись ее показывать, как я теперь понимаю. Но капитан Джулиан и в самом деле оказался очень привлекательным человеком: высокий, стройный, подтянутый – в нем сразу чувствовалась военная выправка, – с голубыми глазами, в которых светился ум. Мне он понравился с первого взгляда.

Нас угостили чаем в саду – между пальмой и араукарией. Элинор разговаривала суховато и сдержанно, но я понимала, что на самом деле она испытывает какие-то чувства к полковнику Артуру. Когда-то, как я узнала потом, она питала надежды на взаимность, которым не суждено было сбыться, и теперь старалась скрыть, насколько это ее уязвило.

Я вела себя как примерная девочка: не болтала ногами, ничего не говорила, будто меня здесь нет. Почти превратилась в невидимку.

И снова в разговоре ни разу не промелькнуло имя моей мамы. Рядом с нами пышно цвели розы – каждая размером с детский кулак. Миссис Джулиан, заметив мой взгляд, объяснила, что это знаменитые розы из сада Гренвилов, но Элинор тотчас переменила тему…

Капитан Джулиан держался со мной очень галантно. Похвалил мою брошку, и тут уж я не стала сдерживать себя и ответила, что мне ее подарила мама.

А когда мы встали из-за стола, капитан Джулиан повел меня в кабинет своего дедушки, от пола до потолка заставленный книгами. Артур показал мне коллекцию бабочек, которую он собирал в детстве, и одна из них расцветкой очень напоминала мою брошь. Он поймал ее на дереве в лесу Мэндерли, когда ему было семь лет. Не такая редкая и ценная, как «парусник» или «адмирал». Но ему нравился ее пронзительный синий цвет. Бедные бабочки. Их усыпили хлороформом и пронзили сердца булавками. Они заполняли десятки специальных ящичков, закрытых стеклами.

Артур достал одну из коробок. Там лежала синяя бабочка с переливающимися на свету крыльями. Он подарил ее мне. Она довольно долго хранилась у меня и куда-то делась лишь во время переезда в Гринвейз, а может быть, я нарочно выбросила ее, точно не помню.

– Молодец, Ребекка, – похвалила меня Элинор, когда мы уже спускались с холма. – Когда захочешь, можешь вести себя образцово.

– Привыкла играть на сцене, – ответила я насмешливо. – Семь лет я выступаю в шекспировских спектаклях, а сыграть сцену чаепития не так уж трудно.

– Думаю, что нет, – ответила она спокойно. Элинор, как я отметила, была неглупой девушкой. Сколько же ей тогда было лет – наверное, двадцать пять. – Время от времени всем – не только тебе – приходится исполнять какую-то. Например, медсестры в госпитале тоже вынуждены разыгрывать сценки, чтобы скрывать правду от больных. – Она нахмурилась, помедлила и со вздохом закончила: – Так что не придавай этому слишком большого значения. А теперь идем домой, дорогая. Постарайся не шаркать ногами.

Это был мой первый выход в гости, первый выход в иной мир. Но репетиция не скоро повторилась. Элинор вернулась в госпиталь, младшая сестра – пухленькая Джоселин – время от времени вступала со мной в разговоры, но она была влюблена в какого-то офицера, которого направили служить во Францию. И она каждый день писала ему письма и иногда брала меня с собой на почту. Прежде чем бросить конверт в ящик, она целовала его на счастье. У нее было доброе сердце, но все ее мысли были заняты молодым офицером, и общение с ней не приносило той пользы, на которую так надеялась Дэнни. Мои осторожные вылазки пугали Джоселин.

– А ты помнишь мою маму? – спрашивала я. – Ты встречалась с ней в детстве?

Джоселин краснела, смотрела на меня округлившимися голубыми глазами и растерянно отвечала, что не помнит мою маму и что ей не разрешают говорить о ней, а отец запретил вообще произносить ее имя в доме.

– Но почему? – гневно топнула я ногой. – Почему? Ведь она из рода Гренвилов! Гренвилы ведут свой род от королевской семьи. А родословная твоего отца не представляет собой ничего…

– Папе не понравился мужчина, за которого она вышла замуж, – проговорилась Джоселин. – И пожалуйста, не говори так о папе. Это очень нехорошо – ведь мама так добра к тебе.

– Вот тебе за твою маму! – завопила я, вцепившись ногтями ей в лицо. – И пусть будет проклят ваш отец! Пусть его корабль потонет, и он будет кормить рыб!

Джоселин вырвалась и убежала от меня. А потом я узнала, что она собрала вещи и уехала погостить к своим друзьям до конца недели. И снова меня заперли в клетку и начали дрессировать. Каждое утро обязательные уроки с тетей Евангелиной: я не имею права дурно отзываться о хозяине дома, я должна относиться к нему с уважением, и так далее, и тому подобное… Она не наказывала меня, нет. Евангелина пыталась переубедить меня словами. Мы устраивались с ней на веранде, друг напротив друга. Стояли теплые осенние дни. Евангелина вышивала на пяльцах, а я разбирала шелковые нити по моткам.

– Я пыталась переубедить ее, – говорила Евангелина. Иголка так и порхала в ее руке, не замирая ни на минуту. – Но Изольда всегда отличалась упрямством и своеволием. Не слушала никаких увещеваний и совершала такие рискованные поступки!

– А почему ее прогнали во Францию? – спросила я.

– О боже! Что за выражения ты выбираешь? Просто твоя мама чувствительная натура и очень переживала из-за смерти своей сестры Вирджинии. Ей надо было прийти в себя где-то в отдалении от этих мест. Поэтому она уехала во Францию. Потом вышла там замуж. Передай мне, пожалуйста, лиловые нитки, дорогая. Я хочу вышить еще один цветок, и надо добавить новый оттенок.

Передав ей нужные нитки, я снова спросила:

– А мама сейчас при смерти?

– Нет. Нет, конечно! – Евангелина резко выпрямилась и обняла меня за плечи. – Не думай так. Еще несколько месяцев, и она выздоровеет.

– Через сколько?

– Видимо, к Новому году она поправится окончательно. Но, может быть, к февралю. Не очень долго, моя милая.

Недолго? Это же целая вечность! Три месяца в клетке, три месяца безделья. И кроме того, я не верила Евангелине. Дэнни написала, что мне еще пока не стоит приезжать, что маму скоро перевезут в другой санаторий, рядом с Беркширом, и я догадывалась, что это означает. Раз уже эти двери однажды захлопнулись за ней, никто не сможет распахнуть их. И она отправится в мир иной, к моему отцу – Девлину, чтобы там воссоединиться с ним. Он позвал к себе свою жену. И я начала бояться его.

Догадалась ли Евангелина, о чем я подумала в тот момент? Наверное, потому что начала все настойчивее переубеждать меня. Она достала старые куклы Джоселин, играла мне на фортепьяно музыкальные пьески, достала откуда-то с полки почитать глупую детскую книжку, пресную, как овсянка, в то время как я мечтала о шекспировском мясе и вине. Она учила меня играть в бридж и однажды, когда терпение ее истощилось, принесла мне толстую черную тетрадь с завязками. И сказала, что точно такая же была в детстве у моей мамы. И поскольку я очень необычная девочка и у меня такое же богатое воображение, как и у моей мамы, может быть, я начну вести дневник или начну записывать какие-нибудь истории?

Тетрадь заворожила меня. И после обеда, когда Евангелина внизу принимала гостей, я зашла в классную комнату, взяла ручку и чернильницу и подумала: «Опишу историю жизни моей мамы и свою. А когда она выздоровеет, подарю ей».

Но я не слишком продвинулась в своих намерениях. Я вложила в нее свою фотографию из спектакля «Сон в летнюю ночь» – я ею очень гордилась, и мама специально заказала ее. Открытку с видом Мэндерли я купила в тот жаркий день, когда Элинор брала меня с собой в Керрит. Я успела написать только заголовок: «История Ребекки» – и сделала росчерк в конце – словно это хвост питона или анаконды…

Я помнила все, что происходило там, во Франции, на берегу моря, но не могла писать об этом. Меня одолевал страх за маму. И когда я на миг представила, что произойдет, если она вдруг уйдет к папе, холодные капли пота выступили у меня на лбу, строки начали расплываться перед глазами. Я так скучала без нее.

Поэтому остальные страницы остались пустыми. Я завязала тесемки и спрятала тетрадку подальше. И может быть, незавершенность работы стала причиной смерти мамы? Может быть, в этом моя вина?

Я ее сохранила, эту тетрадку. Теперь она лежит передо мной на столе. После обеда я достала ее, чтобы снова взглянуть на первую страницу. Как все изменилось! Тогда я не могла начать, а сейчас не могу остановиться. Меня гонит вперед нетерпение – хочется, чтобы ты знал все, мой дорогой. Воспоминания роем поднимаются со дна и кружатся вокруг. Но не стоит писать так много и так быстро. Эти воспоминания поглощают меня.

Но я надеюсь, что теперь ты представляешь, какой была моя мама. Слышишь ли ты ее голос? Я ее слышу очень хорошо. И другие голоса тоже. Но мне осталось уже не так много, чтобы дописать до конца. Пора заканчивать. Чуть позже я расскажу тебе, как впервые увидела Мэндерли, как мой отец Девлин восстал из мертвых – и как я победила, заполучив в мужья того, кого хотела. Это настоящая волшебная сказка, как у братьев Гримм. Но сейчас, мой любимый, уже поздно. Море блестит серебром.

Пойду ужинать. Мне надо время от времени появляться в Мэндерли. А завтра допишу остальное. Сначала, рано утром, съезжу в Лондон к врачу, а потом возьму тебя с собой на яхту и там закончу свое описание, обещаю».

24

«Вот и закончилось наше первое с тобой плавание. Я показала тебе, как выглядит Мэндерли со стороны моря.

Ты увидел две скалы, которые называют Сцилла и Харибда, проплыл между ними в открытое море и, наверное, впервые почувствовал дыхание океана. Его мощный пульс и ритм опьяняют, но помни: оно не всегда ласковое и покорное, каким ты видел его сегодня ночью. Его настроение может измениться мгновенно.

Ртутный блеск воды. Стоит мне увидеть его, как я тотчас вспоминаю ту ночь, когда стояла за кулисами и слушала слова Оберона: «Я знаю берег дальный…» Нет-нет, не будем снова возвращаться к тому времени. Наверное, там водятся сирены, и, поджидая меня, они поют свои песни…

Сегодня при лунном свете их песни протяжны и зазывны. В детстве я тоже слышала их, но тогда они взывали к другим чувствам. Они умеют менять настрой своих песен. Они звали меня к себе, когда умерла мама, а потом – когда разбился отец, упав с лошади. Они подсказали мне, где стоит бутылка, которая поможет добраться до них, и я выпила целую пинту их отравленных обещаний до дна, сначала заперев дверь на ключ. Но предусмотрительная Дэнни выломала дверь, меня отвезли в больницу, и когда я пришла в себя, то не жалела о том, что мне не удалось встретиться с ними. Я начала строить планы, как мне выйти замуж за Макса.

В прошлом году, плавая на яхте, я снова услышала их голоса, и они едва не заманили меня к себе, но это произошло до того, как появился ты. Так что не беспокойся: я знаю, насколько холодна и безжалостна вода. И теперь я, как Одиссей, найду способ, чтобы не слушать их, и закрою глаза, чтобы не видеть их цепких протянутых рук. Я не поддамся их обманчивым речам, мой милый. Во всяком случае, не сейчас, когда я везу на борту такой драгоценный груз.

И теперь моя яхта, которую старший сын Мари-Хелен так назвал в мою честь, стоит на якоре в бухте. Она быстрая, подвижная, ею легко управлять в одиночку. И она может выдержать любую бурю. Мы с тобой сможем доплыть на ней даже до Ньюфаундленда. Нам предстоит увидеть массу интересного.

Ну а пока… пока Дэнни уложила вещи в сумку. Я завела будильник и поставила у изголовья, чтобы не проспать. Надо выехать в Лондон в пять часов утра, сначала зайти в парикмахерскую – я хочу выглядеть как можно лучше, – мне потом придется пойти в клуб, мой слишком серьезно ко всему относящийся врач велел приходить не раньше двух. Как жаль. Я бы с радостью примчалась к нему на рассвете, поскольку изнываю от беспокойства, и вся трудность в том, что мне не хочется, чтобы Макс знал, куда и зачем я еду.

В моем домике на берегу высокая влажность из-за близости к морю, поэтому, закончив писать, я спрятала тетрадку в жестяную коробку из-под печенья, потом закрыла дверь и пошла вверх по тропинке. Жемчужного цвета небо лишь слегка окрасилось розоватым цветом. Аромат азалий настиг меня на середине пути, к вечеру он становится более насыщенным, чем утром. Мэндерли лежал передо мной во всей своей красе. На первый взгляд – очень гостеприимный и радушный. Но у этого дома много настроений, и они быстро меняются, как и здешняя погода. Мне никто не верит, даже Макс.

Сбросив туфли, я пошла босиком по траве, слушая пение птиц и не тревожась из-за завтрашнего. Страхи и надежды отступили, я чувствовала твою тяжесть у себя в утробе, и всю меня переполнило состояние необыкновенного счастья.

Дэнни приготовила мне ванну, расчесала и высушила волосы, и, перекусив, с ощущением особенной чистоты и покоя, я прошлась по галерее. Проходя мимо портретов, я приветствовала женщин этого дома: Каролину де Уинтер, которая причинила семейству столько беспокойства, и «Трех граций»: сестер Гренвил – Евангелину, Вирджинию и Изольду.

Наверное, будет лучше предупредить Максима о том, что я завтра еду в Лондон, в присутствии слуг. В доме масса народу, но ближе к вечеру наступит момент, когда мы останемся наедине. И это настоящая пытка: все равно за нами наблюдают десятки глаз, и мы обязаны играть каждый свою роль.

– Так скоро? – спросил Макс. – Не прошло и недели, как ты вернулась оттуда.

– Именно. Ровно неделя тому назад, – ответила я.

– И ты собираешься там остаться на ночь? – спросил он, чтобы мой ответ услышали Фриц и его лакеи-помощники, стоявшие в тени. Его ледяной взгляд обратился ко мне. Голос Макса казался спокойным, но внутри он весь кипел от гнева. – Меня беспокоит, что тебе придется проделать такой долгий путь туда и обратно, – продолжил он. – Это очень утомительно. Как бы чего не случилось. Так недалеко до аварии.

– Я никогда не гоню, – напомнила я.

– Вначале все водят машину осторожно, а потом теряют бдительность.

Все эти выражения тщательно подбирались, чтобы у слуг сложилось нужное ему представление. Меня это выводило из себя, о чем Макс очень хорошо знал. Когда мы наконец остались одни, а в Мэндерли это случается так редко, я прямо спросила его:

– Если тебе хочется сослать меня в Лондон на день, неделю или месяц, почему бы тебе не сказать это при Фрице, зачем вилять?

Его ответ ничем не отличался от прежних отговорок: зачем посвящать слуг в свои секреты?

– Но почему мы должны скрывать свои истинные чувства, Макс?

Молчание.

Мы сидели в библиотеке, где давно устоялись чисто мужские запахи: сигар, собак, кожи, старого бренди и застарелой враждебности. Макс отгородился от меня газетой – его новый прием. Теперь мне приходится прилагать много усилий, чтобы дождаться от него человеческой реакции. Но он боится повторения того, что случилось однажды, и мы оба знаем почему. Гнев слишком широко распахивает дверь, а по другую ее сторону затаился секс. Он и сейчас, как необузданный зверь, чутко сторожит каждое наше движение.

Сидя в кожаном кресле напротив Макса, я закурила сигарету. Часы тикали, страницы газеты с шорохом переворачивались, и вдруг меня охватило странное чувство, что я умерла, что я не существую. Может быть, Ребекка де Уинтер превратилась в невидимку?

Я оглядела комнату, в которой, как хотел того Макс, все осталось неизменным, – единственное место, где я не приложила своих рук. На полках стояли толстые солидные фолианты – сотни томов. Писательниц можно было пересчитать по пальцам, основное население – солидные особи мужского пола. И они задыхались под тяжестью собственного веса и от тесноты на полках.

А что означает узор на турецком ковре, как расшифровать это послание из прошлого? И какой смысл таится в узорах на портьерах, которые повесили еще во времена прадедушки?

Сколько десятилетий тут ничего не меняли? Бедная Вирджиния сидела в этом самом кресле. И бабушка Макса – тоже, пока я не убедила ее забрать свою долю наследства и устроиться отдельно. Наверное, в это кресло с трепетом присаживалась и прабабушка Макса. А до нее еще другая. Все жены де Уинтеров.

Как же я оказалась в этом ряду?

Расскажу тебе все по порядку.

5 ноября 1914 года, в день моего рождения (он совпадает с днем, когда сжигается чучело Гая Фокса), я впервые оказалась в особняке. Я очень надеялась, что ради праздника мне разрешат навестить маму, но услышала все тот же ответ: пока нельзя. Зато Евангелина вдруг предупредила меня, что мы едем в Мэндерли, чем поразила меня в самое сердце. Пару раз она «выводила меня на поводке» в Керрит, но чтобы дело дошло до Мэндерли – этого я помыслить не могла.

Подготовка заняла больше часа. Меня раздели и принялись скрести мочалкой, потом уложили волосы, которые теперь падали на плечи, как змейки. Потом водрузили на голову шляпу, еще раз проверили ногти, они, конечно же, были обкусаны, но мне на руки натянули перчатки. Мои собственные платья все отвергли и остановили выбор на старых нарядах Джоселин. Большей победы они не могли добиться: я выглядела как чучело.

Когда горничная полностью закончила свое дело, меня свели вниз, чтобы Евангелина бросила на меня последний взгляд. Кажется, она даже возгордилась от того, какой разительной перемены ей удалось добиться… Пока она не приподняла мой подбородок и не посмотрела мне в лицо: сначала на выражение моих глаз, а потом на рот, и вздохнула. Что-то беспокоило ее.

Чем ей не понравился мой рот? Пылкий Орландо как-то сказал, что у меня такие же манящие губы, как у мамы, и что они просят поцелуя. Маму его слова страшно рассердили, и она ходила мрачная весь вечер. Разве не разрешается иметь рот, созданный для поцелуев? И что не так с моими глазами? Поскольку Евангелина продолжала смотреть на меня, я сказала:

– Ничего не поделаешь. Эти глаза достались мне от рождения.

– С ними все в порядке, дорогая, – ответила Евангелина огорченно. – Я просто думала… о выражении твоих глаз. Они такого необычного цвета, но иной раз в них проступает нечто бесстыдное. Юная леди не должна так смотреть. И если она заметит твое выражение, ей это не понравится.

– Тогда я буду смотреть на свои туфли, – сказала я. – Если хотите, я буду разглядывать их носы.

Евангелина попросила меня не дерзить, мы сели в автомобиль, за рулем которого сидел водитель в униформе, и помчались по дороге: вверх, вниз, снова вверх. Наконец замелькали деревья, потом перед нами раскрылись ворота, и мы двинулись по длинной дороге – дороге моей мечты. Гравий скрипел и шуршал под колесами автомобиля. И когда Евангелина отвернулась в другую сторону, я вынула свою брошку и приколола волшебный талисман к платью.

Мы поднялись в дом с северного входа, куда я вошла десять лет спустя уже как жена Макса. И тогда я уронила свою перчатку, чтобы Фриц нагнулся и поднял ее, – моя личная месть за те перчатки, которые он покупал, паковал и отсылал маме, – подарки от мерзавца. Тогда еще Фриц не был дворецким. Другой цербер вышел нам навстречу, и, когда мы вошли внутрь, на нас дохнуло сыростью веков, словно мы вошли в холодные круги ада.

Гостиная – прежде она выглядела иначе: ужасные старые шторы задернуты, тусклый свет едва озарял помещение. И нам навстречу шла та самая мегера, что преследовала и терзала мою мать. И я уже больше не могла смотреть в пол, я подняла глаза и посмотрела прямо на эту Медузу Горгону.

Но вот что странно: стоило мне посмотреть на нее, как я полюбила эту ведьму. Быть может, во мне заговорил голос крови? Или что-то другое: мне кажется, ты тоже сразу будешь угадывать, с кем имеешь дело: с другом или врагом. В ту минуту я сразу поняла: этой женщине можно доверять, она будет говорить прямо, что думает, в ней ощущалась могучая жизненная энергия. Она не боялась выглядеть грубой. Как я заметила, ее совершенно не интересовала Евангелина, она тотчас куда-то отослала мою тетушку. Горничная проводила ее наверх, к Беатрис, которая нянчила ребенка.

– Ну, – сказала Горгона, как только дверь закрылась, – знаешь, почему ты здесь? Потому что я хотела посмотреть на тебя. Дай-ка я рассмотрю тебя как следует.

Она подошла ко мне и начала внимательно разглядывать меня, почти в точности как это совсем недавно проделывала Евангелина.

– Так, так, – проговорила миссис де Уинтер, придерживая мой подбородок, – маленький боец, как я погляжу. Хорошо. Очень хорошо. Терпеть не могу женщин, которые позволяют топтать себя. Женщины – сильный пол, если ты еще этого не знаешь, то запомни раз и навсегда. Здесь всем управляю я – надеюсь, что ты уже слышала об этом. Если бы не я, все давно пошло бы прахом. Сын совершенно не приспособлен для этого, безмозглый баран. И он умирает – говорила ли тебе об этом Евангелина?

– Нет, – сказала я и обрадовалась, услышав эту новость и по-прежнему смело глядя в глаза Горгоне.

Высокая, крепко сложенная, с высокомерным взглядом голубых глаз: только протяни ей палец, и она тут же съест тебя целиком. Шестьдесят? Семьдесят? Она рано овдовела, еще в молодости, говорила Евангелина, и я поверила. Такая могла извести мужчину за неделю. И меня это подкупало.

– Ваш сын по завещанию оставил деньги для моей мамы, – сказала я. – И если он умирает, то вам надо заставить его изменить завещание. Маме не нужны его деньги, как и мне. Мы даже пальцем не прикоснемся к ним.

– В самом деле? Я смотрю, ты не привыкла ходить вокруг да около. Но Изольда могла передумать. И откуда ты узнала про завещание моего сына, мисс?

– Украла письмо и прочла его. Откинув голову назад, она расхохоталась:

– Очень хорошо. Лучше не придумаешь. Надо всегда знать, что происходит вокруг, – я тоже так считаю. Сколько тебе лет?

– Скоро исполнится четырнадцать.

– Да? – Она нахмурилась и какое-то время молчала, разглядывая меня с ног до головы. И я понимала, что она пытается понять, действительно ли в моих жилах течет кровь ее сына. А может быть, пыталась примерить мне будущую роль.

Я видела, теперь она уже не сомневается, что я не имею отношения к Лайонелу, что не из его семени произросло это деревце, потому что через какое-то время лицо ее прояснилось. Она подошла к столику, стоявшему на тонких выгнутых ножках, взяла фотографию в серебряной рамочке и обратилась ко мне со странной непонятной улыбкой:

– Мой сын… Что ты о нем думаешь?

Мой дорогой, сколько времени мне требовалось смотреть и размышлять, чтобы понять, кто он такой? Мне даже не хотелось смотреть на эту фотографию, потому что я успела нарисовать его образ по его письмам: надутый индюк. Самоуверенный и самодовольный, бледные волчьи глаза, редкие прядки волос, ухоженные усики, жилет обтягивает округлое брюшко, толстые пальцы.

Откинув назад черные волосы – волосы моего отца Девлина, – я подумала: и как это мать может так долго смотреть на него?

– Я бы не стала доверять такому, – вслух проговорила я. – Он подлый. И ни один, даже самый умелый портретист, – процитировала я строки из пьесы, догадываясь, что она не поймет, откуда они, – не смог бы выявить признаков ума на его лице.

– Вот как ты считаешь? – Она нахмурилась, как туча, действительно не расслышав цитаты в моей фразе. Моя догадка оказалась верной – Горгона не из тех женщин, которые много читают. – Я не согласна, – возразила она. – Не подлый, скорее слабый. Самодовольный эгоист. Он разочаровал меня, но он мой сын, поэтому я прощаю ему все. И стараюсь делать все для того, чтобы ему было лучше. Затираю грязные следы, который он оставляет после себя, – вот для чего нужна мать, на мой взгляд. Единственный ребенок. Очень требовательный с детства. И я не могла ему ни в чем отказать…

Взгляд ее ушел в себя, и она на какое-то время застыла, погрузившись в воспоминания, совершенно забыв про меня.

– А теперь расскажи о себе. – Она так резко подняла голову, что я чуть не вздрогнула от неожиданности. – Я угадываю черты лица твоей матери. У тебя такой же рот. Изольда всегда была своевольной и сама решала, как ей поступать. Мне это нравилось в ней. Она так отличалась от Вирджинии. На мой взгляд, Лайонел выбрал не ту сестру. И хотя Изольда была еще совсем юной, она ему приглянулась. «Подожди немного, пока она подрастет», – посоветовала я ему, но он не хотел слушать. Вирджиния оказалась слишком мягкой и податливой. Тебе это не грозит, мисс. А кто твой отец? Мне рассказывали про него всякие небылицы.

– Мой отец Джек Шеридан Девлин, – быстро проговорила я. – Ирландец. Любитель приключений. И вскружил маме голову в один день. Они встретились в понедельник, а уже во вторник поженились. И я унаследовала от него цвет волос, цвет глаз и его темперамент. Он умер. Его корабль потерпел крушение на южной оконечности мыса в Южной Африке. Он отправился туда, чтобы мы могли жить обеспеченной жизнью.

– Вижу, вижу. – В ее голосе звучало сомнение. До того дня я не знала, что означает этот взгляд. Но, наверное, даже у такой ведьмы есть сердце, и она не хотела сбивать меня с толку, рассеивать мои заблуждения. Но мне это не понравилось. Я не хотела, чтобы меня жалели.

Повернувшись к окну, она заметила, что сквозь щель между занавесей пробивается тонкий лучик солнца, подошла и задернула их, лучик исчез.

– Не слишком ли много вопросов для первого дня? Я была рада познакомиться с тобой, мисс. Передавай привет своей маме, когда встретишься с ней. – И, глядя на мою брошь, она спросила: – Кто это напялил на тебя шляпу? Она просто уродует тебя.

– Евангелина.

– Сними ее, дитя мое. Можешь выйти и побегать где захочется. Молодым людям это нравится. Когда выйдешь, то заметишь тропинку. Мой внук Максим сейчас отправился погулять. Всех наших слуг забирают в армию, поэтому пойди и представься ему сама. Пойдешь этой тропинкой и доберешься до моря. Мне кажется, ты должна любить море.

– Да. Очень.

– Тогда беги, а я пока переговорю с Евангелиной.

Я вышла, тут же нашла тропинку, про которую она говорила. Быстро миновала безобразный сад, где цветы росли по линеечке, будто стояли в шеренге, как солдаты. И я бросилась бежать, сорвав с головы отвратительную шляпу. Я бежала со всех ног, глубоко вдыхая соленый морской воздух. Зачем она расспрашивала меня про мать и отца? Пусть бы лучше говорила о том, что скоро ее сын Лайонел умрет. И если я побегу еще быстрее, то ветер высушит слезы.

Перед глазами у меня все мелькало: быстрее, быстрее, еще быстрее. И когда я поднялась на вершину холма, откуда тропинка спускалась вниз, и швырнула шляпу, ветер, подхватив, принялся играть ею, а потом, когда ему надоело, швырнул ее на гальку.

Теперь мой взгляд прояснился, и я впервые увидела этот великолепный берег моря. Аквамаринового – с легким розоватым оттенком – цвета воду и белые пенистые гребешки. Волны то набегали на берег, то снова отступали, нашептывая мне какие-то несбыточные надежды.

И комок, тугой комок, в который сжалось мое сердце, начал таять. Я обернулась и посмотрела на Мэндерли сквозь стволы деревьев. А потом снова посмотрела на волны и поняла, что я пришла к себе домой. Я говорила на языке этих волн и понимала язык трав и деревьев, птиц и насекомых.

Смогу ли я сделать так, чтобы это стало моим? Смогу ли я вырвать Мэндерли из рук де Уинтеров? Вот истинная месть за пережитые моей мамой унижения. Самый лучший подарок для нее. Но как этого добиться? Нахмурившись, я задумалась.

Именно в тот самый момент – само небо помогало мне – я увидела молодого человека, одетого в униформу. Он стоял в тени домика на берегу, но упавшие на него солнечные лучи высветили его фигуру. Сын и наследник! Вот кто это был. А рядом с ним двое детишек. Высокий, неряшливо одетый мальчик и худенькая девочка. Завернув уголки передника, она держала в нем что-то довольно весомое, но я не могла разглядеть, что именно.

Наверно, он приказал им уйти. Мальчик понурил голову, а девочка отпустила края фартука, и из него высыпались ракушки. А потом они, взявшись за руки, побежали к деревьям – в ту сторону, куда он им показал, и скрылись в чаще. Сын и наследник, заложив руки за спину, направился к отвесной скале.

Я смотрела на его походку. Он был без фуражки, и я отметила, что у него темные волосы. На боку – портупея, начищенные сапоги блестели на солнце.

«Вот!» – сказала я себе.

Он не видел меня, пока не добрался до вершины. Задумался о чем-то. Мало кому нравится, когда осознаешь, что все это время на тебя кто-то смотрел. Я тотчас представилась ему, сказала, что меня зовут Ребекка и что меня привезла сюда леди Бриггс. Он быстро пожал мне руку, но я его не заинтересовала. Он по-прежнему был погружен в свои мысли и почти не слушал меня. Как бы выяснить, чем он так озабочен? Думал ли он о своем отце, который умирал где-то в глубине дома, или колебался, не зная, как поступить: то ли идти дальше, то ли задержаться на несколько минут и переброситься со мной ничего не значащими замечаниями. Наконец он нашел третий вариант: остановившись неподалеку, Максим повернулся и молча стал смотреть на море.

– Что это были за дети? – спросила я.

– Дети? – удивился он, но потом сообразил, о ком идет речь. – Бен и Люси… Карминов. Их мать работала у нас служанкой они безвредные, но бабушка не любит, когда они тут вертятся.

– А вы? – спросила я. – Вам тоже не нравится? Но ведь это морской берег!

– Верно, но это наш берег. – Он бросил в мою сторону короткий взгляд. – Частное владение.

– А вы владеете только берегом или и морем тоже? Я не верю, что море может кому-то принадлежать. Это богохульство.

– Вы правы, – сказал Максим со вздохом, вынул сигарету и прикурил. – Мне это тоже иной раз кажется непонятным. Почему бы тогда не предъявить права на небо? И воздух? Но уж так все сложилось издавна. И останется таковым навсегда.

Он снова замолчал, а я стала разглядывать его. Для Максима я оставалась гадким утенком, какими бывают девочки в переходном возрасте, – всего лишь родственница Евангелины, и ничего более. Почти невидимка. А преимущество невидимки в том, что ты имеешь возможность рассматривать кого хочешь и сколько угодно. И я могла свободно разглядывать его. Правильно очерченное лицо – лицо впечатлительного человека, и хорошие руки. Но более всего меня заворожил пистолет.

– Он заряжен? – спросила я после паузы, во время которой, уверена, он успел позабыть о моем существовании.

– Что? – переспросил Максим, выйдя из задумчивости. – Нет, не заряжен.

– Можно мне посмотреть на него?

– Нет, нельзя. Оружие – опасная вещь. Это не игрушка для маленькой девочки.

– Но я никогда еще не видела пистолета. Я не прикоснусь к нему, обещаю.

Мне кажется, он несколько удивился. Снова вздохнул, потом расстегнул портупею, вынул пистолет и показал мне, как его надо заряжать, и даже сунул пулю в ствол. Солнечные лучи упали на дуло и отразились от него. Он был гладкий и совсем не старый.

– А если выстрелить из него? – спросила я. – Вы сможете убить из него немца?

– Сильно сомневаюсь в этом, – сухо ответил Максим. – Во время атаки я поднял свой отряд, мы выбежали из траншеи и бросились на противника. Они открыли огонь из пулеметов, а я начал стрелять из своего револьвера. Но револьверная пуля в отличие от пулеметной летит не очень далеко. И у меня было всего шесть пуль. Ни одна из них не достигла цели. У меня возникла уверенность, что меня непременно убьют. Два моих самых близких школьных друга уже погибли. Мне дали месяц отпуска. Но по-настоящему я еще не сражался.

– А вы научитесь убивать?

– Если хватит времени научиться.

Поражаюсь, как это я тогда сдержалась и не ляпнула ему, что он так же глуп, как и его отец. Он не умрет. Он не имеет права умереть. Потому что у меня есть свой замысел, и ему предстоит принять в нем участие. Вряд ли Максим поверит мне, что непременно выживет, потому что я не хочу, чтобы он погиб. И поэтому я промолчала. А он вернул оружие на место в портупею. Представляешь? Тот самый пистолет, который он накануне чистил и смазывал. Все это время он хранился у него. Я никогда не спрашивала, убил ли он хоть одного немца из этого пистолета. Макс не любил говорить про войну, а я никогда не настаивала. Так что вполне может быть, что он научился убивать, а может, и нет.

– Мне надо идти, – сказала я после очередной паузы и оставила его стоять на тропинке.

Он смотрел на утес, о который бились волны. И забыл обо мне, как только я отошла. Но зато я запомнила все. Бегом я добежала до дома, где Евангелина и миссис де Уинтер о чем-то разговаривали.

Мы встретились с этой старой бестией спустя много лет. Мне уже исполнилось двадцать пять: высокая, очень сильно изменившаяся – жена Макса.

– Ты девочка-бабочка? – спросила она меня после ужина, когда мы остались наедине. Старуха рассматривала меня своими голубыми глазами весь вечер. Максим и единственный гость, Фрэнк Кроули, сидели за другим столом и пили портвейн. Наступил самый ответственный момент, когда старая миссис де Уинтер должна была оценить невестку. На следующий день должны были состояться настоящие смотрины, и в доме ждали приезда Беатрис.

Горгона оглядела меня с ног до головы, оценила мое дорогое изысканное бархатное платье, которое купил Макс, цвета рубина – цвета крови, разгоряченной огнем.

– Ты хорошо замаскировалась, моя дорогая, – вынесла свое суждение старуха, – даже я не сразу узнала тебя. Но ты так внезапно исчезла и появилась снова, как по мановению волшебной палочки. Маленький боец. Но твои глаза нельзя спутать. Ну что, ты уже успела сделать Макса подкаблучником?

– Нет, – ответила я, – мне не нравятся такие приемы. И мне они не нужны.

– Ни за что не поверю. – Она окинула меня острым взглядом. – Жене требуются три качества: красота, ум и способность рожать детей. Ты красива. Очень красива, и это уже почти опасно. Несомненно, умна. Я видела, какая ты наблюдательная, уже при первой встрече. Способна ли ты рожать? Помнится, Изольда не страдала бесплодием. Не будем забывать и про ирландского любителя приключений. Старые фамилии нуждаются время от времени в притоке свежей крови. Несколько необычная родословная, но неплохая. Все подходит. – Миссис де Уинтер нахмурилась, помолчала немного и пробарабанила какой-то марш кончиками пальцев по столу. – Конечно, я могу расстроить эту помолвку, как я уже расстроила одну, когда Макс остановил выбор не на той девице. Тебя это беспокоит?

– В сущности, нет, – ответила я.

Горгона опустилась на софу, и я села рядом.

Сколько ей было? Семьдесят? Восемьдесят? Она все еще оставалась настоящей Горгоной, но она уже выдохлась. А я молода, и к тому же Макс безумно влюблен в меня.

Сначала я охотилась за ним, а теперь он задыхался от любви ко мне. Мне всегда нравилось слово «навеки». Он предпочитал говорить «навсегда». И уверял, что только меня одну он может любить. Макс говорил, что я ему нужна и что он будет защищать меня. Он хотел быть со мной весь день и всю ночь. И он хотел быть во мне весь день и всю ночь. Иногда у него не хватало терпения раздеться. «Быстрее, моя дорогая, – торопил он и глухо стонал от возбуждения. – Быстрее, быстрее». Он уверял, что всегда мечтал о таких маленьких грудях и о такой бледной коже, зарывался носом в мои черные волосы, и их аромат пьянил его. Он говорил, что всякий раз тонет в моих глазах. И что умрет, если не женится на мне, если я откажу ему.

Зная это, я испытывала легкое сострадание к миссис де Уинтер. Время способно подрубить даже такую несгибаемую женщину, как она. Поэтому я старалась обращаться с ней помягче.

– Если вы попытаетесь разлучить нас, то потерпите поражение. Я подхожу вам больше всего, – прямо заявила я. – Но в любом случае не советую вам и пытаться. Вам уже трудно управлять Мэндерли, вы постарели. Нужен кто-то, кто взял бы бразды правления в свои руки. И это большое облегчение – передать их в нужные руки.

Она откинула голову и рассмеялась, как уже однажды смеялась.

– Очень прямо. Как при первой нашей встрече. Кто прямо говорит – прямо идет к цели. Максим знает, что ты дочь Изольды? Знает ли кто-нибудь об этом?

– Нет. Я дочь Изабель. Дочь актрисы.

– Ну так и оставайся ею, моя дорогая, – подытожила она. – Я не выдам твою тайну, если тебе так удобнее. А как насчет отца? Максим не допытывался? Он очень привередлив.

Я смотрела на ее изборожденное морщинами лицо и размышляла: сказать ли ей, что отец вернулся, когда умерла мать, и что он умер, когда я достигла совершеннолетия? Объяснить, что его любовь сделала меня сильной? Нет. Не стоит. Я видела, что она забыла, как его звали, а мне не хотелось снова напоминать ей.

Устремив свой взгляд в темный угол, она спросила:

– А как ты встретилась с Максимом? Ты появилась на сцене так внезапно. Каким образом ты подтолкнула судьбу в нужном направлении? Лично я так всегда поступала. Мужчину нужно заставить обратить на себя внимание.

Мне не было необходимости лгать ей, поэтому я описала кое-какие случаи, но далеко не все из них, мой дорогой. Я оказалась в Нью-Йорке с одним из своих поклонников, который увивался вокруг меня после смерти отца, – он оказался особенно настойчивым. Ему не терпелось познакомить меня со своими предками-аристократами, которые прибыли в Америку на первом легендарном корабле. Вся суть была только в том, что среди пассажиров, которые взяли обратный билет на пароход в Англию, оказался и владелец Мэндерли.

Я продала ожерелье, которое подарил мне мой поклонник, теперь у меня появились собственные деньги, но на билет в первый класс все равно не хватило. Ожерелье мне не нравилось – холодные камни слишком туго охватывали мою шею, не давая дышать. Оно душило меня. И я уехала, даже не попрощавшись со своим поклонником, настолько он приелся мне.

На корабле я не прилагала ни малейшего усилия для того, чтобы самой познакомиться с наследником Мэндерли, не пыталась подойти к его столику – я знала, что в том нет нужды. После смерти отца я пребывала не в лучшем расположении духа, но за последние годы успела убедиться, какой властью обладаю над мужчинами. Из маленькой Бекки я превратилась в ту, какая есть, – в Ребекку.

Наследник Мэндерли еще не успел жениться. Я в этом не сомневалась, ведь он ждал меня. За годы, прошедшие после нашей встречи, он изменился к лучшему. Его имя появлялось на обложках журналов. Мы уже встречались несколько раз на вечеринках, иногда я слышала, что он уехал незадолго до моего появления, но меня это не беспокоило. Я сама становилась популярной личностью и знала: рано или поздно, в том или ином месте, но мы встретимся – и тогда он заметит меня, это было неизбежно.

И действительно, на корабле встреча наконец состоялась. Во время двухдневного плавания по бурному морю почти все пассажиры заперлись в своих каютах и никуда не выходили, а я стояла на палубе, держась за поручни, и смотрела на серые пустынные волны Атлантики. Дул резкий порывистый ветер, и я не слышала, как Максим подошел ко мне сзади. Он выглядел таким же, как и тогда, минус форма и портупея с револьвером. Ему уже было около тридцати.

– Надеюсь, вы не собираетесь прыгнуть в воду, – сказал он, и я ответила серьезно и спокойно, точно таким же тоном, каким он спрашивал меня:

– Нет, не сейчас.

Я не носила шляпы и перчаток. Он посмотрел на мое лицо и на руки, сжимавшие поручень, и заметил на моем пальце обручальное кольцо. И в тот же миг выражение его лица изменилось, он выглядел таким удрученным, что мне захотелось утешить его:

– Это кольцо подарил мне мой отец, и я ношу его в память о нем.

– На том пальце, где все носят обручальные кольца? – спросил он, нахмурившись.

– Оно очень маленькое, и на другой палец его невозможно надеть, – объяснила я. И у него возникло желание надеть на этот палец настоящее обручальное кольцо – его собственное, – так он рассказывал мне впоследствии.

– А что произошло потом, дорогая? – спросила старая Горгона, сидевшая рядом. Но я не ответила ей – это уже ее не касалось.

С тех пор мы с ним не разлучались. Мы ужинали вдвоем, за одним столиком, пианист наигрывал модную джазовую мелодию, корабль раскачивался на волнах.

Я сказала ему, что стану называть его Макс, потому что слово «Максим» означает пулемет, и мне это не нравится, мне больше нравится марка пистолета, который умещается в ладони. И мне кажется, Максу понравилось новое имя, оно даже стало оказывать на него влияние. Он пришел ко мне в каюту в первый же вечер, обычно он так не вел себя с женщинами – я уверена, – и мы проговорили всю ночь, ни разу даже не прикоснувшись друг к другу.

А на рассвете вышли на мокрую палубу, и нам хватило одного взгляда, чтобы понять: все уже решено между нами – и обручение, и дальнейшая совместная жизнь. Бедный Макс, он чувствовал себя таким одиноким, долго искал родственную душу и не мог найти ее. В отличие от меня ему очень трудно было принять новый, послевоенный мир, где все развивалось с такой стремительностью. Как его беспокоило, что я неверно истолкую его поведение, боялся, что сочту все это лишь временным увлечением – «корабельным романом», призванным скрасить монотонное путешествие, тревожился, что я сочту его соблазнителем.

– Я питаю совершенно иные чувства, – проговорил он, стоя в моей каюте с видом растерявшегося юнца.

И я ответила, что понимаю его, поскольку догадывалась, что полночи он спорил сам с собой, пытаясь свергнуть моральные догмы. Но меня саму томило нетерпение. На мне было модное платье – очень соблазнительно обрисовывавшее фигуру, оно облегало меня, как шкура змеи. И «молния» тянулась вдоль спины до поясницы. Взяв Макса за руку, я прижала его пальцы к замочку «молнии». Платье соскользнуло вниз и упало на пол, образовав маленькую заводь. Какую-то долю – ничтожную долю секунду – я помедлила, а потом перешагнула через эту заводь к нему навстречу. И все, что потом произошло между нами, я не открывала ни единой душе – только тебе, мой дорогой.

Мы с ним оба бились в судорогах страсти, как две пойманные в сети рыбины. Наверное, эта страсть меня и ослепила на какое-то время, потому что я не обратила тогда внимания на то, каким чувством собственника он обладал. Мне никогда не приходило в голову рассматривать женитьбу как, например, покупку корабля, и разве я могла представить, что он воспринимает это именно таким образом. Если бы я догадалась о том сразу, то сказала бы ему, что мысль, будто кто-то может владеть другим человеком, – глупая и бессмысленная. Я подарила Максу столько приятных, чувственных переживаний, о существовании которых он только подозревал, но никогда не испытывал ничего подобного. Я отдала ему свое тело, а еще свое сердце и ум, что случается очень редко.

Мы с ним доходили до состояния транса, когда исчезает окружающий мир. Я вела честную игру и дождалась, когда Макс сам поймет, что ему нужно. В итоге я дала ему обещание стать Ребеккой де Уинтер еще до того, как корабль пришел в Саутгемптон. То, что я задумала в четырнадцать лет, сбылось. Но я не сомневалась, что завладею этой фамилией, – имя Ребекка очень хорошо сочеталось с де Уинтер. Звучно и красиво. Я отвергла даже некое подобие мысли о том, что я стану миссис Максимилиан.

Все эти уточнения я не стала выкладывать Горгоне, и мне удалось сбить ее со следа, я умею это ловко делать, мой дорогой. Существует масса ухищрений, которыми я тебя научу со временем пользоваться, когда ты хочешь выложить не всю правду, а только часть ее. Миссис де Уинтер слушала очень внимательно, и какая-то смутная тень пробежала по ее лицу, как и при первой нашей встрече. Ее беспокоил Макс, но и я ее пугала. Она погрузилась в задумчивость.

– Почему вы так смотрите на меня? – спросила я.

– Потому что теряю власть, – ответила она, покачав головой. – А ты не такая стойкая, какой пытаешься казаться.

Я пропустила ее замечание мимо ушей. Дело не только в том, что она постарела, с возрастом она стала несколько сентиментальной. «Я не стойкая? Да я тверда, как гранит, – подумала я. – Ты ошибаешься, бабуля».

– И ты хотела именно этого? – спросила она в конце разговора. – Ты уверена, что хотела именно этого? Мэндерли нужна хозяйка, ты знаешь. И это – жертвоприношение.

И почему-то при этих ее словах дрожь прошла по моему телу. Она употребила слово «жертвоприношение» в обычном смысле этого слова. Быть может, хотела всего лишь напомнить о своем сыне и тех проступках, что он совершил. Но перед моим мысленным взором предстала вереница невест, которых вели к жертвенному алтарю, и там они совершали обряд таинства.

Что ж, девственность – тоже жертвоприношение на алтарь семейной жизни, как всем известно. Но моя сила заключалась в другом, и у меня было оружие посильнее, чем девственность. Чистота так мало значит для укрепления супружеских отношений, во всяком случае, примеры истории это доказывают. Мэндерли не представляет для меня опасности, я это утверждаю не из гордыни, а исходя из фактов.

Я ответила ей, что именно этого и хотела и к этому стремилась.

Горгоне ничего не оставалось, как одобрить выбор внука. Что было мне на руку, но я могла бы обойтись и без ее благословения. Макс настолько влюбился в меня, что, если бы она отвергла меня, он бы отверг ее. Но он уверял, что перед его бабушкой не стояло такого выбора, и сердился, когда я заговаривала на эту тему. Какие странные существа мужчины! Правда их почему-то раздражает. Ему казалось, что это бросает тень на его самостоятельность.

Круг замкнулся. Меня приняли как невесту, и спустя три месяца, в февральский день, мы отправились с ним через Ла-Манш в мою деревушку во Франции. С неба падал соленый дождь. Макс гладил мой дождевик и целовал глаза, когда мы вышли с ним на утреннюю прогулку к морю и восхищались друг другом.

А когда я вернулась назад, в Мэндерли, чтобы вступить во владение им, наступила весна, как и сейчас, деревья цвели, они стояли, как невесты, в пышном белом одеянии. Земля просыпалась после зимней спячки, деревья источали живительные запахи. Несмотря на возникшие разногласия во время свадебного путешествия, я с радостным предвкушением взялась за обновление особняка. И первое, что я потребовала сделать, открыть все окна нараспашку – одно за другим. Я пригласила в гости ветер с моря. И была уверена, что забеременею этой же весной. Но я ошиблась.

Моя радость, моя любовь, как поздно это произошло! Сегодня, когда я дописывала конец главы и начала новую, на меня нахлынул такой вал отчаяния и сомнений! Но утром все пройдет. Самые трудные и опасные для меня сейчас часы – это полночь.

Как трудно описать свою жизнь, втиснуть ее в строчки предложений. Намного сложнее, чем я ожидала. Как ты мог заметить, я создала легенду из своего отца, но он действительно появился в моей жизни таким странным образом. Словно и в самом деле восстал из мертвых. Он никогда не объяснял мне причину размолвки с матерью и то, почему он уехал в Южную Африку. Он уверял, что навсегда сохранил привязанность к моей матери и всегда, как мог, заботился о ней, и тотчас откликнулся, когда пришло известие о ее болезни. Но насколько все это было правдой? Я никогда не видела ни одного письма от него, и мама не была больна, она была беременна, хотя я это узнала только десять лет спустя.

Все лгали мне: мама уверяла, что мой отец умер. Дэнни сообщила, что мать умерла от чахотки, они скрыли от меня появление моего сводного брата, и я до сих пор не знаю: заставил ли мой отец сдать ребенка в приют, или это сама Дэнни приняла такое решение. Несколько лет спустя Дэнни все же призналась мне – вскоре после моего замужества, вскоре после того, как я появилась в Мэндерли. Тогда ли это произошло, когда я поняла, что так и не забеременела в те сроки, которые наметила для себя? Наверное. И, наверное, я рыдала. Не помню. И она рассказала мне про моего сводного брата – сына моей матери.

Она доказывала, что приют – полностью ее идея, но я не поверила ей. Боюсь, это дело рук Девлина. Мне кажется, ребенок был в этом огромном доме, когда я приехала в Гринвейз и мама умерла. И я не сомневаюсь, что слышала его плач, когда села подле ее кровати…

Дэнни ошибалась. Я тогда не могла плакать. Я оцепенела, на меня нашел какой-то столбняк. Я стала спящей разгуливать по ночам.

Девлин оказался жестким человеком. И его беспокоила мысль, действительно ли я его дочь. И если бы он счел, что во мне течет не его кровь, он сдал бы меня в приют, как и моего брата.

В тот день я спустилась по лестнице вниз, в комнаты мамы, и он тоже оказался там. Он пристально посмотрел в мои – его – черные глаза и на мои волосы – его волосы: я была плоть от его плоти. Я шагнула к нему, он схватил меня за плечи и притянул к себе; он вглядывался в мое лицо: осколок его скалы – вот чего он хотел увидеть, и, когда это произошло, как сразу изменилось его выражение. Он обнял меня, достал колечко и надел мне его на палец.

Мой дорогой, я не могу писать о нем. Не хочу. Какое-то время я преклонялась перед ним, а он восхищался и преклонялся перед мной.

– Я сделаю из тебя настоящую леди, Бекка! – восклицал он. – И пусть они все провалятся к чертям!

Но я никогда и никому не позволяла лепить из меня то, что им хочется. Ни ему, ни Максу – ни одному человеку в мире. Мой отец попробовал взнуздать меня: нанял гувернанток, накупил платьев, учил танцевать. Не верь мужчинам, дары приносящим, потому что они всегда потом потребуют расплатиться за них. А цена всегда одна – свобода.

В Гринвейзе меня ревниво опекали. Я стала папиной принцессой, и он заточил меня в башне из слоновой кости. Он был таким заботливым, таким нежным, что прошло несколько лет, прежде чем я осознала, что он забрал ключ от входной двери и никогда не отдаст его мне. Сначала от меня отлучили моего двоюродного брата Джека. Меня он не слишком интересовал: льстивый и нерешительный, что я очень скоро разглядела, с банальным складом ума – и его слабодушие в конце концов погубит его.

Мой кузен Джек – сын любимой сестры отца, и его пригласили на какое-то время в Гринвейз – до тех пор, пока он не стал поглядывать на меня. А потом схватил под лестницей и поцеловал. Я чуть не взбесилась от злости и расцарапала ему лицо. И когда отец увидел эти длинные царапины, он сразу все понял. И Джеку сказали «до свидания». Я не грустила, что он уехал, и никогда не думала, что он вдруг ни с того ни с сего объявится в Мэндерли, претендуя на родственные отношения. Почему-то он считал, что в его несчастьях виновата именно я, а потом принялся чернить меня в глазах Макса, и рана начала гноиться.

Правильно поступил мой отец, что, не медля ни секунды, выставил его из дома. Это неблагодарная тварь. Впрочем, отец не выносил не только Джека, но любую мужскую особь, которая появлялась на горизонте.

– Что они толкутся тут? – возмущался он. – Я не потерплю их, Бекка.

Моя подруга Мэй – очень хорошая, умная девушка, но, к сожалению, не очень миловидная, жила в особняке неподалеку от нашего дома, и мне разрешалось время от времени навещать ее. Но у нее было три брата. Отец не выносил их. Мэй так сердечно относилась ко мне – какое счастье, что я смогла отблагодарить ее со временем, – но об этом я расскажу в другой раз. Отцу нравилась Мэй, но, стоило мне выйти прогуляться с ее братьями, поговорить с ними больше минуты или поехать кататься верхом, он тотчас начинал следить за нами. Потом злился и напивался.

– Скажи, что любишь своего старого папочку, Бекка! – требовал он.

Но что бы я ни говорила, какие бы выражения ни употребляла – ничто не приносило ему удовлетворения.

Глупый фигляр! Он вытаскивал револьвер, клал его на стол и смотрел на трофеи, привезенные из Африки, – шкуры львицы и газели, украшавшие стены.

– Будь проклят этот таксидермист! – возмутился он, когда я однажды провела пальцем по львиной морде. – Как он паршиво исполнил свою работу.

Я всмотрелась пристальнее: отец очень хорошо стрелял. Меткость принесла ему известность. Великий белый охотник – он умел убивать очень чисто: только крошечное отверстие указывало, где прошла пуля. И мастер, обрабатывавший шкуру, все же не смог скрыть следы дырочки, откуда вытекла жизнь животного.

Чем же я занималась эти семь лет, что жила в доме отца? Отвечу тебе, хотя это не так уж интересно: он научил меня играть в карты – я до сих пор играю как профессионал. Никогда не садись со мной за покер. Я чувствую пальцами все шероховатости поверхности и сразу могу угадать, какая карта тебе выпала.

Он рассказывал мне про шахты – это узкие длинные ходы, в которые человек заползает, как червяк, и лежит на животе, потому что не может повернуться. Время от времени эти ходы с деревянными подпорками не выдерживают тяжести и обрушиваются, погребая заживо тех, кто оказывается внутри. Почему-то мне казалось, что под землей очень холодно, но там стоит удушающая жара – как в печке. Рядом с золотыми жилами селятся особые бактерии, они там кишмя кишат, – через слюну проникают в тело человека, селятся в кишечнике, в легких, проделывают ходы в сердце и размножаются в аорте. Если случайно поранишься под землей, рана загноится и будет гноиться годами, уверял меня отец. Иной раз ее вообще нельзя залечить, как бы ты ни ухаживал за ней, как бы часто ни менял повязку и сколько бы лекарств ни заглатывал.

Интересно? Это мое послание тебе. Послание в запечатанной бутылке. Брось его в море и жди, в каком месте его прибьет к берегу, отец.

Но хватит о Девлине. Слишком значительная фигура, мое перо не в силах описать, обрисовать его целиком, и он не уместится на страницах тетради. Он не всегда выступал таким глупым фигляром, точно так же, как и Маккендрик. Иной раз он претендовал на роль Просперо, а в другой раз – Марка Антония. У моего отца Девлина было сердце льва, и он сражался до конца. Но что бы тебе ни пытались внушить, мой дорогой, – его убили кредиторы. И долги.

Он не мог сказать мне правду в лицо. Ему было стыдно признаться, каким образом он позволил вовлечь себя в эти аферы. И, заперев дверь, он привязал веревку к крюку. Это произошло в тот день, когда он должен был выплатить свои долги.

В тот день, когда мне исполнилось двадцать один год, как я уже писала тебе. В день моего совершеннолетия. С тех пор я никогда не праздную своего дня рождения.

Все, мой дорогой, на этом я заканчиваю. Я подошла к последней странице тетради. И мне бы не хотелось заканчивать ее на таком печальном аккорде.

Пусть все призраки прошлого исчезнут. Нас с тобой ждет будущее. И мне хочется только одного: чтобы ты знал, как я дорожу тобой, как сильно люблю тебя. И сколько счастья ты принес мне в эти последние недели, когда я чувствовала в себе твое присутствие и строила планы.

Ты родишься в последние дни лета – самое чудесное время года. Наступят теплые погожие дни. Ты родишься в Мэндерли, в комнате с видом на море, и сразу услышишь его шум. Море… Мое море. Я буду нянчить тебя, заботиться о тебе и всегда смотреть на тебя.

И все плохое в себе я отброшу навсегда. Я стану лучшей матерью в мире, ты будешь купаться в любви, и я уверена, как только Макс увидит, он тоже полюбит тебя с первого взгляда. Ты станешь его долгожданным сыном.

Уже два часа ночи, а через три часа мы выедем с тобой в Лондон и уже будем в пути. Я заведу новую тетрадь и запишу туда все, что пропустила: некоторые из отцовских историй, кое-что про Макса. Я расшифрую тебе страницы моего замужества, как написанные для слепых, по системе Брайля.

Какая усталость вдруг навалилась на меня. Джаспер беспокойно смотрит своими печальными глазами, и мне кажется, он догадывается, что я собираюсь уехать. Он всегда чувствует это.

Занавески раздвинуты, чтобы первые лучи солнца разбудили меня. Будильник стоит у изголовья. Ты слышишь, как он тикает? Мне пора лечь и поспать немного, мой дорогой».