Часть 4 ЭЛЛИ Май 1951 года

25

Какие это были жаркие дни, мой дорогой», – вспоминалось мне сегодня. Я сижу в саду и пишу письмо Тому Галбрайту. Очень трудно подобрать нужные выражения. А мне нужно описать, что произошло вчера, и еще многое другое. Чувства мои все еще в смятении, и я все еще продолжаю называть его «мистер Грей».

Только после того, как я перечитала дневник Ребекки, мне удалось преодолеть внутреннюю скованность. У меня такое впечатление, что он сумеет угадать, что некоторые мои интонации и предложения навеяны чтением ее записок. Он точно так же, как и я, понимает, что эта небольшая черная тетрадь – саркофаг, в котором хранится сердце Ребекки.

Я вынесла письменный столик в сад, где когда-то маленькая Ребекка пила чай с моим отцом и Элинор, которой тогда исполнилось двадцать семь лет, и с моей ласковой бабушкой, которую я уже не застала в живых. Справа от меня пышно цветут знаменитые гренвилские розы. Их ароматом пропитано все вокруг. И в таком красивом месте нельзя чувствовать себя несчастным.

Но печаль Ребекки перекинулась на меня, как заразная болезнь. И хотя уже прошло почти полтора месяца с тех пор, как я впервые прочла страницы ее дневника, грусть не покидает меня. Мне удается отогнать ее только на короткое время, а потом она снова незаметно подкрадывается и устраивается на облюбованном месте у меня в груди. Ребекка пленила меня точно так же, как много лет назад пленила отца. И все время я мысленно возвращаюсь к одному и тому же: догадывалась ли она о том, что вынашивает не ребенка, а свою смерть?

Пробежав глазами первые абзацы, которые я так стремительно написала, я обратила внимание на то, какой у меня разборчивый почерк. Не то что у Ребекки. Собственная аккуратность раздражает меня. Если я все же закончу это послание и отправлю его Тому, мне кажется, его заинтересуют в первую очередь те части, которые будут касаться описания поездки в Лондон. А что еще способно привлечь его внимание? Ничем не примечательные рассказы ничем не примечательной женщины, которая имеет весьма косвенное отношение к этой истории. До чего же мне надоело быть хорошей, примерной дочерью, невидимой и бессловесной тенью.

Боюсь, что дело кончится тем, что скомкаю эти бумаги, пойду на кухню и суну их в печь.

Кстати, Ребекка тоже в первый свой приход в Мэндерли чувствовала себя невидимкой. Только впоследствии, когда она снова встретила Максима, все изменилось. Жаль, что она не объяснила, каким образом ей удалось так измениться. Впрочем, красивой женщине это гораздо легче сделать.

После прохождения всех обследований в клинике под руководством доктора Латимера отец начал принимать новые лекарства и сейчас лежит наверху, отдыхает после обеда. Тетя Роза, которая приехала из Кембриджа, сидит в кабинете отца и вычитывает корректуру книги о трагедии якобинцев. Тема отличается от той, над которой она закончила работать, глава в словаре Вебстера – об эротизме смерти в Средневековье. На ее долю выпали описания способов убийства. Во время завтрака мы обсуждали кровосмесительные страсти между близкими родственниками, задушенными бриллиантовыми ожерельями, и о смертельно опасных поцелуях, пропитанных ядом. В статье перечислялось такое количество смертей, но они почему-то не поражали и не удивляли ее. Все то время, пока я писала письмо, Роза успела обнаружить ошибки, вынесла их на поля, и теперь статья превратилась в некое подобие египетского манускрипта.

Устав слоняться по дому, я решила прогуляться и остановилась возле Розы. Она, целиком погруженная в работу, заметила меня не сразу.

– Собираюсь пойти погулять с нашим псом, – сказала я. – Он так растолстел и обленился, ему полезно побегать. Я вернусь, когда папе надо будет приготовить чай…

– Иными словами, ты собралась в Мэндерли, – ответила Роза, не поднимая головы. – Не волнуйся, я не скажу Артуру, куда ты пошла. А что ты пишешь, Элли? И почему сожгла эти пять страниц? Если ты и дальше будешь так мешкать, то мистер Галбрайт вернется из Бретани раньше, чем ты успеешь закончить свои излияния.

– Ничего страшного, – ответила я. – Если я не успею закончить до его возвращения из Бретани, то всегда смогу написать ему в Кембридж. Вернувшись из Франции, он не останется в Керрите, а сразу направится в Кембридж. Как я тебе уже говорила, он сдал свой коттедж. И я не изливаю ему свою душу.

– Он уже подвел черту. Его поиски самого себя окончены. И тебе тоже пора определиться.

– Спасибо за совет, Роза.

– Мне понятно, как тебе сейчас трудно, – сказала она, перевернув страницу, – но вряд ли отцу принесет пользу твое беспокойство из-за него. А вот, пришпилив мистера Галбрайта или еще кого-нибудь, ты бы…

– Я не собираюсь пришпиливать Тома Галбрайта.

– Нет? Тогда непонятно, почему ты перестала походить сама на себя. Стала такой странной. Ну ладно, иди гулять, раз уж собралась. Мне трудно сосредоточиться, когда ты вздыхаешь и смотришь на море. Не мешкай, Элли.

Я свистнула Баркеру, помогла ему забраться в машину. Я не стала спорить с Розой. Она человек очень умный и могла бы разбить все мои возражения в одну секунду. Но все же она намного лучше разбирается в старинных манускриптах, чем в жизни. Она никогда не выходила замуж, у нее нет детей, и я не могу представить, что она хоть раз в жизни в кого-то влюблялась.

Тетя привыкла относиться ко мне покровительственно, поучать и наставлять на путь истинный, но теперь у меня есть новый наставник, сказала я себе, сворачивая и проезжая мимо бывшего коттеджа Тома. «Встань возле моря, и ты услышишь меня», – повторила я, нажимая педаль и устремляясь по дороге к Мэндерли.

Оставив машину возле ворот, я прошла внутрь и по дороге вдруг осознала, что Ребекка написала свою историю для меня. Что ее слова обращены ко мне, я это почувствовала сразу, как только прочла тетрадь.

Сбежав по тропинке вниз, к морю, я уже не сомневалась, что если найду ее, то все сложные узлы, которые сковывали каждое мое движение в прошлом и стали бы мне серьезной помехой в будущем, развяжутся сами собой.

Сейчас мне столько же лет, сколько было Ребекке, когда она ушла из жизни. Но в глубине души я ощущаю себя юной, двадцатилетней девушкой, бесстрашной, невинной и доверчивой – опасная смесь душевных качеств.

Моя мама умерла после родов. Отец уехал – это было военное время, он занимался дешифровкой кодов и посланий в засекреченном отделе – «тянуть свою лямку», как он любил повторять, и у меня создалось впечатление, что он без особой охоты пошел туда. После пережитых боевых схваток это безопасное местечко представлялось слишком пресным и скучным. Оказаться вдруг там, где ходят люди с набриолиненными волосами, намного моложе тебя по возрасту, но более дряхлые душой.

После моей трехлетней свободной жизни в 45-м году в Керрит вернулся отец – как-то сразу постаревший: смерть матери, а затем гибель любимого сына Джонатана подорвали его здоровье. И я поняла, что не смогу оставить его одного. Решение я приняла внезапно и никогда не жалела о нем. В Керрите всегда говорили о том, как у меня развито чувство долга, что я пожертвовала собой ради него. Но жертвовать – ужасное слово, как сказала Ребекка, и не стоит его употреблять в данном случае. Я люблю своего отца, и поэтому о самопожертвовании нет и речи, хотя никто этому не верит.

Но как я провела эти три года? Записалась в добровольцы, носила форму, училась печатать и отдавать честь, возила офицеров на джипе, проходила строевую подготовку. И еще я влюбилась в американского офицера, который остановился в Плимуте. Влюбилась первый раз в жизни, и мои чувства были такими же острыми и свежими, как первые стрелки дроков, которые они выпускают на мысу.

Он вырос на голубых холмах Виргинии – для меня это звучало точно так же экзотично, как если бы он родился в Исламабаде или Пекине. Он подарил мне капроновые чулки, свое сердце (как он уверял меня) и обручальное кольцо, которое я носила на шее, повесив его на шнурок. Он считал, что лучше не афишировать наши отношения, гораздо лучше хранить их в тайне от других. Там, среди голубых гор Виргинии, его ждала жена и двое детей, но они каким-то образом стерлись из его памяти в тот момент. В конце войны он написал мне письмо и все объяснил. Он писал, что и в самом деле строил планы связать свою жизнь со мной, он не лукавил тогда, в самой глубине сердца он верил, что все как-то устроится. Надеюсь, что он не лгал… Мне бы не хотелось думать о нем плохо.

И я не думала. А зачем? Я рада, что так получилось. Целых полгода я жила такой наполненной жизнью. Я жила в полном смысле этого слова. И редко кому выпадает такое долгое – по человеческим меркам – счастье.

Мы с Баркером закопали его колечко в лесу Мэндерли несколько лет назад. И я даже провела обряд очищения: мы устроили костер из его писем, очень маленький костер – он не так много успел написать их, так что мне уже тогда следовало обратить внимание на тревожные симптомы. Но я была такой наивной. «Терпи и неси свой крест, – сказала я себе, – и постарайся в следующий раз быть более привередливой». Но искушение долго не приближалось ко мне, наверное, ползло, как улитка в гору. Пока соблазн, приняв облик высокого, мужественного, неразговорчивого шотландца, не настиг меня. Человека, который появился под вымышленным именем, который выдавал себя не за того, кто он есть на самом деле. И для которого я стала невидимкой.

«Как же мне заставить себя проявиться?» – вопрошала я у моря и у скал сегодня после обеда. Ребекка в отличие от меня, даже будучи мертвой, доказывала, что она жива. Не получив ответа на свой вопрос, я поднялась с валуна и пошла по гальке к домику на берегу. Баркер следовал за мной по пятам. Ко мне вернулась уверенность. Воздух замер в неподвижности, даже слабого дыхания ветерка не ощущалось. В зеркальной глади залива отражалось небо – я никогда не видела его таким. Над нами кружились чайки. В этой, северной, части бухты утонула Люси, младшая сестра Бена.

Глядя на ровную гладь воды, я попыталась понять, где это произошло. Том настойчиво пытался выяснить ее судьбу. «Только напрасно тратил время», – ревниво подумала я, испытывая знакомое чувство нетерпения и разочарования.

Он расспрашивал о Люси живущих поблизости фермеров и рыбаков, но люди в здешних местах не любят, когда посторонние пытаются проникнуть в их жизнь. За Томом пристально наблюдали с первого же дня его приезда, но я понятия не имела о том, сколько толков вызвали его привычка гулять по ночам и частые визиты в Мэндерли. Только на этой неделе, когда я столкнулась с Марджори Лейн, мне стало известно об этом. Марджори не могла удержаться, чтобы не высказаться по поводу отъезда Тома: «Как жаль, правда, Элли? А мы так надеялись… Надеюсь, что ты не очень огорчена?»

Именно она посоветовала братьям Манак – целое поколение их родственников принадлежало к числу честных контрабандистов – не спускать глаз с Тома, и это именно она или же сестра ее мужа, Роберта Лейна, пустила слух, будто его прислала таможенная и налоговая служба. Это отчасти объясняет, почему Том всякий раз натыкался на стену молчания, когда пытался поговорить с местными жителями. Но суть не только в этом. Очень многое зависело от его собственного поведения. Если ты хочешь, чтобы люди открылись тебе, надо сначала открыться самому. А он такой скрытный человек – как рак-отшельник. И когда в ответ на самые невинные вопросы – где он родился или откуда приехал – Том замыкался, то и они тоже, в свою очередь, закрывали створки раковины. Неужели он этого не заметил?

Отец мог бы ему все рассказать про Люси, если бы Том спросил у него. И я тоже – ведь это события не столь давнего прошлого. Все считали Люси, как и Бена, незаконнорожденной дочерью Лайонела, хотя я не уверена, что это правда. Половина жителей Керрита уверяют, что они его потомки. С раннего детства Люси болела, ее часто лихорадило, она плохо росла. В семь лет ее отправили жить к тетушке, откуда она сбежала и вернулась сюда, к брату. А утонула в девять лет – через несколько месяцев после того, как повстречалась Ребекке.

Она соскользнула со скалы, когда собирала ракушки. Это была ее страсть. И все они – разбросанные в большом количестве на берегу – стали маленькими надгробными памятниками бедной девочке. Но похоронили ее в церковном дворе Мэндерли. Надгробный камень зарос мхом, и прочесть ее имя почти невозможно. Я привела Тома к надгробию, но, если бы он попросил, могла бы сделать это значительно раньше. Я бы могла помочь ему сложить фрагменты загадочной картинки намного быстрее, обратись он ко мне за помощью.

Неужели мои свидетельские показания не вызывают ни малейшего доверия?

Но я объясняю его поведение только тем, что я существо женского пола, а Тому очень трудно разговаривать с женщинами. Ему кажется, что они иррациональны и слишком доверяются интуиции. А для него чувства не значат ничего. Он не вслушивался в то, что я ему говорила, как не вслушивался в рассказы Джоселин и Элинор. А ему следовало бы. Более того, я даже не уверена, что он по-настоящему прислушался к словам Ребекки. В этом смысле Том, несмотря на ученую степень, невежда, как и многие мужчины. Он не замечал очевидных вещей. Да, женщины любят сплетничать, распускают слухи, передают всевозможные россказни. Но однажды я дам ему совет: будь внимательнее – именно женщины лучше всего умеют хранить секреты.

Рядом с домиком я заметила следы костра, кто-то жег ветви деревьев и высушенные солнцем коряги. Кончиком туфли я коснулась еще теплой золы и ощутила едва уловимый запах гари. Баркер потрусил в тень возле дома и лег. Я открыла дверь. Внутри после залитого солнцем берега было темно и прохладно. И странное ощущение опасности – почти такое же, как неделю назад на Тайт-стрит, – вдруг охватило меня.

После визита Тома здесь все изменилось. Братья Манак успели перегрузить свои запасы ликера и переправить их в надежное место, но таможенники и налоговая полиция обыскали все укромные уголки, которые можно было приспособить под складские помещения. В том числе и этот домик. Они, конечно, ничего не нашли. Но Джоселин и Элинор слышали, что агентам по недвижимости, которые отвечали за Мэндерли, выразили недовольство: их обязали повесить замки. Так что вскоре сюда нельзя будет беспрепятственно войти. Я успела вовремя. Кое-какие работы уже начались, как я смогла заметить, когда мои глаза привыкли к темноте. Но я надеялась, что они еще не закончились и я смогу найти то, что принадлежало Ребекке.

Полуразвалившаяся мебель, которую мне описал Том, уже исчезла, наверное, ее сожгли на берегу в костре. Дверь, что вела в пристройку, где лежало снаряжение для яхты, сняли с петель. Жаль, что я не взяла фонарика. Но и в полумраке я сумела разглядеть, что там тоже ничего не осталось. Шагнув вперед, я наткнулась на липкую паутину и тотчас отступила назад.

И снова оказалась в той комнате, где Ребекка писала свои записки. Везде лежал слой пыли и копоти от камина. Сердце мое взволнованно забилось. Я была уверена, что стояла на том самом месте, где стояла Ребекка, когда ее убили. И почти зримо увидела, как это случилось, словно сама Ребекка описала все в подробностях.

Она сама вынудила Максима убить ее – такой способ самоубийства выбрала Ребекка. В записках ее не один раз появлялась фраза, что только она могла бы заставить мужа пойти на такое. И я поверила ей. При желании Ребекка умела очень больно задеть человека. Поцеловал ли он ее перед тем, как убил? Сумела ли она убедить его, что, только убив, он завладеет ею навсегда? Закрыв глаза, я представила эту трагическую сцену и невольно вздрогнула.

Ребекка была уверена, что Максим тоже умрет. Она бы не позволила ему ускользнуть, не потерпела, чтобы он снова женился, привел в Мэндерли другую женщину, которая родила бы ему наследника. Нет, никогда. Она надеялась, что Максим застрелится или зачахнет от горя. Она надеялась увлечь его за собой в мир иной. И добилась своего.

Мэндерли остался без наследника, дом лежит в развалинах. И хотя Максим пытался устроить свою жизнь и уехал из Мэндерли со второй женой, все равно смерть настигла его. Назвать ее несчастным случаем нельзя в такой же мере, как и смерть Ребекки. Она с того света продолжала охотиться за ним. Машина врезалась в железные ворота Мэндерли в тот момент, когда ей – через столько лет – удалось окончательно соблазнить его, и они наконец воссоединились, чтобы не разлучаться никогда.

Но как Максим убил ее: зарезал, задушил, ударил или выстрелил в нее из револьвера, который она при их первой встрече так внимательно рассматривала? И каким образом ей удалось вынудить его нажать на курок? Начала говорить про своих любовников? Или заявила, что беременна от другого? Что владельцем Мэндерли станет тот, в чьих жилах течет чужая кровь? Неужели Максим выстрелил после того, как узнал, что она вынашивает ребенка?! Тогда это действительно страшный грех. Ребекка права: если какое действие заслуживает кары, так именно это.

Волны снова глухо ударились о стены домика. Мне стало не по себе, словно я так же отчетливо ощутила такую же волну некогда совершенного зла. Но уверенность, что я нахожусь на расстоянии вытянутой руки от правильного ответа, отступила. Вряд ли моя догадка так уж верна. В лучшем случае – еще одна версия. Стоит ли кому-нибудь рассказывать о ней? У отца, считавшего Ребекку безвинной жертвой, это могло вызвать недовольство или обиду, а у Тома – насмешку.

Том убежден, что она покончила жизнь самоубийством, выстрелив в себя из револьвера Максима, и оставила записку Фейвелу, чтобы он приехал и вызвал полицию.

Такое впечатление, что Том не слышал, о чем говорила сама Ребекка. Ему казалось, что текст нуждается в перепроверке, которая устранит противоречия. Именно для этого он отправился со своим другом в Бретань.

Стоя в центре комнаты, я постаралась отогнать мысли об отце и Томе Галбрайте; что мужчины понимают в любви к семейному очагу, в страстном желании иметь ребенка? Не внешние поступки, а внутренние мотивы – вот чему надо придавать значение. И в эту минуту я слышала голос Ребекки так явственно, словно это говорила я сама. И мне захотелось, чтобы она признала меня, чтобы знала, что все же не осталась без наследника. И этим наследником становилась я – Элли. И сегодня она должна была сказать мне что-то очень значимое.

Где ее последняя тетрадь? Она должна быть. Я чувствовала, что она непременно должна быть, с того самого момента, как прочла последние страницы ее записок. Ребекка не из тех людей, которые оставляют свои истории незавершенными. Она не стала бы хранить молчание. Где-то лежит третья тетрадь с ее последними, финальными фразами.

Отправляясь в Лондон, я надеялась найти ее там, но она могла оказаться где-нибудь еще – здесь, в домике на берегу. И, возможно, хранилась в тайнике все эти годы. Этим и объясняется то, что таинственная личность, которая выслала два первых дневника, не отправила третьего.

По словам Тома, он тщательно обыскал здесь все. Но я уже не раз убеждалась, насколько невнимательным он может быть. Вполне возможно, что он искал не там, где следовало бы. И не заметил того, что лежало прямо перед ним.

Во-первых, поскольку он не верил, что в домике может оказаться еще одна тетрадь. Том считал, что после встречи с врачом Ребекка думала только о смерти. И через несколько часов добилась желаемого.

Я смотрела на обветшавшие, пришедшие в негодность вещи, оставшиеся после Ребекки. Шкаф, про который упоминал Том, пока находился на прежнем месте. Треснувшее зеркало висело на одном гвозде, и в нем отражалось мое собственное лицо, разъятое на кусочки. На полу валялась одна из моделей корабля, сделанных Ребеккой. Остальные, по всей видимости, сожгли в костре. Я подняла уцелевшую и покачала ее на руках, как младенца.

В углу комнаты стояли заржавевший примус и металлический чайник без крышки. А рядом – большая картонная коробка, покрытая пылью, набитая газетными вырезками – слишком влажными, чтобы их можно было сжечь. Они успели покрыться плесенью. Там, внутри, лежала пустая чернильница и поломанные перья. Что некогда было исполнено жизни и смысла, превратилось в ненужный хлам.

Но за этой картонной коробкой пряталась другая, прислоненная к стене, металлическая прямоугольная коробка с округлыми краями, и сквозь ржавчину на ее поверхности все еще проступали остатки краски. Поистине, если хочешь спрятать что-то, используй обыденную, повседневную вещь.

Баркер встал, зашел следом за мной в домик и заскулил у самой двери. Я подняла жестяную коробку из-под печенья и без труда открыла ее. Внутри лежали четыре книги: Теннисон в истрепанной обложке, два тоненьких издания шекспировских пьес «Отелло» и «Ричард III», а также написанная моим дедушкой работа «История приходов окрестностей Керрита и Мэндерли. Прогулки по достопамятным местам».


Я прихватила все это вместе с деревянной моделью корабля, не испытав даже малейших угрызений совести, потому что тем самым спасла их от участи сгореть в костре. И принесла с собой в «Сосны». Сейчас, когда я пишу эти строки, они лежат на моем письменном столе. Несколько часов я провела, рассматривая свою добычу, потому что знала: они выведут меня куда надо. И сколько же сокровищ таилось внутри! Теперь у меня тоже есть свои талисманы.

Два маленьких томика Шекспира в сафьяновых переплетах относятся ко временам Маккендрика. Все они испещрены пометками, отмечены галочками, указаниями о вступлениях и выходах.

На томике Теннисона – почти совсем стертая выгравированная надпись на форзаце: «Моему любимому мужу от Изольды, 25 июля 1900 года». К этому моменту мать Ребекки находилась на шестом месяце беременности, а Девлин уже отправился в Южную Африку.

На книжке моего прадедушки тоже сохранилась надпись-посвящение, написанная рукой моего отца: «Ребекка, надеюсь, это заинтересует тебя. С наилучшими пожеланиями в день рождения 7 ноября 1929 года от Кромвеля, он же Артур Джулиан!»

И то, что скрывалось за нарочито бодрым тоном, заставило мое сердце сжаться. Бедный папа. Эту книгу не читали. Вся она покрылась бурыми влажными пятнами, но корешок ее явно ни разу не разгибали. Тем не менее, перелистывая страницы, я, к своему изумлению, обнаружила листок бумаги с эмблемой Мэндерли. На этой странице рукой Ребекки были выведены две колонки: имена мальчиков с левой стороны и девочек – справа. Этот листок она исписала в лондонской квартире после покупки детских вещей.

Имена шли в алфавитном порядке. «Мое будущее – в алфавитном порядке. И я положу его в отделение для бумаг». Среди двенадцати выбранных имен я обнаружила свое собственное – Эллен.

Уже полночь. Слышится неумолчный шум моря. Я заразилась манерой Ребекки думать и чувствовать и поэтому воспринимаю свое имя в этом списке как знак. Я приму его как принятие меня. Как подарок, которого я ждала. И тотчас без колебаний отказалась от мучительной для меня попытки написать Тому письмо – в этом способе есть нечто уклончивое и неестественное.

Повествование начнется с записок моего отца, а я опишу свое отношение к ним. И как же мне назвать их? Очень соблазнительно выглядит первое, что сразу просится на кончик пера: «История Элли», но вряд ли я воспользуюсь этим вариантом. Слишком претенциозно и напыщенно.

26

Начну с самого начала – начну с дождя. Роза всегда уверяла, что во время чтения возникает некая взаимосвязь между читающим и текстом произведения. И очень многое зависит от ума того, кто листает страницы книги. Если говорить обо мне, то, читая тетрадь Ребекки, я вошла в состояние, которое можно определить одним словом: восприимчивость.

Вручив их (нечитанные) Тому Галбрайту, я поехала в больницу к отцу с пижамой и бритвой. Доктор Латимер, закончив осмотр, заявил, что собирается задержать отца не просто на ночь, как он предполагал сначала, а на целую неделю, чтобы провести ряд обследований. Под дождем я отправилась домой – взволнованная и обеспокоенная. «Дворники» метались то влево, то вправо, как сумасшедшие, но переднее стекло оставалось мутным и расплывчатым. Фары высвечивали шоссе только метра на полтора-два, а дальше все скрывалось в туманном мраке.

Мне не давало покоя слово «неделя». Что оно означало на самом деле? Может быть, слишком серьезный и важный мистер Латимер таким образом просто попытался тихонько устранить меня. Он сказал: на время. Но разве вся наша жизнь не временное состояние – от рождения и до смерти? Вопрос, в сущности, только в том, насколько временное. Сколько осталось моему отцу: год, месяц, неделя, часы или минуты? В «Соснах» стояла пугающая пустота, и на мои шаги отзывалось эхо. Дождь барабанил по крыше, окна словно задернул серый занавес, я не могла разглядеть ни холмы, ни море – они исчезли из виду.

Мы с Баркером сели рядышком на кухне, желая только одного, чтобы не зазвонил телефон. Из желобов с шумом лилась вода. Роза призналась, что во время перелетов никогда не спит: чтобы удержать самолет в воздухе. Я никогда не летала на самолетах, но сегодня очень хорошо понимала, что она имела в виду: я не спала всю ночь, чтобы мне не позвонили из больницы. И совсем забыла про Тома и про тетрадь.

Когда утром я выехала из дома, дождь все еще не унимался. – Ничего не случилось? Как отец? – спросила я у ночной сестры. Она ответила, что отец держится молодцом и никаких происшествий за ночь не случилось.

Но она ошибалась. Казенные учреждения меняют людей, особенно таких старых, как мой отец, с устрашающей быстротой. И, увидев отца после первой проведенной в больнице ночи, я была подавлена. Больничная одежда оказалась ему мала. И сам он сразу стал каким-то образом меньше. Человек, на которого я всегда с детства смотрела снизу вверх, вдруг сразу уменьшился. Передо мной оказался больной старик со слабым сердцем, и он отличался от остальных пациентов палаты только незначительной разницей в симптомах. На него уже подействовала безликая атмосфера заведения.

Медики развили бурную деятельность возле него, а отец лежал, опутанный проводами и присосками, которые впились в его наполовину выбритую грудь. Для меня он был целой вселенной, но эта вселенная вдруг сузилась до размеров металлической кровати, окруженной цветной занавеской. На какую-то долю секунды, пока отец еще не успел осознать моего присутствия, я заметила страх и растерянность, промелькнувшие в его глазах. Но потом он взглянул прямо на меня, и, пока мы смотрели друг на друга, все, что нам было необходимо сказать друг другу, было сказано без слов. Накрыв своей рукой мою, он тихо произнес:

– Элли… моя милая Элли.

И я оставалась в палате до тех пор, пока медсестра не потеряла терпение и не выпроводила меня в помещение для посетителей, где горела люминесцентная лампа. И до тех пор, пока не закончилось обследование, я продолжала нести очень важное дежурство. На желтом столике лежали истрепанные и зачитанные журналы, где печатались кулинарные рецепты, приводились образцы для вязания и вышивания, выкройки платьев и советы, как переделать джемпер, как помочь ребенку, когда у него режутся зубки. Будь они написаны на санскрите, я бы запомнила из них ровно столько же. Чтобы не потерять отца, – как мне казалось, это было единственное верное средство, – я все время пыталась восстановить его прошлое. Но прошлое не желало подчиняться и все время норовило выскользнуть из моих рук, как спутанный клубок, в котором перемешано второстепенное и важное.

Я видела женитьбу моих родителей, ободранные обои в доме, который мы снимали в Сингапуре, медаль, которую отец спрятал в ящик стола. Маму – молодой и здоровой и умирающей. Вспомнила, как мой брат читал стихи, и отец заметил, что не мужское это занятие – увлекаться поэзией. Я в свои восемь лет с любовью вышиваю кисет для табака ко дню рождения отца и, полная радости, мчусь по холмам Керрита на велосипеде. Моя сестра Лили, запустив на всю громкость граммофон, слушает блюз. А толстый щенок Баркер грызет наши носки. Машина Ребекки подъезжает к нашему дому. За закрытой дверью слышатся голоса – обиженные и печальные. Лицо отца, когда он получил телеграмму о смерти Джонатана.

И это вся жизнь? Но я любила отца не только за эти отрывочные воспоминания – особенно сейчас, когда больница подбиралась к нему, намереваясь уничтожить его индивидуальность, стереть все то, что отличало его от других. Я злилась на себя и, вне всякого сомнения, на доктора Латимера, когда он наконец вышел переговорить со мной.

Он недавно переехал сюда из одной замечательной лондонской больницы, где обслуживание пациентов было поставлено на самом высоком современном техническом уровне, и оказался намного моложе, чем я думала, – около сорока лет. Высокий, но все же чуть ниже Тома Галбрайта; многие женщины наверняка сочли бы его привлекательным: темные волосы, спокойные и внимательные серые глаза. Но я уже заранее настроилась против него, возможно, меня сердило, что именно он настаивал на том, чтобы оставить отца в больнице. Медсестры пели ему дифирамбы, возносили его хирургическое мастерство до небес, повторяли как молитвы хвалебные отзывы о нем в медицинских кругах. Но, видя, как суетятся вокруг него няни и медсестры, я решила, что он самодовольный дурак.

Сейчас я изменила свое мнение о нем. Доктор Латимер оказался умным человеком и понял, что меня сердит, почему я настроена против него, и не пожалел времени, чтобы развеять мои страхи. Он провел со мной намного больше времени, чем я ожидала, и объяснил досконально, зачем нужны все эти обследования и что они дадут. Он говорил спокойно, уверенно и достаточно оптимистично, хотя несколько раз употребил слово «если», как все врачи, когда говорят о результатах анализов и обследований. К моему удивлению, он постарался кое-что выяснить и обо мне: сколько мне лет, где я училась и так далее, задал несколько сугубо личных вопросов о нашей жизни в «Соснах», которые мне не показались не столь уж существенными для лечения.

– Мы живем очень тихо и уединенно, – объяснила я ему. – Стараемся никуда не выходить и очень редко кого принимаем у себя. Мои обязанности состоят из повседневных мелочей: приготовить нужную еду в нужное время. Прогуляться после обеда. Отец весь погружен в прошлое, и это неблагоприятно воздействует на него. Я пытаюсь отвлечь и развеять его. Иногда мы играем в карты, или я читаю ему…

Латимер очень внимательно слушал. Представив, насколько глупо все это звучит, я покраснела.

– А кто выбирает книги для чтения? – спросил он с легкой полуулыбкой. Видя симпатию в его спокойных серых глазах, я солгала. Мне не хотелось, чтобы меня жалели.

Поразительно, чего может добиться врач. Наверное, потому что мы воспринимаем их отчасти как священников, как людей, наделенных особой властью, потому что все еще продолжаем верить в их мудрость и интуицию, в их проницательность. Сама не заметив, как это произошло, я рассказала Латимеру такие вещи, которые ни с кем не обсуждала до того, – о бессонных ночах, о кошмарах, которые донимали отца.

– Понимаю, – кивнул Латимер и что-то коротко записал в блокноте. Позже (кстати, что тоже было достаточно странно) он так же спокойно спросил меня: «Не терзает ли что-то вашего отца?» Эта фраза настолько ошеломила меня, что мой собственный ответ вылетел у меня из памяти.

Все закончилось тем, что доктор Латимер попросил меня, чтобы я как следует отдохнула, и не позволил мне приезжать чаще одного раза в день – после обеда – ровно на час, чтобы проведать отца. После чего я вернулась домой.

Дождь лил как из ведра и продолжался до конца недели. И в моей жизни наступил странный перерыв, который нарушил однообразный уклад прежних лет. Я слонялась по дому, не зная, чем заняться, и в таком состоянии я находилась в тот день, когда в дверях появился белый, как мел, Том Галбрайт с черной, как маленький гробик, тетрадью Ребекки, которую он прятал под блестящим от дождя макинтошем.

Он хотел, чтобы я прочла записки. Но первым делом он признался, кем является на самом деле и какое он имеет отношение к Ребекке и к тем событиям, которые она описывает. Из-за стольких лет пребывания в приюте ему трудно было говорить правду и держаться непринужденно. Он всегда вел себя так, как если бы страшился перешагнуть черту и сблизиться с кем-нибудь, опасаясь, что его тотчас отвергнут. Может быть, поэтому, а может, почему-то еще он словно боялся «быть узнанным», как будто это знание могло дать другому человеку власть над ним.

С таким же трудом ему далось объяснение, почему он первым делом – после прочтения записок – пришел именно сюда, в наш дом, и что он выяснил насчет своего рождения и своих родителей. Он говорил быстро, холодно и сдержанно – опять же, наверное, им руководил защитный рефлекс.

Меня и удивил, и обрадовал его рассказ. Для такого человека, как он, который жил без семьи, не зная, кто его отец и мать, эти записки – лучший подарок в жизни. И мне до сих пор кажется, что, окажись я на его месте и узнай вдруг, что моя мать – Изольда, женщина с прекрасными волосами, щедрым сердцем и такая храбрая, я бы босиком побежала по волнам. И я думала, что его должно обрадовать то, что он находился в родстве с Ребеккой, даже если совсем не в том виде, как представлял. Когда у него восстановилась кровная связь с прошлым, когда Том узнал, кто он, откуда и что у него теперь есть своя семья и своя собственная семейная хроника, – это так утешительно после стольких лет розысков.

– Значит, Джоселин и Элинор твои родственницы, – сказала я. – Твои кузины. Это же просто поразительно! Они будут в восторге. Когда ты собираешься рассказать им все? Или ты уже рассказал?

– Нет, и не знаю, стоит ли? Во всяком случае, пока. Мне еще о многом надо подумать…

Конечно, я еще не прочла тетради Ребекки, осадила я себя, и поэтому не представляю, что еще там есть, помимо того, что рассказал Том. Особенно в том, что касается его самого. Для меня он по-прежнему оставался закрытым и непроницаемым. В то время как я сама – как на ладони. И, глядя ему в лицо, я осознавала, что не понимаю его чувств, его эмоций, его переживаний. Я была из обычного мира. Он принадлежал к другому. Я думала о смерти, а он – о рождении. Как преодолеть разделяющую нас преграду?

Разговор шел в кухне и напоминал какой-то длинный сон, и я даже потеряла ощущение времени и, наверное, не смогла бы сказать, какой сейчас год. Водоворот времени унес нас в прошлое. Глядя на смятение, написанное на его лице, я со всей ясностью осознала: только любовь может полностью излечить его и вернуть к жизни. И уже почти готова была открыться ему и сказать, какие чувства питаю к нему, – прямо и откровенно, как я обычно делаю. Словно стояла на краю утеса и приготовилась прыгнуть прямо в бездну. Но, слава богу, мне каким-то чудом удалось заставить себя остаться на месте – промолчать.

Том отодвинул кресло и встал. И я тоже встала. Лапы Баркера дернулись во сне. Два чувства боролись во мне: страх за Тома и злость на саму себя за свое поведение. И, мне кажется, он догадался. Какое-то время он сосредоточенно смотрел на меня, как и я на него. А потом вдруг обнял меня. Через мгновение я начала целовать его – единственный способ растворить его броню. До этого я поцеловала его однажды – сама не знаю, как и почему, когда вручала ему тетрадь. Но это было легкое, ни к чему не обязывающее прикосновение губами. Сейчас я целовала его по-другому.

Мой опыт в этой области невелик, но я сразу почувствовала вкус отчаяния на его губах. На этот раз Том ответил поцелуем на поцелуй, и он продолжался довольно долго. А потом он вдруг отстранился от меня как-то странно и очень резко, словно устыдился своей слабости, и сразу ушел.

После этого мы не раз встречались с ним, Том рассказывал все, что ему удалось узнать, но при очередной встрече я увидела, что барьеры снова на своих местах.

Наверное, ему все еще мешает печать отверженности, что не важно для меня, но очень много значит для него. Но чем далее, тем явственнее проступали границы, за которые мне никогда не перейти. И наконец я все поняла: он любил кого-то другого, вот почему у него возникло ощущение вины. Какие-то смутные намеки проскальзывали в его речи, но Том не привык разговаривать с женщинами в открытую, а я и не думала расспрашивать его, поэтому прошло несколько недель, прежде чем я услышала ее имя. Когда он начал доверять мне как настоящему другу, что уже само по себе стало большим шагом вперед, мы больше ни разу не поцеловались, с его точки зрения, это, конечно же, выглядело изменой.

Сразу после его ухода я открыла тетрадь Ребекки и дочитала – уже глубокой ночью – до незавершенного конца, впитывая каждое слово. И эта крылатая девочка вручила и мне два прозрачных крыла. Я физически ощутила их у себя за спиной, но, к своему удивлению, выяснила потом, что никто не переживал того же ощущения, что и я.

Наверное, виной всему мой склад ума. Если бы скептичная Роза потребовала описать, что я испытываю и переживаю, я бы не смогла дать внятного ответа. Смерть и рождение, как обложка книги, стискивали меня с двух сторон. Ребекка писала о рождении, когда на самом деле умирала. Смерть, любовь, ненависть – вот личины, под которыми мог выступить убийца, но энергия, исходящая от записок, подействовала на меня, на мою неуверенность, на мои надежды. И в самом центре циклона, который закружил меня, никто не сумел бы остаться беспристрастным, – так объяснила бы я Розе, если бы ей вздумалось спросить меня о моих переживаниях…


Том предложил мне переписать записки Ребекки – сделать с них копию. Он убедил меня, сказав, что тетрадь прислали отцу, и поэтому мы должны вручить ее, когда он окрепнет. Я согласилась. И еще он добавил, что ему надо будет очень многое перепроверить. Он впервые произнес слово «перепроверить».

Слово мне не понравилось – меня даже передернуло. Но я видела, насколько близко воспринимает все события Том, ведь они имели непосредственное отношение к нему самому. Поэтому я согласилась, помимо всего прочего, чтобы хоть чем-то занять себя и отвлечься от беспокойных мыслей.

Всю последнюю дождливую неделю я провела за этим занятием. Я могла бы воспользоваться своей портативной пишущей машинкой, я научилась печатать, когда служила в армии, а еще я работала в юридической конторе на почасовой оплате – до того, как состояние отца ухудшилось, – так что я довольно сносно умела печатать.

Но мне не хотелось перепечатывать воспоминания Ребекки. Переписанная от руки история приобретала какой-то иной оттенок. Все равно как если бы я пересказала чьи-то слова, мой почерк каким-то образом изменил содержание текста Ребекки. Словно я ее перевела с одного языка на другой, и странность каких-то фраз и предложений стала еще более очевидной. Читательница я внимательная, что уже не раз отмечала Роза, поэтому сразу заметила кое-какие расхождения в тексте, пропуски и нестыковки, но меня это нисколько не волновало: я их воспринимала как присущее ей свойство. Но после того как я переписала тетрадь своей рукой, эти бреши и противоречия вдруг выступили более явственно: то, что я принимала за безыскусность, сейчас выглядело намеренным и сделанным с умыслом.

Какие-то отдельные намеки и ссылки на самом деле выглядели попыткой утаить правду, желанием замутить воду. И это еще больше убедило меня в том, что должна существовать третья тетрадь и что ответы найдутся именно в ней.

Взяв на себя скромную роль переписчика и зная, что оригинал собирался увезти Том, а копию – отдать отцу, я позволила себе сделать только одну небольшую вольность в том месте, где Ребекка говорила о том, что, если она вдруг исчезнет или умрет, ее верный Артур Джулиан проведет тщательное расследование. Я опустила эту фразу. Отец и без того ощущал себя виноватым перед ней: это замечание могло причинить ему боль, а мне хотелось уберечь его от этих переживаний.

К тому времени, когда я полностью закончила переписывать тетрадь, прошла неделя, и я невольно начала ждать от анонима очередного хода. Кольцо с бриллиантами отправили Джеку Фейвелу в тот же день, когда и мой отец получил первый пакет. Неизвестный действовал очень методично, и мне почему-то казалось, что в среду утром должен прийти третий конверт. Гуляя по холмам с Баркером, я высматривала почтальона. Но он принес лишь бланк налоговой декларации по годовым доходам, который пора было заполнять, и счет из овощной лавки. Ничего не пришло и на следующий день.

Я была огорчена и разочарована. Меня сжигала нетерпеливая жажда узнать больше. Занимаясь «перепроверками», Том вернулся в Лондон – пробовал отыскать ускользнувшие от его внимания источники. И я с нетерпением ждала его возвращения, но все же более всего мне хотелось прикоснуться к первоисточнику, вступить в контакт с самой Ребеккой. Переписывание – странное занятие. Ребекка незаметно стала мне другом и доверенным лицом, и я невольно попала под ее обаяние. Тем более что ощущала себя одинокой без отца и представляла, насколько более одинокой я могу вскоре оказаться. Хотелось, по примеру Ребекки, научиться бесстрашно хватать судьбу за гриву и удерживаться на скаку.

И когда, вынимая очередную корреспонденцию, я снова не обнаружила ничего связанного с Ребеккой, мое терпение истощилось. Я решилась пройти в кабинет отца, чтобы прочесть то, что он успел собрать и разложил для прочтения на столе как раз перед отъездом в больницу. Он, конечно, не простит меня за то, что я начала листать его бумаги, но ведь он и не брал с меня обещания, что я не дотронусь до них.

Перебраться через баррикады книг было непросто. Какое-то время я кружилась вокруг стола, не решаясь прикоснуться к отцовской подборке. Баркер, старчески постанывая, устроился на коврике перед камином и следил за мной понимающим взглядом. Мне пришлось сделать над собой последнее усилие, чтобы справиться с охватившими сомнениями.

Бедный папа! Ничего странного в том, что он так оберегал свой «архив», как он называл собранные им материалы. Неудивительно, что он отказывался показывать все это Тому или мне. Его гордость была бы уязвлена, потому что подборка выглядела очень жалкой, если не сказать – ничтожной. Отец только делал вид, что накопил нечто значимое. «Архив» состоял из нескольких приглашений в Мэндерли, нескольких записок Ребекки с предложением участвовать в благотворительных сборах, самых обычных программок об очередных парусных гонках в Керрите, в которых она всегда принимала участие, рецептов блюд, которые готовили в Мэндерли и которые мама просила переписать для себя.

Осознавая, что злоупотребляю доверием отца, я продолжала рыться в его бумагах. И единственное, что, как мне казалось, заслуживало интереса, – фотография четырех со вкусом одетых женщин за чаепитием в саду Мэндерли. На обратной стороне рукой моего отца были записаны имена «Трех граций» – сестер Гренвил – и Мегеры – бабушки Макса.

Миссис де Уинтер выглядела как правительница своего небольшого государства; лицо Евангелины скрывала широкополая шляпа, Вирджиния полуотвернулась, а прекрасная шестнадцатилетняя Изольда сидела на траве у ног Вирджинии. Удивительные золотистые волосы были распущены и свободно падали ей на плечи. Достав отцовскую лупу, я внимательно всмотрелась в лицо Изольды. Она, казалось, была чем-то обижена и, нахмурившись, смотрела в сторону камеры, ее губы слегка приоткрылись. На всех фотографиях всегда отсутствует тот, кто делает снимок. Кто это был? Лайонел?

Кроме этой фотографии, у меня вызвала интерес небольшая пачка писем от Максима. Большинство из них казались одинаково сухими, но в конце пачки я наткнулась на самое последнее, написанное торопливо и небрежно и отправленное в Сингапур.


Дорогой Джулиан,

рад был узнать, что ты намереваешься вскоре вернуться с семьей в Керрит. Не беспокойся насчет того, что «останешься без дела». Как только ты вернешься, увидишь сам, что здесь открылось множество комитетов, которые с радостью будут сотрудничать с тобой. В суде тоже много вакансий, поэтому, если надумаешь, только скажи, и я замолвлю за тебя слово – так что место тебе найдется непременно.

А сейчас хочу сообщить тебе важную новость. Я женился и тем самым опроверг все слухи о том, что собираюсь остаться закоренелым холостяком. Ее зовут Ребекка. Наконец-то я нашел ту, которую смог назвать женой. Ее отец (он уже умер) искал счастье в Южной Африке, вкладывал деньги в разработку шахт. У нас есть общие знакомые, и наши пути пересеклись, хотя Ребекка предпочитала вращаться в модной артистической среде, которую я обычно избегал. Впервые я заметил ее прошлым летом на нескольких лондонских вечеринках, но удобного случая быть ей представленным не выпадало. Ребекка одна из самых красивых женщин, что мне довелось когда-либо встречать, и она поразила меня сразу же, при первой встрече.

Но я даже не стану пытаться описывать ее, никакие слова не смогут сделать этого. К тому времени, когда ты вернешься, мы уже поженимся – собираемся отметить это торжество во Франции, где у Ребекки остались родственники, и, может быть, проведем медовый месяц в шато в ожидании солнечных дней, до приезда в Монте-Карло. Мы вернемся весной, когда Мэндерли выглядит лучше всего. Так что ты получишь возможность собственными глазами убедиться в ее неотразимости и в том, какой я счастливец, что выиграл эту награду в трудном соревновании. Мне кажется, что Беатрис вряд ли сразу одобрит мой выбор – ты же знаешь ее норов, но зато моя бабушка сразу признала Ребекку. И если бы даже у меня оставались какие-то сомнения (а у меня их не было), поддержка бабушки смела бы все преграды.

На прошлой неделе я впервые привез Ребекку в Мэндерли и сильно нервничал. И представь, она тотчас влюбилась в эти места, как только увидела их. Очень глупо, но я боялся, что ей наши окрестности покажутся глушью по сравнению со столицей, где она привыкла общаться с самыми интересными людьми. Не всякому по вкусу пришелся бы Мэндерли, и многих женщин этот громадный дом мог бы обескуражить, но, как я уже успел заметить, Ребекку ничем не испугаешь.

Все здесь выглядело таким запущенным. Во время войны я забросил все хозяйственные дела, переложив их на плечи Кроули, и только благодаря ему удается как-то поддерживать относительный порядок. Но, глядя на дом, у меня просто опускались руки, я не мог понять, с чего начинать в первую очередь. Отец умер, в последние годы он тяжело болел и ни во что не вникал. И тем не менее Ребекка не унывает. Она считает, что все наладится самым лучшим образом, и берет это на себя.

Мне трудно в одном письме рассказать обо всех переменах, которые произошли в моей жизни благодаря появлению в ней Ребекки. Помнится, ты как-то сказал, что женитьбу можно сравнить с безопасной, надежной гаванью. Но я бы выбрал другое сравнение – у меня такое ощущение, словно выходишь в открытое море. Не знаешь заранее, что может случиться. И это придает силы. Любить и знать, что ты любим, – такая радость, но одновременно меня терзают опасения… – расплата за долгие сомнения в том, что существуют романтические отношения, так мне кажется. Все, над чем я насмехался, теперь переживаю сам и в результате не могу написать тебе связного и обстоятельного письма. Так что прости меня.

Приезжай побыстрее и приходи к нам в гости, но будь готов к неожиданностям: Ребекка не похожа ни на одну из женщин. Она бесстрашна, как мужчина, и далеко не столь благовоспитанна, как большинство молодых леди нашего круга. Она все высказывает прямо, без обиняков, отчего здешние дамы невольно вскидывают брови от удивления. Но те, кто хорошо меня знает, ты, например, тотчас поймут, почему я ни секунды не медлил, когда наконец встретил ее благодаря счастливой случайности на корабле, когда возвращался из Америки. И хочу сообщить тебе кое-что – и это останется только между нами…


Я перевернула страницу, но окончания не нашла. Перебрав все бумаги, я убедилась, что окончание письма Максима исчезло бесследно. Так я и не узнала, что же собирался поведать Макс де Уинтер моему отцу.

Спустя несколько недель после того, как я призналась, что рылась в его бумагах, я спросила отца, куда делось окончание. Он ответил: письмо было написано так давно, что он забыл, о чем шла речь в последних строках. Кажется, Максим признавался, что мать Ребекки – актриса. Вряд ли отец стал бы сознательно лгать мне, но сейчас я размышляю: почему он тщательно отбирал все оставшиеся материалы? Не подчищал ли он по каким-то известным только ему причинам, что могло бросить хотя бы легкую тень на друга и его жену? И не уничтожил ли он и другие документы, как уничтожил это письмо, чем и объясняется скудность собранных им материалов?

Глядя на пепел у каминной решетки, я, конечно, не могла бы угадать, когда и что сгорело в его темной пасти, мы разводили огонь каждый вечер до отъезда отца в больницу.


Роза приехала побыть с нами, после того как папу выписали из больницы, и я временно отложила свои записки. Доктор Латимер отказался от операции, потому что новые лекарства, которые, кажется, не давали побочных эффектов, принесли хороший результат. Сказался и больничный режим: диетическое питание строго по часам, специальные упражнения и отсутствие каких-либо волнений. И я пришла к выводу, что болезнь отца вызвана его переживаниями, чувством вины за прошлые ошибки. И, посвятив Розу в послание некоего анонима, взяла с нее и с Тома обещания, что они и словом не обмолвятся о присланном недавно дневнике Ребекки.

Это оказалось намного легче, чем мне представлялось, отчасти потому, что Том часто выезжал в Лондон, а отчасти из-за того, что у отца появилась новая любимая тема разговоров, как я вскоре обнаружила. Отец весьма критично относился к врачам и лекарствам, но Латимеру он поверил и восхищался им. И это выражалось в том, что он проглатывал все прописанные ему пилюли, что при всяком удобном случае начинал нахваливать своего лечащего врача, и в том, наконец, что он пригласил его в «Сосны». Латимер оказался не только прекрасным специалистом, но и очень начитанным человеком, его политические взгляды отличались левым уклоном, но не мешали вносить оживление в беседу.

Благодаря его заботам отец заметно окреп в последнее время, и это было результатом не только воздействия таблеток. Латимер сумел заставить его расслабиться, отвлекал от тягостных размышлений непринужденной беседой, а когда надо, умел вызвать его на доверительный разговор, который тоже приносил отцу огромное облегчение.

После развода и трудностей, связанных с переменой места, Латимер собирался начать жизнь заново и пока что снимал временное пристанище, чтобы со временем выбрать дом поблизости от моря. С ним приехали два его сына – Майк и Кристофер. Отец успел с ним как-то быстро подружиться, хотя был противником разводов, считая, что они идут от испорченности. Особенно это мнение утвердилось после многолетней связи моей сестры Лили с женатым мужчиной, и я еще ни разу не замечала, чтобы старомодные представления отца за последнее время изменились, он переживал из-за разрыва отношений с ней, но своих убеждений не менял.

Надо сказать, что и я тоже ощутила на себе влияние Латимера, во всяком случае, он заинтересовал меня. Доктор стал навещать нас два раза в неделю под видом гостя, но я понимала, что это отчасти жульничество: он не столько надеялся развлечься в нашем обществе, сколько маскировал свое профессиональное наблюдение. Что касается отца, то и его отношение к Латимеру тоже было не столь уж бескорыстным, как он прикидывался. К своему удивлению, я поняла, что отец подводит Латимера к мысли купить «Сосны».

Всякий раз, как тот приходил, отец начинал водить его по нашему участку. И превозносил виды, открывающиеся отсюда, и деревья, что мы высадили. Даже приводил его на кухню и нахваливал нашу плиту, хотя она чуть не каждую неделю выходила из строя, но об этом он умалчивал. Не вспоминал и о том, что крыша начала протекать и что рамы покосились и закрывались с трудом.

– Отсюда видно море, Латимер, – повторял он, наверное, в десятый раз. – И за ним можно наблюдать из окна весь день.

Фрэнсис Латимер ничего не упускал, и его явно беспокоила ветхость дома, как мне кажется, его забавляла похвальба отца, но он прекрасно владел собой и смотрел на все с невозмутимым видом, как настоящий игрок в покер. Как-то раз, когда мы стояли в самом конце нашего участка, где его отгораживала невысокая стена, он заметил, с каким выражением я смотрю на отца, который пел песнь песней по поводу красоты панорамы, и отметила легкую тень удивления, промелькнувшую на интеллигентном лице врача, и он поспешил согласиться: «Да, действительно, вид необыкновенный, просто незабываемый».

Удивило меня и то, как решительно отец взял быка за рога. Он давно говорил, что после его смерти «Сосны» надо продать – это даст мне средства к существованию. Наша развалюшка была единственной нашей ценностью, и отец верил, что я смогу безбедно жить на деньги, вырученные от продажи дома. Но я думала иначе, я считала, что должна сама позаботиться о себе, и в этом наши представления с Ребеккой совпадали, мы обе считали, что женщина должна сама зарабатывать себе на жизнь. Я собиралась пойти в университет, получить степень и затем найти работу, но никогда не говорила о своих планах отцу. Это могло задеть его гордость.

Но мне никогда не приходило в голову, что отец надумает продавать дом до своей смерти. Он всегда повторял, что его вынесут отсюда ногами вперед. Я не могла взять в толк, почему он вдруг переменил решение, пока не догадалась, что идея пришла в голову доктору Латимеру. Но отец нигде не смог бы прижиться после «Сосен»: ни в бунгало, ни на крыше американского небоскреба. «Сосны» для него были тем же самым, что и Мэндерли для Максима. Перемена могла просто убить его.

И во время очередного визита доктора я прямо сказала Латимеру, что думаю на этот счет. Мне не хотелось, чтобы он питал ложные иллюзии, похоже, что ему и в самом деле приглянулся наш дом. Настойчивая идея отца стала меня беспокоить. Пребывание в больнице сильно изменило его. Он выглядел крепче, здоровее, бодрее, его вспыльчивость и обидчивость заметно уменьшились, но он стал рассеянным и забывчивым. Меня радовало, что он стал спокойнее, но он перестал быть тем, каким я его знала. Наверное, среди тех лекарств, которые он принимал, какое-то средство было успокоительным.

Но Фрэнсис Латимер и сам знал, что переезд подействует на отца самым угнетающим образом, и не собирался, по его словам, ничего предпринимать сейчас – он хорошо понял это, пока они вели с отцом долгие разговоры в больнице. И у меня уже тогда создалось впечатление, что доктор знает о том, что творится в душе отца, больше, чем я, поскольку отец говорил с ним обо всем более открыто. Правда, Фрэнсис попытался переубедить меня, но врачи, как и священники, тоже обязаны сохранять тайну исповеди больного, так что я не очень поверила ему.

Внимательно глядя мне в глаза, Фрэнсис предупредил, что я должна быть готова к тому, что поведение отца может измениться.

– Люди меняются, Элли, – добавил он с горячностью, поразившей меня.

Мы сидели на каменной кладке нашего забора, глядя на воду, и Фрэнсис выглядел несколько более озабоченным, чем обычно. И мне кажется, в тот раз я впервые увидела в нем не только врача, но и мужчину, и почувствовала, что его что-то тревожит.

– А разве вы не находите, что и сами изменились, Элли? Господи боже мой, и я тоже изменился. Два года назад, после развода… – Поколебавшись, Фрэнсис вдруг взял меня за руку. – Не совершайте роковой ошибки, считая, что люди остаются такими, какие они есть в данную минуту. Они не статисты. Особенно старые люди, – негромко проговорил он. – В таком возрасте они оказываются на пограничной территории, не доступной ни вам, ни мне. Ваш отец – замечательный человек и очень храбрый. Он прожил долгую жизнь. И если он сейчас становится спокойнее, чем был, то это истинное благословение, поверьте мне.

После этого разговора Фрэнсис стал нравиться мне еще больше, хотя меня несколько огорчило, с какой легкостью ему удалось вытеснить из сердца отца Тома и добиться его расположения. Такая перемена казалась мне недолгой. И ненадежной. Но сказанное доктором оказало на меня воздействие, и я поняла, что не имею права скрывать от отца записки Ребекки.

После того как Том и Роза согласились с моим мнением, я отдала отцу копию дневника – примерно через месяц после его возращения из больницы. За ночь до того я не могла найти себе места, не могла заснуть и все перелистывала страницу за страницей, выискивая те строки, которые могли задеть отца. И в конце концов нашла место, которое решила изъять из дневника, – удалила всю ту часть, где Ребекка описала свою жизнь с отцом в Гринвейзе.

Многое в этом фрагменте не сходилось: почему она написала его таким жестким тоном, почему так много внимания уделила шахтам? Почему представила все таким образом, будто ее заперли в башню? Иной раз Ребекку несколько заносило в сторону, иной раз она, как мне казалось, слишком вольно истолковывала события. Поэтому я решила отдать отцу дневник без этой сомнительной части.

В последнее время отец спал очень мало, но тем не менее чтение дневника затянулось. Прошло почти полмесяца, а он все еще не закончил его. Как-то раз, когда он заснул с дневником в руках, сидя на солнышке, Роза осторожно вынула из его рук тетрадь и, наверное, за час успела дочитать ее до конца. Но, во-первых, Роза – профессиональный читатель. И к тому же записки не затрагивали лично ее, как отца. Ниточки паутины не тянулись от нее в прошлое и не цепляли ее.

– Чисто по-женски, – прокомментировала она, закрыв последнюю страницу.

– Опиши, каким был Максим, – попросила я ее как-то раз, когда сидела на кухне и пыталась представить то отдаленное время, когда шла Первая мировая война и Роза была еще юной, привлекательной девушкой и, как утверждала молва, привлекала к себе внимание Максима. Роза довольно многое знала и про Ребекку.

– Который Максим? – повторила Роза, разрывая листья салата для ужина. – Мой или Ребекки? Или его второй жены? Или твоего отца? Надо сначала выбрать.

– Твой, – ответила я. – Не тяни кота за хвост.

– Он мне нравился. Очень был привязан к Мэндерли, но всегда мечтал путешествовать. Я не была влюблена в него, как и он в меня, хотя ему казалось, что он питает ко мне какие-то чувства. Я ответила на твой вопрос?

– А ты вообще-то когда-нибудь влюблялась, Роза? – спросила я, задумчиво глядя на море. В тот день как раз в очередной раз вернулся Том из поездки в Беркшир, где находился дом Джека Девлина – Гринвейз, и готовился к другой поездке – на этот раз во Францию. В Бретань. Мы договорились встретиться вечером. Он обещал после этого непременно заехать к нам, но я знала, что все кончится тем, что мы просто попрощаемся и я пожелаю ему счастливого пути.

– Конечно, влюблялась, и очень сильно, в одного студента по имени… Хелен. Сейчас она умерла. А потом несколько лет любила женщину по имени Джейн Тернер – она поселилась в моей лондонской квартире еще до того, как я начала сдавать ее студентам. Ты встречала ее пару раз, когда была еще совсем молоденькой, помнишь ее?

Я повернулась, глядя на Розу во все глаза, и напрягла память: это была тихая женщина в твидовом костюме, с головой погруженная в науку. Разливая чай, она спрашивала меня о том, какое направление я выбрала для занятий. Я как раз сдавала приемные экзамены в Кембридж, и поэтому Джейн подарила мне свою книгу про Шарлотту Бронте – она все еще валяется у меня где-то. Какой же слепой я оставалась все это время!

– Боже мой! – воскликнула Роза. – Неужели ты считала, что я все это время вела монашеский образ жизни? Ты меня обижаешь. Ничего привлекательного в этом нет, уверяю тебя. Но объект любви зависит от вкуса. Кто-то предпочитает яблоки. Другие – апельсины. А кто-то – и то и другое. Ты считаешь, что вкус имеет отношение к морали? Твой отец, очевидно, так считает, но от тебя я ожидала большего. И может быть, я терпеть не могу яблоки, потому что он любит апельсины? Или это безнравственно отдавать предпочтение одному фрукту и не принимать остальных? Я так не думаю. Очнись, Элли, и почисти картофель.

Я послушно принялась за работу и, срезая кожуру с картофеля, думала про Ребекку. А какие фрукты любила она? Ни об одной любовной связи с женщинами она не упомянула, но в ее истории полно всевозможных пропусков и смутных намеков, и к тому же она считала, что мужчины – ее враги. И теперь мне казалось, что кое-какие пробелы я смогу восполнить. Роза могла бы помочь мне, но ее, к сожалению, как мне показалось, совершенно не интересовала судьба Ребекки.

– И тех и других? Или никого? Не могу тебе сказать. Хотя мне показалось, что она старается не выказывать своих истинных пристрастий. Очень трудно понять, что она на самом деле любила, если не считать Мэндерли.

Какой иной раз непонятливой бывает Роза.

– Какая глупость! – возразила я, выкладывая картофелины в соус. – Она любила свою мать. И своего отца. И мне кажется, она любила и Максима тоже, хотя не хотела в том признаваться…

– До чего же ты наивная! – вздохнула Роза и, посмотрев на меня с удивлением, поцеловала в лоб. – Надо будет провести семинар на эту тему как-нибудь на днях. Ты совершенно заржавела. – И она подтолкнула меня к дверям. – Позови отца ужинать, через пятнадцать минут все будет готово. Он снова пошел с Баркером прогуляться по саду.


После дневного жара летний вечер встретил меня прохладой, с моря веял легкий бриз, флажки на яхтах трепетали, а сами они покачивались на воде, как лебеди. Далеко разносилось эхо от голосов перекликавшихся моряков. Закатное небо окрасилось в нежно-розовый цвет.

Отец взял в привычку сидеть на каменной кладке стены, а его верная неизменная тень – Баркер – устроился у его ног. Вытянув свою палку, отец сидел совершенно неподвижно и смотрел на море. Наконец-то он дочитал до конца записки Ребекки. Я сразу догадалась об этом по его увлажнившимся глазам. А на лице застыли печаль и смирение. Хотя отец повернулся в мою сторону, заслышав шаги, но какое-то время смотрел и не видел меня. Я протянула ему руку, он крепко сжал ее и привлек меня ближе к себе. И мы сели рядышком, глядя на прибой внизу. Я молчала, удивляясь его спокойствию.

Я так боялась, что чтение записок взволнует его, снова вызовет в памяти демонов прошлого, но не заметила ни малейших признаков тревоги. Вот уже больше недели он крепко спал по ночам, не просыпаясь от кошмаров, которые в этом году, до больницы, преследовали его постоянно. Особенно один, который повторялся в нескольких вариантах, но суть его сводилась к тому, что отец ехал в снежную пургу на черной машине по длинному извилистому подъезду к Мэндерли. И хотя он держал в руках руль, машина двигалась сама по себе, мотор работал совершенно беззвучно, а рядом с ним, на пассажирском сиденье, лежал маленький гробик. Отец осознавал, что обязан был доставить его в целости и сохранности.

Но каким-то образом этот гробик начинал сползать к краю, и оттуда слышался жалобный детский голосок: «Выпусти меня! Выпусти меня!» Потом он становился все более настойчивым и требовательным. Узнав голос Ребекки, отец пытался затормозить, но машина его не слушалась. Тогда он пытался расстегнуть брошь в виде бабочки, которая скрепляла верхнюю и нижнюю части, но застежка не поддавалась. Плач и причитания переходили в громкие ужасные завывания, и отец в ужасе просыпался. Иногда он звал меня, иногда Ребекку.

Он забывал, что уже пересказывал мне этот сон, о котором я никому не говорила, но, похоже, в последнюю неделю кошмар оставил его. И пока он читал дневник, я бросала в его сторону пытливые взгляды, боясь, что прежние страхи снова начнут изводить его, но не заметила никаких тревожных признаков. Прочитав несколько страниц, он погружался в забытье, словно смотрел какой-то собственный фильм и сравнивал его содержание с содержанием прочитанного. Иной раз он покачивал головой, как если бы не соглашался с чем-то, но чаще всего он отвечал женщине, которую любил, словно ее слова долетали до него издалека, из воображаемого мира. Как-то он заметил:

– Да, старая миссис де Уинтер была именно такой, но моя бабушка считала, что она больше рычит, чем кусает. А вот няня Тилли называла ее Мегерой. Тилли приехала из Лондона и ухаживала за мной после смерти отца. Странно, почему все это вдруг вспомнилось мне.

А на какой-то из страниц отец вдруг всплакнул, не объяснив почему, но вскоре снова взбодрился.

– Я всегда думал, что она девочка-бабочка, – проговорил он. – Я с самого детства помнил Изольду. И рад, что Ребекка взяла с собой синюю луговую бабочку и даже хранила какое-то время.

Ни особенно сильных переживаний, ни гнева – я была поражена. Многие высказывания Ребекки шли вразрез с тем, что рассказывал отец. У нее не хватило ни терпения, ни желания больше строк уделить ему, но его это не задело. А в тот вечер, сидя и глядя на море, он наконец-то заговорил и даже спросил, какое впечатление произвели на меня эти записи.

– Бедный ребенок, – продолжил отец. – В такое же время года она приходила сюда пить чай. Элинор отвела меня в сторону и попросила не спрашивать у девочки про ее мать. Какой ершистой она мне показалась. И она стала отважной женщиной. Мало кто из женщин справился бы с Мэндерли, он бы отверг многих, но Ребекка покорила его. В детстве я ненавидел его. И ненавидел Лайонела. До меня доходили слухи о его связи с Изольдой, и одно время я боялся, что…

– Что?..

– Нет, ничего, – помедлил он и отвернулся. – Я помнил, как он умирал и как он выглядел перед смертью. Я был свидетелем, когда подписывали завещание. Мне нечем гордиться, но теперь уже ничего не изменишь. – Он вздохнул и похлопал меня по руке.

Через какое-то время отец заговорил вновь, мысленно следуя по дорожке, что уводила в прошлое. Иногда эта дорожка пересекалась с тем, что описывала Ребекка, проявляя неточности. И даже по ходу его рассказа события начинали меняться, обнаруживая, что каждое из них имеет несколько граней, которые придают новые оттенки повествованию.

– Не думаю, что Ребекка говорила это, папа, – мягко проговорила я в ответ на один из его рассказов. Он улыбнулся и покачал головой.

– Неужели? – спокойно переспросил он. – Ну да, я начинаю заговариваться. Впрочем, все это не имеет значения. И мне было приятно слышать ее голос после стольких лет молчания. Но зачем мне все это сейчас? Все давно прошло и ушло. Я стар, к чему тревожиться о том, что случилось много лет тому назад. Лучше мне задуматься о том, что происходит сейчас. Какие у тебя планы, Элли?

Для отца все отдалилось, а для меня – приблизилось. Мы поужинали – по новому распорядку довольно рано, а потом я оставила отца играть в карты с Розой. Поднявшись наверх, я переоделась в новое платье, отбросив в сторону сомнения, села в машину и поехала к Тому.

Он предлагал съездить в церковь Мэндерли и пройтись к реке. И пока мы с ним гуляли, он рассказал несколько чрезвычайно важных моментов, которые имели отношение к его поездке в Гринвейз.

27

– Девлин – отец Ребекки – никогда бы не пошел на самоубийство, Элли, – сказал Том, не глядя в мою сторону.

Мы шли рядом мимо заросших травой холмиков кладбища к негромко шумевшей внизу реке.

Наступило время отлива, и речка превратилась в тоненький ручеек, птицы выискивали в иле корм. Мой отец мог бы назвать их всех, но я не знала и половины. Когда мы подошли ближе, стайка вспорхнула, закружилась на месте, переливаясь в солнечных лучах серебристо-черным цветом. Не сговариваясь, мы присели на берегу, поросшем лютиками, и я, сорвав длинный стебелек травы, принялась закручивать его вокруг пальца, как обручальное кольцо. После паузы Том продолжил:

– И к тому же я проверил его свидетельство о смерти. Версия Ребекки отличается от той, что я услышал от Джека Фейвела, вот почему я счел нужным уточнить детали. Теперь у меня нет сомнений.

Какой же он дотошный и основательный. Том не просто проверял, он перепроверял по два-три раза каждый факт. По документам и по свидетельствам очевидцев. Он просмотрел не только свидетельство о смерти Девлина, но и прочитал некрологи в местных газетах, записи следователя, послал письмо семейству, которое купило Гринвейз после смерти Джека. Эта семейная пара уже была в преклонном возрасте, но все еще жила там. Том обошел фермы и конюшни, поговорил с людьми, которые помнили, когда умер Девлин, он побывал на могиле, где бок о бок похоронены Джек Девлин и Изольда-Изабель.

– Памятник из черного мрамора? – спросила я. С его точки зрения, праздный вопрос, но мне он почему-то представлялся необыкновенно важным: подтвердится ли упоминание Ребекки или нет. С другой стороны, при педантичности Тома эта деталь тоже должна была иметь значение.

– Памятник? Да. Черный мрамор с золотыми буквами. Вполне во вкусе Девлина. – Он нахмурился. – Ты слушала, что я рассказывал, Элли?

– А какое имя на нем выбито? Изабель или Изольда?

– Изабель. Элли, я знаю, это огорчит тебя, потому что ты придаешь слишком много значения написанному Ребеккой. Но я все перепроверил. Для меня это так много значит, что я не хотел оставить ни одного белого пятна.

– Расскажи еще раз, – попросила я, хотя помнила каждое его слово. И опять принялась обворачивать палец травинкой. Мне нужно было выиграть время, чтобы обдумать все и взвесить.

И Том повторил все с самого начала. Действительно, ошибки быть не могло. Джек Девлин погряз в долгах и находился на грани разорения и банкротства. Он умер в день рождения Ребекки, когда ей исполнилось двадцать один год. Все это верно. Но он не повесился, а погиб в результате несчастного случая. Выехал покататься на лошади ранним утром в сопровождении Ребекки и парнишки-конюха. Когда они проехали примерно милю, лошадь Девлина вдруг понесла.

Погода была ясной, но земля после мороза – скользкой. Не самое лучшее время для прогулки верхом. И лошадь сбросила Девлина на обледеневшую землю. Он сломал шею. И два других седока ничем не могли ему помочь. Когда они подъехали, он уже был мертв. Ребекка так была потрясена, что ее избавили от допросов, но конюх – Ричард Слейд – дал показания. У следователя не было сомнений, как и у присяжных, – все сошлись на том, что смерть произошла в результате несчастного случая.

– Ричард Слейд, – продолжал Том, – парнишка из местных, двадцати лет от роду, проработал у Девлина уже четыре года и был на хорошем счету. Непонятно, почему он вдруг явился в суд снова, чтобы объявить себя виновным в несчастном случае. Потом он запил. Его приняли на работу новые владельцы Гринвейза, но он занимался делами спустя рукава. Не прошло и года, как его уволили, а в канун смерти Девлина он повесился в конюшне на балке.

– Почему? – спросила я, зная, что человек, сидевший рядом со мной, все перепроверил несколько раз.

– Я просмотрел все документы. Два брата Ричарда Слейда все еще живут там, и мне удалось поговорить с ними насчет того несчастного случая. Джек Девлин был прекрасным наездником, и мне хотелось узнать, сел ли он на необъезженную лошадь в тот день, как уверял меня Фейвел. Выяснилось, что нет. «Почему его лошадь могла вдруг понести?» – спрашивал я их. Ричард Слейд не ответил на этот вопрос во время дознания. И его братья тоже.

«Есть много причин, из-за которых лошадь может вдруг обезуметь», – подумала я. «Мой отец пытался взнуздать, оседлать и стреножить меня», – вспомнила я строки из дневника Ребекки.

– Такое случается и с самыми опытными наездниками. Что тут странного? На что ты намекаешь?

– Ни на что.

Том по-прежнему смотрел в сторону. Теперь начинался прилив, и река снова стала шире и полноводнее. Какое-то время мы сидели молча, пока Том не заговорил:

– Зачем Ребекка пошла на это? Зачем объединила две истории в одну? Смерть отца и смерть конюха? Не могу понять. В дневнике написано: «Он проверил все и посмотрел на меня…»

– Она тогда была убита горем, Том, – ответила я. – Находилась в невменяемом состоянии после смерти отца, даже пыталась покончить жизнь самоубийством. И ей трудно было снова возвращаться к тому происшествию. Это сразу видно по ее записям. Ей удалось заставить себя сделать это, только избегая подробностей. А может, она считала, что несчастный случай был подстроен им самим. Своего рода форма самоубийства. Что вполне возможно. Так что косвенно она все равно сказала правду. Ребекка так частенько поступает – или мне кажется, что она прибегает к такому приему.

– Это один вариант. Другой – проще. Она лжет.

Его слова ошеломили меня. И рассердили. Мне запомнились слова Ребекки: «Надо расплачиваться за свои долги».

– Ты сам не веришь в это обвинение, – резко ответила я. – На каком еще обмане ты ее поймал? Получается, что и отец, и конь стали ее жертвами? Такое впечатление, что ты пытаешься встать на чью-то сторону.

– А ты нет? – так же резко спросил он.

Рано или поздно люди принимают чью-то сторону. Я не один раз следила за бракоразводными процессами, которые проходили в Керрите. Либо черное, либо белое; одни считали виноватым только мужа, другие винили исключительно жену.

– Нет, я не пытаюсь встать на чью-то сторону и вынести суждение, – повторила я. – Я просто пытаюсь услышать Ребекку.

– Разве не тем же самым занимаюсь и я?

– В данный момент нет. В тебе заговорило предубеждение.

– Да, видимо, я позволил прошлому вторгнуться в настоящее, – как всегда сдержанно говорил Том. – Моя приемная мать, Мэй Галбрайт, сделала все, чтобы держать меня подальше от Ребекки, – только теперь я осознал почему. Одна встреча, и все. Я долго ломал над этим голову. Мэй не относилась к числу собственниц или ревнивиц. И я предполагал, что она удерживала меня от общения с Ребеккой, чтобы сохранить все в тайне, но сейчас думаю иначе: может быть, она старалась держать меня подальше от Ребекки, чтобы уберечь?

– От чего?

– Многие мужчины, оказавшиеся рядом с Ребеккой, заканчивали свою жизнь трагическим образом, – ответил он. – Тот парень в Бретани утонул или его утопили? Максим. Ее отец. Конюх двадцати одного года от роду. Даже братья моей приемной матери – помнишь, Ребекка упомянула, что у Мэй было три брата? Все они умерли молодыми. Один в Первую мировую войну, второй сорвался со скалы. Третий покончил с собой незадолго до того, как Мэй усыновила меня. Иными словами, вскоре после того, как Ребекка вышла замуж. Не хочу сказать, что у нее был «дурной глаз», но это была какая-то роковая женщина, и она, несомненно, многим желала смерти…

– Нельзя обвинять Ребекку в том, что паренек погиб в Первую мировую войну – тогда погибли миллионы, – тут же бросилась я защищать Ребекку. – Даже представить себе не могла, что подобная мысль придет тебе в голову.

– И мне тоже, – ответил Том, и тень улыбки промелькнула у него на губах. Он поднялся. – Но давай больше не будем говорить на эту тему, Элли. Я решил – хватит гадать. Мне надо поехать в Бретань. Есть еще сотни вопросов, на которые здесь нельзя найти ответа. Сегодня я исписал два листа вопросами. Например, можно ли считать Джека Девлина отцом Ребекки? Почему он оставил ее мать? Узнал ли что-нибудь Максим о родителях Ребекки? Учитывая, какой смертью умер Лайонел…

Я не дала ему закончить перечисление:

– Девлин – отец Ребекки, в этом нет сомнения. И мне кажется, что он узнал, что Лайонел был любовником Изольды – ему могли попасться на глаза его письма. Тогда он решил, что ребенок, которого ждет Изольда, может быть не его, и уехал…

– Один вариант прочтения, но есть и другие. – Том пристально посмотрел на меня, помедлил, словно размышлял над тем, стоит ли продолжать этот разговор, а затем его тон изменился. – Прости, – уступил он. – Конечно, во мне заговорило предубеждение. Вернемся в церковь?

Я видела, что ему не хочется больше говорить на эту тему, – очень мудрое решение. Мы уже были на грани ссоры, и мне не хотелось портить последний вечер, проведенный вместе. Мне не хотелось, чтобы Ребекка встала между нами в тот момент, когда осталось так мало времени до расставания.

Том протянул руку и помог мне подняться. Похоже, его тоже огорчило, что между нами проскочила тень непонимания. Именно в этот момент его тон изменился, или мне так сейчас кажется, когда я оглядываюсь назад.

По дороге к церкви мы обогнули могильные холмики. Стояла необыкновенная тишина, и мне хотелось насладиться прогулкой, поэтому я шла очень медленно. И боялась посмотреть в его сторону, чтобы не выдать чувства, охватившего меня. Его можно было бы определить только словом «тоска», которое сердило меня саму. Мне хотелось утаить свои чувства и мысли, как это делал Том, проявить такую же сдержанность, что разрушало настроение еще сильнее, чем ссора.

В молчании мы проходили мимо надгробных плит. Серебристая лента реки сверкала внизу. Церковные часы отбили час, и я спросила Тома, когда он собирается вернуться в Кембридж и о его работе. К моему удивлению, он ответил очень обстоятельно. А я пыталась представить его почти монашескую комнатку на первой лестничной площадке в Кинге, всю заставленную книгами, и библиотеку, где он, склонившись над фолиантами, проводил большую часть времени.

Если в будущем я не смогу встречаться с ним, то по крайней мере смогу представить, чем он занимается в ту или иную минуту. И его образ в Кембридже отчасти сливался с моими собственными воспоминаниями о тех местах, когда я однажды зимой навещала Розу. Башенки возвышались в тумане, снег лежал на берегу реки, из-за восточного ветра стоял холод, и огни в здании колледжа светили зазывно и заманчиво. Мне вспоминалось все это как мираж, но я ему ничего не сказала.

Мы вошли в церковку и миновали надгробную плиту де Уинтеров. Я взялась за дубовые поручни, думая о том маленьком мальчике, о глазах цвета моря и о том, как Ребекка стояла рядом с Томом. И мы оба – я почувствовала это – жалели об утраченной возможности.

Когда мы прошли мимо купели, где, как я надеялась, крестили бы моих будущих детей, я с трепетом прикоснулась к ее краям, и мы снова вышли на церковный двор, залитый мягким светом. В груди теснились слова, которые мне бы хотелось сказать Тому, но я сдержала себя.

А он рассказывал мне о человеке, который должен был присоединиться к нему в Бретани, – Николасе Осмонде, с которым он подружился еще в студенческие времена. Круг интересов Осмонда относился к средневековой Франции и романской традиции, он читал курс лекций в Сорбонне. Николас недавно овдовел, его жена умерла год назад от лейкемии.

Том замедлил шаги, когда мы уже стояли у выхода. Я насторожилась, потому что почувствовала нечто большее за простым упоминанием…

– Как печально, – услышала я свой собственный голос, каким обычно говорят в таких случаях, – и как это опечалило его и вас. Она была и вашим другом, Том?

– Да, я хорошо ее знал. Мы все трое были очень близки. Ее болезнь оказалась такой внезапной и такой скоротечной.

– Как ее звали? – спросила я, стараясь сохранить ровный тон и не глядя на него.

– Джулия, – ответил он, и я почти физически ощутила всю степень его переживаний, которые он пытался скрыть, и на долю секунду, пока Том не успел отвернуться, посмотрела на его лицо и сразу поняла, почему какое-то время я оставалась для него невидимкой, – это не имело отношения ко мне лично.

На какую-то долю секунды мне стало легче и захотелось спросить его – самые обычные в таких случаях, глупейшие вопросы, вертевшиеся на языке: красивая ли она была, отвечала ли она ему взаимностью – жена его друга? Произошло ли между ними что-то или их отношения не получили развития? Но мне удалось удержаться, я не имела права спрашивать его о таких вещах, и он бы не стал отвечать на них, да и лучше было бы ничего этого не знать. Кое-чему я успела научиться за прошедшие месяцы и осознала, что невозможно противостоять тому, что забрала смерть. То, что оказалось по ту сторону, нельзя изменить, и поэтому оно обладает особенной властью.

И хотя переживания переполняли меня, я не вымолвила ни единого слова. Я вела его между высоких и более скромных надгробий к тому месту, откуда в просвете можно было увидеть море.

– Перед уходом хочу показать тебе могилку Люси, – сказала я. – Помнится, ты не смог найти ее. Вот она, Том.

Уже стало смеркаться. Я быстро шла впереди Тома, чувствуя, что перебила его и не дала ему договорить того, что он намеревался сказать мне. Но мне не хотелось слушать его. Трава была высокой, тропинка сузилась, и я не сразу нашла холмик. Но при виде могилы я даже отступила на шаг от неожиданности. Кто-то успел побывать здесь до нас, и побывал совсем недавно. Кто-то выполол сорняки, очистил надгробный камень от мха и прямо перед ним положил подношение: не цветы, а ракушки. Целая горка ракушек. «Наверное, полный передник», – подумала я, невольно вздрогнув.

Опустившись на колени, я дотронулась до них. Здесь лежали гребешки, блюдечки, моллюски, мидии, тарпаны и совсем крошечные ракушки, похожие на ноготки наяд.

Я провела пальцем по волнистым узорам, подняла одну и поднесла к уху, прислушиваясь к таинственному шуму моря, который раковины хранили в себе, накопив за долгие годы, а потом положила ее на место.

Рядом со мной стоял Том, и я знала, что он думает о том же – о венке азалий, оказавшемся возле домика Ребекки.

– Кто-нибудь из родственников Люси остался здесь поблизости? Или друзья. Кто мог принести это сюда?

– У нее не осталось родственников. И друзей тоже. Она умерла почти сорок лет назад, Том.

– Но кто-то помнит ее, – негромко сказал он. – И меня это радует, Элли.

Меня это тоже обрадовало. И, как мне показалось, объединившее нас чувство могло разрушить привычное для Тома состояние закрытости.

Я довезла его до коттеджа, где все книги уже были упакованы. От этого дом сразу поскучнел и утратил уют.

И Том впервые показал мне кольцо Ребекки, выложив его на ладонь, а я подумала: какое же оно узенькое и какими тонкими должны были быть ее пальцы.

А потом он налил мне виски, мы сели снаружи, глядя, как исчезают последние лучи солнца, и маленькие бриллианты вспыхивали им в ответ – кольцо лежало между нами на каменных ступеньках.

– Я написал подруге Фейвела про кольцо, – сказал Том после долгой паузы. – Она ответила, что оно приносит несчастья, и отказалась забрать его. Что мне с ним делать, Элли? У меня такое чувство, что я не имею права забирать его.

– А почему бы нет? – Теперь я была намного спокойнее. – Если кто и имеет право на него, так это ты. Ребекка была бы рада.

– Элли?.. – Его голос вдруг дрогнул. Я слишком поздно заметила, как в нем борются два чувства: желание открыться и страх выразить свои чувства. – Элли, мне бы хотелось, чтобы ты узнала до моего отъезда…

– Кажется, я догадываюсь сама, – быстро ответила я, положив руку ему на плечо. Мне не хотелось, чтобы он начал рассказывать про Джулию, я бы не вынесла этого. – Не надо ничего объяснять, Том. Правда. Мы ведь друзья, так ведь?

– Конечно, и это очень много значит для меня. И я хочу, чтобы ты поняла, как сильно я изменился здесь за это время. Это ты заставила меня измениться, Элли…

– Я? – повернувшись к нему, переспросила я удивленно.

– Без сомнения. – Он помедлил и осторожно взял мою руку в свою. – Ты обладаешь такими качествами, которыми я восхищаюсь и которым завидую. Искренность, прямота, правдивость – как бы мне хотелось перенять у тебя хотя бы часть их. Мне всегда с таким трудом удается выразить свои чувства. Я не умею быстро сближаться с людьми. Но мне известна эта моя слабость, поэтому хочу объяснить кое-что, прежде чем мы попрощаемся. Мне хочется быть таким же честным.

– Нет, Том, я не была кристально честной, поверь, – ответила я. – И тоже не очень хорошо скрываю свои чувства..

– А зачем тебе их скрывать? – мягко спросил он. – И зачем мы делаем это? Ради самозащиты или ложной гордости? Я большой мастер самообороны… – Том помолчал. – И должен сказать, Элли, только не перебивай меня. Год назад я понял, что это такое, любить и не быть в состоянии выразить свое чувство. И я знаю, как это больно. И я понимаю, какие надежды питает человек, когда ждет ответных слов признания, и какая это радость – узнать, что тебе отвечают взаимностью…

Я чувствовала сердцем, с каким трудом ему давалось каждое слово.

– Я знаю, что неопределенность причиняет боль, как ничто другое. И мне не хотелось бы, чтобы между нами осталась недоговоренность. Ты мне нравишься, я искренне восхищаюсь тобой, Элли. И надеюсь, что мы навсегда останемся друзьями. Я постараюсь не совершить ничего такого, что могло бы разрушить эти узы. Но я хочу, чтобы ты знала: я питаю более глубокие чувства к другому человеку – и это невозможно изменить. Я любил этого человека с юности и даже теперь, когда мы так далеко друг от друга, продолжаю испытывать то же самое. Ты меня понимаешь?

– Да, конечно, Том. Я только хотела бы… пожелать…

Я замолчала. Чего я хотела пожелать ему? Счастья? Конечно же, чтобы он не был таким одиноким и таким печальным. Когда-нибудь, в будущем, рано или поздно он встретит такую женщину, которая сумеет в отличие от меня пробудить в нем глубокие чувства. Мне этого не удалось. Я не смогла выразить того, что промелькнуло в уме, но он уловил, о чем я думала.

– Элли, я испытываю подобное по отношению ко всем женщинам и хочу, чтобы ты поняла меня, – продолжал он. – Для меня увлечься кем-то – все равно что совершить предательство. Поэтому мы можем только дружить.

Никогда до сих пор Том не говорил так взволнованно.

Я догадалась, что он заранее продумывал свою речь, подбирал слова, но чувства захлестывали его. Наверное, он считал, что я лелею какие-то надежды. Теперь я знала, что Джулия умерла. Наверное, я еще буду какое-то время смутно надеяться на что-то, но сейчас я стала сильнее, я была вооружена. И я испытывала к нему благодарность, хотя сердце пронзила острая боль разочарования, поэтому, когда он снова заговорил, я поняла, что есть еще что-то, в чем он собирается признаться, и перебила его.

– Том, больше ни слова, – быстро проговорила я, допила остатки виски и поднялась. – Я все поняла, правда. И я представляю, как все это тебе трудно было высказать. Рада, что ты отважился. Ты пытался уберечь меня от больших переживаний, поверив мне, высказал все прямо. Я очень благодарна тебе за это. И не бойся потерять мою дружбу ни сейчас, ни в будущем. Друзьям ничего не надо объяснять и не надо перед ними извиняться… Так мне говорит моя тетя Роза… И если кто-то и должен просить прощения, так это я. Не в моих привычках раздавать поцелуи, надеюсь, ты понимаешь меня.

– Конечно. И ни секунды не сомневался, Элли. – Он тоже поднялся.

Но я не в состоянии была слушать слова утешения о том, что я заслужила лучшего и что однажды я встречу человека, который оценит меня, и я сделаю его счастливым. Том оказался более умным и чутким, он не стал заговаривать об этом, и за его молчание я преклоняюсь перед ним. Он придвинулся ближе ко мне. В нем боролись самые разные чувства: восхищение и нерешительность. Наконец он повернул меня к себе, держа за плечи.

Я угадывала присутствие призрака за его спиной и не хотела обижать Тома, поэтому выверяла каждое слово и действие. Мы очень тепло попрощались. Я пообещала наведываться в его коттедж и проверять почту. А он пообещал, что непременно заедет навестить меня и моего отца после возвращения из Франции. Сказал, что будет скучать без нас, и я поверила, что это правда, и, наконец, когда я собралась уходить, он притянул меня к себе и поцеловал.

И я навсегда буду помнить этот поцелуй: нежный и полный сожаления – поцелуй брата. Сейчас я поместила его в душе на место погибшего на войне брата. Мне предстояло самой излечиться от влечения к нему и самой себе выписать лекарство вроде тех, что прописывали отцу. Я проглотила самые распространенные в таких случаях пилюли: отвлечение – они дали побочный эффект. Но я уговаривала себя, что необходимо выждать. И верила, что время – лучший лекарь, а еще я верила, что разлука тоже лечит, что она не дает поселившемуся в сердце чувству расти. Скажу сразу – это обман, сказки старой бабушки.


Через неделю после отъезда Тома я получила от него открытку с видом на бретанскую деревушку, а еще через три дня заехала в его коттедж проверить почту, и там меня застал звонок телефона. Звонила молодая женщина, про которую мне рассказал Том. Ее звали Селина Фокс-Гамильтон, он познакомился с ней на Тайт-стрит.

Она была возбуждена и огорчилась, что не застала Тома – Теренса Грея, как она назвала его, но, когда я объяснила ей, кто я такая, мы с ней проговорили довольно долго. И я решилась завтра съездить в Лондон, чтобы повидаться с Селиной, и не только с ней.

Переночевать я могла в доме Розы и вернуться на следующий день. И снова меня охватило странное волнение от предчувствия чего-то необычного. Если доверять словам Селины, а я поверила ей, то завтра же я узнаю, кто эта таинственная личность, что посылает нам конверты. И если повезет, то в самое ближайшее время у меня в руках окажется последняя тетрадь Ребекки.

28

Я выехала самым ранним поездом и вскоре после полудня оказалась в Лондоне. С прошлого года, когда у отца случился сердечный приступ, я ни разу не выезжала, и вид знакомой дороги вызвал чувство подъема и радости, меня радовала сама по себе перемена. Прижавшись к окну, я наблюдала, как предместья незаметно перетекают в городские окраины и как мы въезжаем в самый центр – сердце города. Шум и толкотня на Паддингтоне показались непривычными и веселыми.

На мне было полосатое платье с длинной юбкой, которое отец купил на мой прошлый день рождения. В Керрите оно казалось модным и нарядным, но в Лондоне – довольно старомодным, впрочем, меня это не волновало. Я помнила прежние свои маршруты передвижений по городу и поэтому не хотела сверяться по карте, чтобы не выглядеть глупой провинциалкой. День выдался жарким, подземка напоминала адское пекло. Выйдя на Слоан-сквер, я направилась к Тайт-стрит, пытаясь представить, каково это – жить в столице, где можно ходить в театры, на концерты и в картинные галереи хоть каждый день. Как это замечательно, хотя я, наверное, скучала бы без моря.

Чувствуя себя свободно и радостно, я шагала по тротуару и заранее придумывала выражения, в которых буду описывать этот день Тому Галбрайту, когда он вернется из Франции, а я начну рассказывать об открытии, сделанном во время его отсутствия. И это радостное состояние не покидало меня все время, пока я не дошла до Тайт-стрит. Только когда показался дом, стоявший на берегу реки, настроение начало меняться. Эта улица вызвала воспоминания о моей сестре Лили, по которой я до сих пор очень сильно скучала, и я немного занервничала, предугадывая, что мне предстоит пережить.

Возле дома стоял небольшой фургончик, и я сразу догадалась, что тоненькая девушка в джинсах, стоявшая перед входом и отдававшая распоряжения грузчику, и есть Селина. Том очень скупо ее описал, как я поняла, когда подошла ближе: у нее были длинные темные волосы, правда, сегодня она собрала их в хвост, и еще сразу обращали на себя внимание интересно подкрашенные глаза. Том отозвался об этом несколько пренебрежительно, но я собиралась попробовать сделать то же самое. Главное в Селине то, что она была на редкость привлекательной, о чем Том не удосужился упомянуть.

Она несколько растерялась при виде меня, и я догадывалась почему. Наверное, я казалась ей очень старомодной. Но я сразу почувствовала к ней расположение, как и она ко мне. Грузчик закончил укладывать вещи и уехал. Селина пригласила меня в дом, усадила рядом с кошками, чтобы мне было не скучно, а сама отправилась варить кофе. А я начала воображать, каково это жить в отдельной квартире, приходить и уходить, когда тебе хочется. И мне очень нравился вид опустевшей белой комнаты.

– Чайник надо запаковывать в последнюю очередь, а распаковывать – в первую, – сказала Селина, возвращаясь ко мне. – Ты ничего не имеешь против кошек? Они здесь стали очень раздражительными и нервными. Ждут не дождутся, когда мы уедем, как и я сама. Не могу поверить, что мне наконец-то удастся вырваться отсюда…

Она уселась прямо на пол, зажгла сигарету и принялась меня внимательно рассматривать.

– Значит, статный мистер Грей отправился в Бретань? Тебе с ним повезло? Мои попытки кончились полным провалом, но мы только один раз поговорили с ним, а потом я отправила открытку. И раза два позвонила. Так что результат у меня нулевой. Я уже начала подумывать, не утратила ли я привлекательности, но теперь, когда увидела тебя, поняла, что у меня не было никакой надежды. Ты с ним… ну ты знаешь, о чем я…

– Нет, – ответила я и, подумав, добавила: – К сожалению.

– Ну и черт с ним! Их как собак нерезаных, – беспечно бросила Селина. – Конечно, большинство из них беспородные. – Она усмехнулась. – Сигарету?

Я не отказалась, потому что иногда покуриваю, когда мне хочется выглядеть более современной, а Селина принялась рассказывать о своей новой квартирке и о работе в галерее. По ее словам выходило, что проще занятия не бывает. Она появляется там раз в неделю и занимается одной говорильней.

– Ты тоже могла бы там работать, Элли, – сказала она беззаботно. – Симпатичной девушке легко найти место. Это просто. А у меня не работа, а забава. Ничего сложного в ней нет, в основном я посылаю приглашения и организую частные выставки. А ты не подумываешь случайно о том, чтобы перебраться в Лондон? Намного проще снимать квартиру вдвоем. К сожалению, в отличие от этой квартиры моя новая намного дороже.

Я объяснила, почему пока ничего не могу загадывать заранее. А если с отцом что-то произойдет, то я уже наметила себе, чем займусь, – поступлю в Кембридж, если, конечно, меня еще примут.

Селина с недоверием оглядела меня с ног до головы.

– Не делай вид, что ты синий чулок! – воскликнула она. – Ни за что не поверю. Тогда уж лучше идти в монастырь.

Никогда до сей поры я не думала о себе таким образом, но тут поняла, что в словах Селины есть доля правды. Сказалось влияние Розы, и я стала страстной читательницей. Но я не считала, что Кембридж – это монастырь. Там я могла бы многому научиться, получить профессию, возможность зарабатывать деньги, хотя, видимо, Селину такая перспектива мало привлекала. Мы поболтали с ней и на эту тему. Я спросила ее о том, как ей удается придавать своим глазам такой длинный египетский разрез, она тут же достала специальный карандаш для глаз и показала, как это делается. Наконец после получасовой легкомысленной болтовни – я изголодалась по такой болтовне и наслаждалась ею бесконечно – мы с ней перешли к делу. Более подробно, чем мы обсуждали это по телефону, когда она описала, какие изменения произошли за последнее время, из-за чего я и ринулась в Лондон.

За неделю до нашего с ней разговора пришел конверт с адресом квартиры наверху. Насколько Селине известно – единственный конверт, который пришел за все эти долгие годы. Она обнаружила его на полу, когда пришла с работы: коричневый конверт, на котором было написано: «Миссис Дэнверс». Селина повертела его в руках и положила на полку для почты в холле. В тот же день она пыталась дозвониться до Тома, но ответа не дождалась.

Четыре дня спустя конверт продолжал лежать на том же самом месте, хотя она знала, что квартира наверху не пуста, пугавшие ее звуки передвигаемой мебели продолжались почти беспрерывно.

На пятый день Селина рискнула подняться по лестнице и постучала в черную дверь. Она стала звать обитательницу квартиры, обращаясь к ней по имени: миссис Дэнверс, но ответом, как всегда, было молчание. Но там явно кто-то прислушивался к ее словам, и Селина сказала, что на имя миссис Дэнверс пришло послание и что она оставляет его за дверью.

Еще через два дня, подталкиваемая любопытством и желая узнать, чем все закончилось, Селина снова поднялась по лестнице наверх. Конверт оставался на том же самом месте, где она его положила. В тот день она снова позвонила Тому, и трубку взяла я.

А нынешним утром, незадолго до моего приезда, Селина еще раз поднималась наверх – конверт исчез, так что его, по-видимому, забрали.

– Это означает, что она там, – продолжала Селина. – Но как только я положила конверт, она вдруг затихла. Целых три ночи – ни единого звука! – Селина поморщилась. – А я, наверное, из-за того, что уже привыкла к шуму, не могла выносить эту тишину – она казалась мне ужасающей. Я думала: а вдруг она там умерла? Или задумала что-то еще…

Она передернула плечами:

– Ты еще не передумала, Элли? Может, я все же останусь, пока ты поднимешься наверх? Я задержусь ненадолго, в конце концов, она все равно не откроет дверь, так что тебе понадобится немного времени: только подняться и спуститься.

Я осмотрела лестницу, что вела наверх: она была плохо освещена, кроваво-красного цвета лужица ковра растеклась на верхней лестничной площадке. И я поняла, почему Селина и ее кошки боялись проходить мимо. Но я знала, что не добьюсь ничего, если не останусь в этом доме один на один с загадочным призраком.

– Мне кажется, что, если она услышит, как ты уезжаешь, или увидит из окна, у меня будет больше шансов на то, что она отзовется, – ответила я. – Быть может, ты права, и она не откроет дверь. Но если и откроет, то зачем ей нападать на меня?

Мои доводы не убедили Селину.

– Она не в своем уме – это единственное, что я знаю совершенно точно.

– Если это та женщина, про которую я думаю, то она никогда и не была нормальной.

В конце концов мне удалось убедить Селину. Я помогла ей упаковать последнее, что еще оставалось в квартире, и усадить кошек в плетеные корзинки. Селина отдала мне свой ключ от входной двери, и я пообещала рассказать, что тут произойдет. Мы обменялись адресами. И, подхватив корзинки с жалобно мяукающими кошками, Селина вышла, нарочито громко хлопнув входной дверью. Я слышала, как истошно вопят ее кошки„пока она садилась с ними в такси. Их голоса затихли вместе со звуком мотора, когда машина повернула за угол.

Мне показалось, что в холле сразу стало холодно. Слабый свет озарял черно-белые кафельные плиты, что изгибались следом за поворотом лестничной площадки. Воцарилась зловещая тишина. Лампочка у входной двери покрылась слоем пыли, отчего свет казался еще более тусклым. У меня создалось впечатление, что и воздух тоже весь пропитался пылью, и я не ощущала ни единого движения воздуха.

Том Галбрайт не получил ответа от обитательницы квартиры, и то же самое могло произойти со мной, если я не подберу нужных слов. Что станет заветным ключом в данном случае? Записки Ребекки помогут мне найти их.

Из-за черной двери доносился ощутимый запах чего-то паленого. И хотя я знала, что меня никто не может видеть, ощущение, что за мной пристально наблюдают, не исчезало. Но черная дверь – внушительная и прочная – не имела «глазка».

Посчитав до десяти, я осторожно постучала и проговорила:

– Дэнни, ты там? Позволь мне войти. Мне надо поговорить с тобой.

Тишина. Воздух за моей спиной сгустился. Может быть, это была всего лишь игра воображения, но запах гари стал более явственным. Пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя постучать еще раз. И я заговорила более резким, более повелительным тоном:

– Дэнни, сейчас же открой дверь! Я не собираюсь торчать на площадке весь день. Открой немедленно!

Последовала пауза, и я услышала слабый шорох, который описывал Том, как бывает, когда ткань задевает о мебель. Затем что-то щелкнуло и заскрежетало, звякнули крючки, и наконец щелкнул замок.

Дверь медленно распахнулась. Открывшееся мне пространство было залито ярким светом, потому что окна располагались на западной стороне, и этот неожиданно яркий свет после полумрака лестничной площадки почти ослепил меня, к ним добавились страх и возбуждение, так что я не сразу смогла разглядеть стоявшую передо мной фигуру.

У женщины, силуэт которой я видела, были абсолютно белые волосы, туго затянутые назад, но отдельные выбившиеся из пучка пряди падали на плечи, как у неряшливой девчонки. Она стояла неподвижно, как смерть или восковая фигура. Но, как и описывала Ребекка, в ней ощущалась неукротимая энергия. Она попыталась заговорить, ее бледные губы беззвучно шевельнулись. Еще когда я была девчонкой, эта женщина одевалась по моде прошлого века, и точно так же она была одета и сейчас. Словно ее календарь остановился на отметке «1918 год». Длинная черная юбка едва приоткрывала щиколотки. И к своему удивлению, следуя примеру семилетней Ребекки, я опустила глаза и посмотрела на ее чулки – они были дырявые. Худоба ее производила устрашающее впечатление, но я знала, что передо мной миссис Дэнверс.

Казалось, что она, трепеща от возбуждения, смотрит куда-то за мою спину. Какое-то мгновение она все еще оставалась неподвижной, а потом дернулась, наклонилась ко мне – очень близко – до ужаса близко. Боже! Она принюхивалась ко мне!

А я уловила ее запах – как только она шевельнулась. От нее повеяло каким-то почти могильным тленом. И от ее дыхания, и от ее одежды. Видела ли она меня? Я в этом не уверена. Ее глаза затягивала мутная белая пленка, словно какая-то кожица, – катаракта!

– Руку, дайте мне вашу руку! – сказала она глухим отрывистым голосом, без интонаций, каким говорят длительно молчавшие люди.

Я испугалась, но протянула ей руку. Миссис Дэнверс крепко схватила ее, и какой-то резкий звук вырвался из ее горла. Пальцы скользнули по тыльной стороне ладони, и ее лицо изменилось. У меня была узкая ладонь и довольно тонкие пальцы, быть может, не такие тонкие, как у Ребекки, но, наверное, сила ее желания вновь встретиться со своей любимицей была так велика, что она уже не могла больше ждать, она готова была обмануться.

Издав душераздирающий крик, испугавший меня, она бросилась целовать мои пальцы. Я тотчас вырвала руку, и снова прямо у меня на глазах произошло еще одно преображение. Мне кажется, что я почти ощущала, как движутся заржавленные шестеренки, приводившие в движение механизм. Подавив эмоции, дрожа от напряжения, миссис Дэнверс вернулась к образу верной служанки.

– Наконец-то! Наконец-то! – хрипло проговорила она. – Я знала, что вы придете. Я знала, что вы не покинете меня. Я уже все приготовила к вашему приходу, как вы любите. Ваши любимые цветы, ваша любимая мебель, картины и книги. Помните свой любимый чай? Я припасла его. Осталось только вскипятить воду, входите, входите. Как прошло ваше путешествие, мадам?

Я и слова не успела вымолвить, как миссис Дэнверс почтительно отступила в сторону, пропуская меня внутрь. И я перешагнула порог заветной комнаты с таким ощущением, будто я лунатик. Окна в комнате высокие и широкие, полукруглые вверху, как обычно бывает в студиях, так что я могла видеть улицу. Но я не уверена, что сейчас смогу описать, кого и что я там разглядела. Я вошла, испытывая смешанные чувства жалости к ней и одновременно страха, потому что это очень страшно сталкиваться лицом к лицу с человеком, давно потерявшим рассудок и обладающим в то же время такой сильной волей.

– Вы снова отрастили волосы, – сказала миссис Дэнверс, подводя меня к креслу, – я очень рада. Мне больше нравились длинные волосы. Вы помните, как я расчесывала их щеткой? «Давай, Дэнни, – говорили вы мне, – энергичнее, не бойся, тяни до самых кончиков!» Я наведалась в Мэндерли после своего отъезда, но мне удалось прихватить оттуда только кое-какие мелочи, не очень много. Но ваше любимое шелковое платье я нашла. И плащ для прогулок тоже. Не такой дорогой, как остальные, но вы отдавали ему предпочтение – он здесь. Правда, ваше кольцо, ваше колечко с бриллиантами, я искала его, искала, но нигде не смогла найти. – И она заплакала.

– Миссис Дэнверс, – сказала я как можно спокойнее. – Вы больны, присядьте…

– Сейчас приготовлю вам чай, – сказала она, взяв себя в руки. И я не могла понять, слышала ли она меня или отказывалась слышать. – Сейчас подам чай. Я вернусь через минуту, мадам. А потом покажу вам кое-что – это удивит вас…

Мне не удалось задержать ее, она повернулась и вышла. И я услышала легкие шаги и шуршание юбки по ступенькам. Комната раскалилась от жары, от духоты и спертого воздуха кружилась голова. Кресло, в которое она меня усадила, побила моль. Я огляделась.

Потолки в студии были вдвое выше, чем в обычной комнате, и снизу виднелись балочные перекрытия. Когда-то стены были белыми и, видимо, подчеркивали высоту, а сейчас они пожелтели и стали шероховатыми. Мебель стояла так, словно только что станцевала какой-то безумный танец: ничего удивительного, ее так часто передвигали с места на место во время ритуальных ночных перестановок, что уже невозможно было представить, где что стояло когда-то. Столы были перевернуты вверх ножками, картины стояли лицом к стене, а книги сложены так, будто кто-то готовился отразить осаду, они перегораживали комнату на отдельные квадраты. И я вспомнила, как Ребекка превозносила идею культа Дома. Вот и все, что осталось от того, чему она поклонялась?

Протиснувшись между стопками книг, я подошла к тому углу комнаты, где стояло фортепиано. Из-под него что-то выскользнуло. Я невольно вздрогнула, но заставила себя сделать еще один шаг. Зловоние стало еще ощутимее, и я почувствовала, как сжимается желудок. Нутро фортепиано – оно стояло открытым – было выпотрошено, а струны порваны. Такое впечатление, что кто-то разрезал их ножом, а потом пытался беспорядочно связать снова и, когда это не удалось, с корнем вырвал те, что поддались. Внутри инструмента образовался спутанный клубок металлических кишок. То ли мыши, то ли крысы попали в эту ловушку, сдохли, и теперь от них остались серые лохмотья шкурок – от них-то и исходило зловоние.

К горлу снова подкатил комок тошноты, и я поскорее отступила. Кто это сделал? Миссис Дэнверс?

– Не сердитесь из-за него, мадам! – услышала я ее голос за спиной. – Коли вы здесь, мы его быстренько настроим. Я пыталась сделать это сама, как тот мастер, что приходил сюда, но у меня не получилось, и потом я подумала: а вдруг вам понравится играть именно на таком? Когда я пришла сюда сразу после вашего отъезда, все здесь было так красиво, кроме пианино. Я знаю, вы это сделали после того, как побывали у врача? «Но стоит ли тогда приводить его в порядок?» – думала я. И решила подождать, пока вы сами не распорядитесь насчет его. О! – вдруг вскрикнула миссис Дэнверс таким отчаянным голосом, что я повернулась и увидела, как напряглось ее лицо: – Я приготовила чай, но совсем забыла про лимон… Я должна была его купить… Как я могла забыть?! – Горю ее не было предела.

А когда я произнесла «миссис Дэнверс», похоже, она расстроилась еще больше, так что, испытывая к ней глубокую жалость и понимая, что утешит ее, я начала называть ее Дэнни и похвалила за то, что она приготовила вкусный чай: она налила в заварку холодную воду.

– Зажечь огонь, мадам? – спросила миссис Дэнверс, оглядывая комнату с растерянным видом.

Она не чувствовала страшной жары, которая стояла в запертом помещении, обращенном окнами на запад, под раскаленной от солнца крышей. Мне пришлось успокоить ее снова, сказать, что мне не холодно, и я повернулась взглянуть на камин. Она жгла в нем книги – единственное, чем она могла обогреться долгими зимними месяцами.

На решетке скопилась куча пепла. Некоторые книги остались полуобгорелыми, с оборванными переплетами. На каминной полке стояла изысканная китайская фарфоровая фигурка, а рядом с ней – остановившиеся часы. Зеркало за ними было занавешено простыней.

– Вы не представляете, мадам, как все полыхало! – сказала миссис Дэнверс, глядя через мое плечо на камин. – Все эти деревянные перекрытия, балки и мебель! Пламя стояло стеной, как бы вам и хотелось. Зарево можно было видеть за несколько миль, словно громадный маяк. Рев стоял страшный. Огонь перекинулся с такой быстротой от одной части дома к другой – вы не поверите. И я сказала себе: это моя дорогая госпожа устроила им! Ребекка никому не позволит превзойти себя. И потом я пришла сюда. «Вы будете заботиться об этой квартире, миссис Дэнверс», – сказал он мне. Он так старался забыть вас, но я знаю, он так и не смог вытравить вас из памяти. Даже если бы переженился на сотне женщин зараз, он не смог бы найти вам замену. Вы оставили на нем вечную печать, я это видела, когда посмотрела в его глаза. Это его и убило – как ему было обойтись без вас?

Хотите покажу вам сюрприз? Это пришло на другой же день или на следующей неделе – не помню точно. Сначала азалия, затем вот это. Я знала, что это предвестники, и поняла, что скоро появитесь и вы сами. Не могу выразить своей радости, я знаю, что мне недолго осталось ждать. Посмотрите, мадам.

Миссис Дэнверс схватила меня за руку и потащила за собой. И хотя сил у нее оставалось очень мало, ее воля творила чудеса. Я прошла следом, куда она увлекала меня, и увидела последнее доказательство того, что прошлое существовало, последнее свидетельство, которое я могла обнаружить в этом ужасном месте, лежавшее на единственном столе, который стоял, а не был перевернут вверх ножками.

Это были две красивые коробки, когда-то белые, а теперь пожелтевшие. Миссис Дэнверс подняла крышки и сорвала оберточную бумагу. Внутри лежала детская одежда: распашонки, ночные сорочки, пинетки и ботиночки, такого тонкого плетения шаль, что могла проскользнуть в обручальное колечко. Крошечные перламутровые пуговки, кружева, сплетенные вручную тонкими крючками, – приданое для младенца, которому никогда не суждено было родиться. Я узнавала их по описанию, но все вещички пожелтели от времени или были попорчены молью. А поверх шали лежала брошь – голубая эмалевая бабочка, и рядом с ней, заботливо отложенный в сторону, коричневый конверт, в котором прислали эту бабочку, с надписью: «Миссис Дэнверс», выведенной уже знакомым мне почерком.

Я смотрела на детское приданое и на брошь, не в силах притронуться к ним. В ту же самую секунду, как дверь студии открылась, я поняла, что миссис Дэнверс никогда бы не смогла отправить кому бы то ни было ни кольцо, ни дневник. Уже хотя бы потому, что не смогла бы разбить цепи привязанности, приковавшие ее к Ребекке, расстаться с чем-то, принадлежавшим госпоже – властительнице ее души. И не потому, что была слишком слаба. «Это все должен был сделать человек другого типа», – думала я, глядя на брошь – талисман Ребекки.

Дурнота подкатила к горлу, меня не оставляло ощущение, что я в ловушке. Сейчас мне уже было безразлично, кто посылал все эти вещи и зачем он это делал. Я мечтала об одном: как бы поскорее вырваться отсюда, от этой женщины, и глотнуть свежего воздуха.

Но как я могла бросить ее здесь? Просто уйти и забыть, что она останется в пустом доме, беспомощная и одинокая? Мне стоило огромных усилий посмотреть на нее, и все же я заставила себя сделать это. Она была тяжело больна – физически и душевно. Сколько лет она пряталась здесь? Чем питалась? На что жила?

– Дэнни, – тихо спросила я, – как тебе удалось продержаться? Ты ходила в магазин? Откуда ты брала еду?

Она посмотрела на меня, как на неразумного ребенка.

– Консервы, – ответила она, – все полки забиты ими. Я работала вплоть до последнего года, мадам. Людям нужны домоправительницы и компаньонки. Но я всегда оставляла вам записки, чтобы вы знали, где меня найти. И о будущем я позаботилась, я очень экономно тратила деньги и, когда была покрепче, чем сейчас, ходила в лавки и делала закупки. Вся беда в том, что я не знала, когда именно вы вернетесь, мадам. И сейчас я еще иной раз выбираюсь, но уже не так часто, как раньше… – Миссис Дэнверс поморщилась: – Днем, когда она уходила, эта шпионка снизу. Выждав, когда она уйдет, я выходила из дома. Мне не нравится, когда на меня смотрят. Но в последнее время становилось все труднее и труднее. Боль усилилась. И мои глаза теперь уже не те, что раньше. Наверное, вы заметили, мадам. – Она повернулась ко мне своими затянутыми белой пленкой глазами. – Но все же я вижу вас, я помню это платье. Твой отец купил его, когда мы жили в Гринвейзе.

– Дэнни, ты ходила к врачу? Он тебя осматривал? Есть кому поухаживать за тобой, если станет плохо?.. – Я помедлила. – Или ты считаешь, что я должна за тобой ухаживать?

Если бы я не добавила последней фразы, она бы перестала верить мне, но эти слова убедили ее.

– Да, да, – закивала она. – Я что-то приболела в прошлом году, мадам. Стала так уставать, что даже не могла есть, и боль меня терзала. Пришлось показаться доктору. Меня положили в больницу на месяц. До января. И он отдал мне мою медицинскую карту и выписал лучшие лекарства. Где же они? Куда я их положила?

Вот почему установился период спокойствия: она попала в больницу.

Наконец миссис Дэнверс отыскала свою карту: в вазе, полной ракушек, на том же самом столе, где стояли коробки с приданым для младенца. Заодно она прихватила и брошку и, к моему величайшему смущению, приколола ее к моему платью. Она с детским простодушием и доверчивостью протянула мне карту, и я поняла, что на нее действует только приказной тон. Сразу сказывалась прежняя привычка подчиняться.

Стоило мне только заговорить властно и отрывисто, как она тотчас становилась мягкой и послушной, как воск.

С не меньшей настойчивостью миссис Дэнверс убедила меня посмотреть «мою комнату», которую она обихаживала все эти годы. Распахнув дверь, я заглянула в большую, просторную, почти квадратную комнату, в которой стояла огромная кровать. Шторы были спущены, и в комнате царил полумрак. Здесь в отличие от гостиной все оставалось в том же порядке, как при Ребекке. Словно она и в самом деле только что вышла и вскоре вернется домой.

Серебряные щетки для волос на туалетном столике, триптих из фотографий в потемневшей серебряной рамке, про которые Тому рассказывал Джек Фейвел. Я как завороженная медленно подошла к ним. И действительно обнаружила под слоем пыли на том самом алтаре, который воздвигла Ребекка в Гринвейзе, Изольду-Изабель (ее вечного двойника) «в интересном положении», в роли Дездемоны, и, наконец, самую последнюю – место ее захоронения.

– Такая красавица и такая одаренная, – раздался за моей спиной глуховатый голос. – Когда она умерла, у меня кровь застыла в жилах. Никогда не забуду той минуты. Она отпечаталась в моей памяти как клеймо.

О чьей смерти она думала: Изабель, Дездемоны или Ребекки? Трудно угадать, тем более что у меня начала кружиться голова, и все происходящее в комнате я воспринимала отчасти как галлюцинацию. Я пригляделась к кровати, и то, что мне издали показалось тончайшим муслином, на самом деле оказалось паутиной.

Закрыв дверь, я приказала миссис Дэнверс лечь и отдохнуть. Я видела, как усилия, которые она прилагает, истощают ее последние запасы. Заставив ее опереться на мою руку, довела до маленькой сумрачной комнатки, скорее напоминающей чулан. Я думала, что эту комнату Ребекка сняла, когда приехала в Мэндерли, но я ошиблась.

– Помните, как мы пришли сюда после смерти отца? – спросила она, глядя перед собой, когда я прикрыла ее ветхим покрывалом. – Я привезла свои сбережения, а вы продали браслет и сказали мне: «На это мы купим себе убежище, Дэнни». Я нашла эту комнату и купила ее. Как вы тогда болели, я места себе не находила от беспокойства. Ночь за ночью эти ужасные кошмары – как он гонится за вами, ваш отец. Но я всегда была рядом и не смыкала глаз. Вы заменили мне дочь, моя маленькая девочка, и вы знали, что я никогда не покину вас, что бы ни произошло. «А теперь мне пора починить себя, – сказали вы. – Сначала одно, потом другое, и потихоньку я приду в себя. Ты поможешь мне, Дэнни, и мы сделаем все так, что ни один шов не будет заметен». И вы справились. Я любила вашу мать, но она ничто по сравнению с вами. Я не знаю никого, у кого было бы столько же храбрости и силы воли.

Слезы навернулись ей на глаза. Взяв миссис Дэнверс за руку, я стала убеждать ее отдохнуть. Сначала она отказывалась, но потом все-таки подчинилась мне. Я попыталась приоткрыть окно, чтобы впустить свежий воздух, но оно не сдвинулось ни на миллиметр. Я попробовала отыскать телефон, но его не оказалось. Добравшись до кухни, я отвернула кран, чтобы набрать воды, и открыла дверцу кухонного шкафа. Там рядами стояли консервные банки, некоторые из них относились еще к довоенному времени. Мне кажется, я чуть не зарыдала при виде этих запасов.

Когда я вошла со стаканом воды, глаза миссис Дэнверс были закрыты. Я так и замерла в дверях, но потом заметила, как поднимается и опускается ее грудь, она еще дышала.

Многих людей пугает вид больных, они не знают, что делать, когда сталкиваются с ними, – болезнь вызывает отвращение, им хочется отойти подальше. Но я прошла через все это, и мое отношение стало иным: я выхаживала мать и отца и совершенно забыла, что такое брезгливость. Поэтому я подошла к кровати и взяла миссис Дэнверс за руку, объяснила, что выйду ненадолго, но скоро вернусь, и что я возьму с собой ключ от комнаты.

Не думаю, что она слышала, что я говорила, и не уверена, что она понимала, о чем идет речь, но я рада, что взяла ее за руку, памятуя, что произошло потом. Миссис Дэнверс сжала ее очень крепко, с силой, удивившей меня. Ее затянутые белесой пеленой глаза открылись, и она посмотрела куда-то в пустоту позади меня. Все ее силы ушли на то, чтобы принять меня, поговорить со мной и приготовить холодный чай. Теперь она пыталась что-то сказать. Губы шевелились, но звука я не слышала. Тень радости промелькнула на ее лице, а потом глаза закрылись – она заснула.

Подробности того, что произошло затем, несущественны. Мне удалось найти ее врача, упросить его уделить мне время, убедить, что нужно немедленно принять какие-то меры, и, хотя он пытался отказаться, я привела его с собой в дом. Он сделал миссис Дэнверс укол, а потом мы перешли с ним в студию. Безумие пациентки его не волновало, наверное, он столько навидался за годы своей работы в Лондоне, что привык ко всему.

Не обращая внимания ни на что вокруг, он сказал, что у миссис Дэнверс рак, и болезнь зашла слишком далеко, когда она обратилась к врачу, хирургическая операция, которую он провел в октябре прошлого года, мало чем могла ей помочь, но временное облегчение все же принесла – на несколько месяцев ей стало получше. Она пролежала до января этого года. Он хорошо помнил все даты. А я внимательно следила за каждым сказанным им словом: это означало, что Селина не могла видеть на лестнице в ноябрьский туман миссис Дэнверс. Это был кто-то другой.

Сверившись со своими заметками, доктор сказал, что видел ее в последний раз в феврале в хирургическом отделении и, когда она не пришла в назначенное время, решил, что она уже умерла или уехала из Лондона. Его поразило, что она сумела продержаться три месяца, а меня – нет.

Я знала, что удерживало ее, я знаю, кто удерживал ее по эту сторону бытия. И догадывалась, что теперь конец близок. Теперь ей было легче умирать, теперь она знала, что воссоединилась с Ребеккой. Чувствовала ли я сожаление из-за того, что невольно обманула ее? Нет, конечно. Я провела последние десять лет своей жизни бок о бок с болезнью и старостью. И я знала, что Правда может причинить боль, а обман принести успокоение.

Миссис Дэнверс так и не проснулась, она не пришла в сознание, и я была рада: это было милосердием божиим. Ее забрали в больницу Челси, но, когда я пришла туда на следующий день, все еще с брошью, приколотой к платью миссис Дэнверс, мне сказали, что она не дожила до утра. Она умерла в три часа ночи – самое опасное время, как считала Ребекка.

После этого мне захотелось побыстрее уехать из Лондона.

Ночевать я пришла в дом Розы и проговорила всю ночь с молодыми девушками и женщинами, которые там снимали комнаты. Видимо, мне удалось скрыть свои чувства, потому что никто из них не догадался, что я пережила днем, и они доброжелательно и охотно делились со мной своими новостями: о занятиях, об экзаменах, где и как они занимаются, с кем проводят вечера, какие здесь устраиваются вечеринки. И, похоже, верили, что их рассказы помогут мне влиться в их мир, присоединиться к ним. Я кивала и улыбалась, но чувствовала, как этот мир отдаляется от меня все дальше и дальше, словно они разговаривали со мной по ту сторону прозрачной непробиваемой стены. Я не могла преодолеть ее и встать рядом с этими молодыми женщинами. Я оставалась по другую сторону, где рядом со мной постоянно находились старость, болезни и смерть.

Нехорошо жалеть об этом, но я легла в постель, опутанная сетями желания, мечты и чувства долга.

Когда я вышла из больницы, мне хотелось одного: как можно быстрее сесть на поезд и оказаться дома, рядом с морем и попытаться забыть это мучительное состояние раздвоенности. Но я уже успела договориться о встрече с художниками, которые жили в том же доме, что и моя сестра Лили, и которые пересказывали Селине истории про привидение. Они по-прежнему жили на Тайт-стрит. И поскольку я уже договорилась с ними заранее и они ждали меня, я не стала отменять встречу.

Они заселяли большой дом, который облюбовали представители богемы, невдалеке от дома Ребекки. Насколько я помнила, здесь всегда толпился народ, гости то приходили, то уходили, здесь одновременно присутствовали жены, любовники, бывшие возлюбленные и бывшие жены. Целый выводок детей не мог понять, кто отец и кто их мать, потому что они как-то незаметно сменяли друг друга.

Мне показалось, что со времени моего последнего посещения здесь произошли кое-какие перемены, как раз перед войной, когда Лили уехала с женатым мужчиной в Америку, чтобы начать там новую жизнь. Но потом я убедилась, что им удалось сохранить все тот же сумбурный, цыганский стиль жизни, который заворожил меня в подростковом возрасте. На стенах по-прежнему так же плотно висели броско написанные полотна. На кухне, где постоянно ели и редко убирали, по-прежнему со стола не сметали крошки и не всегда вовремя выбрасывали остатки еды с тарелок, которые следовало бы хорошенько отмыть с чистящими порошками. Круглый кувшин рассекала щель, проходившая по розовой собаке и малиновым щенкам. И я могла слышать звуки скрипки наверху и крики детей в саду.

Они провели меня в сад, который походил на Эдем, каким он мне и запомнился, – огромный сад в центре Лондона, какие бывают только в загородных домах. Заросший, неухоженный и прекрасный. Его переполняли запахи роз и цветущих апельсиновых деревьев. Меня расцеловали и затискали в объятиях, познакомили с новыми обитателями дома и представили старым. Усадили за расшатанный столик, над которым стоял раскрытый малиновый японский зонтик. Осы кружились над блюдом с яблоками, из рога изобилия выкатились сливы.

Женщина, которую я не сразу узнала, с густыми, волнистыми золотисто-рыжими волосами в стиле прерафаэлитов, принесла крепкие сигареты и кувшин с красным вином. Она была заметно беременной, погруженной в какие-то свои мысли и прекрасной. Она носила крестьянскую юбку и небрежно наброшенную на плечи шелковую шаль, вышитую цветами и бабочками. Я с завистью смотрела на нее сквозь свой бокал. Улыбнувшись, она вернулась на кухню. При всей свободе, царившей в доме, как я успела заметить, женщины здесь исполняли роли муз и служанок одновременно.

В этот солнечный ясный день я смотрела на прежних друзей Лили, которые одно время были и друзьями Ребекки. Все в доме оставалось прежним, и они оставались такими же, изменилось одно – я помнила их молодыми, а теперь им перевалило за пятьдесят.

Трех самых ближайших друзей Лили, на которых и держался весь этот караван-сарай, как на атлантах, звали «Три Р»: Ричард, Роберт и Райнер. Первые два – художники, а Райнер – скульптор. Они сидели со мной за столом, курили сигареты, наливали вино в бокалы… и рассказывали истории про Ребекку, которые я слышала от Лили несколько лет назад и которые они повторяли сейчас. Эти забавные истории изменялись со временем, приукрашивались, совершенствовались, становились более трогательными, веселыми, пока не превратились в мифы. И хотя все они – прекрасные, остроумные рассказчики, прерывая друг друга, смеялись и спорили, кто из них помнит лучше, а кто путает, кто на самом деле присутствовал, а кто нет, – все эти рассказы были бессмысленными. И в буреломе выдумок и истинных фактов я вдруг начинала различать смутную фигуру и думала: «Да, это она – Ребекка», но затем ее тень снова расплывалась в тысяче забавных подробностей.

Я надеялась, что они хоть что-то запомнили об этом ирландском поэте, который появился на один месяц в жизни Ребекки, и помогут ухватить кончик ниточки. Но напрасно. «Ты имеешь в виду этого известного фотографа, наверное? Или богатого американца, которому она вскружила голову? Ну тогда, значит, шотландский граф. Готспур с Севера, как его называли, но он задержался ненадолго. Наверное, тот остроумнейший и нахальный новеллист, как его там звали? Ах, поэт!»

Нет, они не помнили ирландца, не помнили поэта, который бы приходил сюда. Ни один мужчина не мог устоять против чар Ребекки. «Мы все в нее были влюблены – каждый в свое время. Все в нее влюблялись», – признался Роберт, которому однажды показалось, что ему улыбнулась удача, но ненадолго, о чем он, впрочем, вспоминал без всякой горечи. «Она была восхитительная женщина, блистательная – и всегда поступала, как ей заблагорассудится. Ах, эти славные времена нашей юности, роз и вина!» – вздохнул Райнер, поднял свой бокал и улыбнулся.

А потом они переключились на другие забавные случаи из жизни, тасуя имена знаменитостей и безвестных теперь уже людей. Ричард пошел в дом, порылся в бумагах и отыскал карандашный набросок Ребекки, который он как-то сделал. Он был прекрасным портретистом. И набросок был прекрасным, но почему-то Ребекка на нем не походила на саму себя.

Перед отъездом из Керрита я выписала на листок множество вопросов, которые мне хотелось задать, чтобы выяснить, чем Ребекка занималась в тот промежуток времени – четыре года после смерти отца и до встречи с Максимом. Она сама написала, что начала зарабатывать, но каким образом? Хотелось бы узнать и кому она отдавала предпочтение, и вообще влюблялась ли в кого-нибудь. Но более всего хотелось получить ответ на изначальный вопрос: какой она была? Что произошло в этот отрезок времени, о котором она никогда не упоминала: между Гринвейзом и Мэндерли?

Получила я то, чего ждала? Конечно, нет. Ричард и Роберт – убежденные пацифисты – не принимали участия в Первой мировой войне, они отправились на ферму отца Роберта в Суссекс, а после окончания войны переехали сюда. И они помнили, что Ребекка появилась на Тайт-стрит три года спустя. Они помнили, как она болела – один утверждал, что это продолжалось несколько месяцев, другие с жаром отрицали это и доказывали, что прошел почти год, прежде чем она выздоровела и стала вызывать у других женщин ревность, зависть и чувство соперничества.

Ричард считал, что Ребекка устроилась во французское посольство в отдел социальной помощи; Роберт доказывал, что она помогала двум женщинам-модельерам, подбрасывала свежие идеи для ателье, и их дело какое-то время процветало; Райнер упомянул про какого-то богатого покровителя, который играл на бирже и ссужал ее деньгами. Все трое сходились в том, что красота Ребекки служила ее главным оружием в продвижении наверх, но не меньшее значение имели ум, обаяние, ее удивительная манера говорить, она становилась подлинным украшением всех ошеломляющих джазовых вечеринок.

– Она была музой! – восторженно воскликнул Райнер, который выпил вина больше остальных. – И даже один ее вид вызывал вдохновение!

– Ах, эти глаза! Эти колдовские опасные глаза, – промолвил Ричард, а может, Роберт – я забыла.

И они дружно плели паутину, в основе которой лежала ностальгия о прошлом, а нити – из вымысла.

Поднявшись из-за стола, я подошла к детишкам, которые возились в дальнем конце сада, – грязным, как цыганята, пухленьким и голодным, как щенята. Они одновременно бросились на кухню в поисках еды, и спокойная, неторопливая беременная женщина, которую я уже видела, начала резать им хлеб, выложила фрукты на стол, взяла кувшин и разлила из него молоко в стаканы. Дети толкались вокруг нее, а когда я проходила мимо, она взяла меня за руку.

– У тебя ее брошь, – сказала она низким голосом, обернувшись к группе мужчин, сидевших в саду и споривших о событиях, которые могли произойти в 1921 году или 1922-м, а может быть, и не происходивших никогда.

Она оказалась старше, чем мне вначале показалось. Что-то в ее манере говорить или что-то, промелькнувшее в ее Глазах, заставило меня остановиться.

– Вы ее знали? – спросила я, видя, как ее лицо вдруг осветилось.

– Одно время очень хорошо, – ответила она, снова оглянулась на мужчин и, тепло улыбнувшись, добавила: – Лучше, чем кто-либо другой.

Потом она снова повернулась к детям, и вскоре после того я покинула этот чудный дом.


Я снова вышла на жаркую Тайт-стрит. Ключ от квартиры Ребекки был все еще у меня, и я могла бы войти туда и осмотреть то, что ей принадлежало. Воровски порыскать, поискать последнюю тетрадь, хотя была уверена, что не найду ее, забрать фотографии с алтаря… Но я не могла заставить себя снова перешагнуть порог. Правильно я сделала или нет, но я оставила все как есть. Пусть кто-то другой занимается и этой комнатой, и вещами, которые там лежат. Пусть кто-то другой соберет все эти культовые вещи. Вчера я имела возможность видеть наглядно, что происходит с теми, кто одержим прошлым. Я видела женщину, которая растворилась в прошлом. И мне уже не нужны были талисманы.

Я завезла ключ врачу-хирургу и уехала из Лондона. В оконном стекле то и дело появлялось мое отражение, как только мы въезжали в тень. И я видела брошку-бабочку, приколотую к моему платью. Почему-то я не чувствовала себя прежней. Мне казалось, что я стала другой.

Когда я пыталась проанализировать, что видела и слышала во время этой поездки, картина распалась на отдельные фрагменты. Получалось, что Ребекка набросилась на пианино, когда пришла от врача? Почему-то вспомнилось пианино, которое было у нее в детстве в Бретани, со струнами, которые надо было подтянуть. Чем дальше мы ехали на запад, тем сильнее нагревался вагон. Задвижка на раме оказалась сломанной, и окно нельзя было открыть, в вагоне установились жара и духота.

Теперь я поняла, почему Том Галбрайт прекратил свои поиски. Мне надо было последовать его примеру. Все самое важное про Ребекку я уже выяснила, а мелочи не имели значения. Мне можно было бы гордиться тем, что удалось выяснить, но я пришла к выводу, что прошлое – прихотливо: иной раз ты преследуешь его, а в другой момент осознаешь, что оно преследует тебя, и, когда это происходит, тебе уже трудно избавиться от него. Не обращать на него внимания невозможно.

– Хорошие новости, – сообщила мне Роза, приехавшая встретить меня на станцию. – Твой мистер Галбрайт звонил вчера из Бретани. Через четыре дня он приезжает сюда и собирается навестить нас со своим другом…

– Он не мой, – ответила я, опуская боковое стекло. – Перестань называть его так. До чего же жарко.

– И Фрэнсис Латимер придет сегодня к нам на ужин. Я договорилась с рыбаками. Мы приготовим форель.

– Сегодня? Роза, но я так устала. У меня такое впечатление, что я ехала целую неделю в этом поезде. Чья это была идея? Твоя или папы?

Роза с сочувствием посмотрела на меня:

– Неужели ты настолько плохо меня знаешь? Конечно, Джулиана.

И затем почти до самого дома моя тетя не вымолвила ни слова. Мы ехали по узкой дороге, которая петляла вдоль берега и живой изгороди – такой густой и высокой, что казалось, будто мы очутились в зеленом туннеле. Запахи летнего дня наполнили машину. Уныние, охватившее меня, отступило. Я рассматривала жимолость и дикий шиповник, которые выискивали каждый просвет в изгороди, чтобы тотчас заполнить его.

Мысль о том, что Том скоро приедет, вызвала радостный подъем.

Мы подъехали к подножию холмов за Керритом, и перед нами открылась панорама океана со сверкающей кромкой горизонта.

– Да, кстати. У нас была гостья, – вспомнила Роза. – Какая-то женщина приехала вчера после обеда, когда отец отдыхал. Мне она показалась немножко странная. И я не стала рассказывать ему про нее.

– Женщина? Кто такая? И чего она хотела?

– Не знаю. Я ее не узнала, а она не представилась. Очень уклончивая. Хотела повидаться с отцом.

– Она никак не назвалась? Странно. А как она выглядела?

– Ничего примечательного, – ответила Роза. – Одета немодно: какое-то серое платье, серые волосы – как мышь.

Наверное, кто-то из церковного прихода, решила я, или из бесчисленных благотворительных комитетов, которые пытались привлечь моего отца. И тотчас забыла об этом визите и не осознавала всей его важности еще несколько дней. Но в тот момент меня занимали совсем другие мысли и чувства, я думала о возвращении Тома, и какое мне было дело до какой-то неизвестной, ничем не примечательной женщины?

29

Весть о том, что Том возвращается, разлетелась по Керриту с невообразимой быстротой. Оказалось, что об этом известно уже всем в округе. Я отправилась к аптекарю, чтобы купить лекарства для отца, и там мне улыбались с понимающим видом. А за день перед приездом Тома и его друга я приехала в Керрит запастись едой для ужина, который задумала устроить Роза, и, видя, как продавщица мысленно примеряет на меня свадебное платье, постаралась как можно быстрее улизнуть оттуда. Но вырваться из когтей Марджори Лейн оказалось куда труднее. Она выскочила из своего благоустроенного домика, когда я проходила мимо, и схватила меня за руку.

– Я знала, что он вернется! – воскликнула она. – Завтра, я слышала. Как это замечательно! Кто-то мне говорил – не помню точно, – что он производит впечатление бесчувственного человека, но я их тотчас осадила. Я сказала им, что Элли не умеет скрывать своих чувств. И мистер Грей должен догадываться о том, что она чувствует – все это видят как божий день. И он будет последним дураком, если не вернется. И я им говорила: «Помяните мои слова – он непременно вернется». Скажи мне, Элли, между вами уже все решено? Что вы решили насчет отца?

– Вы ошибаетесь, – сказала я, – все эти слухи – полнейшая чепуха. Он приедет не больше чем на день. Просто короткий визит, в основном чтобы повидаться с отцом. Извините меня.

– Ну, конечно, Элли. – Марджори Лейн тут же сменила тему разговора: – Как твой дорогой отец? Я так неожиданно нагрянула к нему. Твоя тетя еще не рассказала? Она так сухо держалась со мной, я понимаю почему: мне не удалось скрыть своего потрясения, когда я увидела твоего бедного отца… Такая быстрая перемена… Наверное, мне следовало сдержаться и не выдавать истинных переживаний, но ты ведь знаешь, Элли, я обычно говорю то, что у меня на языке. Мне всегда так нравился полковник со всеми его маленькими причудами. И сердце мое сжалось, когда я увидела, как Артур похудел и какой он стал рассеянный. Теперь это продлится недолго, сказала я Джоселин, надеюсь только, что наша Элли уже приготовилась к этому. Ты уже собираешься продать «Сосны»? Сорока принесла на хвосте, что мистер Латимер проявляет интерес к вашему дому. Но его привлекает не только дом, так ведь? Конечно, он в разводе. Но ты ведь знаешь обо всем, надеюсь?

– Разумеется, знаю. И еще я знаю, что папа заметно окреп в последнее время благодаря заботам мистера Латимера. Мне правда пора идти, миссис Лейн.

– Марджори, дорогая! Не люблю ненужных церемоний. Все мои друзья зовут меня Марджори.

– Но я буду продолжать вас звать миссис Лейн, – ответила я и поспешно распрощалась.


Ее замечание оставило во мне занозу, чего она и добивалась. Я отправилась к сестрам Бриггс, нисколько не сомневаясь, откуда распространились все эти новости по Керриту.

Мне повезло – я застала Элинор одну. Гораздо легче общаться с сестрами Бриггс, если беседовать с ними по отдельности. Когда они вдвоем, почти невозможно вставить слово в разговоре. Джоселин отправилась повидаться с друзьями, а Элинор возилась в своем дивном садике и выпалывала сорняки. Она, как мне показалось, обрадовалась мне, усадила в тени террасы и налила холодного лимонада домашнего приготовления. И залилась краской смущения, когда я объяснила ей, почему пришла.

– Боже мой, неужели они все разболтали! Эта ужасная миссис Лейн во всем виновата. Лично я держала язык за зубами и ни словом не обмолвилась про Тома Галбрайта, и даже о том, кто он на самом деле. Он взял с нас обещание, что мы не станем никому рассказывать. Нет, это, наверное, Джоселин виновата. Ей так нравится Том, даже до того, как нам стало известно, кто он на самом деле, мы сразу приняли его. Такой заботливый молодой человек – всегда привозил шоколадные конфеты со сливочной начинкой из Лондона, и как только он догадался, что это наши любимые! И к тебе мы так привязаны, Элли. Когда мы узнали, что он возвращается в Керрит, радости нашей не было предела… Наверное, Джоселин обронила какой-то намек. А люди начали валить все в кучу, строить предположения, каждый добавил по зернышку… – Она быстро взглянула на меня. – И кто знает, может быть, они и правы.

– Нет, Элинор, они ошибаются. И очень сильно. Мне бы хотелось, чтобы они перестали о нас судачить. Ты могла бы заставить их остановиться. Я уже сыта по горло. Мы с Томом всего лишь друзья, и не более того. Я вообще не собираюсь выходить замуж. И совершенно счастлива, что у меня никого нет. Разве в этом есть что-то плохое? Я привыкла. Меня это устраивает.

– Конечно, Элли. И больше не будем говорить на эту тему. Не волнуйся, я скажу им все, что надо. Интересно, что расскажет Том про Бретань, какие новости он привез оттуда? Он тебе говорил, что показал нам главу из дневника Ребекки? Не сам дневник, как ты понимаешь, а копию – ту часть, где она описывала свое пребывание в «Сант-Винноуз», ее замечания про нашу мамочку и так далее.

– Нет, не знала, вы не говорили мне.

– И на то были причины. Мы просто не представляли, что сказать по этому поводу. Моя дорогая, говоря по правде, Джоселин страшно расстроилась, и ей не хотелось даже слышать это имя. Когда Ребекка жила в Мэндерли, нам она так нравилась, мы и понятия не имели, что она имеет какое-то отношение к той странной девочке, которая одно время жила в доме. Но мы, в сущности, почти и не встречались. А потом совершенно забыли про ее существование. Я только один раз сводила ее в «Сосны» пить чай, а Джоселин тогда была влюблена и не замечала ничего вокруг. Но то, как Ребекка описала, – все это такая неправда и так грубо…

– Неправда в чем?

– Она написала, что ее поселили в холодной комнате наверху и она плакала от возмущения и обиды. Но это неправда. Маме такое и в голову бы не пришло. Поселить ее вместе со слугами наверху? Какая чепуха. Она спала в детской, Джоселин помнит это очень хорошо, или в лучшей гостевой комнате. И там не было холодно, мама всегда следила, чтобы разжигали камин. Ребекка уверяет, будто ее нарядили в какое-то ужасное платье в тот день, когда повезли в Мэндерли, но она приехала к нам в обносках, из которых успела вырасти. Маме хотелось, чтобы девочка выглядела получше, и она отобрала несколько платьев Джоселин и была уверена, что они ей понравятся…

– Может быть, Ребекка перепутала какие-то мелочи. Когда ее привезли, она переживала за мать, думала только о ней. И, кстати, Ребекка подчеркивает, что Евангелина хорошо с ней обращалась.

– А как могло быть иначе! Мама была добрейшей женщиной и пыталась устроить ее получше. Конечно, вся эта ситуация выглядела очень сложной, но и девочка не пыталась ничего облегчить. Поверь мне, дорогая! Ребекка была трудным ребенком, грубая и резкая, очень гордая и заносчивая – она забила себе голову какими-то дикими идеями, повадки ее отличались странностью, а как она разговаривала! Однажды вдруг заявила, что все мы «будем прокляты!». Нас это так задело. Что она имела в виду, Элли?

Я знала, что Ребекка имела в виду, но не собиралась говорить об этом Элинор.

– Нам вполне хватило одной этой главы, и мы сказали Тому, что не хотим читать дальше. Если Ребекка так несправедлива и так все путает на этих нескольких страницах, один господь знает, чего она наговорила на других. У Тома тоже возникло много сомнений. Он согласился с нами и сказал, что прочитал очень внимательно ее записки и обнаружил в них много умолчаний и приписок. Особенно в том, что касается пистолета.

– Ребекка упомянула о нем раза три или четыре, – уточнила я.

– Том считает, что она обыграла несколько раз ту сцену, где Максим чистил оружие перед ее смертью. Правда, по его мнению, кое-что из сказанного никогда нельзя будет перепроверить – это так удобно для нее. Если исходить из написанного, получается, что Максим заранее обдумывал убийство. Никогда в это не поверю. Мы иной раз обсуждали, каким образом его могли вовлечь во всю эту историю. Но никогда не сомневались, что если он и совершил убийство, то в приступе ревности, поддавшись чувству, а не задумывал его хладнокровно. А что ты думаешь, дорогая?

– Все зависит от того, где и как убили Ребекку, – ответила я, тщательно выбирая слова. – Если ее убили в домике на берегу и воспользовались чем-то, что оказалось под рукой, то это было сделано в припадке ревности. Но если он взял с собой оружие, тогда это предумышленное действие.

Я замолчала и, нахмурившись, стала смотреть на море. Меня немного обидело, что Том обсуждал свои сомнения с сестрами Бриггс, но даже словом не обмолвился об этом при мне.

– В любом случае мы никогда не узнаем этого, – продолжала я, повернувшись к Элинор. – Если бы тело Ребекки нашли сразу, тогда можно было бы точно определить, как и отчего она погибла.

– И все равно я не понимаю, при чем тут пистолет, – настаивала на своем Элинор. – Я ничего не понимаю в огнестрельном оружии, но я знаю, что такое раны. Ты же помнишь, во время войны я работала сестрой милосердия в больнице. И когда меня отправили во Францию, выхаживала раненых и насмотрелась всякого. И я объясняла Тому: при выстреле пуля непременно повредила бы кость. Следы такого ранения ни с чем не спутаешь. О том же самом думал и Том, поэтому поговорил с патологоанатомом в Лондоне, и тот подтвердил мои слова: очень странно, что не обнаружили и следа пули. Несмотря на то, что тело столько времени пробыло под водой, он должен был остаться. Особенно если пуля пробила череп или прошла сквозь грудную клетку. Ребра были бы повреждены. И если этого не нашли, значит, выстрел произвели в мягкие ткани. Другими словами – в живот.

– В живот? – Я повернулась к ней. Элинор, не читавшая дневник целиком, не могла понять смысла сказанного, а я понимала.

– Вот именно. И, судя по тому, что нам рассказал Том, огнестрельное оружие не имеет никакого отношения к ее смерти. Максим был на фронте, он с детства владел оружием. И знал, если хочешь убить кого-то легко и быстро, то должен стрелять либо в голову, либо в сердце. А выстрел в живот ведет к долгой, мучительной смерти. Поэтому Том считает, что Максим к этому непричастен. Должна сказать, что я с ним в этом согласна.

– Самое иезуитское предположение, какое я когда-либо слышала в своей жизни, – горячо отозвалась я, потому что рассердилась на Тома, знавшего все эти подробности. Но сообщила мне их Элинор, а не он сам. Перед моим мысленным взором вдруг предстала Ребекка, истекающая кровью на полу домика. Когда она умерла? Сразу или после того, как он отвез ее на яхту и затопил? – Что с тобой произошло? Ты ведь всегда восхищалась Ребеккой…

– До того, как прочитала ее дневник и эти строки о нашей маме и о нашем доме. Это не просто неточности, мне не понравился ее тон. Все эти замечания про собак, конуру и прочее. Это так нехорошо, Элли, говоря по правде. Ехидно, зло, совершенно не по-женски… – Она помолчала и, слегка порозовев, добавила: – Как себя чувствует Артур? Мне бы не хотелось, чтобы он расстроился из-за всего этого…

– Он уже дочитал дневник до конца, но не расстроился. Сейчас он стал намного спокойнее ко всему относиться, чем прежде. И Ребекка неизменно отзывается о нем с большой теплотой.

– Хорошо, что хоть о ком-то она отозвалась с теплотой, – проговорила Элинор, фыркнув. Видимо, чувствуя мое напряжение, она решила сменить тему. И рассказала о том, что сыграло впоследствии решающую роль, но тогда я этого не поняла.

– Впрочем, оставим все это, – продолжила она. – Ты уже слышала последние сплетни в Керрите? У нас появилось привидение. Внучок Джеймса Табба видел ее на церковном кладбище как раз на другой день после…

– Очередное привидение? Ничего не слышала. Я ведь только что приехала. Мы с Томом заходили на кладбище, но привидения не заметили…

Я не обратила внимания на ее рассказы о привидениях в Керрите – привычное дело, тем более что находилась все еще под впечатлением ее слов о Томе. Почему-то я сердилась и на Элинор и уже собиралась уходить, когда она добавила:

– Наверное, мальчику это почудилось, но он очень испугался и рассказывал, что очень странная женщина вдруг поднялась из-за надгробного памятника и поманила его рукой. Он бросился домой со всех ног и всю ночь глаз не мог сомкнуть от ужаса.

– Странная женщина. Чем? Элинор улыбнулась:

– Никто ничего толком сказать не может. Наш новоявленный призрак был весь в сером: серое платье, серые волосы. Ничем не запоминающееся привидение. Правда, жена бакалейщика вспомнила, что видела ее у ворот Мэндерли, а Дженифер Лейн – помнишь ее – рыжеволосая девушка, дочь Роберта Лейна, любимая няня Фрица, как мне говорили, – она тоже призналась, что видела незнакомую женщину, которая стояла в саду и смотрела на реку. Но она видела ее какую-то долю секунды, а когда снова повернулась, та уже исчезла. Чушь какая-то! Тебе уже пора? Подожди, я посмотрю, куда мы поставили кувшин с чатни. – Элинор имела в виду кисло-сладкую индийскую приправу к мясу, которую отец полюбил со времен службы в Индии.

Но я не стала дожидаться, когда Элинор найдет приправу, и заторопилась домой, потому что вдруг вспомнила про гостью, которая навещала нас. Миновав Керрит, я притормозила на вершине холма, откуда был виден наш дом. В одну секунду загадочные обрывки сложились в цельную картину.

Мне вспомнились описания Элинор внешности привидения и места, которые оно выбирало для прогулок. Вспомнила про венок азалий у домика на берегу и горсть ракушек на могиле Люси, дневники Ребекки и кольцо с бриллиантами, брошь-бабочку и наши попытки угадать, у кого все это могло храниться. Мы считали, что у миссис Дэнверс. Но если она отпадает, кто оказывается следующим, а на самом деле единственным кандидатом?

И еще мне припомнилось описание Ребекки, когда она пыталась представить, кто займет ее место в Мэндерли: «Какая-нибудь невзрачная, молчаливая, похожая на мышь особа». До нынешнего момента я никогда не думала, что кто-либо в состоянии настолько ясно предугадать будущее. Но Ребекка оказалась прозорливой, и я тотчас догадалась, кого она имела в виду, когда писала эти строки. Благодаря им я угадала, о ком идет речь сейчас.

Бегом спустившись с холма, я буквально влетела в кухню, где Роза готовила ужин.

– Роза, – запыхавшись, сказала я, – опиши мне снова ту женщину, что приходила накануне. Как она выглядит?

– Ну… самая обычная женщина. Довольно приятная, но только она немного нервничала. Бесцветные волосы, приблизительно лет сорока.

– У нее что-то было в руках?

– Нет, только сумка.

– Ты уверена? Больше ничего? Никакой книги или папки?

– Уверена, только сумка, но довольно внушительная. Такая, как у меня.

Я посмотрела на сумку Розы, лежавшую на стуле. Поскольку Роза никуда не ходила без книги, она выбирала объемистые сумки. Теперь я уже окончательно перестала сомневаться, кто приходил к нам, кто посылал тетради Ребекки и ее вещи. Эта женщина призвана была развеять все наши последние сомнения.

Наспех проглотив ленч, я принялась помогать Розе готовиться к завтрашнему дню, когда должны были прийти Том и его друг. Я машинально нарезала огурцы и сваренные вкрутую яйца для окрошки – излюбленное блюдо Розы летом, и все это время думала только о том, как бы мне ускользнуть из дома. Я собиралась отправиться на розыски таинственной гостьи.

В три часа, когда отец лег отдохнуть, я, улучив наконец удобный момент, усадила Баркера в машину и отправилась в Мэндерли.

Я прождала часа два, рассматривая берег и поглядывая на дом, но невзрачное и ничем не примечательное привидение так и не появилось. Разочарованная и раздосадованная, я отправилась домой и по пути проехала мимо дома престарелых, где обитал Фриц. Он сидел в кресле на колесиках, дежурил на своем излюбленном месте, где когда-то Ребекка разбирала шелковые нитки.

Задержавшись ненадолго, я попросила рыжеволосую дочь Роберта Лейна описать незнакомку. Разумеется, в пересказе Элинор все выглядело несколько иначе, но и то, что я услышала, не принесло особенной пользы.

Вернувшись в «Сосны», я загнала машину в гараж и вошла в дом через заднюю дверь. Роза сидела на кухне, поставив перед собой книгу, и читала, отрывая хвостики у клубники. Увидев меня, она сказала:

– Эта женщина здесь. Она пришла около часа тому назад. Отец пригласил ее к себе, и сейчас она там, наверху, в его кабинете…

– Он не представил ее тебе? Не пригласил с собой?

– Как видишь, нет, – ответила Роза и снова погрузилась в чтение.

Я стремительно вышла в сад, Баркер последовал за мной. Окно в кабинет отца было открыто. Я слышала негромкую женскую речь, но не слышала ответных реплик. Отстегнув брошь-бабочку, которую я носила после возвращения из Лондона, я сунула ее в карман и поднялась по ступенькам наверх.

– А вот и моя дочь, – проговорил отец, и я услышала облегчение, прозвучавшее в его голосе. Он быстро поднялся, я подошла к нему, положила руку на плечо, удерживая на месте, и повернулась к гостье.

Она сидела напротив отца. В симпатичном сером летнем платье в скромный цветочек. Ее прямые бесцветные волосы были разделены прямым пробором и ровно подстрижены, как у школьниц, – это все описывали, рассказывая про нее, и, она, видимо, не собиралась менять стиль. Она сидела на кончике кресла с прямой спиной, сложив руки на коленях, как обычно держатся люди, которые приходят наниматься на работу. Женщина посмотрела на меня внимательным и ясным взглядом, как это часто делают застенчивые люди, чтобы не выказывать своей слабости.

Когда она впервые появились в Мэндерли, она была очень юной и вела себя как выпускница школы, такой ее запомнили в Керрите. И двадцать лет спустя они продолжали обсуждать ее застенчивость, неловкие расспросы про Ребекку, то, что она была вдвое моложе своего мужа и годилась ему в дочери.

Но эта постаревшая женщина мало чем отличалась от прежних описаний. С возрастом она немного располнела. Лицо уже покрылось легкими морщинками, но ее прекрасные ясные глаза остались такими же. Рядом с ней на столике лежала пара летних перчаток, а под ними знакомая черная тетрадь: я знала, что это последняя тетрадь Ребекки.

– Позвольте вам представить мою дочь, – сказал отец. И я услышала предостерегающие нотки в его голосе.

– Миссис де Уинтер, это моя дочь Элли. Элли, познакомься, это жена Максима де Уинтера.


Еще когда мы пожимали друг другу руки, я уже догадалась, что жене Максима не терпится уйти побыстрее, очевидно, ей не хотелось продолжать разговор в моем присутствии. И я заметила, что она подыскивает подходящий предлог, чтобы подняться, но, похоже, ей так и не удалось освоиться со светскими правилами общения, и она выпалила первое, что ей пришло в голову.

– Элли? Как поживаете? – бодро спросила она. – Конечно, конечно, мы никогда не встречались, но, мне помнится, ваш отец рассказывал про вас: вы играли в гольф, не правда ли? Ну да, в гольф. И вы были хорошим игроком…

– Это моя старшая сестра играла в гольф, – ответила я, взглянув на отца.

Лили никогда не отличалась особыми успехами в гольфе и терпела эту скучную игру, только чтобы познакомиться с мужчинами. Непонятно, с чего миссис де Уинтер взяла, что та была хорошим игроком.

Наша гостья нахмурилась, встряхнула головой, а затем все таким же неестественно бодрым тоном поправила себя:

– Теперь я вспомнила. У вас было две дочери. Она писала стихи, да? И вы даже к этому слишком серьезно относились…

– Брат писал стихи в детстве, – поспешно сказала я, заметив выражение отца. Мне надо было остановить ее раньше, чем она успеет нанести еще одну болезненную рану. – Его убили во время войны.

Наступило молчание. Миссис де Уинтер посмотрела на меня с недоумением, словно никак не могла поверить, правду ли я сказала ей, а потом покраснела.

– Очень жаль. Мне не следовало этого говорить, простите меня, пожалуйста, – и посмотрела на моего отца с выражением детской мольбы в глазах. – Меня здесь так долго не было, и я все перепутала. И веду себя так, словно ничто не могло измениться, в то время как, конечно же, все стало совсем другим.

– Понимаю, – сказал отец тоном, который означал совершенно противоположное, и наклонился потрепать Баркера, только чтобы скрыть свои чувства. – Но вообще-то я не разговаривал с вами о своих детях, – грубовато добавил он.

– Нет, говорили. – Она залилась краской. – В тот день, когда вы приехали в Мэндерли к ленчу. Мы беседовали о Дальнем Востоке, и вы упомянули про своих детей. – Миссис де Уинтер посмотрела на меня. – У меня отвратительная привычка: стоит человеку заговорить о чем-то, как я выстраиваю целую историю. Иногда очень странным образом: услышу отрывок фразы, произнесенной кем-то в кафе, ресторане или в коридоре отеле, – и представляю всю их жизнь. Иной раз ничего общего с их подлинной жизнью мой вымысел не имеет, но иной раз все совпадает. Максим любил поддразнивать меня по этому поводу…

Она вдруг резко замолчала и нервно сжала колени руками.

– Какая милая собака, – продолжала гостья, и мне сразу стало жаль ее, когда я услышала эти растерянные интонации. – Жаль, что у меня никогда не было собак. Такие верные друзья. У них не бывает плохого настроения, они всегда так рады видеть тебя и никогда не покинут нас. О боже, неужели прошло уже столько времени? Мне пора идти. Завтра я возвращаюсь в Лондон, а потом улечу в Канаду. Мне надо еще собрать вещи, а я всегда так долго вожусь с ними. Никогда не помню, куда и что положила. Это всегда сердило Максима…

Она взволнованно посмотрела на меня, схватила перчатки, сумку и поднялась. Отец тоже встал. Я видела, как посерело его лицо от усталости. И прочла его безмолвное обращение ко мне.

– Миссис де Уинтер приехала сюда на автобусе, – проговорил он. – Она остановилась в отеле на берегу – ты знаешь его. Элли будет рада отвезти вас назад.

Миссис де Уинтер начала вежливо отказываться, но я не обратила внимания на ее возражения, я знала, что отец, несмотря на болезнь, умеет убедить кого угодно.

Какое-то время мы ехали в машине с опущенными стеклами в полном молчании. И я заговорила с ней, только когда мы миновали Керрит:

– Миссис де Уинтер, я прочитала дневник Ребекки, который вы прислали отцу. И я знаю, что должна быть третья тетрадь. Вы оставили ее?

– Да, разумеется. Представляю, что вы думаете обо мне, – вдруг быстро заговорила она. – Это так неприятно, когда какой-то неизвестный человек присылает тебе какие-то бумаги – теперь я понимаю. Мне хотелось сначала вложить сопроводительное письмо, но потом я вдруг осознала, что не знаю, о чем писать. Я не была уверена, помнит ли меня ваш отец вообще. Многие здесь забыли меня. В отличие от Ребекки я такая неприметная личность.

Она бросила на меня взгляд, словно колебалась, продолжать ли дальше, и сдвинула брови.

– Мне не хотелось оставлять эти записи у себя. А Ребекка несколько раз написала, что полковник Джулиан ее единственный близкий друг. И я подумала, что он будет рад получить их. Только потом мне стало известно, что он пережил инсульт, кто-то в магазине заговорил об этом, и я почувствовала себя виноватой. И решила, что должна исправить свою ошибку. Но, кажется, только усугубила дело. Не надо было упоминать про вашего брата.

Мне показались убедительными ее оправдания, хотя я и не очень доверяла ее словам.

– Думаю, что отец все понял, – сказала я, притормаживая, когда мы подъехали к воротам Мэндерли. Несчастный случай с Максимом произошел как раз в этом месте. Я покосилась на миссис де Уинтер, она смотрела на голубоватые тени деревьев, лицо ее побледнело и осунулось.

– Вы не спешите, мисс Джулиан? – вдруг спросила она. – Не возражаете, если мы немного пройдемся? Мне не следовало приезжать сюда, но я так часто видела эти места во сне. Сейчас со мной такое частенько случается, сама не знаю, где нахожусь – во сне или наяву.

Я остановила машину. Слезы в ее голосе я услышала раньше, чем увидела их на ее глазах. Миссис де Уинтер выбралась из машины и подошла к воротам. Она отвернулась от меня, легкий ветерок с моря трепал ее прямые седые волосы, и она крутила свое обручальное кольцо на безымянном пальце – единственное украшение, которое она носила.

Выждав несколько минут, она достала из сумки ключ от ворот, но у меня создалось впечатление, что ей не хочется открывать их самой. И я вышла помочь. Выражение отчаяния на ее лице меня поразило. Она выглядела, как потерявшееся дитя, и время, оставившее свои следы на лице, придавало этому детскому горю еще большую остроту.

– Я собиралась рассказать вам про эти тетради, – сказала миссис де Уинтер, облокотившись о ворота и глядя на деревья. – То есть вашему отцу, – уточнила она, – но потом мы заговорили о чем-то другом. Может быть, вы объясните ему? Я нашла их после смерти Максима, точнее, я наткнулась на металлическую коробку, лежавшую в запертом ящике письменного стола дома, который мы купили в Англии. Такой красивый дом – настолько далеко от моря, насколько это возможно в нашей стране, и довольно большой – я надеялась, что у нас будут дети… – Она осеклась. – Вы знали, что мы перебрались в Англию после окончания войны, мисс Джулиан?

– Да, слышала, миссис де Уинтер.

– Я забрала эту коробку с собой в Канаду, – продолжала она так, словно не слышала моих слов. – И долго не открывала ее. Она была заперта, а ключ куда-то затерялся. Но мне хотелось знать все, что имело отношение к Максиму, и поэтому я продолжала хранить эту коробку в надежде, что ключ однажды сам собой отыщется. И в прошлом году я все же открыла ее: сорвала замок отверткой и даже порезала себе руку. Я так тосковала по Максиму… Печаль эта накатывалась волнами. Иной раз становилось чуть получше, а в другие дни она была невыносимой, я просыпалась такой потерянной. Я не ожидала, что найду в коробке ее записи. Надеялась, что там окажется что-нибудь, что будет напоминать мне о моем муже. Старые фотографии, записи его детства, возможно. Мне и в голову не приходило, что это имеет отношение к Ребекке. Его первый брак принес ему столько несчастья, он был на краю пропасти. И меньше всего я ждала, что наткнусь на то, что имело к ней отношение. Я была потрясена.

Миссис де Унтер отступила от ворот, я открыла их, и она шагнула вперед. Помедлив, я двинулась следом. Деревья впереди образовали зеленый туннель, а я шла и думала про кошмары моего отца, про этот черный гробик. Миссис де Уинтер шла некоторое время молча, сосредоточенно глядя перед собой. Подойдя к поваленному дереву, она села, я опустилась рядом с ней. Она выбрала то же самое место у поворота, где любил сидеть мой отец, отсюда виднелось море. Но она, казалось, не слышала шума волн. Помолчав немного и собравшись с силами, она продолжила:

– В коробке лежали три общие тетради, тоненькое колечко с бриллиантами и голубая брошь в виде бабочки. Их значение я поняла после того, как прочла дневник. Я перечитывала его вновь и вновь и сейчас могу повторить наизусть. Мне всегда хотелось знать, какой была Ребекка на самом деле. Теперь я знаю.

– Миссис де Уинтер, если вам не хочется, вы можете ничего не объяснять. Я вижу, что вам это мучительно…

– Сначала мне было больно, – честно призналась она, – и я очень расстроилась, потому что не могла понять, зачем Максим забрал эти вещи. Он ненавидел все воспоминания, связанные с ней. Тогда почему же он хранил все это? Вот что мучило меня. Я перестала спать, меня начали одолевать кошмары, точно так же, как и в первое время после моего приезда в Мэндерли… И тогда я решила приехать сюда. Мне надо было встретиться лицом к лицу со своим прошлым. Так поступила бы на моем месте Ребекка. И если она могла, то почему я не в состоянии решиться? Зачем я трусливо делаю вид, будто ничего не было?

Все еще пряча от меня глаза, она объяснила, зачем приехала в Англию. Сначала ей хотелось найти как можно больше сведений о Ребекке, потому что ее рассказ оставлял впечатление выдумки. Придя в библиотеку, миссис де Уинтер нашла автобиографию Маккендрика, чтобы сделать кое-какие уточнения. И вот тогда она поняла: это не лечит, а только усугубляет печаль.

Тогда пришло решение избавиться от всего, что принадлежало Ребекке. Но просто порвать тетради и выбросить вещи не поднималась рука. И миссис де Уинтер решила отправить записки Ребекки и ее вещи тем людям, которых, как ей казалось, это могло заинтересовать. Дневники – моему отцу, кольцо – Джеку Фейвелу, потому что кольцо привез из Южной Африки его дядя. А брошь – миссис Дэнверс, которая помнила мать Ребекки. Но эту женщину оказалось очень трудно найти. Она встретилась с миссис Дэнверс случайно, когда стояла на Тайт-стрит и смотрела на дом Ребекки. Миссис Дэнверс вышла из подъезда. И хотя она сильно постарела, миссис де Уинтер сразу узнала ее: «Я никогда бы не смогла забыть ее. Из-за нее я чувствовала себя такой несчастной в Мэндерли. Если бы ее там не оказалось, мне жилось бы намного лучше…»

Ее слова больше скрывали, нежели объясняли, и я представила, как долго и как часто миссис де Уинтер стояла у дома Ребекки в Лондоне. Но она ничего не сказала про азалии… И как только я подумала об этом, миссис де Уинтер словно прочла мои мысли и сказала, что оставила венок у домика на берегу. А в другой раз – ракушки на могиле Люси. И больше всего меня удивили ее доводы.

– Они были в чем-то очень похожи. Ни та и ни другая так и не выросли, не повзрослели. Мне было очень жаль девочку, именно тогда я и подметила сходство между ними и начала симпатизировать Ребекке. Это так печально, быть настолько уверенной и убежденной в своей правоте и настолько обманываться – вы согласны?

– Обманываться?

– Да. – Лицо ее осветилось. – Ребекка нарассказала столько историй о своей силе воли, она постоянно твердила о ней. Но ведь она не смогла заставить Максима полюбить ее. Это меня Максим любил, а не ее. Она утверждала, что заставит всех запомнить себя, но с тех пор, как Максим уехал, он очень редко вспоминал о ней. И я в конце концов поняла, почему он хранил все эти вещи – он очень жалел ее, как и я. Кольцо отца, брошь матери: Ребекка навсегда осталась ребенком – вот к какому выводу я пришла. Ей нравилось думать, что она сделала саму себя, но на самом деле она так и не повзрослела. В эмоциональном смысле уж точно. И даже почерк у нее остался детский. Вам так не кажется? – Миссис де Уинтер напряженно посмотрела на меня.

– Я бы не назвала его детским, – ответила я, – скорее старомодным.

– А у меня такое впечатление, что несформировавшийся, как у ребенка. И вся эта глупая история – тоже сказка, где появляются великаны-людоеды и действуют проклятия. Меня это удивило. Почему-то я ожидала, что она более мудрая.

Миссис де Уинтер нахмурилась:

– Наверное, потому, что она была не совсем обычной, не совсем нормальной женщиной, если судить по тому, как она вела себя и что писала? И я смогла представить, почему жизнь Максима превратилась в ад. Он хранил верность высоким идеалам, а у нее вообще никаких идеалов не существовало. Ее цинизм и бессовестность ужасали Максима. Его привлекал совсем другой образ жизни, чем тот, который она навязала ему. Он стремился к покою, тишине, уединению, к общению с очень узким кругом друзей, чего Ребекка не понимала или не принимала. Ее голова была забита романтическими выдумками. Я же говорю: она осталась ребенком на всю жизнь. Инфантильной. И это меня разочаровало. Оказалось, что она не настолько интересна, как я себе представляла.

Миссис де Уинтер задумчиво посмотрела на меня:

– Ребекка описала какие-то фантастические выдумки, душераздирающие, трогательные истории – на самом деле они скучные и бессодержательные. Это звучит жестоко, но это так. Она оказалась бесплодной в самых разных смыслах этого слова и была лишена даже самого естественного чувства привязанности. Ее сердце оставалось холодным. Не по-женски холодным. И когда я это поняла, мне стало намного легче, я стала сильнее, мисс Джулиан. Вот почему Максим никогда не любил ее по-настоящему…

Еще в самом начале разговора мне уже стало не по себе, а теперь я рассердилась. У меня не возникло впечатления, что Ребекка всегда была бессердечной, бесчувственной, циничной и беспринципной, а Максим столь уж благородным. Он мог извратить все события, чтобы как-то оправдаться перед самим собой. Он убил жену и избежал наказания за это преступление. И эта женщина с милым лицом, сидевшая рядом со мной, могла знать правду о тех событиях, а если так, то она стала соучастницей. И ее представление о том, любил ли Максим Ребекку, не совпадало с моим.

– Миссис де Уинтер, – спросила я негромко, – мне бы хотелось узнать правду. Скажите, это ваш муж убил Ребекку?

– Да. – Она, к моему величайшему удивлению, ответила, ни на секунду не замявшись. – Теперь я могу в этом признаться, поскольку Максим умер и его не смогут наказать. Но я бы не стала использовать слово «убийство». Максим стал орудием в ее руках. Она совершила самоубийство, но переложила вину на его плечи. Максим направился к домику на берегу, когда она вернулась из Лондона, чтобы выяснить, не привезла ли она с собой одного из своих любовников – двоюродного брата Фейвела. И на всякий случай Максим взял пистолет, о котором писала Ребекка, чтобы просто припугнуть их. Он решил, что больше не станет терпеть ее выходки. Она вела себя самым бесстыдным образом, рассказывал он мне. Его не заботило, что Ребекка вытворяла в Лондоне, но он не желал, чтобы она привозила с собой мужчин в Мэндерли…

Она помолчала:

– Но Ребекка оказалась одна и начала дразнить, злить Максима, выводить его из себя, задевая самые болевые точки. Она заявила, что ждет мужчину, отца своего ребенка, и собирается впоследствии выдавать его за ребенка Максима. Она заявила, что этот незаконнорожденный ребенок унаследует Мэндерли, и все будут ликовать, потому что так давно ждали наследника. И в конце концов Максим вышел из себя, выхватил револьвер и выстрелил ей в сердце. Она умерла тут же, на месте. А потом он вымыл пол в домике: там было много крови – рассказывал он. Принес воды с моря и вымыл все. А потом перенес Ребекку на яхту, чтобы затопить где-нибудь в глубоком месте.

Но что-то пошло не так, я не знаю, что именно. Во-первых, он, конечно, был потрясен случившимся. А во-вторых, ветер усилился – Максим много лет не управлял парусами, – яхта потеряла управление, и тогда он открыл кингстоны и проделал дырки в полу. Яхта перевернулась и пошла ко дну как раз возле рифов – слишком близко от берега. Если бы ему удалось добраться до более глубокого места, все сложилось бы иначе. Яхту никогда не нашли бы, и мы бы остались жить в Мэндерли. И сейчас бы жили здесь. И у нас были бы дети и будущее. Я часто думаю о будущем, которое у нас могло быть и которого мы лишились. Сейчас я сидела бы в гостиной Мэндерли и слышала их голоса, как они перекликаются в саду и зовут Максима…

Миссис де Уинтер резко обернулась, словно и в самом деле услышала голоса детей, потом наклонила голову, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Выплакавшись, она достала из кармана носовой платок и вытерла глаза. К моему удивлению, ей довольно быстро удалось успокоиться, и, когда она снова повернулась ко мне, лицо ее обрело прежнее выражение безмятежности. И это выражение задело меня сильнее, чем то, что она говорила.

– Я объяснила это все вашему отцу сегодня, – сказала миссис де Уинтер. – Без всякого сомнения, он все перескажет вам, когда вы вернетесь домой. Но я предпочитаю, чтобы вы все услышали непосредственно от меня. Это очень важно – понять подробности случившегося. Ребекка в ту ночь лгала Максиму, зная, что у нее не будет ребенка. Она знала, что скоро умрет. И нарочно провоцировала Максима, чтобы он убил ее. Ребекка просто использовала его, мисс Джулиан. Она бы умерла через несколько месяцев, как говорил врач, – так что Максим просто пощадил ее, избавил от мучительных страданий, от долгой агонии…

– Но ведь его не это заботило в тот момент, миссис де Уинтер.

– Знаю. – Она не обратила внимания на мой тон. – Но это не умышленное убийство. Суд не признал бы его убийцей, если бы присяжные узнали, как вела себя Ребекка и до какой степени она унижала его. Но так сложилось, что до процесса дело не дошло. И за это мы навсегда остались благодарны полковнику Джулиану. Я знаю, что у него не нашлось ни одного доказательства против Максима. Но и мне, и Максиму казалось, что он догадывался обо всем. Но ваш отец сострадательный человек, поэтому я и пришла сегодня к нему. Сказать, насколько я была ему признательна. Мы с Максимом прожили пятнадцать лет, как вы знаете. Если бы ваш отец оказал давление на следователя, нам бы никогда не довелось прожить их вместе, у нас бы не было этих пятнадцати лет счастья. И мне хотелось, чтобы он знал это, прежде чем я уеду из Англии и до того, как он…

– До того, как он умрет, миссис де Уинтер?

– Что ж, можно сказать и так, – кивнула она. – Он болен и уже немолод. И мне не хотелось оставлять его в неведении. Мне не хотелось оставлять это при себе.

Я думала несколько иначе, чем она. Поднявшись, миссис де Уинтер какое-то время еще смотрела на Мэндерли, а потом, словно приняв решение, повернулась и медленно зашагала к воротам. Голова ее чуть-чуть склонилась к плечу, словно она прислушивалась к звукам, которых не слышала я. Иной раз она смотрела куда-то вдаль и улыбалась тому, кто шел ей навстречу. Быть может, она видела будущее, в котором ей было отказано, но она все же сумела пережить его хотя бы таким образом.

А я размышляла о неблаговидном толковании роли отца в этой давней истории, которое выслушала от нее. Ее версия тоже основывалась на домыслах, на том, что она узнала от Максима. И в этом варианте осталось множество белых пятен. Как мог мужчина, имевший дело с огнестрельным оружием, взять его с собой лишь для того, чтобы припугнуть Ребекку и ее любовника? Он мог сказать, что выстрелил прямо в сердце, но куда на самом деле попала пуля? Может ли человек, которому попали в сердце, залить кровью весь пол? Как только сердце останавливается, то и кровь перестает течь. Что на самом деле сказала Ребекка Максиму, из-за чего он потерял над собой контроль? Упоминание миссис де Уинтер о том, что все ждали появления наследника, навело меня на новые размышления. Два брака, и ни одного ребенка? Может быть, Ребекка бросила в лицо мужу обвинение в сексуальной несостоятельности?

Обсуждать эти вопросы с женщиной, что шла рядом со мной, было бы не только бессмысленно, но и жестоко. И ее ясность не такая безмятежная, как это казалось, и доверительность не такая полная, как она пыталась ее представить. Она слишком хорошо владела собой.

Миссис де Уинтер миновала ворота, даже не взглянув на них. А когда мы оказались в машине, снова вернулась к разговору о дневнике.

– Я догадалась, когда муж обнаружил эти записки, мисс Джулиан, – сказала она после того, как мы снова выехали на дорогу и лес образовал сплошную стену слева от нас. – После пожара в Мэндерли, в ту последнюю ночь, что мы были здесь, до отъезда в Европу. Максим захотел пройтись один, попрощаться с родными местами, и я видела, что он направился к берегу. Его не было несколько часов. А когда он вернулся, его туфли были в песке, и я поняла, куда он ходил. Лицо его побледнело, он ничего мне не сказал, но я поняла: произошло что-то ужасное. Как я теперь понимаю, он вошел в этот домик и наткнулся на дневники Ребекки. Все ее вещи оставались на своих местах, туда никто не заходил, словно Ребекка вышла погулять и вернется с минуты на минуту. А ведь прошел год с тех пор, как она умерла…

Она искоса посмотрела на меня: ее пальцы снова нервно стиснули колени.

– Как вы думаете, зачем он хранил эти тетради? Или почему он сохранил их? Это кольцо – оно было у нее на пальце, когда достали тело. Благодаря ему и обручальному кольцу ее и опознали. Почему Максим оставил то, которое Ребекке подарил ее отец, и не оставил своего?

Я задумалась и вспомнила слова самой Ребекки. После того как Максим увидел кольцо на ее пальце, в нем взыграло желание надеть на ее палец другое. И он добился своего. Но мне не хотелось огорчать вдову.

– На этот вопрос мог бы ответить только ваш муж. Неизвестно, какой смысл он придавал этому кольцу.

– Впрочем, это не имеет никакого значения, – сказала миссис де Уинтер неожиданно резко. – Все это уже ничего не значило для Максима. Говорю вам: он никогда не любил Ребекку, он ее ненавидел. Как только понял, кто она такая на самом деле, он уже не мог даже находиться рядом с нею. Если бы вы знали Максима! Его могла по-настоящему привлечь только женщина, для которой он стал бы защитником, мягкая, чистая, невинная… – Она покраснела.

– Но, может быть, существует различное понимание чистоты, – ответила я как можно более мягко. – И мне Ребекка представляется чистой, если судить по ее запискам. Она была такой, какой была, и поэтому не может быть и речи об измене.

– Боюсь, что я не совсем вас понимаю, – ответила она упрямо. – И половины того, что она написала, я не воспринимаю. В любом случае она заслуживает жалости и сострадания, ее нельзя ни в чем винить. Но она не имела понятия о беспристрастности, ее описания полны глупых преувеличений… Например, она пишет, что Максим благодаря ей пережил сильное душевное волнение и что это сам по себе дар. Ничего абсурднее придумать нельзя. Его никогда не привлекала суета. Мир, покой, размеренная жизнь – вот что ему было по душе. Если вы повернете здесь, то мы как раз окажемся у отеля, мисс Джулиан…

Впереди замерцали огни. Здание располагалось прямо на берегу моря – маленький, скромный, вполне традиционный отель, который обычно выбирали люди старшего возраста.

– Я остановилась здесь под своей девичьей фамилией, – призналась миссис де Уинтер, когда мы подъехали к месту парковки. – Предпочитаю, чтобы меня не узнали. Мы с Максимом всегда жили сами по себе. Зачем это нужно, чтобы люди знали, кто ты на самом деле, если ты приезжаешь на короткое время? И к тому же люди всегда любят допытываться… выспрашивать подробности…

Она помедлила:

– Я так тоскую по своему мужу. У меня было одно-единственное желание в жизни – сделать его счастливым. И я знаю, что мне это удалось. Чувствую это сердцем. Мы редко разлучались, и он стал полностью зависеть от меня. Но мы не так много разговаривали, так что иной раз я чувствовала себя одинокой. Вот почему мне по душе такие маленькие отели, как этот…

Миссис де Уинтер повернулась ко мне, лицо ее снова озарилось.

– Сразу вспоминаю такие же маленькие отели, где мы с ним любили останавливаться во Франции. Иной раз, сидя здесь на террасе, я представляю, что Максим сидит рядом со мной, и я рассказываю ему всякие истории про остальных жильцов. Он делает вид, что ему скучно, отвечает грубовато, как это случалось с ним. Но я знаю, его дух здесь, рядом со мной, и что он не скучал, а просто дразнил меня. Он счастлив, он очень счастлив, как мы всегда были…

И вдруг миссис де Уинтер резко повернулась, как уже происходило с ней не раз. Словно ее кто-то окликнул.

– Вы слышите? – спросила она меня нервно. – Мне показалось, кто-то позвал меня…

Я ответила, что ничего не слышала, но она, похоже, не поверила мне.

– Должно быть, чайки кричали, – торопливо проговорила она. – Или еще какая-то морская птица. Они умеют издавать такие тоскливые звуки. Ну что ж, мне пора идти. Предстоит долгое путешествие. И как только я вернусь в Канаду, то оставлю все позади – раз и навсегда. Хочу начать все с самого начала. Больше выходить на люди, встречаться с ними. Может быть, даже начну работать. Мне нет необходимости зарабатывать на жизнь. Максим заранее обо всем позаботился, но мне нравится быть полезной людям. Может быть, приму участие в каких-то благотворительных акциях. Им всегда нужны добровольные помощники.

Обычная безмятежность снова вернулась к ней, но глаза оставались потерянными. И я уловила панические нотки в ее голосе. Мне стало ее жаль, и она, должно быть, заметив это, тотчас покраснела, схватила перчатки, сумочку и открыла дверь, чтобы поскорее ускользнуть.

– Вы были так добры. – Она сжала мою руку. – Вы так внимательно меня слушали. И я была рада снова повидаться с вашим отцом. Надеюсь, что я правильно сделала и не очень утомила его… Господи, уже половина седьмого. Как летит время! Мне надо идти. Спасибо вам еще раз. До свидания, мисс Джулиан.

Я смотрела ей вслед: ничем не примечательная пожилая женщина. И вскоре она смешалась с другими постояльцами отеля – такими же немолодыми парами, которые возвращались с прогулки.

На террасе миссис де Уинтер замедлила шаг. При вечернем освещении ее серое платье стало отливать перламутром, и она посмотрела на море. Я проследила за ее взглядом, а когда снова повернулась в сторону террасы, она уже исчезла.

Развернувшись, я снова поехала в сторону холмов. Опустив окна, я нажала на газ, машина рванула вперед. Мне хотелось оставить миссис де Уинтер позади как можно быстрее, чтобы я уже не могла вернуться к ней. Потому что впереди меня тоже ожидало такое же одиночество. Я надеялась на любовь, как и большинство людей, но если помнить, что ожидает овдовевшую женщину, то ее участь ничем не отличается моей.

Представляла ли она, поставив перед собой задачу сделать мужа счастливым, сколько долгих одиноких дней ее ожидает впереди? Постаралась ли она сделать так, чтобы ее любовь обернулась для мужа компенсацией за убийство? Если любовь способна довести женщину до такого, то это может вызвать только отторжение. Тяжело было слушать вторую жену Максима, зная, что вскоре прочту то, что пишет первая, – третья тетрадь ждала меня в «Соснах».

Оставив машину во дворе, я быстро поднялась прямо в кабинет отца. Он сидел там вместе с Розой, и они о чем-то оживленно разговаривали перед моим приездом. Роза выглядела задумчивой и расстроенной, лицо отца побледнело и осунулось. Не говоря ни слова, отец протянул мне тетрадь. Я взвесила ее на ладони. И сразу почувствовала разницу между этой тетрадью и второй – этот маленький черный гробик был намного легче.

Я развязала тесемки и открыла обложку. На первой странице, наполовину надорванной, стояла дата: 12 апреля. День, когда Ребекка умерла. Под датой, выведенной рукой Ребекки, находилась запись, сделанная явно в момент сильнейшего душевного волнения. Только одно слово: МАКС.

Под ней отрывки первого предложения – они были еще различимы, я видела знакомые очертания букв, но слезы размыли их настолько, что невозможно было ничего разобрать.

Остальная часть страницы была вырвана вместе еще с несколькими листами. А те, что остались в тетради, были пусты. Последние слова, обращенные к мужу, кто-то вырвал и уничтожил. Последнего послания не осталось, и последних слов тоже. Ребекка хранила молчание.

– Кто это сделал? – спросила я возмущенно, стараясь унять дрожь в руках. – Максим?

– Возможно, – вздохнул отец. – Или миссис де Уинтер, хотя она это отрицает.

– Но это могла сделать и сама Ребекка. Все равно этого уже никогда не выяснить. Но я знаю, кому бы я отдала предпочтение из этой троицы, – сказала Роза. – Очень глупо: ничто не говорит громче, чем молчание, – добавила она.

30

Ночью отец спал крепко и спокойно, даже похрапывал, а я долго не могла заснуть.

Утром я принесла ему завтрак в постель, но оказалось, что он уже успел встать. Я ждала, что он начнет меня расспрашивать про миссис де Уинтер, но вновь убедилась, насколько решительно он отгораживался от всего, что имело отношение к прошлому. За предыдущую неделю ему удалось освоить трудное искусство забывать. Он полностью сосредоточился только на подготовке к ленчу, к приезду Тома и его друга Николаса Осмонда. И готовился весьма тщательно: разложив несколько костюмов и галстуков на кровати, он придирчиво рассматривал их.

– Хочу выглядеть представительно. Кстати, ты ведь знаешь, что к нам должен присоединиться и мистер Латимер – я тебя, кажется, предупреждал. Он несколько оживит нашу беседу. А теперь взгляни женским глазом, который костюм лучше – этот или тот?

Отец прекрасно знал, что не упоминал о том, что пригласил Фрэнсиса. И предложил мне на выбор два одинаково тяжелых твидовых костюма. Если сейчас, в девять часов утра, уже было довольно тепло, то можно себе представить, насколько повысится температура к ленчу. Я попыталась склонить отца к более легким костюмам, которые сохранились еще со времен его пребывания в Сингапуре, но он решительно отказался от них. И я догадывалась почему: ему невыносима была мысль, что кто-то заметит, как сильно он исхудал за последнее время. А плотная тяжелая ткань скрывала худобу. Мне пришлось смириться, и я указала на зеленоватого оттенка костюм.

– То, что надо, – удовлетворенно сказал отец, приподнимая его. – В котором часу прибывают наши мальчики?

– Часов в двенадцать, папа. Что-то около того.

– «Что-то», «около»… – проворчал он. – В наше время люди были более пунктуальными, если им назначали время встречи. Да, мне еще надо подумать насчет выпивки. Что осталось в наших погребах? Кажется, у нас еще имеется пара бутылок этой настойки, но я почему-то никак не мог отыскать их…

Я поспешила вниз и спрятала бутылки в самое надежное место, а потом мы с Розой вынесли обеденный стол в сад.

– Он наденет твидовый костюм, – сказала я, устанавливая вазу с цветами на белую скатерть, и воздух сразу пропитался нежным ароматом. – Роза, какой сегодня чудесный день! – невольно воскликнула я.

– Ты очень хорошо выглядишь, – отозвалась она. – Надеюсь, сегодня отец не доставит нам хлопот. Когда я выставлю заливное, сделай вид, что не заметила там чеснока. Ты же знаешь, как к этому относится отец. Если, конечно, мистер Галбрайт сдержит свое обещание и привезет чеснок…

Том – человек слова. Он приехал со своим другом на какой-то экзотической, как я поняла, спортивной марки машине в двенадцать часов пять минут. Они приехали с парома из Сант-Мало рано утром и привезли фрукты из Франции, которые нельзя было приобрести в Керрите, бутылку шампанского, несколько сортов молодого вина, гроздья винограда, связки розового чеснока, пучки острого пахнущего чабреца, ароматного розмарина и майорана, пакет кофе в зернах и в изысканной коробке, перевязанной ленточкой, домашней выпечки бисквитное печенье в виде пальмовых листьев.

Роза тотчас, как только корзина с подарками оказалась на кухне, занялась приправами. А я, с удивлением окинув взглядом щедрые дары, перевела взгляд на Тома.

За две недели пребывания во Франции он совершенно преобразился: загорел, стал улыбчивым, и я сразу почувствовала, насколько теперь с ним легче и проще общаться. А его друг? Я ожидала увидеть ученого сухаря, опечаленного вдовца, но Николас Осмонд оказался, быть может, самым красивым мужчиной, какого я когда-либо видела в своей жизни и какого я вряд ли еще увижу: золотистого цвета волосы, золотистая кожа и сапфирового цвета глаза. Когда он стоял на одном месте, что случалось довольно редко, слегка изогнувшись и упираясь рукой в бедро, то в памяти сразу всплывали картины художников эпохи Возрождения. Ему не место было на нашей кухне. Он должен был идти с лилией в руках к Деве Марии.

Даже Роза дрогнула, когда их знакомили. Она выглядела несколько ошеломленной и быстро отвернулась, делая вид, что нужно как можно быстрее заняться приношениями, что куда уложить: на лед, в пергамент или в солому.

– Можно мы откроем шампанское, мисс Джулиан? – спросил Осмонд, озарив комнату улыбкой. – Оно еще не успело нагреться, один из официантов на пароме дал нам свежий лед этим утром. Отпразднуем нашу встречу. Какой чудесный дом! Что за дивный день! Мисс Джулиан – нет, я не могу к вам так обращаться. Можно я буду называть вас просто Элли? Элли, а где ваш отец? Как он? Я так давно хотел встретиться с ним. Том мне столько рассказывал про полковника Джулиана. У меня такое впечатление, будто мы знакомы…

Я знала, где мой отец. Он прятался в кабинете. Я привела его вниз.

– Рад снова видеть вас, Том, – сказал отец, пожимая ему руку.

А потом его познакомили с залетевшим к нам по ошибке ангелом. Я видела, что отец делает над собой усилия, чтобы не поддаться его обаянию. Я видела, как его взгляд остановился на золотистых волосах, которые завивались крупными волнами и доходили почти до плеч. Я видела, как взгляд холодных глаз остановился на расстегнутой на груди рубашке без галстука. Его собственные рубашка и костюм были застегнуты на все пуговицы.

Но ледяные кристаллы таяли под флюидами, распространяемыми Осмондом на всех присутствующих.

– Наконец-то мы встретились, полковник Джулиан. Том мне столько рассказывал о вас, – начал Осмонд и тут увидел Баркера. – Какой великолепный пес! Мне нравятся такие собаки. Помесь с ньюфаундлендом? В детстве у меня был такой же – очень умные псы, мы везде ходили с ним вместе. Это Баркер, так ведь? Нет, старина, не вставай!

И Баркер, который всегда сторонился незнакомцев, поднялся на свои истерзанные артритом лапы. Осмонд подошел к псу и подал ему руку. Баркер обнюхал ее, посмотрел на Осмонда и лизнул его ладонь. И Осмонд, встав на колени, потрепал огромную голову Баркера. Я посмотрела на отца. Льдинки в его глазах растаяли, и он широко улыбнулся. «Ангел, – сказала я себе, – покорил и его».


Это был удивительный ленч. Вспоминая теперь о нем, я почти не могу привести подробностей и, конечно, не могу припомнить ничего, что бы тогда подсказывало, насколько круто вскоре переменится моя жизнь.

Перед тем как мы сели за стол, Том отвел меня в сторону, взял за руку и без свойственного ему стеснения и замешательства рассказал, что он решил сделать с кольцом Ребекки – оставить его там, где оно должно быть.

– Не поедешь ли со мной и Николасом после обеда в Мэндерли? – предложил он. Ему хотелось поговорить со мной там.

– Я так рад снова видеть тебя, Элли, – сказал Том, обнимая меня за плечи. – Нам столько надо наверстать…

Действительно, мы уже столько упустили. И ожидание предстоящего разговора добавило новых красок к и без того нарядному столу. Сколько же длился этот ленч? Наверное, часа два. Но они прошли в каком-то золотом тумане, и мы совершенно не замечали времени.

Я вижу, как сейчас, отца, который сидел между Розой и Осмондом. И я вижу себя между Томом и Фрэнсисом, который приехал чуть позже, когда закончил прием в амбулатории. И помню, что мы подавали к столу: Роза прекрасная кулинарка, и на этот раз она тоже была на высоте. Окрошку, заливное из рыбы – свежих лососей, пойманных утром. Отец ел заливное, не выразив недовольства, даже не обратив внимания, что оно заправлено чесноком. Помню клубнику, бисквитное печенье в виде пальмовых листьев и крепкий ароматный кофе. И вино, которое пахло летом, и тень от дерева, которая покачивалась над белой скатертью. А еще я чувствовала что-то неуловимое, и оно называлось счастьем.

За этим ленчем я поняла, какой это великий дар – обаяние. Когда люди говорили про Ребекку, они пытались объяснить природу ее магического воздействия на окружающих, но я с трудом понимала их. Сегодня я ощутила силу обаяния личности на себе. Я бы и представить не могла, что это такое, насколько мощным, неотразимым притяжением оно обладает и какое это редкое качество, если бы не встретилась с Николасом Осмондом.

Обычно при слове «обаяние» возникает впечатление чего-то искусственного – своего рода манипулирования людьми. Но истинное обаяние – это дар богов. Оно всегда, в любую минуту, в любую секунду остается очень естественным. И в чем-то сродни магии, устоять против него невозможно.

Николас Осмонд – как и Ребекка – не прилагал ни малейшего усилия, чтобы очаровать окружающих, но от него исходила какая-то живительная энергия, которая заражала всех вокруг. И, глядя на Николаса, – а не смотреть на него было невозможно (наверное, точно так же от Ребекки было невозможно отвести глаз), – ты видишь, как все вокруг меняется. Обыденное превращается в необыкновенное, свет становится кристально ясным, словно на нас струится какой-то дополнительный отблеск, преображавший все вокруг. И у меня возникло ничем не объяснимое ощущение, что Ребекка смотрит на нас.

Даже не помню, о чем именно мы говорили. То ли про деревушки, то ли про девушек, про юг или вьюгу, про мол или пол… Даже наблюдательный Фрэнсис попался – я это поняла, потому что за час узнала про него больше, чем за все то время, что он навещал нас. Он готовился встретить Тома в штыки, когда их знакомили. Наверное, наслышался от керритских сплетниц про меня и про Тома, или отец что-то говорил про него. Но за столом его враждебность улетучилась, хотя я заметила, что он внимательно присматривается к Тому и его другу.

Присутствие Фрэнсиса, как всегда, привело отца в наилучшее расположение духа. В нем проснулось чувство юмора, от его раздражительности не осталось и следа. Он пересказывал истории про Сингапур, которые я не слышала уже лет десять. Он съел всю свою порцию с наслаждением и не отпустил ни единого критического замечания насчет поданных блюд.

– Мне не стоит, – сказал он, удерживая руку Тома, когда тот собрался подлить ему еще вина. – По распоряжению врача… Я бы рискнул пригубить второй бокал, но он сидит напротив и не сводит с меня глаз. Так что…

– Вовсе нет. Я слежу совсем за другим, – улыбнулся Фрэнсис, и они с отцом обменялись понимающими взглядами. Словно наслаждались какой шуткой, смысл которой нам был неизвестен.

– Знаете что, Осмонд, – сказал отец с великодушным видом, когда еду убрали со стола и он собирался уйти к себе, чтобы отдохнуть, как ему было предписано. – Приезжайте к нам еще. Уговорите Тома приехать на выходные. Если погода окажется хорошей, Фрэнсис отвезет вас порыбачить, он учит Элли грести. Вам найдется где разместиться. В нашем доме столько свободных комнат. И мало какие из них используются. Элли, убеди их…

Брови Розы взметнулись вверх, кроме нее, еще никто не останавливался в «Соснах» после войны. Шесть приглашений на обед за последние десять лет – рекордная цифра. А я нахмурилась: не потому, что не могла припомнить, когда это Фрэнсис учил меня грести (это было всего два раза), а потому, что не могла понять, зачем отец произнес эту фразу.

Я вошла в дом, чтобы проследить, не нужно ли что отцу. Я открыла окна в его комнате и опустила занавески. И увидела Фрэнсиса внизу, в саду. Он отошел от остальных и остановился возле каменной ограды, глядя на море. И я видела, как он вдруг развернулся и пошел назад, словно его что-то взволновало. Он мельком посмотрел на часы, взглянул на окна отцовской комнаты. Солнце било ему в глаза, поэтому я не могла понять, видел он меня или нет.

Баркер устроился на коврике. Отец наконец расстался со своим твидовым пиджаком и с башмаками. Лег на кровать, сразу закрыл глаза, и мне показалось, что он заснул. Я на цыпочках двинулась к дверям, но только подошла к ним, как он открыл глаза и посмотрел на меня.

– Мне бы хотелось, чтобы ты определилась, Элли, – проговорил он. – Только об этом я сейчас и думаю. И когда ты сделаешь выбор, я умру со спокойным сердцем. Я не протяну ноги, пока не успокоюсь насчет тебя. Надеюсь, ты понимаешь это.

– В таком случае тебе еще предстоит прожить очень много лет, – ответила я.

– Не потерплю такой наглости, – ответил отец и вздохнул. – Слышишь, опять начинается прилив.

Я уже собралась выйти, но остановилась. Совершенно неожиданно слезы и одновременно прилив счастья нахлынули на меня. Вернувшись к кровати, я поцеловала отца в лоб.

– Ленч нам удался, Элли. – Его глаза закрылись. – Мне понравился этот парень – Осмонд. Вдовец… ему только надо немного подстричь волосы. Галбрайт тоже в отличной форме. Я едва смог узнать его, когда он вошел. Латимер в восторге, никогда не видел его таким довольным. И зачем только Роза положила чеснок в заливное, оно и без того получилось. Когда вы поедете в Мэндерли?

Я пропустила мимо ушей слова, сказанные в полудреме, и ответила только на последний вопрос, сказала, что мы собираемся выйти прогуляться после обеда. А потом Николас и Том отправятся к сестрам Бриггс, а я вернусь домой к чаю. А Фрэнсис останется, мы собирались с ним снова поплавать.

– Ты славная девочка, Элли, – сказал отец и похлопал меня по руке. – Конечно, очень своенравная – всегда была – и оставайся такой же. Живи своим умом, будь такой же независимой, каким был я, и не открывай карты кому попало. Твоя мать тоже была сдержанной. Она бы гордилась тобой, я знаю. И я горжусь тобой. Не представляю, что бы я делал без тебя. Короче говоря… А теперь иди…


Я подождала, пока не убедилась, что он спокойно заснул, а потом быстро спустилась вниз. День стоял чудесный, солнечный и ясный, море оставалось спокойным, небо безоблачным. Я потрогала брошь Ребекки, которую приколола к своему голубому платью утром. Мне хотелось кружиться или петь.

– Ты выглядишь такой счастливой. Это тебе очень идет, Элли, – отметил Фрэнсис с улыбкой, когда я прошла мимо него.

– Но я на самом деле счастлива, – ответила я.

– Куда мы поплывем сегодня, к реке или к океану?

– К океану! – сказала я и танцующим шагом пошла дальше. Я знала, мой ответ доставит ему удовольствие, я видела, как переменилось его лицо. Я оставила его в саду с Розой, а сама села в низкую скоростную машину рядом с ангелом. Том с трудом разместился позади нас. Верх машины оставался открытым, и воздух упруго ударил в лицо. Я никогда не ездила в спортивном автомобиле и не представляла, что это настолько возбуждает.

Мы с быстротой молнии пронеслись мимо бывшего коттеджа Тома, затем стрелой взлетели на холм и устремились к заросшему деревьями Мэндерли, как вкопанные остановились у железных ворот, распахнули их и пошли по дороге.

– Ты взял с собой кольцо, Том? – спросил Осмонд.

Том кивнул, и я увидела, как они обменялись короткими и многозначительными взглядами.

– Не верится, что я смогу увидеть Мэндерли собственными глазами, – проговорил Осмонд. – Встретимся на берегу, хорошо? – И он скрылся между деревьями.

А я невольно напряглась. Я осталась наедине с Томом и не сомневалась, что они сговорились об этом заранее. Если бы Том оставался таким же сдержанным, каким был всегда, я бы чувствовала себя иначе, но уверенность и в эту минуту не покинула его.

Мне бы хотелось знать, что послужило причиной такой резкой перемены – он производил впечатление мужчины, принявшего какое-то важное решение. И теперь примирился с самим собой. Но я быстро забыла об этом, когда мы заговорили, шагая по тропинке меж деревьев. Я начала рассказывать ему о том, что произошло за время его отсутствия: описала встречу с миссис Дэнверс и миссис де Уинтер, рассказала про книги, найденные в домике, про листок бумаги с именами детей, о брошке-бабочке и последней тетради с предусмотрительно вырванными страницами.

Том слушал внимательно и задавал вопросы, которые я ожидала от него услышать. Но к тому моменту, когда мы подошли к месту, где заканчивались деревья и светило солнце, я заметила, что между нами словно бы возникла дистанция. Даже когда я рассказала ему о разоблачительных признаниях миссис де Уинтер, он отозвался как-то до странности вяло. Без всякого энтузиазма. Ему было интересно, что я рассказывала ему, но не так, как это было раньше. Казалось, его мысли заняты чем-то другим и находятся где-то в другом месте. Несколько раз Том посмотрел на меня с симпатией, но так, словно издалека.

Я решила, что рассказываю слишком подробно и перечисляю слишком много вопросов, которые возникали в связи с новыми сведениями. Может быть, ему не терпится самому рассказать про поездку в Бретань и про то, что он там открыл?

– В Бретани? Как я уже говорил за ленчем, мы чудесно провели время. – В этот момент мы вышли на солнце и, не сговариваясь, посмотрели на море. – Берег там очень похож на этот, и я сразу понял, почему у Ребекки возникло ощущение, будто она вернулась к себе домой. Мы с Никки нашли несколько прелестных рыбачьих деревушек, совершенно не тронутых цивилизацией. И церкви там очень интересные…

– Но ты побывал в той деревушке, где она жила? – перебила я нетерпеливо.

– Разумеется, но сначала мы поездили по округе. Ник не сразу определился, так что мы ехали по берегу довольно медленно. И оказались на месте только через неделю.

– Ты ждал целую неделю? А я тут сгорала от нетерпения. Том, скажи, ты нашел эту деревушку, ее дом?

– Да, совсем крохотное селение. Их дом стоял особняком. И когда открываешь дверь, то ступаешь прямо на песок – в точности как описывала Ребекка. Но дом стоял пустой, с забитыми ставнями, так что невозможно было заглянуть внутрь. Мы надеялись, что сумеем отыскать ключ. Один из рыбаков, похоже, охранял дом. Но нам так и не удалось найти его. Наверное, мы разминулись.

– А где вы остановились? Побывали ли в церкви и шато ее кузины? Кто-нибудь из членов семьи Мари-Хелен еще жив? Может быть, сын, который и дал название яхте Ребекки?

– Мы выбрали маленький отель, точнее, дом для гостей. Жена хозяина готовила великолепные блюда. Она попала под обаяние Ника, как и все остальные люди, ты сама имела возможность в этом убедиться, так что у нас оставалось, в общем-то, не очень много свободного времени. Никого из семьи Мари-Хелен нам не удалось найти. Ее сын погиб во время Второй мировой войны. И мы так и не смогли установить, как и почему утонул тот парень, про которого писала Ребекка. Но я и не надеялся на это, собственно. Берег там довольно опасный, и ежегодно происходит столько несчастных случаев и столько людей утонуло…

Что-то тут было не так. «И это говорит человек, который все проверял и перепроверял по нескольку раз?» – насторожилась я.

– Но мы не напрасно потратили время, – продолжал Том, глядя через мое плечо в сторону домика на берегу.

Я обернулась и увидела стоявшего в отдалении Николаса Осмонда. Солнце озаряло его золотистые волосы.

Мы с Томом пошли к нему по тропинке. Начался прилив, и вскоре рифы исчезли под водой.

– Надеюсь, что нет, – кивнула я, чувствуя, как радостное настроение покидает меня, несмотря на все мои попытки удержать его. – Я была бы так рада побывать там и увидеть все своими глазами…

Том взял меня за руку.

– Почему ты говоришь так печально? – с улыбкой спросил он. – Все там выглядит в точности, как описывала Ребекка, можешь поверить. Никаких разночтений и противоречий… – Он помедлил и мягко продолжил: – Но почему-то такие места лучше представлять мысленно. Воображение дарит нам гораздо больше подробностей, так любит повторять Никки.

Ракушки под нашими ногами похрустывали, мы наступали на створки, и они ломались под нашей тяжестью, пока мы шли к домику. Земельные агенты уже закончили свою работу: окна домика были забиты досками, а на двери болтался большой висячий замок. Мне вспомнился разговор с миссис де Уинтер, состоявшийся накануне, который не изменил ничего. Она дала ответы на многие вопросы, но те, которые остались, были намного важнее.

Мы развернулись и направились в обратную сторону. Я ускорила шаги, Том продолжал идти чуть медленнее, и между нами образовалось свободное пространство.

Сбросив сандалии, я пошла по кромке берега, которую лизали волны, а заодно и мои босые ступни. И меня переполняло обещание чего-то. Остановившись, я стала смотреть на море, где утонула яхта. Тело Ребекки долго лежало в воде прямо напротив того места, где я сейчас стояла. И когда-то для Тома это имело такое же большое значение, как и для меня. Но теперь… теперь у меня было такое ощущение, что для него это уже не столь важно. Он отдалился, и я ощущала это. И, наверное, Том поступил правильно. Может быть, я придавала случившемуся слишком большое значение, потому что вся моя повседневная жизнь выглядела размеренной и ограниченной.

Поверила ли я этому? Я смотрела на волны. Нет, не поверила. Прошлое очень значимо. И мертвые очень много значат для нас. И подобного отступничества я не ожидала от Тома.

– Ты утратил интерес к этой истории, – горько сказала я. – Тебя все это уже не так волнует, как прежде. Поэтому ты решил выбросить кольцо Ребекки сегодня? Ты хочешь, чтобы море поглотило его навеки, а ты вернешься в Кембридж и навсегда забудешь об этом. Для тебя это всего лишь эпизод, я знаю.

– Но чем ты подавлена? Возьми мою руку. – Том придвинулся ближе. – Я больше не мог жить таким опустошенным, каким был прежде, – это нездоровое состояние. И приезд в Бретань, разговоры с Ником убедили меня в этом окончательно. В эту поездку я понял, что для меня самое главное. Я не могу проводить большую часть своего времени, размышляя об умерших. Тебе тоже не следует. Я хочу жить своей жизнью и думать о будущем. Теперь у меня такое ощущение, словно я наконец осознал, кто я есть, словно я обрел себя. Ответ на вопрос, кто ты такой, дадут не родители, которые произвели тебя на свет, а сам человек. Вот к чему я пришел наконец. Элли, посмотри на меня, пожалуйста. Мне надо непременно тебе кое-что сказать…

Я повернулась к нему. Он смотрел мне под ноги с сосредоточенным видом, и на его лице светилась нежность, которой я не замечала прежде.

– Послушай, Элли, – начал Том, – я сильно изменился. И меня изменила эта поездка в Бретань. Все последнее время я находился под сильным влиянием Ребекки, и ты влияла на меня… даже более того. Месяц назад я бы не посмел признаться тебе в этом. И две недели тому назад я попытался, но не смог. А теперь могу. И более того, я не считаю нужным ничего скрывать…

Он замолчал. Ник начал спускаться с утеса и окликнул Тома. Тот обернулся. Я пыталась проследить ход его мыслей, но мое сердце оказалось более понятливым. Две недели назад я еще не смогла полностью избавиться от смутной надежды, и во мне вновь вспыхнула радость, но тут я увидела выражение лица Тома.

Он смотрел на своего друга, и оно менялось. И я поняла, что это означает, – или начинала догадываться. Я увидела выражение любви – мне следовало заметить его значительно раньше. И в самом деле, когда любовь настолько сильна, ошибиться невозможно. Она светилась в его глазах, и я даже отступила назад – такое от него исходило сияние.

Я снова посмотрела на Ника, на его золотистые волосы и поняла: если Том так сильно переменился, ко мне это не имеет никакого отношения, так же как на него не оказало никакого влияния чтение записок Ребекки. Он мог так думать, но на самом деле перемены произошли благодаря златоволосому ангелу. И мне кажется, Том понял, что ему больше ничего не надо объяснять, он увидел, что я все осознала.

– Элли, – сказал он вопросительно, – теперь ты поняла? Мне следовало признаться тебе, но я не знал, какой отклик в твоей душе это вызовет. Если я сделал что-то не так или если невольно ввел тебя в заблуждение…

– Нет, конечно, нет, – быстро ответила я. – И я очень рада за тебя. За вас обоих. Я ведь уже говорила прежде: мы с тобой друзья. И, надеюсь, останемся ими и в дальнейшем.

И как только я проговорила это, тотчас осознала, что это истинная правда. Я была рада за них. Боль все еще осталась в моей груди, мне еще не удавалось полностью выбросить Тома из своего сердца, хотя я и пыталась, и я стыдилась своей тупости, но все это было несущественно по сравнению с той радостью, которую я переживала за Тома и его друга. И она поможет мне полностью залечить рану.

Я обняла Тома, и, когда Ник подошел ближе, я обняла и его.

– Кольцо, кольцо! – воскликнул Ник, который воспринял мое объятие как добрый знак. – Быстрее. Еще минут десять, и волны полностью закроют скалы.

Мы побежали по помосту, а потом перебрались на скалы: Том впереди, а мы с Николасом за ним.

– Я вижу, что Том все сказал. Ты не огорчена? – спросил Осмонд, глядя на меня своими синими глазами.

– Нет. Из-за чего?

– Большинство так ведут себя. Это считается неприличным, очевидно. – Он запнулся, глядя на Тома, шедшего впереди нас. – Я всегда любил его, с первой минуты нашего знакомства. И я уверен, что моя жена знала это, хотя я никогда не признавался ей в своих чувствах. Как и Тому. Я не такой отважный, как он. В этом между нами большая разница. Я привык скрывать, кто я есть, и считал, что, женившись, смогу переделать себя, стать таким, каким меня хотят видеть другие. И я пытался…

Он снова помедлил, а потом лицо его озарилось.

– А потом Том написал мне и спросил, не хочу ли я поехать вместе с ним в Бретань. И как только я распечатал письмо, то сразу понял, о чем он на самом деле меня спрашивает. Он предоставлял мне возможность понять себя. И я дал себе слово, что больше никогда не стану лгать себе. Я сделал выбор.

– Идемте, – позвал нас Том, успевший добраться до скал. Осмонд положил мне руку на плечо и заглянул в глаза:

– Ты огорчилась? Ты все еще любишь его?

– Не знаю, – ответила я, и когда честно призналась, то поняла, что это правда. – Мне казалось, что я была в него влюблена. До этого я только однажды влюблялась, так что, быть может, я не очень хороший судья самой себе. Том вел себя безукоризненно, но остановиться не так просто. Теперь, быть может, это будет намного легче. И я справлюсь. Чахнуть от тоски я не собираюсь, обещаю…

– Чахнуть от тоски не самое лучшее, что можно придумать, – ответил Осмонд, улыбнувшись. – Я наблюдал за тобой во время ленча, и мне показалось, что утешение находится совсем рядом. Идем, Элли.

И, обняв меня за плечи, он повел меня к скалам. А я думала над словом «утешение». Перепрыгивая с камня на камень, мы отошли как можно дальше от берега и остановились возле Тома. Он достал из кармана тоненькое колечко Ребекки.

Течение, обогнув мыс, устремлялось в океан. Позади нас кипели и бушевали, ударяясь о скалы, волны, которые стремились обрести свободу. Там разбилась яхта «Я вернусь», оттуда до Ребекки доносилось пение сирен…

Над нами кружились и кричали чайки. И полуразрушенное здание Мэндерли темнело среди деревьев. Солоноватый ветер дул нам в лицо, и все пахло свежестью и дышало обновлением. Я отодвинулась немного в сторону от Тома и Никки. Сорок лет назад Ребекка впервые пришла сюда и заговорила на языке этих вод, ветра и деревьев.

Колечко сверкнуло в руках Тома, и я подумала о том, кто ей подарил его, когда и что оно значило для нее. И попыталась впитать всю ее храбрость, целеустремленность, готовность все начать сначала…

Вода еще ближе подступила к скалам. Том подбросил колечко как можно выше вверх, оно сверкнуло в последний раз и скрылось в голубовато-зеленых волнах. И я решила, что больше не должна приходить сюда, с этим покончено.

На обратном пути нам пришлось делать более рискованные прыжки – над водой торчали только самые гребешки скал. Когда мы дошли до машины, жара спала. Том и Ник довезли меня до Керрита и остановились у домика сестер Бриггс. Молодые люди зашли попрощаться с Элинор и Джоселин, а я, довольная тем, что могу побыть одна, отправилась пешком через городок и холмы к «Соснам». У меня не было никакого предчувствия, что вскоре случится, хотя представляла я себе этот момент много раз.

Глядя на цветущие кусты роз, я пыталась впитать в себя все, что видела. Мне надо было отказаться от Тома, и это было очень трудно. Маленькие лодочки внизу покачивались на волнах, и я позволила своему воображению представить будущее, которое еще выглядело туманным и неопределенным, но я знала, что за линией горизонта открываются новые дали. Я смотрела на трепещущий океан и вдруг поняла, что кто-то зовет меня по имени. Я подняла глаза и увидела, что Роза стоит у ворот «Сосен», ее лицо побелело от волнения:

– Элли, Элли! – кричала она. – Скорее!..

Я взбежала на холм, промчалась по садовой дорожке, мимо роз, между пальмой и араукарией к двум фигурам, застывшим в странных позах в дальнем конце сада. Фрэнсис Латимер стоял на коленях у каменной стены. Отец лежал на земле, прислонившись к стене, и его лицо… его лицо совершенно переменилось.

Я не могла вымолвить ни слова, не могла закричать. Упав на колени, я обняла отца. Его глаза все еще были открыты, он еще дышал, хотя с трудом. И я знала, что он ощутил, что я рядом с ним, и, мне кажется, почувствовал мое прикосновение, хотя по его лицу было видно, что он отправился в путешествие, откуда никто не возвращается и куда я не могла последовать за ним.

Отец уже видел, что приближается к месту назначения, и это путешествие отнимало остаток сил и энергии, требовало от него все внимание. Поэтому он не смотрел на меня. Но все равно я знала – он почувствовал мое присутствие, и это облегчило ему последний переход. Напряженное усилие прошло, рука дернулась и затихла в моей руке. С его губ сорвалось какое-то слово – наверное, мое имя, но ему не удалось внятно выговорить его.

Потом он вздохнул и успокоился в моих объятиях. Я ждала, когда отец снова заговорит, потому что знала, он должен заговорить, потому что это было очень важно. Поток любви, переполнявший мое сердце, был таким мощным, что он мог оживить его, и я еще крепче обняла отца и попробовала направить этот поток в него. Я видела, что он заснул, и не могла понять, почему он заснул с открытыми глазами. А потом Фрэнсис осторожно положил мне руку на плечо и сказал:

– Все кончено. Он ушел, Элли…

– Нет, – сказала я. – Ты ошибаешься.

Он не ошибся, но это произошло так тихо, что я не могла ощутить, когда отец переступил заветный порог. Между одним вдохом и выдохом, пока я обнимала его, он ушел навсегда. Я не могла понять этого, пока Роза, которая все это время держала дверь закрытой, не выпустила тень моего отца. Его безмолвного друга. И Баркер залаял. Впервые в жизни.


Это произошло три месяца назад. Погода все еще остается теплой, но я уже начинаю ощущать ароматы осени по утрам.

Я приучилась жить одна, без отца. Никаких открытий больше не произошло после его смерти, никаких спрятанных писем, никаких документов, которые могли бы ответить на мои вопросы или устранить чувство неопределенности. И я была даже рада этому. Горе помогло мне осознать, что неопределенность, недосказанность несут в себе больше правды. После утраты отца и вся история Ребекки утратила смысл, но осталось ее влияние.

После похорон пришло много писем от людей, знавших отца. Иной раз я узнавала человека, которого они описывали, но чаще всего нет. Но я уже подготовилась к этому, пока занималась изучением истории жизни Ребекки, следов, оставленных ею в людской памяти.

«Сосны» купил Фрэнсис Латимер, с которым я очень сблизилась после смерти отца. Он привык иметь дело со смертью в больнице, привык к печали и горю и знал, какой это долгий и извилистый путь – пережить потерю близкого человека.

Летом мы много времени проводили вместе с ним и с его детьми – гуляли, плавали на яхте, устраивали пикники. И они помогали мне излечиться. Никто не смог бы помочь мне так, как помог Фрэнсис.

Меня всегда опекал отец, заменивший мне, в сущности, и мать. Он не давал мне вникать в денежные проблемы, убеждая, что это не женское дело, так что я пребывала в полном невежестве в этих вопросах и вряд ли смогла бы вынести весь груз счетов, налогов, взносов, оформления бумаг – все, что неизбежно следует за смертью. Мне вдруг пришлось вникать в такие подробности с юристами, банками и судебными исполнителями, которые часто выходили из себя из-за того, что я никак не могла взять в толк, что от меня требуется, что я никак не могу найти строчку, где должна поставить подпись. Их совершенно не волновала «моя хорошенькая слабенькая головка» – как один из них прямо заявил мне, – которая никак не могла сразу охватить все эти «мужские премудрости».

Фрэнсис оказал мне неоценимую помощь. Он объяснял мне все, и, когда я не понимала, объяснял еще раз с самого начала, проявляя бесконечное терпение. И если я видела, что иной раз он удивляется, глядя на меня, словно мы играли в какую-то игру, я выбрасывала эти мысли из головы: мне они казались проявлением неблагодарности с моей стороны.

– Не смейся надо мной, Фрэнсис, – сказала я ему однажды. – Это очень серьезно, я должна разобраться во всем.

– Конечно, должна, – ответил он и задумчиво посмотрел на меня. – Это очень необычно, Элли. Многие женщины предпочитают отдаваться на волю течения. – Он помолчал. – На волю отца или мужа.

– Но, может быть, я не похожа на остальных женщин, – ответила я, наверное, чуть резче, чем следовало.

– Теперь я согласен, – сказал он негромко, взял меня за руку и поцеловал ее. Это короткое движение означало, что он готов взять меня под свою опеку, готов встать на мою защиту – и это почему-то испугало меня. Словно я снова оказалась на прежнем рубеже.

Фрэнсис был очень умным и проницательным, он знал, что я «своенравная», как, поддразнивая, сказал мне отец, и понимал, что открытое противостояние заставляет человека обороняться. И поэтому, когда я описала ему, что собираюсь присоединиться к Розе и поехать в Кембридж, куда она вернулась после похорон, он спокойно, даже сочувственно выслушал меня, но очень умело перевел разговор на другое.

В следующий раз мы снова обсуждали мои планы на будущее, когда складывали книги отца в кабинете: часть из них я собиралась оставить себе, но большую часть отдать на распродажу. Я складывала в стопку томики Фомы Аквинского. Осиротевший Баркер лежал на коврике у камина и дремал. Фрэнсис, помогавший мне, вскоре должен был уехать в больницу. Его пальцы быстро вязали один узел за другим. Он почти не слушал, что я ему говорю. Или мне так казалось. Мне следовало догадаться, что быстрота, с которой он связывал стопки, означала не только спешку, нехватку времени, но и то, что мои слова причиняли ему боль. Теперь я вижу, насколько все было бы очевидно для любой другой женщины.

Но я продолжала описывать, что мне предстоит сдать экзамены этой осенью, определиться, на какой факультет пойти, и получить степень на будущий год. Я пыталась объяснить, насколько это важно, пыталась передать, что думала и чувствовала, когда навещала Розу, каким рисовалось мне будущее, когда шла мимо горящих окон студенческого общежития.

Ощутив вдруг его нетерпение, я заторопилась, короче и суше перечисляя, чего жду от себя. Наконец-то я заставлю свои мозги шевелиться, пока они не заржавеют окончательно, как давно не работавшая машина, что через три года я стану доктором наук и смогу…

– Что, Элли? – спросил Фрэнсис, перестав завязывать узел.

– Еще не знаю, – ответила я, встретившись со взглядом его умных глаз. Я все еще не видела и не понимала, что происходит. Меня переполнял поток чувств, хлынувших прямо из сердца. – Просто передо мной открывается столько возможностей, Фрэнсис. Все может случиться. И у меня теперь появилась возможность выбирать. За всю свою жизнь я впервые могу сама сделать выбор. Мне еще никогда не представлялась такая возможность. Ты понимаешь меня?

– Да, теперь у тебя есть выбор. – Он сказал это так резко, что я даже вздрогнула.

А потом он быстро подошел ко мне и встал рядом, облокотившись на стопку книг, кажется, Остен или Бронте, впрочем, это не имеет значения, а я выронила из рук толстый, в кожаном переплете том из сочинений Шекспира. Баркер заворчал. И я увидела выражение глаз Фрэнсиса. Даже для такого неискушенного человека, как я, они сказали все.

Притянув меня к себе, он без свойственной ему мягкости поцеловал меня. Как давно я не испытывала такого состояния. Я забыла, насколько острым и сильным бывает желание и как оно мгновенно разливается по всему телу, охватывая тебя всю. Десять минут спустя, когда я все еще находилась в объятиях Фрэнсиса, стоя посреди пустой пыльной комнаты, среди моря книг и солнечных зайчиков, которые, отражаясь от волн, прыгали по стенам, он предложил мне выйти за него замуж.

Мы смотрели друг на друга, и лица у нас были одинаково бледными.

– Выходи за меня замуж, Элли, – сказал он.

Я вся дрожала. Его пальцы тоже. Это произошло за неделю до того, как я должна была покинуть отцовский дом, а он въехать в него.


Когда тебе неожиданно предлагают что-то важное, то очень трудно размышлять, и Фрэнсис знал это. Он воспользовался этим приемом с безжалостностью, которой я не ожидала от него.

– И как только ты будешь произносить слово «думать», я буду целовать тебя, Элли, – пообещал он. – Я не хочу, чтобы ты думала. Тебе не надо думать. Я люблю тебя. И если ты еще не осознала, что тоже любишь меня, то скоро в этом убедишься. Я заставлю тебя полюбить себя. Целый месяц я ждал этого момента, проявлял терпение, выдержку и устал от этого до смерти. Ты меня понимаешь?

– Думаю, да, – вынуждена была ответить я.

До чего соблазнительны такие игры, но это было больше, чем игра. И мне нельзя было позволять ему брать меня приступом. Когда я оказывалась рядом с Фрэнсисом, мне хотелось только одного. Но как только оказывалась вдали, я желала чего-то большего. Меня манили какие-то смутные надежды, и я начала спрашивать себя, как бы назвала это Ребекка – свобода или воля? Но потом нашла более точное определение: независимость. До чего же Фрэнсис невзлюбил это понятие! И как только я произносила его, он выходил из себя. Он тотчас начинал горячо убеждать меня, что мечтает заботиться обо мне, защищать меня…

И я тотчас слышала голос Ребекки, который отвечал на те же самые обещания Максима.

– Обо мне заботились всю мою жизнь, Фрэнсис, – сказала я ему, – а я могу позаботиться о себе сама.

И тогда он выложил козырную карту – и зачем он это только сделал!

– Твой отец хотел, чтобы ты вышла за меня замуж, Элли, – напомнил он мне. – Дорогая, он знал, что я могу сделать тебя счастливой. Мы с ним обсуждали наше будущее, и не раз.

Это тронуло меня, но и испугало. Я начала оттягивать время. Наконец мы решили, что я дам окончательный ответ в тот день, когда должна буду сдать ему «Сосны». И тогда я купила билет в Кембридж на утренний поезд. Если я не воспользуюсь им, то он уже никогда не пригодится мне.

Но прежде чем принять окончательное решение, мне надо было в последний раз побывать в Мэндерли.


Я завела будильник, но проснулась сама до его звонка. Ожидание разбудило меня еще до рассвета. Мы с Баркером неторопливо шли по лесным зарослям Мэндерли. Кусты ежевики клонились к земле под тяжестью спелых ягод. Солнце начало подниматься за темным силуэтом развалин дома. Мы спустились к берегу. Море оставалось спокойным, и в тени вода отливала металлическим блеском.

Присев прямо на траву, я подставила лицо свежему ветру и не стала, как прежде, наблюдать за призраками, обитавшими в этих местах. Прикоснувшись к броши, которую я приколола к блузке, я, вместо того чтобы обращаться к прошлому, как это делала до сих пор, попыталась представить будущее, взвесив две возможности. Одну – на левой ладони – любовь, и на правой – независимость, не подключая к этому свои чувства.

Готова ли я к тому, чтобы стать женой Фрэнсиса? В этом случае я сразу получала то, к чему стремились все женщины. В том числе и детей. Мне бы хотелось, чтобы у меня были дети. А на другой ладони – то неизвестное, что ждало меня впереди. Я могла поехать в Лондон, найти работу и жилье, разделив плату за квартиру с Селиной. После смерти отца я получила от нее письмо, в котором она убеждала меня приехать. На деньги, которые я выручила от продажи «Сосен», я могла бы вести какую мне захочется жизнь и там, где захочется. Передо мной открывались широкие возможности: уплыть в Америку или Африку и посмотреть, что из этого получится.

Положив руку на голову Баркера, я смотрела на море.

И поняла, что это преступление – не использовать возможности, которые дарит свобода.

И я знала, что бы мне посоветовал выбрать отец, я имела возможность проверить судьбу, несмотря на то что он ушел из жизни – вернее, именно поэтому. Мне все еще хотелось порадовать его.

Вкус темных ягод ежевики, прохладных из-за росы, был удивительно свежим, и на пальцах остались темные следы от сока.


Я все проделала очень аккуратно. Сложила свои последние вещи, включая и фотографии Ребекки и фотографию моей матери со смятыми уголками, которую нашла в бумажнике отца. И, наконец, детскую тетрадь Ребекки. Но прежде чем уложить ее, я посмотрела на пустые страницы, на которых была записана история, которую только она одна могла прочесть. И почувствовала, что там рассказывается и моя собственная история. Провела пальцем по росчерку пера под буквами, закрыла тетрадь и захлопнула чемоданчик.

Потом прошла по пустым комнатам, задержалась в отцовском кабинете, где стояли пустые шкафы. Здесь я дождалась прихода Фрэнсиса и здесь отказала ему.

Это было очень трудно сделать: он был хороший человек, привлекательный и честный мужчина. И меня тянуло к нему. Если бы не это, то решение далось бы мне значительно легче.

Он воспринял это хуже, чем я ожидала. Впервые Фрэнсис утратил свое спокойствие, и это меня огорчило.

– Слишком быстро, да? – спросил он. – Элли, пожалуйста, скажи мне это. Наверное, мне следовало бы еще выждать, прежде чем признаться тебе? Но бог мне судья, я больше не могу ждать. Я хочу спросить тебя про тот день, когда мы впервые заговорили с тобой в больнице. Уже тогда я готов был предложить тебе выйти за меня замуж. Неужели ты не почувствовала?

Я молча смотрела на него. Нет, я не почувствовала. Мне даже в голову такое не приходило. И я сказала:

– Фрэнсис, пожалуйста, попытайся меня понять. Мне так трудно. Я не готова стать женой. Мне тридцать один год, и я только что перестала быть дочерью.

– Но я не прошу тебя стать просто женой, я прошу тебя стать моей женой, – сурово сказал он, и я увидела, как ему тяжело. – Дорогая, подойди ко мне. Посмотри на меня. Не уезжай. Я люблю тебя. Послушай, милая…

Я слушала. Я слушала Фрэнсиса, мужчину, которого отец выбрал для меня, и прислушивалась к другим голосам, которые так много наговорили мне за последние месяцы: ко второй миссис де Уинтер, которая мечтала только о том, чтобы сделать своего мужа счастливым; и к Ребекке, которая предупреждала: берегись мужчин, дары приносящих, потому что они потребуют за них плату. И чем больше я их слушала, тем более запутывалась в своих мыслях. Это была настоящая какофония.

Но я уже сделала выбор, и поэтому было бы слабостью отступать. И когда Фрэнсис немного успокоился, а я еще больше утвердилась в своем решении, я отказала ему во второй раз.

Наступило продолжительное молчание. Он отошел от меня, и все у меня в глазах расплылось. Я подумала: сейчас 1951 год. Что случится со мной, куда и к чему я приду во второй половине этого столетия? Тикали часы. Фрэнсис медленно повернулся и посмотрел меня.

– Хорошо, – сказал он наконец. Наверное, он был удивлен. Наверное, он был рассержен. – В таком случае я подожду, а потом снова сделаю тебе предложение, Элли.

– Нет, нет! Не надо. Я могу проявить слабость…

– В этом суть, – сухо продолжил он и вывел меня за руку наружу к детям, которые ждали его в машине. Фрэнсис знал, как я привязалась к ним, так что отчасти решил воспользоваться и этим.

Мальчики поздоровались со мной и побежали в дом. Я слышала детские голоса в доме, которые не раздавались в этих комнатах почти двадцать лет. Слышала их гулкие шаги по полу, не смягченные коврами, я слышала, как они громко засмеялись в спальне. Они распахнули окно и выглянули наружу.

Я тоже посмотрела на море прощальным взглядом, потом застегнула ошейник на шее Баркера и повернулась спиной к своему дому и к этим детям.

Я отправилась на станцию – навстречу моей новой жизни, работать и жить в своей комнатке в Кембридже. Баркер сидел у меня в ногах на заднем сиденье такси. Мы спустились с холма в Керрит, проехали по родным улочкам, но из-за слез я не могла их разглядеть. Коттеджи, гавань и станция моего детства, я могла бы пройти по ней с закрытыми глазами.

Открыв окно, я впустила свежий ветер с моря и почувствовала себя сильнее. А когда мы миновали подъем, откуда открывался вид на Мэндерли, слезы мои уже высохли. Кровь зашумела, радостный восторг охватил меня. И это была очень мощная, пьянящая, как вино, энергия.

Когда мы миновали подъезд к воротам, я наклонилась к водителю.

– Остановитесь здесь, пожалуйста, – попросила я. – На одну секунду.

Я вышла и подбежала к воротам. Солнце играло на листьях, как бриллиант, рассылая блики, и я почувствовала дуновение будущего. Сердце забилось чаще, руки дрожали. Отсюда я не могла видеть море, но сегодня я могла слышать его.

Правильный ли я сделала выбор? Или совершила ошибку? «Ведь это только начало, – подумала я, – и оно принесло мне радость». Первый раз в жизни я не должна была ни перед кем отчитываться. Я не была ни дочерью, ни женой. С этого момента, к худу это или к добру, я полностью определяла свое будущее.

Баркер, стоявший рядом со мной, заскулил, и у него поднялась шерсть на загривке. Я потрепала его, успокаивая, а когда выпрямилась, то увидела, я совершенно в этом уверена, как кто-то двигался ко мне между деревьев. Фигурка была легкой и стремительной, видение длилось лишь одну секунду, всего лишь яркая вспышка света, но она придала мне уверенности.

Последний привет мне – я не сомневалась, что это было именно приветствие, – хотя это могла быть и просто игра воображения.

Я выждала какое-то время и, когда окружающее обрело прежние очертания, вернулась в машину и попросила водителя ехать на станцию.

Загрузка...