Тайный брак

Глава 3 ПУАССИ

Наступила совсем другая жизнь в Пуасси — более спокойная и упорядоченная. Монахини были строги, но добры. Нас вполне прилично кормили и одевали, и нашему образованию уделяли гораздо больше внимания.

Самой счастливой из нас оказалась Мари. Сбылось ее желание, ее мечта — она стала ближе к Богу. Вскоре она призналась нам, что решила стать монахиней и будет готовиться к посвящению себя Господу. Мишель была помолвлена со старшим сыном герцога Бургундского, для меня еще не подобрали супруга.

Согласно монастырскому распорядку дня мы вставали около пяти утра. Каждый час и каждую минуту до наступления темноты всем следовало заниматься каким-либо полезным делом. Для нас, детей, это в основном уроки. Мы учили латынь, английский, играли на музыкальных инструментах. Нас обучали искусству беседы, светским манерам, умению есть, вести себя за столом.

Мать-настоятельницу здесь боготворили. Милосердная и ласковая, она держалась несколько отчужденно, и потому ее любили и побаивались. Мы часто гуляли по саду, где изучали цветы и травы и способы их применения, нам разрешали самим сажать разные растения, и в эти часы и минуты удавалось всласть поговорить друг с другом.

Все здесь отличалось от жизни в «Отеле де Сен-Поль». Ни одна весточка, не говоря уже о пересудах и сплетнях, не доходила сюда, за высокие стены монастыря. Мы ничего не знали о происходящем снаружи и уже сомневались, а есть ли там вообще жизнь. К неопределенности нашего существования там, в «Отеле де Сен-Поль», добавлялось постоянное беспокойное ожидание. Мы никогда не знали, как будет себя чувствовать отец в этот или на следующий день и как это повлияет на наши судьбы. Мы тревожились о нем, волновались, не зная, как долго продлится очередной приступ.

Здесь, в монастыре, все шло по раз и навсегда заведенному порядку, каждый знал на несколько дней вперед, что будет делать сам и окружающие его.

Посетителей иногда допускали в Пуасси, и как-то нас навестила наша уже замужняя сестра Изабелла.

Ее муж, юный кузен Шарль, после убийства отца стал герцогом Орлеанским. Вглядываясь в оживленное прелестное личико сестры, я поняла, что она счастлива.

— У Шарля добрый мягкий характер, — рассказывала Изабелла. — Правда, он моложе меня… Его тоже принудили вступить в этот брак, но он любит меня, и разве это не прекрасно?.. Он пишет стихи, очень хорошие — так считаю не только я. Наверное, мне повезло в жизни: оба моих мужа такие чудесные люди, и благодаря им я знаю, что такое любовь…

Она продолжала вспоминать о Ричарде, но я понимала, что любовь в новом браке рассеяла печаль воспоминаний, как восходящее солнце растапливает легкий утренний туман.

Мишель тоже заметила перемену в Изабелле и согласилась с моими радужными предсказаниями.

Но обе мы, увы, ошиблись…

Тогда от Изабеллы я узнала о событиях за стенами нашего монастыря.

Она рассказала, что герцог Бургундский оставался все время в Париже; исполнилась его заветная цель — он прибрал к рукам власть над городом. Однако недавно ему пришлось покинуть столицу, в Льеже разразился бунт.

— Сначала он послал туда солдат, — говорила Изабелла, — но они не могли подавить восстание, и тогда отправился сам. Наша мать тут же вернулась в Париж, и Луи вместе с ней. Бедняга Луи! Он так сильно переживает за каждый свой шаг. Постоянно боится сказать что-нибудь не то или сделать что-нибудь не так. Не каждому под силу родиться в семействе королей. Не по его характеру быть дофином. Катрин, насколько счастливее стали бы мы, родись в простой семье. Сами бы решали свою судьбу. Но что толку говорить об этом?.. Так вот, наша мать вернулась с Луи и в сопровождении герцогов Берри и Бурбона. Они тоже против герцога Бургундского… А что, как ты думаешь, решил тем временем наш отец? Он пришел немного в себя и заявил, что не может больше находиться в постоянном ожидании нового приступа да еще править государством. И потому наилучший выход видит в передаче руководства страной королеве. Нашей матери, представляешь?! Какое возмущение это вызовет! Как будто мало того, что уже происходит?

Я слушала Изабеллу и убеждалась в одном: сестра почти оправилась от своего горя — она стала интересоваться делами государства. Решив не отставать от нее, я изрекла:

— Несчастный отец, он, наверное, совсем сошел с ума!

Сестра с удивлением взглянула на меня и продолжала:

— Бедняжка Луи не находит себе места. Он ведь так боится матери… А теперь самое главное. Только что стало известно, что герцог Бургундский усмирил восставший Льеж и возвращается в Париж во главе победоносного войска.

— А что же мать и остальные?

— Все в ужасном смятении. Решили немедленно переехать в Тур. Мать намерена взять туда и нашего отца. Возможно, они сейчас уже там… Не знаю, что будет дальше. Думаю, пройдет немало времени, прежде чем утихнет ожесточенная вражда между Бургундским и Орлеанским домами. Больше всего я беспокоюсь о моем Шарле. Как он поступит? По природе он поэт. Ничуть не похож на своего покойного отца. Он никогда не будет неверным супругом. Убеждена в этом!

Ее внезапная откровенность вызвала у меня улыбку, я сжала руку сестры, выражая полное понимание и одобрение того, что она начинает жить настоящим. Ее добрая верная душа заслуживает спокойного счастья — так думала я в ту минуту.

Сестра прожила с нами некоторое время, и я с удивлением наблюдала, как, несмотря на тревожное положение вокруг, о чем она так много рассказывала, сама она излучала спокойствие и безмятежность.

Я поняла природу ее такого состояния, когда вскоре услышала от нее такие слова:

— Катрин, то, о чем я всегда так мечтала, свершилось. У меня будет ребенок.

Я обняла ее, и мы обе всласть поплакали. Это были слезы счастья и надежды, и как хорошо, думала я тогда, что и то, и другое еще существует в этой череде бед, ненависти и страданий.

Если бы я знала, как зыбки и мимолетны мои лучезарные мечты!

Там же, в монастыре Пуасси, произошло одно из самых трагических событий моего детства.

Помню — как будто это случилось только вчера. В комнату, где учили уроки девочки из нескольких благородных семей Франции, стремительно вошла молодая монахиня. Подойдя к нашей наставнице, тоже одной из монахинь, она о чем-то тихо с ней заговорила. Меня обрадовала небольшая передышка — я устала уже от латинских фраз. Однако вскоре наставница подняла голову и тихо сказала:

— Принцессы Мари, Мишель и Катрин, подойдите, пожалуйста, ко мне.

Мы подчинились.

— Вас хочет немедленно видеть мать-настоятельница. Ступайте к ней.

Мы переглянулись, в головах наших промелькнуло одно и то же: что такого могли мы все натворить? Не так часто учениц вызывала к себе сама настоятельница. Нужно было уж очень отличиться, в плохую или в хорошую сторону, чтобы она пригласила к себе.

О, лучше бы она отругала нас за что-нибудь, наказала со всей суровостью…

Мать-настоятельница в келье встретила нас ласковой улыбкой.

— Садитесь, — предложила она.

Мы сели. Наступило недолгое молчание.

— У меня для вас печальное известие, — сказала она негромко. — Оно принесет вам боль, но такова Божья воля. Речь идет о сестре вашей, герцогине Орлеанской.

— Изабелла… — пробормотала я, холодея от ужаса.

— Да. Она ушла от нас в лучший мир… Так было угодно Господу.

Я почувствовала, что каменею. Ребенок, сразу подумала я. Наверное, поэтому… Боль перехватила мне горло.

Мои сестры тоже молчали, объятые горем.

Первой опять заговорила настоятельница:

— Ваша сестра сейчас там, где Бог и его ангелы. Не нужно долго предаваться печали. Надо радоваться ее радостям. Она избавилась от всех земных скорбей и болей…

В моей голове лихорадочно бились мысли. Боже, еще совсем недавно она покидала наш монастырь спокойной и счастливой. Ее лицо светилось ожиданием будущей радости, ожиданием любви… Как она мечтала о ребенке! И что теперь?

О, как жестока жизнь! И коварна! Наносит тяжкие удары, после которых дает время прийти в себя, вселяет надежду на что-то хорошее, и тут же — новый удар! Последний и окончательный…

Настоятельница приблизилась к нам, погладила каждую из нас по низко опущенной голове.

— Благослови вас Господь, дети мои, — еле слышно произнесла она. — Идите к себе. Думаю, вам сейчас лучше побыть одним.

Мы вышли.

Ни я, ни Мишель не могли смириться с тем, что произошло, нас терзало чувство горя и беспомощности. Так тяжело мне еще никогда не было. Возможно, лучше чувствовала себя наша сестра Мари, она уже умела принимать со смирением удары судьбы… Не знаю…

Я помчалась в келью, бросилась на постель. В горле у меня все пересохло — слезы не приходили. Я словно бы застыла.

Только ночью внутри что-то оборвалось и я зарыдала. И уже не могла унять потока слез.

Как тосковали мы по нашей Изабелле! Как нам ее не хватало! Ее посещения скрашивали нашу все-таки сиротскую жизнь. А сколько до этого минуло лет, когда мы ничего не знали о нашей красивой и доброй сестре! И она вошла в нашу жизнь, чтобы через короткое время навсегда исчезнуть из нее… Если бы ее не вынудили на этот брак, если бы она не забеременела, то и сейчас находилась бы с нами…

Я злилась на судьбу, меня одолевали ужасные предчувствия, опасения. В голову приходили горькие мысли, которые прежде не посещали меня. Нами произвольно распоряжаются сильные мира сего, размышляла я наедине с собой, и если мы перестанем существовать… что ж, никого это не тронет, никого не заденет. Еще одно бесполезное создание исчезнет с лика земли, и все сразу же забудут о нас, вычеркнут из своей памяти. Мы уже не станем ни средством улаживания споров и ссор, ни предметом сделки при дипломатических переговорах между странами. Для этих целей найдутся новые, ни для чего больше не пригодные существа, какими были мы…

Конечно, логики и здравого смысла в моих рассуждениях не наблюдалось, это я вижу теперь, но тогда меня захлестнули такие мысли. Тогда, совсем юная, я ничего не видела и не знала, что происходит за стенами женского монастыря Пуасси. Среди монахинь не принято обсуждать мирские дела, да и если бы они даже захотели, то ничего бы не вышло: знаний и сведений у них было еще меньше, чем у их учениц.

Да, я мало что знала… А время не стояло на месте и положение в стране ухудшалось.

Ожесточенная вражда между благородными родами, Орлеанским и Бургундским, грозила перерасти в гражданскую войну. Обе феодальные группы нещадно грабили казну и народ, дворяне истребляли друг друга. Такому развитию событий способствовало многое: безумный король, охваченный желанием править так же мудро, как его отец, но периодически теряющий представление о себе и окружающем мире и больше всего страшащийся, что его разобьют, потому что он стеклянный. Недугом короля вовсю пользовались как его противники, так и сторонники; его властная честолюбивая жена-королева, потерявшая голову от любовных страстей, готовая любыми средствами смести со своего пути всякого, кто помешает обрести ей власть; соперничавшие между собой принцы и герцоги, тщеславные и тоже мечтавшие о троне, пока страной правит несчастный безумец; а тут еще подрастает молодой, робкий и нерешительный наследник престола… Все шло к тому, чтобы погрузить прекрасную страну в пучину хаоса и бед. Франция снова легко могла стать добычей для англичан.

Самым могущественным человеком в стране считался, несомненно, герцог Бургундский. Уверена, очень многие хотели бы видеть его на троне. Он знал об этом и уже примеривал корону к своей голове.

Все это я постепенно начинала понимать, но чего не могла ни знать, ни даже предполагать — так это поведения матери. Убедившись, на чьей стороне сила, она задумала связать политическую судьбу с герцогом Бургундским, действуя против мужа и против сына-наследника.

Однако вначале, ко всеобщему удовлетворению, был заключен Шартрский мир между враждующими герцогскими домами. Но в этот момент возник крупный феодал с юга граф д'Арманьяк, человек безмерно честолюбивый. И выдвинулся он благодаря смерти моей дорогой сестры Изабеллы.

Граф Бернард д'Арманьяк легко рассчитал, что путь его к власти лежит через брак его дочери с Шарлем, герцогом Орлеанским, оставшимся вдовцом.

Мне трудно представить, как отнесся к этой идее сам Шарль. По словам Изабеллы, а я не могла ей не верить, он по-настоящему любил ее. Его скорую женитьбу я не одобряла, считала, что он предал память супруги. Но брак состоялся. Тщеславные и расчетливые дяди Шарля сумели убедить племянника в необходимости подобного шага, ибо граф д'Арманьяк стал для них необходимым союзником.

Породнившись благодаря браку дочери с отпрыском королевского рода, д'Арманьяк сразу привлек на свою сторону властителей провинций Берри и Бретани, объявил себя главой антибургундского союза и возымел такую силу и влияние, что с этих пор партию орлеанцев стали называть партией арманьяков, а междуусобицу — войной бургундцев и арманьяков.

Его действия означали начало настоящей гражданской войны во Франции.

Однако жизнь в Пуасси текла так же размеренно и спокойно, как раньше. Главным событием стал для меня отъезд сестры Мишель, обрученной с сыном герцога Бургундского, ее увезли во владения будущего супруга. Со мной осталась теперь только Мари, но она так поглощена была монастырской жизнью, своим предназначением, что я почти не видела ее.

Однообразной чередой тянулись дни. Уроки… уроки… чтение… прогулки… молитвы… снова молитвы… Мои подруги — такие ученицы, как я, девочки благородного происхождения — понимали, что им незачем думать о своем будущем: за них все будет решено другими людьми. Им остается только смириться и принять свою судьбу.

Я часто думала об отце. Ничего не зная о нем, понимала, что никаких изменений к лучшему быть не может: как и прежде, припадки безумия сменит недолгое возвращение рассудка… Думала о матери. Что она делает? Какими интригами занята… и с кем?

Дни проходили за днями, незаметно переходя в месяцы, годы.

Я уже так долго находилась за монастырскими стенами, что полностью приняла здешнюю жизнь, почти растворилась в ней. Но все же понимала: перемены неизбежны. И спокойно ждала их. Однако когда они грянули, то застали меня врасплох.

Мне исполнилось двенадцать лет, и, полагаю, я стала образованной девушкой, хотя о многом, что следовало бы в этом возрасте знать, я не имела ни малейшего понятия. Ранние годы, проведенные в «Отеле де Сен-Поль», познакомили меня с лишениями, но тогда я была так мала, что неприятные стороны жизни не отложились в душе. Отрезок лет там, где я дрожала от стужи, голодала, где безумный, заброшенный всеми отец вызывал страх и жалость, — все это казалось сейчас далеким, смутным сном. А дни нынешней жизни, спокойной, размеренной, благостной, сливались в одну серую бесконечную линию.

И этот покой внезапно оборвался — так же, как начался несколько лет назад.

В один из ничем не примечательных дней меня снова позвали к матери-настоятельнице. Я беспечно отправилась к ней, полагая, что в худшем случае получу какие-нибудь не слишком грозные замечания или наставления.

В ее келье сидел румянолицый мужчина, в котором я сразу распознала чужеземца еще до того, как тот заговорил. Но больше всего меня удивило присутствие постороннего в этой святая святых.

Когда же услышала от настоятельницы, что этот человек явился, дабы написать мой портрет, то окончательно смутилась.

— Он фламандец, — пояснила она, — и великий художник.

Великий художник произнес на ужасном французском:

— Я прибыл от ее величества королевы. Она попросила меня написать портрет вашего высочества. О, вы так очаровательны! Это хорошо… Хорошо для портрета, хочу сказать. Всегда приятно, когда тот, кто позирует, красив собой. Ваш портрет должен быть моей удачей, миледи.

— Приступить к делу надо как можно скорее, мое дитя, — сказала настоятельница. — Таков приказ королевы. — Она повернулась к художнику. — Где бы вы хотели писать ее портрет? Может быть, здесь?

Он придирчиво оглядел келью.

— Хорошо, — наконец согласился он.

Я уже немного пришла в себя.

— Кому понадобился мой портрет? — спросила я.

— Но это ваша мать… — ответил он несколько удивленно. — Королева…

— Понимаю… Но… для кого?

Он закатил глаза к потолку.

Мать-настоятельница поспешила вмешаться:

— Я велю подготовить для вас эту келью. Сколько вам потребуется времени для картины?

Он пожал плечами и снова закатил глаза к потолку.

— Приступлю к работе и тогда скажу вам. Принцесса, мне говорили, вы очень похожи на свою сестру.

— Вы имеете в виду покойную герцогиню Орлеанскую? — спросила мать-настоятельница.

— Да. Принцесса похожа и на мать-королеву тоже.

— У них есть сходство, — сухо заметила она.

Он кивнул, чему-то улыбаясь.

Работа художника продвигалась успешно, а меня не оставляла тревога. Кому и для кого потребовался мой портрет? Совершенно очевидно, не для матери — она не собирается вешать его в своей спальне. Так почему же она, столько лет не вспоминавшая о моем существовании вообще, захотела вдруг получить его? На это есть лишь один ответ: он для заказчика. Но кто он, этот таинственный незнакомец, для которого пишут принцессу крови, дочь короля Франции? Кто он?..

Мне вспомнился рассказ Изабеллы. Ее портрет послали в Англию королю Ричарду, тот сразу влюбился в изображение, а потом и в ту, которая позировала для картины.

Теперь, видимо, моя очередь. Но для кого?

Мы немного беседовали с художником во время его сеансов — по часу каждый день, утром и после полудня.

— Нет никакого смысла позировать подолгу, — говорил он. — Модель устает, а ведь мы не хотим воссоздать усталость, не так ли?

— Вам никогда не приходилось рисовать людей с усталыми или утомленными лицами? — спросила я.

Он с упреком взглянул на меня.

— Нет… Конечно, нет. Я пишу только прекрасные лица. Женщин в расцвете красоты… Это нравится всем.

— Но ведь у каждого человека есть какие-то недостатки, изъяны… — сказала я. — Разве не так?

— Моя задача отыскивать черты совершенные, — отвечал он. — Понимаете? Например, у вас потрясающие глаза. И я выделяю их, заставляю людей смотреть и чувствовать, как они прекрасны. Или ваш нос… скажем, не очень красивый… Но в определенном ракурсе он красив. И я выбираю этот угол… Вы меня понимаете?

Я не могла сдержать смеха. Действительно, глаза у меня, пожалуй, самое красивое, что есть в лице, а что касается носа, то я унаследовала его от Валуа, а у них… Но все же он у меня не так уж выделяется… надеюсь…

Художник привез с собой портрет Изабеллы. Он ставил его во время сеанса так, чтобы постоянно видеть. Я спросила, зачем он это делает.

Он ответил с таинственной улыбкой:

— Посмотрим, как вы похожи.

— Но вы же рисуете меня, а не ее.

По свойственной ему манере он поднял плечи и устремил взор к потолку.

Я продолжала настойчиво расспрашивать:

— Вы же не можете не знать, зачем матери понадобился мой портрет?

Он опять слегка улыбнулся.

— О… Но вы же ее дорогая маленькая дочь.

— Она так и сказала вам? «Поезжайте и нарисуйте портрет моей дорогой маленькой дочери?» — В моем голосе прозвучала горечь.

Он утвердительно наклонил голову.

— Королева хочет его кому-то преподнести, — сказал он. — Так я думаю.

— Кому?! — почти закричала я.

— Принцесса, — ответил он мягко, — я всего-навсего живописец. Короли и королевы не делятся со мной своими секретами.

— Значит, это секрет?

— Что я могу знать? — сказал он устало.

Но он знал, я не сомневалась в этом. Только моя мать наверняка запретила ему говорить что-либо.

Наконец портрет был закончен. Когда я увидела его, то совершенно искренне подумала, что художник польстил мне. Об этом я сказала ему. Он ответил серьезно, без всегдашней легкой улыбки:

— Нет, принцесса, вы не правы. Я написал то, что увидел.

— Но ведь это, скорее, моя сестра Изабелла, нежели я!

Как ни странно, это утверждение ему пришлось по душе.

Вскоре он отбыл из монастыря, увозя картину с собой.

А через несколько дней после его отъезда в монастырь прибыли посланцы королевского двора.

По распоряжению королевы я покинула монастырь и вернулась в Париж.