Тайный брак

Глава 4 СОГЛАШЕНИЕ О БРАКЕ

Полная неприятных предчувствий, я направилась в покои матери, у дверей меня встретила одна из придворных дам.

— Мадам королева, — провозгласила она, — принцесса прибыла.

Я вошла.

Мне так давно не приходилось видеть свою мать, что ее внешность стерлась в моей памяти. И я вряд ли узнала бы ее, встретив в другом месте.

Мать возлежала на кушетке в платье бледно-лилового цвета. Жемчуг и бриллианты сверкали на руках, на шее, в мочках ушей. От нее исходило сияние драгоценностей. Мне показалось, она пополнела, а кроме того, будучи теперь не такой уж маленькой, я заподозрила, что цветом своего лица она обязана не столько природе, сколько искусству. Рядом с ней на софе расположились две маленькие белые собачонки.

Волосы ее как будто стали чуть темнее, но локоны вились так же элегантно, и вообще она оставалась удивительно красивой и притягательной.

Она взглянула на меня, глаза ее вспыхнули радостью, полные яркие губы тронула ласковая улыбка.

— Мое милое, дорогое дитя! Подойти ко мне! — воскликнула она и протянула обе руки.

Я подошла и поцеловала одну из них. Она притянула меня к себе.

— Дай мне как следует разглядеть тебя! Вот так… — Она чмокнула меня в щеку. В ее глазах проглядывало трезвое любопытство. — О да, — продолжала она, — ты хороша собой. Как ты напоминаешь мою незабвенную Изабеллу! — Она приложила к сухим глазам кружевной платочек… — Мое дорогое, дорогое дитя! Ее смерть разбила мне сердце… Такая молодая… Бедный Шарль… Впрочем, он быстро утешился. Но что он мог сделать? Так нужно… Граф д'Арманьяк — надежный и верный союзник… Ах, о чем это я?.. Не отворачивайся, я хочу все время глядеть на тебя! Возьми стул и садись рядом…Перестань лаять, Бижу! Он так ревнив, ты не можешь себе представить. Не выносит, когда я смотрю на кого-то другого. Гадкая собачка!

Я сидела возле нее и не сводила глаз с ее белоснежной кожи, блестящих глаз, розовеющих щек, и была не в силах сдержать восхищения.

Я не знала, о чем говорить с ней, что рассказывать, но вскоре с облегчением поняла, что ничего этого от меня не требовалось. Мне отводилась роль бессловесной слушательницы.

— …Дорогое дитя, — щебетала она, — ты не представляешь, как печальна для меня постоянная разлука с милыми моими детьми. Тебе ведь пока еще незнакомы чувства родительницы… — Выражение ее лица непрерывно менялось. Сейчас передо мной возлежала безутешная мать, погруженная в печальные мысли. Но вот лицо озарилось улыбкой. — Однако что поделаешь, верно? Такова наша жизнь. — Опять выражение печали затуманило взор. — У меня столько хлопот. Твой бедный, бедный отец…

— И еще смерть герцога Орлеанского, — вырвалось у меня.

Она бросила на меня острый внимательный взгляд. В глубине ее глаз вспыхнул огонек гнева. Но он быстро погас. Она, видимо, подумала: ребенок еще совершенно невинен и простодушен. Что может он знать и понимать, проведя столько времени в монастыре?

— Во Франции произошло немало трагического за последнее время, — сказала она бесстрастно. — Это не могло не коснуться королевы. — Она говорила о себе в третьем лице. — Беды страны — ее беды. На нас обрушилось много испытаний, но свое личное я ставлю всегда на второе место, главное для меня — судьба Франции… Однако зачем мы говорим о столь горестном? У меня есть прекрасные новости. Вы всегда оставались моей заботой. Мысли мои целиком с вами, дорогие дети, хотя нам, увы, приходилось редко видеться в последнее время… Но вы росли и взрослели и вот выросли… Я говорю о тебе, моя дорогая Катрин, мое дитя. Я не забыла о твоем будущем, все время думала о нем и могу обрадовать… Я нашла для тебя великолепную партию!

— Замужество? — пробормотала я со страхом.

— Конечно, замужество. Что же еще? — В ее голосе прозвучало раздражение. Ей хотелось видеть меня простодушной и благодарной, но никак не упрямой и недогадливой. — Ты будешь прыгать от радости и благодарить свою мать, когда все узнаешь!

— Пожалуйста, мадам, — с дрожью в голосе попросила я, — можно мне поскорее узнать, кто он?

Она слегка наклонилась в мою сторону.

— Тебе никогда не догадаться! Ты даже и мечтать не могла!.. У английского короля есть сын… старший сын, наследник престола. Принц Уэльский. Кто же, как не он, может быть достоин моей дорогой дочери, моей Катрин, моей красавицы Екатерины.

— Его зовут Генрих, — еле слышно произнесла я. — Генрих Монмут.

— Конечно. Молодой человек, полный жизни, очаровательный, добрый, с хорошим характером и острым умом. Чего еще может желать юная девушка?

Мать с трудом остановилась: она готова была и дальше перечислять его достоинства.

— Изабелла о нем другого мнения, — вырвалось у меня.

Королева нахмурилась.

— Откуда тебе известно?

— Она говорила. Изабелла знала его… о нем. Видела его. И не хотела, чтобы он стал ее мужем.

Лицо матери потемнело от гнева.

— Ты чересчур много болтаешь, моя дорогая. Твоя сестра Изабелла, милая, незабвенная дочь, была тогда слишком молода и не очень разумна. Она не больше, чем ты сейчас, понимала, что для нее хорошо, а что нет… Но, к счастью, рядом с тобой мать, которая знает, что тебе надо, и может позаботиться о тебе.

Выражение ее лица опять изменилось, теперь оно излучало благожелательное достоинство, такую уверенность в своей непогрешимости и правоте, что меня так и подмывало спросить: но где же все эти годы пребывала наша мать, так любящая всех своих детей? Где?!

Конечно, я не решилась даже рот раскрыть.

Мать между тем продолжала:

— Изабелла еще ребенком так влюбилась в Ричарда, который вполне этого заслуживал, что не видела больше ничего вокруг. Ей жилось очень хорошо в Англии… Так же будет и тебе, дорогая. Кто из принцесс не мечтает стать английской королевой? Нынешний король там, я слышала, очень болен, бедняжка. Говорят, долго не протянет. И тогда твой супруг Генрих станет королем Англии. Разве это не превосходная перспектива для тебя? Ты будешь рядом с ним на троне… Королева… И разве ты не возблагодаришь потом свою мать, которая превратит эту волшебную мечту в явь?

— Изабелла могла бы остаться королевой Англии, — сказала я с грустью, если бы согласилась тогда…

— Довольно этих воспоминаний! Да успокоит Господь ее душу. Но он забрал ее у нас, и мы должны с этим примириться. Мы любили ее, однако временами она бывала неразумной, как все дети. Особенно когда они не прислушиваются к советам старших, к тем, для кого их судьба — тоже главная забота в жизни… Да, Изабелла поступила неумно, несообразно. Однако вскоре мы сможем сказать, что проигрыш старшей сестры обернется выигрышем для младшей…

Она замолкла. Лицо ее снова выражало сплошную доброжелательность.

— Ты очень похожа на сестру, что сразу бросается в глаза, когда смотришь на твой портрет. Думаю, английскому принцу это весьма понравится.

— Он намеренно так нарисовал, — сказала я. — Художник… Чтобы подчеркнуть сходство.

Мать лукаво улыбнулась.

— Чтобы всколыхнуть в принце воспоминания о той девочке Изабелле…

В ее словах мне слышалось что-то бездушное, жестокое, расчетливое.

— Но я… я не хочу так… — сказала я.

Мать предостерегающе подняла руку. В ее глазах я легко прочитала угрозу. Она не хотела слушать и знать о моих желаниях и чувствах. Тем более если те не совпадали с ее замыслами и намерениями. Мне полагалось молчать и ничему не противиться.

— Вскоре сюда прибудет посольство английского короля, — уже сухо и деловито сказала она. — Герцог Йоркский уже высадился на континенте. В Париже будут обсуждаться очень важные государственные дела. Несомненно, он и его спутники пожелают увидеть тебя… — Ее холодный взгляд потеплел. — Свое мнение они выскажут королю и принцу Генриху. Нам следует позаботиться о тебе. Ты должна произвести самое благоприятное впечатление. Не так ли?

Я молчала.

— Тебе нужно стать более оживленной. Не очень-то хорошо, если англичане скажут, что французская принцесса скучна и неинтересна. Из твоей сестры Изабеллы жизнь била ключом. Постарайся и в этом походить на нее… Если они будут обращаться к тебе по-английски, ты должна уметь ответить на том же языке, показать, что владеешь им. Тебя ведь не зря обучали в монастыре? Завтра я пришлю к тебе портниху, и еще много чего нужно будет сделать. Ты должна очаровать посольство английского короля.

Я понимала, выхода нет, оставалось только покориться и ожидать своей участи.

О, как я хотела бы снова вернуться к мирной жизни в Пуасси!

Начались приготовления. Теперь я часто видела мать. Проведя большую часть жизни в обожании и ублажении самой себя, она при желании и необходимости могла поделиться и с другими приобретенным опытом. Она приняла деятельное участие в моем гардеробе: сама выбирала цвета и оттенки материи для платьев, фасоны рукавов и юбок; одобряла или порицала портних и кружевниц — словом, непрерывно наблюдала за их работой, успехами и промахами. Со стороны могло показаться: обсуждаются не цвета и фасоны одежды, а вопросы войны и мира, благополучия государства и его граждан.

Впервые для меня достали из сокровищницы драгоценные украшения и разрешили примерять их. Я непрерывно упражнялась в своем английском; меня срочно учили танцам, чему в монастыре, к огорчению матери, совершенно не уделяли внимания. Меня так загрузили всякими делами, что почти не оставалось времени на размышления о происходящем.

И рядом со мной незримо присутствовала моя дорогая сестра. Свои действия я как бы согласовывала с ней: «Изабелла поступила бы так», «Изабелла сказала бы так», «Изабелле бы это не понравилось». Я начала ощущать, что она как бы воплотилась в меня. О, как мне хотелось, чтобы она и в самом деле оказалась со мной! Как не хватало мне ее помощи… советов… ласки!

Ужасный Генрих Монмут однажды пытался ее добиться, но ему не удалось. Изабелла нашла в себе силы избавиться от него… Таких сил у меня, увы, нет. Я отдана ему без моего согласия. Его отец, который, как и он, никогда меня не видел, просит от имени сына моей руки. А ведь вполне вероятно, что сам Генрих Монмут не больше, чем я, желает этого брака… О Боже, что будет?

Будь жива Изабелла, она бы научила меня, как следует поступить! Помогла бы избежать того, что, возможно, навсегда искалечит мою судьбу… А я ведь еще не начинала жить по-настоящему…

Но Изабеллы нет. Я одна во власти неукротимой деспотичной матери…

Наконец прибыло посольство английского короля. Я беседовала с ними на их родном языке, они остались довольны, похлопали мне за хорошие знания, я часто запиналась. Но вообще я хорошо выглядела, достойно держалась. Все в один голос твердили, что я очень напоминаю свою сестру.

Мать также не выражала неудовольствия.

— Ты хорошо себя вела, — заметила она сдержанно и погладила по голове. — Просто вылитая Изабелла.

После этих слов она грациозно прикоснулась платочком к уголкам глаз, в которых не блеснуло ни слезинки.

Английское посольство еще какое-то время оставалось в Париже, продолжая вести переговоры. До меня доходили слухи, что их король затребовал слишком много от французской стороны, но окончательно ему не отказывали. Я не знала, чего именно им надо, и не интересовалась этим. Меня волновало одно: как решится судьба?

И тут произошло событие, отодвинувшее мою помолвку.

Мать внезапно прислала за мной. Явившись к ней, я сразу увидела, что она чем-то встревожена.

— Из Англии получено сообщение, — услышала я ее слова, — которое, видимо, несколько отодвинет наши планы. Надеюсь, ненадолго… Умер английский король. На трон вступил его сын Генрих. Генрих V.

Она позволила себе лукаво улыбнуться.

— Ну, что скажешь, дочь моя?

— Я… я не знаю.

— Разумеется, не знаешь… Но как бы это ни повлияло на характер его требований, боюсь теперь они станут более жесткими, чем прежде. Однако не волнуйся, дитя мое. Мы с твоим отцом сумеем с ним поладить. Мы готовы пойти на многое — ведь твой будущий супруг теперь король. За это стоит заплатить подороже.

Меня передернуло, но мать приняла этот жест за выражение крайнего нетерпения.

— Понимаю, как ты себя чувствуешь в ожидании момента, когда станешь королевой Англии, — продолжала она. — Ты, моя маленькая принцесса, будешь королевой Екатериной! Так же, как была королевой другая моя дочь, незабвенная Изабелла. Но твоя судьба непременно сложится благополучно. Ты будешь счастливей, я верю в это… А пока… Наверняка новоиспеченному королю предстоит много дел в первое время. Коронация и все такое… Так что придется потерпеть несколько недель… может быть, месяцев… Но зато потом… Триумф! Великолепный брак!

Глаза матери сверкали, она раскраснелась и стала еще красивей — этого никто не смог бы отрицать.

Я ушла в свою комнату с чувством некоторого облегчения: какое-то время еще я буду предоставлена себе. Несколько недель… Или несколько месяцев… А там кто ведает?..

И все-таки меня волновало, какое же впечатление обо мне увезли английские посланники и что расскажут Генриху Монмуту, ныне королю Генриху V.

Вероятно, мое сходство с сестрой говорит в мою пользу — так я решила. Однако более всего мне хотелось, чтобы Генрих подольше занимался своими королевскими делами и поменьше думал о женитьбе. Впрочем, я понимала, что надеяться на это неразумно. Он на четырнадцать лет старше меня, и теперь, когда стал королем, не мог надолго откладывать свой брак, следовало думать о наследниках. По слухам, которые до меня доходили, и по рассказам Изабеллы я знала, что в жизни у него перебывало немало женщин, но ведь супруга — совсем другое дело.

Я перебирала в голове все, что мне случалось слышать об этом человеке. И постепенно он завладел моими мыслями.

У нас во Франции его считали диким, необузданным, полагая, что править страной он будет из рук вон плохо. Моих соотечественников, однако, это как раз устраивало. Особенно сейчас, когда страна находилась в таком плачевном состоянии. Государственные налоги в это время стали главной тяготой для народа, а вызваны они были главным образом все той же войной. Между Бургундским и Орлеанским домами продолжались настоящие сражения. Мой отец-король все чаще и на более длительные периоды впадал в безумие. Брат и наследник престола Луи был слишком молод, однако всячески старался утвердить себя, чем вызывал недовольство матери, не позволявшей ему вторгаться в государственные дела и планы, а он, в свою очередь, пытался противостоять ей. Насколько я понимала, она время от времени подыгрывала обеим сторонам — то бургундцам, то арманьякам, но это не спасло страну от разрухи и постепенного обнищания. Новый король Англии еще ничем особым не проявил себя, но уже дал понять, что внимательно следит за всем происходящим на континенте. И люди, разбиравшиеся в политике, знали: он попытается вторгнуться во Францию.

Еще у нас говорили, что английский король чуть не на следующий день после восшествия на престол резко изменил свои привычки и поведение. Никаких гулянок и попоек с простыми людьми, а также посещений низкопробных таверн. При каждом удобном случае Генрих V заявлял о своем желании править разумно, мудро и превратить Англию в истинно великую страну.

В таком благолепии ему долго не протянуть, считали у нас многие. Натура свое возьмет. Где это видано, чтобы зрелый человек за одну ночь переменился? Он же не змея, чтобы сбросить старую кожу…

Еще говорили, что он с нетерпением ожидал смерти отца. Даже якобы примерял корону к своей голове на глазах своего отца и щеголял в ней перед ним…

Похоже, человек, которого предназначили мне в супруги, обладал множеством лиц и самыми противоречивыми чертами характера: он и повеса, и монарх с благими намерениями; и прожигатель жизни, и тот, кто относится к ней и к своему жизненному долгу совершенно серьезно.

Я находилась в растерянности: кому же верить — и лихорадочно пыталась собрать все услышанное о нем воедино, чтобы составить хоть какое-то представление о будущем супруге, и молила Бога, чтобы избавил меня от познания на себе противоречивости его натуры.

В эти дни я чаще виделась с матерью; и чем больше, казалось, узнавала ее, тем меньше понимала. Но одно усвоила хорошо: не следовало противиться ее воле даже выражением глаз. Поэтому старалась чаще опускать голову, разговаривая с ней.

Больше всего мне хотелось вернуться обратно в Пуасси! Жизнь при королевском дворе сделалась для меня нестерпимой. Однако я осознавала всю тщетность своих надежд. Даже если бы переговоры о бракосочетании с английским королем сорвались, меня никуда бы отсюда уже не отправили: я стала нужна матери в ее дипломатической игре, и она хотела всегда иметь меня под рукой.

Я боялась ее. Высокая и довольно стройная, с чувственным лицом и телом, с острым взглядом — она напоминала мне крупную змею. Яд сочился из ее глаз, когда она впивалась ими в человека, которого или числила в своих врагах, или он осмелился в чем-то не согласиться с ней. Порой и меня леденил ее прилипчивый взгляд, у меня тогда холодели руки и страх охватывал душу.

Мать постоянно пребывала в лихорадочном состоянии интриг, она возглавила какой-то заговор, меняя при этом приверженцев и противников, притворяясь другом то одного, то другого союза, хотя, в сущности, ей глубоко были безразличны как те, так и эти. Несмотря на всю свою любовь к дворцовым заговорам, больше любила она ленивую праздность. И чувственные наслаждения. Сладострастие, это неутолимое вожделение составляло суть ее характера, оно проявлялось в движениях, во взгляде, в позах, какие она принимала.

Думая о ней здесь, в аббатстве Бермондсей, где меня приговорили жить до смерти, я вижу, как лежит изящно она, изогнувшись на софе, рядом любимые собачки, которых она журит, ласкает, закармливает сладостями, не забывая при этом и себя. Эти собаки ей дороже нас, ее детей. Может, потому, что беспрекословно подчиняются любой ее команде и не задают никаких вопросов, а может, ее холодное сердце греет их молчаливое обожание. Людьми же она любит манипулировать подобно фокуснику, требуя от них полного послушания. Малейшее неповиновение вызывает у нее дикую ярость.

Через ее спальню прошло немало любовников. Больше других мне запомнился Луи де Босредон. Очень неприятный человек, отличавшийся крайней заносчивостью. Он, видимо, считал, что если королева делит с ним постель, то он уже некоронованный король. Впрочем, в привлекательности ему не откажешь. Простого дворянина из Оверни, Луи де Босредона, мать сделала мажордомом. Как высший придворный, он мог находиться во дворце, ближе к ней.

Луи де Босредон еще не знал, как кратковременны увлечения королевы и что она никогда не сожалеет о покинутых или исчезнувших любовниках. Даже о таком, каким был герцог Орлеанский. Смерть его она пережила легко и вскоре утешилась с другим…

Я уже упоминала, что она старалась не спускать глаз с моего брата Луи. Сын вызывал у нее беспокойство. В нем появилась решительность, и многие считали, что очень скоро он станет королем Франции. Наш отец все реже мог заниматься управлением страной, и поговаривали, он вот-вот подпишет отречение в пользу старшего сына. Придворные начали оказывать Луи гораздо больше внимания, чем раньше, заискивали перед ним, у него появилось множество приверженцев и просто подхалимов. От всего этого он рос в собственных глазах, становился строптивым по отношению к матери. Она теряла над ним влияние, а вместе с тем и власть над страной в будущем. Луи, что кость в горле, мешал ей.

Никто не знал наверняка, какую из враждующих сторон — бургундцев или арманьяков (Орлеанский дом) поддерживает королевская семья. Сама королева явного предпочтения не отдавала никому — склонялась то в одну, то в другую сторону. Но наследник престола завел теснейшую дружбу с молодым герцогом Орлеанским и стал, таким образом, лучшим другом арманьяков.

Жители Парижа, большей частью следовавшие в своих симпатиях и антипатиях за королевским двором, увидев, что наследник открыто принял сторону Орлеанского дома, также открыто переметнулись от бургундцев к арманьякам. Стало как бы дыханием времени — оставлять бургундцев, еще недавно так милых сердцу, и примыкать к их противникам… Удивительно, как все же непостоянен народ, как без видимой причины он легко меняет симпатии, легко предает того, кому вчера еще поклонялся! Неисповедимы его пути… На улицах вспыхивали схватки с немногочисленными приверженцами бургундцев, и нередко эти бои приводили к смертельному исходу.

Сердце мое полнилось скорбью за несчастную страну, за людей, которые не хотят видеть, как их вражда приносит все новые беды…

Все понимали, что вряд ли герцог Бургундский смирится с потерей власти, ведь совсем недавно парижане встречали его восторженно, как короля.

Внезапно стала известна суть его тайных переговоров с королем Англии. Возмущению моей матери не было предела.

— Вероломный негодяй! — кричала она в моем присутствии. — Вообразил, что он не кто иной, как французский король. Как он посмел? Он лишится у меня головы за это! Жан Бесстрашный! Я заставлю его почувствовать страх.

Я не могла понять, почему она так разошлась при мне, ведь я даже толком не знала, о чем идет речь. Видимо, бессильная ярость матери так велика, что застлала ей разум. Ей, наверное, безразлично, перед кем излить свой гнев. Однако последующие слова все объяснили мне.

— Знаешь, что он сделал? Отправил доверенного человека в Лондон с предложением женить короля Англии на своей дочери! Какой подлец!

В моей душе вспыхнула надежда. Я не решилась смотреть на мать, боясь, что она по моему лицу догадается, как меня обрадовала эта новость.

Неужели король согласится? О, если бы так случилось! Мне стало жаль девушку, которой выпала бы доля стать его женой, но зато какое счастье для меня!

— Предложил королю Генриху V свою дочь! — продолжала мать. — Ты слышишь меня?.. Какой выскочка!.. Никогда этому не бывать!

Мне хотелось ей возразить, напомнить, что герцог Бургундский никакой не выскочка. Он более высокого рода, чем она сама. Но я, не поднимая глаз, молчала.

— Какая наглость! — Мать все еще не могла успокоиться. — И знаешь, как зовут его дочку? Екатерина, как и тебя! — Голос ее звенел от ярости, словно в этом совпадении имен заключалось главное зло и оскорбление для нее. — Он вздумал обойти меня… обойти твоего отца и обручить свое жалкое отродье с королем Англии!

— Но что ответил король? — спросила я дрожащим голосом.

— А ты как думаешь? Он ведь уже сделал тебе предложение. Неужели он обратит свое внимание на дочь какого-то бургундского герцога?

— Она тоже королевского происхождения, — робко заметила я.

— Но не дочь короля. А Генрих — король, и ему нужна жена из королевского рода. Не бойся, он все равно женится на тебе. Только попросит за это большую цену… А герцог Бургундский просто рехнулся!..

Я-то знала: он в здравом уме, но несколько удивилась, почему ему вдруг изменила былая сметливость. Впрочем, я ему только благодарна.

Увы, вскоре мои упования на чудо рухнули. Моего отца, лишь недавно перенесшего очередной припадок, удалось все-таки вытащить на короткий совет, где ему дали на подпись бумагу, запрещавшую герцогу Бургундскому под угрозой обвинения в государственной измене и предательстве вступать в какие-либо отношения с королем Англии. В крайнем унынии, которое всегда следовало за приступом безумия, король подписывал все, что бы ему ни предлагали. Мать осталась довольна и почти успокоилась. Теперь уже с насмешкой говорила она о безумии герцога, решившегося предложить свою дочь в английские королевы.

Я поняла, что радовалась преждевременно.

Между тем все новые сведения, неутешительные для Франции, доходили до нас о короле Англии. Говорили о его популярности в народе, до которой было далеко его немощному, отягощенному болезнями отцу. Генрих V восхищает и поражает всех своей энергией и смелостью решений; он привел в движение всю нацию, дал новый толчок к развитию страны. На всех верфях кипит работа. С каждым днем государство становится сильней и уже готово к новым сражениям, если те разразятся. Впрочем, в последнем никто почти не сомневался: молодой король не считал законченной длительную войну с Францией и мечтал отличиться на поле боя.

Говорили, он стремится походить на своего прадеда Эдуарда III, считавшего Францию частью английской короны и в свое время начавшего завоевание Франции. Однако, получив титул французского короля, он не довел войну до конца, хотя англичане одержали славные победы при Слейсе, Креси, Пуатье…

Вскоре случилось то, чего так жаждала моя мать: король Генрих V направил посланников во Францию с поручением начать незамедлительные переговоры о браке.

— Конечно, ему сразу покажут твой портрет, — говорила мне мать. — Мы не напрасно нанимали художника. Картина напомнит Генриху об Изабелле, руки которой он когда-то напрасно домогался. Ты заменишь ему твою сестру.

Однако когда стали известны условия, выставленные английским королем, восторги матери поумерились.

— Нет, это уже слишком! — восклицала она. — Требовать так много! Он чересчур самоуверен, этот Генрих!.. Впрочем, молод и энергичен, — добавила она уже с улыбкой.

Моя мать оставалась неравнодушной к мужской молодости и темпераменту.

Меня же только радовали непомерные требования английского короля — они снова вселяли надежду на избавление от этого брака. Или, во всяком случае, на значительную отсрочку.

Какие же требования он выдвигал? Кажется, он хотел владеть Анжу, Нормандией, Мен и еще моим приданым в размере двух миллионов золотых крон.

— Немыслимо! — говорила мать. — Даже если мы согласимся уступить земли, то где нам взять такие деньги?..

Переговоры снова зашли в тупик, а в это время герцог Бургундский, нисколько не испугавшись грозной бумаги короля, по-прежнему пытался выдать свою дочь за Генриха V Английского, объявив своим непослушанием войну Карлу VI.

Мой старший брат Луи, поглощенный этими государственными делами, говорил только об английском короле, возмущаясь его наглостью, его непомерным аппетитом… Да как тот смеет вообще предъявлять подобные претензии?! Англичане никаких прав не имеют на земли во Франции. Когда-то, правда, они получили кое-что в результате женитьбы их короля Генриха II на Альеноре Аквитанской, но их сын, король Иоанн Безземельный, умудрился потерять все, приобретенное родителем. С тех пор прошло более двухсот лет. Земли вернулись во французское владение, и теперь уж — навсегда! Иначе не должно быть и не будет!..

Время от времени мне удавалось видеть Луи, говорить с ним. Как он изменился! Ничего не осталось от того мальчика, которого я знала по «Отелю де Сен-Поль». Того робкого, стыдливого, нежного брата словно подменили. Все его помысли были направлены на одно — стать королем. Он считал, что отец должен немедленно отречься от престола и передать корону ему, Луи. Держался он заносчиво, высокомерно. Его суждения стали категоричны.

— Ведь он же слабоумен, — гневался мой брат. — Это ясно всем, даже ему. Он никогда не сумеет править по-настоящему. Так зачем тянуть с отречением? Будь я королем, я бы первым делом подчинил себе герцога Бургундского. А также умерил аппетиты этого английского наглеца. Да, если бы мне только стать королем… Я бы сказал ему, что с него довольно чести просто получить тебя в жены.

— Но ведь он же все-таки король, — возражала я скорее для того, чтобы что-то сказать.

— А ты разве не дочь короля? Короля Франции! Когда ты станешь английской королевой, ты ведь не перестанешь думать о своей родной стране, верно? Будешь действовать всегда на пользу ей… Если только будешь королевой.

— Возможно, я никогда не стану ею, — отвечала я. — Переговоры ведутся уже давно, и все ни с места. Ты же видишь.

— Они сдвинулись бы, будь я король, — горячился Луи. — Все стало бы иначе, будь я король!..

Он не уставал повторять «будь я король», и в глазах у него зажигались безумные огоньки страстного желания.

Наша мать, видя безудержное стремление сына к трону, следила за ним с возрастающей тревогой. Мне же было просто любопытно, как стали бы и в самом деле развиваться события, сделайся он королем. К матери сейчас он испытывал только неприязнь, его тяготила ее властность, и наверняка он постарался бы избавиться навсегда от ее опеки. А что бы стала тогда делать она?

Как-то я спросила его, что он сам слышал и знает об английском короле.

— О, ты с ним поладишь, сестра, — ответил Луи. — Как и любая другая женщина. Он по натуре мальчик.

— Он почти на пятнадцать лет старше меня, — сказала я.

— Это ничего не значит. Кроме того, он любитель низменных развлечений.

— Я слышала, он опытный воин и готовит страну к новым сражениям.

— Да, неплохой солдат. Но плохой правитель. Я не боюсь его.

— Многие о нем совсем другого мнения.

— Те, кто страшится собственной тени! — презрительно фыркнул Луи. — Когда я наконец стану королем, ты увидишь…

— Луи, — сказала я, — ответь мне честно. Нужно ли стране мое замужество?

Брат строго посмотрел на меня.

— Оно для нас весьма важно, — наставительно ответил он. — Франции всегда досаждали англичане. Твой брак может поставить на этом точку. Главное их заблуждение — они считают, что имеют какие-то права на наши земли, и собираются их завоевать. Но я положу конец их притязаниям, как только стану королем… Я…

— Значит, ты считаешь, мне необходимо выйти замуж за Генриха? — перебила я.

Он с важным видом кивнул.

— Большинство людей во Франции, а также в Англии тоже так думают, — сказал он. — В настоящее время это просто необходимо.

— И если он не запросит слишком много, обручение состоится?

— Да, сестра. Для пользы Франции.

С поникшей головой я выслушала мнение брата.

Тревожные вести продолжали приходить к нам через Пролив, из Англии.

Король Генрих потребовал у своего парламента денежных вспоможений — «для защиты Англии и ее безопасности на морях». Что сие означало? Ходили смутные предположения по этому поводу, толки и пересуды.

Генрих не унимался. Его требования к нам все возрастали. Он во всеуслышание заявил, что французская корона по праву принадлежит ему. При этом ссылался на французский закон, запрещавший женщинам вступать на трон. Если не он, то его, Генриха, прабабка Изабелла, жена английского короля Эдуарда II, стала бы королевой Франции. А поскольку англичане этого закона не признают, то за ним сохраняются права прабабки. Это придумал не он, Генрих, об этом уже говорили его предшественники, что стало причиной прошлых раздоров. За это еще его предок Эдуард II, внук французского короля Филиппа Красивого, вступил в длительную войну с Францией. Теперь же настало время восстановить справедливость…

Однако это дело ближайшего будущего, говорил английский король Генрих V, пока же он предъявляет следующие требования: отдать ему в жены принцессу Екатерину, то есть меня, а в придачу восемьсот сорок тысяч золотых крон, пятнадцать городов в Аквитании и округ Лимож. При невыполнении его условий он прибудет во Францию сам, чтобы возложить французскую корону на свою голову…

Брат Луи громко смеялся.

— Наглый щенок! — возмущался он. — С кем он так разговаривает? Понимает ли, что на него обрушится вся мощь моей страны? Бросить нам такой вызов! Неслыханно!..

Много позднее я поняла, что говорить в то время о французской мощи было по меньше мере наивно. Страна уже много лет управлялась безумным королем и его сластолюбивой супругой; шла настоящая война между двумя высокородными семействами — бургундским и арманьякским, — и это ослабило страну настолько, что она в ту пору не могла защитить себя от внешнего, к тому же действительно могущественного, врага, если тот в самом деле захотел бы напасть на нее.

В Париже спешно созвали Королевский совет, на котором архиепископ Бурже составил ответ английскому королю. Отправленное ему послание отличалось сдержанностью, рассудительностью.

Всерьез ли полагает король Англии, что ему удастся лишить французского короля престола? — спрашивалось в послании. Неужели он думает, что переговоры о замужестве дочери король Франции ведет из чувства страха? Тогда он ошибается. Король Карл VI руководствуется исключительно чувством любви, дружбы и желанием мира. Французы не хотят войны, не хотят кровопролития. Однако в случае нападения на них право и честь будут на их стороне. Они призовут на помощь Всемогущего Бога и Пречистую Деву, и с их благословения прогонят английские войска с земли Франции, а сам английский король найдет здесь свою смерть или будет взят в плен.

Подобный ответ мог бы поколебать решимость многих властителей, но не таким был король Генрих V.

Он дал понять, что теперь переговоры окончательно прерываются. И ему не останется ничего другого, как вступить во Францию и действовать силой.

Другими словами, выразил полную готовность начать военные действия.

Мой отец, переживший очередной приступ, в это время чувствовал себя неплохо. Разум его был ясен, и он понимал, что война окончательно погубит Францию, и страшился ее. В своем ответе Генриху он приглашал его в Париж для переговоров, замечая, что тот избрал довольно странный способ ухаживания за своей будущей супругой: желанием устлать дорогу к ней трупами ее соплеменников.

Луи продолжал слать проклятия на голову Генриха и бахвалиться тем, что сокрушит англичан, если только они посмеют ступить на французскую землю. С несколькими своими друзьями он, считая содеянное чрезвычайно забавной и умной шуткой, отправил из Парижа в Лондон бочонок с ручными мячами для игры и с запиской, адресованной Генриху, в которой предлагалось тому играть с мячами, а не с оружием.

Только впоследствии, хорошо узнав Генриха, я смогла себе представить, в какую тот пришел ярость, получив такой подарок.

Вскоре пришел от него ответ:

«Эти мячи будут отправлены обратно с такой силой, что распахнут перед нами ворота Парижа!»

Это было равносильно объявлению войны.

Седьмого августа того же 1415 года английский король Генрих V отплыл к берегам Франции со своим войском.

Спустя месяц после высадки на континент армия Генриха взяла Барфлер. Когда-то отсюда Вильгельм Завоеватель отправился в Англию. Теперь же ходили слухи, что войско Генриха поражено какой-то страшной болезнью и понесло большие потери. Однако англичане продолжали продвигаться в глубь страны, а французы отступали.

Печальные события вынудили моего отца попытаться превозмочь надвигающийся приступ и объявить, что он сам возглавит войско и выступит навстречу королю Англии.

Решению короля пробовал воспрепятствовать его дядя, герцог Берри.

— Вспомните поражения при Пуатье, при Креси, — говорил он моему отцу. — Если мы проиграем и эту битву, то можем лишиться короля или дофина…

Отец колебался. Он, в общем, понимал, что его присутствие во главе армии скорее внесет смятение в ряды воинов, чем воодушевит их. А если у него прямо там начнется очередной приступ? Что тогда? В конце концов было решено, что ни он, ни дофин, ни мои младшие братья Жан и Шарль не присоединятся к войску. Также неразумным посчитали отправить навстречу англичанам герцогов Берри, Бретонского или Бургундского.

Услыхав об этом, даже я поняла, что все они готовятся к поражению еще до начала решительного сражения. Хотя прошло уже более пятидесяти лет со дня победы англичан в битве при Пуатье, ее горестные результаты давали о себе знать и по сию пору в умах и настроениях французов.

Так же останется в памяти далеких потомков и битва при Азенкуре, которая произойдет двадцать пятого октября того же 1415 года, когда мне исполнилось ровно четырнадцать лет…

В покоях королевы царило страшное напряжение. Все со страхом ожидали известий с поля битвы, где помимо солдат находился весь цвет французского дворянства, за исключением, пожалуй, отпрысков наиболее родовитых семей.

Позже я узнала многое об этом сражении: сам Генрих Английский не раз мне рассказывал о нем. При этом лицо его сияло от гордости и от упоения победой, и я отчасти поддавалась его настроению, хотя речь шла об унизительном положении моих соотечественников.

— …Французы были обречены с самого начала… — так говорил мне Генрих. — Несмотря на то, что их наступало великое множество. Когда мы двинулись из Барфлера, в наших рядах поселилась болезнь, это правда… Не секрет, что солдаты всегда лучше сражаются на своей земле, особенно когда необходимо защищать ее. Францию я считал своей по праву, но мои воины… Они, конечно, жаждали победы и военной добычи, но их родной дом Англия, остров Англия… Французы заранее считали себя победителями. Так по крайней мере мне казалось. Их было тысяч пятьдесят, если не больше, все в тяжелой броне, в доспехах. Наша армия насчитывала значительно меньше воинов, причем некоторые едва не дрогнули перед такой железной громадой. Мне пришлось поднимать боевой дух моих славных воинов. Я ездил по их рядам и внушал уверенность в победе, говоря, что один англичанин стоит десяти французов…

При последних словах он рассмеялся резким пронзительным смехом, к которому я к тому времени уже успела привыкнуть. Потом продолжил:

— Да, они оказались чересчур самонадеянны, твои бедные, обманутые своим величием французы. Их доспехи сверкали красиво и впечатляюще, но как же тяжело в них сражаться! Даже просто носить… Всю ночь перед битвой во французском лагере шел пир. Солдаты пили, играли в карты, заключали пари — сколько часов мы, англичане, продержимся, прежде чем обратимся в бегство… Уверенность должна жить в сердцах у воинов — это так, но ее надо подкреплять правотой своего дела и мудростью военачальников. В ней не место бахвальству и тщеславию. Французы вели себя легкомысленно, глупо… Мы же всю ночь готовились к сражению. Мои лазутчики обшарили всю местность. Мы знали каждый кусочек земли, где почва стала болотистой от частых дождей, а где она тверже; проверили пути наступления противника и заранее определили, как будем действовать сами, чтобы принудить вражеских воинов поступать так, как выгодно нам… Я был уверен, французы поведут бой в тесных рядах, где им трудно будет свободно маневрировать, и решил сразу завести их в болотистые места, чтобы еще больше затруднить действия… Это мне удалось. У нас же сохранился широкий обзор, наши тылы стояли на твердой земле, фланги защищал лес. Оттуда наши лучники осыпали французское войско градом стрел… Я старался быть в самой гуще боя, а чтобы все мои воины видели меня и знали, что я с ними, водрузил корону на шлем… В общем, к концу дня французы потеряли не меньше десятка тысяч, а мы… некоторые считали, что всего четырнадцать воинов, но, думаю, несколько больше… человек сто… или двести… Самую малость в сравнении с потерями противника… Я не знал, как называется эта местность, и спросил потом у одного крестьянина. Он ответил: «Азенкур, милорд». На что я сказал: «Значит, это сражение войдет в историю под названием «битвы при Азенкуре»… Победа английского короля Генриха V над французами.

Вот такой оказалась в пересказе его эта битва, и, думаю, он не слишком погрешил против истины, потому что вообще оставался человеком правдивым.

В любом случае ни тогда, ни позднее никто не решился отрицать, что тот день стал одним из самых позорных и горестных в истории Франции.

Подавленность и уныние воцарились по всей Франции. В стране не осталось семьи, которая бы не понесла утраты, где не скорбели бы о погибшем или искалеченном. У герцога Бургундского погибли два брата — герцог Брабантский и граф Невер. Я слышала, как клял он себя последними словами за то, что сам не сражался. Его сын, за которого выдали мою сестру Мишель, тоже рвался в бой, но отец не пустил его, а когда тот все же попытался уехать, вернул с полдороги с помощью стражников и оруженосцев.

Двадцать пятое октября 1415 года стало днем позора для Франции и днем триумфа для Англии.

Отчаяние герцога Бургундского оказалось таким глубоким, что, не зная, как его унять, он решился на довольно странный поступок: послал королю Генриху свою латную рукавицу, означавшую вызов на поединок. Так он хотел отомстить за гибель двух своих братьев.

К тому времени, должна признаться, я уже понимала, что Генрих совсем не такой, каким я представляла его по рассказам моей сестры Изабеллы и по доходившим до меня слухам. Детские впечатления сестры оказались, видимо, ошибочными, так же, как и отзывы многочисленных недоброжелателей. Он уже не был ни завсегдатаем кабаков, ни распутным молодым человеком, а стал настоящим королем — мудрым, расчетливым, умеющим побеждать.

Ум и хладнокровие он проявил, получив вызов от герцога Бургундского. Он посчитал, что дела между государствами не решаются подобным образом. Тем более, он полагал, победой при Азенкуре не ограничится противостояние обеих стран. Кроме того, триумф легко может обернуться поражением — это тоже понимал мой мудрый Генрих. Знал он и о внутренней борьбе между бургундцами и арманьяками, раздирающей Францию на части. Он понимал, что для дальнейшего ослабления моей страны ему нужно лишь принять чью-то сторону, потому что ненависть друг к другу этих феодальных партий сильнее, чем вражда к Англии.

Да, Генрих оказался не только блестящим воином, но и великим дипломатом, не обольщавшимся сиюминутными успехами и победами, а смотревшим далеко вперед.

Его ответ на вызов герцога Бургундского можно назвать как угодно: хитрым, неискренним, даже лицемерным. И уж во всяком случае странным. Как мог победитель при Азенкуре написать такое кроткое, смиренное письмо? Я тогда тоже удивлялась не меньше других, ибо еще совсем не знала Генриха.

Вот что он ответил:

«Я не могу принять рукавицу вызова на поединок от такого могущественного властителя, как герцог Бургундский. Не мне соперничать с ним. Если я и одержал победу над Францией, то в том не моя заслуга, а рука самого Господа. Я глубоко скорблю о смерти братьев герцога, однако в том нет моей непосредственной вины, а также вины моих воинов. Возьмите, прошу Вас, обратно Вашу боевую рукавицу. Я докажу герцогу с помощью свидетельских показаний пленных французов, что в гибели его братьев повинны вовсе не англичане…»

Мне очень хотелось знать, как отнесся к этому посланию сам герцог Бургундский. Уверена, он, во всяком случае, оценил сдержанность и уважительность стиля и содержания. Как бы то ни было, этот ответ стал началом тесных отношений Бургундии с Англией, при том, что вражда герцога к Орлеанскому дому усилилась. Чего и добивался король Генрих…

Вернусь к моему несчастному брату Луи.

Его просто трясло. Поражение французов при Азенкуре мигом лишило его высокомерия, дерзости, куда подевалась вся его самоуверенность! Передо мной метался в растерянности совершенно другой человек — не тот, кто, заливаясь смехом, послал королю Генриху бочонок с ручными мячами. Сейчас он походил на того испуганного мальчишку, которого я помнила по «Отелю де Сен-Поль».

— Что же теперь будет? — кричал он, дрожа от возбуждения и бессильной ярости. — Что будет с нами со всеми?

Мне казалось, он немного обезумел. Я испугалась, что люди, увидев его в таком состоянии, могут подумать, что к нему перешла болезнь нашего бедного отца. Он весь дрожал, на губах выступила кровавая пена, она пузырилась. Зрелище ужасное, и вскоре моего брата уложили в постель.

Луи не вставал несколько дней, я часто навещала его. Выглядел он очень испуганным.

— Скоро я встану, — старался успокоить он себя. — Это просто лихорадка.

— Не надо торопиться, — убеждала я. — Тебе нужен покой.

— Да, врачи тоже так говорят. А все из-за позорного поражения! Мне следовало быть там, на поле битвы, Катрин! Я бы никогда не позволил, чтобы нас победили проклятые варвары!

Я с грустью смотрела на него. Неужели он мог всерьез полагать, что изменил бы ход сражения и превратил разгром в победу? Какой он еще мальчик… Бедный, уязвленный, напуганный мальчик, которого судьба сделала дофином, наследником престола…

Я находилась у его постели, когда в спальню вошла мать.

— О, мой несчастный сын! — вскричала она. — Ты болен? О, теперь я не отойду от тебя, пока ты не поправишься!

— За мной хорошо ухаживают, мне ничего не надо, — пытался протестовать Луи, и я с удивлением увидела — или мне показалось? — в его глазах промелькнул страх.

— В такие минуты, — продолжала она, — тебе нужен материнский уход. У тебя нервное потрясение, бедняжка. Оно у всех у нас. Какая трагедия выпала на долю нашей страны!.. Но я выхожу тебя! Я знаю, как это сделать!

Ни я, ни Луи не представляли себе нашу мать в роли лекаря, тем более няньки и не могли сдержать удивления. Но я снова увидела испуг и ужас в глазах Луи, когда он повернул ко мне голову.

— Катрин, — взмолился он, — не уходи… Останься, прошу тебя.

— Ей нет никакой надобности находиться здесь, — твердо сказала мать. — Она не умеет ухаживать за больными.

«А ты умеешь?» — хотелось мне спросить. Но сказала я другое, и весьма смело:

— Если Луи просит, я останусь с ним.

Он протянул руку, коснулся моей руки.

— Катрин…

Снова он напомнил мне того маленького мальчика из холодного «Отеля».

— Ну-ну, — сказала примирительно мать, — успокойся. Она вскоре опять придет… Бедный мой Луи… А сейчас пускай Катрин уходит. Не нужно, чтобы возле больного толпилось много людей. С тобой побудет твоя любящая мать.

Я не двигалась, глядя на брата. Было до слез жаль его.

— Иди же! — повторила мать с раздражением и слегка подтолкнула меня к двери.

Я не хотела подчиняться ей — лицо Луи умоляло: не уходи, останься, ты нужна… Но слишком велик оказался обретенный еще в раннем детстве страх перед ней; слишком хорошо оба мы знали, как быстро ее ласковые манеры и нежные речи могут смениться взрывом яростного гнева.

Я склонила голову и повиновалась. Мне было невыносимо видеть полные ужаса глаза Луи, но я ушла, унося с собой этот взгляд.

Больше меня не допустили к нему, и я узнала, что брату не становится лучше, хотя мать пригласила к нему своего врача, лучшего, как говорили, во Франции…

Не знаю, верить ли слухам, потому что без них не обходилось ни одно событие, и если верить, то до какой степени, но я отовсюду слышала, что мать уже выражала недовольство поведением Луи, его самостоятельные суждения, претензии на трон вызывали у нее гнев.

А еще говорили, что врач, присланный матерью, дал моему брату лекарство, которое способствовало его смерти.

Некоторые недоумевали — дофин всегда отличался отменным здоровьем и непонятно, как он сразу… Впрочем, весьма возможно. Он ведь был так уверен в победе. Быть может, поражение при Азенкуре оказалось для него неожиданным и роковым… Могло ли оно убить его?..

Вспоминали, что несколько месяцев тому назад у него шла горлом кровь. И что вообще многие дети французских королей умирали от этой болезни.

Но из уст в уста шепотом передавали, что наследника отравили. Он ненавидел мать, боялся ее, и она отвечала ему тем же. И нанесла решительный удар… Этому слуху верили.

Как бы то ни было, дофин Луи умер, на его месте оказался мой брат Жан, никогда и не помышлявший стать королем и брать на себя ответственность за страну. Теперь ему предстояло это. По натуре робкий и застенчивый, он больше всего жаждал спокойствия и не хотел, чтобы к нему предъявляли хоть какие-либо требования.

Наша мать тут же обрушила на него все свое внимание, что ввергло его в состояние постоянного испуга; с другой стороны, на него наседали сторонники арманьяков, и таким образом бедный Жан совсем лишился покоя.

К тому времени он достиг уже восемнадцатилетнего возраста. Я хорошо запомнила последний с ним разговор.

— …Катрин, — сказал он мне, — как бы я хотел жить где угодно, только не во дворце! В холоде и в голоде, но не здесь.

Я пыталась утешить его.

— Многие в твоем положении, наверное, чувствуют то же самое. Но лишь в первое время. Потом свыкаются.

Он печально кивнул.

— Возможно. Но на меня давят. Постоянно… Особенно наша мать… она…

— Помни, ты наследник, — решительно сказала я. — И тебе предстоит стать королем.

— Знаю. Это и страшит меня…

Наш разговор состоялся в апреле 1417 года, через два года после битвы при Азенкуре, и оказался, как я упомянула, последним.

Почему последним? Потому что Жан уже кашлял кровью. Врачи прописали ему постельный режим. Он скончался несколькими днями спустя. Тихо и спокойно… Бедный робкий Жан… Наверное, он остался доволен, что покидает этот тревожный мир, где ему так неуютно и которого он всегда страшился.

Так появился еще один наследник престола — третий по счету — мой брат Шарль, которому в ту пору исполнилось четырнадцать лет.

Он тоже, насколько я знаю, отнюдь не жаждал власти и заплакал, когда узнал, кем он теперь стал и что ему предстоит. Меланхолик по характеру, он предпочитал действию созерцание.

Как-то он сказал мне:

— Я не заслуживаю этого титула, Катрин. Он не мой по праву.

— Но как же, Шарль, — возразила я, — ты ведь следующий в нашем роду.

— Не верю, что я настоящий сын короля, — сказал он.

— Что ты говоришь? Опомнись!

— Перед моим рождением у матери перебывало много любовников. Один из них вполне мог стать моим отцом.

— Не думай так, Шарль. Каждый из нас может сомневаться, а наш ли отец король Карл?

— Наша мать плохая женщина, Катрин.

Я промолчала.

— Как ты думаешь, это она отравила Луи? — спросил Шарль.

— Нет… нет! — вскричала я, хотя скорее была уверена в обратном.

— Что, если она вздумает сделать со мной то же, что с Луи и Жаном? — продолжал он.

— Нет… Она не посмеет!

— Но ведь… Кроме того, если я незаконнорожденный, то не имею никаких прав на престол.

— Шарль, — простонала я, — дорогой, прошу тебя, не думай об этом. С тобой все будет хорошо. Должно быть хорошо… Ты последний сын… Поэтому в безопасности…

Он порывисто обнял меня. Мне было безумно жаль моего младшего брата… последнего брата… который так боялся своей доли наследника и еще больше — доли будущего короля Франции…

Король Генрих не остался во Франции после блестящей победы при Азенкуре. Недальновидный победитель непременно воспользовался бы плодами победы и продолжил развивать успех. Но монарх Англии понимал, что его армии требуются отдых и пополнение. Немало воинов заболело, поэтому он, закрепив победу и оставив часть армии на месте, отправился с больными и ранеными обратно в Англию.

Во Франции все понимали, что отсрочка будет короткой, скоро Генрих V вернется с отдохнувшей и пополнившей свои ряды армией.

Тем не менее борьба между арманьяками и бургундцами продолжалась еще с большей силой. Только теперь каждая сторона винила другую в поражении.

Ах, если бы мои соотечественники объединились — все могло сложиться по-другому!

Мы находились в Венсенне, к юго-востоку от Парижа. Мать держала меня при себе; она пребывала в уверенности, что король Генрих возобновит теперь переговоры о браке, я тогда стану немалым козырем в ее политической игре.

— Место дочери — рядом с матерью, — часто повторяла она, забыв напрочь те времена, когда мы, дети, настолько редко видели ее, что при встрече едва узнавали. Но в ее натуре истина существовала не вообще, а на каждый данный момент — точнее, когда ей это представлялось выгодно.

Пожалуй, в Венсенне ее поведение стало наиболее неприглядным и постыдным. Она лихорадочно меняла любовников, почти не делая из этого секрета. Привлекательные молодые люди, сменяя друг друга, подолгу пребывали в ее апартаментах. В это время к ней запрещалось входить.

Главным среди них оставался пока еще Луи де Босредон. И он с каждым днем становился все более наглым и бесцеремонным.

Этот главный любовник часто конфликтовал с придворными высокого ранга, но, когда те пытались жаловаться матери, она только пожимала плечами и смеялась. Обращалась она с Босредоном, как с одной из своих комнатных собачек — ласкала, поругивала и баловала. Он же чувствовал себя вольготно и думал о последствиях.

Наверняка он полагал, что такое удовольствие для него продлится вечно. Однако всем, кроме Босредона, было ясно, что однажды этому бесстыдству наступит конец.

И он пришел.

Как ни странно, после поражения при Азенкуре у моего отца в течение длительного времени не наблюдались припадки безумия, и как-то раз он решил навестить нас с матерью в Венсенне.

По дороге туда ему встретился Луи де Босредон.

Возможно, он все еще находился под впечатлением бурной ночи, проведенной с королевой, но, так или иначе, с моим отцом он позволил себе держаться как сюзерен с вассалом. Или в лучшем случае как врач с ничего не значащим для него больным, в выздоровление которого он не верит.

Отца поразила бесцеремонность и наглость Луи де Босредона, он не проявил к королю элементарного почтения и такта. Рассвирепев, отец велел немедленно арестовать Босредона за неуважение и дерзость по отношению к королю и тем самым к французской короне.

После чего продолжил свой путь в Венсенн.

Я наблюдала из окна, как он прибыл во дворец и сразу же проследовал быстрой нервной походкой в покои моей матери, где произошла бурная сцена, подобной которой, как потом говорили, между ними не бывало никогда.

Он знал, что у нее много любовников, но относился к этому достаточно терпимо, понимая, как ненасытна ее чувственность. Возможно, даже полагал естественным ее поведение в период длительных приступов его болезни. Кроме того, Одетта де Шандивер скрашивала не только дни, но и ночи короля в его уединении в «Отеле де Сен-Поль». Она даже родила от него ребенка. Итак, никогда прежде он не позволял себе упрекнуть королеву за ее поведение. Однако безмерная наглость любовника дала толчок к давно сдерживаемому чувству гнева. Слишком долго он снисходительно смотрел на ее рискованные шалости. Находясь под ее обаянием, он многое ей разрешал. Но он не позволит, чтобы ее любовники оскорбляли короля и в его лице всю Францию! Этого не будет… Никогда!

В Венсеннском дворце всех охватил страх. Все затаились и ждали, что же произойдет дальше.

События не заставили себя ждать. Отец обвинил мою мать не только в супружеской неверности, но и в предательстве интересов страны. В том, что она повсюду насадила своих доносителей; что принимала поочередно то сторону арманьяков, то бургундцев — тех, кто был ей в данную минуту полезней; что совершенно не считалась с королем, как если бы он не существовал… Ему надоело все это, кричал отец. Он устал от ее такого отношения к себе, от такого положения в семье и решил покончить с этим раз и навсегда, а потому…

Отец вызвал стражу и велел взять жену под арест.

Во всеуслышание он приказал: королеву отвезти в замок в Туре и там охранять денно и нощно. Всю ее почту просматривать. Обо всех ее действиях немедленно сообщать.

Мать гнев отца не столько напугал, сколько безмерно удивил. Что случилось с бедным безумным супругом, с ее многолетним послушным рабом?

Она пыталась резко протестовать, прибегала ко всевозможным, известным только ей, уловкам, которые раньше обеспечивали ей полную победу, — но все напрасно. На короля они больше не действовали.

Отец был вне себя от ярости. Казалось, он вдруг осознал, что мало того, что страна на краю пропасти — противник только ждет момента, чтобы нанести окончательный удар, — так еще тайные действия королевы: она оказалась чуть ли не самым коварным врагом Франции.

А потому ее нужно подвергнуть заточению.

Мать увезли в Тур, а меня отец взял с собою в Париж, где мы теперь довольно часто виделись и он делился со мной своими горестями.

Он говорил:

— Трагедия кроется в моем недуге. Это мое горе. Сейчас я в здравом уме, дочь, но сколько это продлится, не знаю, и я все нахожусь под дамокловым мечом… Каждую минуту может разразиться страшное несчастье… Иногда я молю Господа, чтобы безумие окончательно овладело мной. Я измучился от постоянных переходов из одного состояния в другое… От беспрерывного ожидания… Хочу надеяться, у сына Шарля будет более благополучное царствование. Бедное дитя, он так робок. А других сыновей больше нет… Как я несчастен! Сколько невзгод обрушилось на меня и на мою семью! За что, Господи?..

Он полюбил беседовать со мной, и для меня лучшим временем стали часы и минуты, проведенные вместе. С ним я чувствовала себя хорошо, свободно, не как с матерью. Он был прямодушен, добр, я верила каждому его слову.

О моей матери он упоминал редко и всегда с нескрываемой грустью.

— …Вначале все складывалось хорошо. Слишком хорошо… Дитя мое, оказывается, радость страшна: в безмерном счастье всегда таится печаль. О, если бы ты могла видеть ее, когда она только прибыла во Францию! Она была очаровательна… прекрасна… Совсем ребенок. Младше, чем ты сейчас… Так преданна, честна и любяща. Подобных ей я не видел в жизни!… Если бы я мог знать…

В другой раз он сказал:

— Но у тебя, дочь моя, впереди светлая жизнь. Ты покинешь нашу истерзанную страну, станешь супругой великого короля.

Я спросила:

— Вы думаете, сир, Генрих великий король?

— Он нанес нам поражение. Разве этого мало? И он сумел совершенно изменить свой нрав, когда вступил на престол. А это граничит с чудом. Человеку труднее всего одержать победу над собой. Обычно люди не могут справиться с этим. Генрих целиком посвятил себя своей стране. Для этого тоже надо быть незаурядным человеком… В чем же еще величие, как не в служении отечеству? Верю, ты будешь счастлива, если он станет твоим мужем.

— Но произойдет ли это? — сказала я. — Сколько времени продолжаются переговоры…

— О многом необходимо еще договориться, — отвечал отец. — Король Генрих хочет этого брака, рассчитывает на него. Мы оба хотим. Все дело в условиях, на которых его заключать. Он требует слишком многого от нас, но теперь, после его победы при Азенкуре, боюсь, нам не удастся отвергнуть его притязания. Мое правление оказалось ужасным, дочь моя. Болезнь помешала мне посвятить себя служению Франции. Города наши раздирает междуусобица, крестьяне бунтуют.

— Это не ваша вина, дорогой отец, — осмелилась сказать я.

— Возможно, если бы не мой страшный недуг… если бы я мог твердо держать в руках управление государством… если бы не эта ужасная распря между бургундцами и арманьяками, конца которой не видно… Она больше всего содействует развалу страны. Однако мы возродим Францию, Катрин, помяни мое слово! И, быть может, именно ты сумеешь помочь возрождению нашей великой страны.

— Но каким образом, отец?

— Со временем сама узнаешь и поймешь. Скорее всего это случится с помощью брачного союза, о котором так долго идут переговоры. Твой будущий супруг… он станет окончательным победителем Франции… Так произойдет. Но он должен знать, что страна, которой он нанес сокрушительное поражение, — твоя родина.

— А что… что будет с матерью?

Лицо отца стало жестче. Он не сразу ответил.

— Я хотел бы доверять ей, — сказал он потом, и голос его звучал почти жалобно. — Но я не могу… не могу… О, если бы я только мог!

Губы у него дрожали, глаза затуманила беспредельная грусть.

Я испугалась — мы все постоянно боялись этого, — что близится новый приступ безумия.

Многие считали, что Луи де Босредон получил по заслугам.

Его подвергли допросу «с применением силы». Говорили, что он не выдержал боли и признал все обвинения. Приговорили его к позорной смерти: зашив в мешок, на котором было написано: «Пусть свершится суд короля», опустили на дно реки. «Так и надо этому наглецу», — злорадствовали люди…

Особенно радовались приверженцы арманьяков: это ведь косвенный удар по королеве, в это время она держала сторону бургундцев. Прямым же ударом для тех явилась ее ссылка в Тур.

Однако мать моя была не из тех, кто легко смиряется с поражением и принимает как должное удары судьбы. Мастерица интриг, она, надо признать, оказалась смелой женщиной.

И месяца не пробыв в Туре, она каким-то образом связалась с герцогом Бургундским и пожаловалась тому на козни арманьяков, из-за которых очутилась в заточении. Для герцога ее послание стало лишним поводом преподнести своим врагам арманьякам очередную пакость.

Вот что он сделал.

Королеве в сопровождении стражи позволили ненадолго покинуть свое заточение, чтобы присутствовать на мессе в монастыре Мармотье, находившемся за городскими стенами.

Во время литургии в церковь монастыря вошло около пятидесяти вооруженных воинов во главе с капитаном. Увидев, что это сторонники герцога Бургундского, стражники королевы предложили ей уйти с ними. Она же обратилась к капитану с вопросом:

— А где же герцог?

— На пути сюда, мадам, — отвечал тот.

— Арестуйте этих людей, — приказала она, указывая на свою охрану.

Ее приказ был тотчас же выполнен, а вскоре прибыл и сам герцог.

Он почтительно поцеловал руку королевы, словно между ними никогда не существовало вражды.

— Дорогой кузен, — сказала она ему, — вы лучший мой друг в этом королевстве, вы освободили меня из заточения. Я не забуду этого. Знаю, вашей целью всегда оставалось благополучие страны и ее короля. Да благословит вас Господь за вашу преданность.

Герцог преклонил перед ней колени, и вскоре отряд направился в сторону Шартра.

Моя мать оказалась на свободе. Она точно рассчитала момент, ибо в те дни отец снова находился в состоянии безумия и его в бессчетный раз перевезли в «Отель де Сен-Поль» на попечение преданной и нежной Одетты.

Прибыв в Шартр, мать разослала по всем большим городам страны сообщения, в которых говорилось, что, в связи с болезнью короля и временным удалением его от дел, правление страной будет осуществляться ею из Шартра вместе с ее благородным кузеном герцогом Бургундским, который поможет советом и делом, пока ее властелин король не поправится настолько, чтобы снова стать во главе государства.

Итак, мать и герцог Бургундский как бы повелевали страной из Шартра, в то время как партия арманьяков держала под своим контролем короля и дофина Шарля и тоже вроде как управляла из Парижа.

Другими словами, несчастная Франция стала жертвой враждующих групп, ее продолжали раздирать противоречия, становясь все более убийственными для страны.

А тем временем английский король Генрих V вернулся во Францию и подверг осаде город Руан, расположенный примерно на полпути от берега моря к Парижу.

Немногим жителям осажденного города удалось бежать оттуда и добраться до столицы. Они рассказывали страшные вещи.

Большинство руанцев решило защищать свой город, надеясь, что вскоре к ним придут на помощь. Несчастные легковерные мужчины и женщины. На что они надеялись? На кого? Тем не менее они укрепили городские стены, произвели первоочередные земляные работы, а всех, кто не мог держать в руках оружие, был стар или болен, принудили оставить город.

Свыше тысячи беспомощных беженцев побрели по дорогам в глубь страны. Беременные женщины рожали детей прямо в пути, и те чаще всего умирали некрещеными.

О, как жестока война! Как я ненавидела, узнавая о все новых несчастьях моего народа, тех, кто пришел к нам с оружием!

Жители осажденного Руана испытывали всевозможные тяготы и больше всего страдали от голода. Приходилось поедать кошек, собак, даже крыс…

Но тем не менее они проявили чудеса смелости, терпения и преданности своей стране. Если бы те, кто по рождению просто поставлен над ними, обладали подобными качествами, Франция не оказалась бы в таком униженном положении. Так я думала временами…

Когда падение города стало неизбежным, его жители заявили, что будут биться до последнего человека, но не сдадутся. Они решили выйти за стены Руана и там принять бой, а город сжечь.

Их решительность заслуживала всяческого уважения, а король Генрих ценил смелых людей, даже если это враги. Он дал знать, что сохранит им жизнь, если они прекратят сопротивление. Таким образом соглашение было достигнуто.

Впоследствии Генрих говорил, что час, когда он вступил со своим войском в Руан, стал самым значительным моментом в его жизни. Ведь этот город горячо полюбил его великий предок, король Ричард Львиное Сердце, здесь же английский король — Иоанн Безземельный — отказался от права английской короны на земли Франции.

Сопротивление французов английскому нашествию близилось к концу. Англичане победным маршем шли через Нормандию, и всюду города и крепости сдавались на милость победителей.

Франция готовилась принять условия триумфаторов.

Моя мать вернулась в Париж. Она вела себя как ни в чем не бывало, словно никогда не вредила отцу и не была отправлена им в заточение. Ее бесстыдство поражало. Отца же, что для нее оказалось очень кстати, охватил очередной приступ уныния. Правда, лекари считали это состояние немногим лучше, чем возбуждение. Так или иначе, он снова находился в «Отеле де Сен-Поль» на попечении Одетты, которая приносила ему утешения и пользы больше любого врача.

Поскольку мне отводилась немаловажная роль в предстоящих переговорах с Англией, мать почти не отпускала меня от себя. Мне предоставили комнаты поближе к ее покоям и дали в услужение несколько женщин, одной из которых, к моей великой радости, оказалась моя старая знакомая Гиймот.

Мы обе несказанно обрадовались встрече. Добрая девушка немного изменилась — стала несколько полнее, однако щеки пылали все тем же ярким румянцем, а в приветливом лице я видела ту же преданность и знала, что на кого на кого, а на Гиймот я по-прежнему всегда могу положиться.

— Я часто вспоминала вас, принцесса, — сказала она мне. — Так хотелось знать, как вам живется.

— В монастыре я чувствовала себя намного лучше, чем здесь, — ответила я, и она с пониманием кивнула. — Мне тоже не хватало тебя, Гиймот. И моим сестрам.

— Мишель сейчас замужняя женщина, — сказала она. — Наверное, очень изменилась.

— Все мы меняемся, — вздохнула я.

— А мальчики… — Она запнулась, глаза у нее наполнились слезами. — Бедные Жан и Луи… Зато маленький Шарль, он теперь такой важный. Надеюсь, уж с ним-то все будет хорошо.

Она испуганно замолчала.

— Гиймот, — сказала я, — мы снова вместе. Я не хочу с тобой больше расставаться.

Она пожала плечами.

— Разве это в вашей власти? Даже вы…

— Я сделаю для этого все, что в моих силах.

— Дай-то Бог… Говорят, принцесса, вам предстоит такой брак, что вы уедете за море?

— Если это произойдет, Гиймот, — произнесла я решительно — то у меня появится власть и мое слово будет что-то значить. Во всяком случае, я сама буду выбирать тех, кто станет служить мне.

Она печально улыбнулась.

— Так и стоит перед глазами тот день, когда всех вас отняли у меня. Много дней подряд я все плакала, пока не осталось слез. Особенно я скучала по вас, по моей Катрин.

— Не горюй теперь, Гиймот. Мы опять вместе.

— Мадемуазель Одетта была ко мне так добра все время, — сказала она. — Благодаря ей сейчас я с вами, в этом дворце.

— Она хорошая женщина, — искренне согласилась я. — Слава Богу, что именно она присматривает за бедным отцом.

То, что Гиймот снова со мной, принесло мне отраду и успокоение в эти тревожные дни.

Король Генрих объявил, что готов к продолжению переговоров о мире между нашими странами, и моя мать с воодушевлением взялась за подготовку к ним, возлагая по-прежнему весьма большие надежды на то, что моя персона сможет способствовать смягчению условий, которые собирается поставить победивший король.

— Твой жених, — в который раз повторяла она с легким смешком, — несомненно, предъявит весьма жесткие требования. Наша задача, дитя мое… — Она обольстительно улыбалась, словно видела перед собой желанного мужчину. — Наша цель добиться того, чтобы он почувствовал к тебе неодолимое влечение, бешеную страсть… Чтобы ради обладания тобой пошел на смягчение всех своих условий. — Она окинула меня оценивающим взглядом. — Ты достаточно привлекательна. Пожалуй… немного похожа на меня. И очень напоминаешь сестру Изабеллу, она ему так нравилась несколько лет назад. Необходимо, чтобы в тебе он увидел ее… Чтобы прежнее желание охватило его… В этом наша надежда…

Я находилась в крайнем смятении. Мне предстояло сделать самый важный шаг в моей жизни, который мог всю ее перевернуть, — и в то же время мою судьбу решали за меня другие, а я оставалась лишь безмолвной марионеткой. Куклой… Мне предстояло связать судьбу с человеком, которого я не видела в глаза, но представление о котором составила довольно ясное. Я уже смотрела на него не только глазами Изабеллы, жизнь уже внесла в созданный ею образ свои поправки. К облику распутного, фривольного юноши добавились черты сильного короля, смелого полководца и просто решительного человека. Ведь иной не смог бы так быстро победить Францию.

Должна признаться: если раньше меня пугала возможность брачного союза с ним, то теперь страх уступил место волнению, даже интересу. Я жаждала увидеться с ним, и все прежние опасения тонули в этом желании.

— …У тебя прелестный цвет лица, — разглядывала меня тем временем моя мать, — нежная кожа, очень красивые глаза. Совсем как у меня. Зубы и рот тоже хороши. Вот только носик, моя дорогая… Он у тебя отцовский. У всех Валуа он немного велик. Как жаль… Но на твоем личике это не слишком заметно. Особенно когда ты улыбаешься. Улыбайся почаще. Понимаешь?.. Я рассчитываю… полагаюсь на тебя, дочь моя… Ты должна сразу пленить этого мужлана. Этого солдата с грубыми повадками. Англичане ведь не могут держать себя как мы, у них нет таких изящных манер, как у французов. Согласна со мной?.. Не забывай о своих манерах, дитя, и тогда мы покорим его, и наша победа будет куда значительней той, что он одержал на поле боя… А теперь займемся примеркой… Попробуй вот это…

На меня надели обтягивающее фигуру платье с высоким воротником, украшенное драгоценностями, отороченное по подолу мехом соболя. На голову водрузили изогнутую корону, вуаль с которой падала вдоль плеч.

Мать улыбалась, глядя на меня с восторгом.

— Как ты прелестна. О, дочь моя, ты вселяешь в меня надежды!

Я неожиданно для себя вдруг почувствовала уверенность, пожалуй, впервые в жизни понравилась себе и даже не содрогнулась внутренне, когда мать поцеловала меня.

Встреча с королем Англии намечена была в Понтуазе, куда нас должен доставить из Парижа празднично разукрашенный баркас.

Отец, который начал уже понемногу выходить из состояния депрессии, также поехал с нами. На этом настояла мать.

— Необходимо его присутствие, — объясняла она мне. — Он же все-таки король, а говорить ему почти ничего не придется, это за него сделаю я. Лишь бы не наступил припадок безумия, а то начнет всех уверять, что он стеклянный.

На берегу Уазы, притока Сены, раскинулись нарядные шатры из зеленого с золотыми полосками бархата. При взгляде на их веселый праздничный вид незнающий человек решил бы, что предстоит необычайно радостное событие, а не переговоры о постыдном для нашей страны мире.

Но больше всего угнетали меня мысли о несчастном отце. Я почти не сводила с него глаз и пыталась представить, как же он себя чувствует… Понимает ли он сейчас в полной мере, куда плывет на этом нарядном баркасе?.. На встречу со своим победителем… С тем, кто, по сути, завоевал нашу Францию… страну, которую его отец, Карл V Мудрый, оставил ему гордой и процветающей и которая за время царствования его, Карла VI Безумного, стала нищей и разоренной… Понимал ли это мой несчастный отец, безучастно взиравший на проплывающие мимо берега Сены, а потом Уазы?.. Унизительным предстоит и торг из-за меня… Я превратилась в главную ценность побежденной стороны — и это тоже постыдно, недостойно, неблагородно в конце концов… И как все это меня угнетало, как я страдала из-за всего этого!..

Мать, напротив, выглядела радостно-возбужденной, как всегда, чрезмерно чувственной, соблазнительной, хотя полнота все больше овладевала ее гибким телом. Я начинала понимать, что превалировало в ее жизни именно состояние возбуждения, независимо от причины, которая его вызывала — будь то любовная страсть, желание властвовать или попытка перехитрить противника. От всего этого она испытывала чувственное наслаждение, сладострастное возбуждение.

Именно здесь, на борту баркаса, я поняла, что пора моего детства завершилась. Я вступила во взрослый мир.

Мы сошли на берег и приблизились к королевскому шатру. Здесь я сразу увидела Генриха. Во всяком случае, на него первого я обратила внимание.

Он был высок и строен. От него исходила жизненная сила. Запомнилось сразу его привлекательное, чуть удлиненное лицо, прямой нос. Я уделяла особое внимание именно этой части, когда смотрела на людей — наверное, потому, что помнила о своем собственном не слишком коротком носе. Лицо Генриха выглядело свежим и загорелым, как у людей, много времени проводящих на воздухе. Темно-русыми волосами играл легкий ветерок, глаза карие, очень яркие и, как мне показалось, ласковые, что сразу вызвало у меня чувство облегчения. Позднее я убедилась, что их выражение могло в одно мгновение измениться, они загорались неистовым блеском, сверкали от гнева.

Облегчение почувствовала я и от того, что в его ответном взгляде не уловила разочарования, а, как мне показалось, они радостно блеснули.

Он поклонился моим родителям, потом взял мою руку и поцеловал.

Во время беседы с членами Королевского совета он сидел напротив меня, я то и дело ловила его игривый взгляд и опускала тогда глаза, что каждый раз вызывало у него легкую улыбку. Я же все уверенней ощущала себя.

Однако, несмотря на явное одобрение — если не прямое восхищение, — которое читалось в его глазах, он не снижал требований, предъявленных моим родителям.

После первого дня переговоров моя мать сказала:

— Дадим ему время на раздумье. Я вижу, он все больше влюбляется в нашу принцессу. Надеюсь, это в конце концов умерит его аппетит…

Я видела, что король Генрих несколько раздражен упорством моих родителей и их советников, но он тоже не отступал. Мне нравилась его настойчивость только потому, что давала возможность лишний раз увидеть его во время очередной встречи.

Одновременно с переговорами английские войска продолжали продвигаться по Нормандии, и наша расколотая внутренними дрязгами армия не могла оказывать им почти никакого сопротивления.

Явившись однажды утром для следующей встречи, король Генрих обнаружил, что шатры французского короля убраны; нет ни его самого, ни советников, на месте остался лишь герцог Бургундский с небольшим отрядом.

В страшном гневе король Генрих воскликнул:

— Герцог, передайте вашему королю, что, если он не отдаст мне свою дочь на моих условиях, мы выгоним его из Франции!

На что герцог Бургундский спокойно ответил:

— Сир, вы можете попытаться это сделать, но, полагаю, прежде чем добьетесь успеха, устанете и, быть может, даже пожалеете, что упорствуете…

В общем, переговоры были снова прерваны, хотя моя мать и не теряла надежды. Она говорила, что достаточно хорошо знает мужчин и потому убеждена: королю Генриху я запала в душу, и он не успокоится, пока не добьется моей руки. Он не из тех, кто останавливается на полпути.

Не знаю, думал ли обо мне Генрих, но у меня он не выходил из головы. Наконец он стал для меня живым человеком, а не миражом. И пускай я видела его не так долго и почти не говорила с ним, этого оказалось достаточно для меня, чтобы понять: на самом деле он совсем не тот, кого обрисовала мне Изабелла.

Я часто раздумывала о своей жизни уже после того, как покинула монастырь в Пуасси. Радостных минут мне выпало не много. Главное, что определяло мое состояние, — это страх перед матерью. Я не могла смотреть на нее без дрожи, она повинна в смерти моего брата Луи: она отравила его. Или, вернее, это сделали по ее распоряжению. С такими же признаками болезни умирает мой второй брат Жан. Может, и его смерть — дело рук моей матери. Что же касается Шарля… Я знала, мать презирает его, но надеялась: он-то уж будет в безопасности, ибо других сыновей у нее нет и не будет.

Состояние отца тоже составляло причину моих постоянных страхов и волнений… Все чаще я мечтала жить вдали от всего беспокойного и страшного, что окружало меня с детства. Мысли о Генрихе как о муже, о человеке, который избавит меня от душевной тяжести, от вечных страхов, помогали мне справиться с безрадостным существованием. Думала о себе как о женщине, о супруге, о матери его детей… Как о королеве Англии… И я желала иметь детей…

Дни летели быстро. Положение в стране не улучшалось. Враждующие кланы мириться не хотели. Я молилась, чтобы у английского короля окончательно не иссякло терпение, чтобы он не прервал навсегда столь затянувшиеся переговоры. Я больше не боялась его. Я хотела выйти замуж, покинуть мою несчастную страну, чтобы из-за ее границ попытаться хоть чем-то помочь ей, облегчить ее участь.

Мне исполнилось восемнадцать. Сбудутся ли мои надежды?

В этот период развала произошло событие, потрясшее всю Францию настолько сильно, что, казалось, на какое-то время отодвинулись другие беды и невзгоды.

Мой отец слабел и даже в благополучные для своего здоровья отрезки времени не мог уже управлять страной. Поэтому его наследник Шарль начинал, помимо собственного желания, заниматься государственными делами. Хотя он по-прежнему находился под влиянием партии арманьяков, однако не оставлял надежды примирить оба враждующих лагеря, без этого невозможно продолжать править раздираемым на части королевством.

Обосновался он со своими советниками и сторонниками в Бурже. Шарль вырос серьезным юношей, но по-прежнему чересчур меланхоличный, почти всегда находился в подавленном настроении. Думаю, больше всего его тогда мучило сомнение, является ли он законным наследником престола или зачат нашей матерью во грехе. Это казалось вполне вероятным, если знать, какую бурную жизнь долгое время она вела, да и сейчас ведет. Слава Богу, подобные сомнения в отношении моего собственного происхождения меня не посещали: стоило мне только взглянуть на свой нос — точь-в-точь как у отца, — и все опасения тотчас исчезали.

Шарль хорошо понимал, как я уже упоминала, что, не будь междуусобной вражды, Франция никогда не пала бы так низко, и он хотел поскорее восстановить мир в стране, для чего пригласил к себе герцога Бургундского.

До сих пор хочу думать… хочу верить, что главная вина за случившееся лежит не на нем — на его дурных советниках. Не могу смириться с мыслью, что мой брат мог сам замыслить то, что произошло потом в его присутствии… И уж если он действительно знал о том, что должно было свершиться, то наверняка свято верил, что другого пути нет и только так можно спасти Францию.

Итак, герцога Бургундского позвали к наследнику вместе обсудить, как примирить бургундцев и арманьяков, соперников. Встреча намечена была в Монтюро, куда оба согласились прибыть без оружия, дабы тем самым продемонстрировать мирные намерения.

Полагаю, герцог, как старший по возрасту и более умудренный, не вполне доверял юному наследнику, зная, что тот целиком под влиянием мстительных арманьяков. Однако он принял предлагаемые условия, и встреча состоялась.

Некоторые из приближенных герцога предупреждали его о возможной опасности, умоляли не быть чрезмерно доверчивым, но тот, поразмыслив, отверг их подозрения.

— Мой долг согласиться на это предложение, — говорил он. — Если мы сумеем добиться примирения, то немедленно совместно выступим против англичан. Ради такой возможности стоит рискнуть.

В сентябрьский день, памятный французам как черный, герцог Бургундский отправился на эту встречу.

Его почтительно приветствовал один из придворных принца Шарля, человек по имени Дюшатель, он выказал герцогу глубочайшее уважение и заверил, как обрадован наследник престола возможностью увидеться с герцогом для переговоров по столь важному делу. Наступило время, говорил Дюшатель, положить конец вражде и совместно выступить на борьбу с английскими захватчиками, вместо того чтобы убивать друг друга.

Начало казалось многообещающим, но когда герцог вознамерился в сопровождении Дюшателя отправиться в покои к наследнику, один из прибывших с ним оруженосцев бросился вдруг на колени и стал умолять герцога отказаться от встречи.

— Вас предадут, господин. Непременно предадут! Чую, у этих людей именно это на уме…

Герцог повернулся к Дюшателю.

— Слышите, месье? Быть может, неспроста мои люди боятся вероломства?

— Они не правы, — заверил его Дюшатель. — Клянусь вам, ваше высочество! Дофин любит вас. Ведь вы его ближайший родственник. Единственная цель его — покончить с распрями и объединить страну.

Герцог склонил голову в знак понимания.

— Хочу верить вашему слову. Поклянитесь именем Бога, что никто не замышляет убить меня.

— Мой добрый и благородный господин, — отвечал Дюшатель, — скорее я умру, чем совершу предательство по отношению к вам. Даю слово, что и наш дофин питает к вам лишь хорошие чувства.

— Тогда проведите меня к нему, — сказал герцог.

Войдя к дофину, он снял головной убор и, опустившись на колено, приветствовал юношу. Шарля тронуло это проявление любезности, он поднял его с колен и попросил снова покрыть голову.

А затем, резко сменив тон, мой брат принялся осыпать герцога упреками: дескать, тот совершенно не думает о благополучии Франции, а потворствует лишь собственному настроению и низменным чувствам своих сторонников… Шарль обвинил герцога в том, что тот забыл о своем долге перед страной и троном.

Герцогу Бургундскому не понравился тон, которым дофин с ним разговаривал. Шарль еще слишком молод, чтобы ему указывать, и герцог надменно ответил, что поступал и поступает так, как считает нужным, и не намерен выслушивать упреки и выговоры.

Мой брат Шарль, увы, не научился еще искусству дипломатии. Отповедь герцога разозлила его, и он уже по-мальчишески горячился, кричал.

Думаю, втайне он боялся этого самого могущественного и богатого человека на востоке Франции.

В таком тоне их разговор не мог долго продолжаться. Дюшатель из соседней комнаты все слышал. Вбежав к ним с криком: «Время настало!» — он нанес безоружному герцогу удар секирой.

Не знаю, успел ли герцог в тот момент вспомнить, как двенадцать лет назад руками своих сторонников устроил нападение на герцога Орлеанского и убил его — тоже почти беззащитного — на темной улице Парижа.

Несомненно, чувство мести не затухало в сердцах родственников и сподвижников убитого, предоставился случай, и оно вырвалось наружу. Произошло убийство импульсивно или задумано заранее, я так никогда и не узнала…

Герцог Бургундский упал, к нему подбежали еще несколько человек с обнаженными мечами. Каждый из них нанес удар поверженному беззащитному врагу.

Герцог Орлеанский был отомщен.

Воины, сопровождавшие герцога Бургундского, ждали его в другом помещении и ничего не знали о случившемся. Когда им сообщили о смерти их предводителя, они не смогли расправиться с убийцами и даже оказать сопротивление, так как их тоже в Монтюро обезоружили. Сторонники арманьяков выставили оруженосцев из замка под торжествующие и презрительные выкрики.

Тело герцога Бургундского хотели бросить в реку, но мой брат пришел в себя после всего случившегося и, почувствовав сильнейшие угрызения совести, велел похоронить убитого по христианскому обычаю. Труп обрядили в одежду нищего и отвезли в церковь Божьей Матери в Монтюро, где отпели и зарыли.

Таким оказался конец Жана Бесстрашного, великого герцога Бургундского. На его место заступил сын, герцог Филипп, муж моей сестры Мишель.

Я не могла себе представить, какие муки она испытывала, какие чувства обуревали ее, когда она услышала, что убийцей отца ее любимого мужа стал также любимый ею наш брат Шарль, чье имя с тех пор стали связывать с гибелью ее свекра.

Что касается меня, то после всего происшедшего мне еще сильнее захотелось уехать подальше от всех этих раздоров, предательств и смертоубийств.

Без сомнения, убийство герцога непременно вызовет волнение по всей стране. Так оно и произошло. Междуусобица не только разорила страну, но и привела к ее распаду. Герцог Бургундский был, по сути, независимым государем как в своем герцогстве, так и почти во всех восточных землях Франции.

Уже на следующий день на улицах Парижа стали собираться толпы людей с требованием назвать имена убийц и наказать их.

Брат был в смятении. Он-то ведь хотел лишь одного — любым способом остановить противостояние двух родовитых домов, и его уверяли, что наилучшее решение — смерть главного виновника, зачинщика розни, герцога Бургундского. Сторонникам этого варианта не стоило большого труда убедить малоопытного юношу в своей правоте.

И вот дело сделано, и на его неокрепшие плечи лег тяжелейший груз — убийство родственника. Куда бы он ни взглянул, перед его глазами стояла незабываемая картина — обращенное к нему лицо истекавшего кровью герцога, в его глазах упрек и жалость к нему, дофину. О, эти глаза человека, за минуту до смерти понявшего, что его заманили в ловушку!.. Шарль никогда не забудет их выражения… Он еще прочел в них презрение к себе.

Заговорщики попытались оправдаться. Дюшатель заявил, что встретил герцога Бургундского со всеми знаками дружеского внимания, но тот пренебрег дружелюбием дофина, набросился на него с оскорблениями и даже попытался обнажить оружие.

На это сторонники убитого возражали, что по условиям договора герцог не имел оружия, а потому дофин — убийца. Все равно, не сдавались заговорщики, он набросился на дофина, не помня себя от ярости, и это послужило причиной его смерти.

Лживость обеих версий доказали двое придворных из окружения Шарля, они подтвердили, что видели своими глазами, как у герцога забрали оружие. Они признались, что против него был составлен настоящий заговор и они стыдятся своего косвенного участия в таком грязном деле и готовы умереть, чтобы только не быть причисленными к убийцам беззащитного человека. Они прокляли непосредственных исполнителей и, хотели того или нет, нанесли непоправимый удар по чести наследника престола.

Страна осуждала коварное убийство.

Что касается английского короля Генриха V, то он, конечно, воспользовался создавшимся положением, чтобы еще больше укрепить свои позиции.

Франция понесла большую утрату, заявлял он: герцог Бургундский оставался честным и благородным рыцарем… и вот его не стало…

В душе Генрих не мог не радоваться смерти герцога, ибо благодаря этому продвинулся еще ближе к своей заветной цели — управлять Францией: ведь теперь у него на пути не стоял самый сильный и смелый противник, способный помешать его стремлениям.

Сын убитого, Филипп, ныне ставший герцогом Бургундским, пребывал в большом горе, что не мешало ему пылать ненавистью и жаждой мести по отношению к дофину и ко всем его сторонникам, которых он решил окончательно разбить и уничтожить. Для этого он готов немедленно пойти на союз с Англией и с оружием в руках сражаться на ее стороне против Франции и арманьяков.

Представляю себе радость короля Генриха — день его окончательного триумфа приближался.

Мой брат Шарль, отягощенный отчаянием и угрызениями совести, и вместе с ним вся партия арманьяков были, казалось, обречены. Со смертью герцога бургундцы не стали слабее, на что так рассчитывали заговорщики, а, наоборот, воспряли духом и при поддержке англичан объявили членам Орлеанского дома настоящую войну.

У дофина и его сторонников не осталось иного выхода, как пойти на примирение с англичанами и принять все их условия.

Король Генрих окончательно победил. Королевский дом Франции оказался на грани падения.

Мы с матерью отправились в Труа, где двадцатого мая 1421 года состоялось мое формальное обручение с королем Англии.

Несмотря ни на что, я испытывала чувство облегчения от того, что это наконец произошло: помимо всего, теперь я смогу быть вдали от ужасного затянувшегося конфликта, поразившего мою несчастную отчизну. Что касается самого Генриха, то я уже не чувствовала к нему после нашей недолгой встречи в Понтуазе никакой неприязни, даже была готова довериться ему.

Он ожидал нас в городской церкви. С ним прибыли два его брата, герцоги Кларенс и Глостер, а также огромный отряд лучников — больше тысячи человек. Этим он как бы хотел показать всем сомневающимся, что явился победителем, с которым нужно считаться, а иначе последствия будут весьма плачевными.

У меня перед глазами мгновение, когда он вошел в церковь, где уже находились мы с матерью. Похожий на бога войны в своих сверкающих доспехах, в шлеме, украшенном лисьим хвостом и драгоценностями, он был великолепен.

Подойдя ко мне, он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, осветившей тихим светом его лик воина. Его яркие карие глаза нестерпимо блестели. Я глядела в них, и у меня голова кружилась от счастья. Он взял за руку меня и мать и повел нас обеих к алтарю.

Мать сказала ему, что король, мой отец, не мог прибыть по нездоровью, и Генрих понимающе наклонил голову: он знал причину болезни отца, а также понимал, что, даже будь король Франции в полном здравии, он вряд ли выдержал бы церемонию, которую можно приравнять к признанию Францией своего полного поражения.

Здесь же вслух зачитали условия перемирия — вернее, акт, подписанный моим отцом.

Я слушала, и мне казалось, что их произносит сам отец. Он же в эти минуты находился в уединенном и мрачном «Отеле де Сен-Поль», и хорошо, что болезнь не дает ему возможности понимать, что именно сейчас происходит в Труа, где его страна отдается во власть победителя и становится частью объединенного Англо-Французского королевства, а его род Валуа перестает быть королевским.

Вот что было написано рукою моего отца в этом документе:

«Я, Карл VI, король Франции, отдаю мою дочь Екатерину в жены королю Англии, Генриху V.

Король Генрих обязуется не чинить препятствий моему пребыванию на троне до самой моей смерти.

После же таковой, по нашему согласию, французская корона и королевство Франции переходит навечно к королю Генриху и его наследникам.

На то время, что мы не можем по своему состоянию управлять королевством, вся власть будет находиться в руках короля Генриха и совета из благородных и ученых мужей Франции.

Король Генрих приложит все усилия, чтобы положить конец внутренней вражде в королевстве и принести мир и успокоение в города, замки и провинции, принадлежащие сторонникам партии дофина, иначе называемой партией арманьяков…»

Я смотрела на собравшихся в церкви людей, внимавших вместе со мной словам, означавшим полную и окончательную сдачу страны на милость победителя, и уже не чувствовала себя в этот момент счастливой.

Здесь же находился и молодой герцог Бургундский, Филипп, ставший союзником англичан. Лицо его выражало печаль. О чем он скорбел больше — об утере отца или родины, я не знаю.

Генрих стоял рядом со мной. Он держал мою руку в своей, у себя на пальце я ощущала драгоценное кольцо, которое он надел мне незадолго до этого, сказав, что его надевали многие английские королевы во время коронации.

Несмотря ни на что, в душе у меня теплилось чувство удовлетворения: наконец-то я обручена, и сам брак можно было считать почти свершившимся.

Он и свершился всего через две недели после обручения. Третьего июня 1420 года я стала женой Генриха V и королевой Англии. Мне еще не исполнилось девятнадцати лет.

Церемония происходила все в той же приходской церкви в Труа. Думаю, жители этого городка вряд ли когда-либо еще станут свидетелями такого великолепного зрелища.

Король Генрих V дал понять, что он является истинным королем Франции, и предпринял все возможное, показав свое могущество и размах.

Как этот сильный и бывалый воин относился внимательно и нежно ко мне! Это помогало легче переносить унижение, выпавшее на долю моей страны, и я благодарна Богу и супругу, что они поддержали меня в этот час.

Я не могла не гордиться своим Генрихом, хотя его триумф означал позор моей Франции.

Мать осталась довольна мной. Ее мало заботила судьба и честь страны, волновало только собственное благополучие, она с удовольствием принимала участие в торжествах, совершенно не беспокоясь по поводу того, какую цену пришлось за это уплатить.

Она всячески пыталась очаровать Генриха, прибегая к открытой лести и к всевозможным женским уловкам, до коих была мастерица, и я чувствовала, она готова пойти на что угодно, лишь бы завоевать его благосклонность, которую можно бы обратить себе на пользу.

После официальной церемонии мы сидели бок о бок с Генрихом и отдыхали. Он обращался ко мне на своем англизированном французском, я отвечала на забавном английском, и оба мы были довольны и счастливы.

Я обещала ему исправить свое произношение и научиться говорить так, как он, а не как учили меня мои учителя.

— Тебе не нужно особенно исправлять его, — отвечал Генрих. — Твой английский звучит очаровательно, Кейт… Я буду звать тебя Кейт. Так говорят англичане. И вообще, — добавил он, — прошу тебя не меняться ни в чем.

Я покраснела и опустила голову, потому что после этих слов он при всех поцеловал меня прямо в губы.

— Мне не достает изящных манер, — снова заговорил он. — Но я горжусь, что я настоящий воин и что большая часть моей жизни прошла на полях сражений рядом с солдатами. Возможно, поэтому я несколько груб и прямолинеен, зато честен. Да, Кейт, я честен и говорю то, что думаю. И если ты хотела, чтобы я стал другим, то, увы…

Он махнул рукой с выражением шутливого отчаяния.

— Я вовсе не хочу, чтобы вы изменились, — ответила я, и он, рассмеявшись, поцеловал мне руки. Генрих горячо заверил меня, что во мне есть все, о чем он мечтал для своей невесты и жены, и это он понял сразу, как только впервые увидел меня.

Я хотела спросить его, зачем же тогда нужно было так откладывать наш брак, но, разумеется, промолчала. Я понимала, как в нем сильны черты настоящего государя, короля, властителя. И что всю Францию он желал так же сильно, если не больше, как меня.

Но я быстро отбросила эти мысли. К чему они? Ведь я стала новобрачной, и, естественно, меня интересовало и волновало совсем иное.

Как бы то ни было, унылая повседневность осталась позади. Я вступала в новую жизнь.