Тайный любовник

12

– Мы были правы, вот уже и накрапывает.

– Что? – Софи подняла голову от чайных ложечек, которые протирала последние несколько минут, и постаралась сосредоточиться. – Что, Марис?

Служанка вздохнула.

– Третий раз говорю – хорошо, что вы решили накрыть в доме, потому как вон тучи какие, и дождик начинается.

– О! – Софи посмотрела на окно гостиной. Все утро небо было голубым и безоблачным, а теперь по нему неслись темные тучи, и первые крупные капли дождя горохом застучали в стекло. – Хорошенькая новость! – Она вернулась к ложкам, не обращая внимания на Марис, которая изумленно таращила на нее глаза.

– Да что это с вами? – недоумевала служанка. – Вы будто за тысячу миль отсюда. Плохо спалось ночью?

Софи опустила голову и, пряча глаза, ответила, что спала прекрасно.

– Ну, я пошла ставить в печь бисквиты, которые вы так любите. Миссис Болтон придет с минуты на минуту, так что успеет приготовить айвовый пирог и что там еще нужно. А вы срежете цветы, хорошо?

– Что?

– Мисс Софи!

– Да?

Марис уперла руки в боки.

– Ради бога, пошли бы вы наверх и прилегли на полчасика. Послушайтесь меня, это вам будет на пользу.

Софи наконец покончила с ложками и принялась за вилки.

– Я вовсе не устала. Я слышала, что ты сказала: ты занимаешься бисквитами, я – цветами. Можно не спешить; у нас еще полтора часа до прихода гостей.

– Не забудьте, вам еще нужно одеться.

Она взглянула на свой халат, потом на Марис.

– Не забуду.

Когда Марис отправилась на кухню, Софи подошла к окну посмотреть на дождь. Еще могло разгуляться; день был из тех, когда погода поминутно менялась: только что был дождь, и вот уже опять солнечно. Как бы ей хотелось, чтобы гости собрались в любой другой день, только не сегодня. Разве может она в таком состоянии занимать гостей? Серебро-то не могла толком почистить.

Что, если сделать Джека совладельцем рудника? Или… просто передать рудник ему в полное владение? Это легко осуществить, выйдя за него замуж: женщина лишается права на все свое имущество с того момента, как произносит: «Согласна». Это кажется безумием, передать ему рудник, но тогда он наверняка останется. Не из-за денег – они для него ничего не значат, – а из-за ответственности, которая ляжет на его плечи. Он хотел сделать карьеру, добиться положения в обществе. Это сотрудничество с Радамантским обществом, или как оно там называется, – лишь одна из возможностей добиться желаемого. Она может предложить ему другую, более надежную. Ему не придется спускаться под землю, если он так ненавидит это занятие. Он будет только управлять рудником совместно с ней. Он может даже делать что-то для улучшения условий работы шахтеров, о чем постоянно твердит: заменить лестницы на подъемник, установить новые вентиляторы и прочее.

Дождь прекратился. Софи отвернулась от окна и вышла в холл. Несколько минут она простояла, глядя назад, в гостиную, ничего не видя перед собой. Что-то нужно было сделать, вспомнила она. Ах да, цветы. Но она еще не закончила с серебром, и грязное полотенце, которым она протирала ложки и вилки, брошено на столе, да и стол еще не накрыт.

Вдруг ее точно током ударило; она остановилась, прижала ладони к щекам и зажмурилась. Выйти замуж за Джека? Это невозможно, невозможно; даже думать об этом – чистое безумие.

Может быть, ее сомнения не делают ей чести, но по крайней мере она отдавала себе в этом отчет. Если она станет женой Джека Пендарвиса, то потеряет свое положение в обществе, которое занимала всю жизнь по праву рождения, таланта, красоты и ума. Уикерли – небольшая провинциальная деревушка, но она выросла здесь, и для нее весь мир сосредоточился в ней. По правде говоря, она привыкла к своему положению, являясь одной из трех-четырех дам, находящихся на вершине социальной пирамиды. Кузина Онория, может, и не согласится, но Софи ставила выше себя только Энни Моррелл и Рэйчел Верлен. Если она вступит в брак с Джеком Пендарвисом, то лишится всего. Она станет никем, меньше чем никем, потому что упадет с такой большой высоты. Это немыслимо.

Что же остается? Любовная связь? Она в отчаянии прислонилась к наклонному торцу арки. Она не из тех, кто способен иметь двойную жизнь. Если они с Джеком продолжат тайные свидания – даже если допустить, что он согласится, хотя это весьма сомнительно, – она не выдержит напряжения, вызванного постоянной необходимостью скрывать свои чувства от всех. Это или убьет их любовь, или вынудит ее совершить ошибку и выдать себя.

Это будет катастрофа. Она станет падшей женщиной, и тогда придется уезжать из этих мест куда-нибудь, где ее никто не знает. Она опорочит память отца. Выход только один: нужно бросить его.

Не в состоянии больше ни о чем думать, она прошла через террасу, затем по сырой дорожке к садовому домику. Надев фартук, вооружившись садовыми ножницами и прихватив корзинку, Софи направилась в дальний конец сада. Китайские астры будут хорошо смотреться на столе. Настурции можно поставить на буфет, левкои – в высокую вазу в холле. Сильный аромат срезанных левкоев щекотал ноздри, пальцы стали липкие от их сока.

Может, составить букеты для дам – потом они унесут их с собой и поставят у себя дома. Бродя среди клумб с многолетниками, она срезала цветы: розы Уильямса, амаранты, дельфиниумы и гвоздики, желтофиоль, левкои и кентерберийские колокольчики. Цветы клонили отяжелевшие от дождя головки; сырой воздух пропитался их ароматом. Не срезать ли еще и делий для вазы на лестнице? Корзинка была полна; она должна… должна…

Софи очнулась и с ужасом поняла, что стоит на коленях на размокшей земле, загребая пальцами грязь. Слезы бежали по ее щекам, и она никак не могла их остановить. Она здорово испугалась; настолько потерять контроль над собой – такого с ней еще не случалось. Слезы душили ее, застилали глаза. Звук собственных рыданий потряс ее до глубины души, но в конце концов она справилась с собой. Она еще беззвучно вздрагивала, но решение уже пришло, окончательное и бесповоротное.

Она не может бросить его. Последствия не имеют значения. Ничто не имеет значения. Она потеряна для него, но вынесет все, чего бы ей это ни стоило, ради того, чтобы вновь обрести его. Она любит его и никогда от него не откажется.

Буря чувств, разразившаяся в ее душе, миновала, принеся покой. Она вытерла руки о фартук, поднялась с земли. Столько времени прошло; теперь нужно спешить – до прихода гостей осталось меньше часа. Очень хорошо, чем раньше они придут, тем скорее распрощаются, и тогда она увидит Джека. Торопливо шагая по дорожке к дому, она придумывала способы, как заставить миссис Болтон оставить ее одну и на сегодняшнюю ночь.

Коннор в этот день не вышел на работу; эта часть его жизни была закончена. Он не знал, куда себя девать. И хотя усталость давала о себе знать, он не мог уснуть. Джек чувствовал себя неважно и остался в постели, так что поговорить было не с кем. Промежуток времени с утра до шести вечера простирался перед ним томительной дорогой, выжженной и безликой, тянущейся по пустыне на тысячи миль. Ничто не давалось ему труднее, чем бесцельная трата времени, но когда он пытался использовать эти пустые часы, строя планы на будущее, в голове начинался полный сумбур. Ясными и отчетливыми были только воспоминания о Софи, о прошедшей ночи.

Слишком поздно теперь задаваться вопросом, правильно или нет он поступил, пойдя на близость с Софи. Что имело значение, так это последствия. То, что Софи стала его возлюбленной, скажется на его жизни, притом самым непредсказуемым образом. Его решение выложить о себе всю правду, которое казалось таким привлекательным в предрассветный час, выглядело не таким блестящим в беспощадном свете дня. Однако ничего не поделаешь, другого пути у него нет. Прежде чем что-то еще произойдет между ними, он должен выполнить эту чрезвычайно неприятную задачу. Он не мог представить себе возможность неудачи. Софи обладает нежной и доброй душой; следует положиться на это ее достоинство, как и на ее снисходительность и ум, и в конце концов она простит его. Ему не терпелось покончить с этим. И насколько он страшился разговора с ней, настолько жаждал признаться во всем, чтобы их отношения могли начаться с чистой страницы – уже без тайн друг от друга.

Но больше всего ему хотелось просто видеть ее. Оставалось ждать еще пять часов – целая вечность. Любовь – необыкновенное чувство, в котором переплелись восторг и мучительная тревога.

В дверь постучали. Это не Джек, тот всегда сперва открывает дверь, а потом уже стучится. Коннор поднялся с кровати и босиком, застегивая пуговицы на рубашке, пошел открывать.

Девушка, стоявшая в полутемном коридоре, казалась знакомой, но он не узнал ее, пока она не сняла с головы широкополую соломенную шляпу. Она была маленькой и похожей на эльфа; вьющиеся черные волосы почти скрывали лицо.

– Мистер Пендарвис? – спросила она нежным голоском. – Я Силон и Тиммс. Я принесла письмо, оно лежало в почтовом ящике снаружи.

Удивленный, Коннор взял письмо, мысленно отметив, что на конверте нет адреса отправителя. Должно быть, от радамантов.

– Благодарю вас.

Она зарделась и опустила глаза, теребя тонкими пальчиками ленту на шляпе. Несколько секунд прошло в молчании.

– Не хотите ли войти?

У нее была ослепительная улыбка, в чем он убедился, когда она благодарно улыбнулась и сделала несколько шажков в комнату. Он жестом предложил ей сесть на единственный в комнате стул, но она покачала головой и тихо сказала:

– Нет, спасибо. – Сидони вновь принялась теребить ленту, потом взглянула ему в глаза. – Простите, что надоедаю вам, но нельзя ли мне спросить вас кое о чем? Это касается Коннора.

Он провел рукой по лицу. Как все связано. Ему впервые пришло в голову, что, раскрывая себя, он раскроет и брата.

– Так о чем вы хотите спросить?

– О, сэр, я так беспокоюсь о нем, – торопливо заговорила Сидони. – Я знаю, он болен, но он никогда не говорит об этом; а когда я спрашиваю прямо, он отмахивается или злится. Но я должна знать. Я люблю его, мистер Пендарвис, – сказала она просто. – И хочу знать, он действительно серьезно болен?

Ее напряженная фигурка со стиснутыми кулачками и тревожными глазами была так трогательна, и это невольно заставило его осознать, что ложь Софи не единственный, пусть и совершенный из благих побуждений обман, который, как видно, оставит после себя боль в невинных сердцах женщин Уикерли. Стараясь, чтобы его слова звучали как можно мягче, он решил сказать ей правду.

– Вы знаете, что до прошлого года он работал шахтером. – Она кивнула. – И, как это часто случается с шахтерами, заболел туберкулезом легких. С тех пор он не в состоянии работать. Он был у двух врачей, и оба сказали, что не знают, чего ему ожидать. То есть выздоровеет он или нет, – объяснил он, увидев, как она побледнела.

– Но это серьезно? – спросила Сидони и, сделав над собой усилие, прошептала:

– Он может умереть?

– Это серьезно. Я молю бога, чтобы он не умер.

Она опустила голову. Он хотел взять ее за руку, чтобы успокоить, сказать, что им одинаково больно. Она взглянула на него и спросила запинаясь:

– Он говорил вам обо мне?

Он откашлялся и промямлил, не зная, что ответить:

– Он… ну… он…

– Простите, – вспыхнув, выпалила она, быстро повернулась и пошла к двери.

– Подождите, мисс Тиммс…

– Благодарю, что уделили мне время!

– Подождите.

Но она, не оглядываясь, выскочила из комнаты; он не побежал за ней, не желая смущать ее еще больше.

Коннор снова остался один, на душе стало еще тяжелее и гаже от усилившегося чувства вины. Он надорвал конверт от Радамантского общества и высыпал его содержимое на кровать. Краткое письмо председателя, оказавшееся сверху, озадачило его; он перечитал письмо дважды, прежде чем его смысл дошел до него. В письме говорилось: «Как вам известно, время для представления законопроекта ушло, однако мы решили начать задолго до новой сессии парламента кампанию в его поддержку и распространить ваш доклад. Еще раз выражаем вам благодарность за добросовестный и подвижнический труди надеемся, что наше сотрудничество в скором времени станет еще теснее».

В конверте лежала толстая брошюра в дешевой бумажной обложке с тисненным золотом логотипом Общества и заглавием внизу: «Журнал Радамантского общества, № 11, 1857». С замирающим сердцем Коннор раскрыл брошюру и нашел в ней свой доклад. Он озаглавил его: «Исследование условий труда на рудниках Корнуолла и Девоншира». Но Общество дало другое название докладу: «Англичане в опасности: свидетельства очевидца о плачевном состоянии медных рудников». Из трех рудников, на которых работал и которые описал Коннор, рудник, принадлежавший Софи, был на втором месте по опасности работы на нем. Упомянуто было все: и ужасающая жара под землей, и дряхлые лестницы, и плохой воздух, и не соответствующее требованиям врачебное обслуживание. Был даже намек на сговор между Софи и ее дядей с целью получения финансовой выгоды, поскольку его лавка была единственной на всю округу, где шахтеры могли приобрести вещи, необходимые им для работы. Этого Коннор не писал, и кое-какие слова и фразы в остальном тексте не принадлежали ему. Они взяли основные факты, раздули и драматизировали их, придав докладу тон морального осуждения Они даже упрекали викария, не называя его имени, в том, что он допустил, чтобы «подобные прискорбные факты имели место» в его приходе. Коннор упомянул социальный состав и количество населения в приходе и прочее в том же роде, включая и то, что в нем имеются две церкви, англиканская и методистская. Редакторы журнала, все как один методисты, рьяные последователи Уэсли, ухватились за это, но не удосужились упомянуть о том, что методистский священник тоже «не предпринимал шагов» против опасных условий на руднике. Они выбросили и его рассказ о том случае два года назад, когда Кристи Моррелл спустился один в забой и спас жизнь Трэнтеру Фоксу.

Как ни ужасался Коннор, он вынужден был признать, что статья получилась впечатляющей. Даже убийственной. Она произведет именно тот эффект, на который рассчитывало Радамантское общество, – возбудит еще больше гнев рабочих и в то же время склонит наиболее неуступчивых членов палаты общин в пользу реформаторского законопроекта, который Шейверс предложит на следующей сессии.

По справедливости, Коннор должен был бы испытывать радость, ощущение победы. Он нанес удар по алчности и равнодушию, по тем безымянным владельцам предприятий и проходимцам, которых можно будет наконец (благодаря его усилиям) считать ответственными за смерть тысяч людей, включая его отца и двух братьев. Но вместо этого он чувствовал холодный страх.

– Все хорошо, Софи, не так ли?

– Конечно, все прекрасно. Почему ты спрашиваешь?

Энни Моррелл приняла из рук Софи бокал мадеры, отказалась от предложенных бисквитов и, пожав плечами, с улыбкой сказала:

– Не знаю. Так, без причины.

Но Софи было трудно обмануть. Голос ее проницательной подруги звучал вкрадчиво, и свой вопрос она задала, дождавшись, когда они отошли в сторону, чтобы никто их не слышал. Конечно, Энни заметила, что глаза у Софи припухли и в ее поведении сквозит какая-то рассеянность, хотя она и героически старалась сосредоточиться на том, что говорят ей гости. Но как бы ни были они близки, как бы ни доверяла она Энни, она не могла поделиться с подругой своей тайной, и не только потому, что обстоятельства препятствовали этому. В настоящий момент она решала самый важный и трудный вопрос своей жизни, и, пока не найдет окончательного решения, необходимо хранить молчание.

– Интересно, что задержало Онорию? – раздался за спиной голос Лили Гесселиус, да так неожиданно, что Софи вздрогнула. – Не дождь, это точно. В конце концов, мы могли бы пить чай и в саду, мисс Дин. – Лили имела привычку хихикать, как юная девица, что далеко не всегда было уместно. Она сравнительно недавно появилась в Уикерли, была значительно моложе своего супруга доктора, и злые языки поговаривали, что Лили обожает флиртовать, особенно с друзьями доктора.

– Дождь еще может пойти, – возразила Энни. – Когда ветер гонит облака с юга, можно ожидать любых неожиданностей.

Софи улыбнулась про себя тому, как Энни защищает ее, и ее тону специалиста по погоде в Девоншире, хотя Энни жила в деревне еще меньше, чем Лили.

– О нет, так не пойдет. – Три дамы обернулись на голос преподобного Моррелла, который направлялся к ним из другого конца гостиной. – Мы не желаем, чтобы дамы уединялись в уголке пошептаться о своих секретах, заставляя мужчин скучать одних. Я послан просить вас вернуться в наше общество.

Женщины заулыбались, понимая, что он шутит, но тем не менее присоединились к остальным гостям. В этом – весь Кристи, подумала Софи. Ему даже не нужно делать усилий, чтобы поднять людям настроение: он добивался этого одним своим присутствием. Софи украдкой взглянула на Энни и не обманулась в своих ожиданиях: у Энни в глазах появилось выражение глубокой нежности, как всегда, когда муж оказывался рядом. Софи никогда никому не завидовала, единственно, кто мог вызвать в ней это бессмысленное и мучительное чувство, так это чета Морреллов. Их счастье было необыкновенным и безусловным; весь городок видел это.

Они присоединились к капитану Карноку с супругой, доктору Гесселиусу, Маргарет Мэртон и ее родителям. Лили вновь подивилась, какая причина могла задержать Онорию и ее отца, и Карнок ответил, что, насколько ему известно, сегодня нет заседания в суде – он и дядя Юстас, как и Себастьян Верден, были мировыми судьями.

Миссис Джессика Карнок выглядела очень модно в элегантном зеленом платье и шелковой мантилье, небрежно накинутой на плечи. Софи вспомнила, что они с мужем недавно вернулись из Саутгемптона, куда ездили отдохнуть и развлечься; в программу, конечно, входили и походы Джесси по магазинам. Она, как обычно, ловила каждое слово мужа, несмотря на то, что сейчас он мучил доктора Гесселиуса воспоминаниями о военной кампании 1846 года. Доктор, человек со сдержанными манерами, лысый, в очках с толстыми стеклами, которые скрывали проницательный взгляд карих глаз, выдававший острый и живой ум, посылал жене улыбку, сопровождая ее незаметным жестом – поглаживая диван рядом с собой, призывая присоединиться к нему или, возможно, спасти от разговорчивого Карнока. Лили не видела или предпочитала не замечать его сигналы; так или иначе она проигнорировала его и принялась рассказывать Энни о каком-то необыкновенном столе, который заказала краснодеревщику в Бейте.

Софи кивала и улыбалась, что-то отвечала, когда к ней обращались, разливала чай и помогала Марис передавать тарелки. Стрелки часов на каминной полке, казалось, застыли на месте; она дважды сверяла их с маленькими часиками, приколотыми к ее лифу. Она поймала себя на том, что смотрит на гостей – друзей и соседей, многих из которых знала всю жизнь, – отрешенным взглядом, представляя их реакцию, узнай они всю правду о ней и Джеке, и как повели бы себя в первый момент, как поступили бы потом. Шокированы были бы все без исключения, многие посчитали бы ее поведение возмутительным и позорным; кое-кто счел бы себя обязанным порвать с ней все отношения. Смогла бы она вынести это? Да, если бы пришлось. Но она молила бога, чтобы до этого не дошло.

Софи услышала звук подъехавшего экипажа и увидела в западное окно, как Томас идет к парадному крыльцу. Дядя Юстас и Онория наконец прибыли. Она изобразила приветливую улыбку, но в душе чуть ли не проклинала их: из-за их опоздания прием затянется как минимум еще на час.

В холле раздались быстрые громкие шаги. Софи, пристроившись на подлокотнике кресла, на котором сидела Энни, не успела встать, как дядя появился в дверях гостиной. Разговоры внезапно стихли, все обернулись к нему. На его красивом лице выступили багровые пятна, глаза пылали. В одной руке он держал трость, в другой – свернутую в трубку тонкую брошюру в бумажной обложке и нервно постукивал ею себя по бедру. Он знает, пронеслось в голове Софи. Он знает о Джеке. Софи охватило нехорошее предчувствие.

Юстас глядел на собравшихся, словно не узнавая их, словно забыв, что был приглашен к ней на чай.

– Дядя, что стряслось? – отважилась спросить Софи, сделав несколько шагов ему навстречу.

Он остановил на ней яростный взгляд, и она замерла на месте.

– Надеюсь, теперь ты удовлетворена.

В гостиную торопливо вошла Онория.

– Ты сказал ей? – требовательно спросила она отца; ее черные глаза горели от возбуждения.

– Господи, да что случилось? – не выдержала Софи. – Несчастье на руднике?

– Могла бы догадаться сама.

Значит, дело в другом. Тем не менее паника не покидала ее.

– Кто-нибудь пострадал?

– Прочти вот это! – прогремел дядя, сунув ей в руку брошюру.

Она взглянула на обложку с золотой эмблемой, прочитала название: «Журнал Радамантского общества», и ее вновь охватило дурное предчувствие. Негнущимися пальцами она нашла оглавление и прочитала заголовок первой статьи: «Англичане в опасности: свидетельства очевидца…»

– Это написал Пендарвис! – прорычал дядя. – Читай, читай!

– Джек? – переспросила она, оцепенев. – Джек это написал?

– Джек! – Казалось, мэра Вэнстоуна сейчас хватит удар. – Ты зовешь его Джеком?

Кристи Моррелл молча встал рядом с ней, готовый в любую минуту броситься на ее защиту. Она почувствовала благодарность к нему: ей не приходилось слышать, чтобы дядя прибегал к физическому насилию, но сейчас, судя по виду, он готов был на все.

– Вы тоже попали в этот пасквиль, преподобный отец. Он не называет вас прямо, но порочит, делая прозрачные намеки. Прочти это, Софи, черт возьми! Самое интересное начинается на десятой странице – там он пишет о твоем руднике.

Она сделала над собой усилие, чтобы овладеть голосом.

– Почему вы считаете, что это написал мистер Пендарвис?

– Он сам говорит об этом. Кого ты взяла на работу двенадцатого июня? Прочитай сама.

Она уже начала читать: «Я приступил к работе как сдельщик на руднике „Калиновый“ в Уикерли, приход св. Джайлса, графство Девоншир, 12 июня 1857 года. Владелица рудника, мисс Дин, предложила мне по 5 фунтов за шесть кубометров вынутого грунта и 2 фунта аванса в счет зарплаты, которые я вернул 30 июля из второго недельного заработка…» Она продолжала листать страницы, едва в состоянии понимать написанное. Все плыло перед глазами, изредка выхватывавшими ужасные фразы: «…жара, отнимающая силы, люди падают в обморок чуть ли не ежедневно… туберкулез шахтеров является прямым следствием тяжелого, нездорового воздуха в забоях… полное равнодушие даже к минимальным удобствам для работающих на поверхности, например: отсутствие кипятка в обеденное время зимой». Резкий голос дяди отдалился, стал нечетким. Она не помнила, как очутилась в кресле, но увидела тревожное лицо Энни Моррелл, склонившейся над ней.

– Это ошибка, – услышала Софи свой собственный голос, – он не мог сделать такого. Это кто-то другой. Как у вас оказалась эта брошюра?

– Мне дал ее Клайв Ноултон, – раздраженно ответил Юстас. – Каждый член палаты общин получил этот пасквиль, так что они будут знать, как голосовать, когда Радамантское общество, – он презрительно скривил губы, – примется на следующей сессии размахивать этим рупором своих социалистических идей, чтобы протолкнуть законопроекте реформе на рудниках. Они разослали доклад и в газеты. К понедельнику вся страна сможет прочитать его!

Ей стало плохо. Перед глазами плыли слова: «опасно», «невыносимо», «бесчеловечно». Она стиснула пальцами виски.

– Что тебе известно о нем? – требовательно спросил Юстас, нависая над ней. Софи не знала, что ответить. – Ты взяла его на работу. Кто он? Разве ты не знала, что он мошенник?

– Он не мошенник. Он тот, за кого себя выдавал.

– А ты пыталась это проверить? Потребовала хоть каких-нибудь доказательств того, что он…

– Да! Я написала в «Карн-Барра», и они ответили, что знают его. Он был болен, полгода не работал. Все, что он сказал мне о себе, оказалось правдой. – Она встала. – Тут явная ошибка, это, должно быть, кто-то другой. Я знаю его, – сказала она отважно. – Он не поступил бы так со мной. С нами. – Позади нее охнула шокированная Онория. Софи не обратила на нее внимания и сказала не слишком уверенно:

– Если на «Калиновом» и был шпион… то это не Джек Пендарвис.

– Нет, это не Джек Пендарвис.

Единый удивленный возглас вырвался из груди каждого, когда они повернулись на голос и увидели на пороге гостиной человека, смотревшего на них прямым и твердым взглядом. Софи с трудом удержалась, чтобы не броситься ему навстречу. Она прижала руки к груди, почувствовав неимоверное облегчение. Ноги едва держали ее. Она не произносила ни слова, но глаза ее, устремленные на Джека, говорили: я это знала.

– Доклад написал я, – сказал он хриплым от волнения голосом, глядя только На нее. – Я Коннор Пендарвис. Я воспользовался именем моего брата, чтобы получить работу на вашем руднике.

Время остановилось. Софи не могла понять, что он говорит, и сначала пыталась найти в его словах какой-то иной смысл.

– Нет, Джек, – прошептала она, качая головой. – Не говори так. О нет, Джек.

Коннор не видел никого и ничего, кроме нее. Он смотрел, как ее бледное лицо начинает пылать по мере того, как до нее доходит правда. До этого ее глаза были испуганными, теперь ее взгляд стал пустым, невидящим. На губах появилась неестественная, застывшая улыбка; она нервно качала головой и пристально смотрела на него, не моргая, не плача. Коннор не мог подойти к ней, не мог и продолжать стоять в дверях, видя, что происходит с ней.

– Софи, прости меня.

Он не увидел трости, только услышал, как она рассекла воздух за миг до того, как белая, слепящая боль обожгла щеку; раздался женский крик. Другой удар пришелся по руке, заставив его пошатнуться. Он увидел, как Кристи Моррелл резким движением вырвал трость из руки Вэнстоуна.

Коннор занес руку, чтобы обрушить на Вэнстоуна ответный удар, но какой-то человек встал между ним и Юстасом. Коннор выругался, чувствуя, как горячая струя крови бежит по лицу и шее за воротник. Моррелл оттолкнул его.

– Убирайся! – вопил Вэнстоун, пытаясь наскочить на Коннора, а незнакомый мужчина сдерживал его, схватив за руки. – Убирайся!

Софи стояла не двигаясь. Лицо – застывшая маска, в распахнутых глазах потрясение. Медленно, очень медленно она повернулась к нему спиной. Видно было, как она вся дрожит. Коннор с болью смотрел на ее поникшие плечи, хрупкую шею и с ужасом понимал, что между ними все кончено.

– Ее нет дома.

Служанка Софи надежно загородила собою дверь, высокая, как дерево, злая, как бультерьер. Марис, так ее звали. Коннору она всегда нравилась. Он любил обмениваться с ней шутками, когда она приносила ему в сад стакан чаю или тарелку с сандвичами. У нее было удлиненное неинтересное лицо и добрые глаза, долговязая тощая фигура и удивительно изящные кисти рук. Преданность – прекрасное качество, если говорить абстрактно; преданность Марис хозяйке была, на взгляд Коннора, невыносима.

– Она дома, – возразил он. – Я вижу свет в ее окне. – Мысленно он в мельчайших подробностях видел ее комнату.

Служанка не шелохнулась.

– Ее нет дома.

– Ты передала мое письмо?

– Передала.

– Она прочитала его? – Он покраснел, разгневанный и смущенный оттого, что опустился до такого – выведывать у служанки подробности о хозяйке.

– Ну, уж этого я не знаю. – Она взялась за створки, готовясь закрыть дверь у него перед носом – в третий уже раз. Он стиснул зубы, стараясь сдержаться, не вспылить, помня, как несдержанность не раз ставила его в затруднительные положения.

– Передай ей, что я не уйду. – Он просунул ногу в дверь, не давая закрыть ее, к черту сдержанность. – Передай, я не двинусь с места, пока она не спустится и не поговорит со мной. Тебе все понятно? – Он подался вперед и зло улыбнулся. – Скажи, что я пришел и останусь здесь, черт побери, хоть до зимы.

Марис побелела, но осталась стоять на месте. Он видел ее колебания: дверь она закрыть не могла, мешала его нога, но если она покинет свой пост и пойдет передать хозяйке его слова, он может ворваться в дом. Отлично, ему давно следовало так поступить.

– Говорю же, нельзя вам сюда, – повысила голос Марис. – Она не желает вас видеть. – Он не отступал. – Я позову Томаса, – пригрозила Марис. – Не глядите, что он такой неказистый, силой его бог не обидел, так что лучше вам уйти.

– Ладно, Марис, впусти его.

Служанка обернулась на голос хозяйки, и Коннор воспользовался моментом, чтобы распахнуть дверь настежь. Софи стояла на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж. Весь его гнев улетучился, когда Коннор увидел, как она бледна. Она была одета как для выхода, тщательно причесана, но покрасневшие веки красноречиво говорили, что она недавно плакала. Сердце у него забилось от волнения.

Марис стояла в нерешительности, покусывая губы.

– Вы уверены, мисс Софи? Я могу сбегать за Томасом. Между нами…

– Нет, не надо. Я поговорю с мистером Пендарвисом в комнате, где мы принимаем гостей.

Еще позапрошлой ночью это была просто «гостиная». Коннор боялся, что в «комнате для приемов» его позиция будет более уязвимой.

Он смотрел, как Софи пересекает холл, не глядя на него, а когда последовал за ней в гостиную, она встала подальше, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Софи притворила двери, повернулась к нему и заложила руки за спину. Вид у нее был измученный и неприступный.

Последние двадцать четыре часа Коннор думал о том, что скажет ей, какие подберет слова. Но, оказавшись наедине с ней, он не мог сказать ни единого слова в свое оправдание. Что ж, потеря невелика; все эти слова звучали глупо и эгоистично. Внезапная мысль, что проступок его не может быть оправдан, привела его в ужас; Коннор растерялся, не зная, что предпринять.

– Софи, я виноват перед тобой.

Никакого результата. Она продолжала пристально смотреть на него, ожидая, что еще остроумного он скажет. Он принялся нервно расхаживать по гостиной, машинально беря в руки безделушки и вновь ставя их на место. Она по-прежнему стояла как каменная, и ее молчание было невыносимо. Он заставил себя остановиться перед ней и сказал:

– Я лгал тебе, лгал хладнокровно, и в этом мне нет оправдания. Что-то в статье написано мною, но не все. Кроме того, Общество опубликовало лишь предварительный доклад. Они не имели права так поступать, и я порвал с ними.

Он взъерошил волосы, нервничая оттого, что она молчит, никак не реагирует на его слова.

– Прошлой ночью я собирался признаться тебе во всем. Я заставил тебя страдать, но клянусь, я сделал это не намеренно. Я думал, что еще успею все объяснить тебе и ты поймешь меня, но, к сожалению, опоздал, и ты узнала обо всем не от меня.

Он шагнул к ней. Софи вся сжалась и, глядя на него округлившимися глазами, судорожно принялась шарить позади себя, ища ручку двери.

– Ради бога, Софи! Неужели ты не хочешь мне ничего сказать?

– Ты закончил?

Коннор не сводил с нее глаз.

– Да.

– Тогда можешь идти.

Ее ледяное спокойствие было лишь маской, но он по-настоящему испугался.

– Прекрати! – грубо воскликнул он. – Не делай этого.

– Я хочу, чтобы ты ушел.

– Уйду, но не раньше, чем мы поговорим. Скажи что-нибудь, Софи, скажи, что ты думаешь.

– Убирайся из моего дома. – Она повернулась, и он, подумав, что она уходит, схватил ее за руку. Софи вырвалась и неистово замахала на него руками.

– Не прикасайся ко мне, – произнесла она замогильным шепотом. – Мне становится дурно от одного твоего прикосновения.

Ее лицо было совершенно чужим – невозможно смотреть. Он перевел взгляд на золотой медальон на цепочке, уходящей под золотистые волосы, которые падали на шею.

– Не говори так. Все… Софи, все остальное не было ложью, только…

– Все было ложью.

– Нет.

– Ты был моим любовником. Ты лежал со мной в кровати и позволял называть тебя «Джек».

Софи была права.

– Я…

– В такие минуты! Ты допустил, чтобы я называла тебя именем другого человека. Ты трус и лжец. Я буду ненавидеть тебя за это всю жизнь.

Все, что она говорила, было справедливо. Кон не признался ей, потому что боялся ее потерять, следовательно, проявил малодушие. Ему было так стыдно и горько, что он почувствовал злость.

– Что изменилось от того, что я назвался другим именем? Я говорил тебе то, что думал и чувствовал сам. Ты тоже мне кое-что говорила. Если твои слова были правдой, ты не можешь так просто отвергнуть меня. Это гордость твоя пострадала, а не чувства.

– Ты прав, – вспыхнула она, – но ты продолжаешь лгать. Все, чего ты добивался, это соблазнить меня.

Он протянул к ней руку, но вновь бессильно опустил.

– Ты сама не веришь в то, что говоришь.

Но Софи не слушала его.

– Небольшое летнее приключение. Кого еще тебе удалось обольстить? Как жаль, что владельцы рудников в Трегурте и Лоо, где ты работал до этого, не женщины, иначе и они стали бы твоими жертвами.

– Ты заблуждаешься, – резко возразил Кон. – Вспомни, Софи. Кто просил меня прийти сюда ночью? «Приходи, когда взойдет луна», – сказала ты. Я никогда не обольщал тебя, и ты это знаешь.

– Голодранец! Мне стыдно, что я вообще связалась с тобой. Знаешь… я себя ненавижу больше, чем тебя, потому что ты показал мне, сколь низко я пала. Всю свою жизнь я буду каяться – как грешник в веригах. Ты был ниспослан мне в наказание. Я совершила ужасный грех, согрешила с таким ничтожеством, как ты, и настолько унижена, что даже не могу исповедаться священнику.

Взор ему словно застил туман; он едва различал ее силуэт.

– Мое первое впечатление о тебе было правильным. Ты пуста, тщеславна и самонадеянна, типичная представительница буржуазии. Статья в журнале еще слишком безобидна – ты представляешь собой худший вид капиталиста, потому что лицемерно пытаешься успокоить свою совесть пустяками вроде церковного хора, чтений раз в неделю так называемой «литературы» перед горсткой сонных, обожающих свою Софи бюргерш, веришь, что ты – сама леди Щедрость, в то время как ни черта не делаешь, чтобы люди на твоем руднике не теряли жизнь и здоровье. А ты могла бы это пресечь, если бы попыталась, если бы для тебя важна была забота о людях, а не желание быть первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки, которой ты так чертовски гордишься…

Она ударила его по лицу. Коннор отшатнулся, потому что удар пришелся по не зажившей еще ране, нанесенной ее дядей. Он не предполагал, что она может побелеть еще больше, но это было именно так.

– Убирайся, – прошептала Софи, отступая, потрясенная своим поступком.

Коннор не в силах был дольше оставаться в ее доме, не в силах говорить с нею, хотя знал, что больше они не встретятся. Слишком больно было смотреть на ее лицо. Он толкнул дверь и вышел.