Тернистый путь к себе

Глава 5

Дмитрий Дмитриевич, конечно, оказался прав, тот факт, что Арванцов поселил в отделении свою бывшую пациентку, произвел в больнице маленький фурор и породил новую, еще не затертую, а потому особенно интересную тему для сплетен. Пациентка была молода и хороша собой, это добавляло сплетням романтизма и пикантности, — женский коллектив «Чеховки» дружно, хотя и не очень искренне осудил аморальное поведение Арванцова и выразил соболезнование его жене. Впрочем, застукать Андрея Степановича с Элиной не удалось никому, поэтому довольно быстро накал страстей подувял за неимением новой пищи для обсуждений.

Сплетни доходили и до Арванцова и до Элины. Андрей Степанович на них никак реагировал, Элина же очень обижалась на намеки и на то, что ее уверениям в совершенном отсутствии вообще каких-либо отношений с зав. отделением никто не верил. Элина обижалась, но где-то в глубине души ей самой нравилось думать о том, что Арванцову она не безразлична, пусть даже он и не смотрит в ее сторону… Теперь, кстати, становилось понятно, почему не смотрит…

Элина мало общалась с персоналом больницы, к ней относились настороженно и немного с предубеждением, то ли это был какой-то тихий заговор против предполагаемого разврата в отделении, то ли просто потому, что Элина все еще оставалась для всех пациенткой, бывшей наркоманкой, личностью ненадежной и социально опасной. Думать об этом, переживать и пытаться как-то изменить ситуацию Элина не собиралась, дружба медсестер и нянечек была ей не очень-то и нужна, и без этого она была счастлива, как, наверное, могла быть счастлива когда-то в прошлой жизни, если бы ей предложили главную роль в фильме. У нее была крыша над головой, кормежка и даже зарплата. Первая в ее жизни зарплата! И у нее снова была возможность писать маме о том, что у нее все хорошо, все прекрасно, все просто расчудесно. Так, на самом деле, и было. Впервые в жизни — все так и было!

Вообще — все в ее нынешней жизни было бы хорошо, если бы не стыд перед родителями, которых она так подвела, которым она уже наврала с три короба и продолжала врать в письмах… А что ей было делать? То есть, можно было бы признаться и начать жизнь с чистого листа, как ей советовал когда-то Арванцов… Он говорил — ей станет легче. Даже наверняка ей стало бы легче! Но вот только не хватало моральных сил сделать первый шаг и написать родителям правду. Часто, лежа в постели без сна, Элина вспоминала маму и вела нескончаемые разговоры с ней: «Мама, мамочка, если бы я была неблагодарной свиньей, я бы наверное обвиняла тебя в том, что со мной произошло. Я сказала бы, что ты излишне активно занялась моей судьбой… Это было бы несправедливо. Потому что на самом деле во всем виновата я сама. Потому что мне было удобно слушаться тебя. Потому что я ничего не хотела и не хотела хотеть! Я получила по заслугам… Прости меня мамочка, ты совершила подвиг, а я не оправдала твоих надежд, я предала тебя… И всю твою жизнь, которую ты отдала мне».

Время шло. Элина мыла полы, читала книги, на душе у нее было уютно и светло. Так хорошо… Элине казалось, что никогда в жизни ей не было еще так хорошо… «Почему бы это? — думала она, — Неужели я нашла свое место в жизни? Эта больница… эти полы… эта хлорка… Неужели это то, что мне нужно? То, что мне было нужно всегда? Нет… Это бред…»

Это бред. И все-таки — ей не хотелось даже думать о том, что она уже вполне здорова и может вернуться в большой мир, и каким-то образом, наконец, начать устраивать свою жизнь. Мысль о том, чтобы распрощаться с больницей, приводила ее в ужас, заставляла испуганно сжиматься сердце. Как будто за воротами больницы ее терпеливо поджидало зубастое чудовище, готовое схватить ее и пожрать сразу же, как только она переступит через магическую черту. Должно быть, это было что-то вроде фобии… Мирофобии? Впрочем, нет, это по научному называется «социофобией». Большой и шумный мир с его якобы неограниченными возможностями и есть зубастое чудовище, которое едва не пожрало маленькую глупенькую девочку Элину. И непременно пожрет, стоит ей только вернуться в него.

Но, слава Богу, ее пока никто не гнал. Да и чего ее гнать? Где еще они найдут такую покорную и аккуратную санитарку? День за днем она мыла коридоры и туалеты, палаты и процедурные, снова и снова выжимала тряпку и накидывала ее на «ленивку», и старательно возила по полу. По коридору плыл запах хлорки. Несмотря на то, что от него все время хотелось кашлять, и руки, кажется, пропитались им уже до костей, Элине нравился этот запах. О нет, никаких приятных ощущений и странных галлюцинаций она не испытывала! Просто она знала, что там, где пахнет хлоркой, нет никакой гадости и грязи, все микробы погибают смертью храбрых и царит чистота. Покоем и безопасностью пахнет хлорка.

Арванцов наблюдал за Элиной издалека, и ему нравилось то, что он видел. Несмотря на весь свой незавидный статус, девушка держалась хорошо, не срывалась в депрессию, не пыталась удрать, хотя возможность такая у нее теперь была, покорно и даже, казалось, с радостью выполняла тяжелую и грязную работу. Нянечки в отделении, видя ее безотказность, обленились окончательно, и помыкали ей как хотели, а Андрей Степанович очень долго не вмешивался в такой расклад из страха возобновления утихших вроде бы сплетен, если вдруг решится показать какое-то «особое отношение» к бывшей пациентке, и оправдывая себя тем, что трудотерапия, лучшее лекарство для социальной адаптации наркоманов. Это принципиальное отсутствие «особого отношения» пока выходило Элине боком, оборачивалась каким-то рабским существованием. В конце концов, устыдившись собственной трусости, Арванцов разогнал постоянно распивающих чаи санитарок, пригрозив увольнением, если заметит еще хоть раз, что они грузят на Александрову всю свою работу. Вместе с тем, он вдруг перестал избегать общения с девушкой. Пару раз приглашал ее в свой кабинет, и однажды даже зашел в ее каморку, — расспрашивал о самочувствии и предложил приносить ей из дома хорошие книги, увидев растрепанные «иронические детективы» и «любовные романы» у нее на тумбочке. Элина была шокирована так внезапно обрушившимся на нее его вниманием, была немногословна и довольно замкнута.

Младший персонал отделения, по видимому, был шокирован тоже. Через несколько дней после того, как Арванцов наорал на санитарок, кто-то позвонил ему домой и попытался раскрыть глаза его жене на двойную жизнь супруга. Вика, в голове которой в это время выстраивались сложные математические формулы, выслушала пикантную историю нетерпеливо постукивая тапочкой, а потом скучным голосом попросила доброжелательницу больше не звонить ей и не отвлекать от написания диссертации.

— Очень умной хочешь быть, — прошипели из трубки, — Дождешься, что из-за диссертаций своих мужика потеряешь.

— Вот если дойду до того, что буду ревновать его к пациенткам, точно потеряю, — ответила Вика, — А о девушке этой я все знаю. Различные методики лечения наркомании мы с мужем всегда подробно обсуждаем.

— Вот дура заумная, — несколько нелогично завершила свой разговор доброжелательница, обиделась и больше действительно не звонила.

А Вика вечером за чаем попросила мужа быть осторожнее и обратить внимание на коллег, которые, возможно, под него копают, с целью получить его место зав. отделением.

— Это не коллеги, это кто-то из сестер, — поморщился Арванцов, — Я им нагоняй устроил, так кто-то решил отомстить.

На том разговор об Элине Александровой в их семье был закончен и больше не возобновлялся, чему Андрей Степанович был очень рад. Тот факт, что умница Вика не обратила никакого внимания на эту историю, заставил Арванцова вернулся к мысли о том, что Элина действительно его пациентка, которой ему надлежит заниматься, раз уж он взял на себя эту обязанность, а не вести себя так, как будто он действительно не имеет к ней совершенно никакого отношения. С тех пор они с Элиной стали общаться чаще и дольше. В конце концов девушка научилась ему доверять и как-то раз во время очередного ночного дежурства Арванцова, рассказала ему всю свою жизнь. От отъезда в Москву и до самого… до самого конца…

В тот вечер, который должен был стать в ее жизни последним — перед запланированным самоубийством — Элина погуляла так, что мало не показалось ни ей, ни кому другому. Было весело… Оч-чень весело… Какие-то ребята радостно приняли ее в свою компанию, угощали коктейлями, и всячески опекали — не давали в обиду никому постороннему, и сами вели себя очень корректно… По крайней мере танцевал с ней и тискал ее только один из них.

Когда она проснулась, то не сразу смогла разлепить глаза. Голова кружилась, подташнивало и одновременно было весело, потому что хмель еще не прошел. Элина ощутила себя на мягких простынях и совершенно обнаженной.

«О-па!» — подумала она и заставила-таки себя открыть глаза. Нужно же было увидеть, где она находится!

Сначала Элина увидела себя. Растрепанная, с размазавшейся косметикой, слегка опухшая и сильно обалдевшая, она смотрела на себя — отражающуюся в зеркальном потолке. Нормально!

Элина повернула голову и увидела возле себя мирно спящего и похрапывающего во сне мужчину, вполне молодого, мордастого, стриженного ежиком. Мужчина лежал в позе морской звезды, широко раскинув руки и ноги — благо кровать позволяла. Элина глянула на него и предпочла закрыть глаза. «Интересно, кто это?» — подумала она, но как не напрягала память, никак не вспомнила. А и ладно! Элина повернулась на бок, укуталась в одеяло и снова уснула.

Вновь проснулась она поздно и в куда более мерзком настроении. Ей было ужасно плохо, желудок грозился вывернуться наизнанку, все тело ломило и дико болела голова.

— Ой, как плохо… — побормотала Элина и услышала прямо над ухом.

— На-ка, выпей.

Она с трудом разлепила веки и увидела рядом с собой этого… Мордастого. Элина приняла из его рук стаканчик с чем-то шипучим, выпила залпом, и с удовольствием. Однако не полегчало совсем.

— Ой, мамочки, как же мне плохо! — простонала Элина, снова падая на подушку и закрывая глаза.

Сильнее, чем дурнота, ее мучил стыд. Стыдно быть голой и в таком непотребном виде перед незнакомым совершенно человеком!

— С непривычки, что ли?

Элина почувствовала, как кровь приливает к щекам.

— А ты что думаешь, я так каждый день? — злобно спросила она.

— Да ничего я не думаю, — буркнул мордастый.

Черт! Как же его зовут?..

Элина резко встала, чуть не упала — так закружилось голова, схватила с пола рубашку, принадлежащую судя по всему мордастому, и накинула на голое тело. Рубашка провоняла табачищем, потом и спиртом, Элину едва не вывернуло прямо на пушистый коврик, но выбирать было не из чего, пришлось топать в ванную в этой рубашке. Она не решилась взглянуть на себя в зеркало, пустила горячую воду, плюхнула в нее нечто, в чем опознала пену для ванной и с неизъяснимым удовольствием погрузилась в воду. Ванна, в отличие от шипучего питья, помогла хорошо. Элина провалялась в воде больше часа и вышла значительно посвежевшая и похорошевшая. Теперь она решилась взглянуть на себя в зеркало, осталась — как это ни странно — вполне довольна своим внешним видом, и сразу почувствовала себя увереннее. Завернувшись в полотенце и презрительно пнув с порога вонючую рубашку хозяина дома, Элина вышла из ванной и прошествовала в комнату.

— Где моя одежда? — спросила она у мордастого.

Тот посмотрел на нее, вкусно скользнул долгим взглядом по ее нежно розовым, распаренным в горячей воде плечам, по изгибу, скрытого полотенцем бедра, по почти полностью открытым стройным ножкам, и круглая физиономия его расползалась в довольной улыбке.

— Ты красивая девка, Наташа. Очень красивая. А без косметики еще лучше.

Элина нахмурилась.

— Почему Наташа?

Мордатый засмеялся.

— Сама так назвалась. Как тебя на самом деле зовут?

— Элина…

— Ага. Элина это лучше, чем Наташа.

— Почему?

Мордатый пожал мясистым плечом.

— Ну необычнее, что ли… Элина, — протянул он, — Эля… Лина…

— Знаешь что, — Элина прошествовала к кровати, обошла ее кругом и даже заглянула под нее, — Отдай мое платье!

— Оно в машине осталось.

— Что-о? — Элина схватилась за голову, — Мамочки, что же я вытворяла?! Нет! Это, наверное, не я! Это происходит с кем-то другим! Я сплю и мне снится кошмар!

На глазах ее выступили слезы.

— Слушай… Будь человеком, принеси платье, а? Мне домой надо… Пожалуйста!

— Домой? — удивился мордатый, — Ты тут говорила, что деваться тебе некуда, тоже наврала?

Элина бессильно плюхнулась на кровать. Она готова была самой себе надавать пощечин, да так, чтобы искры из глаз посыпались. Что еще она наболтала этому типу? Всю свою жизнь рассказала?!

— Может и про Ольховского ты все придумала, а? — грозно спросил мордатый, — Оклеветала честного человека? Просила убить его… Что, просто так?

— Убить?!

Элина почувствовала, как зашевелились волосы у нее на голове.

— Ну да, — с удовольствием повторил мордатый, — Убей, его, Витек, говорила ты. И словами нехорошими старичка называла. Соблазнил, типа, и бросил, падло… На произвол судьбы.

— Господи, я ничего не помню! — воскликнула Элина, — Чем ты меня напоил?!

— Ничем особенным… Я же не знал, что ты непривычная.

— А если бы знал?!

— Если бы знал, — сказал Витек весомо (хорошо хоть имя его теперь известно!), — Не позволил бы тебе столько пить. А то ты все — хочу еще, хочу еще! А мне что, жалко?.. Мне для тебя вообще ничего не жалко…

— Ничего не жалко? — спросила Элина презрительно, — Да брось ты, Витек! Напоил девушку до бесчувствия, затащил в постель!.. Не жалко ему ничего… Да все вы козлы! — воскликнула она, — Козлищи! Мерзкие! Все до одного!

При слове «козлы» Витек нахмурился, но потом, видимо, решил не обострять. Девушка все-таки…

— Да, — сказал он, — Теперь вижу, что про Ольховского ты не наврала… Ладно, не переживай, раз уж так хочешь, убью я его.

Элина, уже готовая выдать очередную бурную тираду, замерла с разинутым ртом.

— Не надо… Правда, не надо…

— Почему? — удивился Витек.

Элина смотрела на него и с ужасом понимала, что он не шутит. Он действительно готов убить Ольховского, если она попросит его!

— Не надо, — снова сказала она, на всякий случай, чтобы до Витька совершенно точно дошло, — Пусть живет.

— Ну как хочешь… Слушай, Элин, я хочу, чтобы ты у меня пожила, — сказал он вдруг, — Ну если тебе правда идти некуда и все такое… Я бы с удовольствием…

Элина криво улыбнулась.

— О! В этом не сомневаюсь!

Витек нахмурился.

— Ну что ты, е мое… Да, ты мне нравишься! Да, у меня еще не было такой классной телки, как ты! Ну что, это плохо? И вообще я тебя насильно к себе не тащил, сама поехала…

— Ну да, — пробормотала Элина.

На душе вдруг стало пусто и очень тоскливо. Ярость пропала, злость пропала… Что воля, что неволя… Она откинула со лба уже успевшую высохнуть прядку волос и тяжело вздохнула.

— Мне очень хреново… Витек. Мне в самом деле некуда деваться и впору утопиться… Я ведь хотела погулять на последок как следует, а потом лечь в ванну и перерезать себе вены, — Элина почувствовала, как от жалости к самой себе у нее на глазах выступили слезы.

Она посмотрела на него. Витек выглядел сочувствующим.

— Ты можешь жить у меня просто так, — сказал он серьезно, — Если не захочешь, я к тебе даже не притронусь. Честно.

— Спасибо, — Элина печально улыбнулась, — Ты настоящий друг…

— Только знаешь — одно условие, — сказал Витек и хитро улыбнулся, — Для всех ты — моя девушка. Идет?

Элина рассмеялась.

— Идет.

Квартира, где Витек проживал не была его собственной. Его пустил в нее пожить какой-то его приятель, который в данный момент обретался в Греции. Пустил пожить — практически с концами, потому что возвращаться он не собирался и вроде как даже позабыл об оставленной в Москве собственности. Откинул широкою рукой братану, которому вроде как чем-то когда-то был обязан. Витек в подробности не вдавался, а Элина его и не расспрашивала. Она хорошо понимала, куда занесла ее судьба и старалась, по мере сил, уменьшить опасность для своей жизни, ни в какие его дела не вникая. Она твердо решила для себя, что задержится здесь не надолго. Она переведет дух, как следует подумает, как жить дальше и сбежит от «настоящего друга» как можно дальше… Впрочем, называть Витька другом в кавычках было бы совсем несправедливо, он на самом деле стал для Элины другом. У него был своеобразный, но очень жесткий кодекс чести и он никогда не нарушал данного слова, даже по пьяни не пытаясь к ней приставать, хотя в иные моменты Элина боялась, что он не удержится… Такой уж был у него взгляд.

Квартира неведомого греческого друга была трехкомнатной, разместиться в ней было не сложно, Элина поселилась в бывшем кабинете хозяина, попросив Витька перетащить в него из гостиной диванчик. По всей вероятности, хозяин квартиры покидал ее в страшной спешке. В гостиной и в спальне Витек все устроил по своему вкусу (зеркало на потолке, впрочем, осталось от старого хозяина), перетащив его пожитки в кабинет и устроив в этой маленькой комнатке нечто вроде чулана. Он и дверь-то в нее держал закрытой, и приходящая домработница, женщина лет пятидесяти, проживающая в том же доме, в ней не убиралась. Понятное дело, что пыль на всем лежала в палец толщиной и Элине пришлось сильно постараться, чтобы привести комнату в божеский вид. Она прибиралась весь день, Витек, вернувшийся вечером домой увидел ее в стареньких джинсах, закатанных до колен, в своей старой рубашке, растрепанную, раскрасневшуюся, с тряпкой в одной руке и с жидкостью для мытья стекол в другой. Он застыл на пороге, разинув рот, потом побагровел и впал в буйство.

— Ты рехнулась?! — орал он, — Ты посмотри на свой руки, на свои ногти! Ты что хочешь, чтобы братва решила, что моя девушка посудомойкой работает?

Элина сначала пыталась оправдываться, потом разозлилась.

— Что хочу то и делаю! Я что — твоя собственность? Марионетка, которой ты можешь распоряжаться по своему усмотрению?!

— Могу! — орал Витек, — Ты должна выполнять свою часть соглашения, иначе я не буду выполнять свою!

— Ага! — вопила Элина, — Я знаю, что тебе только повод нужен!..

Витек вдруг замолчал, пухлая физиономия из бордовой стала фиолетовой, глаза потемнели, и Элина решила, что сейчас он ее убьет.

— Дура ты! — сказал Витек, плюнул на чисто вымытый пол и ушел.

Элина захлопнула за ним дверь, плюхнулась на диван и разревелась — скорее от облегчения, что осталась живой и невредимой, чем от обиды.

Витек пришел через полчаса. Вломился в комнату без стука, кинул ей на диван штук десять самых разнообразных кремов.

— Для рук, сказали, — буркнул он, — Мажься давай… Если я тебя еще раз с тряпкой увижу, убью на хрен, поняла?

Элина хотела сказать ему, что у нее уже есть крем для рук и очень хороший, но решила не будить лиха.

— Ладно, — сказала она.

С этого дня домработнице было поручено убирать еще и в этой комнате. За дополнительную плату.

Дни потекли за днями, долгие и пролетающие незаметно, теплые, дождливые, тоскливые и радостные. Чаще всего Элина была предоставлена сама себе, сидела в одиночестве в квартире, смотрела телевизор, читала книги, которые в большом количестве нашлись в хозяйском кабинете. В основном, правда, это были собрания сочинений классиков и еще труды по юриспруденции. Элина много читала в детстве, но в основном развлекательную литературу. Классика в ее понимании была чем-то безумно скучным, уныло нравоучительным, годным только на то, чтобы с помощью нее издеваться над детишками в школе. Но делать было нечего и она вдруг с неожиданным интересом прочитала «Анну Каренину», потом, буквально на одном дыхании, замученную когда-то в детстве «Войну и мир», потом Бунина, потом Мопассана (над которым даже поплакала, между прочим).

Чтение Витек одобрял.

— Это круто, — говорил он, — Будешь, типа, благородная девица. Как ляпнешь что-нибудь эдакое — быть или не быть?! — пацаны поумирают.

Элина так и не поняла, пошутил он или нет.

По началу у нее еще случались приступы энтузиазма, когда она покупала газеты и журналы, пытаясь найти себе работу или ездила по театральным ВУЗам собирая программки для поступающих. Несколько раз она даже набирала номер Ольховского, решаясь плюнуть на все и попросить его о помощи, но каждый раз бросала трубку на последней цифре. «Что я ему скажу?! — думала она, — Как я буду с ним разговаривать?!» Она помнила его лицо, его голос, его манеру говорить, двигаться, она желала возненавидеть его, но почему-то хотелось только плакать. Хотелось думать — он раскаялся, он сожалеет о том, что остался без своей девочки, хотелось думать, что он ищет ее и тоже плачет по ночам. «Он уродливый старый козел, он позер и бездарность, он трус и подлец, — думала Элина, глядя в потолок, когда ночью не могла уснуть, когда в голову лезли всякие дурацкие мысли и хотелось плакать, и не было сил плакать, и было так хорошо говорить с собой искренне и честно, — Почему меня так тянет к нему до сих пор? Он красивый?.. Ну, может быть… Но ведь в мужике совсем не это главное… В конце концов, Витек и тот больший мужик, на него хоть в чем-то можно положиться… О Боже, Витек!.. Но он ужасен, он рассуждает так, как будто закончил четыре класса начальной школы, он туп, как дерево! Да и обращается он со мной, как… как с породистой собакой, которую купил, чтобы выгуливать во дворе и водить на выставки, причем исключительно для того, чтобы другие собаководы лопнули от зависти! И он даже не притворяется, что это не так! Ольховский хотя бы притворялся… Он умел быть нежным, он умел говорить красиво, он умел заставить девушку чувствовать себя самой-самой… Пусть это все была жуткая лажа, но это было… Это было… Тьфу ты черт, так и лезет в голову это дурацкое слово — романтично!» Она включала настольную лампу, брала лист бумаги и ручку и писала письмо маме. О том, что все у нее хорошо, что учится в институте и даже подрабатывает на киностудии. О том, что у нее есть теперь возможности снимать квартиру и она переехала из общежития. Она писала и плакала, а иногда — смеялась. Сквозь слезы.

Витек одевал ее по высшему классу, давал деньги на косметику, на парикмахеров-массажистов и иногда на мелкие развлечения. Элина откладывала понемножку и периодически отсылала маме переводы. Получалось по триста, четыреста долларов в месяц, по меркам их дрипанного городка это были огромные деньжищи. Элина считала эти деньги своей честно заработанной зарплатой. А разве ничего не стоят походы по ресторанам с Витькиными друганами и их девками? И то, что приходится быть милой, веселой, общительной и даже блистательной, в то время, когда хочется выть от тоски? А выть от тоски хочется все чаще… Масса свободного времени, которое было совершенно некуда девать, вкупе с романами великих писателей стали причиной того, что как-то постепенно, незаметно и коварно к Элине подобралась черная депрессия. Она стала раздражительной и ничего не могла с этим поделать, она целыми днями не вставала с постели, лежала на боку, смотрела на узорчатую обивку дивана, проваливалась в сон, просыпалась, снова засыпала…

— Мне нравится смотреть сны, — сказала она Витьку, который удивлялся ее странному образу жизни, — Когда много спишь, сны становятся просто потрясающими. С сюжетами! Иногда даже с весьма закрученными. Спишь и как будто фильм смотришь. Бывает даже так, что у меня получается снами управлять.

— А ты кислоту не пробовала? — спросил Витек, — ЛСД?

— ЛСД? Наркотик?! — удивилась Элина, — Господи, конечно нет! Я еще не рехнулась?

— Не рехнулась? Ты как раз рехнулась, раз дрыхнешь сутками.

— Ну знаешь!

— Я, конечно, наставать не буду, но мне кажется, тебе должно понравиться. Глюки могут быть клевейшие! А ты у нас натура продвинутая. Творческая. У тебя такое может быть!..

Элина растерялась. Витькино предложение явилось для нее полной неожиданностью и она не знала, как к нему отнестись. Она не была рьяной противницей наркотиков, впрочем, поклонницей их тоже не была. Случалось, она покуривала какую-то травку с девчонками из общаги, но, честно говоря, никакого особенного «прихода» не испытала. Единственным приятным моментом в курении травки был вкусный дым (в отличие от сигарет), который запросто вливался в легкие, никак их не раздражая, и позволял удивительно долго себя в них задерживать.

— Не, Вить… Я боюсь, — сказала она, — Вдруг я перестану себя контролировать и вытворю что-нибудь странное… опасное.

— Да? — Витек призадумался, — Надо в компании это делать, конечно.

На том разговор и закончился, но Элина о нем не забыла.

Ей было интересно. Когда-то, еще будучи школьницей, она загремела в больницу с аппендицитом, так вот, пока она находилась под наркозом, то испытала очень интересные… Что? Сны? Видения? Она помнила очень хорошо, как было здорово, в какой эйфории она пребывала, летая над какими-то геометрическими поверхностями… Это были ромбы, параллелограммы, кубы и шары. Элина легко скользила над ними и почему-то каждый плавно обогнутый угол геометрической фигуры отдавался сладкой дрожью в позвоночнике. Странные ощущения, но в самом деле — удивительно приятные.

Были в институте поклонники Кастанеды и Раста, которые любили жевать грибы (не мексиканские, а очень даже местные, подмосковные), которые верили в то, что галюциногены раскрывают в человеке возможности покидать свое бренное тело и путешествовать по другим мирам, качественнее постигать смысл жизни, видеть новые грани у привычных вещей. Разве не заманчиво? Даже если вся эта философия чушь, все равно интересно постичь глубины собственного мозга, узнать, на какие фантазии он способен.

Элина знала, что ЛСД не вызывает зависимости и почти не опасен для здоровья (конечно, если не устроить передозировку). А потом — один раз, это ведь ничего не значит? И однажды она спросила Витька.

— Слушай, а ты можешь достать ЛСД?

— Ага! Зацепило! — обрадовался Витек, — Клевейшая штука, точно тебе говорю… Сам пользуюсь иногда.

— Ты?!

— Ну да… А что?

— Не страшно?

— Ну что ты за дурочка… Разве я бы тебе что-то опасное предложил?

— Я бы попробовала… Только ты со мной посиди, ладно?

— Посижу, — охотно согласился Витек, — Самому интересно.

Элина готовилась к предстоящему с таким волнением, какое должно быть испытывает космонавт перед своим первым выходом в космос. Она ждала чего-то невероятного, она боялась, что повредится умом и учудит что-нибудь нехорошее — в окно выбросится, к примеру, такие случаи бывали. Хотя Витек предлагал пойти на дискотеку, чтобы в полной мере ощутить радости «трипа», Элина настояла на том, чтобы провести эксперимент дома. Вдвоем. Причем Витек должен оставаться сторонним наблюдателем и сам наркотик не принимать. Витек веселился от души.

— Ты как будто согласилась на медицинский эксперимент. Как мышь!

— Мыши на эксперименты не соглашаются, их принуждают — ответила Элина мрачно, разглядывая на ладони серенький и какой-то замызганный кусочек сахара, — Это надо разжевать?

— Лучше под язык положи.

— Фу. Мало ли какой заразный держал его в руках…

И все-таки она послушалась — не могла же она отступить в решающий момент — и положила кусочек сахара под язык.

Сахар оказался обыкновенным, сладким, быстрорастворимым. Пока Элина рассасывала его ей казалось, что Витек просто подшутил над ней… Хотя, зачем бы ему это?

— Что дальше? — спросила Элина, проглатывая сладкую слюну.

— Жди. Приход будет через полчасика где-нибудь.

— Долго…

— Ха! Какая нетерпеливая. Ну ладно, хочешь я тебе в следующий раз в ампуле принесу и уколю?

— Нет уж! Только колоть еще не хватало!

— Тогда жди. Зато кайф будет долгим, часов восемь, не меньше.

— Ой, мама.

— А может и больше… Ну чего бы нам с тобой поделать? В ящик что ли посмотреть?

— Да ну… Впрочем, можешь смотреть, только за мной следи.

Был поздний вечер, на улице стало совсем темно. Элина ушла от бубнежа спортивного канала «НТВ плюс» на кухню и встала у окна. Она смотрела вниз на желтые огни фонарей, на теплые окошки домов, на темную стену парка, простиравшегося через дорогу справа. Ей было грустно и не более того. Элина постояла какое-то время в ожидании чего-то, потом ей надоело и она решила испить чаю.

Она повернулась к плите. Протянула руку к блестящему боку чайника, и чайник вдруг поплыл от нее.

— Эй! — сказала ему Элина и попыталась ухватиться таки за ручку. Чайник достиг края плиты, помешкал, глядя вниз, но прыгнуть не решился.

— Ага! — победно воскликнула девушка и схватила его.

Чайник затрепетал.

— Чего ты боишься? — спросила Элина, глядя в серебряные с голубым отливом глаза чайника, которые вдруг наполнились слезами, — Разве ты не для этого создан?

Чайник молчал. Чайник смотрел скорбно и готовился расплакаться.

— Бедный, — пробормотала Элина, прижимая его к груди и не замечая, как заливает рубашку водой из носика, — Я же не знала, прости… Ты бы раньше…

Она не договорила, потому что поняла — раньше чайник никак не мог выразить своих чувств. Они были слишком чужими, слишком непохожими, чтобы полноценно общаться. Элина с ужасом поняла, что все эти годы, от самого рождения и до сегодняшнего дня — двадцать один год, почти двадцать два! — жила с закрытыми глазами, что она видела только внешний облик, но не истинную суть предметов. Хотелось плакать, и уже не только от жалости к чайнику, но и от жалости к самой себе. Потом вдруг сердце ее наполнилось эйфорией. Пусть двадцать один год жизни потерян без возврата, но какое же счастье, что хотя бы теперь она УЗНАЛА, она ПОНЯЛА! Ведь могла бы пройти вся жизнь целиком в унылых стенах из собственной невероятной ограниченности!

— Витька! — прошептала Элина, но тот разумеется, не слышал ее, он был поглощен футбольным матчем. Тоже еще! А ведь обещал приглядывать! Впрочем… Витька должно быть знал, что приглядывать за ней не придется. Что за глупости? Именно сейчас она, Элина, как нельзя более органична окружающему миру, именно сейчас она в полной безопасности.

Элина отважилась отвернуться от плиты и, все еще прижимая к груди милый Чайник, осмотрелась вокруг. И правда — они все смотрели на нее. Стол. Стулья. Микроволновая печь. Холодильник. Хлопал синим и красным глазами Кран над мойкой. В отличие от Чайника, все они были довольны своей судьбой, они любили Элину. Только Плита смотрела мрачно, и глаза ее из-под нависших бровей наливались кровью. Плита хотела Чайник, она любила мучить его, ей доставляло наслаждение слышать, как он пронзительно кричит, не в силах выдержать боль.

Элина изо всех сил пнула плиту ногой.

— Ну как? — спросила она тоном воспитательницы в детском саду, — Тебе приятно, когда тебе самой причиняют боль? Нет, я вовсе не хочу тебя мучить, иначе я стукнула бы тебя не тапочкой, а чем-нибудь потяжелее! Я просто хочу, чтобы ты поняла!..

В глазах Плиты сверкнула ярость, и она вдруг медленно, с тихим скрежетом начала отворять дверцу духовки. Элина замерла от страха, потому что там… за дверцей был вовсе не шкаф с противнями и сковородками, там была Тьма! Бесконечная, бездонная тьма!

Элина хотела бежать, но ноги ее приросли к полу. Она хотела кричать, но язык как будто распух, он заполнил собой всю ротовую полость и звуки увязали так и не сумев преодолеть эту преграду. Элина бессильно застонала. Тьма выплескивалась из жерла плиты, разливалась по полу, обволакивала ножки, корчащегося от страха и боли Стола, пыталась поймать отпрыгивающие от нее Стулья и подбиралась все ближе и ближе к Элининым ногам. Девушка судорожно всхлипывала от ужаса и завороженно смотрела на Тьму, которая готовилась схватить ее. Когда холодная и скользкая, как язык мертвеца, щупальца Тьмы, наконец, добралась до нее и крепко схватила за лодыжку, Элина каким-то невероятным усилием смогла вытолкнуть изо рта язык (Боже! Он свесился до самых колен!) и заорать что было сил.

Воздух вокруг нее сгустился и поплыл. Тьма наполнила кухню и потащила Элину в жерло духовки, внутри которой, где-то глубоко-глубоко разгоралось синее пламя. Девушка плавно оторвалась от земли и поплыла навстречу пламени медленно… медленно… потом все быстрее… быстрее, пока ветер не зашумел у нее в ушах. Она кричала от ужаса, пока могла кричать, потом из ее горла доносился только хрип. Предсмертный хрип. Пламя приближалось.

— Не сопротивляйся этому, — услышала Элина голос прямо у себя над ухом, — Отдайся ему. Ничего плохого не будет.

— Оно меня сожжет! — прошептала Элина, — Господи, спаси меня! Я не хочу умирать!

— Ты не умрешь, — сказал голос.

В тот же самый момент Элина с воплем ужаса рухнула в огонь. Это был не обычный огонь. Чудовищно горячий и безумно холодный, синий, красный, зеленый, черный. Он закрутил девушку в радужных водоворотах, понес куда-то, навстречу… Затаив дыхание и широко раскрыв глаза Элина смотрела как из огня складываются удивительные, яркие, необычайно прекрасные картины, как в сполохах самых невероятных, не существующих в природе цветов рождаются и умирают города, страны, эпохи… Картинки сменяли друг друга с невероятной быстротой. Элина пыталась запомнить их все — почему-то ей казалось, что это очень важно — но не смогла ухватить своим бедным жалким разумом и сотой доли всего… «Господи! — подумала она с ужасом и восторгом, — Так это все — так?! Неужели все так?!» Она не смогла придумать слова, объяснившего бы, что значит это «так», возможно, такого слова просто не было в человеческом языке. Конечно! Откуда же людям знать, как рождается и умирает Жизнь. Откуда им взять понимание этого удивительного, захватывающего дух действа. Они ведь не боги, они всего лишь песчинки, незаметные взгляду… Песчинки? Разве? Почему же она, Элина, вдруг сумела оказаться вне времени и над пространством, сумела увидеть и почти — понять?!

— Мы в Боге и Бог в нас… — пробормотала Элина, неожиданно по настоящему поняв эту старую истину. Она вдруг вся похолодела, потому что вдруг почувствовала себя на грани… На грани того, чтобы понять ВСЕ! Истину, которую искали много веков величайшие мыслители, ту самую Истину, найти которую не было надежды у тех, кто не умел искать двери… «Искать двери!» — подумала Элина и почему-то это тоже показалось ей очень важным.

Элина залилась слезами и изо всех сил прижалась к груди, сидевшего рядом с ней Витька.

— Я видела! Я видела! — бормотала она.

— Что? — спрашивал Витек.

Элина пыталась как-то объяснить ему то, что узнала, но у нее не было для этого слов. Она кусала губы, она изо всех сил напрягала мозг, полагая, что будет величайшим в истории человечества преступлением, если она, единственная познавшая Истину, единственная, допущенная к пониманию великого Божественного замысла, не сможет найти слов, чтобы рассказать об этом миру!

— Вселенные… Галактики… Бог… Вне времени… Он вне времени… Он — всюду! Он в прошлом и будущем! Времени вообще не существует… Это выдумка человека…

Витек с уважением смотрел в ее безумные глаза с закрывающими всю радужку зрачками.

— О как, — сказал он, — Да у тебя там, как я погляжу, веселье не хилое.

— Глупый! — Элина не чувствовала раздражения из-за Витькиной тупости и ограниченности, на нее снизошло нечто вроде просветления, она возлюбила весь мир, а вместе с ним и его обитателей. Всех до единого. И Витек больше не казался ей толстой, уродливой образиной, как и всякое создание Великого Бога, он был прекрасен!

— Ты хороший, ты очень хороший! — сказала Элина, и нежно погладила его по щеке, — Я тебя очень люблю! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю!

Витек, конечно, не представлял, но он не мог не воспользоваться ситуацией.

— Может, пойдем потрахаемся? — предложил он.

Элина расхохоталась. За окном, где еще совсем недавно тускло светили сквозь серую морось фонари, кружились цветные вихри, иногда они просачивались сквозь щели и рассыпались по полу искрами. Мир изменился. Он стал совсем другим — он стал волшебным, интересным, радостным.

— Пойдем, пойдем! — воскликнула Элина.

В Витькиных глазах тоже кружились цветные вихри.

Утром не было никакого похмелья, вообще никаких негативных эмоций. Элина проснулась свежей и полной сил. Она помнила очень хорошо все, что было с ней начиная с того момента как она заговорила с чайником, заканчивая бурным сексом с Витьком. Элина лежала в кровати и с улыбкой вспоминал подробности. Смешно… Конечно, смешно… Но как же здорово! От воспоминаний о том, как она летела в жерло газовой плиты, в огонь — к смерти и рождению, до сих пор сжималось солнечное сплетение. «И что это было? — размышляла Элина, — Бред? Ну откуда у меня такой бред? Может быть, и правда, у меня случился прорыв в какие-то глубокие уровни мироздания?» Она так хорошо все помнит! В мельчайших подробностях! Это не могло быть просто бредом… А если даже и могло… В самом деле, это куда круче, чем просто смотреть сны. Да что там! Это как будто за несколько часов прожить целую жизнь! Жизнь полную волнующих приключений и удивительных открытий.

— Я чуть со смеху не умер, — рассказывал ей за завтраком Витек, — Стоит, вопит, смотрит на плиту, как будто из нее змея вылезла, и чайник к груди прижимает!

Элина смеялась вместе с ним.

— Твоя плита едва меня не слопала!

— Ну ты хоть поняла, что нельзя сопротивляться, если тебя куда-то повело. Надо знать, что ничего плохого тебе не будет и ничего не бояться.

— Я поняла. Но тогда мне было очень страшно…

— Хочешь еще?

— Хочу.

— Договорились. Только надо переждать какое-то время. Эта штука подряд не действует. Сейчас, сколько ее не слопаешь, ничего не будет. Только башка заболит.

— Да я сейчас и сама не стала бы! — возмутилась Элина, — Вдруг к ней все-таки есть привыкание!

— Физического нет, — сказал Витек тихо, — Но все равно каждый раз хочется снова и снова. Без этого в жизни чего-то не хватает.

Элина кивнула. Она это уже понимала.

Впрочем, если бы кто-нибудь сказал ей, что она «подсядет на кайф», ее возмущению не было бы предела. Как, должно быть, и всякий наркоман она полагала, что может соскочить в любой момент, тем более, что никакой физической зависимости от волшебного снадобья у нее как будто не возникало. Но очень скоро, спустя, наверное, месяца два или три, мир вне наркотика постепенно перестал для нее существовать. Физически она чувствовала себя вполне хорошо, даже когда долго его не принимала, но на нее наваливалась скука, плавно переходящая в депрессию. Все ее раздражало, она злилась, ругалась, швырялась предметами или лежала тихонечко на диване, отказываясь открывать глаза и лицезреть этот серый, глупый, унылый мир.

Все менялось, когда Витек приносил ей «марку» или «сахар», она тут же оживала, бурно радовалась была милой и общительной. Теперь ее зависимость от «друга и благодетеля» была практически абсолютной. И сам Витек и Элина знали, что теперь никуда она от него не денется и будет делать все, что он скажет. Стоит только показать вожделенное лакомство… Элина старалась об этом не думать. Ей было хорошо. Ей нравилось жить так, как она жила, и она даже не помышляла теперь о том, чтобы изменить хоть что-то.

Но у судьбы были свои мысли по этому поводу.

В самый неожиданный момент, когда все вроде было бы хорошо и ничто не предвещало беды, позвонил Витькин кореш и сообщил, что на них был совершен наезд боевиков из какой-то группировки, про которую Элина даже несколько раз слышала краем уха от Витька, двоих братанов положили на месте, а еще четверых отправили больницу. И Витек сейчас в реанимации. И что с ним будет дальше, никому не ведомо.

Сначала Элина просто не поверила. Ну в самом деле, как это может быть, чтобы так внезапно… А потом ей стало так страшно, что едва не отнялись ноги. Она как будто вдруг протрезвела после нескольких месяцев бесконечного витания в облаках и поняла, что именно так — внезапно — все и бывает, а при Витькином образе жизни и подавно… Прижимая к уху трубку, Элина сползла по стене и плюхнулась на пол.

— Ты чего молчишь? — раздраженно спрашивал кореш, — Ладно. Некогда мне. Короче Прыгун в Склифе.

Прыгун — это Витек. Кликуха у него такая. Странная… Какой он прыгун, когда такой толстый? Впрочем, это из-за фамилии. Прыгунков его фамилия…

— Мне сказали, что Прыгнункова Виктора Сергеевича к вам положили, — мямлила Элина в регистратуре, — Он должен быть в реанимации… С огнестрельным…

К Витьку ее не пустили. Она сидела в приемном покое до позднего вечера, почти не двигаясь, глядя в пол. Она рассеяно слушала, как ей говорили, что Витька в очень плохом состоянии и вряд ли выживет. Она кивала, когда ей говорили, что лучше всего ей отправиться домой, и продолжала сидеть, как будто от того, что она находилась рядом с ним, могло что-то измениться.

Уже ночью кто-то из братков отвез ее домой. Элина не раздеваясь легла на диван и до утра смотрела в потолок. Когда тьма в комнате сменилась серыми предрассветными сумерками, она вдруг поняла, что больше никогда не увидит Витьку, никогда не увидит — живым. Его пухлую, розовую физиономию, его поросячьи глазки и кривую улыбку. Она больше никогда-никогда не услышит его грубого голоса, его тупых высказываний, его громкого, басовитого хохота, от которого стекла дрожали. Все… Все кончилось… Его уже накрыли простыней, его уже везут ногами вперед по кафельному коридору в холодную комнату. Он умер.

До самого этого момента Элина и предположить не могла, как сильно к нему привязалась. Она не любила его, конечно нет! Разве можно любить такое существо?!. Но почему же… Почему же так больно? Почему же так горестно?

Похороны были грандиозными. Море народу. Море машин. Море цветов. Хоронили сразу пятерых. Всех на одном кладбище, в рядочек. Элина отказалась прощаться. Пока другие подходили к покойникам и прикладывались к их розовым от тонального крема лбам, пока друзья, приподняв связанные на груди веревочкой, окостеневшие руки, вкладывали под них пистолет рядом с иконкой, клали на плоскую гробовую подушку мобильник, клялись отомстить, — Элина стояла, комкая в побелевших пальцах платочек и крепко зажмурившись. Не могла она заставить себя посмотреть на Витьку — мертвого, ей казалось, что если она увидит его, в ней перегорит маленький, но очень нужный предохранитель и она сломается, навсегда.

Только когда гробы опустили в могилы, и первые комья земли глухо ударили о крышки гробов, Элина открыла глаза, и едва не ослепла от яркого света. Цветные круги поплыли перед глазами. «О, мне бы „марочку“, — внутренне простонала она, — Маленькую-маленькую, прямо сейчас… Тогда сразу бы все стало нормальным… Или, Боже мой, все стало бы хотя бы понятным!»

И в тот момент к ней впервые пришла мысль, что «марочку» ей дать больше некому…

О нет, Витюшины братки не оставили ее на произвол судьбы. Один из них тут же предложил Элине переехать к нему. Он смотрел на ее сверху вниз, несмотря на то, что был ниже Элины как минимум на полголовы, он смотрел с превосходством и чуть-чуть с презрением, в его глазах даже не было того жара, той грубой и низменной, животной похоти, с какой смотрел на Элину Витек… Ничего не было в его глазах.

— Я тебе что, переходящее красное знамя? — спросила сквозь зубы Элина.

Парень только хмыкнул.

— Смотри. Я тебе второй раз предлагать не буду. Все равно ляжешь под кого-нибудь, куда тебе деваться. А со мной тебе будет так же, как с Прыгуном. Обещаю. И наркоту будешь получать вовремя.

Элине хотелось его ударить, но инстинкт самосохранения победил.

— Пошел ты! — кинула она, развернулась и ушла.

Тем же вечером она собрала свои вещи и ушла из квартиры, захватив с собой, кроме того, что принесла когда-то с собой только кое-что из Витькиных подарков — шмоток, да косметики, и несколько фотографий из тех, на которых они были сняты вдвоем.

«Я ведь совсем его не любила, — удивлялась Элина, глядя на круглую, довольную физиономию Витька и утирая текущие по щекам слезы, — Ну разве что совсем чуть-чуть… Совсем-совсем чуть-чуть…»

И ушла она с чемоданчиком в ночь. В никуда.

Хорошо, хоть лето стояло. И было тепло.