Территория отсутствия

Глава 10

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

— Господи, наконец-то очнулся! — над ним нависал беленый потолок, подпираемый рядом бревен, уложенных друг на друга. Бревна покачивались в тумане, готовые вот-вот развалиться. — Пить хотите? — из туманной дымки вынырнуло чье-то лицо с глазами, как черные блюдца.

— Да.

Смуглая рука бережно приподняла голову, другая, перевязанная в запястье бинтом, поднесла ко рту чашку. — Много не пейте, — Страхов жадно припал к белому фаянсовому краю с золотым ободком, вкуснее этой прозрачной, бесцветной, со странным привкусом жидкости он не пил ничего. — Извините, но вам больше пока нельзя, — чашка исчезла в тумане, а с ней исчезла и та силенка, которой едва хватило на пару глотков. Павел Алексеевич снова ощутил затылком подушку, пахнущую мятой и еще чем-то дурманящим, необъяснимым. Так пахло на сеновале, где они кувыркались с первой женой, когда Наташка даже невестой еще не была. Та осень отметилась в памяти бесконечными мешками с картошкой, веселой руганью колхозного бригадира, поставленного присматривать за студентами, и первым любовным опытом. Тогда многие крутили романы, но только Страхов переступил порог ЗАГСа. Павел Алексеевич недовольно поморщился: что за чертовщина полезла в голову!

— Где болит? — встревожилась девушка.

— Лучше скажите, где я, — голова прояснилась, как будто он выпил не воду, а отлично сваренный, крепкий кофе. — Дайте еще попить.

— Пить не дам, зато дам немного каши. Другого ничего нельзя, вы были без сознания почти двое суток.

— Не может быть!

— Разговаривать много вам, кстати, тоже нельзя. Это — предписания моего брата, а он очень хороший доктор. Хирург от Бога — так утверждают все, кто прошел через его руки.

— Пить!

— Ну, хорошо, — сжалилась девица и снова поднесла чашку. — Вы пока отдохните, сейчас гречневую кашу принесу. Да вы не бойтесь, — улыбнулась она, заметив отвращение на его лице. — Гречка — пища солдат и влюбленных, а они, как известно, никогда не болеют.

В другом состоянии он бы, конечно, высмеял этот бред, но сейчас хотелось не спорить, даже не выяснять, кто эта белобрысая и что с ним случилось. Страхову очень хотелось спать. На бревна наполз туман, глаза закрылись сами собой, и Павел Алексеевич опять провалился в сон. Когда хозяйка вернулась с душистой дымящейся кашей, заманчиво блестевшей под растопленным сливочным маслом, Страхов спал, посапывая, как набегавшийся собачонок. Девушка зачерпнула ложкой горячую рассыпчатую крупу и, с аппетитом жуя, довольно кивнула.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Павел Алексеевич проснулся от солнца, бьющего по глазам. Зверски хотелось есть. Еще хотелось того, что отличает живое от мертвого, и с чем человек, несмотря ни на что, должен справляться сам. Он попытался подняться, но к своему ужасу понял, что это невозможно. Грудь пронзила острая боль, вместо ног из-под одеяла торчала пара уродливых конечностей в гипсе — шевельнуться нельзя, не то чтобы встать. Страхов понял, что влип не на шутку. Вспомнилась замызганная серая «Нива», пацан за рулем и ватник, маячивший рядом. По вине сопливого недоумка он попал в серьезную передрягу, в которой, похоже, кроме него, никто не пострадал. Страхов с яростью стукнул кулаком по кровати и тут же вскрикнул от боли. Дверь распахнулась, к изголовью подскочила уже знакомая девица.

— Что случилось?

— Это я хотел бы знать, что происходит! Где я, кто вы и где тот ублюдок, который врезался в мою машину? Я удавлю его собственными руками!

Девушка невозмутимо поправила загнувшийся край одеяла.

— Что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Натальей. Так вышло, что вы у меня в гостях, хоть я вас и не ждала, тем более не приглашала. Авария случилась по вине моего младшего брата, но удавить его вам не удастся, потому что Ванечка в больнице, и положение его очень серьезно. Надеюсь, он будет жить.

— Простите, — буркнул он, — я не знал. Вашего Ваню, конечно, жалко, но кто ж сажает за руль мальчишку?

— Он должен научиться водить машину. Он должен быстрее взрослеть.

— Странное у вас понятие долга, однако. Сажать ребенка зимой за руль и ждать при этом, что он повзрослеет. — Она промолчала. — Могу я отсюда позвонить в Москву?

— Только через пять дней.

— Что?!

— В субботу приедет мой старший брат. Он вас осмотрит и, если у него будет с собой мобильный, даст позвонить. Когда Петр не дежурит в больнице, пользуется телефоном редко, иногда забывает его подзарядить, иногда просто забывает.

— Вы в каком веке живете, ребята? — ошарашенно уставился на девушку Страхов.

— В двадцать первом, — улыбнулась та. — Извините, я по-прежнему не знаю, как мне к вам обращаться.

— Павлом Алексеевичем меня зовут, можно Павлом.

— Чай будете, Павел Алексеевич?

— Да, — девушка кивнула и направилась к двери. — То есть нет. — Она повернулась и вопросительно взглянула на капризного гостя. — Я хочу сказать… Мне надо… Черт, я должен отлить, понятно? И не только.

Хозяйка подошла к кровати, наклонилась, вытащила больничную утку и, не выпуская из рук, выжидательно посмотрела на Страхова. — Вы что же, — растерялся тот, — собираетесь это под меня подкладывать?

— Конечно.

— Да вы в своем уме?! Я не паралитик и не старик. Дайте сюда. — Он попытался выдернуть судно и заскрежетал зубами от боли, пронзившей нутро каленым железом. — Твою мать!

— Не надо ругаться, — спокойно заметила Наталья, — и стыдиться не надо. Если б кто-то другой оказался на вашем месте и так же нуждался в помощи, неужели бы вы отказали? Спустите штаны, приподнимитесь чуток, вот так, — и, ловко подпихнув судно под страховский зад, застыла рядом. От нее приятно пахло молоком с мятой.

— Слушай, да отойди ты от меня Христа ради! Я потом позову.

— Хорошо.

Спустя полчаса довольный и сытый Страхов выслушивал, что с ним стряслось.

— За секунду до того, как Ваня в вас врезался, я успела перехватить руль, поэтому вы остались живы. Счастье, что в тот вечер заехал Петр. В соседней деревне рожала женщина, брат принял роды, а потом решил заскочить к нам. Это же по пути, десять километров всего.

— Неужели в этой глуши еще кто-то рожает?

— Конечно. Люди везде живут. И пока живы — любят.

— А вы-то как здесь оказались?

— Так вот, — проигнорировала Наталья чужое любопытство, — брат срочно повез Ваню в больницу, а вас оставил на мое попечение. После он вернулся, наложил гипс, ввел внутривенно лекарство, велел соблюдать постельный режим и уехал.

— Постойте, вы же говорите, тоже были в машине, неужели ничуть не пострадали?

— Я с детства везучая, — улыбнулась она. — Немного ушиблась и порезала руку осколками, когда вытаскивала вас из «девятки».

— Не понял. Вы что же, тащили на себе несколько километров меня и вашего брата?!

— Павел Алексеевич, какая разница, что делала я? Главное, вы живы. И даст Бог, Ванечка тоже выкарабкается. Он же совсем молодой, организм крепкий, должен выжить, правда?

— Правда, Наташа. — Они помолчали, потом Страхов снова завел свое: — Послушайте, почему у меня ноги в гипсе? Ваш брат что, видит насквозь? Ведь ни один уважающий себя врач без снимка в таких случаях ничего делать не будет. А здесь, как я понимаю, рентгеновского кабинета нет.

— Вы правильно понимаете. — Она взяла с тумбочки градусник и сунула ему под мышку.

— Так в чем же дело?

— Петру не нужен рентген, он видит человека и так.

— Я говорю серьезно, — разозлился Страхов.

— И я, — ответила с улыбкой Наталья. — У Пети уникальная способность видеть то, на что обычный человеческий глаз не способен. Слава Богу, в нашей семье умеют молчать. Даже Ванечка ни разу перед другими не похвастался, что у него брат просвечивает, как рентген. Иначе спокойной жизни пришел бы конец.

— Я не могу в это поверить, извините.

— А вам и не нужно верить. Вы, Павел Алексеевич, лучше об этом забудьте. Пожалуйста. Если Петр узнает, что я проболталась, он будет очень сердиться.

Впервые в жизни Страхов не знал, как реагировать. То ли его водят откровенно за нос, то ли судьба, расщедрившись, подсунула человека, на котором можно, шутя, заработать немалые деньги. И то, и другое ставило в тупик, но означало, что с этой семейкой скучать не придется. Он всмотрелся в девушку, словно только что ее увидел. Светлые волосы, скромно собранные в пучок, большие черные глаза, смуглая кожа, крупный рот и еще что-то неуловимое, непередаваемое, от чего стоило бы держаться подальше. Эта Наталья явно не так проста, какой хочет казаться.

— Могу поспорить, что и в вас, Наташа, скрыто какое-то чудо, — пошутил он.

— Спорить не нужно, Павел Алексеевич. В каждом человеке есть то, что зовется чудом. — Она ловко выудила градусник и присмотрелась к застывшему ртутному столбику. — Тридцать шесть и девять, замечательно. Что-нибудь хотите?

— А что, кроме обычного чая, вы можете предложить?

— Травяной чай.

— Спасибо, я лучше посплю.

Она согласно кивнула, скользнула к окну, задернула простенькие ситцевые занавески.

— Сегодня солнечный день, — и вышла.

Он проснулся, когда совсем стемнело. Часов в комнате не было, время узнать невозможно. По ощущениям где-то около пяти, хотя зимний день и соврет — дорого не возьмет. Из дверной щели просачивался аромат, от которого, как у собаки Павлова, тут же во рту появилась слюна. Страхов сглотнул, внимательно прислушался — никаких признаков жизни. «Интересно, сколько здесь комнат? А этажей? Есть ли сад? Огород? Баня?» Он совсем не владел информацией, кроме той, какую по крупицам выдавала скупая на слова хозяйка. За приоткрытой дверью послышались легкие шаги, вспыхнул свет. Потом кто-то медленно перебрал гитарные струны. Снова наступила полная тишина. «Неужели эта тихоня еще на гитаре играет? К ее стеганке скорее подошел бы баян». И тут в соседней комнате неожиданно выразительный женский голос негромко запел:

Мелодия чирикала, как беззаботная весенняя птаха, перепархивая с ноты на ноту и заражая беспричинным восторгом. Страхову вдруг показалось, что жить — это счастье, несмотря на переломанные ребра с ногами и предательство тех, кому верил, что зло умножать — значит лишаться радости и надежды, что гораздо веселее шагать налегке, чем тащиться с грузом, и что сорок восемь — отличный возраст для перемен.

В доме опять стало тихо.

— Наташа, спойте еще что-нибудь.

Дверь распахнулась, впустив мятно-молочный запах и свет.

— Я вас разбудила?

— Нет, вы порадовали меня. У вас очень приятный голос. Что вы сейчас пели, Окуджаву? — с поэзией у владельца торгового дома были натянутые отношения. Однако в грязь лицом ударять не хотелось, и Павел Алексеевич брякнул единственное, что пришло на ум.

— Нет, это Виноградов. А с пением мы пока закончим, я приготовила обед. Есть хотите?

— Гречку?

— Мясное суфле и суп с фрикадельками, — улыбнулась хозяйка. — Немного вам можно, даже нужно, будете?

— Тащите, сколько не жалко, — счастливо вздохнул он.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ начался с ванильного запаха, который остался в памяти от первой жены, Наташка часто баловала его пирогами.

После утренних процедур и завтрака (без пирожков?) Страхов почувствовал себя крепким, свежим, как огурец, сорванный с грядки. Конечно, оставались проблемы. Тяготила зависимость, малейшее движение отзывалось сильной реберной болью, в беспомощного обрубка превращали ноги, бревнами подвешенные к спинке кровати. Однако в целом дела продвигались неплохо. А главное — срастались не только кости, заживала душа. В этой скромно обставленной, маленькой комнате он обрастал покоем, как первой щетиной — юнец. И радовался, и гордился, и важничал доказательством своего возмужания. Словом, Павлу Алексеевичу здесь почему-то нравилось очень.

— Я вас потревожу немного, — в комнату ввалилась хозяйка с полным ведром воды и куском мешковины. Закатанные по колено линялые джинсы открывали стройные ноги, в старый свитер спокойно влезли бы еще двое, надвинутая на лоб косынка вызывала сходство с комсомолкой тридцатых годов из старых советских фильмов. И при всем этом она запросто дала бы фору любой голливудской звезде.

— Уборкой решили заняться?

— Прикройтесь одеялом, надо проветрить.

Он послушно натянул до подбородка ватное одеяло и с интересом стал наблюдать, прикидывая, сколько же лет не видел женщину за уборкой — молодую, красивую, с изящными руками и длинными тонкими пальцами. Нет, что-то здесь не то, не может такая добровольно прозябать затворницей на отшибе.

— А вы давно тут живете? — выдвинул нос любопытный «обрубок».

— Давно. — Она мыла полы не хуже домработницы Антонины, хотя у той умение наводить чистоту стало профессией.

— Можно узнать, как давно?

— Нет.

— Понял, извините. А родились в Москве?

Наталья выжала тряпку, прошлепала босиком по свежевымытым коричневым доскам, закрыла форточку.

— Не боитесь застудиться? Пол-то холодный.

— Нет. Через час могу напоить вас чаем. Будете отдыхать или хотите общаться?

— Конечно, второе!

— Предупреждаю, собеседник из меня никакой. Точнее, скучный, я говорю мало.

— Значит, интересный. Мы, мужики, предпочитаем тех, кто умеет слушать.

Она молча подхватила свои причиндалы и исчезла, оставив после себя неистребимый аромат молока с мятой. Павел Алексеевич задумчиво уставился в потолок. Ситуация непростая, можно сказать, хреновая: человек бесследно исчез. Не бомж, не алкаш, не беженец из ближнего зарубежья без прописки и каких-нибудь прав — солидный бизнесмен, чье присутствие для многих означает стабильность. Скорее всего, его давно ищут, обрывают телефоны, наверняка и Светланка уже в курсе, что ее брат провалился сквозь землю. Не вернул машину в прокат, сам не вернулся, не выполнил задуманное — сплошные «не». Странно, но это было по барабану, как говорит молодняк. Наоборот, Страхов чувствовал себя мальчишкой, спрятавшимся от всех в забытом чулане, куда никто не догадывался заглянуть: жутковато, весело, интересно и никакой злости или обиды. Это для тех, кто ищет, тревога, а для него — забава. И счастье, что легко отделался, в такой аварии мог бы запросто отправиться на тот свет. Павел Алексеевич улыбнулся, довольно вздохнул и перевел взгляд на дверь, за которую надеялся когда-нибудь выйти. Чуток еще поразмыслив, окончательно пришел к выводу, что выходить быстро отчего-то не хочется. Страхов подозревал, что проще найти ответ на «когда», чем определить — почему.

Дверь распахнулась, на пороге появилась хозяйка с подносом — к мяте с молоком присоседился ванилин. Горка румяных пирожков в тарелке, пара чашек на блюдцах, чайник, молочник.

— А я уж думал, вы не придете, — пожаловался гость, скрывая восторг.

— Почему?

— Прошло часа два, а вы обещали, что будем пить чай через час.

— Кабы знала, что вы так цените пунктуальность, задержалась бы на пятнадцать минут, потому что до целого часа не хватает еще четверти, — Наталья поставила поднос на стол у стены и вышла.

«Неужели обиделась?» — огорчился «обидчик». Через пару минут она вернулась с подушкой, подошла к изголовью, просунула между двух мешков с перьями еще один. Страхов тут же ощутил себя падишахом на троне.

— Так удобно?

— Отлично!

— Ну что, будем пить чай?

— Давно мечтаю об этом!

На пирожки хозяйка оказалась гораздо щедрее, чем на слова. Он доедал уже пятый, рассказав свою жизнь от рождения до идеи создать «Миллениум», когда она внезапно призналась:

— А мне всегда тоже хотелось иметь что-то свое, что приносило бы деньги и пользу. — Задумалась, потом уточнила: — Пользу и деньги.

— Так зачем же дело стало? Я уверен, у вас получится все, за что бы вы ни взялись. Наверное, любовь помешала? У девушек часто из-за этого рушатся планы. И кто же этот счастливчик, если не секрет? — неуклюже пошутил Страхов.

— Рак.

— Не понял?

— Меня полюбил рак, — невозмутимо пояснила Наталья. — Я сильно болела.

— Простите, никогда бы не подумал. У меня мама умерла от рака. Тогда такой диагноз был приговором.

— Сейчас в большинстве случаев тоже.

— К счастью, не в вашем.

— Да.

— Извините, давно это было?

— Два года назад.

— И тогда вы решили поселиться в деревне? Свежий воздух, парное молоко, чистая вода, травяные чаи. Правильно, в русских деревнях народ здоровее, крепче, душевнее. Бояться деревенской жизни не надо.

— Бояться не надо просто жизни. — Ее улыбка освещала лицо, как свечка — матовый подсвечник-бокал: непонятно, когда догорит, но видно, что светит. — Я до болезни все время шла только прямо — прямо и вверх. Школа с золотой медалью, красный университетский диплом, интересная работа с неплохой перспективой. А потом заболела, и все рухнуло.

— А вы по профессии кто?

— Искусствовед.

— Надо же! А я, как раньше говорили, торгаш. Правда, одно время поруководил комсомолом, до сих пор как вспомню, так вздрогну.

— Торговле покровительствовал Меркурий. Его почитали древние римляне, и никто не смел даже в мыслях относиться к Меркурию свысока или презирать тех, кого опекал этот бог. А у эллинов покровителем торговцев считался Гермес и тоже был в большом пиетете.

— Да нет, — смешался преемник негоциантов, — я с уважением отношусь к своему бизнесу. Просто люди, близкие к искусству, всегда кажутся особенными, не такими, как все. У меня сестра девчонкой бредила о театре, даже в театральное поступала.

— И как?

— Провалилась на первом туре. Проревела два дня, а потом подала документы в строительный. Сейчас возглавляет крупную фирму, строит отличные дома и радуется, что… — Павел Алексеевич ухмыльнулся: — А не знаете, случайно, кто крышует театр?

— Театр, как вы изволили выразиться, «крышуют» девять муз.

— И кто из них постарался в этом случае?

— Если учесть, что для вашей сестры неудача при поступлении была трагедией, то в тот момент ее «крышевала» Мельпомена.

— Значит, она и сберегла нашу Светку от карьеры артистки, — развеселился Страхов. — Помню, мать очень радовалась провалу. Все говорила, что теперь и помереть не страшно, дескать, дочка пошла по правильному пути, не собьется. Договорилась, бедная, — вздохнул он, — через год не стало. А ваши родители живы?

— Погибли.

— Что, оба?

— Да.

— Давно?

— В позапрошлом году.

— Кто же воспитывал вашего Ваню? Извините, — спохватился Павел Алексеевич, — если вам неприятно, я затыкаюсь. — Он быстро прикинул в уме: где-то в это время Наталья и заболела. Значит, младшего брата воспитывал старший. Два мужичка, два корешка от дерева, на котором болталась только чахлая ветка. Не позавидуешь, но зауважаешь. — Я уверен, когда Иван станет взрослым, нарожает вам кучу племянников. А вы всех будете обожать, баловать и твердить, что их отец вырос приличным человеком, потому что воспитан был в строгости.

— Спасибо, — в черных глазах вспыхнул благодарный огонек.

— Послушайте, Наташа, вы говорили, что хотели бы иметь свое дело. Можно узнать, какое?

— У меня было много маниловских планов, последний — открыть школу-студию для одаренных сирот. Человек на десять, не больше. Но если с моей легкой руки эта десятка потом чего-то добьется в искусстве, я буду думать, что выздоровела не зря.

— Вы и так — не зря, — вырвалось у Страхова. — Только почему маниловских?

— На все нужны деньги. Большие.

— А если они у вас будут?

— Шутите?

— И не думаю. Я давно хочу вложить деньги в нечто подобное, — брякнул неожиданно для себя владелец торгового дома. — Составьте мне бизнес-план, сможете?

— Смогу.

— Сколько вам на это потребуется времени? День? Два? Неделя?

— Мне нужна пара минут, чтобы убрать чашки и выключить свет, — улыбкой охладила «плановик» его пыл. — Если вам что-то нужно, прибавим еще несколько минут.

— Умеете вы шмякнуть человека об землю, — проворчал Страхов. — Конечно, нужно, я же выдул несколько чашек. А можно спросить, чем от вас так приятно пахнет?

— Молоком и мятой, — улыбнулась она и наклонилась за уткой.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

— Сегодня я вас побрею сама, — весело заявила Наталья, входя в комнату. В одной руке — небольшая миска с помазком и мылом, в другой — чайник, из-под мышки выглядывает замшевый серый пенал, с плеча свисает льняное полосатое полотенце. — Будем бриться по всем законам, — поставила миску на стол, осторожно опустила рядом чайник, подошла к «клиенту», раскрыла футляр. На черном бархате сверкнуло плоское лезвие — таким можно резать и воздух. Страхов невольно поежился. — Испугались? — рассмеялась хозяйка. — Не бойтесь, не зарежу. Это бритва моего деда, вчера нашла в чулане. После войны дедушка привез ее из Германии. Брился до конца только ею, не признавал безопасных. И правильно делал. Вот вы, например, совсем не умеете бриться: то поляны оставляете на щеках, то выскабливаете прогалины. А скажите-ка, дорогой купец, — хитро прищурилась внучка солдата Второй мировой, — известно ли вам, кто выпускал этот товар? Обратите внимание на сталь, ничуть не хуже дамасской. — Она впервые смеялась, впервые шутила и даже кокетничала, в первый раз он видел ее такой оживленной. Рядом не свечка мерцала — костерок полыхал, греться у этого костерка оказалось весьма приятно.

— Позвольте взглянуть, сударыня? — так, по мнению бизнесмена, должен был бы вести себя солидный купец. Наталья протянула футляр. — М-да, неплохая штуковина, можно сказать, превосходная. — Он провел большим пальцем по лезвию.

— Осторожно! С вас довольно и переломов, порезы — это уже перебор.

Павел Алексеевич всматривался в бритву, пытаясь разобрать мелкий латинский шрифт на слоновой кости.

— Не подглядывать!

Однажды мальчишкой в отцовском книжном шкафу сын искал энциклопедию, чтобы полюбоваться скелетом, который увидел на одной из страниц. Естественное любопытство подростка заставило примерить бритву, попавшую под руку, к своей щеке. Шрам от этой «примерки» остался до сих пор. Вот тогда Паша и услышал от отца звонкое «золинген».

— А мне нет нужды жульничать, чтобы ответить на ваш вопрос, сударыня. Это — золинген, делали немцы. В сорок пятом наши солдаты пачками привозили их из Германии. У моего отца была такая же, даже футляр точь-в-точь.

— Молодец, — она отобрала дедов трофей. — Только знания ваши не профессиональные, а сыновнии. Что, безусловно, характеризует вас как хорошего сына, но как купца не красит.

— Побойтесь Бога, Наташа, кто сейчас пользуется такими вещами? «Жилетт — лучше для мужчины нет» — вот на что спрос. А вы про какой-то «золинген» из прошлого века.

— Так, клиент, голову на подушку и закрыть рот, — шутливо скомандовала Наталья, намылила помазком его щеки, подбородок, взяла бритву и, как заправский брадобрей, лихо принялась расправляться с суточной щетиной. Пальцы, ухватившие нос, были прохладными, нежными, не цеплялись — ласково трогали. От удовольствия «клиент» закрыл глаза, едва сдерживаясь от кошачьего «мурр». «Парикмахерша» намочила горячей водой полотенце, накрыла лицо, осторожно прижав чуткими пальцами.

— Господи, как хорошо! — выдохнул в льняные полоски Страхов. — Где вы научились такому искусству?

— Я многое умею. — Она старательно обтерла влажной тканью порозовевшую кожу. — У вас еще будет возможность убедиться в этом.

— А я и так много о вас уже знаю, — похвастался гость. — Вы умеете ухаживать за лежачим, вкусно готовите, убираете лучше любой домработницы, мастерски бреете, задушевно поете. Что еще?

— Еще я читаю чужие сказки. Хотите и вам сегодня прочту на сон грядущий?

— Я давно вырос из сказок. — Он потрогал подбородок. — Класс, меня еще никто так не выбривал!

— Эту сказку не мешало бы выучить наизусть каждому взрослому. Может, тогда люди, наконец, научились бы понимать друг друга, а в мире стало бы меньше зла. — Она собрала бритвенные принадлежности, забросила на плечо полотенце, подхватила чайник. — Что-нибудь хотите? Чай? Молоко? Судно?

— Сказку. Когда начнете приобщать к добру?

— После ужина, — и направилась к двери — мэтр цирюльного искусства, возмечтавшая переделать мир.

День прошел в полудреме, бессмысленном чтении детектива, где с первой страницы становилось ясно, чем дело закончится на последней, и в размышлениях о странной девушке, которую звали Наташей. За четыре неполных дня они провели вместе часа четыре, не больше. Она невозмутимо таскала чужие экскременты, кормила, поила, брила, взбивала подушки, улыбалась, выслушивала с неподдельным интересом любую галиматью, поддерживала разговор и — умудрялась оставаться загадкой. Она выдавала информацию скудными порциями, словно блюда в дорогом ресторане: чем вкуснее, тем порция меньше. Страшная болезнь и чудесное исцеление, профессия, гибель родителей, уникальный дар брата — все по крупицам, вскользь, без подробностей. Он даже фамилии этой Наташи не знал. Она, как небо от земли, отличалась от своей тезки, когда-то подарившей Страхову сына и дочку. Его Наташка была открытой, доброй, доверчивой хохотушкой, из-за чего и пролегла дорожка от сеновала прямехонько в ЗАГС. Эту же Наталью он никогда бы не решился назвать женой: слишком много головной боли обещала ее внешняя скупость. И все-таки в девушке чувствовалась душевность. И чистота, и бескорыстное желание помочь другому. Довольно редкие качества в мире, где человек человеку не брат, не волк, а посредник или торговец.

Павел Алексеевич присвистнул от удивления неожиданным кульбитом собственного менталитета. Немыслимо даже представить, чтобы до столкновения с бедным Ваней нечто подобное могло прийти в голову владельцу «Миллениума». Он поерзал належанным задом. Если так и дальше пойдет, есть вероятность окончательно сбрендить и податься из бизнесменов в философы. Чтобы мозги не плавились, необходимо всем конечностям находиться в тандеме, а не выжидать в бездействии одной паре, когда обретет активность другая.

Размышляя в подобном духе, Павел Алексеевич незаметно заснул. Снилось что-то приятное: то ли девочка протягивала цветок, то ли мальчик предлагал любимое эскимо, угадав тайную Пашину слабость. Потом появился тигренок, и стал хвостом обмахивать лоб. Этот был неприятным, хоть и скалился ласково. Человек оттолкнул звереныша и… проснулся.

На лбу лежала прохладная рука, пахло мятой и молоком.

— Мне показалось, у вас повысилась температура, — заботливая «сиделка» провела рукой по его спутанным волосам. — Я принесла творожную запеканку с яблоками и чай. Как вам такое меню?

— Сто лет не ел запеканку, — признался Страхов. — А в детстве, между прочим, мог пожирать ее тоннами. Мама очень вкусно готовила, кстати, тоже с яблоками.

Хозяйка поправила подушки, придав им некое подобие спинки, поставила рядом поднос.

— Приятного аппетита! Когда поешьте, зовите. Я буду в соседней комнате, надо кое-что дописать.

— Мемуары?

— Бизнес-план. Надеюсь, вы предлагали всерьез?

— Я в делах не шутник.

— Я тоже.

… Она взгромоздила на тумбочку настольную лампу с прабабушкиным абажуром, пристроила рядом низкую табуретку, привычно поправила одеяло и, усевшись, раскрыла тонкую книжку в мягком дешевеньком переплете. «Когда мне было шесть лет, в книге под названием «Правдивые истории», где рассказывалось про девственные леса, я увидел однажды удивительную картинку». Негромкий, слегка монотонный голос не читал — рассказывал. Про летчика, совершившего вынужденную посадку в Сахаре, про мальчика, просившего нарисовать барашка, и его капризную красавицу розу, про доброго короля в пурпуре, пьяницу, честолюбца, делового человека, владеющего миллионами звезд без всякой пользы для них, добросовестного фонарщика, ученого географа, никогда не выходившего из своего кабинета. И про рыжего лиса, мечтавшего, чтобы его приручили.

Приглушенный свет бросал тени на стены, за окном падал снег, подсеребренный луной, где-то в доме стрекотал сверчок. А маленький принц путешествовал по планетам и удивлялся странностям взрослых. Страхову было так легко и свободно, как, наверное, только бывает в детстве. Он забыл о чужом предательстве, о собственном стремлении отомстить, об изнуряющей гонке впереди самого себя, пустой суете, грызне вокруг раздутых, надуманных ценностей, о драчке на старте, людоедстве на финише — обо всем, что подменяет настоящую жизнь райской житухой. Сейчас его тошнило от этой житухи, хотелось — жить. «Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили», — выносил свой безжалостный приговор ребенок из сказки.

Страхов, не мигая, смотрел на мерцающую за окном звезду. Его душа не болела, не ныла, не пела — тихо радовалась покою и впитывала чужую мудрость. «Прощай, — сказал Лис. — Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». — «А вот тут, дорогой, я, пожалуй, с тобой поспорю, — мысленно возразил Павел Алексеевич. — Самое главное — отыскать, на что стоит положить глаз и настроить сердце. А уж очередь их этих двоих разберется, кто первый, а кто последний». Теперь Страхов был благодарен тому, что случилось совсем недавно: безумным, бесчисленным дням, какие он пережил, и ненависти, мутившей душу. Иначе нипочем не попасть бы туда, где простой сельский доктор просвечивает человека, как рентгеновский луч, ребенок умеет держать язык за зубами лучше любого взрослого, а молодая красивая женщина добровольно запирает себя в деревенской глуши. И тогда становится ясным, что беда может стать предвестницей счастья.

«Тогда —… очень прошу вас! — не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся»… — чтица закрыла книжку, и наступила тишина.

«Забавная сказка», — хотел снисходительно похвалить сочинителя Страхов, но ком в горле позволил только жалобно квакнуть. Павел Алексеевич с ужасом осознал, что плачет. Как сопляк, как слюнтяй! Или как человек, у которого слетает с души шелуха. Он отвернулся к стене, незаметно смахнул слезу, делая вид, что зачесался нос.

Девушка подошла к окну.

— Красиво! Так падал снег, когда я была совсем мелкая, в детстве. — Она прилипла к подоконнику и, не отрываясь, смотрела на снегопад — Надо же, как будто алмазы кто-то сверху просеивает через сито! — помолчала, потом грустно улыбнулась: — Редко такое повезет увидеть, а еще реже — вспомнить: только когда на душе очень хорошо или здорово плохо, — подошла к изголовью кровати, хотела что-то сказать, но не сказала ничего. Провела, чуть прикасаясь, рукой по гладковыбритой влажной щеке и вышла, забыв пожелать доброй ночи.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ, ПОСЛЕДНИЙ

Бьющее по глазам солнце будило, как пионерский горн из далекого детства. Захотелось вскочить, распахнуть настежь окно, вдохнуть безгрешный деревенский воздух и поскакать вприпрыжку навстречу новому дню. Страхов улыбнулся и открыл глаза.

Яркий солнечный свет настраивал на веселый лад и вселял оптимизм, но высвечивал досадные мелочи: мелкие трещины на потолке, чуть отставший кусок обоев в левом верхнем углу, царапину на полированной дверце двухстворчатого платяного шкафа. Похожую отметину оставил на таком же блестящем уроде трехлетний Андрюшка, когда Страховы впервые отдыхали с маленьким сыном на юге. Тогда им сказочно повезло и с погодой, и с жильем, и особенно с хозяйкой, бабой Шурой, добродушной, хлопотливой, говорливой казачкой лет шестидесяти. Они уезжали из слякотной, холодной Москвы, а через тридцать с лишним часов оказались в раю. Солнце, море, виноград, мандарины, домашнее сухое вино — москвичи прикатили в сказку. Не зря, отказывая себе во многом, Страховы копили деньги на первый совместный отдых. Скопидомство полностью оправдалось: сын загорел и окреп, а родители с четырехлетним семейным стажем вели себя как молодожены, очумевшие от счастья в медовый месяц. Кровать для курортников, наверное, многое повидала, но с таким любовным азартом наверняка столкнулась впервые. Баба Шура, подметившая пылкость своих квартирантов, при прощании не удержалась:

— Жарко нахгрели хату, ото ж ползимы дрова экономить буду. — Потом подмигнула: — Двоих-то потянешь, хозяин? Чую, не оберешься летом хлопот, — и строго добавила, пряча улыбку в край головного платка: — Девка родится, Александрой покличь. У бабы Шуры небось сладко было? А парень — так тож Александром можно. Шурка — хорошее имя, надежное. А шо дите ваше мой хгардероб покарябало, так после сочтемся. Вы ж до мэнэ ще приидыты, так?

Старая казачка как в воду глядела! В июле родилась Санька, а через пару лет они всем дружным семейством снова нагрянули к бабе Шуре. И ездили еще десять лет, каждое лето, почти породнившись, почти как к себе домой. На одиннадцатый год бабы Шуры не стало, а на двенадцатый не стало и дружной семьи. Пока считали копейки да теснились в хрущобе, оставшейся после тещи, и дружба была, и любовь. Но как дела пошли в гору, появились настоящие бабки. Следом, естественно, потянулись бабы, коллег по работе сменили партнеры по бизнесу, дружеский треп на кухне — презентации, входившие в моду, домашнюю ванну — сауны с девочками для «массажа». Жена плакала, но терпела. Потом седина ударила в голову, а бес саданул в ребро. Может, даже в то, что сейчас сломано. На каком-то банкете в чью-то честь он познакомился с Инкой. Поначалу это смотрелось очередной забавой, затем закрутился серьезный роман. Страхов сказал жене «извини» и исчез. Исчезать, к несчастью, было куда: кроме квартиры в Кузьминках и дачи удачливый бизнесмен втихомолку приобрел еще кое-что. А вскоре случилось то, что случается часто, когда сходятся двое с приличной разницей в возрасте, где один — наивный старый дурак с солидным довеском в валюте, а другая — молодая прожженная штучка, у которой за душой ни копейки. В итоге — вздернутые, как на дыбе, конечности в гипсе, сломанные ребра, чужая койка и бесплодные мысли.

По оконному стеклу кто-то вдруг постучал. Павел Алексеевич, кряхтя, развернулся к окну. Серо-голубая головка, черные бусины глаз и наглая важность индивида, уверенного, что можно подглядывать за чужой частной жизнью. Голубь и человек уставились друг на друга, попялились несколько секунд и расстались. Один нехотя отвалил с подоконника, другой остался в доме. Оконный стук тут же сменился осторожным дверным.

— Наташа, — обрадовался Страхов, — я давно не сплю, заходите! — Павел Алексеевич не любил рефлексировать. Если б не эта царапина, никогда не запетлял бы зайцем по прошлому. О том, что с самоанализом он вчера засыпал, а сегодня проснулся, прагматик почему-то забыл.

— Доброе утро! Как спалось?

— Отлично!

— Молодец, — похвалила гостя хозяйка, — выглядите вполне прилично. — Она была свежей, чистой, как снег, с которого только что слетел голубь.

— А мне в окно голубь стучал, — похвастался Страхов. — К чему это?

— К доброй вести.

— Для меня лучшая весть — ваше появление, Наташенька. Вы, как солнце, освещаете собой все вокруг. Даже ярче, чем солнце!

— Когда мужчина начинает отпускать комплименты, значит, он оживает.

— Наташ, откройте окошко, а? Настежь!

— Нет. Сейчас мы будем приводить вас в порядок.

— Мне кажется, я еще не успел обрасти, — провел он пальцами по подбородку.

— Зато успели зарасти грязью. Сейчас вымою вас, потом проветрю комнату и накормлю завтраком.

— Не надо меня мыть, — запаниковал Павел Алексеевич. — Я не грязный. И между прочим, давно не ребенок.

— Это заметно. Но взрослый тоже должен быть чистым. Завтра приедет Петр. Если ему не понравится ваш внешний вид, он мне голову оторвет. — Она направилась к двери и бросила с улыбкой через плечо: — А безголовой быть неприлично, верно? — за эту улыбку любой согласился бы даже на плаху.

Вернулась Наталья с неизменным чайником, махровым полотенцем и низким ведерком, в котором болтались мыло с губкой. Придвинула табуретку, водрузила шайку, налила из чайника воду.

— А теперь закройте глаза, расслабьтесь, — и улыбнулась. — Я же говорила, что умею многое.

…По телу скользила не губка — ангел водил крылом. Кровать золотили пятна от солнца, кожу гладило мыло, чуткие пальцы осторожно массировали плечи и спину, пьянил дурман из мяты на молоке — так происходит знакомство с раем. Ни о чем не думалось, ничто не заботило, ничего не хотелось. Разве только — продлить это блаженство.

— Вот и все. — Она взбила подушку, вернула на трон из пера и пуха. В солнечном столбе закружились пылинки.

— А убрали-то неважно, хозяюшка, — обнаглел Страхов. — Вон сколько пылищи летает.

— Летать — не ползать, — хозяйка натянула гостю на нос одеяло и распахнула окно. — Не замерзнете?

— Не-а!

Через десять минут довольный Страхов наворачивал овсянку, искоса поглядывая на аппетитную горку горячих, блестящих от масла блинов.

— Не торопитесь так, Павел Алексеевич. Никто не отнимет.

— Кто знает? — промычал с набитым ртом Страхов, отпил чаю и потянулся за следующим блином. — Когда-то давно я общался с одной казачкой, бабой Шурой звали. Мудрая была старушка, доложу вам. Так она любила повторять, что хороший работник — это хороший едок. А я, между прочим, работник отличный, меня даже не раз грамотами награждали как победителя соцсоревнований. Я ими в свое время летний туалет обклеил на даче, получилось очень даже неплохо.

— Павел Алексеевич, за вами жена приедет?

— Сестра. А может, водителя вызову. Но сначала позвоню Светланке. Она, наверное, там с ума сходит. Никто ж не знает, где я, — просвещал он, уплетая блинчики.

— Она младше вас?

— Старше.

— Намного?

— О, да! На целых две минуты.

— Так вы двойняшки?

— Так точно, и это, доложу вам, нас устраивает вполне.

— Я знаю. У меня ведь тоже два брата. Без них мне бы не выжить.

Павел Алексеевич дожевал последний блин, выскреб ложкой розетку с вареньем, допил чай и, довольно отдуваясь, откинулся на подушки.

— Вы, Наташенька, не смогли бы вылечиться, прежде всего, без хороших лекарств и толковых врачей. Последних, кстати, в наше время днем с огнем не найти, свети не свети. А за завтрак спасибо, потрясающие блины! И варенье классное, мое любимое, из вишни. Умеете вы угадывать вкусы.

— На здоровье. — Она взяла поднос и сделала шаг к двери.

— Постойте, — ухватил ее за руку Страхов и скривился от боли: — Черт!

— Вам нельзя делать резких движений, Павел Алексеевич, — разволновалась Наталья. — Конечно, я побуду с вами, если хотите. Я же все равно ничем не занята. Только посуду вымою.

— Вы заняты мной. А я наглею, требую все больше и больше, так?

— Не так, — улыбнулась она. — Подождите минуту, сейчас приду.

Она вернулась с гитарой.

— Наташа, вы ангел! А может, колдунья? Как вам удается прочитывать чужие мысли?

— Что спеть?

— А все! Все, что знаете. Но если можно, начните с той, что пели тогда в своей комнате, про поезда.

— Нет, повторяться не будем. — Она пробежалась по струнам и запела неожиданно низким грудным голосом:

Это была совсем другая Наташа. Не та, что тащила на себе по снегу двоих, не та, что невозмутимо подпихивала под чужой мужской зад больничную утку, драила, как юнга, полы, пекла пироги с блинами, брила, мыла, и не та, что читала сказку. Освещенное солнечным светом, выводило мелодию чудо, которому только по глупости дали человечье имя. Она воспринималась даже не как молодая красивая женщина, от которой потерять голову запросто может любой мужчина, нет. В ней таилось что-то непонятное, необъяснимое, недоступное, от чего переворачивалась собственная душа и менялось восприятие мира. При всех достоинствах и талантах в ангелы она не годилась, но и чертовкой назвать ее было нельзя. Однако разглядеть в этой белобрысой смуглянке и то, и другое не составляло никакого труда. Павел Алексеевич порадовался, что оставаться здесь долго ему не придется, иначе сгорит он с этой Натальей, как швед под Полтавой.

— Все, — певунья отложила в сторону гитару и заметила с улыбкой: — У вас такой вид, будто вы решаете, куда вам лучше сейчас отправиться: на небеса или в преисподнюю.

— Почти угадали.

— Поверьте на слово, Павел Алексеевич: нет ничего лучше, чем просто жить. Это особенно понимаешь, когда проходишь все круги ада и попадаешь в рай. Ни там, ни там — ничего хорошего: мука и скука. Хорошее здесь, на земле — со всеми мерзостями и благородством тех, кто на ней живет. А теперь вам надо отдохнуть. Задернуть окно?

— Нет.

Она молча кивнула, отставила в сторону табуретку, на которой сидела, и двинулась из комнаты.

— А когда приедет ваш брат?

— Завтра утром, думаю, часам к девяти. Петр у нас жаворонок, в шесть уже на ногах.

— Отлично, может, и я скоро на ноги встану.

— Не «может», а точно, — заверила она, закрывая дверь.

День прошел за вялым чтением детектива и в послеобеденной полудреме. Хозяйка расстаралась, накормила гостя таким обедом, после которого грех не подремать час, другой. А когда за окном стемнело, он крикнул Наташу и попросил включить свет.

— Так хорошо?

— Отлично.

— Что-нибудь нужно?

— Только смотреть на вас. Но перед смертью, как говорят, не надышишься, — пошутил Страхов.

— Кстати, о смерти, — она вышла и тут же вернулась с небольшим предметом, завернутым в старую газету. — Вот, — сунула под нос, — наверное, ваше. Я нашла в машине, вернее, это упало на меня, когда я вас вытаскивала. В другой ситуации ни за что бы не взяла, не люблю прикасаться к чужим вещам, тем более к таким. Но тут я подумала, что вам, наверное, будет неприятно, если это увидит кто-то еще.

Он развернул газету, уже зная, что скрывают пожелтевшие буквы.

— Вы правы, это мое. Спасибо, Наташа.

— Не забудьте забрать с собой, — лучше бы ее голос выражал недовольство, брезгливость, ужас — что угодно, только не был так равнодушно вежлив.

— Подождите! Вы можете меня выслушать?

Она держалась за ручку двери, сомневаясь, стоит ли внимания тот, кто держит под рукой пистолет. Потом незаметно вздохнула, вернулась к своей табуретке:

— Слушаю вас, Павел Алексеевич.

И Павел Алексеевич неожиданно выложил всю подноготную, все, с чем таскался больше двух месяцев, с того лондонского звонка. Не рассказывал — очищался от мерзости, которая на него налипла. Не пытался себя обелить, не считал нужным чернить других — выкладывал начистоту. Как самому близкому человеку, как случайному попутчику, как на исповеди — попу. И непонятно, с чего вдруг его понесло: то ли из-за неосознанного стремления вернуть искренность девушки, то ли из страха потерять уважение к самому себе.

— А теперь думайте, что хотите, — закончил свой рассказ Страхов. — Только очень прошу вас, Наташа, прикоснитесь еще раз к чужой вещи. Выбросьте на помойку, утопите, сожгите, но уничтожьте этот чертов «Макаров»!

— Хорошо. Если вы не передумаете, я найду способ, как от него избавиться. А сейчас постарайтесь заснуть. Завтра мы должны доказать доктору, что оправдали его доверие и не зря он оставил вас дома, а не поволок в больницу, хорошо? — В ответ он молча улыбнулся: еще как не зря!

…Петр приехал ровно в девять. Павел Алексеевич запивал омлет чаем, когда в дверном проеме вырос здоровенный детина под два метра ростом с парой костылей под рукой. Короткая стрижка, очки, чеховская бородка, коричневый, ручной вязки свитер, джинсы и бьющая через край энергия. Наверное, рядом с таким врачом больной уверен, что победит любую болезнь.

— Доброе утро! Как жизнь?

— Здравствуйте, — улыбнулся Страхов, невольно подпадая под обаяние этого энергичного, жизнерадостного симпатяги, похожего скорее на успешного бизнесмена, чем на сельского лекаря. В Натальином брате совсем не было показной озабоченности и фальшивого интереса, что обычно отличает почти всех эскулапов. К сожалению, с этой братией в белых халатах Павел Алексеевич успел познакомиться: лет пять назад ему удалили аппендикс. На деньги, оставленные во врачебных карманах, можно неделю отдыхать на Майорке. — Жизнь, доктор, как всегда, бьет ключом, но пока почему-то по моей голове.

— Ну-ну, — Петр приставил к стене костыли, уселся рядом на табуретку, — зачем же так мрачно? Голова у вас, вижу, целая, цвет лица отличный, зрачки не расширены, белки, — оттянул страховское веко вниз, — белые, — за спиной кашлянула сестра. — Наташа, выйди, пожалуйста. Павел Алексеевич не ребенок, сам в силах рассказать про свои дела. Но я и без рассказов вижу, что отлично. Правда, Павел Алексеевич?

— Правда. Только напрасно вы, доктор, Наташу выгнали. Если бы не она, вряд ли мои дела казались бы такими отличными.

Человек-рентген осторожно прощупывал ребра «адвоката», пропустив мимо ушей робкую реплику.

— Ну что ж, думаю, вы вполне транспортабельны, — сверля глазами гипс, простучал обе ноги, задумался, сосредоточился взглядом на лодыжках, утвердительно кивнул, словно решил для себя что-то важное, и крикнул: — Наталья! — Дверь отворилась. — Принеси-ка нам таз с теплой водой, мою сумку и чистое полотенце.

— Что вы собираетесь делать, доктор? — заволновался Страхов.

— Будем освобождать вас от этого панциря.

— Послушайте, — не воспринял шутку Павел Алексеевич, — но ведь прошло всего пять дней, даже меньше. Разве можно так рано снимать? У моего приятеля был в детстве перелом, так он почти месяц с гипсом на костылях ходил.

— Когда это случилось?

— Ну, — промямлил загипсованный, — лет сорок назад, не помню.

— Помилуйте, батенька, да ведь это же было при царе Горохе! С тех пор медицина, знаете, как рванула вперед? Появились новые методы лечения, новые препараты, мы на многое стали смотреть иначе. Менталитет врачебный изменился, понимаете? Впрочем, если не доверяете сельским врачам, вы вправе обратиться к городским. В Москве много отличных травматологов, Бог в помощь, как говорится. Сейчас напишу вам заключение и — милости просим, консультируйтесь с другими, а я умываю руки. Без доверия врачу больного не вылечить. — В комнату вошла Наташа со знакомой шайкой в руках, обвешанная сумкой и полотенцем. — Спасибо, Натуля, не надо. Павел Алексеевич продолжит лечение у себя.

Страхов вспомнил холодные глаза, загребущие руки, вечную нехватку времени, страх перед белым халатом и мысленно содрогнулся:

— Не уходите, Наташенька! Ваш брат пошутил. Извините, доктор. Вы же знаете, у нас все разбираются в медицине лучше самих медиков. Чем же я-то хуже других?

— Тем, что сломаны ваши ноги, а не чужие, — проворчал Петр и протянул мобильник: — Будете звонить? Я бы сам вас отвез, но мне через пару часов позарез надо быть в больнице.

— Спасибо большое!

Светлана ответила сразу, как будто ждала звонка.

— Господи, Пашенька, куда ты пропал?! Мы уже обыскались, даже в морги звонили! Нигде, слава Богу, нет. То есть не то слава Богу, что нет нигде, а что жив. Где ты? На работе говорят: болеет. Дома тебя уже седьмой день как нет. Что случилось, Паш? Все-таки чуяло мое сердце: что-то с тобой неладно. А я, идиотка, проявила благородство, думаю, зачем лезть в душу, захочет — поделится сам. Ну не дура?

— Все нормально, не тараторь. Ты могла бы за мной подъехать? Если нет, я вызову Геннадия.

— Боже мой, Паша! О чем ты говоришь, какой Геннадий?! Я сию же минуту выезжаю. Только скажи куда?

— Подожди, сейчас тебе назовут точный адрес и расскажут, как проехать. — Он вернул телефон Петру.

Тот вежливо поздоровался, послушал терпеливо с минуту, объяснил дорогу, попрощался и уважительно заметил:

— Заботливая у вас сестра, Павел Алексеевич.

— У вас тоже.

— Это правда, что бы мы без наших сестер? А теперь давайте-ка займемся делом. Нам еще надо поучиться на костылях ходить.

… Светлана приехала через два с половиной часа, когда освобожденный от гипса, измученный «учением», напичканный врачебными инструкциями Павел Алексеевич мирно попивал с хозяйкой чаек. Разговаривали ни о чем, как разговаривают в аэропорту перед прощанием люди, которые обо всем переговорили прежде и теперь только ждут, когда объявят посадку.

Первой услышала звук мотора Наташа и выглянула в окно:

— Кажется, это ваша сестра. Пойду встречу.

Через полчаса Страхов полулежал на заднем сиденье машины, наблюдая за прощанием женщин. В приоткрытую дверцу долетали обрывки фраз.

— Спасибо…

— …берегите…

— Будете в Москве…

— … сколько я вам должна?

Последний обрывок заставил одну резко развернуться и пойти к дому, другую — озадаченно таращиться вслед. «Наблюдатель» вздохнул, пристроился удобнее на дареной подушке и закрыл глаза.