Только про любовь

Глава 4

Катринке было четыре года. Она съезжала на лыжах с крутой горы, подножия которой она не могла разглядеть. Первый свой урок стоять на лыжах она получила в начале октября и уже привыкла к ним. Но и теперь, месяц спустя, она не всегда могла заставить лыжи делать то, что хотела.

– Вес на левую ногу, – услышала она голос отца. Он ехал впереди и следил, чтобы с ней ничего не случилось.

Она перенесла вес на левую ногу и повернула направо, пересекая склон.

– Хорошо, – отметил отец. – И помни, что лыжи нужно держать параллельно.

Легко сказать. Она морщилась, пытаясь поставить прямо правую лыжу, которая почему-то вставала на ребро.

– Теперь вес на правую ногу, – вновь услышала она голос отца.

Следуя его указаниям, Катринка переносила вес с лыжи на лыжу и пересекала склон, чувствуя все большую уверенность в себе. Мать считала, что этот склон слишком сложен для нее, и пыталась отговорить отца от этих занятий. Но Катринка была уверена в себе, а мама никогда не занималась спортом.

Раннее утро было прозрачным, холодным, людей на склонах – очень мало.

Катринка была счастлива: все лыжники, которые проносились мимо, оставляя за собой снежные струи, были намного старше ее. Маленькие дети выйдут позже и будут кататься у подножия горы на широких и пологих склонах. До нынешнего утра Катринка тоже каталась там.

– Катринка, поставь прямо левую лыжу, – крикнул отец.

Лыжа ее опять была на ребре.

– Глупая лыжа, – раздраженно пробормотала она. Вдруг, вместо того чтобы повернуть, она помчалась с горы по прямой. Сердце Катринки сильно забилось от волнения. Ее охватил восторг. Ей казалось, что она летит. Хотелось смеяться. Это продолжалось мгновение, но тут она поняла, что не сможет остановиться, и восторг сменился ужасом.

– Папа, – громко закричала она.

Иржка Коваш оглянулся. Похожая на маленький мячик, его четырехлетняя дочь в пушистом красном лыжном костюме с развевающейся темной косой неслась за ним по ледяному склону с нарастающей скоростью. Первой его реакцией был страх, но большой опасности не было. Он быстро прикинул, где лучше всего перехватить ее, если она не сможет остановиться сама.

– Плугом, – крикнул он хладнокровно. – Носки вместе, концы врозь. Сбрось скорость.

Катринка попыталась, но не смогла этого сделать и неслась вперед быстрее и быстрее. После поворота она пролетит мимо отца и понесется к обрыву.

– Папа, – опять закричала она.

– Все в порядке, – уверенно ответил он. – Плугом, Катринка.

А она что делает? Что она, виновата, что противные лыжи не слушаются? Она вспомнила, чему ее учили на первом уроке. Шлепнулась в снег, проехала, замедляя движение, несколько футов и остановилась.

– Катринка, все в порядке? – Теперь только в отцовском голосе послышалось беспокойство.

Упав, она ударилась головой. В первый момент Катринка хотела заплакать, но потом передумала. Вдруг отец запретит ей кататься на лыжах! А если мама узнает, что она сильно ушиблась? Она села и потянулась за красной шерстяной шапочкой, которая слетела с головы.

– Да, – сказала она, натягивая ее на уши.

Отец начал утомительный подъем в сторону яркого красного пятна на белом склоне. Иржка увидел, что его друг Ота Черни кинулся вниз и притормозил около Катринки.

– Я упала, – сказала она.

– Я вижу, – ответил он. Это был симпатичный мужчина, ростом выше ее отца, со светлыми волосами, карими глазами и с постоянным загаром спортсмена.

– Ты можешь подняться? – спросил он.

– Да, – твердо сказала она, желая показать свое умение. Страх был полностью забыт.

Иржка видел, как его дочь ловко встала. Он с гордостью подумал, что она умеет держать себя в руках.

– Очень хорошо, – нежно улыбнулся ей Ота.

– Вчера я все время падала, – призналась она. – А сегодня уже лучше. Я никогда не плачу, – добавила она.

Он подъехал и слегка подергал ее за темную косу. Когда Ота видел Катринку, то всегда жалел, что у них с Ольгой нет детей.

– Готова, Катринка? – крикнул Иржка.

– Еду, папа, – ответила она, занимая нужную позицию: наклон вперед, колени расслаблены, ноги под углом. Она оттолкнулась палками.

– До свидания, – крикнула она Оте.

В следующий момент Ота оттолкнулся и понесся вниз. Обгоняя девочку и ее отца, он поприветствовал их поднятием палок.

– До скорой встречи, – попрощался он.

Подражая ему, Катринка подняла палку и тут же потеряла контроль над лыжами. Ее правая лыжа повернулась внутрь, и она подумала, что снова упадет.

– Сосредоточься, – заметил отец.

Пытаясь удержаться, Катринка насупила от усилия брови, выровняла лыжи и развернулась на склоне, приходя в себя и готовясь к следующему повороту.

– Молодец, – похвалил ее Иржка. Оглянувшись на нее, Ота улыбнулся.

Коваши и Черни дружили домами, несмотря на то что у их жен было мало общего. Как и ее муж, Ольга Черни была спортсменкой. Когда-то она мечтала об участии в Олимпийских играх, но мечты эти разрушила война.

Милена Коваш спортсменкой не была, скорее, совсем наоборот. Окружающие считали ее интеллектуал кой, хотя она-то знала, что это не так. Великие мысли и оригинальные идеи не посещали ее. Она любила читать Кафку и Гашека, а еще Богумила Ригу и Яна Отченашека – популярных романистов, которые сумели обойти цензурные рогатки. До рождения Катринки она работала библиотекарем и собиралась вернуться на работу, как только Катринка пойдет в школу.

Коваши и Черни были родом из Свитова, который до прихода коммунистов в 1948 году к власти назывался как-то иначе. Но изменилось все, и названия тоже. Этот город в Моравии был одним из крупнейших производителей хрусталя в мире. В Моравии выращивались лучшие фрукты и овощи, были лучшие вина, во всяком случае так думали местные жители. Иржка Коваш был помощником директора городского спортивного комплекса, а Ота Черни преподавал физкультуру в техническом колледже и тренировал местную команду лыжников. Зимой эта работа отнимала у него почти все выходные. Оба они зарабатывали достаточно, чтобы позволить себе такую роскошь, как недорогой отпуск. У Черни, кроме того, была машина, небольшая «шкода». Ольга преподавала в гимназии иностранные языки: русский, который должен был знать каждый чешский школьник, и французский – один Бог знает зачем. Визу во Францию не мог получить никто, кроме разве что дипломатов.

В эти выходные обе семьи приехали на машине Черни в Новы Смоковец, курорт в Высоких Татрах. Они остановились в «Аполлоне», маленькой гостинице из тринадцати комнат, с видом на заснеженные горы, покрытые пятнами густых сосновых лесов. Гостиница была далеко не роскошная, но поразительно чистая и удобная. В номерах стояла простая сосновая мебель, и на каждом этаже был санузел. В холле вокруг огромного камина, где ярко пылал огонь, стояли потертые диваны и кресла. В столовой, обшитой панелями, по вечерам горел камин еще больших размеров. Простые деревянные столы были покрыты тщательно отутюженными льняными скатертями.

– Пойдем завтра с нами, – настаивал Иржка, которому хотелось заинтересовать жену своим увлечением.

Милена покачала рыжей головой и засмеялась:

– Ну уж нет. Мне здесь тепло и уютно, и я счастлива. Так что спасибо большое.

Она не возражала, когда ее оставляли одну. Ей нравилось часами без перерыва читать, вышивать по канве, вязать. С детства она умела наслаждаться одиночеством, никогда не скучала, всегда находила, чем заняться.

– Знаешь, как там весело, мама, – сказала Катринка, – если только не падаешь. – Взрослые засмеялись, а Катринка улыбнулась, не понимая, что могло их так рассмешить.

Они только что поужинали. Был картофельный суп, который Катринка не любила, затем мясной пирог, который любила, и на десерт ее любимые палачинки – малиновые слоенки, покрытые горячим шоколадом, миндалем и взбитыми сливками. Взрослые пили крепкий турецкий кофе. Катринка старалась не зевать, чтобы ее не отправили спать в комнату родителей.

– Пойдем спать, ангелочек? – спросила ее мать, гася сигарету.

Катринка покачала головой.

– Нам рано вставать, – сказал Иржка, который предпочитал уговаривать, а не приказывать.

– Ты ее портишь, – заметила ему Ольга.

Ольга – невысокого роста и некрасива. Во время войны она была влюблена в юношу, который участвовал в чешском Сопротивлении и погиб от пули нацистов. Ей было тогда шестнадцать, и она была беременна. Опустошенная этим известием, она решила не оставлять ребенка. После войны Ольга встретила Оту: на Кубке мира в 1947 году. Жизнь давала ей второй шанс. Через год после женитьбы выяснилось, что она никогда больше не сможет иметь детей.

Поколебавшись, Ольга нежно потрепала Катринку по блестящей темной голове.

– Дети должны быть дисциплинированными.

Ота посмотрел на Катринку: у нее было пухлое, заспанное личико, нежная, как лепестки роз, кожа, высокие скулы и раскосые глаза ярко-бирюзового цвета. На ней было шерстяное голубое платье в сборку.

– Она в этом платье, как ангел, – ласково сказал он.

– Не совсем, – смеясь, сказал Иржка.

Безумно любя дочь, он все же прекрасно знал ее характер: любящая, смышленая и, без сомнения, отважная, но упряма и порывиста.

– У этой маленькой девочки нет только крыльев.

– Я чувствую, что у меня были крылья, – перебивая их, сказала Катринка, вспомнив те несколько чудесных секунд полета с горы, пока ее не охватила паника.

– Мне казалось, что я летела.

– А мне казалось, что у тебя была вынужденная аварийная посадка, – сказал Ота.

– Ага, – вздохнула Катринка удрученно.

– Она упала? – спросила Милена. – Я так и знала, что этот спуск для нее слишком сложный.

Она с осуждением посмотрела на Иржку.

– Я не ушиблась, мама, – поспешила пояснить Катринка, предчувствуя беду.

– Ничего не случилось, – добавил Иржка.

– Дети ведь гибкие. Они не ушибаются так, как взрослые, – утешила Ольга.

– Катринка сильная, – сказал Ота, – и мужественная, в хорошей форме. А то, что упала – просто пустяк. Правда ведь, – добавил он, поворачиваясь к Иржке.

– Я думаю, вам надо записать Катринку в лыжную секцию. Пусть начинает участвовать в соревнованиях.

Если юные спортсмены делали успехи, то из местных лыжных клубов они переходили в областные, затем в национальные и могли участвовать в Кубке мира и Олимпийских играх.

– Участвовать в соревнованиях? Ей же только четыре, – воскликнула Милена.

– Ей будет пять в декабре, – заметила Ольга.

– Я думаю, Катринка добьется успеха, – заметил Ота.

– Чтобы стать чемпионом, нужно как можно раньше начать тренироваться.

– Но она еще очень маленькая, – стояла на своем Милена.

– Так будет лучше для нее, Милена, – возразила Ольга.

– Да? А сколько у тебя переломанных костей?

– Это не страшно, – вмешался Иржка, который взвешивал все «за» и «против». – Какое это имеет значение?

– Как ты можешь так говорить, Иржка? – Милена посмотрела на дочь, представляя, как ее нежная пухленькая ручка или ножка будет закована в гипс.

– Даже маленьким детям очень полезно соревноваться, – продолжал Иржка.

– Это полезно, – поддержал Ота. – Соревнования вырабатывают характер.

Он взмахнул сигаретой.

– Посмотрите, что происходит в этой стране. Мы трудолюбивы, но становимся слабыми и ленивыми.

Ольга нервно оглянулась, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. Но столовая уже опустела, официантки убирали со столов, а те немногие посетители, что допивали свой кофе, были заняты разговорами и не обращали никакого внимания на Ковашей и Черни.

– Ота, не так громко, – предостерегла Ольга.

– Я говорю правду, – сказал Ота, тем не менее понижая голос и придвигаясь к Иржке.

– Никто больше не хочет работать. Кому это надо? Разве за хорошую или усердную работу получишь больше?

– Я работаю усердно. И ты тоже. И все мы, – сказал Иржка.

– Мы исключение.

– Ты, Ота, как всегда, преувеличиваешь, – сказала Милена.

– Да? А твои родители?

– А что?

– Ота, пожалуйста, – попросила Ольга. – Зачем спорить?

– Я хочу расставить все точки над «i», – упрямо продолжал Ота. – У твоих родителей до сих пор сад, ведь правда? – спросил он Милену.

– Да, конечно. Ты же знаешь.

– К счастью для них, коллективизация их не затронула. Слишком незаметны, чтобы кого-то заинтересовать.

Милена пожала плечами:

– Как ты сказал – к счастью для них?

– Они работают от зари до зари каждый день. Они изучают новые методы культивации и вообще следят за всеми новшествами, чтобы вырастить больше фруктов. А тут то солнце, то засуха, то вредители. А после нескольких месяцев напряженного труда, когда удается вырастить хороший урожай, что они делают?

– Продают.

– Да, продают государству по ценам, искусственно заниженным. Нет прибыли, которую можно было бы вложить в землю или хотя бы обеспечить себе лучшую жизнь. Из года в год они с трудом зарабатывают себе на жизнь. Неужели непонятно, почему многие отказываются вот так работать?

– Ты считаешь их труд бессмысленным?

– Нет, я считаю, что это чудесно – знать цену тяжелой работе. Они счастливы. Но поколение Катринки вряд ли будет иметь эту возможность. Разве что спортсмены. Потому что они единственные, кто знает, что любая победа требует тяжелой работы и дисциплины. До войны мы все это знали, а теперь забыли, – ядовито добавил он.

С 1918 года Чехословакия была демократическим государством. После вторжения нацистов в 1939 году в ней был установлен тоталитарный режим. Безжалостно подавлялось всякое сопротивление, закрылись школы и университеты, вся промышленность, не связанная с войной, бездействовала. Тридцать тысяч чехов были отправлены на работу в Германию и более пятидесяти шести тысяч политических заключенных уничтожены в концлагерях. Еврейское население было фактически истреблено.

Земледелие во время войны было необходимо. Поэтому Милене, ее родителям и сестре, которая вернулась из университета, было разрешено остаться на своей земле. Брата выслали в Германию, где он и погиб. Коваши тоже потеряли в Германии сына, но обстоятельства его смерти остались неясными. Иржку же отправили из университета домой на местную фабрику стекла, которая работала на фронт. Отец его учил плотничному делу в местной школе. Ему разрешили продолжать занятия с учениками, поскольку они затем должны были быть отправлены на строительные работы в рейх. Ота вместе с отцом работал на угольной шахте, когда отец погиб при несчастном случае за несколько дней до окончания войны.

Чешское Сопротивление действовало на протяжении всей войны, несмотря на массовые репрессии. На начальном этапе первостепенное значение оно придавало сбору информации для Лондона и Москвы, а ближе к концу войны партизанские отряды уже совершали диверсионные акты. Люди из этих групп возглавляли потом администрации городов, освобожденных от немцев. Наиболее активными среди них были коммунисты. После войны, когда Чехословакия осталась в советской сфере влияния, они заняли ведущие позиции и в правительстве. Вскоре везде, включая министерство внутренних дел, коммунисты заняли ключевые посты, контролируя полицию и внутренние войска, которые впоследствии использовались для подавления инакомыслящих. Переворот 1948 года был бескровным.

Прошло пять лет. Признательность к освободителям улетучилась с годами притеснений. Такие люди, как Коваши и Черни, ненавидели коммунистов так же, как когда-то нацистов. Но они жили, не поднимая головы и не раскрывая рта, считая, что ничего нельзя изменить.

– По крайней мере, никто не голодает, – говорили они, утешая себя.

– Виноват, – сказал Ота, вставая. – После пива я всегда становлюсь очень разговорчивым.

– В том, что ты говоришь, есть немалая доля истины, – сказал Иржка.

– Находчивый малый, что пьяный, что трезвый, а? Милена собралась было что-то сказать, но передумала.

– А ты что думаешь, малышка? – спросил Ота, укачивая Катринку на руках.

Катринка широко открыла заспанные глаза.

– От тебя пахнет пивом, – сказала она.

– Ну, что я сказал? – засмеялся Ота.

– Устами младенца, – добавила Ольга.

– Катринка, не забывайся, – строго сказала Милена.

– Поцелуй меня, – попросил Ота.

– И меня, – сказала Ольга.

Катринка сделала одолжение и поцеловала их в щеку. Ота поставил ее на ноги.

– Я хочу поступить в лыжную секцию, – сказала она.

Все изумленно посмотрели на нее.

– Я думала, она спит, а она слышала каждое слово, – сказала Милена, с осуждением глядя на Оту.

– Я поступлю?

– Нет, – отрезала Милена.

– Посмотрим, – одновременно с ней сказал Иржка. Он взял Катринку на руки, и она улыбнулась.

«Я люблю кататься на лыжах», – думала она, засыпая на отцовском плече.

Глава 5

Боясь разбудить Катринку, родители отложили спор о лыжной секции на другое время. Они прошли в комнату, уложили дочь в кроватку и, скользнув под одеяло, тихо занялись любовью.

Утром на обратной дороге в Свитов вопрос о лыжной секции больше не поднимался. Пассажиры почти не разговаривали – их мысли были заняты предстоящими делами.

По обе стороны дороги рос лес. Мелькали тонкие березки, а за ними возвышались высокие сосны, чьи широкие ветви были укутаны белым снегом. Их силуэты напоминали элегантных придворных дам восемнадцатого века, тех, что были нарисованы в Катринкиной книжке сказок. Пошел снег. Катринка всматривалась в пробегавшие за окном леса, думая о том, какую снежную крепость она построит во дворе их дома. Она, пожалуй, возьмет в помощницы свою подругу Славку, если та пообещает не жаловаться на холод и не плакать, когда упадет. Катринка не любила играть с девочками, и Славка была тому причиной.

Милена уже почти поверила, что вопрос о секции окончательно забыт. Катринка стояла на табуретке у кухонного стола и длинной деревянной ложкой тщательно перемешивала содержимое большой ярко расписанной керамической миски. Она повернулась к бабушке и твердо сказала:

– Я собираюсь записаться в лыжную секцию. Дана Коваш поставила в духовку цыпленка и повернулась к внучке.

– Подумай, прежде чем сделать это, – сказала она тем же тоном, что и Иржка, когда он кого-нибудь поучал.

Иржка был похож на своего отца, Гонзу. Коренастый, с темными волосами и карими глазами. Но лицом и манерами он больше походил на миниатюрную светловолосую Дану. Глядя на Иржку, сразу можно было сказать, чей он сын.

– Я подумала, – сказала Катринка, добросовестно помешивая ложкой. Она помогала готовить клецки: добавляла молока в смесь из жира и муки, а иногда даже яйца, если бабушка сначала их разбивала в чашку. Однажды, когда бабушка отвернулась, она попыталась разбить яйца сама, но в миску попали скорлупки, и до конца дня ее выдворили из кухни. Она любила наблюдать, как клецки кипели в большом горшке на чугунной старой плите. Но больше всего она любила их есть. Они были горячие, с домашним сыром и сахаром, политые растопленным маслом.

Дана работала, поэтому большая часть хлопот по дому ложилась на Милену. Но свекровь настояла на том, чтобы по вечерам готовить самой, и кухня полностью оставалась ее владением, куда только при необходимости приглашались помощники. Этим она давала всем понять, чей это дом. Вот почему, среди прочего, Милена страстно желала иметь свой собственный дом. Они жили тесно, но чудесно ладили.

Перед свадьбой Иржка и Милена записались на квартиру, но никто не знал, как долго придется ждать. Жилья строилось мало, распределялось оно беспорядочно, при этом процветал фаворитизм, преимущественными правами пользовались члены коммунистической партии. Иржка и Милена были женаты уже шесть лет, но, насколько им было известно, ближе к получению собственного жилья не стали.

Вступление в компартию, конечно, облегчило бы всем жизнь. Для Гонзы, который преподавал плотничное дело в школе, и для Даны, которая работала оператором на коммутаторе, это дало бы быстрое повышение зарплаты. Назначение Иржки на должность помощника директора спортивного комплекса в прошлом году поначалу явилось сюрпризом, но потом все поняли, что директор, один из ленивейших людей в Свитове, взвалил всю работу на Иржку, зная, что с его стороны возражений не будет. Иржке и платили меньше, чем члену партии за ту же работу.

Действительно, многие вступали в коммунистическую партию не по убеждению. Это приводило к периодическим чисткам партии от всех, кроме ее верных сторонников. Для Ковашей (как и для большинства) вопрос о вступлении в партию никогда не стоял серьезно. Они были не только благочестивыми католиками, но и пылкими националистами. С основания государства в 1918 году семья твердо стояла за свободную и независимую Чехословакию.

Никто больше не рассуждал о свободе, во всяком случае, громко, на людях. Никто не ходил частно в церковь, так как государство считало это подрывной деятельностью. Хотя церкви были открыты, священники и церковное братство преследовались, и у прихожан постепенно вошло в привычку ходить в церковь только по необходимости, на крестины или похороны. Никто открыто не жаловался на нехватку жилья. Коваши жили лучше многих. Они занимали половину дома из красного кирпича, с тремя спальнями: он был куплен в 1921 году, когда родился Иржка. Крошечный палисадник перед домом был вымощен камнем и зарос цветами. Вдоль забора росла трава. Во внутреннем дворе Дана выращивала розы, которые были ее гордостью, и овощи, в дополнение к тем, что покупались на рынке.

– Ты голодна, милая? – Она закончила чистить домашнюю морковку из тех, что были заготовлены на зиму в погребе.

– Нет, – ответила Катринка, вспоминая колачки, крошечные пирожные, которые они со Славкой недавно отведали. – Но я люблю клецки.

– Ты сама как маленькая клецка, – сказала бабушка и осторожно, чтобы не сделать ей больно, потрепала ее за щеку. Взяв у Катринки миску и ложку, она взболтала смесь, подошла к плите и начала бросать клецки в кипящую воду.

– Так, значит, ты любишь кататься на лыжах? – спросила она.

Катринка серьезно кивнула.

– А я нет, – продолжала Дана. – Вот папа и дедушка – те другое дело.

Она взглянула на Милену и улыбнулась:

– Я думаю, мы знаем, на кого ты похожа.

– Дядя Ота и тетя Ольга сказали, что у меня получается, – добавила Катринка.

– Да ну? – спросила Дана. – Она слушала щебетание Катринки, не обращая на него особого внимания. Ее больше занимало то, что вскоре надо подавать обед на стол. – Ну, такие чемпионы, как они, должны в этом разбираться.

– Ничего еще не решено, – вмешалась Милена, желая положить конец этому разговору.

– Нет, решено, – упрямо сказала Катринка. – Так сказал папа.

– Катринка… – В голосе Милены чувствовалось раздражение. – Маленькие девочки не отвечают так родителям.

Катринка не любила, когда ее ругали. Она опустила глаза и стала нервно теребить что-то в руках.

– В этом нет беды, – сказала Дана, вставая на сторону Катринки и Иржки. – Свежий воздух и движение. Это будет ей полезно.

Но почему же никто, кроме нее, удивлялась Милена, не думает о переломанных костях?

– И все-таки мы еще не решили, – твердо сказала Милена. Упрямство ее дочь, по-видимому, унаследовала от нее.

– Смотрите, – воскликнула Катринка, схватив горсть муки из банки и подбросив ее вверх, – снег идет.

– Ах ты, маленький постреленок, – всплеснула руками бабушка.

– Катринка, не шали, – растерянно сказала Милена.

– А ну-ка вон из кухни, сейчас же! – строго сказала Дана.

– Но я не хотела…

– Выходи-выходи, – приказала бабушка, не слушая извинений. – Иди теперь донимать своего дедушку.

– Прошу прощения, – пролепетала Милена и начала стирать муку со стола и пола. Катринка, поняв, что зашла слишком далеко, выбежала из кухни, зовя на помощь дедушку.

– Никогда не угадать, что еще может выкинуть этот ребенок. Теперь, когда провинившейся проказницы не было рядом, Дана засмеялась.

– Снег, – нежно повторила она. – Снег. Что еще она придумает?

В детстве Милена была болезненным ребенком и переболела всеми болезнями, самой серьезной из которых была пневмония. Она едва выжила, но потом ее постоянно мучили приступы кашля. Родители баловали ее. В отличие от брата и сестры, ей не поручали тяжелой работы по дому. Когда все работали в саду, собирая фрукты, она самое большее кормила кур, помогала доить корову или убирать со стола после обеда. Большей частью она лежала на кровати, читала книги из местной библиотеки или готовила уроки. В семье ее считали ученой. Родители с радостью послали ее в Брно учиться в университет на библиотекаря. Брат до того, как погиб на войне, учился в средней школе и не хотел ничего другого, кроме своего хозяйства. А ее сестра, Зденка, рано влюбилась и быстро вышла замуж, даже не успев серьезно подумать, что она собирается делать в жизни. Со временем здоровье Миленки улучшилось, но осталась привычка постоянно беречь себя, хотя она считала это излишним. Так же она вела себя и по отношению к дочери. Катринка росла крепкой и здоровой девочкой, но Милена никак не могла забыть всех своих выкидышей и всегда помнила, как близка она была к тому, чтобы потерять Катринку. То, что у нее на восьмом месяце беременности родилась дочь, казалось ей таким же чудом, как и то, что она выжила после пневмонии. Милена следовала примеру своих родителей и старалась баловать и нежить дочку. Но Катринка не была похожа на свою маму. Она не была хрупкой и слабой, наоборот – крепкой и энергичной и, что самое главное, смелой.

Поздно вечером, когда все отправились спать, Иржка и Милена сидели в гостиной. Небольшая комната была обставлена новой недорогой мебелью. Старую во время войны конфисковали нацисты. Мебель была солнечно-желтой, весело смотрелась днем и уютно при свете лампы. Милена сидела на диване и маленькими глотками пила горячий шоколад, который она предпочитала в этот час кофе. Иржка сидел в кресле напротив, пил пиво, чтобы лучше уснуть и, нахмурившись, перебирал в уме сделанное за день. Недавняя проверка показала, что трибуны для зрителей требуют немедленного ремонта. Иржка предложил закрыть их. Но директор и другие члены комитета не согласились с этим и настояли, чтобы спортивные мероприятия проходили, как запланировано, не считаясь с опасностью. Теперь только от Иржки зависело, провести ремонтные работы так, чтобы не отменить спортивные мероприятия. При этом, конечно же, никто не должен пострадать во время матча. Если же что-нибудь случится, то вся ответственность ляжет на его плечи – уж так было заведено в Свитове.

– Ты должен поговорить с Катринкой о лыжной секции, – промолвила Милена.

– Гм? – пробормотал он, взглянув на жену. Как она красива! В свете лампы ее волосы пылали огнем. Она была почти такой же высокой, как он, у нее была тонкая девичья фигура и нежная кожа. Он влюбился в нее с первого взгляда, встретив ее после войны в университетской библиотеке, когда они оба готовили дипломные работы. Заметив ее рыжую голову, склоненную над учебником, он захотел увидеть ее лицо. Когда она подняла голову и тонкой нежной рукой отбросила назад волосы, у него перехватило дыхание: Боже, как она красива! У нее был короткий прямой нос, высокие скулы, полный рот и василькового цвета глаза. Но на ее лице не было и тени высокомерия. Она выглядела грустной, серьезной и чуточку одинокой. Он отважился дождаться ее у выхода из библиотеки и пригласил на чашечку кофе. Она отказалась, сославшись на то, что у нее нет сейчас времени. Несколько недель подряд она то тут, то там сталкивалась с ним. И вот как-то улыбнувшись ему, она наконец согласилась. У нее была чудесная улыбка, которую унаследовала Катринка, так же как и ее высокие скулы и раскосые глаза. Но у Катринки глаза были светлые. От Иржки ей достались только темные волосы. Катринка. Милена выглядела обеспокоенной.

– Почему мне нужно поговорить с Катринкой?

– Она думает, что ты отдашь ее в лыжную секцию.

– Я не обещал.

– Я так и сказала ей. Но она не хочет слушать меня.

Иржка отпил маленький глоток пива.

– Ну хорошо. Я подумаю.

– Иржка, нельзя разрешать ей делать все, что она захочет. Ольга права. Мы портим ее.

– Она хорошая девочка.

– Ты бы так не говорил, если бы видел, как она сегодня рассыпала муку по всей кухне.

– Да?

Милена кивнула.

– Она сказала, что это идет снег.

Иржка засмеялся, лицо Милены смягчилось в улыбке. Это случалось всегда, когда она смотрела на него.

– Ты похож на свою мать. Ты всегда разрешаешь Катринке выйти сухой из воды. – В муже ее привлекала не внешность, а его уверенность, сила духа, энергия. Но иногда его нежелание думать о том, что ее беспокоило, раздражало Милену, а его безграничная энергия просто утомляла.

– Почему ты против лыжной секции?

– Катринка слишком мала, – Милена опять нахмурилась. – Я думала, что и ты против.

– У меня были сомнения.

– А сейчас нет?

– Я же сказал, я думаю. – Иржка сделал еще глоток. – О преимуществах.

– О преимуществах?!

– Вдруг Ота прав и Катринка будет участвовать в соревнованиях.

– Ради Бога, Иржка! Ребенку всего четыре года.

– Ты же слышала, что говорил Ота. Чем раньше спортсмен начинает тренироваться, тем лучше.

– Она ребенок, а не спортсмен! Твое воображение слишком далеко тебя уносит!

Иржка отметил про себя, что Милена, пожалуй, единственный человек в Чехословакии, который спорит по такому поводу. Вся страна была помешана на спорте. В каждом городе были спортивные секции, федерация «Сокол». Лучшие спортсмены отбирались на областные соревнования и затем на национальные. Спортсмены, которых включали в состав национальных команд, участвовали в Кубках мира и Олимпийских играх. Благодаря «Соколу», был построен и спортивный комплекс, где работал Иржка.

– Нет, не слишком, – сказал Иржка. – Просто я смотрю немножко вперед. – Он поставил пиво на стол и придвинул кресло к дивану, ближе к Милене. Он хотел взять ее за руку, но не решился: она смотрела на него со злостью.

– Милена, оглянись вокруг, посмотри, как тяжело пробиться, получить хорошую работу, зарабатывать много денег!

– У нас все в порядке, – упрямо повторила она, не желая выслушивать его доводы.

– Боже! У нас нет даже собственного дома! – Он обхватил голову руками.

Милена не желала отступать.

– Это вопрос времени, – сказала она, сама в это не веря.

– Времени и связей, – он откинулся на спинку кресла и спросил более спокойным тоном: – Ты что, не хочешь добра Катринке, так, что ли?

– Как ты можешь так думать?

– Ота прав, Катринка будет хорошей спортсменкой. Ты же видишь, на что похожи все социалистические страны, Милена. У нее все будет. Лучшая пища, замечательная одежда, хорошее образование, она сможет свободно путешествовать. У нее будут деньги, она сможет даже откладывать их. А когда она перестанет участвовать в соревнованиях, ей гарантирована работа тренера. Ее ждет отличная жизнь.

– А если серьезная травма? – спросила Милена о том, что беспокоило ее больше всего.

– Но ты же не можешь вечно держать ее в пеленках, – с раздражением заметил Иржка. – Я не позволю тебе. Она не позволит тебе.

Они вспомнили, что наверху спят Дана и Гонза, и стали говорить тише. Милену душили слезы.

– Ты не должен обращаться с ней, как с сыном. Она все же девочка и твоя дочь.

– Я никогда не заставляю Катринку делать то, чего ей не хочется. Ты это прекрасно знаешь. Но лыжи – это именно то, чего ей хочется.

Иржка наклонился и взял Милену за руку.

– Ну, почему бы не попытаться?

Милена кивнула. У нее не было сил бороться с мужем и дочерью, которые были в союзе против нее. Иржка потянул ее за руку, подхватил и посадил на колени.

– Ты не сожалеешь о том, что я не могу подарить тебе сына? – спросила Милена. У нее был выкидыш до Катринки и два после. Год назад она родила мертвого мальчика.

– Все в руках Господа, – ответил Иржка. – Не в твоих. – Он поцеловал ее.

– Я люблю Катринку. Я люблю тебя.

– Не здесь, – прошептала она, чувствуя его руки под платьем.

– Ничего, – пробормотал он. – Все спят.

Глава 6

Коваши, в том числе Милена, заплатили вступительный взнос в пять крон и стали членами лыжной секции: дна не хотела отпускать мужа и дочь одних на выходные. В пятницу после обеда они вместе с другими членами секции сели перед спортивным комплексом в автобус (потребовалось два автобуса, чтобы разместить восемьдесят человек желающих) и отправились на базу, называвшуюся «хата», до которой было полчаса езды. Находилась она в горах недалеко от границы со Словакией. Это была веселая компания, в основном состоявшая из семей, которые катались вместе на лыжах уже много лет. Даже новички находили знакомых, так что по дороге разговоры переходили порой в общие песни. Катринка тоже пела вместе со всеми. Пели традиционные польки или популярные песни Карела Готта и Иржи Корна. Если Катринка забывала слова, то мама шепотом подсказывала их.

Маленьких детей было мало, особенно таких, как Катринка, и в основном это были мальчики. Дети постарше были обоего пола, так же как и взрослые. Для большинства лыжи были развлечением. Но были и члены местной лыжной команды, которые тренировались вместе с секцией по выходным. Были и такие, в их числе и Милена, кто просто поехал с кем-нибудь за компанию.

За несколько миль до базы дорога кончилась. Автобусы въехали на стоянку, в дальнем конце которой была маленькая будка с телефоном, и все пассажиры продолжили путешествие пешком.

– Мы пойдем пешком? – спросила Катринка, с испугом наблюдая, как все окружающие надевают рюкзаки. В них были запасы еды, одежда, книги и игры, чтобы скоротать время. У некоторых были с собой гитары и губные гармоники, даже несколько балалаек. Коваши и все те, кто приехал сюда впервые, должны были нести еще и лыжи.

– Это недалеко, – убежденно сказал Иржка, хотя даже ему расстояние показалось внушительным. Нужно было пройти по снегу семь километров в гору. Он помог Катринке справиться с рюкзаком, потом надел свой.

– Ну что, дойдем?

Катринка пристально посмотрела в снежную даль. Сколько мог видеть глаз, засыпанная девственно-чистым снегом дорога рассекала сосновый лес, а затем терялась за поворотом перед круто поднимавшейся горой.

– Я не вижу «хаты», – заметила Катринка, уклоняясь от ответа на вопрос.

Оказывается, не все так весело, как она представляла. Этот переход всегда был трудным. А в плохую погоду – ужасным. По телефону в будке базу предупреждали о том, что группа в пути, что было мерой предосторожности, и если группа не появлялась через определенное время, высылалась поисковая партия.

Накануне шел снег, и сейчас он был выше колена. Ота позвонил на базу, и группа начала восхождение. Растянувшаяся цепочка людей в лыжных свитерах и остроконечных шерстяных шапочках сливалась с серым фоном в слабеющем свете. Впереди, освещая дорогу фонариком и протаптывая тропинку, шел Ота. За ним все остальные. Ота был прямо-таки могучего телосложения, в прекрасной физической форме. Если бы не тяжелый рюкзак, он бы просто не знал усталости. Время от времени он оглядывался, чтобы убедиться, что группа не отстала.

– Хорошо, – кричал он. Его голос был полон энергии и всех подбадривал: – Уже недалеко!

– Что будет, если пойдет снег? – спросила Милена.

– Ад, – ответила Ольга, которая шла рядом с ними. Ее мускулистые ноги были обтянуты лыжными брюками, на плечах – свободная стеганая куртка, а на голове красовалась морская кепка. Ольга напоминала персонаж с детских кубиков.

– Далеко еще? – спросила Катринка. В ее голосе послышались первые жалобные нотки. У нее начали уставать ноги в ботах.

– Такая большая девочка, как ты, не хочет же, чтобы ее несли? – спросила Ольга.

Еще как хочет! Но не хочет в этом сознаться, по крайней мере Ольге. Хотя Ота часто ворчал на нее за что-нибудь, Катринке казалось, что именно Ольга оценивает ее, выискивая недостатки в ее характере. Она обернулась к отцу, надеясь, что он подхватит ее на руки и посадит на плечи. Он часто так делал, когда она уставала. Но в этот раз с него достаточно было лыж. Он улыбнулся ей.

– Умница, Катринка, – сказал он, подбадривая ее. – Мы почти на месте.

Вообще-то было две «хаты», «Русь» и «Орлик». Это были два больших деревянных сельских дома с ломаными крышами на сорок-пятьдесят человек каждый, которые на небольшом расстоянии друг от друга прилепились к покрытым снегом горам. В обоих были большие кухни, столовые и комнаты для отдыха. Спальни были с побеленными стенами, печки топились углем. В каждой было шесть кроватей (на одну или две семьи) и шкафы, где хранились личные вещи до следующего приезда. Санузлы были в конце коридоров. Ковашей вместе с другой семьей, Луканскими, поселили в «Орлике». У Луканских было две дочери. Олинка и Илона, шести и семи лет. Обе девочки катались на лыжах уже год, и с высоты своего опыта они сомневались в возможностях Катринки.

– Сколько тебе лет? – спросила старшая сестра, Илона.

– Четыре, – ответила Катринка, прыгая на кровати, чтобы согреться. Иржка затопил печку, но в комнате по-прежнему был ледяной холод.

– Но в декабре мне будет пять. В конце, – добавила Катринка, чтобы быть точной.

– Держу пари, что она не умеет кататься, – прошептала Илона младшей сестре. – Уверена, что она врет.

– Я умею, – сказала Катринка.

– Ну, девочки, – вмешалась их мама, – не спорьте. Скоро и так все выяснится.

– Перестань прыгать на кровати, Катринка, – попросила Милена, решив не вмешиваться в спор. Этой зимой двум семьям предстояло провести вместе много выходных.

«Я им покажу», – думала Катринка.

Еду здесь готовили себе сами. Этим вечером, как, впрочем, и в другие вечера, повсюду царила веселая неразбериха. Запахи сосисок, гуляша и капусты перемешивались со смехом, детскими играми, громкими беседами взрослых и ссорами малышей. После обеда играли в шахматы, шашки или карты. Кто умел, играл на гитаре, гармонике и балалайке, другие пели или танцевали перед огнем. Настроение было бодрое, праздничное. Утомленная Катринка заснула на коленях у отца, и Иржка отнес ее наверх в постель. Проснувшись, Катринка не сразу сообразила, где она и почему две незнакомые девочки спят рядом с ней. Было холодно, а она не любила зябнуть. Одна из девочек, Олинка, открыла глаза и, увидев Катринку, показала ей язык. Катринка вспомнила. И сразу же ее заполнило счастье, охватило волнение, как всегда перед началом приключения. В ответ она тоже высунула язык и вдобавок скосила глаза.

Часом позже она была на склоне горы для начинающих, но не с папой, как она ожидала, а с одним из инструкторов, молодой женщиной по имени Яничка, которая не собиралась верить Катринке на слово насчет ее опыта.

– Мы посмотрим, что ты умеешь делать, – сказала она, проверяя кожаные крепления на лыжах Катринки, чтобы убедиться, что они достаточно эластичны. Меньше всего ей хотелось, чтобы эта маленькая сорвиголова закончила свой первый урок со сломанной ногой.

К досаде Катринки, на лицах сестер Лукански, которые были в первой группе, было ясно написано: «Я же тебе говорила». Катринка хотела опять показать им язык, но не стала. Яничка обязательно заметит, и это только приведет к новым осложнениям. Как бы там ни было, сестры скоро потеряли к ней интерес, а Катринка перенесла свое внимание туда, где новички учились подниматься наверх на лыжах, стараясь не упасть и не опрокинуть друг друга. Они выглядели неуклюжими и несчастными, лыжи не слушались их. Катринка была уверена, что она при первой попытке выглядела лучше.

Для нее это был пройденный этап, она взобралась по небольшому склону с относительной легкостью, заслужив одобрительный взгляд Янички. А когда она удачно съехала вниз, точно остановившись в конце склона, инструктор улыбнулась и попросила ее повторить. После того как Катринка еще раз вскарабкалась на гору, съехала и остановилась, Яничка взяла ее за руки и повела к другой группе.

– Милан, – окликнула она молодого человека, которому было едва за двадцать. – У меня есть кое-кто для тебя, – сказала она, ведя Катринку. – Она умеет кататься.

Катринка оглянулась через плечо и заметила, что Лукански наблюдают за ней. Она снова еле удержалась от того, чтобы показать им язык.

– Как тебя зовут? – спросил Милан. Катринка ответила.

– Значит, ты умеешь кататься? – На него это не произвело особого впечатления. – Ладно, посмотрим.

Катринка вздохнула. Она уже знала, что всегда есть кто-нибудь, кого нужно убеждать.

Все выходные до поздней весны Коваши проводили на лыжной базе, уезжая туда на автобусе в пятницу вечером и возвращаясь в Свитов в воскресенье вечером.

Катринка училась кататься, быстро переходя из одной группы в другую. Иржка с новыми друзьями осваивал новые трассы, а Милена, стараясь заглушить тревогу о Катринке, сидела в «хате» и читала, вышивала по канве или вела беседы с теми, кто по той или иной причине оставался дома. Иногда в солнечную погоду она гуляла по сосновым склонам подальше от подъемников, которые перевозили лыжников от одной горы к другой, наслаждаясь покоем, свежим воздухом, светлым и чистым, как глаза Катринки, небом и видом покрытых снегом гор Словакии, который внезапно открывался в просветах, между деревьями. На переднем плане пологие холмы, а за ними – острые вершины, исчезающие в тумане. Дважды она согласилась поучиться кататься на лыжах. Но все время ей было страшно и холодно. Она не любила кататься на лыжах, хотя и пыталась полюбить их. В конце концов, она, как все, уже могла дойти на лыжах до автобуса, вместо того чтобы спускаться с горы пешком.

– Если и сломаешь что-нибудь, то не беда, – сказала ей как-то Ольга, в голосе которой слышалось что-то похожее на презрение.

– Оставь ее, – попросил Ота, который хоть и любил порой подшутить, но имел доброе сердце. – Зато вы, милейшая, не умеете обращаться с иглой, – добавил он, восхищенно показывая на вышивку Милены, которая была близка к завершению.

– Я терпеть не могу вышивать, – вмешалась Катринка. Все рассмеялись, и напряжение спало.

– Ольга завидует тебе, – позже сказал Иржка Ми-лене. – У нее добрая душа, но ее не назовешь прелестной женщиной. – Он дотронулся до ярких волос Милены. – Что еще ей остается, кроме зависти? – спросил он.

Открылась дверь, и вошли Лукански, родители и дети. Иржка убрал руку.

– Тише, – призвала своих Лукански, – Катринка спит.

Рождество Коваши праздновали с родителями Иржки, а потом на неделю уехали в «хату». По совету Черни они накануне завезли запасы еды. Совет пригодился, потому что в рождественское утро пошел снег. Еще неделю они провели там на Пасху. Эти длительные поездки были тяжелы для Иржки. Иногда ему удавалось уговорить Милену заглянуть в ванную, и там они быстро и молча занимались любовью, не обращая порой внимания даже на то, что горячая вода выплескивалась на пол. Иногда им стучали в дверь и просили поторопиться, что портило Милене все удовольствие. Но не ему. Для Иржки чье-то присутствие за дверью делало их любовь недозволенной, опасной и от этого еще более волнующей.

Несмотря на неудобства, Иржка не собирался уходить из секции. Катринке исполнилось пять. Иногда, как и все дети, она жаловалась на холод, на усталость, даже хотела остаться на выходные с дедушкой и бабушкой, но было ясно, что ей нравится заниматься спортом и у нее есть успехи. Даже если она не добьется того, на что так надеялся Иржка, занятия в лыжной секции будут для нее отличной школой. Иржка каждый день сталкивался с молодыми людьми без цели и надежды в жизни. А его дочь училась быть дисциплинированной, трудолюбивой, бороться за победу и видеть цель. Он был убежден, что эти качества и ее врожденный ум, энергия и добродушие помогут ей в жизни.

Милена видела в будущем Катринки не возможности, а опасность. Когда дочь уходила кататься на лыжах, Ми-лене постоянно казалось, что обратно ее принесут с переломанными руками и ногами, треснувшими ребрами, вывихнутыми пальцами, проломленным черепом. И это была не паранойя, она отдавала себе в этом полный отчет. Она была в «хате» в тот день, когда со склонов принесли пострадавших с бледными, трясущимися губами, стонущих от боли. Иржка мог смеяться над ее страхами, но Милена знала, что опасность реальна.

Милена не жаловалась. Это было не в ее духе. Иржка видел тревогу на лице жены и иногда не мог удержаться от вопроса, хочет ли она, чтобы дочь выросла такой же робкой?

– Разве это так плохо? – возражала она. – По крайней мере, будет цела и невредима.

Иржка обнимал ее, брал на руки.

– Ты все время боишься. Смелый человек, по крайней мере, чувствует себя в безопасности. Разве это не так?

Нет, не так. Какой смысл, думала он, давать ребенку жизнь, чтобы не уберечь его от всех бед?

Глава 7

Тем летом Коваши, как и другие члены лыжной секции, отработали обязательные сорок часов на базе, приводя все в порядок к следующему сезону. Мужчины вырубили деревья на склонах, чтобы увеличить количество трасс, отремонтировали подъемники, водопровод и электропроводку, залатали крышу там, где она протекала, поправили перекосившиеся рамы. Женщины вымыли все сверху донизу, заштопали постельное белье, сшили новые шторы, поменяли изношенную обивку на диванах в холле. Все вместе они занимались покраской. Тех, кто отказался работать, исключили из секции.

Помогали даже такие маленькие дети, как Катринка. Девочки вытирали тряпками пыль, мальчики носили ведрами уголь с грузовика на склад. Катринка, поняв, что работа по дому так же скучна, как и вышивание по канве, решила поискать чего-нибудь поинтереснее. И нашла. Милан, молодой инструктор, вышел покурить, оставив в одной из спален наверху кисть и ведро с побелкой. Соблазн был непреодолимым, и Катринка, недолго думая, покрыла себя и пол побелкой.

– Мама, смотри, что делает Катринка, – закричала одна из сестер Лукански.

– Боже мой! – в ужасе воскликнул вернувшийся Милан. – Меня не было ровно столько, чтобы выкурить сигарету.

– Катринка, посмотри, что ты натворила, – сердито сказала подошедшая мама. – Как ты могла?

– Я помогала, – объяснила плачущая Катринка, которой было стыдно за свое поведение перед Миланом.

– За ней нужен глаз за глаз, – заметила Ольга, не зная, раздражаться ей или веселиться.

– Вечером не получишь десерта, – сказала Милена и потащила дочь в ванную.

– Не рассказывай папе, – умоляла расстроенная Катринка.

Милена, конечно же, рассказала, и Иржка возместил ущерб, нанесенный дочерью.

– Недостаточно хороших намерений, – объяснял он Катринке. – Прежде чем что-то делать, нужно научиться этому. Начиная с малого, так же, как ты училась кататься на лыжах. Только так будет меньше шансов попасть в беду. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, папа, – ответила Катринка, так и не поняв до конца, в чем ее ошибка. Она долго наблюдала за Миланом, и ей казалось, что белить стены совсем нетрудно.

В июле, во время летнего отпуска Иржки, Коваши всей семьей отправились на север Моравии навестить родителей Милены. Катринка смутно помнила прошлогоднее путешествие, так что поездка казалось ей новым, волнующим приключением. Она сидела у окна на твердом деревянном сиденье и смотрела на пробегающий за окном пейзаж: сосновые леса, зеленые холмы, далекие горы, редкие группки домов с красными черепичными крышами, шпили готических церквей, поднимающиеся над деревьями восклицательными знаками. Устав, она немного поиграла с родителями. Когда все проголодались, Милена достала из плетеной корзины холодное мясо, домашний сыр, черный хлеб с хрустящей корочкой, пахту для Катринки и бутылку моравского вина для себя и Иржки. Потом все задремали под стук колес и проснулись на следующей станции от пронзительного свистка.

На станции их встретил отец Милены, Павел Новотни, высокий мужчина с загорелым лицом и голубыми глазами, такими же, как у дочери. Он пожал Иржке руку, поцеловал Милену и подхватил Катринку на руки.

– Ну, милая, ты так выросла, что твой бедный старый дед с трудом тебя поднимает.

– Я умею кататься на лыжах, деда.

– Я уже знаю, – сказал Павел, целуя ее в мягкую щечку.

Иржка погрузил старые кожаные чемоданы в багажник «шкоды». Она была такая старая, что даже нацисты не реквизировали ее во время войны. Все уселись: Катринка с дедушкой впереди, а Милена и Иржка сзади.

До фермы Новотни было пятнадцать минут езды но дороге, вдоль которой росла высокая трава и лютики и до самого горизонта простирались холмы. За перекрестком показалось поле маргариток и колокольчиков. Павел повернул направо и остановился у изгороди. Иржка вышел, открыл ворота и закрыл их после того, как машина проехала.

– Я помню. Я помню, – взволнованно заговорила Катринка. – Здесь есть куры.

Сопровождаемая лаем двух немецких овчарок, из дома вышла Ирина – мать Милены: высокая и стройная, как и дочь, все еще грациозная, несмотря на многолетнюю тяжелую работу, она подбежала к машине и стала обнимать по очереди всех гостей.

Эта ферма принадлежала семье Новотни издавна и осталась в их собственности, даже когда к власти пришли коммунисты. То, что производили, они вынуждены были продавать государству по твердым ценам. Даже в урожайные годы у Новотни не хватало денег, чтобы сделать необходимый ремонт, и ферма стала приобретать запущенный вид, что причиняло Милене боль. Она помнила, как в годы ее детства дом и все постройки всегда были свежевыкрашенными, ворота, забор и крыша в случае необходимости ремонтировались.

Для Катринки ферма была чудеснейшим местом на земле и, пожалуй, самым интересным. За ней по пятам следовали две собаки, Роза и Рудольф, которые лизали ей лицо, когда она останавливалась. Она помогала Милене кормить кур. Когда дед держал ее на руках, она могла прямо с дерева рвать спелые сочные персики и терпкие сливы. Невдалеке было озеро, и отец научил ее плавать. На ферме жили два сына тети Зденки, Франтишек и Олдржич. Сама тетя Зденка и ее муж тоже жили на ферме и помогали по хозяйству. Муж Зденки Олдржич, чтобы подзаработать, часть дня работал в местной строительной организации.

– Я умею кататься на лыжах, – сообщила Катринка своим двоюродным братьям, надеясь поразить их. Но не вышло.

– Держу пари, что не умеешь, – сказал Франтишек. Он спрыгнул со стены, на лету ухватился за ветку дерева, покачался немного и легко спрыгнул на землю. Мгновение спустя его примеру последовал Олдржич.

Высота стены казалась Катринке огромной. Она стояла наверху и дрожала, надеясь, что они не заметят ее страха.

– Испугалась, – разом пригласили братья.

– Нет, – ответила она. Она прыгнула, пытаясь схватиться за ветку, но промахнулась и упала, стукнувшись о мягкую землю.

– Посмотри на себя! Что случилось? – спросила Милена, когда Катринка появилась на кухне. Та прихрамывала, в волосах застряли листья и веточки, лицо было испачкано землей, а на комбинезоне виднелась грязь.

– Я играла, – ответила Катринка.

– Ты ушиблась?

– Нет, – был ответ. – Я просто упала.

Катринка обожала Франтишека и Олдржича и повсюду сопровождала их. Они поддразнивали ее, но ей это нравилось. Они научили ее «куличку», детской игре стеклянными бусинками, помогали ей забираться на деревья и трясти ветки, пока не упадут созревшие плоды. Дедушка наказал их как-то за эту проказу. Они играли с Катринкой в салки и прятки, брали ее на рыбалку, научили копать червей и нанизывать их на крючок. На ужин бабушка готовила рыбу, которую они наловили. Иногда к столу подавали цыпленка или свинину, всегда со свежими овощами и фруктами, яйца от своих кур, сыр и молоко – тоже от своих двух коров. Конечно, денег на новую одежду, на многие хозяйственные нужды или технику для фермы не хватало, но Ирина говорила, что им еще повезло: у них хоть достаточно еды на столе. При этом добавляла, что в некоторых странах люди умирают от голода.

На заре Катринку будило кукареканье петуха. Дни были длинные и жаркие, напоенные солнцем, с сонным жужжанием насекомых, а ночи – прохладные и ясные от света миллионов звезд, сиявших на небе как ледяные кристаллики.

– Я не хочу, чтобы кончалось лето, – призналась Катринка отцу.

– Если всегда будет лето, – ответил он, – подумай, чем ты не сможешь заниматься?

– Чем?

– Кататься на лыжах.

– Мне все равно, – сказала Катринка. Она действительно так подумала.

Длинные, ленивые дни продолжались для Катринки и тогда, когда семья вернулась в Свитов. Она ходила с мамой в магазин за продуктами и плавала в бассейне спортивного комплекса, где работал Иржка. Каждый день она помогала дедушке собирать созревшие плоды. Вместе с бабушкой она ухаживала за цветами на клумбах. Только к розам Дана никому не разрешала прикасаться. Все цветы, кроме роз, – нарциссы, душистый горошек, тюльпаны и пионы – разрешалось срезать и ставить дома в букетах. Только розы цвели и умирали на стеблях.

Среди роз стояла садовая скамейка, на которой Милена любила сидеть, читая или вышивая по канве. Устав от игр со Славкой, Катринка брала книжку со сказками, шла к маме и просила ее почитать.

– Чудовище точь-в-точь как наша бабушка, – сказала она однажды, перебив Милену на середине истории. – Никому не разрешает трогать его розы.

Частенько после работы Дана сидела на садовой скамейке.

Однажды Катринка спросила, о чем она думает.

– О твоем дяде, – ответила бабушка.

Катринка знала, что дядя погиб во время войны еще до ее рождения. Его фотография стояла на каменной полочке в гостиной. На фотографии он смеялся и был похож на отца Катринки, только у того были усы.

– Его давно нет, – заметила Катринка.

– Это неважно, – сказала Дана. – Ребенок часть матери, как рука или нога. Даже больше. Никогда не перестаешь скучать по ребенку. Даже если живешь сто лет. – Она взяла Катринку на руки и крепко прижала, гладя ее темные волосы. – Однажды ты поймешь это, ангелочек, – добавила бабушка. – Когда у тебя будут собственные дети.

Как-то в конце августа, когда Милена и Катринка выходили из мясного магазина, к ним подошел мужчина. Плетеная корзина Милены была заполнена до отказа, и среди прочего в ней был небольшой кусок телятины – лакомства, которое всегда было трудно достать.

– Бабушка будет довольна, что мы купили телятину, – сказала она ей, выходя из магазина на широкий бульвар – главную улицу города.

– Это ваша девочка? – спросил мужчина, останавливаясь перед ними и указывая на Катринку.

– Да, – ответила Милена, испугавшись, что вопрос был вызван очередной шалостью Катринки.

– Меня зовут Мирек Бартош, – сказал он. – Я кинорежиссер.

– Да? – удивилась Милена, не понимая, какое отношение это может иметь к ней и ее дочери.

– Я сейчас снимаю фильм, в студии. – Бартош сделал неопределенный жест в направлении киностудии, расположенной на одной из гор, возвышающихся над городом. Студия в Свитове значительно уступала столичной киностудии «Барандов» и по размерам, и по количеству выпускаемых фильмов. С 1948 года после создания централизованного художественного совета по кино производство фильмов в стране вообще снизилось до пяти– шести картин в год.

– Мои сотрудники и я беседуем с родителями детей, отобранных для съемок на следующей неделе.

Он видел, что Милена не столько заинтересована, сколько озадачена.

– Это детектив, – пояснил он. – Я хочу снять несколько сцен в школе. Так что мне нужны школьники.

– Но Катринка еще не ходит в школу, – ответила Милена.

– Не ходит? Неужели? – В его голосе послышалось удивление. – Впрочем, это не имеет значения. Она подходит. Ну, что вы думаете? Ей, конечно, заплатят. – Он улыбнулся. – Не очень много, правда.

– Я даже и не знаю, – растерялась Милена, как всегда неохотно вступая на незнакомую территорию.

Мирек снова улыбнулся. И хотя Милена очень любила мужа, она не могла не отметить, что Мирек Бартош был широкоплечим и сильным мужчиной с красивым лицом, темными длинными вьющимися волосами и неотразимыми карими глазами, которые выдавали в нем человека с юмором. Он обладал огромным обаянием и наверняка добивался всего, чего хотел.

– Картина новая. Моя блестящая идея. Но если я буду очень долго подбирать исполнителей, то выйду из бюджета и не уложусь в график, и тогда конец. Это всего на несколько дней, – упрашивал он, перечисляя имена детей, родители которых согласились. В списке была и Славка.

– Я поговорю с мужем, – пообещала Милена, улыбнувшись в ответ.

Какая красивая женщина, подумал Мирек. Он решил довести дело до конца, хотя у него было полно дел.

– Вот мой телефон, – сказал он, нацарапав номер на листочке бумаги. – Кто-нибудь из секретарей ответит. Вам все объяснят. – Он нагнулся и подергал Катринку за темную косу, заплетенную в это утро яркой алой лентой. – Ты ведь хочешь сниматься в кино?

– Я не обещаю, – предупредила Милена.

– Нет, – снова улыбнулся ей Мирек. – Конечно, нет. Мы подождем, что скажет ваш муж.

Иржка оказался поклонником фильмов Бартоша и согласился.

– Ты разве не помнишь? – спросил он Милену. – Мы же видели один из его фильмов прошлой зимой. «Последний шанс».

– Да, вспомнила, – ответила Милена, – это тоже был детектив. Мне он очень понравился.

– Все фильмы, которые он снимает, имеют большой успех, – добавил Гонза, ссылаясь на успех фильмов Бартоша в Скандинавии, Германии, да и в странах Восточного блока. Он был одним из немногих кинорежиссеров Чехословакии, который удержался с приходом коммунистов. Его фильмы были жанровыми, без каких-либо намеков на политику. Бартош был национальной знаменитостью, он давал казне значительное количество валюты.

Выяснилось, что у каждого был свой любимый фильм Бартоша.

Наутро Милена позвонила по номеру, оставленному ей Миреком Бартошем, обо всем договорилась, и в понедельник следующей недели она привезла Катринку на студию к гримеру в семь часов утра.

– Гримироваться? – удивилась Милена, с интересом разглядывая длинный стол и ряд стульев перед зеркалом. На каждом стуле сидела маленькая хихикающая девочка с подведенными глазами и накрашенными губами.

– Лишь слегка, – заверила ее ассистент. – Вы даже не заметите. Прошу прощения, – сказала она, отодвигая Милену в сторону.

К мамам обратились с просьбой уйти, что многие и поспешили сделать, потому что им нужно было на работу. А Милена осталась; заверив мать Славки и других, что она присмотрит за маленькими артистками. Милена наблюдала за происходящим из затененного угла. Все волновались, было шумно, люди бегали взад и вперед, и, честно говоря, было трудно понять, кто чем занимается. Вдалеке она увидела Мирека Бартоша, возвышающегося над съемочной площадкой. Он что-то громко говорил, бурно и выразительно жестикулировал.

На площадке был сооружен школьный класс, у которого не было потолка и задней стены. Рядом стояла камера и какое-то оборудование. Милена отметила, что все выглядит очень правдоподобно. Кто-то без костюма и грима писал примеры на доске. Кто-то раскладывал учебники на партах. Наконец, появились девочки в школьной форме, по мнению Милены, слишком сильно накрашенные. Ассистенты усадили их за парты по какой-то системе, непонятной Милене, которую Мирек Бартош тут же разрушил. Он прошелся по площадке, затем принялся пересаживать детей с места на место, туда-сюда, пока не удовлетворился своей работой. Милене показалось, что в результате его действий ничего не изменилось. И тут Мирек увидел Милену и улыбнулся.

«Он флиртует со мной», – подумала Милена, сразу же отогнав эту мысль. Это было абсурдно: известный кинорежиссер заигрывает с домашней хозяйкой.

Бартош встал на возвышение рядом с учительским столом и улыбнулся детям. Поприветствовал их, он стал говорить им, как важно делать именно то, о чем их просят, уверял, что у них все замечательно получится, стоит лишь сосредоточиться. Он попросил сценарий, какое-то мгновение изучал его, потом прошел по рядам, вглядываясь в лица детей. Останавливаясь то около одного, то другого, он просил их повторить за ним реплику.

Катринка наблюдала за его приближением с опаской. Пока что она не получала никакого удовольствия. Сначала ей было немного весело гримироваться, но вскоре занятие это наскучило ей, потому что долгое время нужно было сидеть спокойно. И вот теперь она торчит за этой партой, которая ей совсем не нравится, а незнакомый человек просит ее повторить то, что она не совсем понимает. Бартош остановился перед Славкой, которая сидела рядом с Катринкой.

– Постарайся сказать это так же, как я, – попросил он.

Явно нервничая, маленькая девочка повторила фразу, дважды запнувшись.

– Спасибо, – сказал Бартош, слегка покачав головой.

Теперь он стоял перед Катринкой.

– Теперь попробуй ты, – предложил он.

Он прочитал ей реплику, и Катринка, полностью сосредоточившись, повторила ее за ним, стараясь скопировать все его интонации и не повторить ошибок Славки.

Он протянул руку и слегка подергал ее за косу.

– Сегодня ленточки голубые, – заметил он. – Они очень подходят к твоим глазам. Как тебя зовут?

Она ответила, и он улыбнулся.

– Ты сможешь запомнить эту фразу ненадолго, Катринка?

– Да, – ответила она. – Я могу даже запомнить названия всех овощей в огороде.

– Хорошо, хорошо, – ответил Бартош, его внимание уже переключилось на что-то другое. Теперь, найдя то, что искал, он горел нетерпением начать работу над сценой.

– Ты наблюдай за мной, а когда я укажу на тебя пальцем, ты произнесешь свою реплику. Хорошо?

Катринка кивнула, и Бартош ушел со съемочной площадки, предварительно посоветовавшись минуту с молодой женщиной, которая стояла около учительского стола.

Актриса, подумала Милена и оказалась права. Бартош велел начинать репетицию сцены. Милена с волнением наблюдала, как он указал пальцем на Катринку, и та тотчас же повторила свою реплику. И во время репетиций, и во время съемок Катринка ни разу не ошиблась, всегда точно подавая реплику, как и в первый раз.

– Очень хорошо, – сказал Бартош. – Блестяще, Катринка. А сейчас мы проделаем все это еще раз.

– Ну, как, тебе нравится быть кинозвездой? – спросила бабушка после первого дня.

– Ужасно, – ответила Катринка. – Так долго нужно смирно сидеть. И ничего нельзя делать. После обеда было лучше, – сказала она, чтобы быть честной. – Мы должны были бежать по коридору. – Она еще немножко подумала. – Много раз. А потом опять стало скучно.

Милене же день понравился. Что-то совершенно новое для нее, другой мир, за которым она могла спокойно наблюдать со стороны. Это было именно то, что она любила больше всего. Для Катринки, которая еще даже не была в кино, все это было неинтересно. Только ожидание, когда на нее укажет палец Бартоша, приносило приятные ощущения – нетерпение, волнение, возбуждение. Все остальное было очень скучно. На четвертое утро она стала просить оставить ее дома.

– Когда не надо будет ехать на студию? – спросила она.

– Когда все будет закончено, – сказала Милена. Это был ее стандартная фраза, если Катринка хотела бросить то, чем занималась.

– Через сколько дней?

– Через два.

– Еще два дня, – вздохнула Катринка.

– Ну как, нравится? – на ходу спросил ее как-то Бартош и подергал за косичку.

– Нет, спасибо. А вам? – стараясь быть вежливой, спросила она.

Бартош засмеялся, что удивило Катринку, которая не поняла, что же она сказала смешного.

– Да, – ответил он, – чрезвычайно. Смущенная Милена взяла Катринку за руку.

– Все очень интересно, – промолвила она.

– Для вас, наверное. – Он широко улыбнулся. Бартош не очень-то любил детей, даже своих собственных. – И конечно, для меня. Но для нее, я думаю, все это ужасно скучные вещи.

Он повернулся к Катринке:

– Ты любишь школу?

– Я еще не хожу в школу, – ответила она.

– Ах, да. Я забыл. Твоя мама говорила мне.

– Но я катаюсь на лыжах.

– Да? Тогда у нас есть кое-что общее. Я тоже катаюсь на лыжах.

– Хорошо? – спросила она. – Мой папа хорошо катается.

Бартош снова рассмеялся.

– Ну, может быть, не так хорошо, как твой папа, – ответил он. – А ты? Ты катаешься хорошо?

– Да, – услышал он в ответ.

– Она очень живая девочка, – извиняющимся тоном заметила Милена.

– И правдивая. – Он опять подергал Катринку за косичку. – Это роскошь, которую не каждый себе может позволить, – добавил он, уходя.

Глава 8

– Мы были в Югославии этим летом, – похвасталась Илона, старшая дочь Лукански.

– И плавали в море. Адриатическом, – добавила Олинка.

– Я знаю, – ответила Катринка.

– Откуда ты знаешь? – недоумевали они. Кто мог сказать Катринке, где они провели каникулы.

– Что море называется Адриатическим, – схитрила Катринка.

Почти всю прошедшую неделю шел снег, первый в эту зиму. Как всегда в пятницу, после обеда автобусы забрали пассажиров около спортивного комплекса и отвезли их на выходные в горы. Всю поездку Катринка была взволнована и нетерпелива.

– Еще далеко? – не переставала она спрашивать родителей. – Мы сможем покататься на лыжах сегодня вечером?

Ее просто-таки мучил вопрос, сможет ли она так же хорошо кататься, как в конце прошлого сезона, или же она будет так же неуклюжа и неуверенна, как в его начале. Она твердо решила, что ни за что не вернется на склоны для новичков, что не вынесет этого позора, особенно если учесть, что за ней все время наблюдают эти ужасные сестры Лукански. Она надеялась, что им не придется опять жить с этой семьей в одной комнате.

Но все надежды Катринки обернулись разочарованием. Было, как обычно, слишком поздно кататься, когда они добрались до базы. Как и следовало ожидать, Луканских и Ковашей поместили в одну комнату на весь сезон.

– А что ты делала летом? – поинтересовалась Илона. Катринка вспомнила прекрасные дни, ферму, работу в саду с дедушкой и бабушкой, двоюродных братьев, с которым она лазила по деревьям. Она была уверена, что сестрам Лукански понравились бы Франтишек и Олдржич.

– Я снималась в кино, – наконец сказала она.

– Неправда, – усомнилась Илона.

– Ты, наверное, хочешь сказать, что была в кино, – допытывалась младшая сестра Олинка.

– Нет, – настаивала Катринка. – Я снималась в фильме. Это был детектив.

– Нет, – повторила Илона. – Ты лжешь.

– Нет, снималась, – продолжала настаивать Катринка. – Я никогда не лгу.

– Нет, врешь, – разом сказали они обе. – Ты всегда много врешь. Катринка-врушка, – запели они. – Катринка-врушка.

– А вот и нет, – она почувствовала, как на глазах у нее закипают слезы. Но нет, она не заплачет, не даст им повод называть себя плаксой. – Я не лгу, – твердо повторила она.

Они продолжали петь и плясать вокруг нее: «Катринка-врушка. Катринка-врушка».

– Сознайся, что ты врешь, – опять повторила старшая сестра, схватив руку Катринки и выворачивая ее.

– Перестань, – вскрикнула Катринка, вырываясь. Плакать она не собирается. А что же делать? Она бросилась на них с кулаками. И три маленькие фурии забарахтались на полу, стараясь ударить друг друга, но в основном безуспешно.

– Что здесь происходит? – строго спросила мама сестер, вернувшись в комнату из кухни.

– Катринка ударила меня, – плача, пожаловалась Олинка.

– Она назвала меня врушкой, – воскликнула в ответ Катринка.

– А она выдумала, что снималась в кино, – добавила Илона.

– Ну, – сказала старшая Лукански, поворачиваясь к Катринке, – нехорошо сочинять, ты же знаешь.

– Это правда, – настаивала Катринка.

Милена вошла из коридора в комнату и увидела двух плачущих сестер и Катринку, слегка смущенную, но все еще готовую к драке: ноги расставлены, кулаки сжаты. То-то будет зима! Она подошла к Катринке, положила на плечо дочери руку и спросила, что произошло.

– Она ударила меня, – опередила ее ответ Олинка.

– Я сказала, что снималась летом в кино, а они мне не верят, – объяснила Катринка.

– Ты должна признаться, – попыталась дипломатично вмешаться мама Лукански, – что это твоя фантазия.

– Но это правда, – спокойно возразила Милена.

– Я же говорила! – воскликнула Катринка.

– Катринка снималась в кино, – продолжала Милена, не обратив внимания на восклицание дочери. – И многие другие девочки из Свитова. На местной киностудии.

– Прошу прощения, – смущенно извинилась госпожа Лукански. – Мне показалось, что это ее выдумка.

– Катринка не лжет, – добавила Милена. Оправданная Катринка улыбнулась, но Милена строго посмотрела на нее. – Ты должна знать, что драться нехорошо. А теперь, Катринка, извинись.

Катринка колебалась. Ей казалось, что заставлять ее просить прощения несправедливо.

– Скажи, что ты просишь прощения, – повторила Милена.

– Я прошу прощения, – в конце концов проговорила Катринка.

Госпожа Лукански повернулась к дочерям:

– А теперь ваша очередь. Извинитесь перед Катринкой за то, что не поверили ей.

– Ты тоже не поверила ей, – ответила упрямая Илона.

– Делайте как вам говорят! – перебила ее мать. Сестры Лукански извинились, и все трое пожали друг другу руки в знак примирения, но примирения, конечно же, не было.

– Почему они не поверили мне? – позже спросила Катринка маму, когда та укладывала ее на ночь в постель.

Как объяснить пятилетнему ребенку, что такое зависть? Она не могла найти нужные слова. Вместо этого она сказала:

– Госпожа Лукански была в общем-то права. Это действительно звучало как выдумка.

– Но это же была правда. Милена засмеялась:

– Я не знаю, что сказать тебе, Катринка, кроме того, что правде не всегда верят.

– Тогда какое это имеет значение, правда это или нет? – удивлялась Катринка. Но тут ей очень захотелось спать, а не ждать ответа на свой вопрос.

– Я собираюсь завтра утром встать пораньше, – сказала она. Ее мысли опять вернулись к завтрашним занятиям на лыжах.

– Конечно, – улыбнулась ей Милена. Она наклонилась и поцеловала Катринку в щеку. – Спокойной ночи, милая.

– Спокойной ночи, мама, – ответила Катринка; ее отяжелевшие веки медленно опустились.

Милена сидела на краю кровати, молча глядела на спящую Катринку и испытывала уже привычное ноющее чувство досады, что она не может защитить дочь от боли. Милена подозревала, что люди всегда будут завидовать Катринке, если не ее уму или внешности – какой бы красивой ни была женщина, всегда есть другая, красивее, умнее, изящнее, – то ее характеру – ее живости, энергии, открытости и теплоте, ее абсолютной уверенности в себе. Она – маленькое чудо, думала Милена, и это ее мнение не только как матери. Ее захлестнула волна любви к дочери, и она наклонилась и поцеловала Катринку в щеку, круглую и мягкую, как персик, гладкую, как шелк.

– Я люблю тебя, – нежно прошептала Милена.

На следующее утро Катринка, как и год назад, снова оказалась в группе Янички, Она хотела было громко запротестовать, но Яничка, заметив воинственное выражение ее лица, поспешила заверить ее, что она не среди новичков, а там, где ей положено. Лыжные инструкторы менялись группами по непонятной для всех системе.

– Начнем, – сказала Яничка, проверив крепления на лыжах детей. – Посмотрим, что вы помните.

Дети, неуклюже переваливаясь, последовали за ней к подъемнику, который был простым транспортером – канатом с крючками из проволоки; с его-то помощью и добирались к вершине горы. Катринка была первой, и Яничка, схватив проплывающий крюк, пристегнула его к поясу Катринки.

– Держись крепче, – предупредила она, – и подожди всех наверху.

Катринка крепко держалась за канат, как ей приказали, и испытывала волнение и нетерпение, сомневаясь, все ли она помнит. Папа уверял ее, что за лето она не разучилась кататься на лыжах, но она не была в этом уверена.

Она поднималась все выше и выше по склону, руки ее были вытянуты, тело расслаблено, а лыжи скользили по тонкой корочке льда. Утро было холодное, солнца не видно, а со стороны горы дул неприятный ветер. Слева от Катринки был лес из высоких сосен с отяжелевшими от снега ветками, справа на двадцать футов простирался склон, который резко обрывался. Трассу не было видно, она была на другой стороне горы. Она не каталась здесь раньше и гадала, крутой ли здесь спуск и насколько резки повороты. У нее засосало под ложечкой, но она не хотела сознаться, что это был страх.

На вершине горы за барабаном подъемника стояла будка с окнами. Катринка уже различала людей внутри будки и приготовилась отстегнуть крюк. Из будки вышел человек, прошел несколько футов и остановился, наблюдая за ней.

– Отстегивай крюк, – крикнул он.

Катринка много раз пользовалась такими подъемниками, они были хорошо знакомы ей. Она уверенно надавила на крюк, готовясь отступить в сторону, чтобы освободить дорогу тем, кто был сзади.

– Отстегни крюк, – снова крикнул мужчина. Катринка нажала на крюк, но он не отстегивался. Барабан приближался. Катринка уже видела гигантское колесо, наматывающее канат.

– Крюк, идиотка! – В голосе человека были страх и злость. – Отстегни крюк!

– Я не могу! – закричала Катринка. – Он не отстегивается!

Пальцы ее беспорядочно дергали за крюк, пытаясь его отстегнуть. Ее охватил страх. Барабан все приближался, его зубья были похожи на гигантские зубы. Катринка заплакала.

– Господи Иисусе, – пробормотал мужчина, бегом преодолевая отделявшее его от Катринки несколько футов.

– Остановите механизм! – закричал он, надеясь, что кто-нибудь смотрит в окно и видит опасность, моля, чтобы его голос не отнесло ветром.

– Остановите барабан! – Он подбежал и схватил Катринку.

– Я держу тебя, – успокаивал он Катринку, тщетно пытаясь остановить движущийся канат. Обезумев, он принялся отстегивать крюк. Ребенок был прав: крюк заклинило. Выругавшись шепотом, он быстро отстегнул ее ремень.

– Брось веревку, – приказал он. Пальцы ее как будто примерзли к ней.

– Давай, давай, – требовал он, изо всех сил дергая ее за руку. Катринка разжала руки и почувствовала, как ее подняли и перенесли в сторону. Он поставил ее на ноги и повернулся, чтобы помочь следующему ребенку. По ее лицу бежали слезы. Трясясь от страха, Катринка видела, как ее ремень продолжал движение без нее, неумолимо приближаясь к барабану. Внезапно с чудовищным скрежетом механизм застопорился, а ее ремень, тихо покачиваясь на крючке, остановился на канате перед самым барабаном.

На склоне несколько юных лыжников, наблюдавших эту сцену, потеряли равновесие и упали. Глядя ни них, Катринка принялась смеяться: они были похожи на кегли, сбитые шаром.

К ней подошел ее спаситель вместе с маленьким мальчиком, который поднимался на канате следом за ней.

– Его ждало то же самое, – сказал он. – А с тобой все в порядке?

Катринка вытерла бегущие по щекам слезы и кивнула.

– Надо думать, раз ты уже смеешься. – Он обнял ее за плечи и улыбнулся, сверкнув крупными белыми зубами. – Но ты отняла у меня десять лет жизни.

Подъемник быстро отремонтировали, и вся группа лыжников собралась на вершине горы. Когда прибывшая последней Яничка услышала о случившемся, она начала суетливо хлопотать вокруг Катринки, подобно курице-несушке на бабушкиной ферме. Катринке нравилось всеобщее внимание, тем более что ей казалось, что она героиня. Но один мальчик, которому надоел весь этот шум, заметил, что Катринка ничего особенного не сделала, просто застряла.

– Ты не прав, – возразил ему мужчина, который спасал ее. – Она сделала очень много. Она не паниковала и доказала тем самым свою храбрость.

Катринка подумала, что дядя Ота согласился бы с этим мальчиком, если бы был сейчас с ними. Ее беспокоило, узнает ли о случившемся мама. Занятия все-таки решили проводить.

– Ты справишься? – спросила Яничка так, как будто Катринка была ранена, а не просто испугана. Она даже предложила ей съехать на санках.

Катринка отказалась. Ее ноги уже не дрожали, и она не чувствовала страха. К тому же она не каталась на лыжах с прошлой весны, и ей не терпелось начать спуск.

– Ну, хорошо, давай, – согласилась Яничка, отталкиваясь лыжными палками, и ее группа последовала за ней. Постоянно оглядываясь, она наблюдала за ними через плечо, выкрикивала на ходу замечания.

Некоторое время Катринка была сосредоточена исключительно на том, чтобы следовать указаниям Янички, следила за лыжами на поворотах, старательно избегая возможных ошибок. Но вскоре она обрела уверенность, двигаясь автоматически, чувствуя себя в другом мире: голос Янички долетал откуда-то издалека. Это не было похоже ни на одно другое чувство. Когда прошлым летом она прыгнула со стены на дерево, поддразниваемая Франтишеком и Олдржичем, она просто испугалась. Но теперь, когда она скользила по поверхности горы, она с радостью осознавала, что победила свой страх. Ей не было холодно, наоборот, ее тело излучало тепло. С горы по-прежнему дул ветер, подталкивая ее в спину. Казалось, что он приподнимает и несет ее. Она чувствовала, что летит, парит, как птица, дикая и свободная.

– Катринка, помедленнее, – крикнула Яничка.

Катринка засмеялась. Как она может спускаться медленнее? И зачем? Но послушно поставив ноги плугом, она все-таки затормозила.

– Спускайся за мной и делай все так, как я говорю, – строго сказала Яничка. – И умоляю тебя, сосредоточься!

Узнав о случившемся, Иржка поначалу решил ничего не рассказывать Милене, но быстро понял, что это бесполезно. Слишком много было свидетелей почти смертельной схватки Катринки с подъемником, так что она все равно рано или поздно узнает об этом.

К его удивлению, Милена спокойно восприняла это известие. Она лишь побледнела. И, хотя ее глаза наполнились слезами, она не заплакала и не стала настаивать, чтобы немедленно собрать вещи, вернуться домой и навсегда покончить с лыжной секцией. Когда он поблагодарил ее за то, что все обошлось без скандала, она слабо улыбнулась.

– А чего бы я добилась? – спросила она не в силах скрыть горечь. – Разве ты будешь меня слушать?

Иржка поговорил с Отой Черни. Они пытались понять, что же вызвало поломку подъемника, чтобы предотвратить что-либо подобное в будущем. Но так и не пришли к какому-либо выводу. Они сами помогали ремонтировать подъемник прошлым летом. Все было сделано как надо. Всегда возможны несчастные случаи.

Тяжело ступая по замерзшему снегу, они возвращались на станцию. Ота обернулся к другу.

– Знаешь, действительно, – сказал он философски, – ты застрахован от несчастных случаев только тогда, когда мертв.

– Но если это не касается твоего собственного ребенка, – ответил Иржка.

– С этой малышкой ничего не случится, – ответил Ота.

– Возможно, – добавил Иржка, – мы слишком много опекаем ее. Я думаю, что это из-за выкидышей Милены. И из-за сына, которого мы потеряли. И было время, ты-то знаешь, когда то же самое могло произойти и с Катринкой. Доктора нас не обнадеживали. Да и мы уже не надеялись. Поэтому, когда на восьмом месяце она родилась здоровая и сильная, это было чудом.

– Именно это я и имею в виду, – отозвался Ота. – Она держится. Она – борец. Смерти тяжело будет справиться с ней.

– Но трудно, – сказал Иржка, – бороться с желанием защитить ее. Защитить от всего, – поправился он. – Может быть, Милена права и я захожу здесь слишком далеко.

– Ты знаешь, Ольга не может иметь детей. Но если бы мы могли, то хотели бы иметь ребенка, похожего на Катринку, а не маменькину дочку, которая была бы рада сидеть целый день дома.

– Я знаю, – согласился Иржка, – нам повезло.

– Да, – добавил Ота, – вам очень повезло, мой друг. Итак, к удивлению Катринки, попыток запретить ей катание на лыжах не было. В сентябре начались занятия в школе. Теперь Катринка ежедневно с мамой или папой, а иногда со Славкой и ее мамой спускались по лесистому склону в долину, пересекали центр города, потом железнодорожное полотно и выходили к большому желтому оштукатуренному зданию – к школе, в которой раньше учился Иржка. А в пятницу после обеда она садилась в автобус и уезжала с родителями кататься на лыжах.

Катринке понравилось в школе. Учительница, хрупкая, седая женщина, намного добрее, чем это могло показаться с первого взгляда, учила ее писать буквы, составлять слова и читать, складывать числа. Ей нравилось узнавать новое: как произносить незнакомые русские слова, где на карте находится Москва. Но будни, как бы интересны они ни были, не могли сравниться с субботой или воскресеньем.

Весь сезон, буквально с каждой неделей Катринка все лучше и лучше каталась на лыжах, удивляя всех своей выносливостью. Она была переведена из группы Янички в старшую возрастную группу. Это придало ей чувство гордости и уверенности в своих силах, но она понимала, что есть много мальчиков и девочек, которые катаются лучше, чем она.

Младшая из сестер Лукански, Олинка, конечно, не была из их числа, но старшая, Илона, пожалуй, да. Ей было восемь, и они с Катринкой были в одной группе.

– Ты думаешь, что ты лучше всех? – прошептала она Катринке в ухо, стоя за ней в ожидании подъемника.

– Я так не думаю, – ответила Катринка.

– Нет, думаешь, что ты лучше всех, – настаивала Илона, ущипнув Катринку за бедро. Она была высокого роста, худая и бледная, со светлыми волосами, прозрачными серыми глазами и плоским лицом.

Катринке казалось, что она похожа на рыбу.

– Перестань, – взвизгнула Катринка.

– Девочки, – окликнул их Йозеф – лыжный инструктор. – Внимание. Следующая очередь твоя, Катринка. – Он схватил крюк и пристегнул его к ее поясу. – Не забудь отстегнуть его, как только ты почувствуешь под ногами землю. Он надеялся, что проклятый крюк не заклинит опять, но все же волновался.

Катринка хотела пожаловаться родителям на то, что Илона изводит ее, надеялась найти у них защиту от нее. Но не сделала этого, понимая, что ябедничать нехорошо. Это моральное правило она усвоила у своих двоюродных братьев, Франтишека и Олдржича. Это правило было справедливо в школе, и Катринка была уверена, что оно действует и на лыжных склонах. Поэтому она просто старалась подальше держаться от Илоны, никогда не оставалась наедине с ней и ее сестрой в комнате, а на тренировках не отходила от Йозефа.

– Ты никогда не играешь с девочками Лукански, – сказала как-то Милена, которая постоянно была внимательна ко всему, что касалось Катринки.

– Я не люблю их, – отвечала Катринка, не желая объяснять почему.

– Ты должна стараться ладить со всеми, – поучала Милена, но она тоже не любила их, хотя и стыдилась этого: ведь они были только детьми, хотя и неприятными.

Базы «Русь» и «Орлик» были постоянными спортивными соперниками, и поэтому каждую неделю между их командами организовывались соревнования. Они всегда носили дружеский характер и никогда не воспринимались всерьез, хотя все участники, даже те, кто были членами городских и областных команд, прилагали немало усилий и энергии, чтобы победить.

Катринка не была исключением. На протяжении зимы она постоянно улучшала свои результаты: пришла десятой из пятнадцати в своем первом, соревновании, затем пятой, потом третьей. Но это не радовало Катринку, так как Илона всегда была впереди.

Катринка слышала, как папа и Ота Черни говорили о спортивном духе команды, но она лишь смутно понимала значение этих слов. Да, она хотела, чтобы победила ее команда. Но больше всего ей хотелось кататься на лыжах лучше и быстрее всех или, если это возможно, прийти, по крайней мере, впереди Илоны Лукански.

Рождественскую неделю Коваши снова провели на «хате», и Катринка упорнее, чем когда бы то ни было, тренировалась, внимательно выслушивала наставления Йозефа. Она решила выиграть соревнования, которые были назначены на новогоднее утро, на следующий день после того, как ей исполнится шесть лет. Ей казалось, что она падает чаще, чем обычно, что Йозеф теряет с ней терпение. Она расстраивалась, была близка к тому, чтобы заплакать, напомнила, что рядом была Илона, и не делала этого. К концу дня руки и ноги ее болели от напряжения, но она боялась пожаловаться, опасаясь, что Милена заставит ее отдохнуть. Катринка не могла отдыхать. Илона, которая была старше, выше и тяжелее ее, каталась на лыжах быстрее, чем она, и Катринка начала опасаться, что нет способа обогнать ее.

В новогодний вечер Коваши отпраздновали и день рождения Катринки. Милена приготовила земляничные клецки, любимый десерт дочери; на торжество были приглашены другие дети. Ота и Ольга Черни подарили ей лыжную шапочку, шарф и варежки, связанные Ольгой из яркой голубой шерсти. От родителей Катринка получила комплект новых голубых лыж, купленных Иржкой в Австрии, куда он ездил в командировку, на деньги, которые им с Миленой удалось сэкономить. Для Катринки это был самый чудесный подарок, какой она когда-либо получала.

– Тебе на завтра, – сказала Милена.

Катринка заметила явную зависть в лице Илоны Лукански и ответила:

– Я не могу.

Она боялась, что не сможет быстрее ехать на незнакомых лыжах, и ничто, даже удовольствие скользить вниз с горы на новых красивых лыжах, не стоило того, чтобы поставить под угрозу ее маленький шанс на победу.

– Правильное решение, – поддержала ее Ольга без тени сомнения.

– Очень умно, – согласился и Ота.

Милена выглядела смущенно, и Иржка объяснил ей, что к чему.

– Да, я понимаю, – Милена улыбнулась дочери.

– Ты заточишь мои старые лыжи, папа? И натрешь их?

– Первым делом я посмотрю, какая завтра утром будет погода, – пообещал Иржка. – И сразу же натру твои лыжи.

– Спасибо, – успокоенно ответила Катринка. Папа Илоны, конечно же, не натрет ее лыжи утром, если он вообще вспомнит о них.

Утром шел несильный снег, большие пушистые снежинки лениво играли в воздухе, прежде чем опуститься на землю. Тонкий слой снежной пудры покрыл горы.

Стоя перед печкой, Катринка наблюдала, как Илона одевалась. Госпожа Лукански старательно одевала дочь, чтобы защитить ее от холода.

– Поторопись, – сказала она Катринке. – Опоздаешь.

– Я почти готова, – ответила Катринка, провожая взглядом Илону с матерью и сестрой. Когда они вышли, Катринка сняла один из свитеров.

– Катринка, что ты делаешь? – строго спросила Милена. – Надень свитер.

– Он мне не нужен, мама. Правда.

– Ты замерзнешь.

– Нет. Сегодня не так уж холодно. Никогда не бывает холодно, когда идет снег.

– Почему ты всегда споришь, Катринка? Ты хочешь заболеть? Сейчас же надень свитер.

– Ну, пожалуйста, мама, – просила Катринка. – Не люблю чувствовать себя большой толстой свиньей, я не могу тогда двигаться.

Милена колебалась.

– Ну, пожалуйста, – повторила Катринка. – Я должна сегодня спуститься быстрее.

– Ну, хорошо, – сдалась Милена. – Думаю, ничего страшного не случится, если ты немного продрогнешь.

– Спасибо, – воскликнула Катринка. Она кинулась к матери и несколько раз поцеловала ее.

Милена засмеялась.

– Хватит, хватит, – сказала она, на мгновение крепко обнимая ребенка, прежде чем разрешить ей уйти. – Чтобы через минуту после того, как закончатся соревнования, ты была здесь, чтобы согреться. Ты поняла меня?

– Да, я обещаю.

Отец ждал Катринку в комнате, где стояли лыжи.

– Ты натер мои лыжи, папа? – спросила она.

– А разве я не обещал? – Его восхищало, что она так серьезна. Пряча улыбку, он нагнулся, чтобы помочь ей надеть лыжные ботинки.

– Снег немного замедлит ход, – заметил Ота, присоединяясь к ним. – Я надеюсь, ты это принял во внимание, когда натирал малышке лыжи.

– Да, – уверил его Иржка. На его лице расплывалась улыбка. Ота воспринимал все так же серьезно, как Катринка.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Ота.

– Чудесно, – выдавила из себя Катринка. У нее так перехватило горло, что она с трудом дышала.

– Волнуешься, да? – поинтересовался Ота, протянув руку, чтобы ущипнуть ее за щечку. – Хорошо. Сейчас главное – собраться, и ты все сделаешь, как надо.

Небо было по-прежнему затянуто, а снежинки продолжали свой грациозный свободный полет. Люди в замысловатых свитерах цветными яркими пятнами выделялись на белых снежных склонах. Те, кто собирался участвовать в соревнованиях, искали свои группы, зрители занимали места вдоль трасс. Настроение у всех было приподнятое. В воздухе звенел смех. Слышались доброжелательные приветствия и подбадривающие слова.

Иржка проводил Катринку к месту сбора ее группы. Он поприветствовал Лукански – высокого, широкого и угрюмого человека, который ответил ему легким кивком головы, не прерывая своего разговора с Илоной. Он стоял, положив руки на ее плечи, смотрел на нее и без перерыва что-то говорил. В знак того, что ей понятны все его советы, она через равные промежутки времени кивала головой. Он слишком давит на нее, подумал Иржка, а может, и он сам так же поступает со своей дочерью, пусть даже в более мягкой манере?

Как и другие родители, Иржка помог Катринке надеть лыжи, еще раз проверил крепления.

– Не имеет значения, выиграешь ты или нет, – говорил он ей. – Это не важно, пока ты пытаешься сделать все, что от тебя зависит.

Это важно, думала она, но не спорила с отцом. Она не была уверена, что он поймет ее чувства.

– Удачи, – сказал он, проведя рукой по ее голубой шерстяной шапочке. Катринка серьезно кивнула и заняла свое место в очереди. Он наблюдал за ней, пока она поднималась, затем пошел искать Милену.

– Ну, как она? – спросила Милена. Она стояла в конце трассы вместе с Ольгой, которая участвовала в соревнованиях позже, так же как Иржка и Ота.

– Нервничает, – ответил Иржка. – Но полна решимости.

– Я когда-то отказалась участвовать в своих первых соревнованиях, – вспомнила Ольга. – А я была значительно старше Катринки.

– Я надеюсь, что она не очень расстроится, если не победит, – успокаивала себя Милена.

– Она будет убита горем, – вмешался Иржка. Он пожал плечами. – Но что ты можешь сделать?

Пока Катринка поднималась, она старалась не думать об Илоне, да и ни о ком другом. Вместо этого она вспомнила трассу: прямые отрезки, повороты, внезапные подъемы и спуски за ними. Всю неделю она старалась запомнить трассу, как советовал Йозеф, чтобы действовать уверенно, почти инстинктивно. По его мнению, это был единственный путь избежать потерь времени на принятие решений. И ошибок.

Приблизившись к площадке подъемника, Катринка почувствовала, как сильно забилось ее сердце и пересохло в горле.

Это происходило с ней теперь каждый раз из-за страха, что крюк опять не отстегнется. Но все было нормально, и Катринка облегченно вздохнула. Она отпустила веревку, отошла в сторону от подъемника и пошла к старту. Ее стартовая позиция была шестая. А Илона была второй. В соревнованиях участвовало шестнадцать девочек, по восемь от каждой команды.

Илона никак не могла сосредоточиться, ее лицо в утреннем свете казалось бледнее обычного. Увидев Катринку, она повернулась к рядом стоящей девочке и что-то прошептала ей. Девочка засмеялась. Катринка отвернулась, не обращая внимания на обеих, и потуже затянула шарф вокруг шеи, чтобы не задувало снег под парку.

Йозеф окликнул их. Первая девочка заняла место на старте, поправляя защитные очки и ожидая сигнала; затем она оттолкнулась и понеслась вниз по склону. Несколько мгновений спустя за ней последовала Илона. Вскоре и Катринка стояла на старте, надев защитные очки, натянув шапочку на уши, затянув шарф, и ждала, ждала… Наконец, она начала спуск – ее натертые лыжи заскользили по насту. Мгновение она летела прямо, потом стала попеременно переносить свой вес на лыжи для поворотов: левая лыжа, правая. Как это было чудесно! Она нагнулась вперед, низко припадая к земле, стараясь своим весом увеличить скорость, ее ноги, казалось, сами помнили дорогу, они повиновались ей, пересекая склон то с одной, то с другой стороны. Начиная сложный поворот, она порой пролетала его, не успев даже сообразить, что он уже позади. Никогда еще она не съезжала так легко. Казалось, эта трасса не требовала от нее никаких усилий. Никогда еще она не получала такого удовольствия.

Последний поворот – она уже видит зрителей у подножия горы, слышит, как они приветствуют девочку, которая спускалась до нее. Спуск почти закончен, и на секунду ей стало грустно: ей хотелось бы, чтобы это мгновение длилось вечно. Она прошла финишный створ.

В следующий момент ее подхватили руки отца.

– Молодец, – услышала она его голос как бы издалека.

– Казалось, ты летишь, – с гордостью воскликнула Милена, забыв все свои страхи.

– Ты чуть не потеряла равновесие на последнем повороте, – заметил Ота. – В остальном ты справилась замечательно, правда.

– Я победила? – спросила Катринка, приходя в себя. – Да?

– Это мы скоро узнаем, – ответил ей Иржка, помогая ей снять лыжи.

Катринка обернулась к трассе, чтобы посмотреть, как финишируют остальные девочки, и заметила нахмуренную Илону.

– Я была быстрее Илоны Лукански? – спросила она.

– Я думаю, что да, – ответил Ота. – Но это пока неофициально.

– Мы скоро узнаем официальные данные, – добавил Иржка.

«Я победила ее, я победила ее», – с надеждой думала Катринка. Она смотрела на трассу и ни о чем уже больше не думала, ожидая окончания состязаний. Одна девочка упала на повороте, ее унесли с трассы, успокоив всех, что она ничего не повредила. Наконец, последняя лыжница пересекла финиш и остановилась в нескольких футах от нее. «Неплохо, – подумала слегка обеспокоенная Катринка. – Очень хорошо. И быстро».

И тут она услышала, как выкрикнули ее имя.

– Победила… Катринка Коваш!

– Катринка, ты победила, – повторил ее отец. – Ты победила!

Глава 9

– Так дело не пойдет, Катринка, – произнес отец. – Это абсолютно неприемлемо.

Он положил табель успеваемости на стол и посмотрел на нее. Его лицо было непривычно строгим.

– Я виновата, папа, – не оправдываясь, сказала она.

– G – по физике, С – по всем остальным предметам. Ты же можешь учиться лучше.

Катринка уставилась в пол и чуть не плакала, а Иржка смотрел на ее несчастное лицо и не знал, что же делать. Его дочь была способной, и до недавнего времени она старательно занималась. Она вставала в пять утра, час или около того готовила уроки, потом отправлялась на велосипеде в спортивный комплекс, чтобы покататься на коньках, затем почти целый день проводила в школе, а вечером у нее были занятия спортом или музыкой. Вернувшись домой, она опять немного сидела за учебниками, помогала приготовить ужин. Поужинав, она уже чувствовала такую усталость, что сразу же отправлялась спать. По выходным она, конечно же, каталась на лыжах, тренируясь или участвуя в соревнованиях. Такой распорядок дня мог вымотать кого угодно, не то что пятнадцатилетнюю Катринку. Но Иржка подозревал, что дело тут не только в переутомлении.

В свои пятнадцать лет Катринка была на пороге женской зрелости. Вся ее детская пухлость исчезла. Она была высокой, пять футов семь дюймов, стройной, со слегка округлыми формами. Длинные темные косы заменила короткая модная стрижка. Прическа подчеркивала чистую кожу лица, светлые голубые глаза с густыми темными ресницами, четко очерченные брови, высокие скулы, вздернутый нос и пухлый рот. В ней еще чувствовалась девичья угловатость, будто не все ее женские черты гармонично сочетались друг с другом. Но, думал Иржка, очень скоро его дочь превратится в красавицу.

– Сядь, Катринка.

Она села в кресло напротив, скрестив ноги и положив руки на колени, тело ее подалось вперед. Все выдавало ее волнение.

– Я постараюсь в следующем году, папа. Я обещаю, – говорила она, стараясь не вспоминать слов, которые она говорила после получения предыдущего табеля, где оценки были не лучше.

– Если ты не подтянешься, тебя не примут в университет. И как ты думаешь, что из тебя получится без диплома? Какое тебя ожидает будущее?

– У меня успехи в спорте, – сказала Катринка, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

– Верно, – согласился Иржка. Оба они понимали это. Без сомнения, Катринка была лучшей в местной лыжной команде, которая три года подряд была чемпионом области. Иржка допускал, что составной частью проблемы были ее поездки на соревнования по Чехословакии и за рубеж. – Но ты должна реально смотреть на вещи, Катринка. Сейчас ты получаешь деньги, одежду, еду. Все, что необходимо. Для тебя открыты двери, которые закрыты для других. Но что ты будешь делать, если по каким-то причинам не сможешь больше участвовать в соревнованиях?

– Я всегда буду участвовать, – возразила Катринка.

– Всегда, – повторил Иржка, пожав плечами. – Карьера спортсмена хороша, пока она продолжается, Катринка, и, поверь мне, она никогда не продолжается слишком долго.

Все, что предсказывал Ота Черни и на что надеялся Иржка Коваш, сбылось. Природные способности Катринки, спортивный азарт, упорная работа вывели ее в чемпионы, и в результате она была щедро одарена властями. Так щедро, что иногда Иржка думал, что квартиру, где жила теперь их семья, они с Миленой получили только благодаря успехам дочери. Их фамилия вдруг возглавила – просто чудо какое-то – список очередников на квартиру после того, как благодаря Катринке местная команда победила на каких-то важных соревнованиях. И после, когда он получил прибавку к жалованью больше обычной, до него дошло, что это тоже, может быть, благодаря Катринке; ее достижения, похоже, компенсировали то, что он не был членом коммунистической партии. Во всяком случае, это вполне возможно.

Он слышал, как Милена тихо двигалась сейчас по кухне, готовя обед и умышленно не вмешиваясь в его разговор с Катринкой. Она была уверена, что Иржка займет твердую позицию по отношению к дочери. Порой она считала, что он слишком снисходительно относится к ребенку, которого знает и понимает, а он часто считал ее слишком строгой.

– После того, как закончатся занятия в школе, и до начала тренировок ты будешь работать со мной в спортивном комплексе, – в конце концов принял решение Иржка.

– Но, папа, – в голосе Катринки звучало уныние. – Я собираюсь поехать на ферму. – Кроме того, что она любила ферму и каждый год с нетерпением ожидала поездки туда, в этом году это были ее единственные каникулы. Тренировки – общая физическая подготовка, ходьба, катание на лыжах по траве, – как всегда, начинались загодя, чтобы успеть подготовить команду к спортивному сезону.

– Не в этом году, Катринка.

– Но я же всегда ездила.

– Я не хочу об этом спорить. Этим летом ты поработаешь в комплексе. Всего несколько недель. Не так уж и долго. Он постучал по табелю, который лежал раскрытым на столе.

– Не кажется ли тебе, что ты должна как-то компенсировать вот это?

Катринка с неохотой взглянула на табель и кивнула. Она понимала, что ее ужасные оценки заслуживают наказания, но она и представить себе не могла ничего более ужасного, чем запрет поехать на ферму. Что подумают Франтишек и Олдржич? Они, наверное, вообще ничего не поймут. У них ведь всегда хорошие оценки.

– Ну, пожалуйста, папа, – попросила она. Иржка твердо покачал головой:

– Я решил, Катринка.

Ей с трудом верилось в это. Отец всегда был таким рассудительным, понимающим и прощающим. Зачем же сейчас он так поступает с ней? Она вскочила, быстро извинилась и выбежала из комнаты, не желая, чтобы он видел ее слезы.

Иржка посмотрел ей вслед, борясь с желанием догнать ее и сказать, что он передумал. Что произойдет, спрашивал он себя, если он ограничится выговором? Но именно это он сделал в прошлый раз. Он решил было положить конец ее занятиям по плаванию или музыке, но она прекрасно успевала и там и там. Катринка справлялась со всем, за что бралась, именно к такому выводу он пришел в последние несколько месяцев. Когда она намечала цель, то упорно трудилась. Когда шла речь о победе в соревнованиях, ее ничто не могло остановить. Но учиться для того, чтобы получать хорошие оценки? То, что это необходимо, просто не укладывалось в голове его дочери. Как ее убедить лучше учиться?

Иржка оглядел комнату. В ней стоял комплект мягкой мебели с зеленой бархатной обивкой, купленный в местном магазине; маленькое кресло привезли с фермы, его сиденье было покрыто вышивкой Милены. Круглый стол покрыт скатертью, которую вышила тамбуром Дана, а на подставке, которую смастерил Гонза в своей мастерской, стоял телевизор – в Чехословакии 1964 года он был роскошью. По стенам развешаны семейные фотографии. В ожидании обеда Иржка еще раз подумал, что комната очень уютна.

Их квартира находилась в десяти минутах ходьбы от квартиры его родителей, на верхнем этаже двухэтажного кирпичного дома, в котором всего-то было четыре квартиры. Похожие дома, оштукатуренные или из кирпича, образовали несколько улиц, которые разбегались в разных направлениях по склону холма. С одной стороны они оканчивались у деловой части города, с другой упирались в лес. Каждая семья имела свой собственный маленький садик и отдельный вход с внутренней лестницей, ведущей на второй этаж.

Так же как и в других, в квартире Ковашей было две спальни, гостиная и кухня, достаточно большая, чтобы вместить в ней приличных размеров стол. В садике Милена выращивала цветы, в том числе и розы, и овощи, которые по размеру и изобилию не уступали тем, что выращивали родители Иржки, причем Милена каждый год собирала все больший урожай. Перед домом стояла красного цвета «шкода», приобретенная два года назад. Когда Катринка пошла в школу, Милена снова начала работать библиотекарем в центральной городской библиотеке. Теперь, на две зарплаты, Коваши могли позволить себе некоторую роскошь: не только машину, телевизор и ежегодный отдых в Венгрии, Болгарии или Польше, но и, что было важнее всего, появилась возможность, хотя бы одному из них, сопровождать Катринку в поездках с командой на соревнования.

Им повезло, и Иржка знал это. У них все было. Правда, все они – включая Катринку – добросовестно трудились, в то время как другие увиливали или пользовались удобствами спокойной работы. Без сомнения, все, что у них было, Коваши заработали. Господь хранил их счастье и оберегал от ударов судьбы.

Иржка поднялся и пошел на кухню к Милене. Она готовила картофельные оладьи; ее руки и одна щека были в муке. С годами у него слегка раздалась талия и поседели волосы, но его жене время добавило лишь несколько морщинок на лице. Несмотря на то что Милена работала в библиотеке, вела дом, а зачастую шила для себя и Катринки, быт мало ее изменил, и она казалась мужу все такой же молодой, грациозной и стройной. И такой же красивой, хотя они были женаты более семнадцати лет. И он по-прежнему испытывал к ней влечение.

– Ну, – спросила она с озабоченным выражением лица, – ты сказал ей, что в этом году никакой фермы?

Он кивнул:

– Она чувствует себя очень несчастной.

– Нужно было учиться.

– Да, – согласился Иржка. Больше всего в жизни ему хотелось, чтобы жизнь Катринки была лучше, чем его и Милены. Она должна учиться.

Вдоль широких бульваров Свитова стояли серые здания с декоративными украшениями в стиле барокко. На боковых улицах трехэтажные здания были покрашены охрой, в розовый или серый цвет, а чудесная городская площадь в классическом стиле радовали глаз зданиями бледно-желтого, персикового, светло-зеленого и кремового оттенков. В городе был большой парк, технический колледж из красного кирпича, в котором Ота Черни преподавал физкультуру; фабрика по производству стекла, занимавшая огромную территорию; стоявший там помещичий дом стал рестораном, в стиле французских замков. На вершине горы, около города, расположилась киностудия. В городе был также кинотеатр: серое квадратное здание с низкой, плоской крышей, в котором показывали в основном фильмы из СССР и других стран Восточного блока – в дополнение к скудной отечественной продукции, и несколько театров, где шла в основном классика, так как немногие современные пьесы получили официальную поддержку. Была библиотека в стиле рококо, и ее подвал был полон запрещенными книгами. Рестораны города специализировались на национальных блюдах, иногда использовали и австрийскую кухню; большой продовольственный магазин с полками, заставленными продуктами: молоком, яйцами, мукой и прочим; рынок и обычный набор магазинов, торгующих мясом, одеждой, косметикой, мебелью и другими товарами – слишком дорогими, несмотря на регулируемые цены.

Для многих людей более важным, чем все перечисленное, был спортивный комплекс – большое сооружение из красного кирпича, построенное в 1936 году. Здесь жители Свитова и окрестностей могли участвовать в спортивных мероприятиях или наблюдать за ними. В комплексе был олимпийский бассейн, беговые дорожки, корты для тенниса и площадка для гандбола, катки для игры в хоккей и для фигурного катания, залы для гимнастики и тяжелой атлетики, кабинеты физиотерапии и массажа, парная и сауна.

Два года назад директор комплекса, занимавший эту должность с 1948 года, достиг шестидесятипятилетнего возраста и ушел на пенсию. Иржка должен был заменить его, но его отказ вступить в коммунистическую партию стал камнем преткновения на пути продвижения по службе. Человек, ставший директором, был таким же ленивым и бездарным, как и его предшественник, но дружелюбным; он был рад свалить на Иржку всю работу, поскольку знал, что тот все сделает. Мудрое решение. Иржка был трудолюбивым и квалифицированным работником. Все свои силы он отдавал заботе о людях, поэтому его любили спортсмены и уважали сотрудники. Многие, видя, что он делает больше того, что ему положено, тоже работали добросовестнее, и поэтому комплекс содержался в превосходном состоянии, а затрат при этом было меньше, чем полагалось по смете.

Спорткомплекс был так же хорошо знаком Катринке, как ее школа или дом. Почти каждое утро она каталась здесь на коньках, и в этом виде спорта она тоже выделялась, хотя и не участвовала в соревнованиях с тех пор, как это стало мешать ее занятиям лыжами. Она также хорошо плавала, занималась гимнастикой, играла в волейбол, хотя и не любила его. Катринка была уверена, что спортивные достижения, а не оценки по школьным предметам помогут ей поступить в университет. Если она так хорошо плавает и катается на коньках и лыжах, то важно ли, какую оценку она получит по физике? Катринка не понимала, почему ее отец, обычно такой рассудительный, думает по-другому.

Катринка смирилась с мыслью, что не поедет на ферму, – ее оптимизм взял верх, и она даже убедила себя, что работа в спорткомплексе не столь и неприятна. Во-первых, там было много старых друзей, которых она знала, наверное, всю свою жизнь. Во-вторых, она была уверена, о чем и сообщила по секрету своему лучшему другу Томашу, что папа даст ей интересную работу, а когда будет свободна, то сможет плавать, кататься на коньках или заниматься гимнастикой.

Как-то в выходной день Катринка и Томаш сидели на берегу реки, лениво бросая камешки в чистую воду. Потом они помчались наперегонки на велосипедах по тропинке в лесу до сосны, которая издавна обозначала финиш их дистанции, и Томаш на этот раз слегка обошел Катринку. Отсюда, ведя велосипеды, они через лес снова направились к реке.

Катринка и Томаш дружили уже почти пять лет, с тех пор как Коваши переехали в квартиру, которая была этажом выше квартиры Томаша и его родителей. По мнению Катринки, он был значительно интереснее Славки. Томаш был прилежнее Катринки, предпочитал книги и фильмы занятиям спортом, но в то же время он был физически хорошо развит, прекрасно играл в хоккей и гандбол, участвовал в состязаниях лыжников, быстро бегал, проворно лазил по деревьям. Они прекрасно подходили друг другу физически и держались на равных, не обращая внимания на свой пол, кроме тех случаев, когда этого требовали приличия, например, когда раздевались, чтобы искупаться. Река была их любимым местом проведения досуга.

Слушая Катринку и наблюдая за чистым и быстрым потоком, в котором отражались облака, Томаш понял, что девушка заблуждается насчет своей работы в это лето. Иржка Коваш был, конечно, приятным и очень рассудительным, по словам Катринки, человеком, но прекрасно знал, что хорошо и что плохо, что такое долг и честь. Он понимал, что если работа на комплексе должна быть наказанием для Катринки, значит, так оно и будет.

– Как ты думаешь, чем он заставит тебя заниматься? – спросил Томаш.

– Не знаю, – ответила Катринка, бросая в воду камешек и заставляя весело дрожать облака на поверхности воды. – Я могла бы работать на коммутаторе или помогать в офисе. Могу и помогать тренерам работать с маленькими детьми. Заниматься с ними плаванием или катанием на коньках.

– Если ты хочешь знать мое мнение, то я думаю, что работа не доставит удовольствия.

– Почему ты так думаешь? – удивилась Катринка.

Томаш стал объяснять, а она какое-то время сосредоточенно рассматривала его. Томаш был выше ее, худой, с густой шапкой вьющихся темных волос, с длинным узким цыганским лицом, полными губами, большим прямым носом и глубоко посаженными серьезными темными глазами.

– У меня не было бы этих неприятностей, если бы не ты, – в конце концов, промолвила она.

– Это нечестно.

– Я сидела бы дома и занималась, вместо того чтобы бегать с тобой по кино, и у меня были бы хорошие оценки.

– Мы не так часто и гуляли, – виновато защищался он.

Томаш был просто помешан на кино. Каждую крону, которая попадала ему в руки, буквально все деньги, в том числе заработанные на стройке, он тратил на книги или фильмы. Когда он не мог уговорить Катринку нарушить запрет родителей и пойти с ним в кино, он уходил один. Он любил темный зал кинотеатра, мелькающие кадры фильма, которые влекли его в свой иллюзорный мир, захватывая волшебством экрана, заставляя забыть собственную жизнь.

– Хватит. Если папа узнает, мне не сносить головы, – преувеличила возможные последствия Катринка.

– Ладно, я не скажу ему, – пообещал Томаш.

– Хорошо, что никто нас не видел вместе. – Она вздрогнула от мысли, что сказали бы на это ее родители.

Катринка знала, что у Томаша сложилась несчастливая жизнь, хотя он редко и мало говорил о ней. Отец бросил семью, когда Томашу было два года, а мать, которая работала в конторе на фабрике по производству стекла, много пила; в выходные она частенько возвращалась домой поздно ночью, громко распевая песни назло соседям, чтобы разбудить их. Дедушка, с которым они жили, неуживчивый и злой человек, был вечно раздражен чем-то. Он работал помощником мастера на местном строительстве, состоял в партии. Бабушка умерла десять лет назад – поговаривали, что она покончила жизнь самоубийством. Не удивительно, часто подчеркивал Иржка, что Томаш любит уткнуться в книгу, пропадать в кино или витать в облаках.

– Я не заставлял тебя, – сказал Томаш, – ты сама хотела этого.

– Никто не может заставить меня делать то, чего я не хочу, – заявила Катринка с присущей подросткам самонадеянностью.

– Ну, я-то точно не могу, – согласился Томаш.

– Кроме моих родителей, – через мгновение призналась Катринка. – Как ты думаешь, что заставит меня делать отец?

– Что-нибудь малоприятное, – ответил Томаш. – Может быть, даже противное. Уж поверь мне.

– Противное?

– Не знаю, – ответил Томаш, – ты сама скоро узнаешь. – Он посмотрел на часы. – Время обеда. Тебе лучше пойти домой. – Они встали, подняли велосипеды и отправились через лес домой. Была суббота, никаких дел у них не было, разве что развлекаться.

– Хочешь сегодня пойти в кино? – спросил он и, когда Катринка неодобрительно взглянула на него, добавил, как бы защищаясь: – Экзамены закончились. Тебе ведь не надо заниматься.

– А что идет? – смягчившись, поинтересовалась Катринка.

– Да разное. Фильм Милоша Формана «Петер и Павла», который я хотел бы посмотреть, и «Последняя песня» Мирека Бартоша. Ты предпочтешь его, – добавил он. Томаш знал всех режиссеров и все их фильмы. Он знал операторов, может быть, даже всех членов съемочной группы. Он мечтал поступить в Академию изящных искусств (ФАМУ), на отделение, где готовят кинорежиссеров.

Катринка почувствовала в его ответе, что ее вероятный выбор он не одобряет. Конечно, у него большие запросы, он наперед знает, какой фильм хороший, а какой – плохой, но она знала, что он готов смотреть любой фильм.

– Хорошо, – согласился он с легким разочарованием, когда Катринка сделала свой выбор.

– Но я должна спросить родителей, – сказала она. – Я не хочу больше неприятностей.

Томаша, который избегал по возможности бывать дома у Ковашей, пригласили пообедать вместе с Катринкой, после чего Милена и Иржка пошли вместе с ними посмотреть фильм Бартоша, который понравился всем Ковашам, а Томашу – нет, по крайней мере, не очень.

– Предсказуемый, – пренебрежительно отозвался он о нем, вызвав улыбку у Иржки, которому сюжет фильма показался интригующим.

Обычно Катринка понимала, почему Томашу нравится тот или иной фильм. Но иногда она спорила с ним, считая его мнение ошибочным, особенно когда ему нравился какой-нибудь скучный фильм за образный киноязык, который ее не интересовал, или когда он ругал интересный фильм только за то, что тот рассчитан на всех. Во всяком случае, она так думала. Ее вкусы были проще, чем его. Ей всегда нравились фильмы Мирека Бартоша.

– А мне он понравился, – заявила Катринка. – Это умный фильм, от начала до конца. – Правда, чуть фальшивый, – согласилась она.

– Чуть-чуть?

– И снят он превосходно.

– С этим я согласен, – отвечал Томаш. – Но…

– Дети, – перебила их спор Милена. – Ради Бога, это же только фильм.

– Только… – начал было Томаш, но уважительно замолчал. Ему нравились Коваши.

– Для Томаша, – фыркнула Катринка, – нет ничего важнее кино.

В понедельник утром Катринка вместе с отцом отправилась на работу. В спортивный комплекс они пришли к восьми, в это время у Иржки начинался рабочий день. В течение предыдущей недели она несколько раз интересовалась, что ей предстоит делать, но отец всякий раз отвечал, что посмотрит, поясняя, что к ней не будет особого отношения только потому, что она его дочь, и он направит ее туда, где ее помощь будет нужнее всего. Никогда еще она не расстраивала его так, как сейчас. Никогда еще он не был так недоволен ею, и Катринка чувствовала себя прямо-таки несчастной. Она жаждала его любви и понимания, мечтала, чтобы их отношения стали такими же, как и раньше, и она готова была сделать для этого все на свете.

Но вскоре она изменила свое мнение. Она просто взорвалась, когда услышала то, что предложил ей отец. Такое не мог предположить даже Томаш. Иржка отправил ее к уборщицам.

– У нас там не хватает людей, – холодно сказал он. – Знаю, что тебе это не очень понравится, Катринка, но надеюсь, что ты будешь делать любую работу, какую тебе предложит Людвиг, без пререканий и как можно лучше. Понятно?

– Да, папа, – ответила она, стараясь не показать отцу своих чувств. Какое пренебрежение к ее возможностям. По крайней мере, он бы мог предложить ей делать что-нибудь более творческое.

Но Иржка дал ей именно эту работу, потому что не хотел, чтобы труд здесь доставлял ей удовольствие. Он смотрел на дочь с восторгом. Иржка знал, какой взрывчатый у нее характер, как упряма она иногда бывает, и чувствовал, как ей сейчас хочется закричать, запротестовать. Но она никогда не пыталась этого сделать, и он никогда не позволил бы ей этого, каким бы снисходительным родителем его ни считали. Единственное, на что она решалась – это убегать по вечерам гулять и не возвращаться вовремя домой.

– Ну хорошо, – сказал он. – Теперь иди, найди Людвига и скажи ему, что ты будешь у него работать.

Людвиг, сутулый мужчина с жидкими седыми волосами, работал в комплексе давно, сколько Катринка себя помнила, он поприветствовал ее, даже не удивившись. Конечно, он был предупрежден. Иржка зашел к Людвигу домой по дороге в офис в прошлую пятницу и попросил взять Катринку на работу. Людвиг внимательно отнесся к просьбе Иржки не создавать Катринке особых условий, но пытался понять, чего же на самом деле хочет помощник директора. Он действительно имеет в виду то, что говорит, или просто создает видимость справедливости? Может быть, он, несмотря на то что говорит, все же хочет, чтобы Катринке дали самую легкую работу? Или он имеет в виду прямо противоположное и Людвиг устроит Катринке «тяжелую жизнь»?

Людвигу нравился Иржка Коваш. Он восхищался тем, что Иржка противостоит бездарному директору, готовому превратить в ад жизнь сотрудников. Людвиг считал его компетентным и честным, без капризов и высокомерия. Людвиг попросил совета у жены, потому что просьба Иржки поставила его в тупик. Ему не нравилось это щекотливое положение, он не знал, что делать, не знал, чего от него ждут.

В конце концов, после двух бессонных ночей он решил поймать Иржку на слове. Когда Катринка явилась на работу, он вручил ей ключ и рабочую одежду и, сославшись на то, что одна из его уборщиц заболела, попросил заменить ее и вымыть женские душевые и туалеты на втором этаже, а также примыкающую к бассейну территорию и коридоры. Он увидел, как вспыхнуло ее лицо, и готов уже был отменить приказ, но вспомнил об Иржке и промолчал.

Пока Катринка отмывала зеленый кафель в душах и протирала хромированные водопроводные трубы, злость ее рассеялась. Она даже испытала удовлетворение, увидев, как засиял кафель и сверкают трубы, как блестят туалеты после ее уборки. Но оно было кратковременным: закончится тренировка, и десять, пятнадцать, двадцать молодых женщин придут из бассейна и испортят всю эту красоту.

– Но это не так страшно, – призналась она Томашу, забежав к нему по дороге домой.

Томаш, который возвратился домой со стройки, согласно закивал грязной головой.

– Да, – согласился он, – физический труд может приносить удовлетворение. Но я не хочу всю жизнь так работать.

– Конечно, – поддержала его Катринка, ужасаясь такой перспективе.

Катринка хранила глубокое молчание вечером за обедом, занятая своими мыслями. Никто из родителей не вызывал ее на разговор, хотя Милена бросала встревоженные взгляды в ее сторону, а Иржка был очень доволен собой, уверенный, что все идет по плану.

– Но почему именно уборщицей? – спросила его Милена, когда они легли спать. – Ее хрупкие плечи виднелись из-под простыни, каштановые волосы разметались на подушке, а красивое лицо было серьезным. – Когда ты говорил о работе в спортивном комплексе, я думала, что ты имеешь в виду службу в офисе или тренерскую работу.

– Катринка думала так же, я уверен, – с удовлетворением заметил Иржка. – Но мой план лучше. Намного лучше.

Милена подумала о том, как много приходилось работать ей и Иржке, чтобы быть уверенными, что у Катринки будет все самое лучшее, и вот теперь их дочь, свет всей их жизни, моет туалеты. Невероятно.

– Ты можешь подыскать ей что-нибудь еще?

Широкие пальцы Иржки медленно двигались по обнаженной руке жены к узенькой бретельке ее ночной сорочки.

– Ты доверяешь мне? – спросил он.

– Конечно, я доверяю тебе, – ответила она. Но он хорошо знал, что она никому не доверяет, когда дело касается Катринки. – Иногда, правда, я не понимаю тебя, вот и все. Да, не понимаю.

– Не понимаешь? – спросил он, и его рука опустилась ниже, к ее груди.

Она, кажется, догадалась.

– Что ты думаешь о Катринке и Томаше? – поинтересовалась Милена.

– Думаю, что они друзья, – предположил он, чувствуя, куда она клонит.

– Ты не думаешь, что они слишком много времени проводят вместе?

– Думаю, что в голове у них нет никаких мыслей о сексе, – успокоил ее Иржка.

Она испуганно отодвинулась от него:

– Я не это имела в виду.

– Тогда что же ты имела в виду?

Милена начала было говорить, но замолчала, поняв, что он был прав.

– А ты уверен? – еще раз спросила она.

Смеясь, он обнял ее.

– Да, – убежденно сказал он. – Они играют, как дети. Ты же видишь, как они невинны.

– А ты наблюдаешь за ними? – Иногда ей казалось, что она проворливее Иржки. Если бы ум измерялся количеством прочитанных книг, наверное, она была бы права. Но в реальной жизни, к ее удивлению, Иржка всегда был проницательнее Милены.

– Она моя дочь, да? – Он вздохнул. – Но мы не сможем постоянно опекать ее. Мы не сможем всегда защищать ее. Мы делаем все, что в наших силах. Мы учим ее всему, что она должна знать. А потом, – добавил он, крепко обняв жену, – мы отпустим ее и будем держаться друг за друга.

Каждый день в течение трех недель Катринка мыла шваброй коридоры и кафельный пол вокруг бассейна, чистила душ и драила водопроводные трубы, подметала лестницы и вытирала перила. Иногда ей хотелось поплавать в бассейне вместе с другими или заняться гимнастикой, но она смиренно работала. Мимо проходили мальчики ее возраста, нерешительно ей улыбаясь, и изредка она прерывала работу, чтобы поговорить с ними. Когда ее подруги застали в первый раз Катринку за этой работой, она поначалу смутилась, но потом поняла, что, поскольку ее отец занимает в комплексе важное положение, они не будут относиться к ней с пренебрежением из-за этой работы, а скорее станут завидовать ее возможности заработать летом деньги. Удивительно, но они действительно завидовали ей. Если бы они не относились хорошо к Иржке Ковашу, то подумали бы, что он злоупотребляет своим положением, устроив на работу свою дочь. Катринке их зависть показалась забавной. Над кем-нибудь другим, может, и стали бы насмехаться из-за этой работы, но не над ней, потому что все знали, кто она, и думали, что у нее есть власть, а это и вызывало зависть.

Для Катринки это был не единственный урок, который она здесь усвоила. К концу первой недели работы в спортивном комплексе Катринка поняла, какую цель преследовал Иржка, настаивая на ее работе: хотя блеск хромированных кранов и вызывал порой удовлетворение, но работать здесь было скучно, И, как того и хотел отец, она начала думать о своем будущем, о жизни без лыж.

В свое время, катаясь на лыжах, Катринка сломала ногу и руку. Она растянула мышцу и вывихнула лодыжку. Молодая и здоровая она быстро поправилась. Но она знала спортсменов, чьи травмы положили конец их карьере. Первый раз ей пришло в голову, что это и для нее не исключено. Эта мысль ужаснула ее. Что же станет тогда с ее радужными планами? Без образования, без профессии она будет приговорена к тяжелой, нудной работе, к такой, как эта, а может, и еще хуже. Катринка не отрицала то, чему Иржка учил ее: что любая работа необходима и ценна, что нужно уважать тех, кто ее выполняет, – но она не хотела терять время, выполняя неинтересную работу. И не потому, что за нее мало платили, хотя цена лыж убеждала ее в силе денег, а потому, что от нее можно было сойти с ума от скуки. Она пообещала себе, что не позволит этому случиться. Никогда. Она лучше умрет!

Глава 10

– Катринка, сюда!

Стоя около двери, Катринка вглядывалась в полумрак кафе и сквозь табачный дым пыталась увидеть Томаша.

«Максимилианка», большое и шумное кафе, отделанное темным деревом и медью, находилось неподалеку от Академии изящных искусств и было любимым пристанищем студентов отделения кино. Там недорого и обильно кормили и поили чешским вином. Время тянулось там медленно, обслуживали вяло, а дирекция не только не возражала против буйного поведения посетителей, но, казалось, всячески поддерживала репутацию кафе, как места, где бурные интеллектуальные дискуссии нередко переходят в рукоприкладство. С помощью кулаков студенты только и могли что-либо доказать или отстоять свою подругу. Такие стычки частенько перемежались страстными дебатами.

– Катринка!

– Она опять услышала свое имя, увидела, как ей машут рукой, и повернулась к своей подруге Жужке.

– Он здесь. Вон там в углу. Пойдем.

Нырнув в зал, Катринка стала пробиваться сквозь плотную толпу, смело улыбаясь молодым людям, которые освобождали ей и Жужке дорогу.

И Томаш, и Катринка добились того, чего хотели: Томаш завершил первый семестр на отделении кино ФАМУ, а Катринка с сентября 1966 года училась в университете.

У моравского спортсмена, который хотел получить диплом, чтобы подстраховать себя на будущее, был выбор: университет в Брно или Праге. Прага была столицей, университет здесь был старше и лучше. Коваши хотели, чтобы Катринка поступала именно в него. После работы в спортивном комплексе Катринка училась блестяще и поступила на филологический факультет. Успехи на лыжных склонах помогли ей стать в том году одной из шести женщин, которые после тщательного отбора попали в команду Праги. Жужка тоже была в их числе. Вскоре они вошли в состав команды Чехословакии и участвовали в состязаниях на Кубок мира.

Томаш отделался от шумного застолья и стоял, поджидая девушек, затем заключил Катринку в объятия и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку. Несмотря на то, что Катринка была высокой, она едва доставала ему до подбородка.

– Дорогая, – пробормотал он, – я уж думал, что ты не придешь.

– Мы задержались на обратном пути, – сказала она. – Снег.

Она обернулась к Жужке и взяла ее за руку:

– Это моя подруга, Жужка Павлик. Жужка, это Томаш Гавличек.

Катринка и Жужка часто встречались на различных лыжных соревнованиях, но лишь недавно, когда обе попали в сборную страны, стали подругами. Они были великолепной парой: Жужка ростом пять футов и семь дюймов, Катринка – около пяти футов и девяти дюймов, у Катринки темные, почти черные волосы и светло-голубые глаза; у Жужки большие темные бархатные глаза и коротко подстриженные светлые волосы. Она не была так красива, как Катринка, но у ее крупного тела были плавные линии, в ее чувственном лице было что-то кошачье. Она излучала женственность, теплоту и добрый юмор.

– Добрый день, – вежливо пробормотал Томаш, пожимая Жужке руку. Секунду они оценивающе смотрели друг на друга. С первого же мгновения Жужка понравилась Томашу. Жужка задумалась. Черты Томаша, взятые отдельно, были не очень привлекательны: лицо было слишком длинным, его слишком серьезные глаза глубоко посажены, нос излишне широкий, а губы чересчур полные. Тем не менее Жужка поймала себя на мысли, что хорошо бы было поцеловать этот рот.

– Присаживайтесь, – бормотал Томаш, пересаживая всех за столом и освобождая место для Катринки и Жужки. Затем он, не обращая внимания на шум, представил их всей компании за столом – студентам его отделения.

– Они из нашей лыжной команды, – объяснил Томаш.

– А, лыжи, – равнодушно произнесла одна из девушек и продолжала беседу с собеседником, прерванную появлением Катринки и Жужки.

Эта ее реакция не говорила о том, что улетучился спортивный энтузиазм и люди утратили интерес к спорту и спортсменам. Просто неожиданные и волнующие события захлестнули Чехословакию, вовлекая и массы студентов. Коммунистическая тирания в средствах массовой информации и в искусстве наконец-то начала ослабевать. Либерально настроенные журналисты и писатели из еженедельной газеты Союза писателей «Литерарни новини» не ограничивались теперь лишь литературными обозрениями – их статьи о чешской действительности порой были прямо противоположны тому, что утверждала официальная пропаганда. Милан Кундера преподавал и публиковал свои произведения. Пьесы Вацлава Гавела «Прием гостей в саду» и «Меморандум» были изданы в Праге и в восемнадцати странах. Поколение талантливых режиссеров, окончивших ФАМУ, работало на студии «Баррандов» во главе с безрассудно смелым Алоисом Глдненаком. Фильмы Милоша Формана, Ивана Пассара, Яна Немеца и Иржи Менцеля стало возможным посмотреть не только в кинотеатрах Лондона, Парижа и Нью-Йорка, но и на родине. Поэтому, по крайней мере для этой студентки, недавно вышедший фильм Фермана «Любовные похождения блондинки» был значительно интереснее, чем результаты чемпионата мира, а может быть, она просто завидовала двум красивым молодым девушкам, которые вдруг составили ей конкуренцию.

– Так вы из лыжной команды Праги? – поинтересовался один из парней, восхищенно улыбаясь Жужке и Катринке.

Катринка и Жужка кивнули.

– И страны, – добавил Томаш.

– Вы были в Валь-д'Исере? – спросил Ян, высокий, очень худой молодой человек. Лицо его было сосредоточенным, серьезным, а за очками в металлической оправе блестели серьезные глаза. Он был одним из лучших друзей Томаша и сейчас, хотя он и знал Катринку уже несколько месяцев, чувствовал смущение от ее присутствия и с трудом заставил себя говорить.

Катринка снова кивнула.

– Мы только что вернулись, – ответила она.

– А что вы здесь делаете? – спросила полная девушка, вытягивая сигарету из пачки, лежавшей на столе.

– Кубок мира, – вмешался кто-то, удивляясь ее невежеству.

– Ах, да, конечно. Я забыла. Ну и как наши дела?

– Ты что, не читаешь газет? – раздался еще один недоумевающий голос. Это была маленькая темноволосая девушка с великолепной светлой кожей и большим крючковатым носом.

– Мы победили. По крайней мере, команда женщин в скоростном спуске. Первой пришла Катринка Коваш.

Когда Томаш и Жужка засмеялись, девушка обернулась к ним.

– А что? Разве в газете ошибка?

Обычно на официальную газету «Руде право» можно было положиться: уж что-что, а о победах спортсменов она информировала достаточно правдиво.

– Катринка Коваш перед тобой, – сказал Томаш, указывая на нее сигаретой.

Девушка с большим носом улыбнулась и протянула Катринке руку.

– Я не расслышала ваши имена. Здесь было так шумно. Очень рада познакомиться с вами.

– Добрый день, – ответила Катринка с дружеской скромной улыбкой, пожав ее руку.

Катринка была единственным ребенком в семье и постоянно окружена вниманием, но сама она никогда не стремилась быть в центре внимания и всегда держалась так естественно, что это обезоруживало. Она излучала добро, любила людей, и, естественно, многие любили ее.

– Расскажи нам о соревнованиях, – нетерпеливо попросила девушка с большим носом.

– А как твои успехи, Жужка? – спросил ее Томаш, вальяжно улыбаясь и явно желая произвести на нее впечатление.

– Она стартовала за мной, – быстро попыталась ответить на его вопрос Катринка, чтобы переключить его внимание на себя. – И победила бы, если бы я сделала хоть одно неверное движение.

– Только Катринка никогда не делает неверных движений, – засмеялась Жужка без тени зависти.

Потом разговор пошел о теннисе и других видах спорта и, конечно же, о последних фильмах. Только о политике не говорили. Прошлые годы сделали эту тему почти запретной, и немногие были готовы нарушить это табу.

Несмотря на поздний час, кафе было по-прежнему заполнено народом. Табачный дым стал плотнее, а разговоры еще шумнее. Сквозь всеобщий гам пробивались отрывки песен: популярные произведения «Битлз» на чешском языке вперемежку с вальсами и польками.

– Пойдемте танцевать, – предложила Катринка.

– Я устала, – ответила Жужка.

– Но ведь еще рано. – Она была возбуждена после соревнований, ее внутренняя энергия требовала выхода. Это потом Катринка свалится от усталости и, возможно, проспит весь следующий день, но сейчас ей хотелось танцевать.

– У меня раскалывается голова, – пожаловался Томаш.

– Не пей так много, – ответила Катринка.

В конце концов, ей удалось уговорить Томаша и Жужку и еще несколько человек присоединиться к ней. Когда кафе закрылось, они надели свои плотные шерстяные жакеты и вышли в холодную ночь. На небе была яркая луна, освещавшая широкий бульвар, который тянулся вдоль Влтавы. На том берегу был Малый город, который много веков назад возник за старой городской стеной. А на холме над ним, будто сказочный замок, возвышались башни и башенки Градчан.

Томаш, Жужка и Ян забрались в маленький голубой «фиат» Катринки, а их спутники – в «шкоду», которая стояла неподалеку. У Катринки теперь было достаточно денег, чтобы позволить себе такую роскошь, как маленькая машина и дорогой газ для ее заправки. Катринка получала спортивную стипендию, что-то давала распродажа ее старой спортивной формы и вещей, а еще она немного заработала в мюнхенском отеле. Сбывались предсказания Оты Черни и оправдывались надежды Иржки Коваша.

– Катринка, в тебе слишком много энергии, – добродушно заметил Томаш, прижимаясь на заднем сиденье к Жужке.

– Глупости, – ответила Катринка. – Это тебе так кажется, потому что ты слишком ленив. Она улыбнулась Яну, который сидел на переднем сиденье рядом с ней. Он был слишком хрупким, чтобы заниматься спортом, и всегда восхищался такими спортивными людьми, как Томаш и Катринка. Когда же спортсменки были красивыми женщинами, то его преклонению не было предела. Он восторженно смотрел на Катринку, пытаясь что-нибудь сказать, но так и не мог и только кивал ей со слабой извиняющейся улыбкой.

– Ленивый! – притворно обидевшись, воскликнула Жужка. Катринка завела мотор и включила передачу.

– Знали бы вы, сколько мне приходится работать, чтобы не отстать от нее. Я падаю от изнеможения, а она, кажется, никогда не устает.

Ее всегда изумляло, сколько было энергии у стройной Катринки.

– Я тоже устаю, – не согласилась с ней Катринка. – Иногда просто падаю, – она снова улыбнулась Яну.

– Да, конечно, – поддержал ее Томаш, – но, к несчастью, не раньше, чем умотаешь всех остальных.

Катринка переехала через мост 1 мая – один из мостов на Влтаве – в Малый город и по лабиринту узких, вымощенных булыжником улиц добралась к Мальтийской площади, на которой находился старинный винный погреб «Москва» в готическом стиле. В погребке вдоль стен стояли старые дубовые бочки. Посетители танцевали под музыку чешской группы, которая пыталась подражать «Роллинг Стоунз». Громкая музыка заряжала всех той же неистовой энергией, которую всегда любила Катринка.

– Я могу отвезти вас в общежитие, – предложила Катринка своим спутникам, когда все вышли на живописную площадь после того, как «Москва» закрылась. Невдалеке в ночном небе светился купол собора, за ним – копия Эйфелевой башни высотой в двести футов, поднимающаяся темным силуэтом из Петршинских садов, которые были для Праги тем же, чем Булонский лес для Парижа.

– Нет, нет, – отозвался Томаш. – Я хочу проветрить голову. – Он поцеловал девушек в щеку. – Это лишь маленькая прогулка. До встречи, – добавил он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

– Спокойной ночи, – простился Ян, официально пожав всем руки, и последовал за Томашем вниз по улице.

Катринка и Жужка сели в «фиат» и направились в общежитие в горах за «Замком». Жужка спросила подругу о Томаше:

– Ты давно его знаешь?

Она и Томаш весь вечер держались друг с другом столь официально, что было трудно почувствовать зарождение романа.

– Вечность, – ответила Катринка. – С десяти лет.

– Так долго? – удивилась Жужка, прикидывая свои возможности. – Вы влюблены друг в друга?

– Я и Томаш? Да нет.

– Он очень привлекательный, – сдержанно заметила Жужка, как будто Катринка спрашивала ее мнение.

– Томаш? – переспросила Катринка. – Да, конечно. – Она не думала о нем с этой точки зрения.

– Ты никогда не замечала его чувств к тебе?

– Замечала, конечно. Он же мой друг все-таки. Я люблю его.

– Да?

– Не в этом смысле.

– Ну и хорошо, – удовлетворенно сказала Жужка. – Итак, вы не любовники.

В тогдашней Чехословакии существовала, конечно, сексуальная свобода, но люди, как правило, не обсуждали эту проблему. Но только не Жужка. Именно за прямоту и честность Катринка и любила ее.

– Нет, – успокоила ее Катринка.

– А у тебя когда-нибудь был любовник? – Жужка пристально глядела прямо перед собой, притворяясь, что ее внимание поглощено красотой петляющих узеньких улочек Праги и маленьких домиков эклектичной архитектуры, едва различимых при свете луны. Хотя Жужка и гордилась своей прямотой, она боялась, что на этот раз зашла слишком далеко и могла обидеть Катринку, которую очень любила. Но любопытство было сильнее. Вопрос о любовниках и вообще секс занимал ее все больше. В последнее время она мало думала о чем-нибудь другом.

– Нет, – чувствуя неловкость, ответила Катринка, не привыкшая к разговорам на интимные темы. Она многое видела и знала с раннего детства, замечала и любовные романы, но ни разу еще не была их героиней. Поэтому одновременно она была и знающей, и чистой, осторожной и любопытной. – А у тебя? – поинтересовалась она.

– Нет, но хотела бы. – Переключив внимание с улицы на Катринку, спросила: – А ты?

– Я не знаю, – ответила Катринка. Она все еще была под влиянием различных табу, предостерегающих историй, физических ограничений. Она еще немного подумала.

– Да, – в конце концов, добавила она, останавливая машину около здания четырнадцатого века, которое было их общежитием. – Хочу.

– И чем быстрее, тем лучше, – добавила Жужка. 50-е и 60-е годы были временем резкого возрождения интереса к сексу в Англии, Германии, Швеции, Соединенных Штатах. Но не в Чехословакии, которая была хоть и коммунистической, но в первую очередь католической страной. Команды девочек тренировали преимущественно мужчины, которые не хуже женских монастырей сдерживали сексуальные побуждения своих питомиц. Они бдительно следили за ними: за их тренировками до изнеможения, за выполнением строгого режима, буквально за всем, вплоть до того, что они ели, пили и о чем думали. И делали это не из моральных, а практических соображений, не желая, чтобы их лучшие ученицы растрачивали свою энергию на романы, а потом уходили из спорта из-за беременности. Они постоянно предупреждали девочек о последствиях секса: их ждет не осуждение, а гибель карьеры и потеря связанных с ней привилегий – стипендии, великолепной экипировки, возможности выбирать место жительства и путешествовать. Девочки прислушивались к предостережениям тренеров, потому что собственных знаний по применению противозачаточных средств у них было маловато, контрацептивы им были недоступны. Для молодых спортсменок сексуальная жизнь была не тайной, но редкостью. Страх и физические нагрузки держали под контролем их половые гормоны.

А у Томаша есть любовница, думала про себя Катринка, коль скоро Жужка подняла этот вопрос. Она вспоминала тех девушек, которых она видела с ним. В частности, ему явно нравилась полная блондинка, которая работала в ресторане. Но в последнее время Катринка не видела их вместе.

Ей казалось странным, что, несмотря на многолетнюю дружбу, между ними не было любви. Томаш – ее любовник? Она вспоминала его лицо, которое знала так же хорошо, как и свое, – это лицо Жужка нашла привлекательным, – его тело, длинное и худое, хотя он поглощал поразительное количество еды. Она представила его в знакомых ситуациях: взбирающимся на персиковое дерево в соседском саду, играющим в хоккей, едущим на велосипеде по узкой дорожке в лесу. Она вспомнила, как он читал на берегу реки в Свитове, затем отложил книгу и стал медленно наклоняться к ней, чтобы поцеловать.

Этот поцелуй, думала она, абсолютно дружеский, как и все те, которые он оставлял на ее щеках при встрече или расставании.

Нет, решила она, наконец, Томаш не подходит. Он был слишком привычным, как брат, слишком обыденным для любовника. Хотя у нее не было опыта в сексуальной романтической любви, ей представлялось, что при этом чувствуешь что-то совсем иное, нежели то, что она питала к Томашу.

Ею руководило любопытство. Всегда дружелюбная, открытая и приветливая, без кокетства, Катринка теперь разглядывала во время совместных тренировок молодых парней в команде оценивающим взглядом, и, чувствуя ее внимание, они с готовностью отвечали улыбками и долгими вопросительными взглядами. Однажды в поезде на Бадгастейн, когда он вошел в туннель, она позволила Владиславу Элиасу, чемпиону по гигантскому слалому, поцеловать ее.

В этом она была не одна. Катринка слышала среди звуков гармоник, гитар и поющих неразборчивое умоляющее бормотание ребят, хихиканье девушек, пощечины с шепотом «нет». Не единожды здесь звучала история о девушке, которая год или два назад потеряла невинность в одном из туалетов этого самого поезда.

Владислав без конца повторял имя Катринки, а его губы скользили по ее лицу. Это был далеко не первый поцелуй Катринки, но все они были другими – пробными, экспериментальными, иногда игривыми, иногда горячими и короткими. Он взял ее нижнюю губу зубами, нежно приоткрыл рот, а затем его язык скользнул внутрь. Его ладонь медленно двигалась по ее руке к талии, затем вверх к груди. Она не протестовала, и он начал нежно ее ласкать. Она чувствовала, что задыхается и становится горячей и мягкой, как свеча.

Но тут она услышала низкий голос Оты Черни, который пел песню «Битлз». Она резко вырвалась из рук Владислава.

– Что случилось? – спросил он, ошеломленный и поцелуем и ее внезапным рывком.

– Надо остановиться, – сказала Катринка, слегка удивившись дрожанию своего голоса. Поезд выскочил из туннеля, и она сощурилась. Откинувшись, она улыбалась Владиславу.

– Мне понравилось, – сказала она. – Мы встретимся вечером?

Катринка подумала минуту и покачала головой.

– Я не могу, – ответила она.

Она старалась придумать какую-нибудь причину, но не находила подходящей.

– Это очень сложно, – добавила она, хотя сама не знала, что имеет в виду.

В поездах команду сопровождало большое количество людей. Среди них обслуживающий персонал – техники, которые точили и натирали лыжи, следили за ботинками и креплениями, содержали все лыжное хозяйство, тренеры, и среди них Ота Черни, которые в основном отвечали за подготовку команды, и «тренеры» – политические воспитатели, убежденные члены коммунистической партии. Было непросто скрыться от всех них.

– После соревнований? – спросил Владислав, беря ее за руку.

Катринка мгновение изучала Владислава. Было правдой, что ей понравилось целоваться с ним; но теперь, когда ее любопытство было удовлетворено, она не была уверена, что ей хочется повторить этот опыт. Да, он достаточно привлекательный, и внешность у него приятная, но она не любит его даже так, как Томаша, не говоря уж о большем, и он не будет ее любовником.

– Больше всего я хочу вернуться к нашей группе, – сказала она. – Там веселее.

– Это зависит от того, – улыбаясь, возразил он, – какого веселья тебе хочется.

Точно, подумала Катринка, беря Владислава за руку.

– Вот сейчас, – сказала она, – мне хочется петь. Они прошли по качающемуся вагону в столовую.

Здесь был Ота Черни, их тренер, он стоял в окружении группы высоких, стройных, красивых и жизнерадостных спортсменов, юношей и девушек. Кто-то играл на гитаре, другой на гармонике, остальные пели. Если они и волновались по поводу завтрашних соревнований, то это не было заметно. Волнение придет позже.

Когда Катринка и Владислав входили, Ота поднял глаза. Зачем они выходили, задал он себе вопрос, заметив на лице Катринки румянец. Он решил не спускать с них глаз. Катринка была слишком хорошей лыжницей, чтобы позволить ей попасть в беду, не говоря уже о том, что она дочь его лучшего друга.

Ота освободил ей место рядом с собой. Песню Битлов сменила полька, и Катринка счастливо ему улыбнулась и начала петь, подхватив знакомый мотив, хлопая в ладоши и раскачиваясь в такт.

Она хорошеет с каждым днем, подумал Ота. Красивый ребенок, которого он обожал, превратился в красивую девушку, не только с безупречными чертами лица, но полную жизни и энергии. Она как магнит притягивала к себе взоры. Порой он ловил себя на том, что разглядывает ее и не может заставить себя отвести взгляд. Вот такую дочь он всегда хотел иметь. Но Ота никогда не выказывал ей предпочтение, одинаково относился к ней, как и ко всем девушкам в команде. Иногда он был даже строже с ней, чем с другими, потому что понимал: если она постарается, то сможет достичь многого.

Карьеры Оты Черни и Катринки иногда шли параллельно, иногда пересекались. За эти годы время от времени он тренировал те команды, в которых была Катринка. Подолгу наблюдая ее в течение многих лет, он мог точно и беспристрастно оценить ее возможности, ее ловкость и силу, энергию и решительность. Он все больше убеждался в том, что Катринка может стать олимпийской чемпионкой.

К тому времени, когда Катринка начала учиться в Карловом университете, команда Оты добилась блестящих результатов на местных и областных соревнованиях, и его выдвинули тренером национальной женской команды. Видя в Катринке потенциальную звезду, он тренировал ее, когда она была в составе команды Праги, всегда подбадривал и поддерживал. И когда ее успехи в этой команде дали ей право на участие в национальных соревнованиях, он ликовал.

– Я знал это, – говорил он жене, – еще тогда, когда первый раз увидел ее на лыжах. Я знал, что она способная лыжница.

– Прежде чем кукарекать так громко, – ответила Ольга, – подожди немного и посмотри, какие у нее будут успехи, когда она столкнется с первоклассными лыжницами. До сих пор она еще не встречалась с ними на соревнованиях.

Ольга знала, что была несправедлива: Катринка много раз в различных соревнованиях побеждала великолепных спортсменок. Но иногда, когда Ольга думала о девочке, ее сердце наполнялось такой горечью, что она не могла справиться ни с черными мыслями, ни с резкими словами.

Ольга любила Катринку почти так же, как и Ота, до тех пор, пока годы не превратили ребенка в очаровательную девушку, а Ольгу, и она видела это, в бесплодную старуху. Ее мучило чувство вины при мысли о ребенке, который у нее не родился, о том непоправимом вреде, который она причинила своему телу, о том, что она заставила Оту разделить с ней эту беду. Ольга постепенно стала смотреть на Катринку как на живой укор, как на Божье наказание, постоянное напоминание о том, что она могла бы иметь, если бы не ее непростительный грех. Чтобы уйти от этих чувств, Ольга начала пить, но не в компании друзей – для удовольствия и поднятия настроения, а в одиночестве, чтобы облегчить свои мучения.

Ота беспомощно наблюдал за ней. Он думал, что понимает и способен разделить боль Ольги, но скоро убедился, что это выше его сил, ибо в его чувства вмешалось нечто страшное и разрушительное. Он, как мог, выражал ей сочувствие, а счастья искал на стороне. Он катался на лыжах, играл в шахматы, пил и курил, любил компании с Иржкой Ковашем и другими старыми друзьями, у него были случайные связи с женщинами, но только не с девушками, которых он тренировал. Для него эти девушки были не просто неприкосновенны, они были дочерьми, которых у него никогда не было. Они были его величайшей радостью. И когда Ольга видела, что Ота был действительно счастлив на работе, она начинала обижаться на лыжную команду, на девушек и особенно на Катринку – самую большую радость ее мужа.

Бадгастейн – старый курортный город в Австрии, в теплой долине у подножия гор Тауэрн. Там есть радоновые минеральные воды, которые особенно полезны при лечении заболеваний эндокринной системы, очаровательная церковь пятнадцатого века, живописная аллея, по которой гулял кайзер Вильгельм, и водопад, низвергающийся с горы в озеро в центре города. Весной и летом он утопает в зелени. Зимой к зеленому цвету добавляется белый: все покрывает пушистая мантия снега, восточные склоны гор становятся прекрасным местом катания на лыжах.

Именно здесь должны были проходить соревнования, назначенные Международной горнолыжной федерацией. По прибытии в Бадгастейн Ота Черни, его команда и другие тренеры и лыжники вышли на склон осмотреть и опробовать трассу. Чем меньше неожиданностей во время соревнований, тем лучше.

Позже они обедали в столовой отеля, где им подали прекрасный венский шницель с картофельным пюре и подливкой – блюдо, которое вызвало всеобщий восторг. В этот вечер решили пораньше лечь спать, чтобы как следует отдохнуть. Старая комфортабельная гостиница находилась на окраине города. В ее комнатах поселили по четыре девушки из команд. Вместе с Катринкой и Жужкой были две студентки из университета Брно, и одной из них оказалась Илона Лукански, Немезида Катринки из лыжной секции в Свитове.

Илона поступила в университет на два года раньше Катринки, и с тех пор они катались отдельно друг от друга. Катринка была рада избавлению от такой агрессивной соперницы, как Илона. Когда же Катринка попала в состав национальной команды, они опять встретились.

Невзирая на все свои недостатки, Илона была хорошей лыжницей, и Катринка должна была признать это.

Но ее попытки не обращать внимания на шпильки Илоны, как и в детстве, потерпели неудачу. Хотя Катринке удавалось сдерживаться и не отвечать на ее оскорбления, она испытывала по отношению к ней не просто желание победить, что вообще-то всегда было характерно для нее, но победить свою соперницу любой ценой, даже ценой собственной жизни.

– Что это вы с Владиславом делали одни в купе? – спросила вечером Илона, когда девушки готовились ко сну. Тот, кто видел ее впервые, мог найти ее хорошенькой – плоское бледное лицо в обрамлении вьющихся мягких светло-золотистых волос. Но ее хитрые цепкие глаза очень скоро разрушали это первое благоприятное впечатление.

– С Владиславом? – удивленно переспросила Катринка.

– Вы с ним долго были вместе.

– А тебе какое дело? – воинственно вмешалась Жужка.

– Да так, из любопытства, – игриво сказала Илона, не собираясь отступать.

– Ничего особенного, – ответила Катринка.

– А ты что, завидуешь? – спросила Жужка. Она не любила Илону и всегда была готова к бою с ней, чего так хотела избежать Катринка.

– Не будь дурой, – наступала Илона. – Я видела, как ты смотришь на него.

– Он – красивый, – добавила четвертая девушка.

– Мы все смотрим, – засмеялась Катринка, – и восторгаемся.

– Смотри, но не трогай, – съязвила со смехом Жужка, поддерживая Катринку.

Илона посмотрела на них с недоумением:

– Над чем это вы смеетесь?

– Держу пари, что она не девственна, – прошептала Жужка Катринке. И обе девушки засмеялись.

– С вами просто невозможно, – сердито сказала Илона.

К удивлению Катринки, Томаш встречал их на вокзале, когда они возвратились в Прагу. Он стоял на платформе, размахивая шапкой.

– Катринка! Жужка! – закричал он, стараясь привлечь их внимание. – Я здесь!

– Смотри, Томаш, – сказала Жужка. Она была рада видеть его и даже не удивлена.

Катринка с подозрением посмотрела на подругу:

– Ты знала, что он будет здесь?

Жужка улыбнулась.

– Надеялась, – ответила она.

Томаш просто сиял. Его волосы были влажные, как будто он только что принял душ. Лицо свежевыбрито, а щека, когда он целовал Катринку, была гладкой и источала запах, который был незнаком ей. Это тоже удивило ее. Все свободные деньги Томаш обычно тратил только на книги…

– Мы проиграли, – сказала Жужка.

Катринка упала на трассе и растянула мышцы ноги. Ей несколько раз кололи обезболивающее, и она продолжала кататься с забинтованной ногой. Не очень успешно и заняла восьмое место. Илона пришла третьей, Жужка пятой. Победила французская женская команда.

Томаш обнял их.

– Тогда вам действительно нужно взбодриться. Пойдемте в «Максимилианку». Наши уже там. Перекусим, а потом сходим в кино.

– Я не могу, – отказалась Катринка. – Я вымоталась.

Томаш и Жужка переглянулись, как будто она внезапно тронулась.

– Ты? Устала? – удивилась Жужка.

– Я чуть жива, – настаивала Катринка. – У меня болят ноги.

– Это хороший фильм, – упрашивал ее Томаш.

– Я посмотрю его в другой раз, – был ответ. – А сейчас я сразу же иду спать.

– Да… – огорчилась Жужка.

В ее голосе звучало разочарование, и Катринка поняла, что подруга готова проявить благородство и предложит проводить ее до общежития.

– Но вы идите вдвоем и веселитесь. Не беспокойтесь обо мне. Со мной все в порядке. Я просто хочу отдохнуть.

– Ты уверена? – спросила Жужка.

– Конечно, она уверена. Она не нуждается в том, чтобы ты уложила ее в кровать, – вмешался Томаш, целуя Катринку в обе щеки. – Отдыхай, – приказал он. – Увидимся завтра.

Томаш обнял Жужку и увел ее через толпу на перроне. Жужка разок оглянулась, удивленно пожала плечами, но потом махнула рукой и повернулась к Томашу.

Катринка еще мгновение наблюдала за ними. Томаш и Жужка. Раньше она не задумывалась над любовными отношениями между людьми, а позже была больше занята своими собственными сексуальными переживаниями и только теперь поняла, как их влекло друг к другу, Томаша и Жужку.

– Катринка! – услышала она свое имя и обернулась. Ота Черни стоял около автобуса и поджидал отставших. – Ты едешь с нами?

– Да, – откликнулась она и захромала к автобусу.

– Как твоя нога? – спросил он, когда она подошла.

– Прекрасно.

– Не забудь вечером приложить лед.

Катринке снилось, что она и Владислав едут в поезде и он целует ее. Потом они очутились вдруг в кабине подъемника, и Владислав раскачивал его изо всех сил, она испугалась то ли оттого, что выпадет, то ли оттого, что Ота Черни увидит их.

– Катринка, – прошептал чей-то голос ее имя. Сначала она подумала, что это Владислав, который целовал ее. Но потом она поняла, что это не его голос, а женский.

– Катринка.

Она открыла глаза и увидела Жужку, которая сидела на краю ее кровати. В комнате было темно, первый неясный утренний свет пробивался через шторы.

– Что случилось? – спросила Катринка. – У тебя все в порядке? – Она была еще в оцепенении от страшного сна. Должно было случиться что-то невероятное, раз Жужка разбудила ее.

– Да, – ответила Жужка. – У меня все прекрасно. Чудесно. Я просто хотела сказать тебе, что люблю Томаша. Ты не возражаешь?

– Нет. Я знаю это.

– Ты поэтому не пошла с нами сегодня?

– Я знала, что вы хотите остаться вдвоем, даже если вы не знали этого.

– Спасибо, – ответила Жужка. В неясном свете Катринка с трудом могла разглядеть ее лицо. Жужка плакала.

– Ах, Катринка. Это было чудесно.

– Что?

– Заниматься любовью, дурочка. – Она всхлипнула. – Как я счастлива!

Глава 11

Если Катринка не участвовала в соревнованиях, то тренировалась, а между тренировками посещала университет, изучая английский, немецкий и русский языки, историю этих стран, их культуру и искусство. Занятия в университете продолжались по восемь часов в день. Ей предстояло учиться шесть лет, чтобы получить степень магистра, которая даст ей возможность работать преподавателем или журналистом, адаптирующим новости из зарубежной прессы для публикации в Чехословакии. Идея стать переводчиком в дипломатическом ведомстве была особенно ей близка: она могла бы тогда много путешествовать, уйдя из спорта.

Учитывая частые поездки спортсменов на соревнования, по Чехословакии и за рубеж, им, конечно, давали поблажки, но требовали наверстать упущенное в учебе, выполнить всю учебную программу и сдать экзамены. Тех, кто не справлялся, исключали из университета и выгоняли из команд. Они теряли все привилегии, которые полагались спортсменам.

Решал их судьбу, наблюдал за их личной жизнью и учебой всесильный Спорткомитет. Члены Спорткомитета по отдельности были веселыми мужчинами, женщинами, любили выпить кружку пива, повеселиться, они горячо болели за спортсменов на хоккейных матчах или лыжных гонках. Однако их деятельность приводила спортсменов в ужас. Когда чиновники вызывали кого-нибудь из провинившихся на разборку, то комната Спорткомитета, где проходило заседание, превращалась в средневековую камеру пыток. Катринка лично знала двух человек, которых вызывали на такие проработки: одному дали испытательный срок, чтобы ликвидировать неуспеваемость, другую – это была молодая беременная конькобежка – исключили из университета и из команды. Решения комитета невозможно было обжаловать, поэтому избежать такого вызова считалось величайшим благом для спортсмена. Даже желание победить стояло на втором месте.

Катринка знала членов комитета только в лицо, вежливо улыбалась им, когда встречала их на тренировках или соревнованиях, изредка обменивалась дружескими замечаниями и благодаря своему поведению до сих пор смогла избежать их проработок. Поэтому она была очень удивлена, когда в начале февраля у выхода из учебного корпуса ее встретила госпожа Хоч, член Спорткомитета. Катринка встревожилась, но заставила себя улыбнуться.

– Добрый день, – сказала она. – Как вы себя чувствуете, госпожа Хоч?

Госпожа Хоч, статная красивая женщина, которой было далеко за пятьдесят, не то что не улыбнулась, но даже не ответила на приветствие. Вместо этого она сунула Катринке под нос журнал.

– Катринка, это ты?

Катринка взглянула на обложку журнала и увидела свою фотографию.

– Да, – ответила она.

Она впервые видела этот журнал и подумала, что выглядит на фото полноватой.

– Ты работаешь манекенщицей?

Она кивнула.

– Чтобы немного подзаработать, – объяснила она.

– Ты считаешь свою стипендию недостаточной?

– Нет, – ответила Катринка, с каждой минутой нервничая все больше. У госпожи Хоч была вполне заслуженная репутация суровой матроны, особенно по отношению к хорошеньким девушкам. С юношами она держалась более благожелательно, даже позволяла себе пококетничать. – Мне вполне хватает, но… – Она заколебалась.

– Что но? – допытывалась госпожа Хоч, не меняясь в лице.

– Благодаря тому, что я подрабатываю манекенщицей, я могу себе кое-что позволить, – сказала она, указывая на голубой «фиат-600», который был неподалеку припаркован. – Например, машину. Очень удобно иметь машину, – добавила она в поисках лихорадочных доводов для госпожи Хоч. – Тогда после соревнований я могу намного быстрее вернуться в Прагу, чем на поезде, и тем самым меньше пропускаю занятий.

– А не считаешь ли ты, – госпожа Хоч снова помахала журналом, – что это отнимает слишком много времени? Мешает твоим занятиям?

– Нет. Совсем нет.

– Как давно ты занимаешься этим?

– С прошлого октября, – ответила Катринка. Как-то вскоре после приезда в Прагу она познакомилась в «Максимилианке» с молодой актрисой, которая работала моделью, чтобы иметь дополнительный заработок. Соблазненная возможностью сделать то же самое, Катринка попросила Томаша сфотографировать ее и послала фотографии в рекламное агентство. Успешно пройдя собеседование, она участвовала в рекламе обуви. Потом Катринка рекламировала шляпы, перчатки, косметику и одежду. Это была первая обложка с ее фото, но удивительно, что до этого никто из Спорткомитета не дознался о ее работе. Похоже, что они читали только спортивные новости.

– Гм, – лицо госпожи Хоч оставалось серьезным.

– А какие у тебя оценки? – спросила она, хотя отлично это знала.

Катринка ответила, и госпожа Хоч кивнула.

– И ты не пропускаешь тренировок? И этот вопрос был, конечно, излишним.

– Никогда, – твердо сказала Катринка.

– Верю, что никогда, – сказала госпожа Хоч. Она похлопала журналом по ладони. – Надеюсь, что эта ерунда не погубит твою судьбу спортсмена.

– Нет, госпожа Хоч, – уверила ее Катринка, когда та уже повернулась и начала проворно удаляться.

– Завистливая корова, – прошептала Катринка, глубоко вздыхая и стараясь унять неприятное чувство в желудке. Она знала, что не сделала ничего предосудительного и что кое-кто, например родители, считают ее предприимчивой и честолюбивой. Но сейчас Катринка чувствовала, что надвигается беда.

– Это вы?

Два дня спустя Катринка с Томашем и Жужкой обедали со множеством своих друзей в «Максимилианке». Опять она увидела широкое лицо с высокими скулами и голубыми глазами, смотревшими с обложки журнала, который ей протянули. Она подняла голову и посмотрела на человека, который задал ей вопрос. Когда она увидела, кто это, у нее перехватило дыхание, и мгновение она не могла говорить.

– Ведь это вы, не так ли? Катринка кивнула.

– Конечно, – сказал Томаш. – Как можно не узнать эти глаза?

Жужка улыбнулась Томашу и придвинулась к нему поближе, взяв под руку. Она не была ревнива, просто хотела этим показать, кто кому принадлежит.

– В жизни вы даже красивее.

Катринка чувствовала, что краснеет, чего обычно с ней не случалось, и надеялась, что этого никто не заметит.

– Спасибо, господин Бартош, – ответила она.

– Вы знаете, кто я?

Она думала, что давно забыла, как выглядит Мирек Бартош, но сразу же узнала его. Она поняла, что он навсегда остался в ее памяти.

Бартош достал из кармана ручку, листочек бумаги, написал на нем несколько строк и протянул его Катринке.

– Вы мне позвоните? – спросил он.

Его длинные волосы начали седеть, но он по-прежнему выглядел обаятельным и самоуверенным. Катринка колебалась, и он засмеялся.

– Не беспокойтесь. Я старый женатый человек. Речь идет о роли в моем новом фильме.

Мгновение он изучал ее с лукавым прищуром.

– Вы как раз подходите, – в конце концов, сказал он. – Вы когда-нибудь играли?

– Один раз, – улыбаясь, ответила Катринка не в силах сопротивляться его просьбе. – Но это была эпизодическая роль.

Если она когда-нибудь еще увидит его, то напомнит ему, как однажды летом он снимал фильм в Свитове и маленькую девочку – школьницу в фильме, которая произносит одну фразу.

– Позвоните мне, – повторил он и вернулся к группе студентов, которая его сопровождала.

– Кто это? – спросила Жужка.

– Мирек Бартош, – ответил Томаш и, когда увидел, что это имя ей ничего не говорит, добавил: – Знаменитый кинорежиссер. – Легкое ударение на слове «знаменитый» должно было показать его нелюбовь к Бартошу и его группе, которые были, по мнению Томаша, слишком консервативны.

– Старый женатый человек, – повторил он его слова, и эта нелюбовь стала заметнее. – Ты знаешь, кто его жена?

– Конечно, – сказала Катринка. – Власта Мач.

– Она не кинозвезда? – поинтересовалась Жужка. – Я вроде знаю всех кинозвезд.

– Нет, – ответил Томаш, улыбаясь. После их первых дней сексуального восторга он обнаружил, что Жужка прямо-таки невежественна во всем, что не касается спорта, но находил это очаровательным. – Она не кинозвезда.

– Она дочь Феликса Мача.

– Точно, – согласился Томаш удовлетворенно, взял еще одну сигарету из пачки на столе и закурил.

– О, – воскликнула Жужка. Даже она знала это имя. Феликс Мач был высокопоставленным чиновником в тайной полиции Чехословакии.

– Что немало способствует его успеху, – добавил он тихо, чтобы только Жужка, Катринка и Ян, который сидел рядом с ней, могли его слышать.

– Ерунда, он очень талантлив, – возразила Катринка, как всегда бросаясь на защиту Бартоша, когда Томаш подвергал его сомнению.

– Что нужно было Бартошу? – крикнул кто-то с другого конца стола.

– Он хочет сделать Катринку кинозвездой, – весело ответил Томаш.

– А почему бы и нет? – спросила Жужка.

– Действительно, почему бы и нет? – повторил Томаш, поднимая бокал с вином.

– Ты собираешься звонить ему? – ласково и с любопытством спросил Ян, его не удивил интерес Мирека Бартоша к Катринке. Он воспринял это как должное.

Катринка повернулась к Яну, увидела на его лице выражение обожания и пожалела, что не может ответить на его чувство. Он был наверняка хорошим умным человеком и даже привлекательным в своем роде. «Влюблюсь ли я когда-нибудь? – спросила она себя. – Думаю, да».

– Конечно, ты собираешься ему позвонить, – сказал Томаш.

– Вечно ты все знаешь, – раздраженно заметила Катринка, которой надоели поддразнивания Томаша.

– Не всегда, но тут я знаю: ничто тебя не удержит от того, чтобы позвонить ему. – Он повернулся к сидящим за столом. – Они ведь старые друзья, – ехидно добавил он.

– Не преувеличивай, Томаш, – попросила Катринка.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовалась Жужка. – Бартош ведь незнаком с Катринкой.

– Он не узнал ее, потому что она сильно изменилась, – пояснил Томаш и стал рассказывать историю дебюта Катринки в кино, время от времени поворачиваясь к ней и спрашивая: «Правильно? Правильно?» Катринка соглашалась. И когда Томаш стал комично копировать игру Катринки, за столом раздался громкий смех, а все вокруг обернулись посмотреть, что там произошло.

– Ты значительно лучше меня изобразил школьницу, – проговорила Катринка, давясь от смеха, ее обида на Томаша улетучилась. Тут она заметила, что Бартош наблюдает за ней из другого конца кафе. Его взгляд был столь пристальным, что мог вызвать смущение. Он поднял бокал, обращаясь в ее сторону, как это только что сделал Томаш. Катринка признательно кивнула ему, затем ее внимание вновь переключилось на друзей.

– Он узнал тебя? – с сомнением спросила ее мать, когда на следующий день Катринка позвонила домой и рассказала о встрече с Миреком Бартошем. – Но ведь тебе тогда было всего пять лет.

– Я не думаю, что он узнал меня, мама, – сказала Катринка. – Думаю, что у меня просто тот тип внешности, который нужен ему для фильма.

– Он действительно последователен, – заметила Милена. – В прошлый раз было то же самое.

– Ничего не должно помешать твоей учебе, Катринка, – сказал отец, когда взял у Милены трубку. Это была не тревога, а просто чувство ответственности: он считал своей обязанностью давать дочери добрые советы.

Катринка засмеялась:

– Ты говоришь, как госпожа Хоч.

– Кто это?

– Да есть такая в Спорткомитете, – пояснила Катринка и рассказала о своем разговоре с этой женщиной.

– Почему эта Хоч беспокоится? – удивился Иржка, когда Катринка закончила рассказ, и немедленно встал на защиту дочери. – Оценки у тебя хорошие. Весь сезон ты каталась успешно.

– Я сказала ей об этом. Вежливо, конечно.

– Эти люди хотят быть в курсе всей твоей жизни.

Катринка слышала, как мама попросила его не болтать. Осторожность была образом жизни, все боялись, что их частные разговоры по телефону могут подслушать и донести, и тогда это приведет к беде. До ухода на пенсию Дана, бабушка Катринки, долгое время работала телефонисткой, и в семье знали, что такое прослушивание было обычным делом.

– Все в порядке, папа. Не о чем беспокоиться.

– Ты будешь звонить Бартошу? – спросил он.

– Скорее всего, да. Ты ведь хочешь, чтобы твоя дочь стала кинозвездой? – спросила она, дразня его.

– Мне нравится моя дочь такой, какая она есть, – с волнением ответил он слегка сердитым голосом.

Даже по телефону Катринка чувствовала силу его любви, и внезапно ее переполнило желание увидеть его, маму и бабушку с дедушкой, их квартиру в Свитове, всех и все, что давало ей чувство безопасности и покоя.

– Папа, я скучаю по тебе. Когда я тебя увижу? – У Катринки из-за напряженного расписания соревнований этой зимой не было времени, чтобы съездить домой, а Коваши всегда тяжело переживали длительные расставания. Когда Катринка участвовала в соревнованиях в Чехословакии, Иржка вместе с Миленой часто навещали ее; но на соревнования за рубеж разрешалось выехать только одному родителю, и для этого требовалась виза, в которой иногда отказывали. Милена приезжала на соревнования в январе, а отца Катринка не видела уже шесть недель, с Рождества.

– Я надеюсь, что приеду на следующие твои соревнования, – пообещал отец. – В Сан-Мориц. Я попытаюсь получить визу.

– Я позвоню вам через несколько дней, – сказала Катринка. – После того, как увижу Мирека Бартоша.

– Не соглашайся ни на что, – предупредил Иржка, – пока не продумаешь все как следует.

– Не буду, – пообещала Катринка. – Доброй ночи, папа.

– Доброй ночи, дорогая, – попрощался он. Он повесил трубку и повернулся к Милене.

– Не нравится мне все это, – сказала Милена, бросая носок, который она только что закончила штопать, в корзинку около себя. Она достала сигарету, закурила и посмотрела на мужа.

– Учеба, катание на лыжах, работа, теперь это. Она старается сделать слишком много.

– Волнение, волнение, волнение – сказал Иржка, поддразнивая ее.

– Ты тоже беспокоишься о Катринке. Я знаю.

– Это ничего не даст, – сказал он, не желая даже себе признаться, что он в тревоге. Он зажег сигарету и глубоко затянулся. – Она собирается поговорить с Бартошем. Может быть, он попробует ее на какую-нибудь роль. Тысячи молодых девушек пробуются на роли и не получают их.

– Если Катринка захочет, она получит, – вздохнув, заявила Милена. – Ты же знаешь, как она настойчива.

– Ее просто интересует сам процесс съемки фильма, – решил Иржка. – Вот и все.

Он включил телевизор, покрутил ручки настройки, пытаясь добиться четкости изображения. Передавали новости, которым он не очень верил, как и всему, что видел и слышал по государственному телевидению. Но оно, если не считать зарубежных журналов и газет, разрешенных в стране, было единственным источником информации о том, что творилось в мире. Обернувшись к Милене, он увидел, что она молча курит сигарету, глядя невидящими глазами в пространство. Корзинка с рукоделием была забыта. Она выглядела очень озабоченной.

Продолжая сидеть в кресле, он скорее для себя, чем для нее, произнес:

– Бесполезно беспокоиться раньше времени, ведь еще ничего не произошло.

Она посмотрела на него и улыбнулась:

– Ты всегда так говоришь.

Но сейчас Иржка сам не мог последовать своему собственному доброму совету. Его охватило беспокойство, хотя он и не понимал до конца, почему. Он был против того, чтобы Катринка работала с Миреком Бартошем, но запрещать ей он не мог – это противоречило бы его принципам. Отмечая все «за» и «против» какого-либо дела, он по возможности давал ей принять собственное решение. Он верил, что только так можно воспитать характер. И даже если бы он и захотел, сейчас менять свои принципы было уже поздно. Катринке уже восемнадцать лет, она молодая, обеспеченная, независимая девушка.

Маловероятно, что она будет во всем послушна. В любящем отце внезапно проснулись диктаторские замашки. Он пожал плечами.

– Мы всегда доверяли Катринке самой принимать решение, – сказал он. – И она всегда их принимала.

Милена вспомнила все решения Катринки, которые она не поддерживала, начиная с самого первого – с вступления в лыжную секцию. Она вспомнила свои бессонные ночи и ее переломы, растянутые мышцы и сломанные ребра, вспомнила смертельно бледное лицо Катринки после несчастного случая. Милена любила дочь и гордилась ею, но, честно говоря, не верила, что решения Катринки всегда были правильными.

– Да, конечно, – сказала она Иржке, и слова эти вырвались у нее помимо ее воли, – она до сих пор еще не разбилась, если именно это ты имеешь в виду. – Она побледнела при этой мысли, потому что не позволяла себе даже думать, что с Катринкой может случиться такая беда.

Иржка как-то криво улыбнулся.

– Ну, об этом мы можем не беспокоиться в данном случае, – сказал он, – сниматься в кино, по крайней мере, неопасно для жизни.

На этой же неделе Катринка связалась с секретарем Бартоша, и он назначил ей встречу. После занятий она села в «фиат» и проехала пятнадцать километров по шоссе из Праги до студии «Баррандов».

Студия представляла собой обычный комплекс павильонов и административных зданий, помещений для монтажа и озвучивания фильмов. Офис Мирека Бартоша был в конце длинного темного коридора в четырехэтажном здании из стекла и бетона. Приемная, где сидел секретарь, была маленькая и темная, с ветхой мебелью, которая напоминала Катринке офисы в спортивном комплексе Свитова. По сравнению с ней личный кабинет Бартоша был роскошным. Чувствовалось, что это кабинет одного из наиболее удачливых режиссеров в Чехословакии. В нем стоял новенький комплект мягкой мебели, сверкали стекла современных шкафов из светлого дерева, тут же несколько торшеров, большой письменный стол, заваленный сценариями и книгами, и фигурная лампа, в основании которой красовалась отлитая из бронзы обнаженная женщина.

Бартош лежал на диване и делал пометки в сценарии. Когда секретарь провел Катринку в кабинет, он быстро встал, надел очки и, протянув ей руку, тепло поприветствовал.

– Рад видеть вас. Входите, входите. Садитесь. Не хотите ли чаю? Кофе?

Он усадил ее на диван, на котором только что лежал, приготовил кофе и уселся в кресло напротив. Несколько мгновений он молча изучал ее лицо.

– Я знаю вас, – сказал он. – Я уверен, что видел вас где-то раньше.

– На обложке журнала? – спросила она.

Он рассмеялся:

– Да, конечно. И где-то еще, без сомнения. Вы недавно работаете моделью?

Катринка кивнула.

– Но это я так, – продолжал он. – Вы сами знаете, в вашем лице что-то есть.

Он задумался.

– Конечно, вы очень красивы, – продолжал он бесстрастно. – Может быть, это.

Катринка почувствовала, что краснеет, она надеялась, что он не будет говорить об этом.

– Вы помните фильм «Кровь и лилии»? – спросила она.

– Помню ли я? – Он оживился и громко рассмеялся. – Неужели вы думаете, что я могу забыть какой-либо из своих фильмов? Даже если я захочу.

– Я была одной из маленьких девочек с косичками в эпизоде со школой.

– Разве не все маленькие девочки ходят с косичками? – ласково спросил он ее.

– У меня была реплика. – Она повторила ее, не уверенная в том – реплика ли это из фильма или версия Томаша.

Он откинулся в кресле, улыбаясь.

– Кажется, у нас обоих хорошая память, – заметил он.

Секретарь принес кофе. Бартош расспрашивал Катринку, настаивая на подробностях ее рассказа о себе и обо всем, что с ней произошло после съемок. Он хотя и был важным и влиятельным человеком, но обладал простыми манерами, которые буквально очаровали ее. Она готова была рассказать ему все.

– Твое имя должно быть знакомо мне по лыжной команде, – проговорил он, когда она закончила. – Стыдно.

– Нас так много, – сказала Катринка с улыбкой, и слова ее не могли показаться не скромными. – А вы один.

– Слава Богу, – он раскатисто засмеялся.

– А вы занимаетесь спортом?

– У меня нет времени. Немного катаюсь на лыжах. Но… – Он встал, подошел к письменному столу, взял сценарий, который отбросил при ее появлении, и начал просматривать его. Когда он нашел нужную страницу, протянул ее Катринке. Расхаживая по кабинету, он начал медленно пересказывать сюжет фильма. Это был очередной детектив, который назывался «Дом на улице Чоткова», с мрачным и сложным сюжетом.

– Вам понятно? – спрашивал он ее время от времени.

Катринка кивала, и он продолжал, жестикулируя руками и меняя голос, когда читал за разных героев.

Мысль о том, что Мирек Бартош годится ей в отцы, не приходила Катринке в голову. Она наблюдала, как он играл для нее, стараясь заинтересовать и очаровать. Она не сразу поняла, что возникшее в ней чувство к этому человеку является не восхищением, а сексуальным желанием.

Закончив, он спросил:

– Ну, что ты думаешь?

– Это потрясающе. – Это все, что ей сейчас пришло в голову.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Бартош. – Я думаю, что фильм таким и будет. Сейчас я оставлю тебя одну на несколько минут.

Он сел рядом с ней на диван, наклонившись к раскрытому сценарию на ее коленях. Его близость привела ее в смущение; она хотела отодвинуться, но не решилась, боясь, что он неправильно ее поймет.

– Я хочу, чтобы ты несколько минут поизучала вот эту сцену. А когда я вернусь, мы вместе прочитаем ее вслух. – Он улыбнулся. – Хорошо?

Катринка кивнула.

– Хорошо, – согласилась она.

Бартош вышел, а она принялась изучать сценарий. Она была абсолютно спокойна. Может быть, потому, что уверяла себя: ей все равно, чем кончится их встреча. Роль в фильме действительно ничего не значила для нее. Она вспомнила, как было скучно во время съемок фильма «Кровь и лилии». Может, ей следует сказать ему, когда он вернется, что эта роль ей неинтересна? Но это показалось ей невежливым после того, как он проявил к ней столько внимания. Возможно, она и не получит эту роль. Л если и получит, то всегда сможет отказаться.

Наконец Бартош вернулся, держа в руках еще один сценарий. Он снова сел в кресло напротив. Они четырежды прочитали вместе сцену, и каждый раз с изменениями, которые он предлагал. Наконец, он удовлетворенно сказал:

– Достаточно. Тобой приятно руководить. – Это было наивысшей похвалой для нее.

– Я получила роль? – сказала Катринка, удивляясь, что все оказалось так просто.

– Не совсем, – сказал он. – Я хочу снять пробу. То, что ты делала, когда тебе было пять лет, не в счет, – добавил он, улыбаясь. Бартош знал, что камера схватит ее красоту. Это было видно по фото на обложке журнала. Он хотел запечатлеть на пленке живость, внутреннюю энергию, которую излучали ее глаза.

– Пусть надежда не уносит тебя далеко, – предупредил он Катринку. – Камера не всех любит. И это просто маленькая роль.

Маленькая, но решающая, подумал он. Впрочем, все роли решающие.

Катринке хотелось сказать ему, что она в общем-то не заинтересована в ней, но что-то остановило ее: возможно, нежелание огорчить его или стремление проверить себя в новой ситуации, поиски приключений или простое любопытство, много ли можно заработать в кино. В июне и июле, до начала летних тренировок, она подрабатывала в одном из отелей Мюнхена. Это была очень тяжелая работа. Если она сможет заработать больше в кино, почему бы не попробовать? Катринка не была корыстной, но в стране, в которой не все самое необходимое было в достатке и все стоило дорого, она с ранних лет узнала цену деньгам. Ей казалось глупым отказываться от возможности заработать.

Она поблагодарила Бартоша за беседу, договорилась с его секретарем о времени кинопроб, села в свой «фиат» и поехала в «Максимилианку», чтобы рассказать Жужке и Томашу последние новости.

Чтобы отметить это событие, Томаш заказал всем пива.

– Я думала, что ты насмехался тогда надо мной, – сказала она, обрадованная его реакцией.

Он положил ей на плечо руку и пожал его.

– Я горжусь своим успехом, – возвышенно произнес он. – Как всегда.

– Это еще не успех. Не настоящий успех. Но когда-нибудь он придет, – ответила ему Катринка, поднимая бокал с пивом. – И я буду тобой гордиться.

Томаш прижал к себе Катринку и Жужку. В его взгляде читались сила и страсть, которые он не всегда показывал.

– Конечно, будешь, – сказал он. – Я буду лучше, чем Форман, лучше, чем Менцель. Лучше любого из них.

Кинопробы оказались даже более удачными, чем рассчитывал Мирек Бартош. Катринка ожидала, что самым большим препятствием будет расписание съемок, но оказалось, что этой проблемы вообще не существует. Съемки должны были начаться не раньше поздней весны, и Бартош настаивал, чтобы Катринка снялась между концом учебного года и началом летних тренировок. Это сделало невозможным ее отказ – Бартош всегда добивался того, чего хотел. Это могли подтвердить все, кто его знал. А он твердо решил, что Катринка ему действительно нужна.

В начале марта он побывал на соревнованиях, болел за Катринку, а ей хотелось произвести на него впечатление. Она пришла первой, дав Илоне Лукански еще один повод для плохого настроения, в котором она пребывала всегда, когда Катринка побеждала. После этого Бартош заверил Оту Черни, что все съемки будут завершены вовремя, с тем чтобы в августе Катринка смогла присоединиться к команде для тренировок. Ольга Черни, услышав о кино, назвала Катринку бабочкой, не способной заниматься одним делом и добиваться в нем успеха. Этот ее выпад Ота отклонил, потому что она была абсолютно неправа. Родители Катринки, на которых произвело впечатление не столько обаяние Бартоша, сколько его чувство здравого смысла, решили не отговаривать дочь, так как он заверил их, что съемки не будут помехой в жизни Катринки, но помогут ей не только заработать деньги, но и обрести большую свободу и успех в коммунистических странах.

Роль, на которую Бартош взял Катринку, была небольшой, кое-кому могло бы показаться странным, что он так заинтересован именно в ней для этой роли. Но никому это не показалось. То, что он был женат на дочери Феликса Мача, ставило его в глазах окружающих вне подозрений. Кто мог предположить, что, имея такого тестя, Бартош решится на супружескую неверность?

Глава 12

Когда наступило лето, Томаш и Жужка, которым не хотелось надолго разлучаться, вместе навестили свои семьи и отправились путешествовать через Словакию в Венгрию. Катринка, у которой были две свободные недели, побывала в Свитове, работала в саду с бабушкой и дедушкой, навещала мать Томаша, с которой пила кофе, а затем вместе с родителями отправилась навестить тетю Зденку и двоюродных братьев. После смерти родителей и отъезда мужа в Брно Зденка вела хозяйство на ферме вместе с сыновьями. Она была всего на два года старше Милены, но выглядела намного солиднее ее и полнее.

Многое здесь изменилось, но это место оставалось для Катринки по-прежнему волшебным. Как бы ни были заняты ее братья, они всегда находили время, чтобы пойти с ней на рыбалку, как прежде, их сопровождали две собаки, конечно, уже другие. Куры клевали зерно у ее ног, когда она помогала Милене в курятнике, каждый день она плавала с отцом в пруду. По ночам все так же жужжали насекомые, а над головой ярко сверкали звезды. Каждый раз, когда она уезжала отсюда, на нее находила грусть, но в этот раз расставание было особенно печальным, как будто она навсегда прощалась со своим детством.

«Дом на улице Чоткова» снимался на студии «Баррандов», и когда Катринка вернулась в Прагу, она переехала (поскольку общежитие было закрыто на лето) в маленький недорогой отель на соседней с Вацлавской площадью улице. Вацлавская площадь не была вовсе площадью – скорее, прямоугольник с гостиницами и магазинами, который находился недалеко от Национального театра и ФАМУ. Почти вся съемочная группа жила в городе Баррандов в гостиницах или у друзей. Катринка была единственной, кто жил в Праге. Одна из гардеробщиц предложила ей место в своей квартире, но Катринка вежливо отказалась. Ей очень хотелось пожить самостоятельно, это придавало всему происходящему характер какого-то приключения. Дни на съемочной площадке тянулись медленно. Часы вынужденного совместного пребывания и напряженная работа сплотили всю съемочную группу в своего рода семью: любящую и сложную, разумную и вздорную. Всегда было с кем поговорить между съемками, вместе провести свободное время, перекусить.

Бартош на два дня пригласил Катринку на съемочную площадку для того, чтобы она «почувствовала атмосферу фильма», как он кратко объяснил. Затем он нарочито не обращал на нее внимания. Он был осторожен и старался, чтобы она не заметила, что он наблюдает за ней каждое мгновение. Он привычно руководил съемками, но стремился произвести на Катринку впечатление, дать ей почувствовать свою власть. И она это почувствовала. Сидела ли она тихо в углу, пытаясь читать, или пила в буфете кофе и шутила с кем-либо, ее глаза всегда были устремлены на него, в надежде поймать его взгляд, увидеть его улыбку. Теперь, когда он не обращал на нее внимания, она чувствовала себя удивительно одинокой. Она стала думать о Власте Мач, и во время обеда она с интересом слушала сплетни о ней, с трудом сдерживаясь, чтобы не задавать вопросов. Узнала она немного: и Мирека, и Власту подозревали в том, что у них есть любовники, но никто имен не называл, и все признавали, что люди их круга всегда являются объектом для пересудов. На людях же они являли собой счастливую супружескую пару.

По причинам, ей непонятным, Катринка вскоре почувствовала, что утрачивает жизнерадостность и энергию. Что-то портило ее нормальное хорошее настроение. Она пришла к выводу, что это скука, и решила для себя в будущем не иметь дело с кино.

Как и тогда, когда ей было пять лет, Катринка считала эту работу скучной. Бесконечное ожидание было для нее пыткой. А ждать надо было всегда: пока установят свет и заправят камеры пленкой, пока установят декорации и загримируют актеров. Единственным, кто был постоянно занят, был Мирек Бартош, и поэтому она сделала вывод, что он был единственным, кому здесь действительно не скучно. Когда Вендулка Габриэл, ведущая актриса, сказала ей однажды, что ничто, абсолютно ничто – ни секс, ни деньги, ни даже ребенок – не приносит ей такого удовольствия, как игра перед камерой, Катринка сочла ее неврастеником.

У Мирека Бартоша была связь с Вендулкой Габриэл, но это было очень давно, актриса была сейчас замужем, брак был счастливым, а своего двухлетнего сына она обожала. Когда она заметила, как Мирек тайком наблюдает за Катринкой, она решила предупредить девушку, но передумала. Все мы должны когда-нибудь повзрослеть, думала она. Ее прямо-таки изумляло, что Катринка еще невинна. Она была уверена, что все равно кто-нибудь займется ею, а в мире полно ублюдков, и Бартош не самый худший из них.

На третий день, когда Катринка разговаривала в буфете с Лудой, красивым молодым актером, который в фильме играл ее друга, к ним подошел Мирек Бартош и нежно положил ей руку на плечо.

– Ну, – спросил он, – ты готова к своей большой роли?

У нее было такое чувство, что от его руки в ее тело пошел электрический ток. Чувствует ли он, что я дрожу, спрашивала она себя. Она не хотела, чтобы он заметил ее волнение.

– Да, – ответила она.

Луда попытался скрыть свое недовольство. Последние два дня он пытался привлечь внимание Катринки, и вот теперь, когда он почти этого добился, ему помешал Бартош.

– Мы сначала порепетируем, разметим съемочную площадку, установим свет, затем отснимем.

Она кивнула.

– Проглотила язык? – пошутил он.

– Нет, – ответила она как-то нервно. После того как много дней он ее не замечал, сейчас от его присутствия волнение душило Катринку.

– Боязнь сцены, – сочувственно сказал Луда. – Не волнуйся. У всех так было.

– Не цепляйся к ней, Мирек, – вмешалась Вендулка, переставая наливать чай из большого самовара на столе. – Она новичок.

– Глупости, – ответил Бартош, который прекрасно понял, что Вендулка имела в виду. Он подчеркнуто по-дружески обнял Катринку. – Она старичок. Первый раз она снялась в моем фильме в возрасте… – он взглянул на Катринку и улыбнулся. – Сколько тебе было тогда лет?

Они были почти одного роста, его лицо было обращено к ней, их губы были на расстоянии всего нескольких дюймов. Она сглотнула.

– Пять, – выдавила она.

– Пять, – повторил он.

– А сколько тебе было лет? – елейным голосом спросила Вендулка.

– Я был достаточно взрослым, чтобы стать осмотрительным, – смеясь, ответил он. – Но я никогда им не стал.

Вендулка улыбнулась и ушла со своей чашкой чаю.

– Если бы у тебя была косичка, – нежным голосом промолвил Бартош, – я подергал бы ее на счастье, как я это делал раньше. Ну, начнем, – сказал он, собирая группу. Он снял с плеча Катринки руку и пошел в сторону съемочной площадки.

Когда его рука обнимала ее, Катринка чувствовала себя неловко. Но теперь ей ее не хватало. Она поспешила вслед за Бартошем, не желая откладывать съемку и быть без него дольше, чем это необходимо.

Первый эпизод был с Вендулкой и Лудой. Его по-разному толковали, и во время репетиций Бартош менял реплики, стараясь вдохнуть в них жизнь. Катринке было тяжело следить за постоянными изменениями и запоминать бесконечные вариации: что сказать, где стоять, что делать, но сейчас ей это нравилось. Но к тому времени, когда эпизод отрепетировали, стало слишком темно, чтобы снимать. Поэтому Бартош отложил съемку до следующего дня. Когда все ушли со съемочной площадки, к Катринке подошел Луда.

– Мирек прав. У тебя чувствуется профессионализм. Трудно поверить, что это твоя первая настоящая роль. Я потрясен, – сказал он.

– Спасибо, – отозвалась Катринка, польщенная комплиментом.

– У тебя есть сейчас какие-нибудь планы? – спросил он. – Может быть, мы пообедаем?

– Катринка, – раздался голос Бартоша, прежде чем она успела ответить. Она обернулась и увидела, что он смотрит в ее сторону. – Пожалуйста, можно тебя на одно слово?

Хотя его фраза и была построена как вопрос, звучала она как приказ.

Катринка снова почувствовала, как ее охватило волнение, и это очень удивило ее. Обычно она волновалась перед соревнованиями, но в остальное время нервы ее не беспокоили, и многие солидные люди, исключая, пожалуй, ужасных сотрудников Спорткомитета, подпадали под ее обаяние быстрее, чем она успевала стушеваться перед ними. Она повернулась к Луде.

– Может быть, в другой раз?

Он кивнул.

– Не пугайся так, – сказал он, подбадривая ее. – Режиссеры всегда так делают. Они обожают маленькие приватные беседы.

Катринка слабо улыбнулась, затем подошла к Бартошу, который сидел в своем высоком кресле у съемочной площадки; на коленях у него лежал раскрытый сценарий.

– Садись, – сказал он мягко, указывая ей на стул возле себя.

– Я была ужасна?

– Да нет. Все было хорошо. – Он улыбнулся. – Откровенно говоря, ты справилась намного лучше, чем я ожидал. Ты быстро учишься.

– Я стараюсь. – Она не понимала, почему так нервничает рядом с ним. Она была не похожа на себя.

– Ты не должна меня бояться.

– Я и не боюсь, – твердо сказала она.

– Вот и хорошо. Есть несколько моментов, которые я хотел бы обговорить с тобой, прежде чем мы начнем завтра утром снимать. Хорошо?

– Да.

– Доброй ночи, – громко попрощалась Вендулка.

– Доброй ночи, – ответил Бартош, не глядя на нее.

Работники съемочной группы и актеры один за другим уходили, но он ни на что не обращал внимания, кроме сценария, который теперь лежал на коленях у Катринки.

Он обсуждал с ней сцену, ее цель, предлагая различные варианты поведения ее героини, проговаривал с ней реплики, пробуя то одно, то другое. Наконец, часа через два он закрыл сценарий, потянулся, посмотрел на часы и сказал:

– О Боже, посмотри сколько времени. Пойдем, я угощу тебя обедом, а затем отправлю домой спать. Утром надо рано вставать.

Мирек Бартош, как правило, не отдавал прямых приказов, но мог уверенно склонить людей делать то, что хотел. Зная его решительность и обаяние, все считали, что проще сказать ему «да», чем «нет». Катринка в этом отношении, по крайней мере, не была исключением. Ей даже не пришло в голову, что она может отказаться пообедать с ним. Да она и не хотела отказываться.

Он привел ее в маленький дорогой ресторан на площади Старого города, где его хорошо знали, и с его появлением официанты сразу же засуетились вокруг него. В зале можно было заметить антикварные мейсенские канделябры, а чешская кухня в ресторане была просто великолепная. Катринка заказала «свичоква», бифштекс в сметанном соусе с клецками и клюквой. Бартош с восхищением смотрел на нее, пока она ела.

– Вижу, тебе нравится еда. Это хорошо, – заметил он одобрительно. – Его глаза оценивающе смотрели на ее фигуру.

– Тем не менее ты остаешься стройной.

Катринка опять почувствовала, что краснеет, ей оставалось только надеяться, что это не войдет в привычку, когда она будет общаться с ним.

Она обнаружила, что разговаривать с ним легко. Катринка рассказала ему про лето на ферме, про кур и фруктовые деревья, про Франтишека и Олдржича. И слушала его рассказы о фильмах, которые он снимал, о людях, которых знал, о кинофестивале в Каннах, о своей «хате» в Богемии, где он проводит долгие недели, гуляя в лесу и сочиняя сюжеты будущих фильмов. Его жена уехала туда на лето. Они уже давно женаты, и у каждого из них свои интересы, он пояснил, какие, добавив только, что они оба довольны тем, что каждый живет своей жизнью.

Как он и обещал, сразу после ужина Мирек отвез ее в отель, около которого она оставила свой маленький «фиат». Он наклонился, чтобы помочь ей открыть дверь, поцеловал ее нежно в щеку и пожелал приятных снов.

– Я думаю, что завтра у тебя все получится, – сказал он.

Катринка неохотно стала выбираться из машины. Она сознавала, что не хочет, чтобы этим кончился их вечер.

– Доброй ночи, – сказала она. – Спасибо.

Он улыбнулся.

– Не стоит благодарности. Беги. Пока я не передумал, – мягко добавил он, когда она выходила. Его удерживала не совесть, а опыт. Он знал, что торопливость может все разрушить.

В эту ночь Катринка вообще не спала. Вместо этого она снова и снова перебирала в уме детали этого вечера. Она не могла вспомнить, когда ей еще было так же хорошо с мужчиной. Мирек Бартош был интересным, волнующим, как никто из ее знакомых. Она не могла дождаться, когда увидит его вновь. Но утром она чувствовала себя отдохнувшей и полной энергии. Чтобы понравится ему, она пересмотрела весь свой скудный гардероб и выбрала юбку и гофрированную блузку, которая открывала ее шею и плечи. Сев в «фиат», она быстро поехала в Баррандов. Она даже не задумалась над возможными последствиями этих новых и неожиданных для нее чувств.

На студии в то утро были неполадки с освещением. Занятый техническими вопросами, Бартош не замечал актеров. Выискивая главного инженера, его глаза миновали Катринку, но не увидели ее. Опять она почувствовала себя непривычно одинокой.

– Теперь мы совсем выбились из расписания, – сказал Луда. – Он будет в отвратительном настроении весь день.

Катринка старалась чем-нибудь заняться. Она читала, болтала с актерами, полировала ногти, повторяла роль, но чувствовала себя беспокойно. На нее нашла какая-то вялость. Скука, думала она. Вендулка Габриэл, от природы лишенная темперамента, спокойно сидела на стуле и вышивала. Катринка даже пожалела, что не научилась вышивать у своей матери. Вышивание по канве показалось ей сейчас превосходным способом снять напряжение.

В конце концов, проблему с освещением решили, и Катринка опять оказалась на съемочной площадке с Вендулкой и Лудой, только теперь перед работающей камерой. Вопреки предсказаниям Луды, Бартош был весел. Катринка чувствовала, что напряжение ее спадает и все начинает ей нравиться.

В этот вечер Бартош знаком руки отпустил ее, а сам сел в кресло побеседовать с Вендулкой. Луда снова пригласил ее пообедать с ним. Она согласилась, и они по отдельности поехали в Прагу, договорившись встретиться в очаровательном маленьком ресторане в «Злате Хрушку», который располагался в доме восемнадцатого века недалеко от «Замка». И хотя она видела, как красавец Луда отчаянно кокетничает с ней, она никак не могла сосредоточиться. Она думала о Миреке Бартоше и Вендулке Габриэл, о том, что видела, как они прижимались друг к другу в сумраке студии. Это, конечно же, была ревность, хотя она и не понимала этого. Она еще никогда в жизни не знала этого чувства.

Луда проводил ее до машины, обнял, хотел поцеловать в щеку, но Катринка отстранилась и, дружески улыбнувшись ему, пожелала спокойной ночи.

– У тебя есть приятель? – спросил он, удерживая ее руку, чтобы она не ушла, не ответив.

– Нет, – ответила она, удивившись вопросу. – А что?

– Я просто интересуюсь. Доброй ночи, Катринка, – попрощался он.

Бартош как-то попросил ее вечером задержаться, затем еще, потом уже два вечера подряд, и каждый раз они репетировали на пустынной сцене – два человека в безбрежном космосе, всего два человека во всем мире. После репетиции он возил ее ужинать каждый раз в другой ресторан, но всегда маленький и романтичный, с прекрасной едой, какую только можно было найти в Праге. Он заказывал самые дорогие блюда, лучшие вина, а на четвертый вечер русскую икру и шампанское.

– Ты малость пьяна, – сказал он одобрительно, когда они покидали ресторан. Он обвил ее рукой, чтобы поддержать.

– Совсем немножко, – призналась она. Она чувствовала себя чудесно, бодрой и сильной, хотя у нее слегка кружилась голова.

– Я отвезу тебя домой, – предложил он.

Когда они приехали в отель, то вместо того, чтобы открыть изнутри дверцу, как он делал это обычно, Бартош вышел из машины и обошел ее. Помог Катринке выйти, провел ее через холл мимо уютно спавшего портье и поднялся с ней по лестнице к ее комнате. Несколько раз ей казалось, что она должна что-то сказать ему, например, что она прекрасно дойдет сама, и попрощаться с ним, но она не могла сделать этого. Еще раз его полная уверенность подавила ее, и она не могла сказать ему, что он не должен этого делать. Но чего этого? Она только чувствовала, что задыхается от волнения. Это было не из-за шампанского. Ее разум был абсолютно ясен.

Катринка почувствовала его руку на пояснице, когда поворачивала ключ в замочной скважине.

– Я прихватил шампанское, – сказал он.

– Вы зайдете? – спросила она, не зная, что еще сказать.

– Если ты мне позволишь, – ответил он.

Она открыла дверь и вошла: включив свет, быстро оглядела комнату, проверив, все ли в порядке. Комната была маленькой, даже без санузла, стены недавно покрашены в жизнерадостные тона. Вешалку скрывала цветастая ситцевая занавеска. Мебель была начала 50-х годов: потертое кресло, круглый стол с единственным стулом, комод, ночной столик и низкая кровать под простеньким покрывалом.

– Неплохо, – сказал Бартош, закончив осмотр комнаты и поворачиваясь к ней. – Итак, я здесь, – добавил он, – и что ты собираешься со мной делать?

Его присутствие ощущалось так сильно, что казалось, он заполнил собой всю комнату.

– Я не знаю, – честно призналась она.

– Не знаешь? – сократил он расстояние между ними, и когда обнял ее, она с трудом могла сдерживать дыхание. Он закрыл ей рот поцелуем, а потом она почувствовала его трепетный язык, вызвавший у нее маленькие взрывы чувств. Его руки ласкали ее тело сначала через тонкий слой одежды, а затем, скользнув под ткань, гладили ее кожу. Он трогал ее там, где прежде никто ее не трогал, но вместо того, чтобы остановить его, она обвила его руками и прижалась к нему, желая быть ближе и ближе, насколько это возможно.

Он отстранился от нее и спросил:

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

И его улыбка сама ответила на этот глупый вопрос. Волосы ее разлетелись, блузка сбилась, она чувствовала, что вся горит.

– Нет, – ответила она и подумала, что просто умрет, если он уйдет сейчас, если перестанет дотрагиваться до нее, если тот огонь, который она чувствует внутри себя, уйдет из ее тела.

Он снял ее блузку и юбку, расстегнул бюстгальтер и начал нежно ласкать ее груди, сначала пальцами, потом ртом. Потом положил ее руки на свой пояс.

– Помоги мне, – прошептал он, и она почувствовала его горячее дыхание около уха. Она неловко расстегнула его ремень, потом «молнию» на брюках, а он продолжал обнимать ее тело, лаская бедра через тонкую ткань трусиков.

Уже обнаженный, он медленно, продлевая мгновения, раздевал ее.

– Покажись, – попросил он, когда она осталась нагой. Она медленно повернулась вокруг, не испытывая смущения.

– Ты удивительно красива, – сказал он. – Твое тело великолепно.

Он крепко обнял ее и перенес на кровать.

– Ты никогда не занималась этим прежде?

Она покачала головой.

– Не бойся. Тебе понравится.

Глава 13

– Ты сошла с ума. Ты просто сошла с ума, – воскликнула Жужка; шерстяной помпон на ее красной шапочке, казалось, подпрыгивал от возмущения. Она положила лыжи в багажник и забралась в автобус.

Небо было безоблачным и голубым, как воробьиное яйцо. Воздух прозрачен, как хрусталь, а на горизонте выстроились покрытые снегом горы. Это была картина необыкновенной красоты, но Катринка была к ней равнодушна. Жужка права? – думала она. Она сумасшедшая? А если да, то что же в этом удивительного? Положив свои лыжи рядом с лыжами Жужки, она последовала за подругой в автобус.

– Вот это падение, – сказала с притворным огорчением Илона Лукански. – Хорошо еще, что ты ничего не сломала.

Катринка только пожала плечами.

– Это было неплохо, – ответила она. – Поздравляю. На лице Илоны засияла ехидная победная улыбка.

Это был декабрь 1967 года, они были на соревнованиях в Сан-Морице, где только благодаря падению Катринки Илона заняла первое место.

– Вот сука, – прошептала Жужка, когда Катринка усаживалась рядом с ней. – Но она права. Ты же могла сломать себе шею. Нельзя же так рисковать.

Друзья по команде старались не смотреть на Катринку, делая вид, что они и не ведали о ее падении. Она, должно быть, подавлена, думали они. Зачем же обострять ее переживания. Все, в том числе и Жужка, были уверены, что Катринка сделала этот поворот нарочно, чтобы увеличить скорость на заключительном этапе дистанции. Но они ошибались. Катринка просто потеряла контроль. Хотя она изучила трассу накануне, маршрут, который она держала в памяти, всего лишь на секунду был вытеснен лицом Мирека Бартоша. Прежде чем Катринка осознала это, она сошла с трассы, пропустила поворот и неслась прямо к краю скалы, обрывавшейся в ущелье. Ее охватила паника, ужас парализовал мозг, и она продолжала свой сумасшедший полет в вечность. Но ее молодое, здоровое тело, казалось, жило отдельно. Сработал инстинкт самосохранения. Не ожидая указаний, ее сильные мышцы развернули тело. Она заставила себя собраться для следующего поворота, но было слишком поздно. Потеряв равновесие, она упала в глубокий снег. Илона и Жужка правы, думала Катринка, она могла разбиться. Возможно, так было бы лучше. Это решило бы все проблемы.

– Ты не сумела собраться, – осуждающе сказал Ота Черни позже вечером. Он не верил, что Катринка специально пошла на этот ужасный поворот.

– Виновата, – промолвила Катринка.

– Виновата!

Он резко поставил кружку на стол, так что выплеснулось пиво, образовав маленькую лужицу на темном деревянном столе.

– А если бы ты разбилась!

На всем протяжении трассы стояли спортсмены, они видели падение Катринки и описали его Черни во всех подробностях. После соревнований он ходил посмотреть на это место. Ему самому было непонятно зачем – ведь на следующих соревнованиях здесь трассу заменят, пусть даже незначительно, и это сделает бесполезным все его выяснения. Невзирая на быстро надвигающуюся темноту, он отправился туда на лыжах и долго стоял, глядя с края скалы на каменистое ущелье внизу. Его наполнил ужас, а потом злость, когда он представил там изуродованную Катринку. Его затрясло. «Это потому, что я знал ее еще ребенком, – думал он, – потому что ее отец мой лучший друг. Конечно, я люблю ее», – признался он; в его ушах звучали обвинения Ольги по этому поводу. Но даже теперь он не мог и не желал признаться, что любит Катринку не как ребенка, а как женщину.

– Ты должна быть внимательна каждую секунду, – требовал он, – не должна отвлекаться, не должна спать на ходу. – Он вздохнул и добавил более спокойно: – Ты могла погибнуть сегодня.

Они сидели в баре отеля. Наверху ее подруги по команде устроили вечеринку со спортсменами из мужской команды. Тренеры закрыли глаза на выпивку, шум и хорошее настроение. Иногда, правда, за такими вечеринками следовали жалобы постояльцев и угрозы о немедленном выселении. Несколькими месяцами раньше Катринка была бы в центре веселья, пела, танцевала, флиртовала и целовалась в темных уголках. Но сегодня она была благодарна Оте Черни за приглашение в бар. Это избавило ее от необходимости притворяться веселой. Подняв глаза, Катринка увидела огорченное лицо Оты, и ей стало стыдно.

– Это больше не повторится, – пообещала она.

– Я надеюсь. В другой раз может не повезти.

– Это не было везением.

Катринка выдавила улыбку, надеясь, что и его лицо покинет выражение тревоги. В конце концов, он был не просто ее тренером, а «дядей Отой».

– Я сильная, я смелая. Увидев опасность, я сразу же собрала свою волю, – сказала она, выбрасывая вперед руки, как фокусник, который демонстрирует мастерское исполнение сложного трюка. – Я спасла себя.

Ота неохотно улыбнулся:

– Иногда я думаю, что ты так же умна, как и отважна.

– Да? – Ее улыбка увяла. – Ты думаешь, что я самонадеянная. Я знаю, тетя Ольга думает именно так.

– Нет, – тут же возразил Ота. – Не самонадеянная. Самоуверенная, но это хорошо. И храбрая. Иногда, пожалуй, безрассудно.

– Разве не стоит рисковать, если хочешь чего-то добиться?

– Это зависит от того, чего ты хочешь. И как велик риск. – Он допил пиво и подозвал официанта. – Хочешь чего-нибудь еще?

– Нет, спасибо, – отказалась Катринка.

Ота попросил счет, оплатил его, и они с Катринкой пошли к лифту. Когда они поднимались, то слышали приглушенные звуки веселья, которое было в самом, разгаре.

– Никто сегодня не сможет уснуть, – заметил он. Доехав до третьего этажа, они вышли. К удивлению Оты, Катринка пошла в противоположном от праздничного шума направлении.

– Все в комнате Илоны, – сказал он.

– Я немного устала сегодня.

Не удивительно, подумал Ота. Схватка со смертью всегда выматывает. Но он подозревал, что были и другие причины. Какие? Последние недели Катринка была сама не своя. Ее глаза, всегда светлые, как зимнее небо ясным утром, потемнели от тревоги. Под глазами появились темные круги; ее полные губы всегда улыбались, а сейчас в уголках напряженного рта появились непривычные морщинки.

– Катринка, тебя что-то беспокоит?

На ее лице промелькнуло выражение испуга.

– Нет, нет. – Ему показалось, что она ответила слишком поспешно. – Почему ты спрашиваешь?

– Ты в этом уверена?

Она глубоко вздохнула, как будто хотела успокоиться.

– У меня немного болит голова после падения. Вот и все. Ничего серьезного. Я приму горячую ванну, и утром все будет в порядке.

Они подошли к ее комнате. Катринка отперла комнату и повернулась к Оте.

– Если Ольга иногда придирается к тебе, – сказал он, – то только потому, что многого ждет от тебя. Так же, как и я. Мы оба любим тебя.

– Я знаю, – ответила Катринка.

– Если у тебя возникнут проблемы, любые, ты всегда можешь на меня положиться и надеяться на мою помощь.

– Спасибо, – поблагодарила она. – Я запомню. Она заставила себя улыбнуться, надеясь усыпить его страхи. Только один человек на земле мог помочь ей, но она была не очень уверена в нем.

Жужка тоже беспокоилась о Катринке. Она не могла точно сказать, когда впервые заметила, что подруга стала менее бойкой, чем обычно, что она взволнована и поглощена чем-то. Все это очень не походило на Катринку.

– Что-то неладное происходит с Катринкой, – доверительно сказала она Томашу, когда вернулась в Прагу.

– Виноват Мирек Бартош, – резко ответил Томаш.

Он лежал на кровати, курил и наблюдал, как Жужка распаковывает рюкзак. Он любовался линией ее груди, округлостью рук, которые сейчас клали свитер на полку. Они жили вместе с начала семестра, уже три месяца.

– Но почему? Они же были так счастливы. Что могло случиться?

– Что? Да что угодно. Жена, например.

– Его жена? Бедняжка. Какое она имеет для него значение?

Томаш рассмеялся.

– Интересно, будешь ли ты думать так же, когда выйдешь замуж и станешь женой? – поинтересовался он.

Жужка подозрительно посмотрела в его сторону. Чьей женой, хотела бы она знать. Признаваясь ей в любви, он никогда не заговаривал о женитьбе. Да об этом не может быть и речи, пока они оба студенты.

– Я хотела бы выйти замуж по любви, – призналась Жужка.

Томаш провел рукой по своим густым вьющимся волосам.

– Почему бы Бартошу не любить ее? Она молода, красива, полна энергии и жизни. – Он сел, стряхнул пепел от сигареты в кофейную чашечку на столе. – Он, как Дракула, пожирает ее.

Двадцатилетнему Томашу Мирек Бартош которому шел пятый десяток, казался стариком. Но он осуждал отношения Бартоша и Катринки не поэтому.

Изящество и обаяние фильмов Бартоша, его ум и мастерство абсолютно ничего не значили для Томаша. Режиссер был для него поденщиком, если ему не хватало новых волнующих идей, оригинального подхода к искусству, чуткой восприимчивости. Кроме того, он не считал Бартоша достойным любовником для своей подруги. Он был уверен, что любовь Бартоша так же безжизненна, как и его творчество, что он просто использует энергичную и привлекательную Катринку для удовлетворения своих страстей.

Жужка задернула вешалку и повернулась к Томашу.

– Что за отвратительные вещи ты говоришь. Он пожал плечами:

– Не стоит сильно беспокоиться. Катринка сама может о себе позаботиться.

Он притянул Жужку к себе. Он не был с ней три дня – целую вечность.

– Я скучал по тебе, – прошептал он.

– Да? – Она счастливо улыбнулась. Он целовал ее шею.

– А ты скучала по мне?

Если честно, то нет. В дороге было весело, а перед соревнованиями она не могла думать ни о чем, даже о Томаше. Но теперь, рядом с ним, чувствуя его влажный язык около уха, пальцы, нежно поглаживающие ее соски, ей казалось, что она ждала этого момента все предыдущие дни.

– Да, – ответила она, – очень.

Сидя с Миреком Бартошем в ресторане на площади Старого города, Катринка не могла найти нужных слов, чтобы поделиться с ним тем, что ее тревожило. Он такой внимательный, обаятельный, любящий, так рад видеть ее – наливает ей шампанское, угощает лакомствами, гладит ее бедро под столом. Не желая портить ему настроение, она притворялась, что ей нравится еда и занимают его рассказы, смеялась, где нужно, отвечала, как было положено. Он с обожанием смотрел на нее, говорил, что ужасно скучал, как будто ее не было не три дня, а несколько месяцев.

Шел пятый месяц их связи. Катринка любила Мирека все больше и больше. В нем было все, что ей хотелось видеть в любовнике: привлекательная внешность, ум, обаяние, успех, внимание, мужественность. Когда они были вместе, он был ненасытен, желая ее два-три раза за ночь. Катринка была молодая, здоровая, безоглядная в любви, ей всегда было его мало.

Из-за того, что он был женат, они были осторожны, но не скрывались. Они часами болтали в городских кафе, бродили по мощеным тротуарам широких бульваров и узеньких улочек. Бартош обращал ее внимание на поразительное смешение архитектурных стилей: рядом стояли романские церкви и итальянские дворцы, готические башни, постройки в стиле барокко и рококо. Все чудесно гармонировало, придавая Праге великолепие дорогого фарфора.

Он показал ей место, куда во время второй мировой войны попала немецкая бомба, разрушив башню Старо-местной ратуши пятнадцатого века и ее часы с двигающимися фигурками Христа, апостолов и символической Смерти, которая ударяла в колокол. Они прогуливались перед Театром имени Тыла, где в 1787 году состоялась премьера известной оперы Моцарта «Дон Жуан», останавливались на Карловом мосту, чтобы полюбоваться его статуями. Они посещали галереи Национального музея в Штернберкском дворце, старую синагогу, еврейское кладбище. Побывали на представлениях в Национальном театре, танцевали в пивном баре четырнадцатого века, ужинали в дорогих ресторанах. Бартош избегал мест, где он мог встретить тестя или жену, а все остальные его не волновали. Люди, конечно, сплетничают, но у него с женой полное взаимопонимание.

Закончив съемки фильма «Дом на улице Чоткова», он готовил его к выходу на экран и одновременно работал над следующим сценарием. Но это не отнимало у него много времени. Он рано заканчивал работу, по выходным бывал свободен и мог уделять Катринке больше времени. Ему хотелось все время быть с ней, ему нравилось ее общество. Обычно он не любил проводить с женщинами много времени в постели, ему быстро все надоедало, хотелось заняться чем-то поинтереснее романов: быть в кругу восхищенных студентов, например. Но с Катринкой он никогда не скучал. Ее красота пьянила его, ее энергия восхищала, ее вкус к жизни захватывал. Он был безумно увлечен ею как женщиной, чего с ним не случалось раньше.

В выходные, вместо того чтобы отдохнуть, он упрашивал ее поехать за город, не в «хату», где часто бывала Власта, а куда-нибудь в сельский домик в горах или в маленькую гостиницу в Словакии. Из-за тренировок летом и осенью и соревнований зимой Катринка редко сопровождала его, не поддаваясь ни на какие уговоры. Ее преданность спорту удивляла, злила и одновременно восхищала его. Никогда ни одна женщина не могла сказать ему «нет», даже Власта, которую он мог заставить делать все, что хотел. Если Катринка отказывала ему, его недовольство всегда уступало место страсти.

В начале учебного года Бартош снял для Катринки в Малой стране комнату в маленьком очаровательном домике с цветочными ящиками под окнами и красной черепичной крышей. Домик принадлежал матери его школьного друга, погибшего на войне. Бартош помогал ей деньгами и впервые попросил об ответной услуге. Она согласилась, поверив рассказу о случайном знакомстве со студенткой которой негде жить.

Катринка сообщила родителям, что Жужка переехала к Томашу и она тоже хочет оставить общежитие и снять комнату; так как хозяйка, госпожа Колчик, пользовалась хорошей репутацией, Иржка и Милена не возражали. Катринка не лгала родителям, но и не говорила всей правды. Хоть они и хорошо относились к Миреку Бартошу, они никогда не приняли бы его в качестве ее любовника. Даже если убедить их в том, что разница в возрасте ничего не значит, они сочтут его жену непреодолимым препятствием. И никакие разговоры о современных браках не убедят их. Они были религиозны и очень старомодны. Они верили, что брак соединяет до гроба, несмотря ни на что.

– Еще кофе? – спросил Мирек. – Или вина?

Катринка покачала головой.

– Нет, ничего.

Она избегала его взгляда, делая вид, что высматривает официанта, который уже спешил к Миреку. Она решила, что дальше откладывать нельзя. Когда они будут дома, она ему все расскажет.

Они вышли из ресторана и направились к машине. Ночь была холодной, воздух чистым, на фоне звездного безоблачного неба виднелись очертания шпилей освещенных соборов «Золотой Праги Глаза Катринки наполнились слезами то ли от ветра, то ли от красоты этой ночи, то ли от смутного предчувствия. Она дрожала, и Мирек обнял ее.

– Ты замерзла. Бедняжка, у тебя легкое пальто. Я должен купить тебе шубу. К Рождеству. Это будет тебе подарком. Соболья шуба из России.

– Нет, нет, – запротестовала Катринка. – Я не замерзла. Просто чудесная ночь.

За пять месяцев он надарил ей массу подарков: кожаные сумочки из Италии, платья из Франции, флаконы духов «Шанель № 5», немецкий проигрыватель, американские голубые джинсы. Вся эта роскошь была доступна немногим в Чехословакии. В Германии, Швейцарии и скандинавских странах за фильмы Бартоша платили валютой, из путешествий за рубежом он привозил все, что хотел, не имея проблем с таможней.

Когда они приехали домой, госпожа Колчик, которая не желала знать, что творится у нее под носом, уже ушла в свою комнату. Возможно, она не хотела сталкиваться с Бартошем и смущать его. Они с Катринкой могли топать, как штурмовики, она и тогда не вышла бы посмотреть, в чем дело. Но они вели себя тихо, стараясь не беспокоить ее.

Когда они вошли в комнату Катринки, Мирек обнял ее, уткнулся лицом в ее шею.

– О Господи, – прошептал он, – как я скучал по тебе.

Не ответив, Катринка отстранилась.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она. Мирек удивился и испытующе посмотрел на нее. Что случилось? В душу закрались предчувствия. Уж не собирается ли его Катринка, такая независимая, любящая и свободная в любви, устроить ему сцену? Мирек Бартош питал отвращение к сценам, если они были не на подмостках.

– Хорошо, – сказал он. – Коньяк.

Комната Катринки была очень уютна, как, впрочем, и весь дом. В ней стояла недорогая мебель из светлого дерева и было несколько антикварных вещей. В углу – столик со спиртным. Она подошла к нему и налила коньяк в уникальные бокалы из чешского хрусталя ручной работы, его подарок. Один подала ему, другой взяла себе. Напряженно улыбаясь, отпила глоток; спиртное обожгло горло. Глаза наполнились слезами.

Он поднял бокал. Отпил коньяк, смакуя его вкус, закурил французскую сигарету и замолчал, решив не спрашивать, что случилось. В конце концов, она может не решиться на разговор, и вечер пройдет так, как он рисовал его в своем воображении: обнаженное тело Катринки в различных позах, невыносимо соблазнительное. Внезапно им овладела паника. Не откажется же она встречаться с ним? Конечно, нет. Он улыбнулся. Если решится, то он знает, как повлиять на нее.

Увидев его улыбку, Катринка собралась с духом. Он такой большой, сильный, абсолютно независимый, уверенный в любви.

– Я беременна, – сказала она. Мгновение до него доходил смысл сказанного.

– О Господи, – пробормотал он. – Ты уверена?

Он не ожидал этого. Никто никогда не ожидает, хотя это случается довольно часто. Он сделал большой глоток коньяку, и, к его изумлению, его захлестнула волна радости. Он поставил хрустальный бокал, загасил сигарету и заключил Катринку в объятия.

– Милая, – прошептал он. – Сколько?

– Два месяца.

Она отстранилась, чтобы видеть его лицо, думала, что увидит на нем недовольство, но увидела только нежность. Он посадил ее на колени, гладил ее волосы. У него был тридцатилетний сын, чья жена ждала сейчас второго ребенка, и дочь, на несколько лет старше Катринки, беременная первым ребенком. Его умиляло, что его ребенок будет младше его внуков. Он чувствовал себя не по годам молодым.

– Я думала, ты расстроишься, – сказала она.

– Это будет непросто. – Его рука соскользнула с волос на ее руку, затем на грудь, которая будет кормить его ребенка. Он нежно ласкал ее.

– Что мы будем делать?

– Я не знаю. Нужно подумать.

– Спортивный комитет… – начала она было, желая поделиться с ним своими страхами.

– Оставь все мне, – перебил он ее. – Ты ведь доверяешь мне?

– Да, – сказала она, желая верить, что он все уладит.

Он начал расстегивать ее блузку, она попыталась его остановить.

– Я хочу видеть твои груди, – сказал он, раздевая ее. – Они так красивы.

Несмотря на то, что Катринка была худенькой, грудь у нее была полная. Он взял в руки ее груди, чувствуя ладонями шелковистость кожи.

– Как они красивы, – повторил он. Он уложил ее рядом с собой, целовал ее грудь, одна его рука отдыхала у нее на животе, где рос их ребенок.

Катринка попробовала сопротивляться тем чувствам, которые овладевали ею, когда Мирек дотрагивался до нее. Им надо было многое обсудить, решить столько вопросов. Ей хотелось знать, что он собирается делать. Она тронула его волосы.

– Мирек, скажи…

Он прервал ее поцелуем. Его рука скользнула по ее ноге под юбкой, приспустила трусики. Она застонала, почувствовав его пальцы.

Он приподнял голову, посмотрел на ее охваченное страстью лицо. Сейчас ей не хотелось ничего, кроме любви. Она обхватила его голову, прижала к себе.

– Не волнуйся, – сказал он. – Я позабочусь о тебе. Я люблю тебя. – Он даже не думал, что так сильно ее любит. Он обожает ее. Чувствовал ли он что-нибудь подобное к другой женщине? Он не может предать ее. Он женится на ней. Все сразу же стало ясным. Он разведется с Властой и женится на ней.

– Я люблю тебя, – пробормотал он. – Боже, как я люблю тебя. – Восторг затопил его.

Глава 14

– Катринка, пожалуйста, пойми. Я ничего не могу сделать.

– Я понимаю, – ответила она упавшим бесцветным голосом.

Прошла неделя с тех пор, как она сказала Миреку, что беременна. Всю неделю от него не было вестей, а сегодня он поджидал ее после занятий. Когда она увидела его машину рядом со своей, то ощутила прилив радости, как будто луч солнца пробил облака.

А потом она увидела его лицо.

– Садись, – сказал он, открывая ей дверь. Он слегка поцеловал ее, завел машину и выехал по Манесову мосту за город.

– Извини, что не звонил, я был занят.

Всю минувшую неделю в ней боролись надежда и отчаяние, вера в любовь Мирека сменялась сомнениями. Ради нее ему придется стольким пожертвовать. Хватит ли у него решимости пойти на это? Имеет ли она право требовать это от него?

Да, конечно, убеждала она себя, лежа по ночам без сна. Он так же в ответе за этого ребенка, как и она. Даже больше. Он льстил ей, ухаживал за ней, вскружил ей голову. Он не должен был соблазнять ее. Он старше и опытнее. Он должен был все знать.

Нет, конечно, нет, думала она в другой раз. Она же не дурочка. Она отдалась ему добровольно, потому что любит его. К чему упреки. Никого нельзя порицать за любовь.

Мирек тоже всю эту неделю не спал по ночам. Он разрывался между любовью к Катринке и чувством самосохранения. Сейчас он ее любит, хочет, а что потом? Много раз он думал, что любовь будет продолжаться вечно, а ее хватило лишь на несколько месяцев. Вдруг ради нее и ребенка – а он не особенно любил детей – ему придется отказаться от всего, а через год он обнаружит, что она совсем его не интересует. Сейчас ему казалось, что это вполне возможно, даже более того.

Другие решились бы. Иначе для Катринки будет все потеряно. Он думал так в те мгновения, когда ночью страстно желал ее или когда днем вспоминал ее смех. Но здравый смысл брал верх. Другие не были женаты на Власте Мач. В их отношениях с женой все было ясно, они не интересовались увлечениями друг друга, но она дала ему понять, что разведется лишь в том случае, если это будет одобрено ее отцом. А ее отцу не стоило вставать поперек дороги. Нравилось ему это или нет, но Мирек должен был признать, что, несмотря на его талант и осторожные политические взгляды, его карьера не была бы столь стремительной, если бы не поддержка тестя. Не было бы ни возможностей, ни успеха, если бы за его спиной не стоял его тесть Мач. Стоило ли не считаться с Властой, делать ее несчастной, зная, что Мач может отомстить. Мирек Бартош не хотел провести остаток дней в лагере по обвинению, сфабрикованному секретной полицией.

Всю неделю он провел в их с Властой роскошной квартире в Новом городе, в Праге. Квартира была обставлена великолепной мебелью, полна дорогих вещей, привезенных им из-за границы. Он сравнивал комфорт и безопасность со скудным существованием в лагере. При мысли об этом его пробирал холодок и останавливалось дыхание. Он обзывал себя трусом и истериком. В конце концов, сейчас не шестнадцатый век: из груди не вырывают живое сердце, не оскопляют за любовь и не отправляют в ссылку.

Мирек с Властой и детьми были приглашены на обед по случаю дня рождения тестя. Он изучал лица друзей Мача, высокопоставленных чиновников, отметил у них сочетание веселых улыбок и жестких глаз.

– Хорошо мы живем, – сказала Власта, когда они вернулись домой.

– Да, – согласился он.

– Было бы глупо все испортить.

Кто-то донес ей или она сама заметила перемену в нем?

– Да, – опять ответил он.

Она поцеловала его и принялась ухоженными руками с маникюром вынимать из волос шпильки, державшие прическу.

– Я просто вымотана, – добавила она. – Тяжелый вечер.

На следующий день он поехал к Катринке.

– Что ты будешь делать? – спросил он, объяснив ей, почему ему невозможно расстаться с Властой. Они стояли на обочине узкой горной дороги. Внизу расстилались долины Богемии. Днем можно было увидеть низкие зеленые холмы, но сейчас, ночью, на темном ландшафте одинокими звездочками сверкали огни ферм. Стараясь не разрыдаться, Катринка невидящим взором уставилась в окно.

– Я не знаю, – сказала она.

– Ты не можешь оставить ребенка.

– Нет. Не знаю. Мне нужно подумать.

На нее внезапно навалилась усталость. Ей хотелось уснуть и не просыпаться.

Мирек был рад, что не видит ее лица.

– Я помогу. Чем смогу…

– Да, – согласилась она.

Внезапно он повернулся к ней, обнял и крепко прижал к груди.

– О Господи, Катринка. Я люблю тебя. Я действительно тебя люблю.

Она резко оттолкнула его:

– Не говори мне этого. Я не хочу этого слышать. Он помрачнел и почувствовал себя очень старым.

– Да, конечно. Ты права.

Всю ночь Катринка проплакала, уткнувшись в подушку, чтобы не услышала госпожа Колчик. Она никогда еще не чувствовала себя такой одинокой, испуганной и несчастной.

Даже если бы Мирек женился на ней, заботился о ней и ребенке, все равно были бы сложности: нужно было сообщить все родителям, бесконечно огорчить, подорвать их веру в нее, объясняться в Спортивном комитете, распрощаться с университетом и лыжной командой, забыть о карьере спортсменки, оставить надежду на олимпийскую медаль, потерять все привилегии. Но ради Мирека она с радостью отказалась бы от всего, отдала бы ему свою жизнь. Она верила, что он обеспечит ей покой и безопасность, что у них будет уютный, полный любви дом.

Катринка думала, что Мирек Бартош занимает прочное положение, его успех гарантировал это. Для нее было новостью, что ее любовь может чем-то угрожать ему. Может быть, его страхи по поводу лагеря были только способом вычеркнуть ее из своей жизни. Она лежала в темноте, снова и снова вспоминая его слова, пытаясь найти в них для себя крупицу надежды. Она гнала от себя мысль, что он обманывает ее. Он любит ее. Он женился бы на ней, если это было бы возможно. Но это было невозможно, поэтому ей все придется решать самой.

Утром она пошла на занятия, тупо отсидела положенные часы, отказалась от приглашения Жужки пообедать с ней и с Томашем.

– Скажи, что случилось, – настаивала Жужка, – ты ужасно выглядишь.

– Я поссорилась с Миреком, – призналась Катринка, не желая что-либо добавлять.

– Ублюдок, – пробормотала Жужка, когда Катринка отошла. Ее симпатии к Миреку исчерпались.

Ночью Катринка опять лежала без сна, слушая тиканье часов на прикроватном столике. Ей нужно было принять решение. Если кто-нибудь из Спорткомитета заподозрит, что она беременна, то от нее уже ничего не будет зависеть. Если они решат, что ей надо оставить ребенка, то они лишат ее всех привилегий. Если же посчитают, что она не может быть матерью, заставят ее сделать аборт. Катринка не могла решить, что же ей делать, и поэтому не могла пойти со своей бедой к Оту Черни, которому придется обо всем рассказать в комитете. Она не могла поделиться с Томашем и Жужкой не потому, что не знает, что они натворят по неосмотрительности. Мысль о том, чтобы рассказать все родителям, наполняла ее страхом. Как перенести их боль и разочарование? Одиночество она тоже переносила с трудом.

Субботние соревнования отвлекали Катринку от мрачных мыслей. Стоя на старте, она думала только о победе. Она не выиграла, но ощущение свободы, отсутствие страха и боли, скольжение лыж по снегу, радость от полета с горы доказали ей, что есть жизнь и помимо Мирека Бартоша. Тоска вернулась, но этой искры надежды на спасение было достаточно, чтобы поддерживать ее на протяжении нескольких мрачных недель.

К Рождеству Катринка приняла решение. Когда она приехала домой, от наблюдательной Милены не ускользнули бледность ее лица, круги под глазами.

Когда они вернулись в первый вечер домой, поужинав с Гонзой и Даной, Милена предложила выпить чаю перед сном. Иржка хотел было откланяться, ему нужно было вставать рано утром, но взгляд Милены остановил его, и он опустился в кресло.

– Я помогу, – предложила Катринка.

– Нет, нет, – возразила Милена. – Поговори лучше с папой. А я сейчас вернусь.

Иржка закурил и улыбнулся дочери:

– Как хорошо, что ты дома.

– Да, дома хорошо, – подтвердила Катринка. Она надеялась, что ей не станет плохо от табачного дыма. В последнее время ее мучила тошнота.

Разглядывая дочь, Иржка удивился, что не обратил раньше внимания на ее усталый вид. Он решил, что она, как обычно, слишком много утруждает себя: учеба, спорт, работа, друзья. Надо будет поговорить с ней до ее отъезда. Жаль, что у нее такие короткие каникулы. Ей нужно было ехать на соревнования в Инсбрук, но она определенно нуждалась в отдыхе.

Вернулась Милена с подносом, налила чай, поставила тарелку с домашним печеньем. Затем села и посмотрела на дочь.

– Ну? – спросила она.

Неделями Катринка представляла, как она сообщит все родителям, но так и не смогла придумать, как это лучше сделать.

Она заколебалась и сказала:

– Я беременна.

Минуту стояла тишина. Ее слова, казалось, повисли в воздухе, прежде чем упасть.

– О Господи! – прошептал Иржка.

– Я не решалась сказать вам. Я не знаю, что теперь делать.

– Делать? Ничего не нужно было делать или, по крайней мере, быть осторожней, – раздраженно сказала Милена.

Выражение лиц родителей испугало ее. Катринка заплакала впервые с того ужасного вечера, когда Мирек отказался жениться на ней.

– Я виновата, – всхлипывала она. – Я не хотела причинить вам боль.

Даже в кошмарных снах Милена не могла представить ничего более ужасного. Ее красивая, безрассудная, храбрая дочь, конечно же, должна была влюбиться, отдаться без колебаний и забеременеть. Милена пересекла комнату, села рядом с Катринкой, обняла плачущую дочь.

– Все хорошо, милая. Все хорошо. Не плачь. Мы просто удивлены, вот и все.

– Кто? – спросил Иржка, от волнения у него перехватило горло.

Катринка рассказала им о Миреке Бартоше. Милена не могла поверить в это – волна ярости захлестнула ее при воспоминании о высоком, красивом мужчине, флиртовавшем с ней много лет назад. Ярость к нему смешалась с жалостью к дочери. Иржка не испытывал ничего, кроме гнева. Впервые в жизни он почувствовал, что может убить. Он вскочил, выкрикивая ругательства, каких никогда не слышали в этом доме.

Пораженная Милена смотрела на него.

– Иржка, пожалуйста…

– Он не виноват, папа, – взмолилась Катринка. – Я знала, что делаю.

– Ты ребенок. Ребенок.

– Нет. Я женщина.

Женщина. Он посмотрел на Катринку.

– О Господи, – простонал он. Катринка бросилась к нему и обняла.

– Папа, пожалуйста, прости меня. Пожалуйста.

Он прижал ее к себе.

– Я люблю тебя, – наконец сказал он. – Больше жизни.

Милена закурила, надеясь, что это успокоит ее.

– Ты решила, что будешь делать? – спросила она, будучи уверенной, что Катринка приехала домой с готовым решением.

– Да… Я хочу оставить ребенка.

– Катринка, нет! Подумай, что ты делаешь!

Она сошла с ума, думал Иржка, все бросить! Как она может думать об этом?

– Я думала. Неделями.

Было бы разумнее сделать аборт. Катринка знала это, но сразу же отказалась от этой мысли. И не только из религиозных соображений. Она отказалась от аборта потому, что боялась, что будет жалеть об этом поступке всю жизнь. Выкидыши Милены, бесплодие Ольги, их переживания оказали огромное влияние на Катринку, воспитав в ней уважение к чуду рождения и страх оказаться бесплодной.

– Я хочу сохранить ребенка, – повторила она, зная, что никогда не пожалеет об этом решении.

План Катринки был сложным, но она была уверена, что он сработает. Самым сложным было сохранить в тайне беременность до конца весеннего семестра – к тому времени она будет на восьмом месяце. Высокая, стройная, со спортивной фигурой, Катринка была уверена, что сможет обмануть всех. Это необходимо, если она хочет избежать столкновения со Спорткомитетом и продолжать свободно путешествовать.

В конце учебного года она поедет в Мюнхен якобы для работы в отеле, до начала тренировок на снежных склонах Италии в августе. Получить визу будет несложно, Катринка уже много раз бывала за границей с лыжной командой и без всяких происшествий. Ее родители приедут в Мюнхен, как только смогут. Но чтобы не вызвать подозрений, они поедут в Германию окружным путем. Они будут жить все вместе до тех пор, пока не родится ребенок.

Перед поездкой к родителям Катринка согласилась встретиться с Миреком, чтобы попросить его о помощи. Нужны были его связи, чтобы оформить документы для Иржки и Милены. Чтобы люди не оставались за границей, правительство запрещало выезжать туда одновременно всей семьей. Мирек считал ее план безумным, но согласился помочь. Чего это будет ему стоить: несколько бутылок вина, голубые американские джинсы, взятка?

Он дешево отделался, но облегчение было смешано с сожалением. Он хотел сохранить в своей жизни Катринку и ребенка, хотя и не ожидал от себя столь сильных отцовских чувств. Его сын и дочь всегда были недовольны им, как отцом. Для них он был эгоистом. Он был поглощен своими фильмами, жил в мире фантазии. Да, это так. Но Катринка с темными волосами, голубыми глазами, заразительным смехом и сильным телом, которое плавилось под ним, когда они занимались любовью, была ожившей мечтой.

Катринка сказала родителям, что Мирек поможет еще в одном. Он предложил заплатить за ее роды в частной клинике Мюнхена. Клиника принадлежала доктору, которого он несколько раз встречал на приемах, устраиваемых властями Праги для иностранных артистов. Мирек заверил ее, что доктор Клаус Циммерман умеет держать язык за зубами, хотя это было важно только для него.

– А что потом? – спросила Милена. – Что мы будем делать, когда ребенок родится?

Катринка заколебалась.

– Я останусь с ребенком на Западе.

Увидев ужас на лицах родителей, она быстро добавила:

– А что еще мне остается делать? Здесь я потеряла все. На Западе у меня будет возможность чего-нибудь добиться.

– Мы никогда не увидим тебя больше? – спросил Иржка. – Это ничего для тебя не значит?

Если кто-либо из семьи эмигрировал, ее остальным членам никогда не выдавали визу на выезд. Иржка думал только об этом, хотя многое было поставлено под угрозу: его работа, работа Милены. У них не будет будущего. Они воспитали изменника и должны быть наказаны за это.

– Конечно, значит. – В голосе Катринки слышалась мука. – Но что делать? У меня есть выбор?

Она глубоко вздохнула.

– Все меняется. Сейчас правила не такие строгие, как раньше. Мы будем видеться. Я знаю. – Она старалась убедить не только их, но и себя.

Милена погасила сигарету, стала убирать посуду.

– Пойдемте спать, – сказала она. – Поздно. Мы устали. Слишком устали, чтобы думать. Мы поговорим завтра. – Она взяла поднос и вышла на кухню.

Иржка и Катринка, боясь встретиться взглядами, пожелали друг другу спокойной ночи. Милена на кухне мыла и вытирала чашки, думала о часах, которые они привезли из Польши, о ярко раскрашенной желтой керамике, которую ее родители подарили им на свадьбу. Она думала о ферме и Зденке с сыновьями, о Дане и ее розах, о Гонзе, об их этой квартире, где она жила счастливо с мужем и ребенком. Как можно все это оставить?

Потом она пошла в маленькую ванную и переоделась. Пристально разглядывала свое лицо в зеркале. На лбу и вокруг рта были глубокие морщины. Ее рыжие волосы тронуты сединой, а глаза затуманены болью.

Всю жизнь она старалась, чтобы у Катринки было все самое лучшее. Она готовила для нее, убирала, экономила на себе, шила ей одежду, ездила с ней па соревнования, проводила бессонные ночи, с ужасом воображая сломанные ребра и позвоночник. Разве после всего этого она не имеет права на спокойную и безмятежную старость?

Ее удивляло, что она не в бешенстве. Конечно, она рассердилась, была разочарована и обижена, но сейчас сильнее всех остальных чувств была жалость к дочери, которой пришлось так много пережить за последние недели, признать, что жизнь разрушена, и попытаться спасти хоть что-то из-под руин.

Милена думала о детях, которых она потеряла, и сомневалась, что на месте Катринки у нее хватило бы смелости оставить ребенка. Без сомнения, ее дочь была упряма, любила рисковать, но она была смелой.

Она легла в постель рядом с Иржкой. Чувствовала, как он возбужден и не спит. Она обняла его и мягко сказала:

– Мы должны будем остаться с ней в Мюнхене. Мы не можем оставить ее и ребенка одних.

– Я знаю. – Он повернулся. – Мы должны будем все бросить.

– Да. Но мы будем вместе. – Она поцеловала его. – Мы будем работать и строить новую жизнь.

Зная характер Милены, Иржка понимал, как трудно ей далось решение в их возрасте все бросить и начать жизнь заново в незнакомой стране.

– Мы поедем в Англию, – добавил он, – или в Австралию.

У них там были друзья, которые уехали из Чехословакии много лет назад, во время переворота.

– Это будет приключение, – сказала Милена.

– Ты смелая, – ответил Иржка, понимая, что говорит чистую правду. Все эти годы Милена жила в страхе, разрешая ему и Катринке жить так, как они хотят.

– Если бы, – вздохнула она.

Они не говорили о Гонзе и Дане, Зденке и ее сыновьях, о том, как тяжело будет с ними расстаться. «Катринка права, – думал Иржка. – Мир меняется так быстро. Может быть, мы еще увидим их».

Глава 15

– Ну, моя дорогая, счастлив сообщить вам, что все ваши анализы превосходны. Вы отменно здоровая молодая женщина. У вас будут абсолютно нормальные роды.

Катринка откинулась в бидермайеровском кресле и улыбнулась доктору. Она всегда считала себя здоровой, а теперь была уверена в этом.

Клаус Циммерман посмотрел на Катринку, которая сидела к нему лицом. Восемь месяцев беременности, а едва заметно. Такое бывало в его практике, но редко. Если бы анализы не показали, что она абсолютно здорова, можно было бы подозревать, что плод развивается плохо.

– Я восхищен тем, что вам удается оставаться такой стройной.

– Я ем не переставая, – ответила Катринка по-немецки. Она изучала этот язык в школе и практиковалась в нем во время летних приездов в Мюнхен. – Но только полезные продукты. Решив не поправляться, она месяцами тщательно соблюдала диету. – И конечно, я все время занимаюсь гимнастикой.

Циммерман заглянул в свои записи.

– Вы горнолыжница?

– Да, – ответила Катринка.

Падение во время спуска не причинило вреда ни ей, ни ребенку, об этом можно было теперь не беспокоиться. Циммерман весело кивнул и сказал:

– Мне бы хотелось, чтобы все мои пациенты понимали значение гимнастики.

Он был высокий и очень худой, с точеными чертами лица, светлыми волосами и чуть более темными усами.

Катринка отметила, что он похож на киноактера. Но было в нем что-то отталкивающее. От него исходила какая-то холодность, хотя с Катринкой и другими богатыми женщинами, немного влюбленными в него, доктор Клаус Циммерман был воплощенной любезностью. Он доверительно улыбнулся и спросил:

– Что вы собираетесь делать после рождения ребенка? Вы думали об этом?

Его улыбка, заметила Катринка, совершенно не отражалась в его глазах. Они были серые и напоминали ей темное и холодное Балтийское море, каким она его запомнила на отдыхе в Польше дождливым летом.

– Да, – кивнула она.

Он вопросительно посмотрел на нее взглядом полицейского, ожидая продолжения ответа. Катринка решила не распространяться. Даже Миреку она не все сказала.

– Все готово, – холодно добавила она.

Как с ней непросто, подумал Циммерман, восхищаясь ею и в то же время раздражаясь. Ей всего девятнадцать лет, не замужем, ждет ребенка. При этом ведет себя как аристократка, которой надоело его назойливое любопытство.

Он сдержал раздражение, изобразил дружелюбный взгляд и сказал:

– Мирек говорил мне, что вы собираетесь оставить ребенка.

– Да, – резко ответила Катринка, сомневаясь, что Мирек обсуждал с этим человеком интимные вопросы.

– А вы уверены, что это разумно?

– Мирек не согласен с моим решением? – заподозрила Катринка.

Циммерман заколебался, не зная, что ответить. Для Катринки этой паузы было достаточно: она не может доверять ни единому его слову.

– Нет, нет.

Мирек сказал ему, что девушка делает глупости, оставляя ребенка, но он сделает все, чтобы помочь ей.

– Когда я предложил ему устроить будущее ребенка, он, конечно, сказал мне, на что вы надеетесь.

– На что? – Катринка уловила тень сомнения в его голосе.

– Незамужней женщине очень трудно вырастить ребенка одной.

– Я справлюсь.

Катринка говорила по-немецки очень хорошо, но не настолько свободно, чтобы уловить все нюансы языка, подумал Циммерман. Он говорил медленно, тщательно подбирая слова, стараясь убедить ее, что одинокой матери очень трудно растить ребенка и одновременно зарабатывать на жизнь. Он нарисовал ей бесперспективное будущее, в котором ее ждет тяжелая работа и нищенское существование.

– Разве вы этого хотите для себя? И для ребенка? Катринка почувствовала холодную ярость. Она лучше умрет, чем будет так жить.

– Нет, – быстро ответила она. – Не хочу, – продолжала она. – И у меня все будет по-другому.

– Вы уверены?

– Да. Абсолютно.

– Катринка, дорогая, будьте рассудительны. Вам нужно принять единственно верное решение. От этого зависит не только ваше будущее, но и будущее вашего ребенка.

– Я уже все решила. Я думала об этом месяцами. Я оставлю ребенка.

Ее голос звучал твердо и спокойно. Она не из тех молодых женщин, которые склонны к истерикам, с восхищением подумал Циммерман. Он продолжал убеждать ее:

– Пожалуйста, подумайте. Я желаю вам только добра.

– Да, знаю. – Если Мирек доверял этому доктору, то и Катринке не оставалось ничего другого, хотя он ей очень не нравился.

Циммерман встал:

– Я жду вас в конце месяца. Договоритесь о времени приема с фрау Браун.

Он вышел из-за стола и проводил Катринку до двери своего роскошного кабинета.

– Вы довольны своим жильем?

– Да, – ответила Катринка. – Фрау Браун очень добра ко мне. Квартира удобная – Мирек и Циммерман договорились, что Катринка будет жить в районе Нью-хаузена, недалеко от клиники. Квартира принадлежала Эрике Браун, личному секретарю доктора Циммермана.

– Отлично. Приятно слышать. – Он задержал ее руку в своей, заглянул ей в глаза. – Вы смелая женщина.

Он улыбнулся, и на этот раз Катринка увидела понимание в его глазах. Она дружелюбно улыбнулась в ответ и вышла в пустую приемную. Катринка была сегодня последним пациентом.

Эрика Браун отвлеклась от бумаг на письменном столе и с любопытством взглянула на них. У него ничего не получилось, подумала Эрика, когда ее глаза встретились с глазами Циммермана.

– Когда доктор просит вас прийти? – спросила она Катринку, подошедшую к письменному столу.

Эрика была пышной женщиной, которой далеко за тридцать, с крупными красивыми чертами лица, с крашеными льняными волосами, большим чувственным ртом и карими глазами под тяжелыми веками. Она внимательно рассматривала Катринку. Она была рада, что доктору не удалось уговорить Катринку. Эрика знала, что женщины часто поддавались на уговоры.

– Он просил зайти в конце месяца.

Клаус Циммерман закрыл дверь и вернулся к письменному столу. Он любовно оглядел кабинет. Затянутые шелком стены были увешаны офортами семнадцатого века, бидерманеровская мебель поражала своей элегантностью, в кабинете были расставлены антикварные медные лампы и коллекционные китайские статуэтки, вырезанные из жадеита. Было сделано все, чтобы произвести благоприятное впечатление на богатых пациенток. Безусловно, он многого достиг за десять лет своей практики. Он был не просто хорошим акушером и гинекологом, а ведущим врачом, к которому обращались в сложных случаях, будь то лечение бесплодия или роды. Разум подсказывал ему, что он должен удовлетвориться достигнутым, но его это не устраивало. Ему все казалось, что со времен своей нищенской юности он заработал пока недостаточно. И будет ли когда-нибудь достаточно, чтобы забыть, как во время войны, когда ему было двенадцать, он рылся в мусорных баках в поисках пищи, чтобы прокормить себя и мать.

Он думал сейчас о красивой и упрямой Катринке, которая приговорила себя к нищенской жизни. Потом вспомнил другую пациентку, избалованную дуру, страдавшую оттого, что не может подарить мужу наследника. Эти две женщины были созданы друг для друга, а он будет действовать как рука Судьбы, конечно, за хорошую плату.

Он думал о младенце Катринки. Этот ребенок соединит в себе красоту и прекрасное здоровье матери с талантом и обаянием отца. Такой ребенок стоит приличной суммы. Циммерман вздохнул: вот уж не думал он, что Катринка столь упряма. Немногие так вели себя. Может быть, потом, когда она начнет понимать, что ей угрожает, то прислушается к доводам рассудка. Он надеялся, что вряд ли ему удастся заполучить еще одного такого ребенка в ближайшем будущем. Вдруг его сумасбродная пациентка передумает или попробует разрешить проблему в другом месте. В этом конкретном случае его волновали даже не столько деньги, которые она готова была заплатить, сколько благодарность ее и мужа, обладавшего огромным политическим влиянием. Клаусу Циммерману очень хотелось, чтобы такого рода люди были у него в долгу. Никто не знает, что может случиться.

Катринка вышла из клиники и поехала в центр города, на Максимилианштрассе. Она была в Мюнхене всего три дня. Чтобы чувствовать себя как дома, она уставила всю спальню в доме Эрики Браун цветами в горшках и семейными фотографиями. Катринка уже успела найти работу.

Чтобы заработать немного денег к рождению ребенка, она на следующий день после приезда отправилась в лучший отель Мюнхена «Четыре времени года», чтобы предложить свои услуги в качестве горничной. Был июнь, начало туристского сезона, и рабочие руки были нужны. Катринку приняли.

В сравнении с предыдущими годами работа в вечернюю смену казалась ей легкой. Катринка была из тех редких женщин, что остаются стройными до конца беременности, но, конечно, уставала к концу работы. Она заправляла кровати, раскладывала шоколадки по подушкам, меняла полотенца, выносила мусор, убирала комнаты. К тому же она оказывала различные мелкие услуги: приносила в номера по просьбе стаканы, полотенца, пакеты для прачечной.

Она была рада, что работает не только из-за денег, но и потому, что работа отвлекала ее от постоянного ожидания: приезда родителей, рождения ребенка, начала новой жизни. Бездеятельность свела бы ее с ума.

Зимой она все время была занята, ездила на соревнования, добросовестно занималась, хотя знала, что ей не придется защищать диплом, досрочно сдала экзамены, чтобы как можно раньше покинуть Прагу, пока живот не стал слишком заметен. Ота Черни обеспокоенно наблюдал за ней, даже как-то решил посоветоваться с ее отцом, но тот успокоил его, заверив, что у Катринки все идет нормально. Жужка винила во всем Мирека Бартоша. Катринка призналась ей, что порвала с ним. Томаш вообще ничего не замечал. В январе Александр Дубчек был избран главой правительства, и коммунистическая диктатура стала ослабевать. Зимой 1968 года впервые за двадцать лет появилось что-то похожее на свободу печати. Появились первые ростки свободы передвижения, свобода мысли и общения. Во всем чувствовалась жажда перемен. По всей стране прошли марши протеста и демонстрации, требующие немедленной демократизации политической жизни. Студенты, как всегда, были наиболее радикальными, и Томаш активно участвовал в движении протеста.

Хотя Катринка и замечала перемены и радостное возбуждение в стране, она была полностью поглощена своими собственными проблемами. Поскольку она часто бывала за рубежом, то почти не следила за политическими событиями в Чехословакии. Жужка тоже не участвовала в каких-либо политических событиях. С ее точки зрения, это непременно должно было привести к тюрьме, а не к переменам, во всяком случае, не к переменам к лучшему.

В конце семестра Томаш, желая быть в центре событий, решил, что на каникулы он останется в Праге и подыщет здесь работу. Жужка собиралась навестить родителей, а потом вернуться в Прагу, чтобы быть рядом с Томашем. Катринка попрощалась с ними в «Максимилианке». Ей было грустно, но она не хотела этого показывать. Они танцевали до изнеможения, потом она поцеловала их на прощание и последний раз вернулась в комнату госпожи Колчик.

В Свитов она заехала на несколько дней, чтобы собрать вещи. Тяжело было прощаться с Отой и Ольгой Черни, когда Катринка и родители обедали с ними в маленьком ресторане в горах. Она была неестественно весела, так что Ольга даже заподозрила, что Катринка пьяна. Ей удалось не расплакаться, и она даже пообещала Оте вовремя вернуться к летним тренировкам в августе.

На следующий день она попрощалась с бабушкой и дедушкой и отправилась в Мюнхен на своем голубом «фиате». Она ехала по сельской местности в Моравии, направляясь к границе, которую пересекала в последний раз. Родители должны были присоединиться к ней в конце июня, за месяц до рождения ребенка.

Дни, проведенные Катринкой в Мюнхене, были чудесными. Было тепло и солнечно: сырой погоды не было почти до конца лета. Она заканчивала работу после полуночи, спала долго, по восемь-десять часов, как никогда еще не спала в своей жизни, и вставала около полудня. Завтракала в одиночестве в большой старомодной кухне Эрики, потом прогуливалась по городу, посещала выставки, заходила в маленькие магазинчики в пешеходной зоне недалеко от Мариенплац, покупала приданое для младенца в магазине Кауфхофа, заходила перекусить в кафе «Глокеншпиль», слушала, как бьют часы на готическом фасаде ратуши. Они напоминали ей часы на башне в пражском Старом городе – много раз они с Миреком Бартошем слушали бой этих часов.

Как-то вечером они с Эрикой Браун ходили слушать «Тоску». Билеты Эрике дал Клаус Циммерман, который сам не мог пойти, его пригласили на трудные роды. Он попросил Эрику пригласить Катринку от его имени. Это было не столько проявление доброты, сколько желанием войти к ней в доверие. Катринка хорошо относилась к Эрике, но к Циммерману оставалась холодной, а ему было нужно, чтобы она считала его своим защитником, пекущимся о ее благополучии.

Этот вечер не принес Клаусу желаемых результатов, но опера доставила Катринке удовольствие. Этот вечер был полон очарования: ярусы лож в стиле рококо, шикарные туалеты дам, элегантность мужчин, возвышенная красота музыки – все пленяло Катринку. Когда тенор, о котором Катринка раньше не слышала, исполнял арию, у нее выступили слезы.

После этого Катринка не упускала возможности пойти в оперу. Она отвлекалась от своих проблем, слушая музыку Пуччини, Верди, Моцарта. Горевать о мадам Баттерфляй было лучше, чем оплакивать себя.

Как-то раз Катринка опаздывала на работу после дневного представления. Торопясь по Максимилианштрассе к «Четырем временам года», она, проталкиваясь через толпу, столкнулась с молодым человеком. При этом бумажный пакет, который был у него в руках, разорвался. На землю высыпались носки, нижнее белье, какие-то коробочки. Он наклонился, чтобы собрать их, выругавшись по-чешски. Катринка ответила ему на том же языке, извиняясь и торопливо помогая ему собрать рассыпавшиеся вещи. Она не любила опаздывать. Внезапно она почувствовала, что он молча идет рядом с ней. Она остановилась.

– Вам чего?

– Вы чешка? – спросил он.

– Да, – ответила она, удивляясь, что он догадался. Потом засмеялась – Я даже не заметила, что говорю по-чешски.

Он протянул ей руку.

– Франта Дохнал, – представился он.

Ему было около тридцати лет. Он был чуть ниже ее ростом, стройный, немного даже хрупкий, но не женоподобный. У него была эффектная внешность: темные волосы, светлая кожа, желто-зеленые глаза. Улыбка была открытой и дружелюбной. Он сразу вызывал доверие.

– Катринка Коваш, – сказала она, пожимая его руку. – Приятно познакомиться. Добрый день.

– Может быть, выпьем кофе?

– Очень жаль, но я опаздываю на работу.

– А после работы?

Она покачала головой.

– Я заканчиваю после полуночи и очень устаю.

– Тогда завтра?

Под ее свободным хлопковым платьем был хорошо заметен живот, а на руке не было обручального кольца.

Она заколебалась, боясь, что он не так поймет ее согласие.

– Только для того, чтобы освежить мои знания чешского, – упрашивал он. В Мюнхене была большая чешская колония, и у него было много подруг среди них, но не таких красивых, как эта темноволосая и в полном смысле слова сногсшибательная девушка.

Катринка засмеялась, и Франта, как все мужчины, был очарован ее смехом.

– Ну, хорошо, – согласилась она.

– Где?

– Кафе «Глокеншпиль». Знаете? Ну, а теперь мне нужно идти. – И она поспешила к служебному входу.

С самого начала она дала гонять Франте, что ее не интересует любовный роман, намекая, что ее сердце занято. Это, к сожалению, было правдой, хотя она и старалась забыть Мирека Бартоша. Катринка сказала Франте, что в Мюнхене подрабатывает, а потом присоединится к своей лыжной команде для тренировок. И это было бы правдой, если бы не ее беременность. Но она никогда не говорила о ней, а он ничего не замечал.

Боясь разоблачения, Катринка отказалась знакомиться с чешскими друзьями Франты. Вдруг кто-нибудь окажется наблюдательнее его. Хотя что это изменит? Катринка не могла ответить на этот вопрос, но предпочитала быть осторожной.

Франта же давно не знал осторожности. Большую часть жизни он был увлечен автомобилями, признался он Катринке за ужином в «Хиршгартенсе», открытом ресторане в Нимфенбургском парке. В 1949 году, когда он был еще ребенком, отец взял его на гонки Гран-при в Брно; Питер Уайтхед выиграл тогда чудесный красный «феррари». С тех пор Франта решил стать автогонщиком. Когда ему было пятнадцать, отец, понимая, что выбор сына окончателен, разрешил ему участвовать в небольшом ралли на его «аэро» 1932 года, при условии, что Франта поступит в университет на отделение прикладной механики. Получив диплом, Франта попал в технический отдел «Шкоды» и участвовал в авторалли за ее команду. Это давало ему возможность побывать в ряде европейских стран. Вскоре его перестало устраивать то, что он ездит только на «шкодах». Он хотел участвовать в гонках на машинах других известных фирм, но это было невозможно, пока он оставался в Чехословакии.

Долгое время он думал, как бы перебраться на Запад.

– Это сейчас просто, – говорил он ей, – когда Дубчек открыл границы. А когда я уезжал… – он покачал головой. – Все было по-другому.

Если бы у него были родственники за границей, он мог бы получить гостевую визу. Если бы были деньги, купил бы ее. Порой люди пытались пересечь границу под вагонами поездов. Иногда им это удавалось.

Наконец, он решил устроиться на работу в лесничество, которое граничило с Австрией. Через год своего дежурства он прихватил рюкзак с припасами и углубился в лес; несколько раз переправлялся через речки, боясь, что в любую минуту его могут схватить, потом две мили он полз по пустынной местности, которая отделяла Чехословакию от ее соседа. Все это было два года назад. Сейчас у него была работа в команде фирмы «Порш», он участвовал в любительских гонках, но жил надеждами на будущее.

Франту устраивали платонические отношения с Катринкой. Она была красивой и интересной, полной энергии, желающей все видеть и знать, с ней было легко. Ему нравилось быть в ее обществе, ну а роман – это не самое важное. Катринка ценила его дружбу. Он был внимательным и интересным. Она никогда не встречала людей, которые были бы смелее его. И он не давал ей чувствовать себя одинокой.

За день до отъезда родителей из Свитова Катринка позвонила им, чтобы убедиться, что все идет по плану. Опасаясь, что их подслушают, они говорили намеками, уверяли друг друга, что все идет хорошо, что они скоро увидятся.

В конце восьмого месяца Катринка по-настоящему чувствовала свою беременность. Она медленно двигалась, быстрее уставала, хуже спала, чувствуя, как в ней шевелится ребенок. Ей хотелось, чтобы поскорее приехали родители. Иржка и Милена должны были приехать в Мюнхен через три дня.

На четвертый день Катринка забеспокоилась. Она звонила в Свитов, но в квартире никто не отвечал. Она звонила бабушке и дедушке, но они ничего не знали. Эрика, желая успокоить ее, предположила, что они просто не торопятся. Но Катринка знала, что они хотели приехать как можно быстрее.

На пятый день утром Эрику разбудил телефонный звонок. Она постучала в спальню Катринки.

– Это родители? – спросила Катринка, которая уже не спала.

– Нет. Он назвался Томашем.

– Томаш? – Катринка неуклюже встала с кровати, сердясь на него. Наверное, пьян и звонит, чтобы рассказать о какой-нибудь очередной выходке, которую считает потрясающей. До нее даже не дошло, что Томаш не должен был знать, где она.

– Томаш? Ты знаешь, сколько времени? Что тебе нужно?

– Катринка… – Томаш говорил неуверенно, что редко с ним бывало.

– Что? – Внезапно ее охватил страх.

– Катринка, дорогая…

Он всхлипывал на другом конце провода.

– Томаш, что случилось?

– Твои родители… Произошла автомобильная катастрофа…

Катринка поняла, что случилось.

В это время года дни были длинными, и Иржка, наверное, решил не ехать до темноты, надеясь добраться до Мюнхена даже быстрее, чем обещал. Милена так хотела увидеть Катринку, что не спорила с ним. Но стемнело быстрее, чем они ожидали, а они были в горах на границе с Венгрией, где в окрестностях не было ни одной гостиницы. Около полуночи колонна русских армейских грузовиков выскочила на них из-за поворота. Водитель головного грузовика не ожидал встретить на дороге машину в такой час. Машины столкнулись. «Шкода» потеряла управление, подпрыгнула, как игрушка, брошенная ребенком, и полетела вниз, ударяясь о выступы, пока не взорвалась над ущельем.

Несколько дней ушло на то, чтобы извлечь тела и опознать изуродованные останки. Гонзе и Дане сообщили о несчастном случае через несколько часов после последнего звонка Катринки. Не зная, как позвонить ей, они позвонили в Прагу Томашу, надеясь, что он знает ее номер в Мюнхене. Он не знал, но выяснил у Мирека Бартоша.

– Что там делала Советская Армия? Вот что я хочу знать, – с болью в голосе сказал Томаш.

Катринка не могла произнести ни слова.

– Катринка, Катринка, что с тобой? – закричал Томаш, ругая себя за то, что не сумел сообщить ей эту новость осторожнее, да он и не знал, как это сделать по телефону.

– Все в порядке. Спасибо, Томаш, за то, что позвонил.

– Катринка! – закричал Томаш, боясь, что она повесит трубку. Но было уже поздно.

– Что произошло? – спросила Эрика, стоявшая в халате в дверном проеме. Катринка не ответила, Эрика подошла и обняла ее. Девушка дрожала.

– Дорогая, скажи, что случилось.

Катринка не могла говорить. Она открывала рот, но не могла произнести ни звука. Как произнести эти ужасные слова: мои родители мертвы. У нее закружилась голова, комната завертелась перед глазами, затем все провалилось в темноту.

Эрика подхватила ее, дотащила до дивана и уложила на него Катринку. Она заметила, что ее ночная сорочка влажная. Отходили воды. Эрика подбежала к телефону и позвонила в клинику.

Ребенок Катринки, мальчик, родился в полдень следующего дня, на четыре недели раньше срока. Она держала его на руках у груди, но не испытывала радости, глядя на его крошечное обезьянье личико. Ее боль и вина были слишком огромны. Если бы не она и этот ребенок, родители были бы живы.

Она постоянно плакала. Даже приняв снотворное, она забывалась беспокойным сном лишь на несколько часов и просыпалась с ужасной мыслью о смерти родителей. Она буквально чувствовала, как русский грузовик врезался в маленькую красную «шкоду». Сейчас ей хотелось быть вместе с ребенком в машине погибших родителей.

– Что ты собираешься делать, дорогая? – спросил Клаус Циммерман.

– Я не знаю, – с усилием ответила Катринка, пытаясь понять то, что он говорит.

– Как ты будешь справляться?

– Справляться?

Ты же не можешь сама ухаживать за ребенком в таком состоянии?

– Нет.

– Будет лучше, – мягко предложил он, – для вас обоих, если ты откажешься от него. Его может взять на воспитание семья, способная обеспечить ему ту жизнь, которую заслуживает такой красивый ребенок. Ты не сможешь предложить ему этого.

«Как я буду справляться?» – спрашивала себя Катринка, все надежды которой были на родителей. Всегда независимая и изобретательная, сейчас, без родителей, она чувствовала себя бесконечно одинокой и напуганной.

Два дня она не вставала с постели – растерянная, убитая горем. Клаус Циммерман окружал ее фальшивой заботой. Наконец, она сдалась.

Он дал ей время до утра подумать, чтобы, подписывая бумаги, она была абсолютно уверена в своем решении. Утром он принес бумаги.

– Ты уверена? – спросил он, показывая ей, где расписаться.

– Да, – сказала она, ставя свою подпись. Когда Катринка протянула ему бумаги, ее охватила паника, которая на мгновение пересилила скорбь. – Можно я попрощаюсь с ним? – попросила она.

Циммерман убрал ей волосы со лба и грустно покачал головой.

– Не стоит. Это будет слишком болезненно для тебя. В твоем положении, дорогая, сейчас лучше не испытывать боль.

Катринка согласилась.

– Ты поступила правильно.

Одной рукой он гладил ее волосы, а в другой держал на почтительном расстоянии бумаги.

– А теперь тебе нужно уснуть. Знаешь, что сказал по этому поводу Шекспир. Ты изучала Шекспира?

Катринка покачала головой.

– Сон распутывает все. Тебе нужно уснуть, Закрой глаза.

Катринка сделала так, как он просил.

– Хорошо, – прошептал Циммерман.

Он вышел из комнаты, крепко сжимая бумаги. Катринка осталась одна.

Глава 16

– Ты еще слаба, чтобы водить машину. Но Катринка настаивала.

Солнце заливало кухню Эрики Браун, делая ее жизнерадостной и уютной. Оно подчеркивало бледность Катринки, ее круги под глазами, которые стали унылыми и серыми, как небо в ненастный день. Даже ее густые темные волосы безжизненными прядями лежали на плечах. Эрике трудно было поверить, что это та самая девушка, которая приехала к ней месяц назад.

– Отложи отъезд хотя бы на несколько дней, – предложила Эрика.

– Я не могу. – Катринка с усилием подняла чашечку с кофе, отпила глоток, поставила ее на блюдце. Руки не дрожат – хороший признак. Она взяла кусочек яичницы с тарелки. Нужно поесть, чтобы хватило сил довести машину до Свитова. Мысль сесть за руль ужасала ее, машина стала для нее символом смерти. Но выбора не было.

– Я должна успеть на похороны.

– Дорогая, – мягко сказала Эрика, – позвони бабушке, они все отложат до твоего прибытия.

Катринка упрямо покачала головой.

– Я уезжаю сегодня, – повторила она.

Эрика нахмурилась и стала убирать со стола. Она очень беспокоилась о Катринке. Девушка была не в состоянии преодолеть такое расстояние на машине. Но не было никакой возможности остановить ее. Эрика считала, что Катринке нужен покой.

– Завтракай, – прикрикнула она на Катринку, когда та хотела ей помочь, затем устыдилась своих слов и добавила более мягко:

– Тебе нужно подкрепиться.

Когда Эрика ушла в клинику, Катринка вернулась в свою комнату. Солнце заливало ее через большие окна, но Катринка не обращала на него внимания. Она осторожно двигалась по комнате, как будто боялась упасть, и упаковывала вещи.

Прошла неделя со времени звонка Томаша и рождения ее ребенка. Почти все это время она провела в клинике. Два дня назад Катринка вернулась к Эрике. Она хотела поехать домой немедленно, но понимала, что ей не осилить дороги. Ей казалось, что теперь она себя чувствует лучше. Первая волна горя ушла – она оцепенела, не хотела ни о чем думать, не желала ничего делать. Катринка скрылась за тем высоким забором, который возвела ее скорбь.

Но в каждом заборе можно сделать щель. Открыв нижний ящик туалетного столика красного дерева, Катринка натолкнулась на стопку детских вещей, которые она купила для ребенка. Из груди ее вырвались рыдания. Она сгребла в охапку все вещи и выскочила из дома. Добежав до мусоросжигательной печи, она открыла ее – в лицо ей ударил запах горелого. Затем швырнула вещи, некоторые с этикетками, в печь. Из дома вышел пожилой человек и покосился на Катринку. Кто эта сумасшедшая с растрепанными волосами и залитым слезами лицом, выбрасывающая вещи, которые вроде бы абсолютно новые?

– Фрейлейн, – мягко спросил он, – вам нужна помощь?

– Нет, нет. Спасибо, – всхлипывала Катринка, закрывая печь и торопясь вернуться в дом.

Как только доктор Циммерман вышел из комнаты с бумагами, Катринка пожалела о том, что подписала их. Она закричала ему вслед, но подошла сиделка, уверяя, что завтра Катринка будет чувствовать себя лучше и тогда сможет поговорить с доктором. А сейчас нужно спать. На следующий день Катринка умоляла его порвать бумаги. Он говорил ей, что она все еще перевозбуждена, не понимает, что говорит, что решение было верным и в любом случае теперь уже поздно. Ее ребенок уже передан его новым родителям. И это лучше и для нее, во избежание лишних страданий, и для приемных родителей.

– Вот увидишь, – он протянул руку и дотронулся до ее лица, – все сложится к лучшему. Когда-нибудь ты будешь благодарна мне.

Гореть тебе в аду, подумала Катринка, отстраняя его руку и отворачиваясь к стене.

Ей нужно было поговорить с кем-нибудь из сиделок, обратиться к администратору клиники, проконсультироваться с юристом, и, возможно, скандал испугал бы Циммермана. Но все это просто не пришло ей сейчас в голову. Эрика Браун подозревала, что происходит, но гнала от себя эти мысли. Она слишком любила доктора, чтобы принять сторону Катринки, хотя и очень сочувствовала девушке. Для разведенной и бездетной Эрики Клаус Циммерман был всей ее жизнью. Через два года после его женитьбы на робкой, скромной аристократке, которая дала ему денег на строительство клиники, Эрика стала его любовницей и была не способна идти поперек его желаний. То, что на Катринку было оказано давление, знал только доктор, который оправдывал себя благими намерениями.

В полдень вернулась Эрика и застала Катринку все еще неодетой в спальне. Появление Эрики вывело Катринку из транса, заставило встать и начать действовать, не обращая внимания на уговоры Эрики остаться еще на несколько дней. Поняв, что ей не убедить Катринку, она предложила довезти ее до Свитова. Подозревая, что такое может случиться, Эрика заранее позаботилась о визе, которую ей помог получить человек с большими связями, усыновивший ребенка Катринки.

Катринка понимала, что ей не доехать одной. Она боялась вести машину. Но даже если бы у нее хватило смелости, не было сил – так она была измотана. Присутствие Эрики успокаивало, хотя та вела машину молча. Обе они, погруженные в свои мысли, не замечали красоты окружающей их природы. За окном мелькали голубые озера, окруженные горами, долины, сосновые леса, купола церквей. Они останавливались на отдых в мотеле в Линце, затем продолжили путь и приехали в Свитов около полудня.

Эрика осталась на похороны, не чувствуя особого сострадания или вины, а на Катринку было жалко смотреть, так она отличалась от той сияющей, полной надежд молодой женщины, которая недавно приехала в Мюнхен. Но даже в состоянии, близком к обмороку, Катринка держала себя в руках, находя в себе силы, которые считала уже утраченными. Из Праги позвонил Мирек Бартош, но она отказалась с ним разговаривать, попросив Эрику передать ему, чтобы он не приезжал на похороны и не звонил ей больше.

– Вы причина всех ее несчастий, – не удержавшись, добавила Эрика. – Поступайте так, как она просит.

Катринка занималась похоронами, стараясь организовать их так, как думала. Успокаивала дедушку и бабушку, стоя между ними на краю могилы в тени густых ветвей сосновых деревьев.

Были Жужка с Томашем, госпожа Гавличек – мать Томаша, Ота и Ольга Черни, тетя Зденка, Франтишек с женой и Олдржич. Приехал даже дядя Олдржич, привезя с собой воспоминания о прошедших счастливых временах, были работники спортивного комплекса и библиотеки, старики и старушки, которым Милена помогала выбирать книги, спортсмены, которые любили и уважали Иржку, представители спортивного клуба и городских властей. Пришли многие.

– Да будет над вами вечно сиять свет, – произнес старый священник, окропляя могилу святой водой. – Да будет вам вечный покой.

На следующий день после похорон, положив кожаный чемодан в багажник, Катринка села в машину рядом с Эрикой, чтобы отвезти ее на станцию. И тут ее начало трясти – страх парализовал ее тело.

– Что случилось? – заволновалась Эрика, помня о неустойчивом психическом состоянии Катринки.

– Ничего, – ответила Катринка. Если она не справится с этим страхом, то вся ее жизнь потеряна.

– Ничего, все в порядке, – она заставила себя повернуть ключ зажигания. Заработал мотор, и машина тронулась.

– Ты такая бледная, – заметила Эрика.

– Ничего. Пройдет. – Она старалась глубоко дышать, чтобы не так давило в груди.

– Все нормально, – добавила она, съезжая с горы и аккуратно объезжая автобус. Они приехали на скучную, невыразительную станцию, которая была примером советского блочного строительства, потом дожидались поезда Эрики. В последние дни они мало говорили. Все серьезные разговоры были слишком болезненны, а остальные – неуместны в этих обстоятельствах. Они стояли на платформе – высокая стройная девушка в цветастой юбке и белой блузке благодарила за что-то величавую женщину в красивом дорожном костюме.

– Будет тебе, – сказала Эрика. – Я сделала то, что сделал бы каждый на моем месте.

Возможно, мне следовало бы сделать больше, подумала она про себя. Она согласилась с Клаусом Циммерманом, что жизнь Катринки будет загублена, если она оставит ребенка. Но сейчас она в этом сомневалась. Девушка казалась ей беспредельно одинокой. В порыве чувства она крепко обняла Катринку.

– Береги себя, дорогая, – прошептала она. – Если тебе будет что-нибудь нужно, дай мне знать. Приезжай в любое время.

Она расцеловала Катринку в обе щеки, взяла чемодан и вошла в вагон.

– Пиши мне, – крикнула она на прощание.

Когда Катринка вернулась со станции, ее ожидали Томаш и Жужка. Они предложили свою помощь в уборке квартиры, которую нужно было сдать. Катринка решила все продать или раздать, за исключением особенно дорогих вещей: семейных альбомов, шерстяных платков, связанных Миленой, ее вышивок, лыж и удочек Иржки.

Все это она перевезет к бабушке, где будет жить в комнате, бывшей когда-то ее детской.

– Ты должна вернуться с нами в Прагу, – настаивал Томаш. Была середина июля, политическая атмосфера была накалена. В конце июня был опубликован манифест «Две тысячи слов», в котором реформаторы осуждали медленные темпы правительственных реформ. Двумя неделями позже Варшавский договор осудил его. Правительство отвергло ультиматум, и сейчас в Словакии шли переговоры с Советским Союзом.

– Мы покажем им всю серьезность наших намерений, – сказал Томаш. Жужка с тревогой слушала его. Для нее возвращение в Прагу означало демонстрации и страх за Томаша. Ходили слухи, что Советская Армия подтягивает свои части к границе Чехословакии.

При упоминании о Советской Армии Катринка побледнела. В Мюнхене она была настолько занята своей судьбой, что не только физически, но и психологически она была далека от событий в Праге, да и во всей стране. Сейчас она осознала, что борьба Чехословакии за свободу неотделима от ее жизни. Даже не осознав этого, она уже присоединилась к этой борьбе. Колонна, которую ее родители встретили в горах Венгрии, направлялась к чехословацкой границе. Столкновение с Советской Армией круто повернуло ее судьбу, судьбу ее родителей и ребенка. Увидев выражение ее лица, Томаш замолчал. Он подошел к ней и прижал к себе.

– Я хотел отвлечь тебя. Прости.

Она на мгновение тоже прижалась к нему, успокоенная исходящей от него силой.

– Все в порядке, – ответила она. Он заглянул в ее лицо.

– Ты должна поехать с нами. Мы найдем тебе занятие.

– Не волнуйся, – сказала Катринка. – Я найду чем заняться. – Она знала, что это необходимо, иначе она сойдет с ума.

На следующее утро Катринка, заставив себя сесть за руль «фиата», поехала к месту тренировок местной лыжной команды, маленькому плато, над которым возвышались две или три горы. В это время года они были покрыты зеленой травой с пятнами полевых цветов. Ворота базы были на месте, но подъемники, конечно, не работали. База напоминала заброшенный рудник.

Ота Черни собирался начать тренировку, когда приехала Катринка. Встревоженный бледностью ее осунувшегося лица, он поспешил ей навстречу.

– Что ты делаешь здесь?

– Я должна вернуть себе спортивную форму. Ты видишь, что со мной?

Все ее планы рухнули, она не знала, чем заняться, и решила жить по привычному распорядку прошлых лет.

– Ты торопишься, Катринка, – мягко возразил ей Ота. – Дай себе время прийти в себя. Хотя бы несколько дней.

Она покачала головой:

– Я сойду с ума от безделья.

Он задумался. В конце концов, разрешает же он своим спортсменам участвовать в соревнованиях с ушибами и растяжениями, почему же нельзя тренироваться с душевной болью в сердце?

– Хорошо, но ты должна во всем слушаться меня.

– Разве я этого не делала? – Ее улыбка была бледной копией той, что была раньше. Но это было лучше, чем ничего.

Он был очень рад встрече и широко улыбался. Обняв Катринку, Ота подвел ее к ожидающей его группе.

– Не всегда. Но теперь ты будешь следовать каждому моему слову. Начинать, когда я скажу, останавливаться, когда я скажу, есть, что я скажу. – Он оглядел ее. – Ты должна немного поправиться, а то тебя ветром унесет.

– Я сильнее, чем ты думаешь, – возразила она со слабой улыбкой, хотя сама не была в этом уверена. Она чувствовала, что горе переломило ее пополам.

Две следующие недели Катринка усиленно тренировалась. Она верила, что, только изматывая себя, она вернет себе прежнюю силу. Она ездила на велосипеде, занималась ходьбой, но оставила гимнастику и плавание, потому что не смогла смотреть на спортивный комплекс, боясь, что он вызовет у нее тяжелые воспоминания. С членами местной секции она каталась на склонах на специальных травяных лыжах. Она ходила по лесу на склонах гор среди высоких стройных деревьев. В воздухе стоял слабый запах хвои, солнечные лучи пробивались сквозь густые ветви и бегали вокруг солнечными зайчиками.

Не чувствуя вкуса еды, она ела вечерами мясо, клецки, овощи, приготовленные Даной, потом падала на кровать и засыпала без сновидений. А старики сидели перед телевизором и старались ни о чем не думать. Если бы не Катринка, Дана не готовила бы, а Гонза не выращивал бы овощи. Если бы не старики, Катринка пришла бы в отчаяние. Так они и поддерживали друг друга.

В начале августа Катринка в составе национальной команды Чехословакии выехала на сборы в Италию. Это был первый этап подготовки к сезону, который начинался в декабре. Почти все были знакомы друг с другом. Среди прочих здесь были Илона Лукански и красавец Владислав Элиас, который еще надеялся на роман с Катринкой. Жужка приехала прямо из Праги.

В компании жизнерадостных молодых людей Катринка ожила. Она не организовывала развлечений, но не отказывалась участвовать в них, шутила. Но смеялась лишь изредка. Если она замолкала на полуслове на середине песни, все относились к этому с пониманием. Весть о гибели ее родителей быстро облетела всю команду, и даже Илона Лукански выразила ей свои соболезнования. Илона не любила Катринку, но восхищалась Миленой, которая никогда не бывала в плохом настроении, как ее собственная мать. Милена была всегда добра к ней.

Недели казались Катринке веками, но горе постепенно отступало. Постоянные физические упражнения отвлекали ее от грустных мыслей и наполняли силой ее тело. Она набрала вес, исчезла бледность, ярче стали светиться глаза. Боль от потерн родителей и ребенка никогда не пройдет – в этом она была уверена, – но она не была уже открытой кровоточащей раной. Сначала она просто жила по привычке, а теперь поняла, как чудесна жизнь. Родители одобрили бы ее нежелание сдаваться. Сдвиги в настроении Катринки радовали Жужку. Ота Черни с удовольствием наблюдал, как она летит с горы – гордая и свободная, как птица. Все приветствовали возвращение Катринки, но она вернулась к ним другим человеком; не было ясно, что происходит у нее в душе. Она напоминала озеро, чья спокойная поверхность лишь отражает солнце.

В тот год, как, впрочем, и раньше, спортсмены тренировались до изнеможения. День начинался на заре и заканчивался в семь часов вечера, когда все падали на кровати и засыпали глубоким сном. Все разговоры были только о лыжах. Они были смыслом их жизни. На третьей неделе августа этот изолированный мирок, оторванных от происходящих в стране событий, был разрушен. Все, что происходило в стране в предыдущие месяцы, было окончено 20 августа, когда войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию.

Газеты тревожно сообщили о введении войск во все города страны, а на экране телевизора можно было увидеть танки на улицах Праги. Члены команды наблюдали это со слезами на глазах. Это было выше политики, это шло от сердца.

Тренировки продолжались, но внимание со спорта переключалось на политику. В свободные минуты спортсмены садились перед телевизором и смотрели итальянские новости, в которых события освещались более достоверно, чем в Чехословакии. Жужке однажды показалось, что она увидела в толпе, которая оказывала сопротивление солдатам, Томаша. Люди требовали от оккупантов вывода войск – такой был комментарий газет.

По всей стране прокатилась волна демонстраций. На стенах расклеивались фотографии Дубчека и Свободы вперемешку с плакатами, осуждающими вторжение. В газетных статьях сообщалось о том, что оккупационные части лишены воды и пищи.

Спортсмены волновались. Даже если бы им разрешили остаться в Италии, немногие бы пошли на это. Большинство, в их числе Катринка, волновались о семьях и друзьях.

Дозвониться в страну было почти невозможно, но Катринке удалось пробиться, ее успокоили, что в Свитове пока все нормально. Жужка нигде не могла разыскать Томаша, и они с Катринкой очень переживали. Наконец, он ответил. Объяснил, что был арестован, его допрашивали, но выпустили, потому что он был в этих событиях мелкой рыбешкой. Его голос прерывался, потом он начал всхлипывать.

– Никогда не думал, что такое может случиться, что это возможно.

Катринка активно поддерживала реформы. Благодаря счастливому детству, покою в семье, она была уверена, что жизнь сложится для нее удачно, и искренне верила, что Томаш и другие борцы за свободу Чехословакии добьются победы. Теперь она поняла, что ошибалась, была глупой и наивной.

Мирек Бартош отнял у нее девственность, но не невинность. Она оставалась чистым и бесхитростным ребенком, пока не потеряла родителей. Вторжение в Чехословакию разрушило ее иллюзии окончательно. Только тогда беззаботная и чистосердечная девочка, верившая, что она будет вознаграждена за трудолюбие и смелость, превратилась в женщину, которая поняла, что жизнь изменчива и вероломна.

Катринка не стала злее, только тверже. Несчастьям не удастся ее сломить, пообещала она себе.

Она отбросила все сожаления о прошлом. Она старалась не думать, как сложилась бы ее жизнь, останься она на Западе с ребенком. Это было бесполезно. Нужно было думать о будущем, которого хотели для нее родители, Иржка по крайней мере. Из-за беременности она не могла участвовать в Олимпийских играх в Гренобле в 1968 году, но она решила, что в 1972 году она не только будет в составе команды, но и выиграет золотую медаль.

К ней вернулись энергия и энтузиазм. Илона Лукански с тревогой и завистью наблюдала за упорной работой и достижениями Катринки. Катринка знала, что никто не даст ей того, чего ей хочется. Любовь, счастье, успех, свободу – все это она должна своими руками вырвать у жизни.

Глава 17

– Посмотри, какой он красивый! Какой милый!

– Вот так все время, – усмехаясь, сказал Томаш. – Мне теперь никакого внимания. – Но раздражение его было притворным. Он с любовью и гордостью смотрел на жену и сына, как будто рождение ребенка было редким и чудесным явлением.

– Это неправда, – защищалась Жужка. – Хотя бы потому, что он целый день спит. – Ее глаза встретились с глазами Томаша, она улыбнулась.

Катринка, наблюдая за ними, вдруг почувствовала себя одинокой.

– Можно я подержу его? – спросила она.

– Да, конечно, – ответила Жужка. Она повернулась к Катринке и положила ей на руки аккуратный сверток.

– Вот так, – сказала она, – поддерживай ему головку.

Катринка покачала ребенка, рассматривая его личико. Несмотря на прямые темные волосы и водянистые голубые глаза ребенка, Катринка сразу же уловила его сходство с отцом.

– Он похож на тебя, – сказала она Томашу.

– Ты думаешь? – переспросил он довольный.

Катринка кивнула, глядя на вытянутое личико ребенка, разрез его глаз, миниатюрную копию полного рта Томаша.

– Твой сын, – повторила она, – без сомнений.

– Я надеюсь, – смеясь, сказала Жужка. – Мы назовем его Мартин, в честь моего отца.

«А на кого похож мой сын», – думала Катринка. Она совсем не помнила его лица, которое она видела как в тумане после принятого лекарства. Сейчас, когда она держала на руках Мартина, она как бы вновь почувствовала своего собственного ребенка, его вес и рост. Она вспомнила, что при рождении его рост был восемнадцать дюймов, а вес – шесть фунтов и девять унций. Она провела пальцем по мягкой щечке Мартина, и тут же у нее на глазах навернулись слезы. Что подумают Жужка и Томаш, если она заплачет? Как она сможет объяснить им свои слезы? Она не поделилась с ними своим секретом и не собиралась делать это сейчас.

– Возьми, – сказала она, протягивая ребенка Жужке. – По-моему, он мокрый.

Жужка поразилась:

– Я только что перепеленала его. Томаш засмеялся:

– А когда у тебя появится собственный ребенок? Был июнь 1972 года, несколько дней назад ее сыну исполнилось три года. Ее сын. Где он теперь, часто думала она, хотя старалась избегать этих мыслей. Хорошо ли относятся к нему родители? Счастлив ли он? Мартин на ее руках всколыхнул эти вопросы.

– Это будет нескоро, – ответила Катринка, грустно улыбаясь Томашу. – Зачем говорить об этом?

Когда Жужка обнаружила, что беременна, первой ее реакцией была паника. Она и Томаш решили пожениться, когда Томаш начнет работать. Но, закончив обучение в академии, он никак не мог устроиться по специальности, несмотря на свой несомненный талант и рекомендации его бывших преподавателей, которые продолжали еще работать в академии.

Томаш знал, что причиной тому является его участие в движении протеста в 1968 году. Вскоре после вторжения Алоиз Плценак был снят со своего поста на студии «Баррандов», из академии были изгнаны профессора: Милош Форман, Ян Кадар и Иван Пассар уехали на Запад, Иржи Менцелю не разрешали снимать. Цензура действовала в полную силу. Студенты вроде Томаша отделались лишь несколькими сломанными на допросах ребрами, но остались на подозрении. Путь к успеху им был закрыт.

Томаш был вынужден принять предложение Мирека Бартоша и стал работать его ассистентом на студии «Баррандов». От него требовалось докладывать режиссеру все новости. Было понятно, что Бартошу хотелось, чтобы Томаш помог ему встретиться с Катринкой. Этого Томаш делать не стал, хотя часто себя спрашивал, пошел бы он на это, если бы Бартош настаивал и если бы от этого зависела возможность продолжать работу.

Жужка, не понимая до конца страсть Томаша к работе, считала, что он вряд ли обрадуется еще одному препятствию на пути к успеху. Она была уверена, что ребенка он сочтет препятствием. Она также подозревала, что прежде всего Томаш любит ее здоровое тело, ее готовность заниматься любовью, ее преданность. Она знала его невнимание, когда он бывал занят, и страсть – когда нет.

Жужка боялась сказать Томашу, что она ждет ребенка, и в равной степени боялась Спорткомитета, который должен был решить ее судьбу. Как и Катринка, она понимала, что неизбежно что-то теряет: любимого человека, ребенка, привилегии спортсменки, гарантии спокойного будущего, и боялась, что может потерять все сразу. Не зная, на что решиться, она во всем созналась Катринке.

– Расскажи Томашу, – тут же посоветовала Катринка, не желая, чтобы Жужка пополнила список женщин, потерявших ребенка.

– Я не хочу быть ему в тягость.

– Но если он хочет жениться на тебе?

– Ты думаешь, он хочет? – с надеждой спросила Жужка.

– Почему же нет? Он говорит, что любит тебя. Похоже, что Жужку не убедило, и Катринка продолжала:

– Ты неразумна, Жужка, ты просто сумасшедшая. Ангел мой, об аборте надо думать, если совершенно нет другого выхода.

– Я никогда не прощу себе, если это помешает Томашу стать режиссером.

– Какая чепуха, – засмеялась Катринка. – Поверь, Томаша ничто не остановит. Ни ты, ни ребенок. Никто и ничто.

Но даже Катринка не ожидала, что Томаш так обрадуется этой новости. Мысль, что он станет отцом, восхищала его. Не помня собственного отца, он загорелся желанием дать своему ребенку все, чего был лишен сам. Он и Жужка немедленно поженились. Ее учеба в университете зависела от ее занятий спортом, но Томаш боялся, что это может повредить ребенку, и настоял на том, чтобы она все бросила. Хотя Жужке и хотелось попользоваться еще своими привилегиями, она подчинилась Томашу. Она ушла из команды и из университета, получив временную работу на студии «Баррандов» не без помощи Мирека Бартоша.

Даже и без вмешательства Томаша за три года после рождения сына Катринка много раз встречала Бартоша, наталкиваясь на него в «Максимилианке», театре, в магазинах на Вацлавской площади, у выхода из гостиницы «Европа». Но разговаривала с ним только дважды: по телефону в 1968 году – она просила его узнать, что сделал Клаус Циммерман с их ребенком, и через несколько дней после этого в «Максимилианке», когда отошла с ним в сторонку, чтобы узнать, что ему сказал доктор.

– Ничего, – доложил Мирек. Циммерман ответил, что не может дать ему информацию, которой добивается Катринка.

– А ты не хочешь знать? – спокойно спросила она, как будто вопрос этот был подсказан любопытством, а не возмущением.

Бартош глубоко вздохнул и ответил:

– Циммерман прав, Катринка. Нужно забыть все, что случилось, и продолжать жить дальше.

– Я и продолжаю жить. Но забыть? Ты не знаешь, как я хотела бы забыть. – Она встала, чтобы уйти. Он взял ее за руку и удержал на мгновение.

– Ты ненавидишь меня?

Вопрос поразил ее.

– Нет, конечно.

– Тогда почему ты не хочешь меня видеть? – спросил он с надеждой.

– Мне было бы слишком больно, – ответила она, – как будто ты не понимаешь этого.

Он провожал ее глазами, сожалея не о потере любви, а об утрате того волнения, которое принесла Катринка в его жизнь. Ее энергия и энтузиазм заражали его. С ней он чувствовал себя не столько молодым, сколько полным надежд, человеком, который не использовал все шансы, не исчерпал еще все возможности. Рядом с ней он верил, что может многое: оставить жену, начать все заново, снимать фильмы, столь же глубокие, что и ленты Формана или Менцеля, но технически более совершенные. Все так говорили, все друзья, и он был убежден в этом.

Слава Богу, он вовремя понял, что то, что предлагает Катринка, это иллюзия. Сейчас он мог бы остаться без работы, как многие его коллеги, или сидеть в тюрьме. Действительно, слава Богу. Но вместе с облегчением возникло и темное чувство отчаяния. Жизнь не приносила ему удовольствия. Его молодая любовница, молодая актриса возраста Катринки, уже наскучила ему. Мысль о новом фильме вызывала не волнение, а чувство невыразимой усталости.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы уехать из Чехословакии? – спросила Катринка Томаша, когда Жужка унесла Мартина. Они сидели за бутылкой моравского вина и наслаждались спокойным вечером. Комната, где они беседовали, была маленькая, как, впрочем, и вся квартира, куда Жужка и Томаш переехали несколько недель назад. Из нее еще не выветрился, несмотря на все усилия Жужки, слабый запах затхлости. Мебель была подержанная, но уютная. Это было все, что они могли себе позволить. Коллекция голливудских афиш Томаша была перевезена сюда из Свитова и развешана по стенам, оклеенным зелеными обоями. Афиши фильмов «Любовные приключения блондинки» и «Поезда особого назначения» тоже были здесь, но вряд ли кто из посторонних мог попасть в эту спальню. Столкновение Томаша с тайной полицией научило его осторожности.

Томаш глубоко затянулся и ответил:

– Конечно. Думаю об этом все время. Но… – Он пожал плечами. – Мне здесь тяжело, а на Западе будет еще тяжелее. У меня ни кредита, ни репутации, ничего, только диплом заведения, о котором они, может быть, даже и не слышали. Мне придется мыть тарелки или водить такси. Здесь, по крайней мере, я работаю на киностудии; пусть я не снимаю самостоятельно, но я работаю на съемочной площадке.

Бартош начал съемки нового фильма, Томаш был его помощником. Работа, может быть, и не ахти какая, но лучше, чем ничего.

– По крайней мере, я учусь. Каждый день что-то новое. Нельзя находиться на съемочной площадке и ничему не научиться.

– Мне это удалось, – засмеялась Катринка.

– Тебе было неинтересно, – согласился Томаш, который был рад, что она смогла вспоминать те дни без боли. – По крайней мере, тебя не интересовал процесс съемки фильма.

– А может, на Западе не так уж и страшно. Ведь сколько режиссеров из Европы уехали в Голливуд и добились там успеха..

– Корда, фон Гтернберг, Уайлдер?

– Да, да, – взволнованно сказала Катринка. – И другие. Ты же сам рассказывал мне, как они уехали туда.

– У них была репутация. Как сейчас у Формана и Пассара.

– Ты не должен быть пессимистом, – раздражалась Катринка. – Ты ничего не добьешься, если не будешь пытаться.

– У меня есть жена, о которой я должен заботиться. И ребенок. Я не могу ездить по всему миру в поисках призрачного успеха.

Катринка вздохнула:

– Конечно, не можешь. О чем я только думаю?

– Может быть, ты попробуешь? – спросил ее Томаш, наливая в бокалы вина.

– Может быть, – согласилась Катринка через мгновение.

– Тебя здесь больше ничто не держит.

– Да. Ничто. – Бабушка и дедушка умерли. Гонза в начале 1970 года, Дана несколькими месяцами позже. Они были похоронены рядом с ее родителями на лесном кладбище высоко в горах над Свитовом. Теперь Катринка ездила домой только для того, чтобы положить цветы на плиту из черного мрамора на семейной могиле.

– Только Олимпийские игры следующей зимой, – добавила она. Она напряженно тренировалась эти три года. С ней никто не мог сравниться в женской команде Чехословакии, кроме Илоны Лукански. Катринка была уверена, что войдет в состав команды, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного – например, переломов ноги во время летних тренировок. Ужаснувшись этой мысли, она постучала три раза по деревянному столу.

– Что? – не понял Томаш.

– Я хочу победить.

– Ты и победишь. – Он знал, что ее шансы невелики. Катание на горных лыжах – это дорогой вид спорта. Из-за нехватки средств Чехословакия не так часто, как другие страны, участвовала в международных соревнованиях. Это отражалось на мастерстве чешских спортсменов. Тем не менее, если Катринка задавалась целью, она обязательно достигала ее. Если уж она решила выиграть олимпийскую медаль, Томаш был готов держать пари на все свои сбережения, что она непременно добьется этого.

– Выиграю золотую медаль. Томаш присвистнул, потом сказал:

– А почему бы и нет? Потом ты сможешь зарабатывать на Западе рекламой лыж, ботинок, спортивной одежды известнейших фирм, ну и так далее.

Катринка засмеялась.

– Вот именно, – согласилась она. Олимпийская медаль всегда была для нее пропуском в лучшую жизнь, но эта мысль никогда не приходила ей в голову. А было о чем подумать.

– Ты законченная капиталистка, – улыбнулся Томаш без тени враждебности.

– Я верю в упорный труд, – сказала Катринка. – Это у тебя называется быть капиталистом?

– Ты хочешь делать деньги. Вот что.

– Каждый хочет зарабатывать деньги. Даже ты.

– Я хотел бы заниматься искусством. Но сейчас я не вижу возможности.

Минуту они сидели молча, думая о будущем.

Наконец, Томаш сказал:

– У тебя не будет проблем. Даже без золотой медали. Ты можешь обучать катанию на лыжах.

– Или получить место в отеле, – добавила Катринка.

– Или работать переводчиком. Ты же получишь диплом в следующем году.

– Получу.

Томаш усмехнулся:

– Или стать актрисой.

Катринка удивилась:

– Ты считаешь, что у меня есть талант?

– Нет, – бодро ответил Томаш. – Но ты хорошенькая. Часто этого достаточно.

– Я не думаю, что у меня есть к этому склонность, – вздохнула Катринка, вспоминая скучные часы на съемочной площадке.

– Можно работать моделью. Женщины на Западе считают это удачей.

– Может быть, – согласилась Катринка серьезно. – У меня есть опыт. – Хотя визы теперь было получить сложнее, Катринка продолжала зарабатывать деньги, продавая старый лыжный инвентарь и продолжая карьеру модели. Она имела успех, работая в демонстрационном зале и фотографируясь для журналов. У нее было уже двенадцать обложек, включая ту, на которой ее заметил Мирек Бартош.

– Так или иначе я устроюсь.

Как большинство европейцев, Катринка не любила рассказывать о себе все. Она не испытывала потребности делиться секретами с друзьями или даже любовниками. Все свои намерения она держала при себе просто потому, что это было разумнее всего. Но ее дружба с Томашем вела начало от Свитова, когда длинными вечерами, сидя на берегу реки, они поверяли друг другу детские секреты. После того как умерли родители, он был единственным человеком, с кем она могла говорить свободно, не только ничего не утаивая, но поверяя то, что было глубоко спрятано в ее душе.

Когда Катринка в 1968 году вернулась в Прагу, она нашла, что город сильно изменился. Сначала ей показалось, что это просто еще один признак ее угнетенного состояния. Везде чувствовалось военное присутствие; оно задушило город, вытеснив радость и веселье, жизнь и надежду пражской весны. Вернулся страх.

Катринка с испугом наблюдала за переменами. Решение покинуть Чехословакию пришло не из-за неудовлетворенности жизнью, поскольку она и ее родители жили всегда достаточно хорошо. Ее утвердило в этом решение другое. Достижения либерализации при Дубчике были невелики, поскольку он шел в строгих рамках и с соблюдением определенных правил. Забеременев, Катринка нарушила одно из этих правил, ее «падение» расценивалось бы не как юношеская глупость, а как величайшая неблагодарность к стране, которая щедро обеспечивала ее с детства. У нее не было второго шанса на успех. А для таких трудолюбивых и честолюбивых людей, какими были Коваши, мысль, что у Катринки нет будущего, была непереносима. Но, разъезжая по стране, Катринка начала думать, что и тем людям, которые живут по правилам, жизнь не предлагает многого. У них есть дома, они не голодают, им дают образование и обеспечивают медицинское обслуживание, но все это по минимуму. Если они работали не покладая рук, то могли позволить себе такую роскошь, как машины, телевизоры, катание на лыжах в горах, летний отдых на море в Югославии. Хотя и трудно было верить тому, что печаталось в газетах, Катринка была убеждена, что есть страны в других частях света, где люди живут еще хуже. Позднее ей все больше стало казаться, что в ее жизни не хватает чего-то более важного, чем еда или лекарство. Томаш называл это «свободой», свободой путешествовать, делать и говорить то, что тебе нравится, печатать правду в газетах, снимать фильмы, отражая в них реальную действительность. Свобода, безусловно, была ценна, но это слово не отражало всего того, что имела в виду Катринка. В Чехословакии ей не хватало возможности жить в полную силу, удовлетворять свою любознательность, совершать прекрасные и удивительные открытия. Люди вели скучную, ограниченную жизнь не потому, что они были слишком осторожны по природе, а потому, что государство лишило их возможности жить другой жизнью. Только некоторым из них, таким, как Катринка, были доступны приключения, риск, волнение, восторг – те чувства, которые она переживала, мчась со склона горы. Эти чувства были рождены ее мастерством и трезвым расчетом, здравым смыслом и смелостью. Она могла плыть по течению, а могла быть первой. Лишь немногие в этой жизни могли делать ставку на мастерство и смелость.

Остальные брели по жизни к могилам, не замечая, что они еще живы.

– Ты действительно должна уехать. Ты уже все обдумала, – сказал Томаш, пораженный уверенностью в голосе Катринки, жаждой риска в ее светло-голубых глазах.

– Нет, – быстро ответила Катринка. – Еще не все. Я сама удивляюсь тому, что говорю. – Ее захлестнуло волнение, и она тревожно оглянулась вокруг. – Как ты думаешь, это правда, что в стенах могут быть подслушивающие устройства?

Томаш засмеялся:

– Наверное. Но не в этих стенах.

– Все-таки… Томаш кивнул:

– Ты права. Лучше поостеречься.

И, пока не вернулась Жужка, они говорили о фильме, который собирался снять Томаш, – фильм о Яне Гусе, реформаторе-еретике, казалось бы, не имеет актуального политического звучания в наши дни, но это только так казалось. В этом была вся суть.

Позже в комнате госпожи Колчик, где Катринка продолжала жить, несмотря на воспоминания, она вновь и вновь возвращалась к разговору с Томашем, удивляясь, почему именно сегодня вечером она утвердилась в мысли, что нужно покинуть Чехословакию.

Конечно, ее отъезд был невозможен, пока были живы бабушка и дедушка, которые нуждались в ней. Но теперь, Томаш прав, ничто не удерживает ее здесь, у нее нет родственников, кроме тети Зденки и двоюродных братьев, которым не нужно ее присутствие; нет любовника, а связь с Владиславом Элиасом она не принимала всерьез, по крайней мере для себя. Никого, кроме Томаша и Жужки, ее лучших друзей, по которым она будет очень скучать, если не сможет видеть их.

Мысль о Томаше и Жужке натолкнула ее на воспоминания о Мартине, которого она держала в руках. Ее глаза опять наполнились слезами, но на этот раз она не пыталась их сдерживать. Она осознала, что мысль об отъезде возникла не от неудовлетворенности жизнью в Чехословакии, а оттого, что она взяла на руки Мартина, который напомнил ей сына. Как его зовут, думала она, ее сына, которого она называет «мой мальчик». Где он? Годами она старалась если уж не забыть его, то хоть примириться с потерей. Теперь она была уверена, что этого никогда не произойдет. Крошечный Мартин дал ей понять, как она тоскует по сыну, что она живет с постоянной тупой болью, а воспоминания делают эту боль такой невыносимой, что хочется плакать. Если она вернется в Мюнхен, то сможет найти его, через столько лет? Но она знала, что, по крайней мере, должна попытаться.

Глава 18

Но как? Этот вопрос мучил Катринку на протяжении следующих нескольких недель. Она знала, что если приедет в Мюнхен, то Эрика Браун и Франта Дохнал, с которыми она поддерживала связь, помогут ей. Но как туда попасть? Получить визу для поездки на Запад было теперь не так просто, но не ей, члену национальной лыжной команды. Правда, когда она бывала с командой за рубежом, за ними так внимательно следили, что скрыться было сложно, почти невозможно.

Мысль спрятаться под вагоном поезда или пересечь границы ночью, как Франта, пугала ее. Она не была столь смелой, во всяком случае, в этом смысле. Она слышала о женщинах, которые выходили замуж за иностранцев, чтобы получить немецкий, французский или английский паспорт, а потому уезжали легально. Но как найти такого человека? Даже если Эрика или Франта помогут ей в этом, кто знает, как долго придется этому человеку жить здесь, чтобы уладить все формальности. Поскольку она решила уехать и немедленно начать поиски сына, мысль об отсрочке отъезда была невыносима. Даже Олимпийские игры отошли на задний план.

И она неизменно возвращалась к одной и той же проблеме. Вопрос был не в том, когда, а как уехать.

Катринка ни о чем больше не могла думать. В конце июля, закончив запланированную работу на лето, она поехала в Свитов, до начала летних тренировок. Положив на черный мрамор могилы родителей букет из маргариток и колокольчиков, она опустилась на колени на мягкий ковер из сосновых иголочек, положила голову на мраморную плиту и вновь задумалась над тем, как подготовить свой отъезд. Солнечные лучики пробивались сквозь густые ветки, чирикали птицы. Из Свитова она поехала на ферму, но пребывание там не принесло ей отдыха, как бывало обычно. Она ходила на рыбалку и плавала, вечерами сидела с тетей Зденкой и братьями и пела старинные народные песни, но вид беременной жены Франтишека постоянно напоминал ей о ее решении.

Когда Катринка приехала на сборы, выяснилось, что она потеряла в весе, не много, но достаточно, чтобы вызвать неудовольствие Оты Черни. Она уверяла его, что вела спокойную сельскую жизнь. Все свое внимание она переключила теперь на тренировки. Через несколько месяцев должен был утверждаться состав олимпийской команды.

Волосы Оты совсем поседели, лицо избороздили морщины, печаль в глазах не исчезала, даже тогда, когда он смеялся, а смеялся он все реже. Смерть Иржки Коваша означала для него не только потерю лучшего друга, но и привела его к мысли, сколь многого в своей жизни он не успеет довести до конца. Он потерял все надежды, как и Ольга, которая теперь носила в сумочке бутылку водки и пила в школе в перерывах между занятиями.

У Оты в жизни осталось мало радости. Половые сношения с Ольгой или другими женщинами вызывали в нем такое опустошение, что он почти прекратил их. Он любил пиво и хорошие сигареты, которые теперь имел возможность покупать за рубежом, и это было единственной его радостью. Исключая тренерскую работу. Он находил по-прежнему в ней удовольствие. Тренируя команду, он старался из группы легкомысленных девушек сделать дисциплинированных чемпионок.

В этом году у него было две претендентки на золотую медаль: Катринка и Илона Лукански. В команде были еще спортсменки, которые могли добиться успеха в следующих Олимпийских играх, но никого, кто мог бы победить в Саппоро в феврале. Он хотел, чтобы Илона стала его любимицей, хотел радоваться ее успехам, но было в ней что-то такое, что мешало этому. Дело было не столько в кислом выражении ее лица, хитрости и скрытности, сколько в ее мстительности и безжалостности. При случае она могла и была готова смошенничать, лишь бы победить.

Нелюбовь к Илоне Лукански сделала Оту осторожным. Наблюдая ее, отмечая ее злобность, он старался сделать все, чтобы погасить ее обиду, если ей причиняли какую-то боль, не дать ей вспыхнуть мщением и совершить что-то такое, о чем она (или он) пожалеют потом.

В то время как других Ота тренировал в своей обычной манере, критикуя и поддразнивая, Илоне он уделял особое внимание, убеждая ее в том, что ждет от нее победы в Саппоро. Поэтому Илона прямо-таки цвела. С ее лица исчезло напряженное выражение, а из разговоров – язвительный тон. Она начала кокетничать с Владиславом Элиасом, в которого всегда была немножко влюблена. А он, желая досадить Катринке, отвечал ей взаимностью.

Катринка отказывалась замечать это. Она ни на минуту не сомневалась, что Ота полностью уверен в ней. Она привыкла к его замечаниям, его постоянным требованиям и просто улыбалась в ответ, делая все так, как он просил. Она хотела завоевать эту медаль не только для себя, но и для него. Это он когда-то разглядел ее, все годы поддерживал, помогал преодолеть все трудности. Ей хотелось наградить его за веру в нее.

Что касается Владислава, то Катринка видела, что он по-прежнему влюблен в нее, и не воспринимала всерьез его попытки убедить ее в обратном. Перед отъездом из Чехословакии нужно будет порвать с ним. Насколько это было бы проще для нее, да и для Владислава, если бы это произошло по его инициативе.

Но Катринка не могла, как ни старалась, не думать о будущем и сосредоточиться исключительно на том, что надо попасть в олимпийскую сборную команду и выиграть золотую медаль. По ночам ей снился сын. В одном сне она искала его в комнатах большого, пустынного дома, в другом – везла в коляске по солнечной Праге. Сны были разные, но у всех был один и тот же конец: охваченная ужасом, она хватала ребенка и бежала с ним куда-то, а какой-то человек преследовал ее, пока она не просыпалась. Днем, на досуге, она взвешивала шансы на побег. Они не обнадеживали. Утром прямо из отеля спортсменов забирал автобус, а после тренировок привозил обратно. В автобусе, на склонах, даже в магазинах их всегда сопровождали агенты тайной полиции. Они достаточно хорошо катались на лыжах, чтобы сойти за помощников тренеров. Они всегда были на посту – надзирая за спортсменами в отеле, контролируя вечеринки, романы, запрещая покидать помещение, каким бы невинным ни был мотив. Скрыться было очень трудно, причем побег должен удаться с первой попытки, второй никогда не будет.

После многих дней бесплодных размышлений Катринка, стоя однажды утром на вершине горы, поняла, как она может это сделать. Мысль поразила ее столь внезапно, что она даже не слышала приказа Оты Черни стартовать. Он отругал ее за невнимание, она оттолкнулась и понеслась с горы. Было позднее утро, снег начинал подтаивать, спуск требовал предельного внимания. Но мысли Катринки были заняты другим. Ее план был абсурдным. Ужасным. Безрассудным. Но он был выполним. Это действительно возможно, думала она, и в это время лыжи выскользнули из-под нее, она упала и не больно ударилась головой.

Ее мнение об этой идее – было рано называть ее планом – не изменилось на протяжении следующих дней. Под каким бы углом она ее ни рассматривала, идея оставалась выполнимой.

Идея нравилась ей быстротой исполнения. Не нужно было ждать часы, дни или недели. Все станет ясно через несколько минут. Для таких нетерпеливых людей, как Катринка, эта сторона дела была чрезвычайно важна.

Единственной проблемой стало то же самое нетерпение. Катринке хотелось немедленно действовать. Хотя здравый смысл подсказывал ей, что нужно подождать до Олимпийских игр и окончания университета. Но она уже ничего не могла с собой поделать. Ни диплом, ни золотая медаль уже не казались ей столь важными по сравнению с возможностью уехать, найти сына, начать новую жизнь. Кто знает, будет ли у нее еще один шанс. Просто сказать, что надо подождать год, но никто не знает, что произойдет за это время. А если она сломает ноги и не будет больше выезжать за рубеж? А что, если она попадет в автомобильную катастрофу? Она постучала три раза по столу. После смерти родителей она всегда немного нервничала, когда вела машину. Их смерть доказала ей, что в будущем нет ничего определенного.

Только реакция Оты заставляла ее колебаться. Как он рассердится! Как разочаруется! После всего, что он для нее сделал, она должна завоевать золотую медаль для него!

А что, если она прождет и не выиграет? Впервые она позволила этой мысли прийти в голову. Что, если победит Илона? А если ни одна из них? Она знала о шансах на победу, но не позволяла себе предположить такое.

Неделя прошла для Катринки в обдумывании сложившегося положения. Она разрывалась между нетерпением и чувством вины. Наблюдая за Отой, она впервые заметила, как внимателен он был к Илоне. Хотя до некоторой степени она понимала его, тем не менее не хотела верить тому, что Ота считает Илону лыжницей, имеющей больше шансов на победу в Саппоро. В другое время она постаралась бы доказать ему, что он неправ, но сейчас ее это устраивало, потому что в этом случае ее отъезд не был бы большой потерей для команды. Илона заметила, что Катринка наблюдает за ними, и усмехнулась довольная. Ота всегда отдавал предпочтение Катринке, как лучшей спортсменке. Но теперь Илона упивалась вниманием к себе, на которое и не надеялась.

Не удовлетворенная этой победой, Илона за ужином села рядом с Владиславом. Привлеченный ее неприкрытым наступлением, он не сопротивлялся, оставив Катринку беседовать с другими. В иных обстоятельствах она не возражала бы, но только не в этот вечер. Когда ужин закончился и они возвращались в свои комнаты, она сказала об этом Владиславу.

– А ты ревнива, – сказал он с удовольствием.

– Нет, но это было невежливо по отношению ко мне и ко всем сидящим за столом. Этого можно было ожидать от Илоны, но не от тебя.

– Мы просто разговаривали.

– И разговор был столь интересен, что ты не мог больше никому уделить ни слова, ни взгляда?

– Я смотрел. Мне показалось, что ты счастлива.

– Нет. Я чувствовала себя униженной.

– Это смешно. Ты знаешь, в чем твоя проблема? – спросил Владислав, которому надоело чувствовать себя виноватым, и он решил перейти в наступление.

– Моя проблема? – До сих пор Катринка не сердилась по-настоящему, она просто старалась объяснить ему, что его манеры оставляют желать лучшего.

– Да. Твоя проблема. Ты не сможешь выиграть соревнования.

– И кто тебе сказал это? Илона?

– Ты не любишь ее, потому что она может оказаться лучшей лыжницей, чем ты.

– Ты действительно в это веришь?

– А почему бы и нет?

– Ты прав, – сказала Катринка, теряя терпение. – Я не люблю ее. Но не потому, что она как спортсменка лучше меня, хотя и может ею быть. Я не люблю ее не за то, что она так думает, а потому, что она завистливая! Потому, что она мучила меня с пятилетнего возраста! Потому, что она сука! – Она отвернулась от него и направилась в сторону бара. Владислав поспешил за ней. Он схватил ее за руку и заставил остановиться.

– Катринка, дорогая, я виноват. Я не знаю, что это на меня нашло.

Когда он взял Катринку за руку, вся ее ярость улетучилась.

– Все в порядке, – сказала она.

– Ты простила меня?

– Нечего прощать. – Если бы она интересовалась им больше, старался бы он так вызвать ее ревность? – Я думаю, что между нами все кончено.

Он немного поспорил с ней. Они прошли в бар. Владислав уговаривал ее изменить свое решение. Они пили соки и минеральную воду. Через полчаса к ним подошли тренеры и напомнили, что они на сборах и пора отправляться спать.

Женщины и мужчины жили на разных этажах, поэтому Катринка и Владислав попрощались в лифте. Владислав просил подумать, и ей показалось бессердечным отказать сейчас. Катринка пообещала, что они все обсудят завтра, но она не собиралась сдержать свое слово.

На следующее утро Катринка, как всегда, встала первой, приняла душ, быстро оделась, пока соседка по комнате была в ванной. Вместо хлопчатобумажного белья, которое Катринка надевала под спортивный костюм, она надела вязаную кофту, в карманы которой положила все свои деньги, паспорт, драгоценности, принадлежавшие Милене, кольцо Даны, которое она всегда носила с собой. Все остальное, что имело для нее значение, оставалось в Свитове, в доме бабушки, но пока она не думала об этом. Она найдет потом способ забрать все это.

К счастью, в столовой, когда туда вошла Катринка, никого не было. Она боялась, что Ота увидит ее глаза и все поймет.

Катринка заказала более плотный, чем обычно, завтрак, зная, что ей потребуются силы. Она старалась есть медленно, хотя ей хотелось проглотить все разом. Когда она закончила есть, в столовую стали подтягиваться другие спортсмены. Она торопливо их поприветствовала, отказалась от чашки кофе, предложенной Владиславом, не обратила внимания на чопорное приветствие Илоны. Ей нужно было проверить лыжи. Какое имеет значение то, что они подумают, что она расстроена. Она была занята другими, более важными вещами.

Техники уже были заняты работой, но делали все без огонька. В комнате царила атмосфера отдыха, как обычно в последний день тренировок, если за ними не следовали соревнования. Катринка проверила все три пары лыж, решила, что края на одной паре должны быть острее, и попросила техника, которому она нравилась, заняться этим. Мазь была сложная. Было трудно определить, подойдет ли она днем.

– Как ты думаешь? – спросила она техника.

– Голубой парафин будет в самый раз, – ответил он. Он начал втирать голубую мазь в лыжи.

– Почему ты не расслабишься немного? Сегодня же последний день. Повеселись.

– Ты это говоришь всем девушкам, – усмехнулась она.

– Только тем, которые хотят слушать. Желаю тебе хорошо провести время.

– Упорно работать и хорошо отдыхать это мой девиз.

– Ты будешь сегодня на вечеринке? – спросил он. Какая у нее чудесная улыбка, подумал он: она освещает все ее лицо, а глаза сияют, как море на солнце. Он уже слышал, что она поссорилась с Владиславом.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы я пропустила вечеринку? – ответила она со смехом. Она добавила ложь к списку своих грехов, за которые – она была в этом уверена – будет наказана.

Ота Черни и другие тренеры заранее выбрали трассы. Та, которая интересовала Катринку, была в тот день третьей, что ее устраивало по времени. Она уже успеет разогреться, но у нее будет еще достаточно сил и энергии.

На первых двух трассах Катринка каталась осторожно, стараясь почувствовать состояние снега, разогреть мышцы, оценить настроение товарищей по команде и тренеров. Настроение лыжниц на склонах, как и в бытовке, было легкомысленное. Напряженные недели тренировок были уже позади, после ужина наметили вечеринку.

Прежде чем подняться на третью трассу, Катринка пожаловалась на крепление и попросила поменять ей лыжи, взяв те, которые для нее утром приготовил техник, Когда она поднялась наверх, то увидела Оту.

– Надо проверять крепления прежде, чем встаешь на лыжи, – заметил он.

– Хорошо. Я думаю, что просто не заметила.

– В следующий раз будь внимательнее. Она улыбнулась ему:

– Хорошо. Обязательно.

Она была уверена в том, что делает все правильно. Ей только не хотелось причинять боль и разочаровывать Оту Черни. Но Катринка и не думала о том, что может изменить свое решение, что должна пожертвовать своей судьбой, чтобы не огорчать человека, который был ей вторым отцом.

– Спасибо, – поблагодарила она его за все.

Когда Ота дал сигнал, она стартовала, как пуля. Лыжи скользили по снежной поверхности, и все ее колебания, страхи, вина остались позади, она – ликовала. Перед ней спускалась другая лыжница, и Катринка следовала за ней, стараясь не отставать, чтобы у нее на хвосте не висела Илона Лукански. У основания второго склона лыжница впереди повернула направо, а Катринка – налево, к границе со Швейцарией. Сзади Илона и еще кто-то кричали ей, что она поехала не в ту сторону. Нет, подумала она, именно в ту. Это правильный путь! Она чувствовала себя птицей, парящей в небе. Она оглянулась через плечо и увидела несколько фигурок, преследующих ее. Среди них наверняка были агенты тайной полиции. Они не волновали ее, они не так хорошо катались, чтобы догнать ее. А Ота может, если попробует? Попробует ли он? Оглянувшись еще раз, она увидела черно-белую шапочку Илоны. Догоняет ли она ее?

– Катринка, за каким чертом ты это делаешь? – кричала Илона. – Вернись!

Попробуй догони меня, подумала она, но не отвечала, сберегая энергию.

С вершины за преследованием наблюдал Ота Черни. На лице его отразились разочарование и злость: вместе с Катринкой к границе Швейцарии уходили его последние мечты. Он чувствовал, что его предали. Он с самого ее детства знал, что она способна привести в исполнение любой сумасшедший план, даже самый неожиданный. Но в то, что она могла так поступить с ним, сбежать без единого слова объяснения, он никогда бы не поверил.

Ота знал, что слишком стар и ему не достичь Катринкиной скорости. Ее не поймать тем, кто пытается это сейчас сделать. Мог бы Владислав Элиас или кто-нибудь другой из мужской команды, но все они катались на другом склоне. Могла только Илона Лукански. Он оглянулся – никто и не пытался: кроме Илоны и агентов полиции, все спокойно стояли и наблюдали. К своему удивлению, Ота внезапно почувствовал гордость и надежду. Он гордился мастерством и смелостью Катринки. Но надежду на что? Если Илона поймает Катринку и будет ее удерживать, пока не подоспеет тайная полиция? Или на то, что Катринке удастся вырваться на свободу?

Нет, он не хочет, чтобы Катринку насильно вернули. Он вспомнил ее настроение, растерянное и подавленное с тех пор, как умерли Иржка и Милена. Он чувствовал, что она несчастлива, и хотел утешить ее, но не знал как. От чего она бежала? Или к чему? Что бы это ни было, он надеялся, что это принесет ей радость, которой не было в его жизни. Пусть ей все удастся, подумал он, то ли обращаясь к Богу, то ли убеждая себя.

Катринке временами казалось, что она слышит голос Оты и ее отца, которые давали ей указания: где должно быть тело, как поставить лыжи, где повернуть. Как всегда, она повиновалась и почувствовала, что отрывается от преследователей. Кто-то попытался поехать ей наперерез. Кто это, поинтересовалась она. Наверное, кто-то из тайной полиции, кто еще мог сделать что-либо глупее. У него не было шансов догнать ее.

– Ау-у-у-у, – закричала Катринка, испуганная своей скоростью, испуганная и веселая.

– Катринка, – кричала Илона, – остановись. Катринка еще раз оглянулась. Илона отставала. Мазь или мастерство, подумала она, потом засмеялась. Это все едино. Что значит скорость без стратегии? Отвага без ума? У меня получилось, думала Катринка. У меня действительно все получилось. Впереди был крутой поворот. С одной стороны стена из снега, с другой – отвесная скала. Подожди, услышала она предостережение отца. Подожди, эхом прозвучал голос Оты. Вот теперь! Она повернула, затем еще и помчалась вниз в направлении крыш Цетманна, блестевших на солнце. Сзади она услышала крик Илоны, когда та упала на повороте.

– Ау-у-у! – закричала Катринка. – Я сделала это. Я сделала это!