Тот самый одноклассник

Глава 1. Резник

Я знала, что Данила Резник был плохим парнем, со школьной скамьи знала. С точки зрения учителей он был ужас, как плох, а для женской половины школы – чудо, как грешен. Я замечала его, как же не заметить, ведь мы учились вместе с десятого класса. Вернее я училась, а он заходил пообщаться с друзьями и поразвлечься с девчонками. Данила был шумным и популярным, и не замечать его не удавалось. Как староста, я часто приходила в учительскую по делам, а он отбывал там очередную повинность.

Он был классическим плохим парнем, а я…

Однажды я забыла подготовиться к контрольной. Заболел папа, и я напрочь забыла об остальном. Пришла в школу, вспомнила о контрольной – и меня как кипятком окатило. Я получила первую и единственную в жизни тройку. Даже сейчас, как вспомню, в животе скручивается тошнотный комок. Вот вам и полный список моих школьных грехов – тройка по математике в восьмом классе. В остальном я была хорошей девочкой.

Говорят, противоположности притягиваются, но такие парни, как Данила, не вызывали во мне ничего, кроме раздражения. Он был хулиганистым шалопаем, не по возрасту наглым, и я воспринимала его как шум. Надоедливый, но, к счастью, отдаленный.

Мы и разговаривали-то всего раз. Или два, не помню точно.

Вру. Помню.

Десятый класс

Я разминала глину в школьной мастерской, когда со мной впервые заговорил Данила Резник. Он проучился в моем классе четыре месяца, но до этого дня мы почти не общались и, даже сталкиваясь в коридоре, не тратили время на приветствия. Даже если столкновения не всегда были случайными, в них не было ничего личного: Резник задирал всех девчонок без разбору.

– Я купил Гибсон. Деньги сам заработал, два года копил.

Оглядевшись, я не обнаружила рядом адресатов этой странной фразы. Кроме меня.

– Молодец! – протянула неуверенно.

Знать бы, что за зверь этот Гибсон, и при чем тут я.

Почесав нос предплечьем, я отложила глину. В художественной мастерской пыльно из-за используемых материалов и множества старых работ.

Опустила измазанные руки на стол и улыбнулась однокласснику, дожидаясь объяснений.

– Нос чешется? – Резник потянулся ко мне, потом нахмурился и запихнул руки в карманы.

– Чешется. Тут пыльно.

– Давай почешу! – предложил, краснея. Резник умеет краснеть? – Нос твой почешу! – тут же пояснил, недовольно тряся головой. – У тебя же руки в глине!

– Спасибо, я могу сама почесать. – Демонстративно потрерла нос о грубую ткань защитного халата.

Мы молчим. Жирный голубь вышагивает по отливу за окном, разглядывая нас любопытной бусиной глаза.

– Наверное, трудно так чесать… – сдавленно говорит Резник. Никогда не видела его таким смущенным. Может, с ним что-то случилось?

– Я привыкла.

Он молчит, поэтому я снова берусь за глину. В среду после уроков я посещаю художественный кружок и зачастую остаюсь позже всех. Однако уж кто-кто, а Данила Резник не ходит на дополнительные занятия.

Я разминаю глину, незаметно поглядывая на одноклассника. Словно сам не свой. Обычно самоуверенный донельзя, шумный, языкастый, а тут вдруг топчется рядом, недовольно пыхтя.

– Хочешь, я тебе Гибсон покажу? – спрашивает.

С такими шуточками я знакома с детства, нет уж, не попадусь.

– Сам свой Гибсон разглядывай, желательно в ванной и в одиночестве.

Отодвигаюсь от него на всякий случай. Кто знает, вдруг парни решили подшутить над старостой.

– Дура! – смеется Резник. – Гибсон – это гитара, самая лучшая в мире. Я о ней с десяти лет мечтал. Хочешь, сыграю?

– Я слышала, как ты играешь.

Когда их группа выступила на школьной вечеринке, я ушла, не дожидаясь завершения концерта. Как говорится, на вкус и цвет… Однажды у бабушки в кухонном шкафу обрушилась полка с кастрюлями и сковородками, и звук был похожий.

– Хочешь, я… ну… для тебя сыграю.

Искренне не понимаю, с какой стати Резник явился в мастерскую и мучает меня странными вопросами. Может, его выгоняют из школы, и он хочет заручиться поддержкой старосты? Нет, не может быть, я бы уже об этом знала. Они с братьями перевелись в нашу школу в начале учебного года и еще не успели натворить бед.

– Что сыграешь? – спрашиваю неохотно.

– Смотря что тебе нравится. Или вообще могу специально для тебя песню написать.

– Про что?

– Могу написать песню о том, что тебе нравится, – говорит он и с сомнением косится на мое последнее творение. «Рука скульптора». Глиняные пальцы, истонченные к кончикам, переходящие в скульптуру, созданную рукой мастера.

Проследив направление его взгляда, я прикрыла «Руку скульптора» тряпкой. На прошлом уроке учительница заставила меня показать работу классу, и это обернулось полным фиаско. Я попыталась объяснить, что руки скульптора вкладывают вдохновение в работу. Что тут началось!

«А работе нравится, когда в нее вкладывают?» «А как именно скульптор вкладывает?» «А это не противозаконно?»

Стоит ли объяснять, что Резник принимал в этом фиаско самое активное участие?

А теперь он стоит рядом с красными пятнами на щеках и придуривается.

– Красиво получится, – говорит тихо.

– Что красиво?

– Песня про человека, который вложил себя… – кашлянув, он оглянулся на дверь, – … в искусство.

Мне никогда не посвящали песен. Наверное, я должна быть польщена вниманием Резника, но подозрения не дают расслабиться. Разбитной шалопай, хулиган, смутивший покой одноклассниц, взволнованно переступает с ноги на ногу посреди пыльного класса, заваленного подростковыми картинами и скульптурами. Наверняка это розыгрыш, и сейчас в мастерскую ворвутся друзья Резника и учинят погром.

– Я не интересуюсь музыкой, – отвечаю честно, – но поздравляю тебя с покупкой гитары.

– Слушай, а правда, что из мастерской пропали твои работы?

– Правда.

Чуть напрягаюсь. Одну из моих работ разбили в туалете, вторую кинули на крышу гаража, третью пока не нашли. В этом месяце я единственная в кружке, кто работает с глиной, поэтому мои работы – очевидная мишень.

– Хочешь, я разберусь? – спрашивает, сжимая кулаки. – Найду, кто это сделал, и устрою им…

– Нет, спасибо! Директор уже разбирается. Малолетки развлекаются, с ними всегда так.

Тоже мне, защитник справедливости!

Резник хмурится, но не уходит. Кивает на темнеющий школьный двор за окнами и предлагает:

– Ты долго еще? Могу проводить.

– Не надо, я живу в соседнем доме.

– Знаю. Думал, тебе захочется пройтись.

– Нет, не хочется.

Я чихаю и, когда открываю глаза, обнаруживаю, что в мастерской никого нет. Резник исчез бесшумно, так же необъяснимо, как и появился.

Когда через двадцать минут я попрощалась с учительницей и выскользнула на темную улицу, у гаражей тусовалась обычная мужская компания. Они там зависают каждый вечер – курят, треплются, играют на гитаре. От толпы отделились две тени. Одна из них знакомая – Гриша, мой сосед, учится в параллельном классе. Папа платит ему за мытье машины, помощь в гараже и другие поручения, на которые у меня не хватает времени и умения. В знак благодарности сосед приглядывает за мной.

– Эй, Туманчик! Ты чего крадешься в темноте? – смеется Гриша. – Зубрилка зубрилистая, а ну марш домой! Сейчас сдам тебя на руки родителям.

Он ведет себя так, словно мне шесть лет, а ему, как минимум, двадцать. На самом деле нам обоим шестнадцать, хотя он старше меня на полгода. Тоже мне, разница!

– Эй, оставь ее в покое! – приближается вторая тень, и фонари вырисовывают фигуру Данилы Резника.

– Это ты ее оставь, Резник! – моментально напрягается Гриша.

– Ребята, да вы что! Вон же мое окно, даже видно, как мама у плиты стоит. – Я перевожу недоуменный взгляд с одного парня на другого. Гришка такой всегда, а вот что творится с Резником, я не понимаю.

Парни смотрят друг на друга с вызовом, и я делаю быстрый и безошибочный выбор.

– Гриш, пойдем! Сдашь меня маме как товар, раз уж тебе приспичило.

Сосед выдыхает и отворачивается от Данилы. Тот смотрит нам вслед.

– Резник что, грибами отравился? – ворчит Гриша, когда мы отходим в сторону. Данила двигается следом, но рядом оказываются его братья и уговаривают не вмешиваться.

– Не знаю, что с ним. Тестостероновая буря, не иначе.

– Он к тебе подкатывал?

– Да нет вроде. Так, рассказал про Гибсон.

– Гибсон – это круто, – вздыхает Гриша, выводя меня из школьного двора. – А Резник – гиблое дело. Если привяжется, я ему врежу, но и ты на него не заглядывайся, а то скажет, что провоцируешь. Таких как он, лучше не задирать. Пусть думает, что мы с тобой встречаемся, и, если он не отстанет, я с ним разберусь.

– Все и так думают, что мы встречаемся. – Фыркнув, я оглянулась, все еще чувствуя на себе пристальный взгляд Резника.

– Так подтверди, что мы пара!

Мы с Гришкой знаем друг друга с пеленок. Реально, с самых пеленок, мамы клали нас в один манеж. Никакой романтики между нами и быть не могло, но для других это не очевидно. Сосед был безответно влюблен в ветреную одноклассницу, поэтому предложил стать моей ширмой.

Я, не раздумывая, согласилась. Не то, чтобы я подозревала Резника в романтических чувствах, но уж очень не хотелось повторения неуклюжей беседы в мастерской. От его внимания холодели кончики пальцев, а по телу бежали мурашки, и я не знала, нравится мне это или нет.

Склонялась к «нет».

После странной беседы в мастерской Резник вел себя как раньше. Если он и собирался сыграть надо мной злую шутку, то ничего не вышло. Томных взглядов он на меня не бросал, только злые. Иногда толкал плечом, проходя мимо, пинал мою сумку и даже дергал за хвост, как в первом классе. Но Гриша быстро положил этому конец.

Однажды, убедившись, что моего грозного защитника рядом нет, Резник поймал меня в коридоре и, пристально глядя в глаза, спросил:

– Григорий действительно твой парень?

– А как еще бывает? Понарошку? – попробовала выкрутиться я. Почему-то не хотелось врать, хотя другим одноклассникам я без зазрения совести солгала, что встречаюсь с Гришей.

– Может быть по-всякому. Ты его любишь?

Не сдержавшись, я поморщилась. Ложь неприятно жгла язык. Взгляд Резника был строгим, почти учительским, и в нем читался заслуженный укор.

А еще в его взгляде было что-то непонятное. Слишком сильное. И синее.

Синее и сильное.

– В шестнадцать лет любовь – понятие относительное, – выдала я снисходительно.

– Значит, не любишь.

– Какая тебе разница?

– Не было бы разницы, не стал бы спрашивать.

– Только не говори, что ты в меня влюблен! – Насмешливо фыркнув, я отвернулась от пристального синего взгляда и направилась на урок. Не верю, что Резник воспылал чувствами к моей скромной персоне. Скорее все это – часть странной и очень неприятной игры.

– Нет, я в тебя не влюблен, – подтвердил Резник, догоняя меня и удерживая у самых дверей. – Знаешь, что я ненавижу больше всего? Ложь. Когда вместо того, чтобы сказать правду, придумывают игру. Ты лжешь, Ника, причем бездарно.

Острый стыд превратился в багровые пятна на щеках, а следом пришел гнев. Сильный.

– Что ты из себя строишь? – завопила я, вырывая локоть из цепкой хватки Резника. – Я тебе ничем не обязана. Наши с Гришей отношения – не твое дело. Отстань от меня и больше никогда не приближайся!

Только сев за парту и отдышавшись, я призналась себе, что испугалась. Не Резника, а того, что чувствовала в его присутствии. Словно меня засасывает в трясину, а вокруг нет ни одной живой души, способной прийти на помощь.

Резник послушался, причем в буквальном смысле. Нарочито избегал меня, даже пересел подальше. Соседнюю парту занял сводный брат Данилы, Иван, умный парень, да и лицом не плох. На этом закончилось мое школьное знакомство с Данилой Резником, если не считать одного крайне неприятного инцидента перед самым выпуском.

В конце одиннадцатого класса выпускники поставили спектакль «Маньчжурский император». Жуткая история о женах умершего китайского императора, которых похоронили заживо в гробнице вместе с покойником. В середине спектакля «женам» предстояло переодеться в весьма символическое похоронное одеяние. Толкаясь в крохотном отсеке за кулисами, мы стянули с себя традиционные китайские костюмы, ханьфу, и надели крохотные жертвенные платья. Вернее почти надели, когда на головы повалилась металлическая стойка с освещением, увлекая за собой занавес. Во всеобщей панике и толкотне меня вытолкнуло на сцену. Выбросило, как огромной волной, и разбило о потертые доски.

Скрестив руки на обнаженной груди, я в ужасе замерла перед «умершим» императором и парой коленопреклоненных подданных.

И перед зрительным залом.

Посреди сцены. Перед всей школой. В трусиках и балетках.

В ушах загудело. Тело отяжелело, врастая в дощатую сцену. Хотелось невозмутимо сыграть на публику – помахать рукой и воскликнуть что-то остроумное, типа: «А за это зрелище с вас соберут отдельную плату!» Или притвориться, что мой спонтанный стриптиз – часть спектакля.

Можно было повести себя по-разному.

Но меня сковал ужас.

Время измерялось в долях секунды. Или в годах.

Я почти собралась с силами, когда меня скрутила боль. От разбитых коленей и ладоней, от удара о сцену, от стыда.

«Мертвый» император соскочил со стола, с трудом удерживая накладное брюхо. Остолбеневшие подданные не сводили с меня глаз.

И в этот момент я увидела Его.

Резник несся к сцене, огибая зрителей. Он прыгнул через ступени и бросился ко мне, грозя расплющить своим телом.

Ярость на его лице была настолько ослепляющей, что я не заметила других людей, спешащих на помощь. В том числе Гришу, бегущего с другой стороны, и учителей.

С размаху приземлившись на колени, Резник схватил меня за плечи, укрывая собой.

– Иди ко мне, Ника! – шептал он, притягивая меня к груди. – Я унесу тебя отсюда. Все будет в порядке.

Громко ругаясь, Гриша отпихнул его, и они сцепились в злобной схватке, расталкивая остальных. Я осталась на полу. Рядом крутилась запыхавшаяся учительница, наступая на мои пальцы и не предлагая ничего путного.

Хаос. Вокруг полуобнаженной меня царил сплошной хаос.

В тот момент на мои плечи опустилась мягкая ткань. Синяя мужская рубашка, большая, пахнущая незнакомым одеколоном. Шершавые пальцы застегнули пуговицу у самого горла.

– Я помогу тебе встать и уйти со сцены. Если не можешь идти, возьму на руки, – сказал уверенный, спокойный голос за спиной, и я кивнула, не сводя глаз с яростно дерущегося Резника.

– Я сама дойду, – поднялась, опираясь на чужие руки. – Я в порядке.

Рядом заворковала учительница.

– Молодцы, ребята! Василий Степанович, Нику к медсестре надо и побыстрее. Вызовем «Скорую», а кровь надо подтереть, чтобы никто не поскользнулся.

Меня затошнило от того, что кто-то может поскользнуться на моей крови.

Я стояла на сцене в балахоне из мужской рубашки, опираясь на мужчину за моей спиной. Если бы не он, если бы не его спокойная уверенность, я бы заплакала. Зарыдала, наверное. Но его хватка на моих руках, его голос и запах держали мое отчаяние под контролем.

Особенно запах. В последующие дни я развлекала подруг тем, что пыталась незаметно понюхать Василия Степановича, учителя химии, чтобы проверить запах его одеколона. Мне удалось «случайно» столкнуться с ним в коридоре, но в тот момент бедняга пах чем-то горелым и химическим и очень спешил в лабораторию. Я поблагодарила его за помощь на сцене, но спросить об одеколоне не решилась. К своей превеликой радости, я умудрилась найти одеколон в магазине. Перенюхала несколько десятков, как одержимая, и все-таки нашла. Купила и наслаждалась, нюхая перед сном.

Но в тот страшный момент на сцене, балансируя на грани истерики, я смотрела на Данилу Резника. Его удерживали несколько человек, и он не сводил с меня горящий синий взгляд. Ярость ли это? Чувства настолько сильные, что они исказили его лицо, подчинили тело. Он трясся, скрежетал зубами и рычал от вынужденного бессилия.

Его чувства передались мне, ударили в голову, как крепкое вино. Я смотрела на одноклассника и гадала, почему он бросился мне на помощь. Почему успел первым. Почему смотрел на меня так… необычно.

– Я отнесу Нику! – в который раз потребовал он, но учительница преградила ему путь.

– Мы с Василием Степановичем отведем Нику в медкабинет. Оставайтесь на местах, спектакль продолжается! На сцене должны быть только актеры.

«Скорая» не понадобилась, школьная медсестра справилась на «ура» и забрала у меня синюю мужскую рубашку. За дверью кабинета меня дожидался Гриша, он и отвел меня домой.

– Я напомнил Резнику, чтобы не лез к тебе.

– Спасибо.

Это было самое неискреннее «спасибо» из всех, сказанных соседу.

Резник мне не нравился, но его бешеная ярость, животный прыжок ко мне через всю сцену то и дело всплывали в памяти. Словно я подсмотрела в замочную скважину и увидела нечто очень личное, тайное, тщательно скрываемое от остальных. Чужие эмоции, волнующие и безжалостно влекущие.

Я хотела узнать, какие чувства скрывает Данила Резник.

Хотела и боялась одновременно. Не знала, готова ли я к эмоциям такой силы.

Я не спала всю ночь. Стояла у окна, глядя на побитые ступени школьного крыльца и дожидаясь, когда уборщица Агриппина Степановна откроет школу. Как только она появилась во дворе, как всегда, размахивая сумкой и разговаривая сама с собой, я оделась и поспешила в мастерскую.

Всем, кто посещал художественный кружок, предлагалось сделать выпускной проект. В конце года проходил городской конкурс, на котором лучшие работы получали грамоты и денежные призы. Я ждала вдохновения, и в ту памятную ночь оно пришло. Настолько сильное, что я забыла о недавнем публичном стриптизе. Пусть дразнят, пусть отпускают глупые шутки, меня этим не удивишь. Когда приходит вдохновение, все остальное отодвигается на второй план.

Я нарисовала потертые доски сцены. На них – сердце, раскрывшееся перед всеми. А вокруг – брызги чувств, выпуклых, ярких и противоречивых. Выходящих за границы холста.

Я закончила выпускной проект за два дня. Назвала его «Секрет».

На следующий день после спектакля Резник попал в больницу с аппендицитом и отсутствовал почти месяц. Я сочувствовала однокласснику, но втайне радовалась, что он не увидит мою картину. Пусть абстрактная, но она изображала тайну, которую я подсмотрела в его глазах. Чувства, которые я не понимала, но сила которых завораживала.

Однако Резник появился в школе в день выставки и направился прямиком к моей работе.

Казалось, его тайна подмигивает мне с холста разбрызганными красками.

Он разыскал меня в толпе и посмотрел тяжелым, долгим взглядом. На секунду мне показалось, что он разгадал смысл картины. Но нет. Насмешливо закатив глаза, он отошел к друзьям.

На городском конкурсе «Секрет» выиграл денежный приз. Отпраздновав с родителями, я закрылась в комнате и долго смотрела на картину, поглаживая пальцем три большие по тому времени купюры.

Этично ли зарабатывать на чувствах другого человека? Тайных, непонятных чувствах, свидетелем которых ты стала случайно.

Очень надеюсь, что ответ – «да», потому что в этом моя жизнь. Я собираю эмоции, свои и чужие, и размазываю их по холсту.

На этом закончилось мое знакомство с Данилой Резником. Для меня он был источником полуночного вдохновения, странным одноклассником и больше никем.

До случайной встречи.

Сегодняшний день

Я закрепляла зажим на диске Нирваны[2], когда в кармане джинсов пиликнул телефон. Второе сообщение пришло сразу после первого. Потом третье.

Кому приспичило?

Сняв перчатку, выуживаю телефон из кармана. Все три сообщения пусты. Номер отправителя мне незнаком.

Вдруг это насчет конкурса? Нет, еще рано.

Пустые сообщения выглядят странно.

– Ника! Почему Джеггер рядом с Хендриксом? Ты не там просверлила!

Вздыхаю, закатывая глаза под защитными очками. Мантра частного учителя – клиентам грубить нельзя.

– Олег Максимович, прошу вас, сами сверлите! Я не знаю, кого с кем ставить и куда крепить зажимы.

– Мне надоело сверлить! – ноет мой великовозрастный ученик.

«Ценный клиент, ценный клиент», – повторяю про себя, ощущая вибрацию телефона на бедре. Родители на работе, результаты конкурса еще не готовы. Продолжаем сверлить.

У Олега Максимовича кризис среднего возраста. Раньше я бы посмеялась, но теперь, столкнувшись с проявлениями лицом к лицу, уважаю и побаиваюсь. Успешный мужчина сорока девяти лет нырнул в кризис с решимостью самоубийцы. Бросил семью, завел молодую любовницу и ведет богемный образ жизни. Чтобы заслужить право называться свободным художником, он нанял меня – учительницу изобразительного искусства или, как меня называют некоторые клиенты, музу. Вместе мы пытаемся найти хоть какой-то вид искусства, который погасит пожар в душе́ Олега Максимовича. В данный момент мы трудимся над перегородкой, сделанной из старых компактных дисков. Я сверлю дырки и креплю зажимы, а он соединяет их вместе согласно только ему понятной логике. За все про все я получаю астрономическую почасовую оплату.

И Олег Максимович не один такой, есть и другие клиенты. Кризис среднего возраста надо пережить и переждать, как грипп, как дождь, и я рада помочь. Как я дошла до такой жизни? Раньше работала в художественной школе, а потом разговорилась в магазине с одним таким страдальцем и помогла ему выбрать краски и холсты для нового увлечения. Пара уроков – и у нас сложились отличные отношения. А потом появились другие клиенты. Кто-то замолвил словцо, кто-то порекомендовал, и понеслось.

На уроках я выкладываюсь по полной, это вам не натюрморты штамповать. Что мы только не придумываем, даже мебель делаем, светильники и скульптуры в человеческий рост. А иногда просто общаемся. Над перегородкой мы трудимся уже четыре недели, а все из-за ностальгии. Перед тем, как продырявить диск, Олег Максимович его слушает и вспоминает молодость. Стыдно брать деньги за такие «уроки».

Мобильник щекочет бедро вибрацией. Поглаживаю его рукой, словно пытаюсь успокоить.

– Названивают? – усмехается Олег Максимович. – Новый мужик?

– Наверное, это мама, – вру я.

– Мама – это неинтересно. А про конкурс что слышно?

– Пока ничего.

Не сдержавшись, смотрю на телефон.

«Ты знаешь, кто я»

Да, знаю.

Откуда у Резника мой номер?

Он проверяет, думаю ли я о нем. Получается, что думаю.

Снимаю перчатки и печатаю: «Кто это?»

– Судя по тому, как ты улыбаешься, сообщение не от мамы, – смеется Олег Максимович.

В двери поворачивается ключ, и в студию заходит его любовница, Кристина. Она любит появляться внезапно, будто надеется застать нас в компрометирующей позе. Ей хочется закатить скандал и избавиться от женского присутствия в жизни любовника, однако придраться не к чему. Учительница в защитных очках, нарукавниках и переднике, да еще и с паяльником в руке не представляет угрозы для фигуристой модели.

– Привет, Ника! – выдает она сквозь зубы.

Я машу ей в ответ паяльником. С ее приходом Олег Максимович подтянулся, помолодел. Вроде польза от их отношений есть, но конец не за горами. Не дурак он. Был бы дурак, было бы легче.

Закрепив последний диск, я прибираю рабочее место, когда телефон подает сигнал о сообщении.

«Придешь в субботу на ужин?»

Мама.

Такого разочарования я не испытывала очень давно.

Резник не ответил.

С какой стати я так жду его сообщений? Ведь совсем не думала о Резнике и вдруг… словно подсознание живет собственной жизнью.

Может, позвонить ему? Или написать: «Да, я угадала, привет, Резник».

Нет.

Поспешно стерла сообщения, чтобы не было соблазна, и побежала домой.

Живу я в крохотной квартире-студии. Кровать за ширмой, маленькая кухонька в углу, а все остальное место отдано работе. Не зря нашу высотку называют домом художника. Среди жильцов затесалась всего парочка «штатских», остальные – творческие люди. На первом этаже – магазин «Товары для художников», так что все нужное под боком. Да и квартплата приемлемая. Все знают, что с творческих людей много не возьмешь.

Моя мечта – иметь отдельную мастерскую для работы, с видом на горы. Где-нибудь в Альпах, в тишине.

Ага, размечталась! Может быть, однажды… А пока я называю мою квартиру «студией», напоминая себе, что в ней есть крохотная мастерская, зажатая между кухней, ванной и кроватью.

Телефон зазвонил в субботу утром через два дня после странных сообщений. Вернее, телефон звонил и до этого, но не так. Друзья, родители, все, как всегда. А потом телефон зазвонил.

Даже не глядя на экран, я знала.

Мое «алло» прозвучало слишком взволнованно.

– Чем занимаешься, Ника? – усмехнулся Резник.

– По лестнице шла и запыхалась.

На самом деле я лежала на кровати в обнимку с любовным романом.

– Надо чаще тренироваться, могу предложить способ.

– Догадываюсь, какой.

– Могу предложить много разных.

– Не сомневаюсь.

– Ника, признайся, ты ведь знала, что сообщения были от меня.

– Догадалась, но не сразу.

– Терпеть не могу ложь. Почему ты мне врешь?

Что у него за пунктик такой насчет лжи? Всего лишь крохотная неправда: я не хотела признаваться, что вспоминала о нашей встрече в кафе.

– Откуда у тебя мой номер?

– Успенская поделилась. Кстати, я оказался прав. Она заявилась в магазин, устроила скандал и пыталась качать права.

– Откуда она узнала про магазин?

Резник вздохнул.

– Есть такая штука, называется «интернет». Зайди на страничку моей группы, там про меня все написано. Заодно посмотришь знаменитую рекламу.

Я уже посмотрела рекламу и не раз, но признаваться не стану.

Я бросила взгляд на ящик со старыми картинами. Вчера я достала «Секрет», мою выпускную работу, и тут же убрала обратно. Эта странная картина до сих пор излучает эмоции с такой силой, что меня потряхивает.

Тишина затянулась.

Первой заговорила я. Хорошие девочки не выносят таинственных пауз в разговорах с плохими мальчиками.

– Надеюсь, тебе удалось избавиться от Успенской. Извини, что причинила неприятности. Удачи тебе, Резник!

– Меня зовут Данила. Или Даня, если хочешь. Ты чем занимаешься?

– Собираюсь к родителям на ужин.

– Здорово.

Здорово?! Почему-то показалось, что он ждет приглашения. Представляю, как изумится мама, если я приведу с собой бывшего школьного хулигана.

Я передернула плечами, стряхивая мурашки. Они-то откуда?

– Ладно, бывай, Резник!

Разговор исчерпал себя, поэтому я нажала «отбой». Осталось странное чувство, словно я упустила нечто важное.

Это все «Секрет», его проделки. Эта проклятая картина намекает на связь, которой не может быть. Выбросить бы ее подальше от греха. От нее волнами исходит прошлое, и мне это не нравится.

Когда я рассказала маме, что встретила Резника, та восторженно ахнула:

– Такой разгильдяй был, а какого успеха добился! Талантливый парень.

– Талантливый-шмалантливый, – проворчал папа. – Я из-за их дурацкой рекламы телевизор боюсь смотреть. А они этот кошмар музыкой называют.

– На вкус и цвет… – пожала плечами мама.

Точно, на вкус и цвет.

Может, сходить на вечер встречи?

Вечера встречи ждать не пришлось, Резник позвонил на следующей неделе. Я запомнила его номер, теперь он числился в списке контактов как «Секрет».

– Надо поговорить! – заявил он без преамбул.

Я не стала притворяться, что не знаю, кто звонит.

– У меня урок через час.

– Дай адрес, я подъеду после урока. Вечером свободна?

Нет. Да. Нет.

– Да.

– Скажи адрес и время!

Я приняла душ, оделась, а в моих мыслях все еще звучала череда «нет» и «да».

Наряжаться не стала, все равно испачкаюсь на уроке. Клиентка учится работать на гончарном круге, и это зрелище не для слабых. Комки глины летят во все стороны, в центре круга крутится бесформенная масса.

– Я собираюсь сделать вазу, – уверенно заявляет она.

А я собираюсь выиграть конкурс, но давайте говорить честно: и для того, и для другого потребуется чудо.

После урока я привела себя в подобие порядка и вышла на вечернюю улицу. Резник стоял, прислонившись к фонарю. Почему-то я думала, что он приедет на машине, но нет, он пешком. А ведь я ничего о нем не знаю. Водит ли он, где живет, почему притягивает взгляд даже с покрасневшим от мороза носом. Небритый. С синим взглядом такой силы, что я моргаю, пытаясь разорвать нашу невидимую связь.

– Ты тепло одета? – Он ведет взглядом по измазанным глиной джинсам и улыбается.

– Нормально.

– Пойдем, я провожу тебя до дома! Если замерзнешь, поймаем машину.

Я пожимаю плечами, и Резник принимает этот жест за согласие. Берет меня за руку и выводит на проспект.

Это слишком интимный жест, поэтому я пытаюсь высвободиться.

– Здесь не скользко. Я не упаду.

– Если из нас двоих кто-то упадет, это буду я. – Его голос слишком резок, а слова настолько двусмысленны, что я теряюсь.

Про падение женщин пишут романы. Его боятся, о нем сплетничают. Иногда о нем мечтают.

Про падение мужчин говорить не принято, они гордятся своей силой.

Но с Резником все не так, с ним я проваливаюсь в неведомую глубину, кувыркаюсь в его секретах, в его чувствах, как в штормовой волне.

– Тогда держись крепче! – отвечаю чуть слышно, предлагая ему то, что не собиралась давать.

Чтобы разрядить атмосферу, я рассказываю о клиентах, вспоминаю забавные истории. Резник заметно расслабляется, шутит и, склоняясь ближе, щекочет ухо теплым шепотом.

Мне кажется, что мы на свидании, и это ощущается неправильно. Понять бы, почему. Мы оба свободны, не связаны обязательствами и обещаниями. Резник хорош до неприличия, задорной мальчишеской красотой. В школе меня раздражало его шалопайство, но теперь он состоявшийся музыкант, владелец магазина.

Чего я опасаюсь?

Глубины синего взгляда. В ней есть нечто пугающее, слишком сильное. Я не уверена, что готова к таким чувствам.

Остановившись посреди дороги, я поворачиваюсь к Резнику. Прохожие, ворча, обходят внезапное препятствие.

– О чем ты хотел поговорить?

Резник морщится и смотрит себе под ноги. Он одет со стилем, но не броско. Мне это нравится. Мне вообще слишком многое в нем нравится, особенно артистическая небритость.

– Я не собираюсь говорить об этом на улице, – говорит он сурово. – Провожу тебя до дома и зайду ненадолго, там и поговорим.

Я киваю, и к Резнику возвращается веселое расположение духа. Он рассказывает забавные истории о фанатках, о недавнем концерте и о визите Успенской. Когда перед нами возникает громада дома художников, я вздрагиваю от удивления. Уже пришли? Кто бы догадался, что с Резником так интересно и легко.

Многие бы догадались. Например, одноклассницы, которые страдали по нему до самого выпуска, а то и дольше.

Мы поднимаемся по лестнице, и я открываю дверь чуть дрожащей рукой.

– Кофе будешь? – спрашиваю, подходя к плите.

– А покрепче ничего нет?

– Чай.

– Очень забавно. Водка есть?

– Нет, только вино.

– Розовое?

– Розовое.

Угадал или помнит? Я пила при нем всего один раз – на выпускном вечере. Они с братьями зашли минут на десять, чтобы подобрать девчонок, а потом уехали за город.

Но он запомнил.

Я тщательно прячу улыбку, изо всех сил сопротивляюсь торжеству, произрастающему из этого нехитрого факта.

– Там твоя кровать? – Резник смотрит на ширму, отделяющую мою так называемую спальню.

– Да, а что? – Я волнуюсь, но не хочу, чтобы Резник это заметил.

– У тебя сесть негде! – усмехается он, показывая на стулья, загруженные картинами. – Давай уж разливай свое розовое вино! – вздыхает. Его взгляд мечется по комнате, то и дело останавливаясь на мне. Он тоже волнуется, и это немного успокаивает. Почему-то вспомнилось, как он пришел в школьную мастерскую в десятом классе.

Я наливаю вино и делаю огромный глоток. Для храбрости.

– Слушай, Резник, скажи уж, зачем пришел, а то ты меня пугаешь.

Глядя в окно, он крутит бокал между пальцами и глухо говорит:

– Ты не прошла в финал конкурса.

Моя реакция озадачивает. Вместо того, чтобы думать о конкурсе, о жизненной несправедливости и о творческом тупике, я разочарована по другому поводу: оказывается, Резник пришел по делу.

Я втайне надеялась, что он искал меня по совсем другой причине. Личной. Очень личной.

Если я не буду осторожна, то меня притянет к Резнику. Гриша предупреждал меня еще в школе, что Резник – гиблое дело, да я и сама об этом знала. Он ни о чем не просил, а девчонки отдавали ему все и сразу. А потом с ужасом понимали, что ему ничего от них не надо. Ну… кроме очевидного.

Я не собираюсь ввязываться в его игры, это наша последняя встреча.

– Откуда ты знаешь результат конкурса?

– Случайно узнал от знакомых.

Случайно.

Как можно случайно узнать конфиденциальный результат частного конкурса?

– Резник, скажи, ты не пытался замолвить за меня словцо? – спрашиваю дрожащим голосом.

Кто знает, насколько сильны его связи в творческом мире? Если он пытался вмешаться, пусть и безуспешно, то я никогда его не прощу. Лучше несправедливо проиграть, чем знать, что твоя победа ненастоящая.

Глаза Резника полыхнули гневом.

– Думаешь, я бы так с тобой поступил?

Не знаю. Я не знаю, как Резник поступает с другими людьми, кроме того, что видела в школе.

– Ты мне не веришь! – возмутился он. – Класс! Интересно знать, чем я заслужил такое отношение.

Он обиделся, но я бессердечно хмыкнула в ответ. Одно слово – репутация. Ее не стряхнешь, как пыль.

– Арк Молой, мой приятель – помнишь, мы о нем говорили? – продолжил Резник. – Он организовывает благотворительную выставку. Уже заручился поддержкой знаменитостей, а теперь делает свой вклад в продвижение молодых талантов. В прошлом году он и сам был в числе начинающих, поэтому старается. Так вот, он попросил у Лиознова адреса десятки полуфиналистов, чтобы выслать приглашения. Лиознов дал ему семь адресов и сказал, что это отказники.

– И мое имя…

– Да, ты в списке отказников. И Успенская тоже.

От этого мне не легче.

В квартире слишком яркий свет. Как же я раньше этого не замечала? Видна припухшая усталость под глазами Резника, неровные мазки его эмоций.

Мне нравится линия его небритости и придавленные шапкой волосы, растрепанные пятерней. Мне нравится то, что Резник волнуется, сообщая мне плохую новость. Ему неприятно меня расстраивать.

– Зачем ты мне об этом рассказал? Мог промолчать, я бы и так узнала. Доставлять плохие новости – это сомнительное удовольствие.

Резник посмотрел мне в глаза. Быстро и прямо, без гримас и уверток.

– Раз я узнал, то должен сказать тебе. Так честнее. Я представил, как ты откроешь письмо, как расстроишься. Я не хотел, чтобы ты была одна, когда узнаешь о проигрыше и тебе станет больно.

Его ответ мне понравился.

Обычно люди бегут от чужих неудач, оставляя за собой клочки сочувствия. Резник же садится на стул и смотрит на меня, дожидаясь реакции.

Вспоминаю его слова: «Если из нас двоих кто-то упадет, это буду я». В данный момент я в этом не уверена.

– Дерьмо! – провозглашаю я, суммируя ситуацию.

– Дерьмо! – легко соглашается он.

Залпом допиваю вино и ставлю бокал на пол.

– Спешу тебя разочаровать, но я не собираюсь биться в истерике и выпрыгивать из окна. Спасибо, что пришел, но утешать меня не надо. Это всего лишь конкурс, причем не единственный в городе. У меня стабильный заработок и интересная жизнь. Все будет хорошо.

Склонив голову, Резник изучает меня, проверяя на искренность. Потом кивает и, поставив бокал на стол, поднимается на ноги.

– Что ж, – усмехается он, – а я-то надеялся, что придется тебя утешать. Если все-таки расстроишься, обращайся! Поверь, тебе понравится.

– Не сомневаюсь! Спасибо, что доставил новости.

Уходи, Резник! Быстро уходи, иначе мы шагнем на территорию, которой я боюсь. Которой боялась с десятого класса. Ты опасен для моего сердца.

Резник взялся за дверную ручку, потом вздохнул и обернулся.

– Где она? – спросил тихо. – Где картина?

Он помнит «Секрет» до сих пор. А ведь я знала, что он разгадал смысл моей работы.

– Я ее выбросила.

– Врешь! Я хочу на нее посмотреть.

– Если и не выбросила, то она у родителей на чердаке.

– Опять врешь!

Да, я вру, картина здесь, а у моих родителей нет чердака. Я лгу Резнику в каждом разговоре, это уже стало традицией.

– После окончания школы мы с друзьями решили стать знаменитыми, – вдруг говорит он, прислоняясь к двери. – Продали почти все, что имели, ночами разгружали грузовики, чтобы заработать. Много репетировали, готовились к прорыву, к мировой славе. Когда решили, что готовы, потратили деньги на аренду концертной площадки. Но вместо славы получили разочарование. Если не считать родителей и друзей, на наш первый концерт пришли одиннадцать человек. Я помню их всех в лицо. Одиннадцать, представляешь? На второй и того меньше. Это был полный провал. Тогда мы уехали в Москву, жили там, учились, играли. Когда вернулись домой, я случайно познакомился с человеком, который сделал рекламу новых квартир. Она-то нас и прославила. Никогда не знаешь, откуда придет успех…

– Спасибо, что пришел. – Я прерываю его монолог, потому что не хочу откровенности. Мы не друзья. Мы не обмениваемся боевыми историями, не показываем друг другу старые шрамы. Мне не нравится напряжение между нами.

Резник ушел, а я достала «Секрет». Всего на минутку, а потом убрала обратно и накинула покрытие.

Других планов на вечер не было. Горевать не хотелось, думать о Резнике слишком опасно, поэтому я прихватила остатки вина и погрузилась в душистую ванну.

Придет время, и я позвоню друзьям, пожалуюсь, а пока ни с кем не хочется делиться новостью, что я не прошла в финал.

Вино закончилось на удивление быстро, и я даже умудрилась задремать в ванне. Мне приснился Данила Резник. Он вернулся, чтобы меня утешить, и у него это очень хорошо получилось. До дрожи в коленях хорошо.

Во мне говорит вино, и мне нравится этот внутренний голос.