Три короны

ПРИ ДВОРЕ ПРИНЦА ОРАНСКОГО

Прошло несколько месяцев с того дня, когда Мария покинула Англию. Новая жизнь уже не казалась ей чуждой и непонятной; порой она даже переставала грустить о родине. Ее сестра поправилась и чуть ли не каждую неделю писала ей; от нее Мария узнала о смерти леди Франциски Вилльерс. Впрочем, гораздо чаще приходили письма от Франциски Эпсли – их Мария читала с особым трепетом.

Она становилась другой; возможно – взрослела, хотя по-прежнему не могла определиться в чувствах к этому угрюмому, замкнутому человеку, так неожиданно ставшему ее мужем. Пожалуй, лишь одно поняла она досконально: от нее он ждет безоговорочного повиновения – и если не получает требуемого, то всегда может сделать так, чтобы она пожалела об этом. Физическую силу он не применял; что она испытала в полной мере, так это его холод, безразличие, а порой и крайнее презрение, которое он умел выражать одной незначительной фразой или искоса брошенным взглядом.

Могла ли она не принимать это близко к сердцу? Как ни странно, нет. Она старалась не думать о нем, но ему каким-то образом удавалось занимать почти все ее мысли. Впрочем, ничего странного – как-никак он был ее супругом; а она унаследовала от отца романтическую натуру и мечты об идеальных семейных отношениях; она хотела, чтобы ее брак служил примером всем молодым парам, а потому была готова безропотно и покорно подчиняться ему, лишь видеть его хоть немного более мягким, хотя бы внешне снисходительным к ней. Может быть, все дело в том, думала она, что я выросла среди людей, слишком часто признававшихся в своих чувствах другим людям. Если ее отец, дядя, Джемми, Франциска или Анна кого-то любили, то секрета из этого никогда не делали; никто из них не стыдился заботиться о человеке, который им нравился. Но имел ли Вильгельм хоть какое-то понятие о заботе, нежности, ласке?

Их занятия любовью походили на некую государственную повинность, которую они отбывали во имя политических интересов Голландии. Собственно, так оно и было, и Вильгельм не считал нужным притворяться, будто дело обстоит иначе. Лишь изредка мужская природа брала в нем верх, и тогда в постели он вел себя почти как настоящий любовник.

Зачастую он не одобрял ее поступки и никогда не упускал случая указать на допущенную ею глупость. Перестань быть ребенком, твердил он ей, пора бы уже научиться уму-разуму. Эти наставления неизменно приводили к слезам, еще больше отчуждавших их друг от друга.

Страдая от разобщенности и непонимания, она искренне желала, чтобы с ней он чувствовал себя счастливым мужчиной и любимым супругом.

Она видела, что для этого у него было не много времени – оно уходило на занятие государственными делами. За целеустремленность и трудолюбие его в Голландии уважали, а иные – из числа приближенных – самозабвенно любили. Ошибиться в чувствах таких людей, как Бентинк, было трудно, и Мария постепенно начинала верить, что человек, ради которого другие готовы пожертвовать всем и даже жизнью, не может быть не достоин этого поклонения. Вот только… был бы он хоть немного добрей и снисходительней к своей супруге! Не был бы так холоден к ней!

Порой она писала Франциске длинные, пылкие письма – «О мой несравненный супруг Аврелия!» – изливала ей свои чувства, вспоминала их искреннюю любовь и умоляла не забывать несчастную одинокую Клорину. В другие дни она приходила в отчаяние, задумываясь о своей нынешней жизни, – и старалась не плакать, потому что супруг презирал ее слезы.

Занятий у нее было предостаточно: приемы, переписка, работа над гобеленами, к которым голландцы были так неравнодушны; к тому же в ней пробудился интерес к коллекционированию китайской посуды и разведению садовых растений. Вильгельм тоже увлекался цветоводством и даже помогал ей делать новые посадки под окнами их дворца. В этой работе она проявляла невероятное усердие, но он лишь холодно поздравлял ее с очередным успехом и снова уходил в свой кабинет.

Она начала сознавать, что ее жизнь, не сулившая ей того счастья, о котором она мечтала в детстве, все-таки была далека от полного краха. Почти с самого дня приезда в Голландию она чувствовала, что подданные супруга одобряют его выбор. Она была общительней, чем Вильгельм, и людям это нравилось. Не могли они не оценить и полные королевского достоинства манеры их новой принцессы. Когда на приемах и праздниках она появлялась рядом с мужем, они не могли не видеть, как она уважает его. Она была привлекательна; превосходно танцевала, хорошо играла на арфе, виоле и лютне. Голландцы не сомневались в том, что их принц сделал отличную партию, и поскольку она вновь оказалась наследницей английского трона – мальчик, «омрачивший» бракосочетание Вильгельма, умер вскоре после рождения, – в Голландии ее приняли радушно.

Она знала об их доброжелательном отношении к ней, и их гостеприимство помогало ей налаживать жизнь в этой уютной, опрятной стране.

Над гобеленом трудились молча, каждая думала о своем. Мария вспоминала родной дом и пыталась представить, что сейчас делает ее сестра. Скорее всего, болтает с Сарой Дженнингс, предположила она. А может быть, пишет своей ненаглядной Семандре? Мысль о такой возможности мгновенно согнала улыбку с ее лица. Мария ревновала. Счастливая Анна, живет совсем недалеко от Франциски.

Она вздохнула и подняла голову. От кропотливой работы с иглой и нитью у нее быстро уставали глаза, и время от времени Мария давала им отдохнуть.

Елизавета Вилльерс чему-то улыбалась, глядя на затейливый рисунок гобелена, – словно находила в нем нечто забавное. С приездом в Голландию она очень изменилась. Это смерть матери смягчила ее характер, подумала Мария.

Рядом с Елизаветой сосредоточенно работала иглой ее сестра Анна – та и прежде была такой же тихой, немного застенчивой девушкой. Чуть подальше усердно трудились Джейн Ротт и Анна Трелони. О чем они размышляли, склонившись над этим широким, длинным гобеленом?

Если бы Мария умела читать чужие мысли, она бы сейчас очень удивилась. Простодушная и целомудренная, она наделяла этими качествами всех, кто окружал ее.

Анна Вилльерс думала о Вильгельме Бентинке – в последние дни он начал проявлять повышенный интерес к ней. Сама она обратила на него внимание еще в Англии, когда он принес принцессе подарок от принца Оранского, и с тех пор исподволь пыталась завоевать его расположение. Анна Трелони говорила себе – уже в который раз! – что английская принцесса достойна лучшего отношения, чем то, которое видит со стороны голландского принца. Калибан, чудовище из шекспировских кошмаров, наглец! – мысленно повторяла она. Рассчитывает заполучить британскую корону, а ее будущей владелице не желает уделить и толики простого человеческого внимания. Анна любила свою госпожу и собиралась написать домой о том, как принц Оранский обходится с дочерью герцога Йоркского.

Джейн Ротт мечтала о новых встречах с Вильгельмом-Генрихом Цайльштайном, несколько недель назад преуспевшем в своем давнем желании соблазнить ее. Тогда он обещал жениться на ней, и теперь Джейн задавалась вопросом о том, возможно ли это и сочтут ли ее, дочь небогатого английского помещика Генри Ротта, достойной брака с одним из представителей голландской королевской династии – ведь Цайльштайны были побочной ветвью того древнего аристократического рода, из которого происходил нынешний принц Оранский, весьма дружелюбно относившийся к Вильгельму-Генриху. Еще больше принц любил его отца, служившего в свое время начальником стражи у Яна де Витте и уволенного за монархические убеждения. У этой любви могла быть и другая причина. Старший Цайльштайн не скрывал своего желания отомстить братьям, поэтому после их убийства многие сочли его главным виновником той кровавой расправы.

Словом, работая над гобеленом, все они так или иначе вспоминали о принце Оранском – что само по себе неудивительно, поскольку он был мужем их госпожи, принцессы Марии. Однако мысли одной из них он занимал гораздо больше, чем могло показаться остальным. Этой не похожей на других дамой была Елизавета Вилльерс, и она не сомневалась в том, что рано или поздно одержит победу – возможно, даже сегодня вечером или ночью. До сих пор события развивались в нужном направлении; он делал вид, что это не так, но она-то видела, что с ним происходит, и знала, как поступить, когда настанет ее час.

Она была чувственной женщиной; и, как ни странно, его душевный холод возбуждал ее. Она хотела разбить ледяные оковы его сердца, открыть его для себя и еще крепче запереть от всех других женщин. Битва предстояла нелегкая, но она и не просила легкой победы. В конце концов она обладала достаточным терпением, лишь изредка давала волю сомнениям и досаде.

Столько месяцев потрачено впустую! – мысленно сокрушалась она. Столько раз проходить мимо и ни разу не побывать в одной постели! А ведь во время той, самой первой встречи… еще до брака… да, он был почти повержен – почему же потом случилась такая досадная заминка?

Сейчас она жалела о том, что в былые дни не могла скрыть своей зависти к принцессе, не держала язык за зубами, когда гораздо благоразумнее было промолчать, изобразив покорность и смирение. Конечно, нелегко было не посмеяться над сентиментальностью маленькой Марии, над ее романтическими идеалами и возвышенными письмами к Франциске Эпсли. Впрямь, несравненный супруг! Ее реальный муж будет таким, какого она заслуживает. И уж во всяком случае управлять им будет не Мария Оранская, поскольку эту задачу возьмет на себя ее давняя подруга Елизавета Вилльерс. Позже, когда Вильгельм благодаря Марии унаследует английский трон, она по-прежнему будет распоряжаться им – и, следовательно, всеми владениями своего вассала.

Внезапно Мария сказала:

– От этой кропотливой работы у меня немного разболелись глаза. Давайте отложим ее и споем – сначала я, а потом все вместе. Я сочинила одну забавную мелодию для лютни.

– Ваше Высочество, ваш голос великолепно подходит для этого инструмента, – вкрадчиво заметила Елизавета.

Как разительно она изменилась, подумала Мария. Повзрослела, стала мягче, добрее. По-моему, она начинает испытывать симпатию ко мне – вероятно, жизнь на чужбине сближает людей.

Елизавета принесла лютню и устроилась у ног Марии. Слушая музыку и подпевая вместе с остальными служанками, она не сводила с нее своих загадочных глаз.

Сегодня вечером, повторяла она про себя. Может быть, сегодня вечером.

Возвращаясь с заседания государственного совета, Вильгельм размышлял о проблемах, возникших у него в последнее время.

Как может он доверять своим английским союзникам? Особенно Карлу – самому скользкому человеку из всех, с какими он когда-либо имел дело. Разве не способен его дядя, заключив мир с Голландией, вступить в сговор с Луи? Способен, очень даже способен. А герцог Йоркский, тот вообще ненавидит его. Причем, после его женитьбы на Марии – больше, чем раньше. Увы, при гаагском дворе нашлись люди, поставившие себе целью сообщать Якову о «нечутком отношении к его дочери со стороны супруга». Пожалуй, это ее капелланы, преподобные отцы Ллойд и Хупер, им в первую очередь нельзя доверять. Выслужиться решили, умники! Мерещатся им всякие козни – вот и заподозрили, что супруг собирается сделать из нее кальвинистку. А заподозрили, так сразу и донесли, куда следует, – даже разобраться ни в чем не удосужились. На самом деле, конечно, все не так; в вопросах веры он куда терпимей, чем может показаться на первый взгляд. Вообще, религиозные преследования ему не по нраву хотя бы потому, что его великий прадед Вильгельм Молчун всю жизнь боролся с испанской инквизицией, чем и завоевал признание голландцев.

Разумеется, о его семейных отношениях прелаты узнали не от Марии. Она получила слишком хорошее воспитание – как в Англии, так и здесь, в Гааге, – чтобы унижаться перед ними. Вообще, Мария ведет себя лучше, чем у себя дома. Но все равно не сможет играть сколько-нибудь важную роль в жизни супруга. Его увлекают военные маневры и битвы, а не женщины.

Или нет? Он вновь подумал о той, которая вот уже несколько месяцев занимала его мысли. Она не походила ни на одну из известных ему женщин; в ее странных, немного несимметричных глазах было что-то манящее, магически притягательное. Вильгельм мельком вспомнил Елизавету-Шарлотту, подругу своего детства. Та недавно вышла замуж за Филиппа, брата короля Луи Четырнадцатого. Когда-то он и сам помышлял о женитьбе на ней – это было бы ошибкой, он не смог бы подчинить ее себе. Все-таки Елизавета-Шарлотта была гораздо своенравней, чем Мария. И гораздо менее привлекательна, чем Елизавета Вилльерс, служанка его супруги.

Поднимаясь по лестнице, ведущей в его покои, он немного замедлил шаг. Ему подумалось, что где-нибудь на пути он непременно встретит Елизавету. С недавних пор она регулярно устраивала вот такие случайные встречи – хотела стать его любовницей, это было видно по ее необыкновенным, восхитительным глазам. Такая настойчивость ему нравилась. Сам он не привык открыто проявлять свои чувства, поэтому она казалась ему незаурядной женщиной.

Он не ошибся: она стояла у окна в коридоре. Увидев ее, он остановился и сказал, что сегодня удивительно приятный вечер.

Она сделала реверанс; он заметил, как вспыхнули ее щеки. Ему вдруг захотелось двумя пальцами прикоснуться к этим нежным щечкам, что он и сделал, протянув руку к ее лицу.

Она поймала его ладонь и поцеловала ее. Он даже слегка пошатнулся – еще никогда не испытывал такого возбуждения, какое охватило его сейчас.

Она бросилась к нему, прижалась всем телом и подняла на него умоляющие глаза.

– Господин мой, я больше не могу ждать.

Эти слова еще больше опьянили его – и одновременно придали силы, уверенности в себе. Как просто она сказала о том, о чем прежде говорили ее страстные вздохи и взгляды!

У него учащенно забилось сердце. Вот так же он чувствовал себя, одерживая победы на полях сражений, – сильный мужчина, которому весь мир рукоплещет и прощает невысокий рост.

Он обнял ее. Она прильнула к его губам своими, и на какое-то мгновение ему передалась ее страсть.

– Умоляю вас… господин мой… Он холодно произнес:

– Я позабочусь о том, чтобы после полуночи у меня никого не было.

Она вздохнула – уже одного этого вздоха оказалось бы достаточно, чтобы он почувствовал себя победителем.

Через несколько часов Елизавета Вилльерс стала любовницей принца Оранского. Он был поражен, более того – сбит с толку. Только сейчас ему стало ясно, как много он упустил в жизни, даже не подозревая о своем упущении. Весь следующий день он задавался вопросом о том, сможет ли отныне обходиться без Елизаветы Вилльерс.

Елизавета таким вопросом не задавалась. Ответ на него она знала заранее.

Мария была беременна. Сначала она никому не говорила об этом – понимала, какое разочарование постигнет Вильгельма, если ее предположение не подтвердится.

Хранить тайну было нелегко. Мария жалела о том, что не могла поделиться этой радостной вестью со своей сестренкой Анной. Разумеется, Анна тоже захотела бы иметь ребенка. Она во всем старалась подражать своей старшей сестре.

А если бы рядом оказалась Франциска Эпсли – с каким удовольствием обсудили бы они предстоящие перемены! Правда, тут ее смущало одно обстоятельство: Франциску она называла «мой несравненный супруг», а мужу как-то неловко говорить о том, что его жена ждет ребенка от другого мужчины.

Тем не менее Мария решила, что Франциска первой узнает о ее счастье. Мария уже давно не писала ей – мешали различные недомогания, не дававшие покоя со времени приезда в Голландию. Анна Трелони сказала, что во всем виноват здешний климат. При этом Анна грустно улыбнулась – подразумевала не только погодные условия.

Бедная Анна, она так любила Марию, что была готова наброситься на каждого, кто не разделял ее чувств к принцессе. Мария никак не могла объяснить ей, что Вильгельм слишком занят своими благородными помыслами и начинаниями, чтобы не чувствовать презрения к банальным притязаниям своей супруги – она ведь и впрямь оказалась всего лишь несмышленой эгоисткой, ожидая полного самоотречения от такого важного и занятого человека. Вот! Именно так она поступала все последние недели – искала и находила оправдания для пренебрежения, даже жестокости Вильгельма по отношению к его супруге. Это потому, что я начинаю понимать его, говорила она себе. И все-таки… ах, вот было бы хорошо, если и в самом деле ее супругом стала бы Франциска и у них – а не у нее и Вильгельма – появился этот ребенок. Тогда все на свете происходило бы по-другому. Франциска ее любила бы, оберегала от всех невзгод – не то что строгий, вечно недовольный Вильгельм. Все-таки по-настоящему любить могут только женщины, это их призвание. Для мужчин любовь – всего лишь развлечение, передышка в их нескончаемых заботах. Даже ее дядя Карл, снискавший славу первого любовника Англии, а то и всей Европы, ни одной женщине не посвящал себя без остатка.

Небольшой домик у реки; крохотный участок земли, на котором можно выращивать цветы или овощи; две-три дрессированные собаки, днем и ночью охраняющие своих хозяев. Весь мир остался бы за оградой их тихой обители, и всю свою жизнь она отдала бы своему нежному, любящему супругу.

Увы, этот мир был устроен иначе. Женщинам здесь не позволяли любить друг друга. Леди Франциска Вилльерс, например, не одобряла их пылких писем. И все-таки Марии казалось, что по-настоящему крепкая связь возникает лишь между представителями одного и того же пола. Она и Франциска, Вильгельм и Бентинк – чем не доказательство в пользу того, что она чувствовала? В обществе Франциски ей было лучше, чем с любым мужчиной, каким бы он ни слыл красавцем или обаятельным кавалером; а Вильгельм, судя по всему, уважал Бентинка гораздо больше, чем кого-либо еще.

Она пошла в кабинет и села за письменный стол. Ей хотелось, чтобы Франциска первой узнала новости из Голландии.

«Боюсь, супруг мой, грядущие перемены в моей жизни – не из тех, что могут порадовать герцогиню Йоркскую, хотя она и просила меня сразу же сообщить о них. Ты, видимо, тоже не почувствуешь себя самым счастливым мужем на свете, но у тебя все-таки есть одно небольшое утешение. Поскольку нас с тобой уже давно разделяют сотни и сотни морских миль, ты вполне можешь считать моего ребенка незаконнорожденным».

Она подняла голову и улыбнулась, представив лицо Франциски, читающей эти строки.

«… а потому выполни мою просьбу: если тебе дорога твоя супружеская репутация, никого не посвящай в эту тайну. Насколько мне известно, в Лондоне не всякий человек с должным пониманием встретит весть о том, что тебе наставили рога».

На ее глазах вновь навернулись слезы. Подобные послания были их невинной затеей, игрой. Вильгельм назвал бы ее глупым ребячеством. А если бы он оказался прав?

Взрослеет ли она? Начала ли осваиваться в окружающем ее мире – и осознала ли никчемность своих детских фантазий? Могла она хоть когда-нибудь поселиться с Франциской в том прекрасном домике у чистой реки? Могли ли они жить в тишине и покое? В самом деле – какое глупое притворство, все эти письма! О да, с Франциской она была бы самой счастливой женщиной на свете; но ведь стала женой Вильгельма – мало того, ждет ребенка от него. Вот та действительность, которую ей предстоит принять. Принять и отвернуться от призраков, глядящих на нее из прошлого. Вот только как смириться с холодом и отчужденностью этого мира, если она столько мечтала о счастье, об идеальных отношениях между людьми?

Может быть, все переменится в тот день, когда она возьмет на руки своего ребенка. Может быть, к тому времени она по-настоящему повзрослеет.

Так говорила она себе – и по-прежнему хотела быть наедине с Франциской. Она не могла отказаться от одной мечты, не ухватившись за другую.

Она вновь склонилась над письменным столом. «Дорогая Аврелия, не суди меня слишком строго – в конце концов, я лишь самую малость предалась распутству. Тебя я люблю больше всех на свете, ты это знаешь. Прошу тебя, никому не рассказывай о моей новости. Через месяц все мои сомнения будут разрешены, и тогда я сама напишу папе и герцогине».

Она отложила перо в сторону. Затем еще раз попыталась представить, с каким выражением лица Франциска прочитает ее письмо. Вероятно – улыбнется. И, может быть, пожалеет о канувшем в прошлое обществе своей «супруги».

Навсегда канувшем, подумала Мария.

Узнав о беременности, Вильгельм дал понять, что доволен Марией – больше, чем когда-либо со времени свадьбы. Улыбка его была сдержанной, но все-таки выдавала радость.

– Полагаю, ради нашего ребенка ты будешь следить за собой, – сказал он. – Я настаиваю на этом. Отныне – никаких танцев… – Его губы презрительно скривились. – И никаких пряток в лесу. Может быть, ты станешь матерью – и не просто матерью, а матерью моего наследника, – поэтому веди себя с достоинством, положенным принцессе Оранской.

Мария возразила:

– Жаль, ты не видел, как мой отец играл с нами в шарады. А ведь он – прославленный адмирал, и ему тоже есть чем гордиться!..

– Не думаю. Во всяком случае, глядя на тебя, этого не скажешь.

Мария покраснела и больше не пыталась заговорить с ним. Перед тем как уйти, Вильгельм еще раз взглянул на нее – так холодно, что она побоялась расплакаться. Чем отчаянней пыталась она сдерживать слезы, тем чаще они появлялись у нее на глазах.

Со всеми другими она была гордой, уверенной в себе принцессой; с ним – девочкой, готовой разреветься по любому поводу.

Когда у меня родится ребенок, успокаивала она себя, все будет по-другому.

Она очень хотела, чтобы все было по-другому; чтобы она увидела хотя бы один его одобрительный взгляд.

Принц и принцесса прогуливались в парке. Служанки, державшиеся чуть позади, негромко переговаривались. Судя по доносившимся репликам – обсуждали наряды своей госпожи и ее супруга.

Она знала, что не может не нравиться ему. У нее были роскошные черные волосы, и она убирала их по версальской моде – так, чтобы все локоны падали на одно плечо. Эта прическа очень шла ей – открывала лицо и подчеркивала красоту ее миндалевидных глаз. Даже близорукость не портила ее, а наоборот, придавала какой-то особенно женственный, немного беззащитный вид. Она слегка располнела, и теперь у нее были красивые округлые плечи. Со времени приезда в Голландию она изменилась, но уж во всяком случае не подурнела.

Тем не менее она чувствовала, что чем-то отталкивает его от себя, и не могла понять, чем именно. Она не знала, что он не мог простить ее первоначального отчуждения и все время гадал о том, что произойдет после того, как его супруга унаследует английский трон, и не откажется ли она уступить ему первенство в управлении страной. Впрочем, не только это тревожило его. Он изменял ей – и не с кем-нибудь, а с ее служанкой. Оба эти обстоятельства не позволяли ему, убежденному кальвинисту, пребывать в благодушном настроении. Он был удручен, но расстаться с Елизаветой Вилльерс уже не мог. Сначала ему казалось, что связь с ней – из тех мимолетных увлечений, что никогда не затягиваются и быстро забываются; однако дело обернулось иначе. Елизавета была неординарной женщиной, она совершенно пленила его. Он рассказывал ей о своих честолюбивых замыслах, и она слушала – нет, не только слушала, но и могла поддержать разговор, а порой и дать дельный совет. Ей удалось так прочно войти в его жизнь, что теперь она значила для него не меньше, чем Бентинк. К другу, спасшему ему жизнь, он был очень неравнодушен – порой даже беспокоился, памятуя о некоторой неестественности столь сильных чувств, питаемых к молодому человеку приятной наружности; Елизавета и тут заработала очко в свою пользу. Она сказала, что ненормальной для мужчины бывает лишь чрезмерная потребность в женщинах.

Он не мог обойтись без Елизаветы – и всякий раз, видя свою супругу, жалел о том, что наследницей английского трона была она, а не ее эмоциональная служанка.

Вот почему он не горел желанием каждое утро гулять с женой в дворцовом парке. Кроме того, с известием о беременности Марии исчезла необходимость проводить часть ночи в ее постели, и это тоже настраивало на мысли о Елизавете. Однако врачи прописали Марии больше дышать свежим воздухом, и на виду у служанок приходилось притворяться и лукавить, что опять-таки вызывало у него отвращение.

Она попросила показать ей ту часть парка, которую недавно разбили заново, по его плану. Снисходительно улыбнувшись, он удовлетворил ее просьбу. Она пришла в восторг – неумеренный, как и все ее чувства. Затем, встретив его строгий взгляд, взмолилась:

– Вильгельм, когда родится ребенок – можно я тоже разобью небольшой сад?

– Не вижу в этом никакого вреда, – буркнул он.

Тем не менее ему было приятно показать ей туберозу, посаженную не без его личного участия; после этого он повел ее к музыкальному дереву.

Служанки переглянулись.

– Наш Калибан сегодня очень мил, – вполголоса заметила Анна Трелони.

– Ну нет, Калибану это не дано, – возразила леди Бетти Селборн. – Он может быть лишь немного менее груб, чем обычно, – на то он и Калибан.

– Ах, бедная моя принцесса – как только она выносит все это? – вздохнула Анна.

Елизавета, слышавшая этот разговор, насторожилась. Став матерью, Мария неизбежно должна была повзрослеть – и, следовательно, кое-что уразуметь; красавицей она была уже сейчас, а внешность Елизаветы все-таки оставляла желать лучшего, на этот счет она не особенно обольщалась. Впрочем, Мария всегда казалась ей маленькой дурочкой – сентиментальной, легко возбудимой, – а потому Елизавета решила, что в любой ситуации сможет справиться с ней.

Днем служанки собрались в покоях принцессы. Мария рисовала, остальные читали – вслух, по очереди.

Внезапно Мария приложила левую ладонь ко лбу. Затем негромко произнесла:

– Что-то у меня устали глаза. Ладно, на сегодня хватит. Пойду прогуляюсь в саду.

Анна Трелони закрыла книгу; леди Бетти взяла из рук госпожи недорисованную миниатюру и положила на стол, вместе с грифелем; принцесса подошла к окну – взглянуть на сад, зеленеющий под лучами яркого апрельского солнца.

Она что-то хотела сказать, но вдруг охнула от боли и схватилась за живот.

Анна Трелони уже держала ее под локоть.

– Миледи…

– Я знаю, что со мной… – через силу выдавила Мария. Договорить она не смогла – рухнула на руки Анны.

Она лежала в постели, бледная и изможденная. За дверью чуть слышно перешептывались служанки и слуги. Во дворце говорили, что ее жизни грозит серьезная опасность.

Она потеряла ребенка, но еще не знала об этом. Ее оберегали от потрясений и в случившемся не винили никого – разве что превратности судьбы, не позволявшей королевским семьям вовремя обзаводиться наследниками.

Ее личные служанки гадали, какое будущее ожидает их всех и каждую в отдельности. Если бы она умерла, Елизавета Вилльерс уже не смогла бы оставаться в Голландии. Или наоборот? Ей казалось, что принц так просто не бросит ее. Джейн Ротт размышляла о том, что будет делать, если ей придется расстаться с Цайльштайном; Анна Вилльерс думала о Вильгельме Бентинке.

Одна лишь Анна Трелони всеми мыслями и чувствами была со своей госпожой.

Это его вина, говорила себе Анна. Он никогда не берег ее, все время был жесток и несправедлив к ней.

Она навестила капеллана принцессы, преподобного отца Хупера, и они обсудили отношение, сложившееся у принца к Марии.

– Все ее недомогания и болезни – оттого что он груб с ней, – сказала Анна. – Из-за него она каждый день плачет.

– Такое обхождение ни одному Стюарту не понравится, – согласился преподобный отец Хупер. – Уверен, ее отец не оставит этого дела без внимания.

Когда Мария немного поправилась, принц пришел ее проведать. Она жалобно посмотрела на него. Выражение его лица осталось таким же холодным, каким было и минуту назад, когда он отворил дверь в ее спальню. Он не собирался проявлять снисходительность – пусть даже она лежала без сил и еще не могла говорить.

Это она во всем виновата, говорил его взгляд.

После его ухода она уткнулась в подушку и зарыдала.

Вильгельм показал Бентинку письмо, полученное из Англии. Его глаза недобро поблескивали. Бентинк прочитал:

«Не передать словами, как огорчило меня известие о выкидыше, случившемся у моей дочери. Надеюсь, в следующий раз она будет бережней относиться к себе. О своем пожелании я напишу ей самой».

Бентинк взглянул на своего друга.

– Его Светлость герцог Йоркский?

– Выражает опасение, что я не забочусь о его драгоценной дочери. Дурак, ему просто не нравится наш брак – мог бы так и написать.

– Присоединяюсь к вашему мнению, – согласился Бентинк.

Вильгельм злорадно ухмыльнулся.

– С тех пор, как он обнародовал свои католические убеждения, его популярность в Англии падает с каждым днем.

– Англичане никогда не примут монарха, приверженного римской религии.

– Не примут, – кивнул Вильгельм. – А в таком случае – что же произойдет после смерти Карла? Как будут развиваться события, Бентинк?

– Если народ Англии не примет Якова…

– Католика, Бентинк! Они никогда не согласятся на католика!

– Он считается законным наследником… причем – первым в линии наследования. Но англичане не желают видеть католика на троне… и в то же время почитают закон – по крайней мере, большинство англичан…

Вильгельм махнул рукой.

– Ладно, там посмотрим. А пока что мне нет никакого дела до идиотских нравоучений моего тестя.

– Ваше Высочество, не обращайте внимания на его письма. У герцога вздорный характер, это всем известно.

Вильгельм снова кивнул. Затем взял Бентинка под руку и улыбнулся – что позволял себе не часто. Ему было хорошо с Бентинком, и он знал, что может полностью доверять ему.

Бентинк и Елизавета – вот его настоящие друзья, думал Вильгельм.

Вильгельм и Бентинк переглянулись. Они не сказали того, что было у них на уме – слишком опасная тема для разговора, – но оба не сомневались в том, что когда-нибудь Вильгельм будет править не только Голландией, но также и Англией.

Выздоравливала Мария медленно; однако, поправившись, почти сразу вновь забеременела. Это ее обрадовало. Мария решила на сей раз доказать принцу, что способна подарить ему наследника. Она соблюдала все необходимые меры предосторожности: отказалась от танцев, которые так любила; не ездила верхом; большую часть дня проводила сидя со служанками и разговаривая о своем будущем ребенке.

Отец написал ей теплое письмо.

Он надеялся, что она отходит весь положенный срок. Советовал беречь себя и поменьше стоять на ногах, что плохо сказывается на самочувствии женщины, находящейся в ее положении.

Она улыбнулась, вспомнив детство – как сидела у него на коленях, а он рассказывал ей то одни, то другие забавные истории. Он был хорошим отцом. Добрым, отзывчивым. Никогда не бывал черствым или грубым…

Мария покраснела. Она подумала о своем супруге – не так, как ей хотелось думать о нем.

В спальню вошел Вильгельм; с тех пор, как она забеременела, это случалось не часто. Она вновь вспомнила о его отношении к занятиям любовью. Ему казалось, что они служат только для деторождения, ни для чего другого.

Он прав, размышляла она. Он всегда прав. Если кто-то считает его чересчур черствым, то это потому, что он живет по строгому нравственному закону, и если кем-то пренебрегает, то собой пренебрегает еще больше.

– Я получил письмо от твоего отца, – сказал он.

– О!..

Она даже захлопала в ладоши от удовольствия. Он поморщился. Ему не хотелось, чтобы она так открыто проявляла свои чувства – радость или горе, все равно.

– Мне сделано замечание – дескать, с тобой здесь дурно обращаются.

– Ох… нет. Я ничего не говорила. Он поднял брови.

– А ты и не могла ничего сказать.

– Да… разумеется. Конечно, не могла.

Он смотрел на нее строгим, холодным взглядом.

– Он посылает к нам двоих типов… полагаю, для слежки за нами.

– Для слежки?.. За нами?

– Пожалуйста, не повторяй за мной все, что я говорю. Это и глупо и утомительно.

– Я не… прости меня, Вильгельм.

– И постарайся не заикаться, когда разговариваешь со мной.

– Не… не буду, Вильгельм.

Ее замешательство доставляло ему удовольствие. По крайней мере, она сознавала свою зависимость от него – уже хорошо.

А теперь он хотел посмотреть, как смятение перейдет в радость.

– Ты не спросила, кто эти двое… которым поручено шпионить за нами.

– О нет, Вильгельм, не шпионить! Разве могли бы им поручить такое?

Он ухмыльнулся.

– Приезжают твои мачеха и сестра. В Голландии они будут инкогнито – очень инкогнито, как пишет твой отец.

Все было так, как он ожидал. Раскрасневшиеся щеки, слезы на глазах. Не то плачет, не то смеется – истеричка, когда же она повзрослеет?

– О Вильгельм… я так счастлива!..

– Приготовься к приему гостей, – сказал он.

Анна, розовая и пухленькая; Мария-Беатрис, смуглая и неотразимо красивая. Мария не могла отвести глаз от них – обнимала то одну, то другую, целовала, смеялась и снова обнимала.

– Дорогая, успокойся же ты наконец, – улыбнулась Мария-Беатрис. – А то принц Оранский отчитает нас за твой перевозбужденный вид.

– Да как же я могу успокоиться, когда ко мне приехали такие дорогие гости? А кроме того, Вильгельм уехал – уж вы-то можете не волноваться.

– Часто он уезжает? – поинтересовалась Анна.

– Все время занят государственными делами, – вздохнула Мария.

– Мог бы приехать на денек-другой, – заметила Анна. В ее голосе прозвучало явное неудовольствие.

– Не забывай, мы приехали инкогнито, – напомнила ей мачеха.

Они остановились недалеко от замка Вуд – всего на несколько дней, сказала Анна.

– Видишь ли, мы здесь с неофициальным визитом, – пояснила Мария-Беатрис. – И с нашим «очень инкогнито» не можем слишком задерживаться.

Позвали служанок. Принцессе Анне не терпелось поведать им обо всем, что в последние месяцы происходило при английском дворе. Она по очереди обняла сестер Вилльерс, Бетти Селборн, Джейн Ротт и Анну Трелони.

– Кажется, целую вечность не видела всех вас! – воскликнула она.

Затем, оставшись с Марией, она рассказала, в какое пришла отчаяние, когда оправилась от оспы и узнала, что ее сестра уехала в Голландию.

– Не передать словами, как мне было плохо, дорогая Мария. Ведь если бы не Сара, я бы осталась совсем одна-одинешенька!.. Да, у меня есть новости, касающиеся Сары. Пока что это секрет… О нем знаем только я и Мария-Беатрис. Но тебе-то я могу кое-что шепнуть на ушко. Сказать, а? Сара вышла замуж!

– Сара! Вышла замуж! – захлопав в ладоши, воскликнула Мария. – Надеюсь, ее муж – достойный мужчина?

– Достойнейший из достойных! Самый храбрый мужчина на свете. Другого Сара не выбрала бы, можешь мне поверить.

– Не сомневаюсь, дорогая сестренка, не сомневаюсь. Всю жизнь провести рядом с Сарой – на это отважится не каждый.

– Да, Мария, ради нее он готов на все. А хочешь узнать, как его зовут? Джон Чарчхилл. Ты его помнишь?

– Как не помнить – брат Арабеллы Чарчхилл, – вздохнула Мария.

Ей стало немного грустно. Отношения ее отца с этой женщиной были темой сплетен, омрачавших ее детство и заставлявших жить в другом, выдуманном мире. Да, тогда она не принимала реальности и думала, что сможет заменить ее своими детскими фантазиями.

– Арабелла нашла ему хорошее место в армии – как говорят, не без помощи Монмута. Но все равно, Мария, он так хорош, так обаятелен и так предан Саре, что она не может не любить его… хотя и не все знает о нем. Но она решила сделать из него очень важного человека, а если уж Сара чего-то хочет, то непременно добивается своего, это ведь тебе известно. – Анна засмеялась. – Он был очень, очень бесшабашным повесой… а потом влюбился в Сару, и теперь она не позволяет ему никаких вольностей. Но это огромный секрет, Мария.

– Не понимаю! Почему?

– Потому что Чарчхиллы взбеленятся, если узнают об этом. Дело в том, что Сара очень хороша собой, очень обаятельна и умна – и очень, очень бедна. Чарчихиллы полагают, что Сара недостойна носить их имя, но она им еще покажет!

– Сара-то? Уж надо думать!

– Но на нашей дружбе это не отразится – я имею в виду их брак. Мы дали клятву.

– А как там Франциска?

– Ах, дорогая Франциска. Она все так же мила и все так же любит тебя. Я привезла письма от нее.

О, какое это было счастливое время!

Мачеха сказала ей, что дома все время вспоминают их прекрасную Марию. Король жалеет о том, что отдал ее замуж за иностранца, и очень скучает по своей племяннице. Что касается ее отца, то он выглядит более грустным, чем кто-либо другой.

Увы, ее родственницы не могли задерживаться в Голландии – срок их пребывания здесь был оговорен заранее, и вскоре им пришлось собираться в дорогу.

Прощаясь, Анна всплакнула.

– По крайней мере, мы выяснили, что находимся не так далеко друг от друга, как нам казалось, – сказала она. – Я еще приеду – и это будет еще более «инкогнито». Мы обязательно увидимся, потому что я не могу слишком долго жить без вас.

Мария-Беатрис нежно обняла ее; на следующий день они уже плыли в Англию, где могли сказать герцогу Йоркскому, что нашли его дочь такой же красивой и счастливой, какой он привык видеть ее в прежние дни.

Вскоре после их отъезда у Марии произошел второй выкидыш, на этот раз – без всякой видимой причины.

Горе ее было безутешно. Мария плакала, тосковала по уехавшим гостьям – уж они-то сумели бы как-нибудь успокоить ее. Сама она не могла понять, что случилось с ней. Все ли меры предосторожности она предприняла?

Вильгельм не мог не винить ее. Она была молода и глупа; она не могла сделать даже того, что запросто получалось у любой крестьянки, – родить здорового ребенка.

– О Вильгельм, Вильгельм, – уткнувшись лицом в подушку, рыдала она, – неужели мне суждено всю жизнь разочаровывать тебя?

Когда пришел Вильгельм, Мария уже поужинала. Его лицо было бесстрастно, но она поняла, что для столь позднего визита существовала какая-то причина; со времени второго выкидыша она его почти не видела и начинала подозревать, что он окончательно уверовал в ее неспособность родить ребенка, а потому не находил повода делить с ней супружеское ложе.

Небрежным взмахом руки он удалил служанок из комнаты. Затем подошел к письменному столу, нахмурился и процедил:

– Полагаю, эти книги тебе принес преподобный отец Хупер. Не так ли?

У нее учащенно забилось сердце.

– Да… это он принес их.

Вильгельм бегло пролистал одну из книг.

– Так я и думал. Опусы по истории протестантской церкви. – Он бросил книгу на стол. – Этот человек – такой же фанатик, как и твой отец.

Мария вздрогнула. Она не выносила, когда кто-то ругал ее отца, и знала о неприязненных отношениях между ним и ее супругом. Сам ее брак имел целью примирить их друг с другом – что, увы, не удавалось сделать никакими средствами.

– Он с таким же фанатичным упорством борется против кальвинизма, с каким выступает за католицизм. – Вильгельм посмотрел на нее с чуть заметной улыбкой, скорее походившей на ухмылку. – Если я когда-нибудь буду иметь дело с Англией, преподобный отец Хупер сможет забыть о своей мечте стать епископом.

Эти слова задели Марию не меньше, чем предыдущие. Она любила своего капеллана и его жену и сейчас испугалась, что ее супруг намеревается отослать их в Англию.

Не глядя на нее, Вильгельм добавил:

– Твой отец находится на пути в Голландию.

– Мой отец?!

Она вовремя спохватилась. Ему не нравилась ее привычка повторять все, что ей говорят. Странное дело, это случалось только в разговорах с ним.

– Да, решил нанести визит своей дочери. Он настолько заботится о ее благе, что приедет сам и все увидит своими глазами. Так он написал мне. А на самом деле – мчится на всех парусах в Голландию, потому что в Англии его больше не выносят.

– Больше не выносят моего отца? – не сдержалась уязвленная Мария. – Но Англия это его родина. Он наследник трона!

– Он – католик. Вот в чем корень проблемы: англичане не желают видеть католика на английском троне. Потому-то твоего отца и отправили в изгнание.

– Но они будут обязаны признать его…

– Полагаю, англичане – не из тех людей, которым можно говорить, что они должны и что не должны.

Глаза Марии расширились от ужаса.

– Но дело не может обстоять настолько плохо. Ты не преувеличиваешь?

– Думаю, скоро ты сама поймешь, что происходит в Англии, хотя и не была там больше года.

Эти слова он произнес с таким холодным сарказмом, что у нее вспыхнули щеки – но она, забыв о страхе перед мужем, встала на защиту отца.

– Я знаю только одно: мой отец – человек, с честью послуживший своей стране. Когда он возвращался с победами, одержанными в нелегких морских сражениях, народ встречал его как героя.

– Ну а теперь провожает как изгнанника.

– Неправда.

Вильгельм изумленно поднял брови.

– Я в это не верю, – твердо произнесла она.

В ее голосе не чувствовалось прежнего надрыва; он звучал так же холодно, как и голос ее супруга.

– Когда я могу увидеть моего отца?

Вильгельм опешил – он не был готов к такому отпору.

– Через несколько дней. А если будет попутный ветер…

– В таком случае я должна устроить достойный прием наследнику английской короны.

Мария повернулась и вышла из комнаты. Глядя на закрывшуюся за ней дверь, Вильгельм вдруг забеспокоился. Она явно взрослела: из этой короткой встречи он вынес такое чувство, будто говорил не со своей ранимой и безропотной супругой, а с какой-то другой женщиной. Очевидно, сказывалось влияние ее отца. Пагубное влияние, разлагающее. Поэтому предстояло быть начеку. Не потому, что он боялся ее перехода в католическую религию – нет, в этом смысле Яков не смог бы на нее повлиять. Но он был ее отцом, а такая чувствительная и сентиментальная женщина, как она, вполне позволила бы забить себе голову ненужными понятиями о дочерних обязанностях наследной английской принцессы.

Он должен был помнить о том, что после смерти Якова – или его отречения – корона перейдет к Марии. На роль супруга царствующей королевы он не согласился бы ни при каких условиях. Следовательно, Мария должна была уяснить, что муж превосходит ее во всем, по всем статьям; а это в свою очередь значило, что Марию предстояло как можно скорее настроить против ее отца.