Три месяца, две недели и один день

Ауттейк № 2

— Мамочка, а что там наверху? Зачем ты ходишь туда с едой?

— Я забочусь об одной тёте. Помните, я говорила, что дядю Дереку нужна наша помощь?

— Да, — стоя около своей матери, отвечает темноволосый мальчик, явно старший по сравнению со своим братом, занятым игрой в кубики прямо на мокром газоне и попытками сложить их во что-нибудь более-менее устойчивое. Я бы рада сказать, что знаю точное имя хотя бы одного из детей, но моя уверенность распространяется лишь на возраст сыновей Дениз.

Ввиду тридцатипроцентной полностью оправдавшей себя вероятности дождя они пользуются, возможно, недолговечным перерывом между осадками, дыша свежим влажным воздухом, и мне не только отлично их видно, но ещё и прекрасно слышно всё то, о чём идёт речь. Не потому, что окно гостевой спальни выходит на основную улицу и прилегающую к дому территорию, а потому, что, открыв входную дверь, я уже ступила на крыльцо. Мне нет ни единого оправдания, кроме того, что замкнутая обстановка сводит меня с ума. Прошло уже целых двое суток, как я здесь. Но я могу ненадолго выходить, преодолевать небольшие расстояния и периодически спускаться по лестнице. Там, в кабинете, я слушала и всё слышала. Буквально каждое слово без исключения.

— Эта тётя в соседней комнате.

— А можно на неё посмотреть?

— Нет, милый, не думаю. Ей нужно отдыхать. Мы же не хотим мешать. Если человек не хочет общаться, вторгаться в его личное пространство нехорошо, Джейми.

— Эта тётя болеет, мама?

— Нет, Дэвид. Если только чуть-чуть, — на этот раз Дениз обращается к своему младшему сыну, тоже темноволосому, но в меньшей степени. Теперь тётя в моём лице, а обо мне за глаза так говорят впервые в жизни, невольно задумывается, что эта женщина в считанных метрах от меня никогда бы не поступила так, как я. А она ведь с ними не сюсюкает, не говорит детским или кукольным голосом, что я, пожалуй, ожидала увидеть, а общается вполне на равных, как с будущими взрослыми людьми и личностями, и при этом, кажется, любит их. Она чуть ли не ползает по земле, невзирая на почти лужи и грязь, и это некрасиво, чревато пятнами и большой стиркой, но, вероятно, когда-то моя мать или отец также копались в песочнице или слякоти вместе со мной. Может ли быть так, что это было здорово, и что мы все были счастливы, а родители даже не задумывались об испачканной одежде и обуви? Может ли быть так, что Дениз тоже просто не представляет себя находящейся ни в каком другом месте?

— Но она ведь выздоровеет?

— Конечно, Джейми. Обязательно.

— А как её зовут?

— Лив, — сама от себя не ожидая, вдруг говорю я. Но ещё более неожиданно это то, что мои ноги словно на автомате спускаются по ступенькам прямо под открытое небо, которое уже снова начинает мелко моросить. Моё тело оказывается поблизости от выпрямляющейся Дениз и мальчишек, тут же бросающих свои игрушки и прижимающихся к её длинным ногам будто в стремлении спрятаться. Наверное, это нормально, правильно и естественно, реагировать так на незнакомого и чужого человека, даже когда он тебе любопытен. Мой сын тоже будет держаться за своего отца подобным образом? Если я однажды захочу его увидеть, сколько времени уйдёт на то, чтобы он выглянул из укрытия и потянулся ко мне?

— Поздоровайтесь, мальчики.

— Здравствуйте, — одновременно тихо произносят они, — вы с нами поиграете?

— Я…

— Может быть, в другой раз, — не даёт мне закончить Дениз, вероятно, ощутив, что я замешкалась и не совсем знаю, как себя вести, — а сейчас идите внутрь. Джейми, возьми Дэвида за руку. Мы же не хотим простыть, как тётя Лив? Мы соберём игрушки и тоже придём.

— У тёти грипп? Но когда у тебя был такой животик, ты говорила, что это потому, что мой братик становится совсем большим, потому что очень хочет как можно скорее с нами познакомиться. А у тёти там тоже ребёночек? — Джейми явно не торопится слушать свою маму и делать то, что она говорит. Я могу видеть, как, несколько смущённая и застигнутая врасплох, Дениз присаживается перед своим сыном, совершенно без всякой злости и вполне добродушно проводя рукой по его коротким волосам:

— Да, у тёти тоже будет свой малыш, но об этом мы с вами поговорим чуточку позже.

— А ты разрешишь ему с нами играть?

— Если ты захочешь, то да, сколько угодно, Джейми. Но даже когда он подрастёт, ты всё равно будешь старше его. И Дэвид тоже.

— Но мы захотим, — чуть ли не топает ногой Джейми и, кажется, хватает своего брата за руку не иначе как в расстроенных и подавленных чувствах, — так можно?

— Конечно, можно, родной. А теперь, пожалуйста, ступайте в тепло. Извини за это. Не знаю, что на него нашло, — вздыхает Дениз, когда мальчики наконец уходят, и мы остаёмся наедине друг с другом, — хотя, наверное, дело в том, что, помимо меня, ты первая беременная женщина в его окружении. А для Дэвида вообще самая первая. Уверена, позже у него возникнет ещё больше вопросов, чем у старшего брата.

— А ты часто им врёшь? — спрашиваю я, признаться, не без труда опускаясь на влажную верхнюю ступеньку крыльца и инстинктивно придерживая живот, будто он может упасть. Это всегда казалось мне в чём-то нелепым, то, как беременные чуть что дотрагиваются до него, но при всех отличиях своей ситуации от общепринятой я и сама стала женщиной, которая, такое чувство, касается своего тела лишь в одной конкретной точке по сто раз на дню. Как правило, конечно, причиной всему толчки, но у меня… у меня не получается их винить. Даже когда я не могу из-за них уснуть.

— Никогда. Просто порой не вижу смысла начинать рассказывать о том, что они всё равно, возможно, ещё не поймут до конца, — одну за одной складывая разноцветные пластмассовые фигуры в большой пакет, Дениз бросает на меня короткий взгляд прежде, чем продолжить, — не то чтобы тебя это касается, но лгать и о чём-то умалчивать из-за нежелания наткнуться на непонимание сути сказанного это разные вещи.

— Значит, ты просто пыталась умолчать?

— Именно так. Видишь ли, мы с их отцом ещё не сажали детей перед собой и не устраивали беседу под названием «откуда они взялись», и вообще не тебе мне указывать, как воспитывать ребёнка и что и когда ему говорить. Своего ты оставишь его отцу, как какую-то ненужную вещь, которая взяла и разонравилась.

— Да ты у нас прямолинейная.

— Что, не нравится? Слишком грубо для тебя? Но это правда, и кто-то же должен тебе её сказать. Будто ты святая и блаженная.

— Вовсе нет. Я совершенно не такая, — моим мужем был человек, которого если и не в жизнь, то, по крайней мере, хоть ненадолго в свою постель мечтают заполучить многие женщины, и одна из них даже не так давно в этом вполне благополучно преуспела, но, возможно, я точно такая же, как и они все. Увидевшая лишь трофей и денежный мешок и возжелавшая его, а не любившая суть и внутренний мир, но определённо разрушившая брак. То, что, даже когда мы просто лежали в одной кровати совершенно одетыми, ощущалось тем самым, что находят далеко не все. Правильного человека, маленькую жизнь, и ради чего? Чтобы застыть между прошлым и будущим посреди нигде в абсолютном незнании, что делать после, когда всё закончится?

— Тогда и тем более не суди о том, о чём не имеешь ни малейшего понятия, и возвращайся-ка лучше в кровать. Тебе нельзя её покидать.

— Потому что Дерек… — я даже не в силах произнести это имя. Просто не могу. Вот до чего я всё довела. — Потому что он так сказал?

— Он заботится о тебе. Ты что-то сделала, или и он тоже, я не знаю, но вот ты такая, и он с тобой.

— Знаешь, всё это вообще-то не твоего ума дело, и даже если ты что-то пообещала, заметь, вовсе не мне, тебя здесь всё равно никто не держит. Это исключительно между мной и им, и только. Или тебе своих детей мало? — едва договорив, я уже хочу сказать ей, что в некоторой степени я это не со зла, и что всё просто гораздо сложнее, чем она описала. Но в этот момент, здесь и сейчас знакомый автомобиль, появившись словно из ниоткуда, сворачивает на подъездную дорожку, олицетворяя собой причину, по которой, помимо всего прочего, я не желаю казаться слабой. Её зовут Кимберли, и она невзлюбила меня с первого взгляда, а теперь и вовсе ненавидит. И это она ещё не знает всей правды. Но даже без этого, если я только, она не позволит мне. Но главное сейчас даже не это, а то, что, сидя за рулём уже после того, как двигатель смолк, Кимберли не выглядит так, будто в курсе насчёт меня. И Дерек… Господи, в переносном смысле она его просто убьёт. Но первой стану я, потому что, будь на моём месте Дениз или кто-то вроде неё, они бы никогда не сели на прохладную мокрую поверхность. Я встаю так быстро, как только могу, учитывая своё новое тело, но уже слишком поздно.

— Здравствуйте, Кимберли.

— Здравствуй, Дениз. Рада тебя видеть, — машина частично мокрая и немного с грязными потёками и брызгами, но эта женщина вся такая элегантная и ухоженная в своём покровительственном облике, что меня, кажется, начинает подташнивать. — Ты не оставишь нас с Оливией? Мы немного пообщаемся.

— Да, конечно, — Дениз проходит мимо меня, — всё в порядке?

— Да. Нормально, — хотя не совсем, но это вовсе не её проблемы, особенно после всего, что ей пришлось от меня услышать. Как только она скрывается в доме, меня охватывает очевидная беззащитность, уязвимость. Тело будто бы сотрясает судорога.

— Что ты здесь делаешь?

— Врач прописал постельный режим, — не буду же я говорить ей о том, что её сын меня просто пожалел, что не хочет, чтобы я была тут, в непосредственной близости от него, но в силу своего воспитания, которым благодарен в том числе и ей, так и не послал беременную женщину куда подальше.

— И поэтому ты в доме моего сына, да ещё и снаружи?

— Ну, чтобы я совсем не вставала, ему стоило бы меня привязать, — за эти мои слова она и тем более не погладит его по головке, но тёплые чувства по отношению к одному человеку лишь благодаря одному своему существованию вовсе не обязаны сделать из его матери и любимой им женщины одну семью и лучших подруг на свете. Вот и с нами это не получилось. А теперь уж и тем более не выйдет.

— Да с тобой мне уже давно всё ясно, Оливия, но не родишь этого ребёнка, и я никогда не позволю тебе об этом забыть, — видите, это я и имею в виду. Если бы она знала про аборт, она бы уже меня морально раздавила. — Ты сама вернёшься наверх, или мне тебе помочь? — но это не звучит, как предложение о помощи, и я понимаю, от меня ждут лишь того, чтобы я немедленно ушла с глаз долой и вернулась туда, где должна быть. У нас по определению не мог выйти относительно нормальный разговор или хотя бы его подобие. Я для неё враг, от которого надо избавиться. Так всегда было. И будет. А Дерек её гораздо дольше, чем был моим. Скорее всего, едва ребёнок появится на свет, мне принесут бумагу, оформляющую единоличную опеку, и будут стоять над душой до тех пор, пока я её не подпишу, чтобы удостовериться, что, как проблема, я устранена раз и на всю жизнь. Вот как всё может сложиться. — Я всё равно должна отнести краску.

— Какую ещё краску?

— Дерек собирается привести в порядок свободную комнату до Нового года. Не будет же мой внук спать в каком-нибудь ящике.

***

— Что ты хочешь на ужин?

— Ничего, — отвечаю я вошедшей в комнату и присевшей с краю кровати Дениз, глубоко внутри думая о том, как всем было бы проще, случись со мной что-нибудь ещё до знакомства с ним. Не встреться мы, со временем Кимберли подыскала бы ему кроткую соседскую девчонку или дочку своей подруги, и даже если бы у них не заладилось или просто разладилось, она бы всё равно любила её, как несуществующую вторую дочь. — Я не голодна.

— Но будешь, и ты в любом случае должна есть.

— Я должна лишь лежать. Иначе, если я не доношу этого ребёнка, она уничтожит меня.

— Ты о Кимберли? Наверное, это было просто сгоряча, что бы она ни сказала, — то ли Дениз, и правда, так думает в силу своего поверхностного знакомства с этой женщиной и абсолютного непонимания наших с ней отношений, то ли просто пытается меня успокоить, будто бы мне, будучи на седативных препаратах, это всё равно необходимо, но я точно знаю, что всё дело не в импульсивности и не в эмоциях. Это совсем не тот случай, когда спустя время ты пожалеешь о своих же действиях и примешься замаливать ущерб. Кимберли говорила вполне серьёзно, и я… — Постой, Браун, ты это что, собралась плакать?

— Я не знаю.

Но, даже не касаясь глаз и смотря исключительно вверх и в потолок, что затруднит движение жидкости по лицу, я чувствую влагу, затуманивающее зрение, и не только её одну, но и подавляющие всю меня эмоции. Когда-то бывший моим мужчина больше не носит кольцо, которое настолько долго было на его руке после развода, что я думала, он никогда не откажется от него, в то время как своё я вернула ему сразу же. Он выбрал оттенки для детской, чтобы обустроить всё в течение этого месяца, и я не думаю, что мне не больно. Не уверена, что словно наверняка перестать для него существовать, как только моё тело опустеет, будет чувствоваться, как избавление и свобода, о которой я вроде бы грежу. Говоря, что мне ничего не страшно, я всё-таки не имела в виду, что спокойно и ровно восприму нечто, прозвучавшее, как угроза как минимум душевному благополучию, а то и физическому существованию. Но мне некому сказать об этом. И кому вообще в данном случае он скорее поверит? Женщине, давшей ему жизнь, или женщине, убившей его первенца?

— Но ты ведь сообщишь? Ну, про неё, что она была здесь?

— Уверена, он уже в курсе, — качаю головой я, тут же замолкая. У меня нет намерений открываться перед фактически незнакомым человеком и говорить ему массу всего, что может быть передано, куда не надо, и перечеркнуть всё, что будущий отец пытается тут создать. Личное пространство для малыша, свою новую жизнь и чистый, ничем не омрачённый старт. Пусть Кимберли звонит ему и делает, что хочет, но я не стану.

— Да и плевать. Ты была замужем не за его родителями.

— Ты снова лезешь в то, что тебя совершенно не касается.

Но по большому счёту, если так разобраться, мы уже всё прояснили. Он не может действительно попрощаться со мной, пока на его руках не окажется ребёнок, которого я ему отписала, и, тем не менее, я помню его твёрдое и резкое, как пощёчина, «прощай». И всё это правда, быть вместе требует гораздо большего, чем просто появиться где-то вместе, когда это продиктовано профессией или уже давно оговорено. По аналогии с этим что мне даст возможное участие в декоре комнаты, которую я даже никогда не увижу? Дерек… В случае чего это будет первое, что он спросит. Но разве я готова сказать ему что-то позначительнее того, что ему уже приходилось слышать около трёх недель назад?

— Да, я помню. Но нам кое-что необходимо сделать. Не пойми меня неправильно, но я должна потрогать твой живот. Если он как камень, это нехорошо, — было вцепившись в одеяло, чтобы укрыться им, потому что мне не сильно хочется чувствовать на себе чужие руки, я разжимаю свою хватку из-за последней части фразы. В ближайшее время мне точно не светит забыть недавно сказанные бывшей свекровью вещи, и, подтянув тело вверх, я прислоняюсь спиной к изголовью:

— У тебя тоже была угроза, да?

— Во вторую беременность. И я действительно чуть не потеряла Дэвида.

— Ладно. Давай, — я вздрагиваю, когда Дениз дотрагивается до обнажённой кожи, и, держа поднятую рубашку в стороне от неё, поворачиваю голову в сторону, так как мне всё равно слишком неуютно, чтобы смотреть. За все эти месяцы я вряд ли хотя бы реально смотрела на собственный изменившийся живот, но, к счастью, эта как бы экзекуция заканчивается довольно быстро. — Ну что?

— Ничего. Не о чем переживать. Если только о тоске по тому, что когда-то было твоим. Что бы ты там ни думала, что это можно преодолеть, поверь, воспоминания всегда в нашей голове. Они могут притупляться, но никогда не исчезнут навсегда. Их может усилить любая, казалось бы, мелочь. Это просто так, чисто для сведения, — какая-то часть меня хочет велеть ей заткнуться и прежде разобраться в собственной личной жизни, но я не произношу ни звука. Потому что, пожалуй, впервые за всё последнее время я настолько исчерпана, что гораздо более значительной доли моего внутреннего существа совсем не хочется говорить. — Ужин, я так понимаю, на моё усмотрение, — и с этими словами Дениз выходит прочь из комнаты, оставляя меня наедине с кучей мыслей и моим животом, вроде не внушающим опасений, но всё равно подвижным и энергичным, что я не в состоянии взять под контроль. А я ведь всегда получала всё, что хотела, только не теперь. Но, возможно, мне это даже нравится.