Три месяца, две недели и один день

Ауттейк № 3

Я слышу, как он уходит. Шаги стихают где-то далеко за пределами этой палаты, и здесь не остаётся ничего. Только мёртвая тишина, слишком тихая и пустая, как и я сама. Ничего, что было бы по-настоящему важно. Даже в своём состоянии я как никогда отчётливо понимаю это. Дерек ушёл, но он не просто вышел в коридор. Ощущение такое, что он ушёл из моей жизни, от меня. Я думала, что мне всё приснилось. То, что я уже стала…Что родила, освободилась от бремени, невзирая на живот, продолжающий ощущаться огромным и тяжёлым. Когда сквозь сон уверенное, но нежное и любящее прикосновение дотронулось до моего измученного, уставшего и подавленного тела, я потянулась к сильной руке так, как будто она была лекарством и притягивающим всё моё существо магнитом, а потом мои глаза открылись. Реальность ударила, словно молоток или даже целая кувалда.

Я не увидела слишком много, не дала себе и шанса, лишь общий силуэт, но и этого с лихвой хватило. Он и сейчас стоит буквально перед моим взором. Голубая шапочка, белая ткань с полосками, небольшое движение, ожидание на лице Дерека, которое я не оправдала. Его словно физически раненый голос, когда он пытался поговорить со мной, но, излучая отчаяние и наверняка выглядя соответствующе, столкнулся лишь с отказом и визуальной безучастностью. Он не вернётся. Ни один, ни по-другому. Он не возвращается. А я перестаю понимать, какая именно боль сильнее внутри меня. Боль от недосыпа, от нежелания есть, но пустоты в желудке, от нужды сходить в туалет, до которого за все минувшие часы я ни разу не доходила одна, от словно сохраняющихся сокращений в нижней части туловища, будто она ещё не сделала всё, что должна была, или от одиночества внутри и снаружи. Впрочем, чего я ожидала? Я выполнила свою миссию и теперь являюсь лишь осложнением, с которым нужно что-то делать.

Голова почти раскалывается от смятения, мыслей и чувств, относительно которых я даже не думала, что они когда-либо придут и захватят полностью меня всю. Этого становится всё более слишком с каждой секундой надвигающегося мрака, когда вибрирующий звук телефона на тумбочке хоть немного, но притупляет эмоции, давая мне что-то другое, за что можно постараться уцепиться и отвлечься. Я готова слушать вечно, не отвечая, чтобы он просто звонил и звонил, лишь бы стало легче в животе или на сердце, пока по мне не проходит осознание, что, может быть, это Дерек. Даже боли внизу оказывается не под силу меня остановить, едва я сдвигаюсь с места и дотягиваюсь до аппарата. Но это всего лишь мой отец. Почти разочарование и новое страдание камнем странной вины ложатся на сердце, невзирая на то, что я знаю, что папа никогда не звонит кому бы то ни было столь поздно без действительно обоснованной на то причины. Вдруг у них, и правда, что-то случилось?

— Да, пап.

— Почему вы не позвонили?

— О чём ты говоришь?

Я слышу обвинение в его голосе, тон, которым он ни разу не говорил со мной за всю мою жизнь. Где-то на подсознательном уровне все мои желания суживаются до потребности бросить трубку. Не потому, что я ничего не понимаю, хотя и поэтому тоже, а потому, что ненавижу то, как Дерек ушёл, как не сказал ни слова, куда направляется, как я сама позволила этому случиться. Как просто слушала его и его действия. Как теперь в динамике вовсе не его голос. Как я не знаю, где теперь мой муж. Мой бывший муж. Которого я люблю, но даже не могу смотреть на него, не вспоминая то, что не забыть, словно бы виноват он, а не одна лишь я.

— О моём внуке. О том, что моя девочка стала мамой. Сколько уже времени прошло?

— Нет. Нет…

Я произношу это с опозданием и содрогаюсь всем телом, незамедлительно реагирующим колющей болью, кажется, обитающей всюду. Слово, короткое слово из четырёх букв всё-таки оказывается кем-то произнесённым вопреки всем моим попыткам его сдержать, и всё становится только реальнее и яснее. То, кто мы с Дереком теперь, его выбор точно не в мою пользу, и то, что он сделал. Но во мне нет ни одной клеточки, желающей злиться. Я пытаюсь найти хоть что-то, разбудить это в себе, заставить возникнуть, но ничего. Он счастлив, даже если несчастен, и с чего бы ему молчать об этом? Носить всё внутри и ни с кем не делиться? Советоваться со мной, когда он и так знает меня и мой ответ, что я сказала бы молчать? Более того, скоро узнают все. Весь мир за пределами этих стен. Я не смогу ничего с этим сделать. Не выйдет. Никто даже не спросит.

— Милая.

— Вы с мамой… Все знают, что я сделала. И даже сейчас я не могу. Почему ты до сих пор меня любишь?

— Как же мне тебя не любить? Ты мой ребёнок. Мой единственный ребёнок. Ты должна… Ты уже тоже должна понимать эту безусловную любовь, — привычная мне мягкость и нежная доброта возвращаются, как будто никуда и не уходили, вливаясь теплом в мою душу, но я не ощущаю ничего из того, что, как предполагается, обязана. Невозможно любить того, кого ты ни разу не видела. Того, чьего двойняшку ты убила. Он был бы точь-в-точь им? Близнецом? Или просто в некоторой степени похожим? Или это была бы она? Точно та же самая ткань вокруг маленького тельца, но розовая шапочка? Ещё одна мобильная кроватка рядом с первой?

— Я не чувствую её. Есть лишь потеря, — в лишённом осознанности жесте я невольно прикасаюсь к своему животу, в котором нет движения вот уже пятнадцать часов, и, неспособная понять, что со мной, всё равно ощущаю скорбь. Она проникает всё глубже и глубже, словно яд, и слёзы в голосе становятся такими очевидными. По крайней мере, для меня. — Я не думала тогда, что буду, но теперь я словно сломанная и разбитая, — признаю ли я это до конца или не совсем, но это слово, это определение… Оно, пожалуй, наиболее полно и точно описывает меня в этом моменте, в настоящем времени. — Как я могла не знать? Не считать это возможным? — неужели я отныне всегда буду такой развалиной? Мне только двадцать три. Слишком мало, чтобы вынести остаток жизни с жалким подобием себя прежней, с тем, что я совершила. Прощение… Разве это не роскошь?

— Он красивый?

— Папа. Я не…

— Уверен, что да, — он словно просит подыграть ему, включиться в эту игру, поддержать её, но я не могу. Я, пожалуй, впервые не в состоянии что-то изобразить, притвориться из соображений самосохранения, настолько всё против меня. Боль и в животе, и в сердце, которые так дополняют друг друга, что даже мне не кажется возможным преодолеть воспоминания и ощущения. Он маленький. Он провёл весь день в инкубаторе. Какая разница, красивый он или нет, если вдруг ему было одиноко? Плохо? Больно? Несчастно? Так, как мне сейчас?

— Я ничего не знаю, папа.

— Ничего, милая. Всё наладится. Мы с мамой приедем завтра. Ты хочешь чего-нибудь? Что угодно?

— Нет, — я не думаю, что так будет, что Дерек или кто-либо ещё попытается подарить мне цветы или притащить сюда воздушные шарики. Но, если вдруг это произойдёт, я не выдержу в тот же самый миг. Мне ничего не хочется. Единственное, что мне нужно, ускользает от меня. Потому что со мной всё не так. Я не сделала всё правильно. Я только разрушать и умею.

***

В жизни нашего нападающего и преуспевающего игрока Дерека Картера произошло радостное событие. У него родился сын!

Игроки, тренеры и персонал, а также весь коллектив «Лос-Анджелес Лейкерс» поздравляют счастливых родителей и желают им приятных хлопот, радости и терпения, а также здоровья матери и новорождённому.

Это появляется в моей ленте в твиттере так, будто социальная сеть знает, что я та самая женщина, которая упоминается в тексте, выложенном пресс-службой клуба на его страничке. Каким-то образом моя первая мысль вовсе не связана с Викторией и с тем, что она наверняка появится здесь, чтобы получить своё заявление, после чего это окажется буквально повсюду. Я думаю только о том, что папа наверняка сказал всем, пусть мы и не говорили об этом, пока он был здесь, прежде чем уехать на предматчевую тренировку, и вот так и родилось данное сообщение. Сообщение, в котором не названо моё имя, но все и так поймут, что речь обо мне. Те люди, что ведут странички клуба… Они упомянули меня. Не забыли, что я существую, хожу, хотя прямо сейчас скорее лежу, дышу и хочу почувствовать себя лучше. Хочу ощутить радость, хочу стать…

Дверь открывается прежде, чем я успеваю додумать свою мысль. Прошла целая ночь и несколько часов сверх неё с тех пор, как мы виделись накануне вечером. Пусть ощущения таковы, что минула целая вечность, на самом деле за это короткое время всё не должно было настолько сильно измениться, но передо мной словно не Дерек. По крайней мере, не тот Дерек. Он выглядит, как человек, которому так и не удалось сомкнуть глаз на протяжении многих часов. Глаза покраснели от недосыпа, рубашка вся измялась, и лицо выглядит хуже, чем когда-либо на моей памяти. Я думаю, что забываю, что такое дыхание, и зачем оно вообще нужно. Меня словно парализует. Его облик и мысль, что, может быть, я ему противна, но он чувствует неправильным не приходить вообще.

— Этого ребёнка увидели все, кроме его родной матери. Джейсону пришлось вынужденно уехать, а парней я сам попросил не приезжать, потому что сегодня им тоже не до того, но Мэриан по-прежнему там. Твоя мать, мои родители и сестра. Они все помогают мне с малышом, но ты… Ты меня бросишь, ведь так?

Я хочу, чтобы он подошёл ко мне, прикоснулся и ощутил всё без слов, все мои эмоции, спутанность сознания и незнание, как быть сейчас с ним, когда это уже не только мы двое. Меня столько всего гложет, гораздо больше, чем ему, вероятно, под силу вынести, если одна лишь ночь сделала такое с ним, но между нами глубокая пропасть. В нём нет ни намёка на желание сказать хоть что-то из того, из-за чего я умирала в душе вчера, когда он говорил те или иные вещи или слова, а теперь я бы многое сделала иначе. Потому что сейчас меня словно режут без ножа.

— Мне просто нужно… — что именно мне нужно? Время? Помощь? Одиночество? Возможность разобраться без давления? Всё кажется безвыходным. Неуместным, чтобы о нём просить.

— Если собираешься бросить, то не жди следующего дня, или когда нас выпишут. Уходи сейчас, — он разворачивается и выходит обратно в коридор, пока мои лёгкие отказываются принимать так необходимый им кислород. Я почти бездыханна и чувствую что-то, напоминающее ужас. И боюсь, что эта не до конца понятная эмоция навсегда станет частью меня.

***

Я понимаю, что переоценила свои силы, вскоре после того, как переступаю порог собственной палаты. Головокружение и возникшая в животе тошнота в конце концов заставляют прислониться к стене, прикрывая глаза, и, кажется, по моему правому виску стекает пот, когда до меня доносятся голоса. По коридору, пересекающемуся с тем, где стою я, кто-то идёт, но у меня нет ни единого физического ресурса, чтобы поднять веки и посмотреть. Я просто пытаюсь дышать не так громко, ведь если меня увидят и увидят то, в каком состоянии я нахожусь, то заставят вернуться обратно, а мне нужно совсем не это. Мне нужно всё объяснить. Я не знаю, чтобы понять всё самой, или чтобы понял он, но мне просто необходимо.

— Я бы вышла за него замуж, даже невзирая на ребёнка. Это, кстати, возможно, ведь они уже давно не женаты. Она просто его бывшая.

— Это просто штамп в документах, Джесс. Мне кажется, он всё равно её очень любит.

— Да она даже не видела малыша. За что её любить?

— Ты ничего не понимаешь. И вообще это не нашего ума дело.

Я не знаю, кто это, медсёстры или нет, но сомнений нет, они говорят обо мне и Дереке. Вряд ли здесь есть ещё с десяток пар с историей, подобной нашей. Он не приходил ко мне ни разу за те часы, что минули с того единственного раза, когда я видела его сегодня, и я одновременно хочу и не хочу злиться. Я не знаю, что во мне превалирует. Может, просто боль, одна сплошная боль. Везде и нигде конкретно.

Я держусь за живот, будто прикосновение хоть как-то, да способно унять дискомфорт внутри. Я подхожу к стеклу в стене между коридором и комнатой для детей. Я даже не думала и не чувствовала, что иду именно сюда, но ноги словно сделали всё за меня. За прозрачной преградой почти никого. Никого, кроме Дерека с ребёнком на руках. Полосатая кофточка с длинным рукавом, серые штанишки и носочки в тон. Шапочка на голове не позволяет рассмотреть цвет волос и понять, есть ли они вообще. Я вижу бутылочку и то, как уверенно держит её Дерек. Так, как будто делал эту всю свою жизнь или готовился к этому моменту с самого рождения. Ту же силу, но одновременно и осторожность невозможно не заметить и в прикосновении к маленькому телу. Мне очевидно всё, но я остаюсь невидимкой. Дерек естественно не смотрит в направлении стекла. Всё его внимание отдано ребёнку и поглощается им. Я начинаю думать, что не так уж и важна. Он вполне в состоянии делать всё сам. Сейчас на его лице лишь благоговение и ни капли грустного несчастья или чем-либо омрачённого настроения. Он выглядит, как счастливый отец. Готовый на всё родитель.

— Видишь то же, что и я?

— А что видите вы, Кимберли?

— Что он привык справляться без тебя, — просто говорит она, бесшумно появляясь в коридоре с правой стороны, несмотря на свои туфли, но они только подчёркивают существующий контраст. На её фоне я кажусь себе особенно бледной и истощённой. Не то чтобы я смотрелась в зеркало, но в халате здесь только я одна. Слова делают всё лишь хуже. Возможно, потому, что они правдивы. Истина бывает горькой чаще, чем ложь.

— Ну ещё бы. Ничего иного я от вас и не ждала. Наверное, вы бы предпочли держать его подле себя вечно. Что ж, может быть, ваша мечта вскоре исполнится.

— Просто не надо давать надежду, если не можешь ничего гарантировать.

— Будто вы можете твёрдо знать, что будет завтра или через неделю.

— Нет, не могу. Но я, по крайней мере, стараюсь поступать правильно.

Мне хочется сказать ей ещё очень и очень многое. Но сил больше нет. Я более не помню, что собиралась сделать и зачем изначально встала с кровати, собрав их буквально по крупицам. Остаётся лишь мгновенно, ни с чего навалившаяся усталость и понимание, что даже сейчас на меня не могут или сознательно не желают смотреть под другим углом. А если бы она знала всё… Нет, я не могу думать ещё и об этом. Что бы я ни делала, согласно её мнению, для её сына всё и всегда будет неправильным и недостаточным. Она окажется на седьмом небе от счастья лишь тогда, когда я умру или, по крайней мере, не буду рядом. Что ж, я вполне могу доставить ей такую радость. Хотя бы раз в жизни поступив единственно верно.