Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава II

I

Григорий Григорьевич с Верой Федоровной возвращались в Петроград на поезде. Соседями по вагону первого класса были такие же богатые дельцы, дворяне и военные высших чинов. Но Гриша не расположен был к общению. Он сидел в купе на огромном мягком диване, закрывшись газетой, изображая, что полностью захвачен чтением. Даже в салон-вагон он вышел лишь на четверть часа, выпить бокал шампанского. Звуки фортепиано и запах дорогих сигар вызывали у него раздражение, ибо раз ему не было весело, отчего он должен был наблюдать развлечения других. Он поспешил укрыться в своей фешенебельной «норе», декорированной не хуже номера шикарной гостиницы изящной инкрустацией, расшитыми занавесками, начищенными бронзовыми ручками и задвижками на оконных рамах из красного дерева. Вера Федоровна последовала за ним.

За окном проносились заснеженные просторы – бескрайние белые поля и сказочные, словно засахаренные, хвойные леса. За городом еще царила зима.

Григорий перебирал в голове знакомых присяжных поверенных, кому мог бы доверить судиться за Мариэтту. В своем адвокате, который проиграл дело о наследных деньгах на образование детей брату Александру Григорьевичу, он страшно разочаровался. Кстати, тот мальчишка, которого нашел братец и который пытался изображать из себя Плевако, оказался неожиданно хорош. Что если обратиться к нему? Когда он подумал, что брат, возможно, тоже был замешан в этой истории, у него закололо сердце. Неужели Саша мог нанеси ему такой удар? У него же самого дочь. Все, абсолютно все его предали. Даже его малышка, которая еще недавно души в нем не чаяла и была плоть от плоти его.

– За что? – спросил он вслух.

Вера Федоровна вздрогнула от неожиданности и отложила в сторону роман, который читала.

– Дети бывают жестоки, когда их лишают любимой игрушки или что-то им запрещают.

– Ты что же считаешь, нужно было им позволить флиртовать у меня на глазах?

– Полагаю, здесь так же, как в торговом деле – немного хитрости не помешало бы. Не всегда нужно действовать напролом.

– Ей всего четырнадцать! – он поперхнулся и исправился: – Хорошо, пусть завтра пятнадцать, но она еще ребенок! Мне претит даже думать, что кто-то может видеть в ней предмет обожания!

– Я понимаю. И думаю, что у тебя на глазах все было бы вполне невинно. Мальчик скоро ушел бы на фронт. А так…

– Что ты хочешь сказать? Она убежала, чтобы с ним тайно венчаться или того хуже?

– Ни один священник не будет венчать девицу, не достигшую шестнадцати лет. Так что будем надеяться, что до этого не дойдет! Она же твоя дочь! Значит, должна быть благоразумна.

– Ты многого не знаешь о моей семье, – горько усмехнулся Гриша: – помнишь мою сестру, Марию Григорьевну Гроер? Ты удивишься, но до Франца, царствие ему небесное, у нее был другой муж, которого она бросила вместе с детьми, чтобы помчаться за врачом свекра на войну с Турцией в санитарном поезде и выскочить за того замуж. Если Мариэтта пошла в тетку, то благоразумием там и не пахнет. Не дай Господь, еще на войну сбежит…

Григорий Григорьевич погрузился в тяжелые думы.

– Я готовил ей такой подарок на завтра!

– Прекрасно, отправь ей его и пригласи отпраздновать в ресторацию, как взрослую даму. Ей будет приятно. Она непременно оттает.

Не успела Вера Федоровна договорить, как дверь купе с грохотом распахнулась, и к ним чуть не ввалился пьяный мужчина.

– Pardon, – извинился он и стал уже закрывать дверь, как встретился глазами с Елисеевым. Григорий чуть не захлебнулся от возмущения. Перед ним был никто иной, как Закретский, собственной персоной. Граф был удивлен не меньше. Он еще раз пробормотал извинение и скрылся за дверью. Там его уже поторапливал приятель, лицо которого Грише тоже показалось знакомым. Он мог побиться об заклад, что это был князь Львов. Григорий успел заметить длинный нос, узкое лицо и глаза с характерным прищуром. Хотя вряд ли этот набор можно было отнести к особым приметам. Так можно было описать четверть мужского населения Российской Империи.

Князь, несмотря на то, что по одной из ветвей являлся потомком Рюриковичей, слыл крайне революционно настроенным представителем Прогрессивной партии, преемницы партии мирного обновления. Такой нетривиальный парадокс не был чем-то оригинальным для того времени. Григорий было поразился странному дружескому союзу двух сынов разорившейся аристократии, но тут же объяснил себе сей факт активным нынешним или прошлым участием обоих в работе Государственной Думы, считавшейся рассадником революционных настроений и заговоров против царя. Если бы следом за ними в купе заглянули Родзянко с Гучковым, это было бы вполне закономерно.

Елисеев без удовольствия отметил про себя, что Закретский все еще был в прекрасной форме. И даже серебристая седина на висках необыкновенно шла ему, придавая дополнительное внешнее благородство. Не мог не заметить он и блеска в глазах графа, вспыхнувшего, когда тот увидел Веру Федоровну, которая даже в дороге умудрялась выглядеть изысканно. Но Гришина супруга была преисполнена достоинства и ответным взглядом пьяного нарушителя спокойствия не одарила.

II

После венчания Николай съехал из общего дома, поселившись с молодой супругой на Съезжинской улице. Коля переживал, что своим решением о переезде может обидеть братьев, но Сергей принял это на редкость спокойно. Хоть Петя практически перестал бывать, ссылаясь на занятость в штабе, дом на Песочной набережной был переполнен. Кому-то в любом случае пришлось бы съехать.

Комнату, в которой раньше жил Николай, отдали Мариэтте. Девочка пребывала в эйфории, но не из-за переезда, как казалось братьям. Она передала Глебу приглашение на домашний обед по случаю своего дня рождения. Наконец, они снова увидятся. Более того, влюбленные впервые смогут нормально разговаривать. Больше никаких записок и пантомимы через окно! Правда, родственникам она об этом сообщить не удосужилась. Они в принципе не знали о существовании Глеба. Они же не родители. Разве обещанная Сергеем свобода этого не предполагала?

От отца утром прислали сногсшибательный подарок – огромную коробку, перевязанную розовой лентой. Когда Мариэтта распаковала ее, там оказался невероятной красоты кукольный дом в несколько этажей с множеством комнат и миниатюрной мебелью. Девочка прыгала от восторга и хлопала в ладоши, пока не увидела осуждающее выражение лица Сергея. Пришлось ей отправить подарок назад. К коробке прилагалось приглашение в ресторан, которое девочка тоже проигнорировала. Она рассталась с драгоценными сюрпризами от отца почти без сожаления. Ради встречи с Глебом она была готова пожертвовать гораздо большим.

Весь день обе Веры готовили именинницу. Выбирали платье, туфли, чулки и украшения. Нужно было соблюсти баланс между праздничным и скромным вариантом, учитывая юный возраст виновницы торжества. Обе Верочки имели прекрасный вкус, поэтому Мариэтта перестала быть похожа на куклу, а стала настоящей юной леди.

Вечером, когда все уселись за столом, и братья уже никого не ждали, в прихожей зазвенел колокольчик. У Мариэтты заколотилось сердце. Она знала, что пришел тот, кого она ждала все это время, о ком думала каждый день с того самого момента, когда они впервые встретились в биржевой больнице. Когда в столовой с букетом цветов появился Глеб, присутствующие немного опешили. Первыми пришли в себя женщины. Они тут же распорядились, чтобы организовали еще одно посадочное место за столом. Еще несколькими годами ранее невозможно было представить себе такую ситуацию в принципе, чтобы человек явился в дом вот так, не будучи представленным. Гость тоже явно чувствовал себя неловко, но он считал, что несет ответственность за поступки Мариэтты, какими бы эксцентричными они не казались. Вообще, в России, да и в мире в целом, это было время разрушения традиций, и никто уже не понимал, где же та грань, которую переступать нельзя.

Разговор сразу не заладился.

После того, как несколько раз подняли бокалы за виновницу торжества, Глеб предложил тост типичный для офицеров того времени. По стечению обстоятельств в тот же день ранее молодого человека произвели в прапорщики и приписали к Павловскому полку, поэтому он был взволнован не только из-за визита к Елисеевым. Первого мая он должен был уйти на войну.

– За державного вождя русской армии! За скорую и славную победу! – пылко произнес вчерашний паж и выпил свою рюмку стоя.

Братья с неохотой поднялись и проглотили свои напитки. Лишь Николай не скривил лицо при словах гостя. У Шуры заходили желваки, но он не посмел при чужом человеке высказать все, что думает. Сергей был прав, ему следовало быть осторожнее.

– А что же, правда, что в Пажеском корпусе кадеты жалуют друг друга немного больше, чем то пристало мужчинам? – Шура не нашел ничего умнее, чем уколоть Глеба, совершенно не подумав про сестру и присутствующих дам.

Обе Веры ахнули. Сережина супруга, рядом с которой сидела именинница, быстрым движением прикрыла Мариэтте уши. Братья оторопели.

– Шура, прекрати немедленно! – возмутилась Гулина супруга.

– Мне об этом ничего неизвестно. Но Вам, вероятно, виднее, – ответил обидчику Глеб: – Прошу меня извинить, я вынужден откланяться.

Шура рисковал. За такие намеки его запросто могли вызвать на дуэль. Про Пажеский корпус действительно ходило много разных слухов – и про масонство, и про распространённую там содомию. Но обвинять всех, и особенно кавалера сестры, которого в семье видели впервые, было глупо и некрасиво. Хорошо, что Глеб был человеком разумным и слишком дорожил Мариэттой, чтобы потребовать сатисфакции у ее брата. Именинница пошла проводить Глеба до дверей. Он поцеловал ей руку, чуть дольше задержавшись губами у нежной девичьей кожи, чем того требовало.

– Я буду Вас ждать, – шепнула Мариэтта: – Вы будете мне писать?

– Я не смею требовать от Вас этого, – Глеб пытался быть благородным, хотя не было на свете ничего, что бы он желал так же страстно: – Если б только это было так, я был бы самым счастливым человеком! Я непременно буду Вам писать, но это не должно Вас ни к чему обязывать… Скорее всего, меня еще не будет рядом, когда случится Ваш первый выход в свет. Вы затмите всех нынешних красавиц, и у Вас будет множество других воздыхателей…

– Мне никто не нужен, кроме Вас, – наивно и искренне призналась девочка.

У Глеба перехватило дыхание, и он поспешил уйти. Невозможно было находиться рядом с любимой девушкой и не сметь прижать ее к себе.

Мариэтта пошла к себе в комнату.

– Это было отвратительно! – проходя мимо братьев, высказала она Шуре, с которым Коля и Сергей уже провели воспитательную работу: – Благодарю за праздник! Даже отец не смог бы испортить его больше! Теперь я уже не так уверена, что уехать от папа было правильным решением.

Она хлопнула дверью своей комнаты. Обе Веры отправились за ней.

– А мне противно видеть за нашим столом этого патриотического болвана! На таких идиотах и держится самодержавие! Если ты не откажешь ему от дома, я съеду, – Саша не нашел ничего уместнее, чем выдвинуть Сергею ультиматум.

– Шура, прекрати! Ты же слышал, он уходит на войну, какой смысл ему отказывать от дома, если он все равно здесь пока бывать не сможет? А там война планы покажет… в буквальном смысле, – рассудил Сережа: – Для меня это тоже, как гром среди ясного неба! Рановато ей еще кавалеров принимать! Не предупредила, не посоветовалась ни с кем… Что нам дальше ждать? И он хорош! Явиться в дом к чужим людям! Чему их там в Пажеском корпусе учат?

Саша открыл было рот.

– Прошу тебя, Шура, оставь свои гнусные инсинуации! Этот вздор ты со своими дружками на какой-нибудь маевке обсудишь.

III

Обещание, данное отцу, Петр держал. В карты в штабе не играл, хоть зачастую и был приглашен на офицерские вечеринки. Даже оказавшись снова в Москве, по злачным местам, которые ему показал Митя, не пошел.

Когда он ужинал в Яре, туда ввалилась громкая компания во главе с Распутиным. Знаменитого старца было невозможно не узнать. Даже те, кто видел только его фото в газетах, тут же поняли, кто перед ними – косоворотка, сапоги, волосы, расчесанные на прямой пробор и острый, пронизывающий взгляд. По столам посетителей пробежался шепот. Тут же все закрутилось пьяным калейдоскопом – вино, танцы, балалайки, цыгане. Старец уже едва стоял на ногах, когда начал похваляться любовными похождениями в Петербурге, сдабривая свои байки пикантными подробностями.

Женщин, которых упоминал в своей скабрезной речи Григорий Ефимович, Петя если и знал, то исключительно заочно, поэтому не мог понять, есть ли в рассказанных амурных победах хоть толика правды. Все выглядело пустым бахвальством перед спутниками и гостями заведения. Отчего-то сама мысль, что этот старый, неопрятный человек ведет интимную жизнь вызывала у Петра отвращение. К слову, несмотря на то, что его отец, Григорий Григорьевич, выглядел во сто крат лучше Распутина, был подтянут, элегантен и привлекателен, сына в свое время совершенно огорошило наличие у него любовницы и последующая женитьба. Пете казалось, что люди в таком почтенном возрасте должны уже больше думать о душе, а не за юбками бегать. Плотские утехи должны оставаться привилегией молодости, был уверен юный поручик. Впрочем, теперь, поближе познакомившись с мачехой, которая была полна шарма и очарования, Петя немного смягчился.

Однако вакханалия, устроенная старцем, действовала на молодого человека удручающе. Он поспешил закончить ужин и удалиться.

Петя избегал не только карточных игр. После визита к Григорию Григорьевичу он почти не бывал у братьев. Ему было неловко. Он считал, что Сергей презирал бы его не столько за карточный долг, сколько за то, что он просил деньги у отца. Поэтому день рождения сестры он тоже пропустил, оправдываясь отсутствием поручений, требующих поездок в Петроград. Он боялся, что Мариэтта может заговорить с ним о встрече в родительском доме, и тогда все бы выплыло наружу.

***

Григорий Григорьевич получил очередную оплеуху от судьбы – дочь не приняла его подарки ко дню рождения, которые он так старательно ей готовил. Теперь, понимая, что наладить с Мариэттой общение мирным путем не получится, он окончательно и бесповоротно решил судиться. Опросив всех своих друзей и родственников, он выбрал присяжного поверенного, которому доверил это дело. Тот сразу предупредил, что тяжба потребует много времени, сил и финансовых вливаний. Но Гришу этим было не напугать. Елисеев был настроен серьезно, как никогда.

Узнав в мае, что Глеб ушел на фронт, Григорий Григорьевич немного успокоился. Теперь, по крайней мере, можно было не ждать каких-то неприятностей с этой стороны. Несмотря на то, что ко всеобщему ликованию Италия вступила в войну на стороне Антанты, ситуация на фронте по-прежнему была тяжелой, поэтому вряд ли юный поручик мог вернуться раньше, чем через год. А за это время, думал Григорий, может случиться всякое. Ранние влюбленности хороши тем, что чаще всего проходят быстро и бесследно, как короткое питерское лето.

Через две недели Елисеева и Кобылина пригласили на Торгово-промышленный съезд в Петрограде. Гриша сомневался, стоит ли идти. Он был уверен, что собрание непременно будет носить политический флер, принимая во внимание личность организатора, которого Елисеев знал не понаслышке. Павел Павлович Рябушинский был внуком бывшего свекра Ольги Григорьевны, родной сестры Гриши, которого посадили за поджог мельницы конкурента. Григорий, возможно, был не совсем объективен по отношению к Рябушинскому, испытывая даже некоторую зависть, поскольку тому, в отличие от Гриши, удалось развестись со своей первой супругой и остаться с ней на короткой ноге, периодически поигрывая в бридж с ней и ее новыми мужьями. Никакой драмы, хоть дама была с характером и изначально нервишки Павлу Павловичу потрепала. Но вернемся к съезду, цель которого была благая, поэтому Елисеев с Кобылиным решили поучаствовать. Рябушинский предлагал организовать военно-промышленные комитеты, куда бы входили высшие офицеры и ключевые дельцы для совместных усилий по мобилизации промышленности, чтобы обеспечить армию недостающими ружьями и снарядами. Однако Григорий Григорьевич с Александром Михайловичем все же покинули съезд до его окончания из-за активной политической риторики.

– Почему любое благое дело необходимо превратить в оружие революционной борьбы? – сетовал Гриша.

– Хотя именно сейчас обществу следовало бы объединиться, – поддержал Александр Михайлович.

– Решили помочь армии – великолепно! Производство снарядов – замечательно! Зачем противопоставлять это правительству и Государю? Ведь он мог просто приказать все это сделать. Но царь позволяет промышленникам проявить свое благородство… Только, видимо, господам это невдомек…

– Главное, чтобы планы по снабжению фронта не остались болтовней, – подытожил Кобылин.

На крыльце они столкнулись с Родзянко. Он был встревожен и слишком бледен для своего тучного телосложения, подразумевающего румянец на всю щеку. Председатель Государственной Думы частично слышал разговор известных купцов, поэтому он обратился к ним, словно желая подтвердить свои предположения.

– Вы не находите, что призывы Рябушинского излишне революционны?

– Пожалуй, – ответил Григорий Григорьевич.

– Эти крайности только навредят делу. Боюсь, руководителям съезда может грозить арест, – Михаил Владимирович действительно выглядел испуганным.

– Сомневаюсь. Хотя, думаю, это было бы нелишним. К чему сейчас расколы? Фронту нужен крепкий и надежный тыл. Без всяких бунтов и революций! – ехидно поддел толстяка Елисеев.

Михаил Владимирович поджал губы.

– А Вы, Григорий Григорьевич, какой партии симпатизируете?

– Я, Михаил Владимирович, симпатизирую Государю-императору. В политике не разбираюсь, поэтому не участвую. Я, видите ли, уверен, что каждый должен быть профессионалом в своем деле. Не умеешь – не берись! А у нас сейчас, как я погляжу, все поголовно политики! – Гриша считал Родзянко недалеким интриганом и надеялся, что тот поймет его довольно грубый намек. Но толстяк не сообразил, что острые слова обращены к нему. Ходили слухи, что сам он был довольно высокого мнения о своих талантах и считал себя вторым человеком в государстве, что было смешно и слишком самонадеянно даже для такого напыщенного себялюбца.

– Да-да, – пробормотал он и пошел внутрь.

На следующее утро, открыв газеты, Елисеев прочел восторженные заметки о съезде, который называли дерзким вызовом отмирающим силам русской государственности. Гриша глубоко вздохнул, скомкал «Биржевые ведомости» и метким движением бросил в урну, попав с первого раза.

IV

Вскоре газеты запестрели историями о загулах Распутина. До этого пресса не позволяла себе открыто касаться друга царской семьи, и слухи ограничивались устной передачей по салонам и гостиным. Первыми отличились снова «Биржевые ведомости», хлестко высказавшись по теме и поставив вопрос ребром – доколе?

Ситуация в тылу становилась все напряжённее. Жители городов, раздосадованные постоянными поражениями русской армии, активно искали виновных – Распутина, императрицу, Николая II, всех немцев.

То в одном, то в другом городе стали вспыхивать немецкие погромы. В июне заполыхало в Москве. Магазины и лавки, принадлежащие немцам, были разгромлены. Толпа двинулась к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей была сестра императрицы, Елизавета Федоровна, которая еще недавно считалась любимицей москвичей. Люди моментально забыли все ее благодеяния, работу в госпитале во время русско-японской войны, ее страшную потерю и благородное прощение убийцы супруга. С налитыми кровью глазами они пытались прорваться в обитель, чтобы растерзать «германскую шпионку». На Красной площади демонстранты призывали свергнуть Государя, передать корону великому князю Николаю Николаевичу, императрицу сослать в монастырь, а Распутина повесить.

В Царском Селе были возмущены бездействием московских властей, которые позволили безобразиям случиться. Князь Феликс Феликсович Юсупов, супруг княгини Зинаиды Юсуповой, то ли не смог, то ли не захотел быстро пресечь беспорядки. В любом случае, с возложенной на него ответственностью он не справился, и был отстранен от должности главного начальника Московского военного округа.

– Ох, нажила себе императорская чета еще одного опасного врага, – поделился Елисеев с Кобылиным за обедом.

– Ты о ком? О князе? Брось! Он не слишком умен, чтобы представлять какую-то мало-мальски серьезную угрозу. Что он может сделать?

– О, я не о князе… Отнюдь. Я о княгине! Уж ей-то ни ума, ни дерзости, ни богатства не занимать. Вот увидишь, она найдет способ отомстить. Камня на камне не оставит.

– Любишь ты, Гриша, все драматизировать, – улыбнулся Александр Михайлович: – Мне казалось, ты ей благоволил раньше…

– Я до сих пор преданный поклонник ее красоты… Только слепой может остаться равнодушным к таким глазам! Но не хотел бы я оказаться в ряду ее врагов! Если б я кого-то и опасался, то не пустобрехов, типа Родзянки, а вот таких серых кардиналов, как Зинаида Николаевна!

***

Анти-германские беспорядки добрались и до Петрограда. Гулина супруга, урожденная Гаммер, не чувствовала себя в безопасности. Она подумывала забрать дочь и уехать в провинцию. Но сведения о погромах приходили уже и из глубинки.

Как-то вечером, когда Сергей возвращался домой из университета, он наткнулся на людей, которые крушили булочную. Было еще светло. Белые ночи не желали прикрывать бесчинства покровом темноты, однако погромщиков это нисколько не смущало. Хозяина-немца выволокли на улицу и жестоко избивали. Редкие зеваки наблюдали за происходящим издали. Некоторые из них, похоже, подумывали присоединиться к погрому. Но были и те, кто пытался разыскать городового или дворника на худой конец. Сергей, недолго думая, бросился на помощь бедняге. Несмотря на невысокий рост, он был вполне спортивным человеком и, хотя практически не дрался в детстве, веря, что любой конфликт можно решить словами, одно время он увлекался английским боксом. Серж пытался постичь этот вид боевого искусства не для овладения навыками нападения или защиты, а чтобы понять, как правильно принимать удары. И в переносном смысле в том числе. Знал бы он, как все это ему скоро пригодится. Молодой человек не мог стоять в стороне и просто увещевать распоясавшихся молодчиков. Он нанес несколько точных ударов, но его все же повалили навзничь. Сергей почувствовал удары ног о свои ребра. От боли искры сыпались из глаз. Вдруг откуда ни возьмись на бандитов с диким, устрашающим воплем набросился Шура. Хулиганы уже подустали и не были готовы к отражению новой атаки. К тому же, в конце концов, послышался свисток полицейского. Банда бросилась наутек.

Шура поднял Сергея с земли. Тот, превозмогая боль, отказался от вызова кареты скорой помощи, предложенной подоспевшим полицейским, и братья поковыляли домой.

– Шурка, ну и горазд ты орать! – вдруг сквозь стон рассмеялся Сережа: – Ребра у меня заживут, а вот барабанные перепонки – навряд ли!

– Ничего не понимаешь, это была психологическая атака! Видел, как они драпали? – Саша обрадовался, что брат в состоянии шутить. Значит, жить будет.

Недалеко от дома братья сели на лавочку, перевести дух. Удивительно, но при такой драке одежда практически не пострадала. Вот оно – качество! Пока старший брат пытался разогнуться и выровнять дыхание, Шура чистил его портфель.

– Знаешь, если б Николашка был умнее, он бы сослал свою немку с сестрицей в монастырь, а Распутина вздернул бы на виселице. Тогда его было бы сложнее сбросить…

– Шур, ну ты правда думаешь, что она – шпионка?

– Какая разница. Народ так думает.

– Что ж, народ вон и лавки громит… Веру Гулину вместе с царицей сошлем? Она же тоже немка, – Сергей почти перестал стонать.

– Да ты что? Верочка здесь не при чем! И муж ее на войне каждый день под пулями ходит!

– Так для Николая его Аликс, такая же Верочка… Понимаешь?

– И пусть! Больше поводов его свергнуть! – бубнил Саша.

– Шур, давай дома про наше приключение ничего не скажем. А то Верочка и так переживает… Не будем подливать масла в огонь! Моей вообще нервничать нельзя, еще родит раньше времени. А если Манефа, не дай Бог, узнает, так она этих бандитов из-под земли достанет, и тогда они пожалеют, что не к германцам в плен попали!

– Согласен, – захохотал Шура.

V

Все кровавые жертвы, принесенные погромщиками, никакого впечатления на Богов войны не возымели. В июле немцы взяли Варшаву. Дума потребовала начать расследование против военного министра Сухомлинова. Депутаты желали знать – он просто коррупционер или такой же шпион, как его друг полковник Мясоедов. Однако вполне ожидаемым выступлением против Сухомлинова они не ограничились, а замахнулись даже на императорскую семью, подняв вопрос об отставке великого князя Сергея Михайловича.

Митя, хоть и не был членом монаршей семьи, тоже переживал не лучшие времена. Последние месяцы были настолько неудачны, что он больше не мог содержать огромный дом. Ему пришлось продать свой особняк и переехать в более скромное жилье. Прислугу рассчитали, а Глаша начала вспоминать навыки домохозяйства, приобретенные в школе рукоделия.

Глафира не роптала, смиренно принимая все испытания, ни разу не проронив ни слова укора. Но Митя все равно чувствовал вину, и это страшно бесило его. Что же получается, она такая идеальная и благочестивая, а он – подонок и пьяница? Как назло, история с метательными аппаратами буксовала. Это тоже добавляло раздражения. Но самым ядовитым червем, прогрызающим дыры в сердце Мити, была ревность.

Глаше теперь приходилось самой ходить в лавки и на рынки за продуктами. Митя не мог не замечать, как на нее смотрят мужчины на улице. До сих пор он помнил слова тетки о том, что Тата не его дочь.

Как-то Митя вернулся домой в изрядном подпитии. Глаши не было. Он увидел в окно, как она подходит к дому, а ее тяжелую корзину с продуктами несет молочник из соседней лавки – молодой, крепкий парень. Митя почувствовал, как гнев разливается по его венам.

Как только Глаша зашла в прихожую, ее встретила сильнейшая оплеуха от мужа. Женщина настолько растерялась, что даже не закричала.

– Потаскуха! – крикнул ей в лицо Митя, забрызгав слюной, которой можно было дезинфицировать, настолько разило алкоголем. Он ударил жену второй раз.

Глафира упала. Она прижала руку к горящей щеке и заплакала.

– Думаешь, я не знаю? Не догадываюсь? – на мужчину было страшно смотреть. Лицо было перекошено от злости.

Глаша горько рыдала. Она решила, что Митя узнал про ночь с графом и бьет ее за это.

– Прости, – заикаясь от всхлипываний, проговорила она. Было очевидно, что она чувствует себя виноватой.

Митя жаждал крови. Его гнев рвался наружу, но жена уже лежала поверженная на полу, и он побоялся, что не сможет остановиться. Никогда раньше его так не захлестывали эмоции. Тогда ревнивец стал крушить мебель и все, то попадалось ему под руки. Разгромив прихожую и часть комнаты, Митя направился к выходу.

Глаша рыдала на том же месте. Когда женщина увидела, что муж уходит, она в панике схватила его за штанину и попыталась удержать.

– Не оставляй меня! – рыдала она: – Я люблю только тебя!

Митя вырвался и выскочил из дома. В его голове пульсом стучали ее слова. Никогда раньше он не видел от нее такого открытого проявления чувств и пылкого признания в любви.

Ревнивец посидел в трактире, выпил несколько рюмок. Но водка уже не лезла, а вот супруга не шла у него из головы. Он испытывал невероятное желание быть с ней, сам удивляясь такому приливу страсти после безумного скандала.

Митя поспешил домой. Там он схватил заплаканную жену и отвел в спальню. Супруга поразила его. Даже в их первую брачную ночь она не была столь чувственной и безудержной. А Митю в глубине души терзали сомнения – боится потерять или заглаживает вину? За что конкретно она так самозабвенно просит прощения?

Утром Митя проснулся с мерзким похмельным привкусом во рту, страшной головной болью и каким-то странным ощущением, которое посетило его впервые – ему было противно смотреть на Глафиру.

VI

Удивительно цинично устроена жизнь. Где-то идет война, гибнут солдаты, а жизнь в тылу не останавливается. Люди любят и ненавидят, женятся и разводятся, рожают детей и умирают. Человек поражает своим умением приспосабливаться даже к самым чудовищным обстоятельствам.

Как и миллионы других европейцев, Елисеевы продолжали жить своей жизнью.

После окончания университета Николай стал работать помощником присяжного поверенного. Новые семья и работа занимали почти все его время, заметно сократив визиты к братьям.

После ухода Глеба на войну, Мариэтта затихла. Братья выдохнули. Более не было эксцентричных выходок и скандалов. Девочка преданно ждала своего героя, регулярно получая письма с фронта и исправно отвечая на них.

Сергею в любом случае некогда было бы нянчиться с домочадцами. Он выдержал испытание на степень магистра японской словесности при Петроградском университете. Кроме того, они с Верочкой ждали первенца и были поглощены последними приготовлениями.

Шура, как всегда, находился в состоянии постоянного протеста и исправно посещал различные разгоняемые собрания. На одном из митингов он увидел девушку, которая поразила его воображение. Она смело выступала, призывая к решительным действиям по свержению самодержавия:

– Долой грабительскую войну! Долой кровавый царский режим! Да здравствует революция! Берите в руки оружие, конфискуйте помещичьи земли и фабрики! Да здравствует демократическая республика!

Ораторша была наэлектризована, как шаровая молния. Если б перед ней сейчас предстал какой-нибудь помещик или промышленник, она бы прожгла его насквозь одним только взглядом. Шура раньше не встречал таких девиц. Барышни, окружающие его, были скромными, милыми, стеснительными, опускающими глаза от смущения. Приглашение сестрой в дом кавалера без соблюдения всех церемоний считалось верхом авантюризма и своенравия. А тут была самая настоящая амазонка! Что особенно нравилось Шуре, в революционерке полностью отсутствовала визгливая истеричность, характерная многим суфражисткам. Ей совершенно чуждо было кокетство. Взгляд ее был суровым, но открытым и честным. Она искренне верила в то, что говорила. Саша был покорен.

Девушка закончила речь и слезла с самодельной трибуны, быстро собранной из нескольких ящиков. Неожиданно глаза Шуры и русской богини-воительницы встретились. Молодой человек не выдержал ее долгий, прямой взгляд и отвел глаза. Такое было с ним впервые.

Вдруг раздались свистки жандармов. Собравшиеся бросились врассыпную. Девушка, пробегая мимо Саши, схватила его за руку и потащила за собой.

Скрывшись в подворотне, они пробежали несколько улиц и, наконец, оторвавшись от преследователей, остановились отдышаться. За все время молодые люди не проронили ни слова. Шура судорожно подыскивал слова, но боялся ляпнуть что-то не то. Выкурив сигарету и внимательно разглядев Сашу, девушка снова взяла его за руку и повела в дом. Они поднялись на второй этаж и, пройдя через несколько помещений, оказались в крошечной коморке, в которой, похоже, Петроградская Афина и проживала.

Без всяких разговоров, девушка начала раздеваться. Шура остолбенел. Он не мог поверить такому счастью и боялся пошевелиться. Совершенно не стесняясь наготы, она легла на кровать, без всякого жеманства демонстрируя упругий молодой стан. Саша никогда раньше не видел такой золотисто-смуглой кожи.

– Чего застыл, как истукан?

Шура спешно разделся и лег рядом.

Когда все закончилось, Саша хотел обнять и поцеловать девушку, но она одарила его таким взглядом, что, если б он мог воспламениться в буквальном смысле слова, от него осталась бы только кучка пепла.

– Только без этой мещанской пошлости! Не надо придавать слишком большого значения инстинктам, – довольно холодно заявила девушка.

Шура понял, что пора убираться. Еще несколько минут назад он был на седьмом небе от счастья, а теперь он рухнул прямиком в преисподнюю. Такого фиаско в его жизни еще не случалось.

– Зоя, – представилась девушка, когда он уже выходил в дверь.

– Александр!

– Приходи завтра к семи.

Они стали встречаться почти каждый день. По большому счету, сценарий всегда был один. Зоя выступала на митингах, а потом они шли к ней. Через некоторое время молодой человек стал задаваться вопросом, который обычно скорее интересует женщин – кто они друг другу? Сам он в первый же день потерял голову, но что Зоя чувствовала к нему, он не понимал. Однако спросить девушку он боялся, не понимая, какой может быть реакция. Пока он был готов быть при ней кем угодно.

VII

1-го августа у Сергея и Верочки родился чудесный малыш, которого нарекли Никитой. Дом на Песочной набережной погрузился в приятные хлопоты. Давно уже здесь не было так солнечно. Только Григорию Григорьевичу о рождении внука не сообщили. Сергей строго настрого запретил это делать. В отличие от отца, дядя Александр Григорьевич и его супруга Елена Ивановна были дорогими гостями. Старики давно уже не нянчились с грудными детьми и с удовольствием приходили полюбоваться на беззубую улыбку Сережиного сына, способную растопить любое сердце.

Петя узнал о рождении племянника, будучи в штабе. В этот раз он действительно не мог отлучиться. В последнее время что-то происходило за кулисами, витало в воздухе, сквозило в выражении лиц офицеров высоких чинов, но было настолько призрачно и эфемерно, что младшему офицерскому составу невозможно было поймать суть происходящего. Однако это что-то загрузило Петю работой. Его бесконечно гоняли с посланиями на фронт и обратно.

Война, в конце концов, прекратила скрывать свою страшную сущность от младшего сына Елисеева. В своих поездках на линию фронта он попадал под обстрелы вражеской артиллерии, видел искалеченных и убитых солдат. Люди, которые вот еще лихо скакали рядом с ним, пришпоривая коней, вдруг падали наземь замертво. Самым большим кошмаром для него были раненые с оторванными конечностями или развороченными животами, корчащиеся в предсмертных муках. Петя физически страдал от невозможности им помочь. Ему посчастливилось не встретить жертв химических атак, словно судьба все же берегла его психическое здоровье. После вылазок на фронт, Петю мучали кошмары. До войны он не был ни глубоко верующим человеком, ни атеистом. Сказывалось противоречивое влияние отца и братьев. Теперь он стал обращаться к Богу, стал молиться и просить о быстрой и достойной смерти, если суждено погибнуть.

Назревавший в командовании армии гнойник лопнул в конце августа. Государь освободил великого князя Николая Николаевича от обязанностей главнокомандующего, отправив его наместником на Кавказ. Император принял командование на себя и выехал в ставку в Могилев. Несмотря на то, что многие посчитали это признаком личного мужества Николая II, высшие военные чины не проявили энтузиазма по этому поводу. Тут же зашептали о мести Распутина, у которого были натянутые отношения с великим князем, о влиянии на супруга Александры Федоровны и о низкой ревности царя к Николаю Николаевичу, которого любила и уважала армия. Это решение императора оказалось шоком для многих. Ждали чего угодно, но не такого поворота.

Петя растерялся. Он не мог понять, на чьей он стороне. Юноша вырос с братьями и привык к постоянной критике царя и правительства. В штабе он также был окружен командирами, которые не слишком скрывали своего презрения к безвольному, как им казалось, монарху, пляшущему под дудку немецкой шпионки и Распутина. С другой стороны, Петя не понимал восхищения в армии великим князем. Очевидно, что тот не был гениальным полководцем. Если б это были исключительно суждения отца, Петя с негодованием отверг бы их. Но он получал ежедневное подтверждение тому на фронте. Он все видел своими глазами. Не похоже, что стратегией Николая Николаевича было заманить неприятеля в тыл Российской Империи, где потом нанести сокрушительный удар. Он явно не был Барклаем де Толли. Нет, хаотичные отступления армии скорее напоминали полное отсутствие какой-либо разумной стратегии. Молодому человеку казалось странным, что офицеры были словно ослеплены обаянием великого князя, который преподносил себя сильной личностью, и не желали признавать очевидных фактов. Тем не менее, Петя стеснялся озвучить свои сомнения и старался помалкивать на данную тему, чтобы не слыть белой вороной. Для себя самого юноша нашел вполне рациональное объяснение – он просто многого не знает в силу молодости и низкого чина. Он решил, что прежде чем он окончательно придет к какому-то заключению, понаблюдает, как ситуация будет развиваться.

VIII

По улицам Петрограда элегантно вальсировала метель, а в столичных гостиных только и говорили, что о возможной помолвке великого князя Бориса Владимировича и царевны Ольги. Это было самой обсуждаемой темой и на суаре у Степана Петровича.

– Что скажешь, Гриша, отдаст государь свою дочь за Бориса Владимировича? – полюбопытствовал хозяин у Елисеева, заранее предполагая, каков будет ответ.

Мужчины сбежали от дамской трескотни в кабинет Степана, выкурить по сигаре и посплетничать без купюр. Как известно, сильный пол имеет определенную слабость к обсуждению слухов и перемыванию костей, прикрывая это интересами государственного масштаба.

– Кто же пожелает своей дочери в мужья хлыща и гуляку? Не о таком зяте, полагаю, мечтает император. Однако…, – Григорий Григорьевич многозначительно замолчал.

– Изволь объясниться, что ты имеешь в виду, – Кобылин обожал рассуждения Григория, главное было его как следует раззадорить: – Однако свадьбе быть?

– Я думаю, государь поступит, как хороший отец и брака этого не допустит… Смущает лишь одно – верное ли это решение с точки зрения империи?

– Помилуй, Гриша, – снова вступил Степан: – Борис же третий в очереди на престол после Алексея и Михаила. Или четвертый? Кирилл, по моему разумению, не в счет, он женат на кузине, к тому же разведенной. Брак с Ольгой упрочил бы позиции Бориса, да только разве же это хорошо для России? Страшно подумать о таком недалеком и блудливом императоре!

– Позвольте, а Владимировичи вообще имеют право на престол? Разве их мать приняла православие? – вдруг осенило Александра Михайловича.

– Ты безнадежно отстал от жизни, Саша! – со смехом упрекнул друга Елисеев: – она сделала это давно, если мне не изменяет память, еще перед смертью супруга. Уверен, престолонаследие сыграло в этом немаловажную роль. А это значит, что Борис все равно третий или четвертый, независимо от того, женат он на Ольге или нет.

– Позволь, и какой же тогда смысл портить княжне жизнь, если он в любом случае остается при своем? – допытывался Кобылин.

– Дабы не расширять круг врагов императорской четы, – Гриша чувствовал, как над государем сгущаются тучи: – Давай посчитаем – Юсуповы, великий князь Николай Николаевич, теперь в этот список смело добавим великую княгиню Марию Павловну. Она явно оскорбится, если сына отвергнут. Ее самолюбие уже задето из-за истории с браком Кирилла, а теперь еще это унижение.

– Да уж, не хотел бы я испытать на себе гнев этой женщины. А всех трех семейств, Боже упаси! – Степан раньше не задумывался о такой постановке вопроса и, хотя все это казалось более сюжетом из романа Дюма, чем реальной ситуацией, ему стало не по себе.

– По-твоему, государю следовало бы принять предложение Бориса, в таком случае? – не унимался Кобылин.

– Не знаю, – поморщился Григорий: – Мне неприятна сама эта мысль, но… Возможно, от него можно каким-то образом откупиться… Уверен, государь примет верное решение. В любом случае они все его подданные и должны смириться.

Гриша свернул тему. Он осекся, подумав, что в виду сложившийся ситуации в собственной семье не может раздавать советы по поводу детей. Разве сам он преуспел в этом? Он вдруг поймал себя на мысли, что начинает уподобляться тем заносчивым соотечественникам, которые с высокомерием невежд рассуждали, как правильнее управлять страной, вести себя на мировой политической арене и командовать армией. Упиваясь красноречием, они критиковали царя, хотя факты говорили за себя. До войны Российская Империя развивалась семимильными шагами, что было заслугой Николая II и Столыпина, назначенного императором в правительство. Елисеев искренне верил, что государь постепенно сможет наладить дела и на фронте. Особенно если подданные прекратят сомневаться в любом его шаге и поймут, что свой деликатностью и мягким отношением он оказывает им огромное доверие. При всем этом Григорий в глубине души сомневался, что люди готовы к такому правлению. Воспоминания об убийстве Александра II были свежи, словно это случилось не десятки лет назад, а вчера. Свобода предполагает внутреннюю ответственность. К сожалению, даже государственная дума и члены императорской семьи не демонстрировали требуемого самосознания и, хоть и прикрывались высокопарными речами о благе отечества, радели прежде всего о своих частных интересах, толкая страну к гибели. К слову, Александр III, который держал в строгости прежде всего большую семью Романовых, мог привести многочисленных родственников в чувство и заставить действовать на благо Родины. За что и был уважаем. Однако Александр III почил, и многие его племянники совершенно распустились.

Великий князь Борис Владимирович словно ставил своей целью оправдать все данные ему нелестные эпитеты. Исполняющий должность походного атамана всех казачьих войск продолжал загулы и соблазнения юных красавиц. Война не была ему помехой. Он затих лишь ненадолго, пока решался вопрос с помолвкой на дочери императора. Как только его отвергли, кутежи возобновились. Будто компенсируя отказ, Николай II в апреле пожаловал ему пернач – эмблему атаманской власти. Благодарность Бориса не заставила себя долго ждать. Через пару месяцев, ужиная в присутствии английских военных, пьяный князь настолько резко и оскорбительно раскритиковал союзников, что британский посол выступил с официальным протестом. Государь был крайне недоволен. Борису пришлось приносить извинения.

IX

В мае на юго-западном фронте начался Брусиловский прорыв, который ознаменовал начало перелома в ходе войны. Несмотря на то, что не все задачи операции были выполнены, австрийская армия уже никогда больше не оправится от нанесенного удара. Русские войска смогли сдвинуть линию фронта на десятки километров и спасти итальянцев от разгрома. После постоянных поражений и позиционной войны на протяжении многих месяцев, это наступление могло снова вселить надежду на возможную победу. Однако в стране было слишком много заинтересованных не допустить положительных оценок операции. Это могло сказаться на изменении настроения и ослабить недовольство царским правительством. Безусловно, критика во многом была заслужена. Западный фронт так и не выполнил свои задачи. Кроме того, Брусилов, словно гончая, почуявшая след, шел к цели, принося в жертву множество солдат и офицеров, не прислушиваясь к рекомендациям из Ставки. В итоге, после жесткого приказа остановиться он сам же остался недоволен результатами широкомасштабной атаки. Зато союзники, положение которых в битве на Сомме заметно облегчилось, не скупились на похвалы. Разве можно представить, чтобы англичане или французы когда-нибудь настолько принижали свои собственные достижения и стыдились успехов?

Петра часто посылали во главе группы сопровождать фельдъегерей с важными донесениями. В тот день документы вез гонец средних лет по фамилии Аркадиев, лицо которого было все в рытвинах после оспы, а губы обветрены, словно он не пил несколько дней. Уже почти подъехав к месту назначения, группа попала под обстрел вражеского разъезда. Стреляли прицельно по фельдъегерю. Петя пытался прикрыть гонца собой, загородив со стороны огня. Они скакали ноздря в ноздрю. Аркадиев крикнул молоденькому поручику, чтобы тот отъехал и не рисковал. Но Петр упорно продолжал держаться рядом. У него была задача обеспечить доставку донесения, и он собирался ее выполнить во что бы то ни стало. Они неслись на огромной скорости, и свист пуль не казался таким устрашающим, как будто пули не могли догнать лихого скакуна. Петя больше переживал, чтоб лошадь не подвела – не споткнулась, не понесла.

Они почти преодолели обстреливаемый участок, когда перед конем Елисеева взорвался снаряд. Лишь одна мысль успела пронестись в Петиной голове – это конец. Лошадь взвилась на дыбы и упала вместе с всадником.

Фельдъегерь, не останавливаясь, ускакал прочь в сопровождении двух солдат из группы.

X

Григорий Григорьевич шел по барачной больнице. Вдруг ему послышалось, что из одной из палат позвали: «Отец!». Он почувствовал приступ паники, расслышав в голосе какие-то родные нотки. Неужели Гуля? Или Петя? Младший сын хоть и был при штабе, но давно не появлялся. Объятый тревогой Гриша поспешил в палату. На каждой кровати лежал стонущий раненый. Елисеев пытался рассмотреть их лица. Но это было невозможно из-за кровавых ран или повязок через всю голову. Стоны сливались в общий гул. По Гришиной спине пробежал холодок. Где все сестры милосердия?

– Сестра! – позвал он: – Кто-нибудь!

Словно услышав его призыв, дверь в палату скрипнула, и в проеме появилась сестра, но не сестра милосердия, а покойная сестра Григория. По обычаю, Елизавета была в ажурном белом платье и фате. Но в этот раз на ней еще был передник и косынка сестры милосердия.

Гриша остолбенел от ужаса. Покойница приближалась, а он не мог двинуться. Елисеев хотел закричать, но не мог произнести ни звука. Ему уже слышался запах гниющей плоти. Сестра протянула к нему руку и почти коснулась.

– Гриша, – нежно позвала она.

Наконец, у Григория прорезался голос, и он закричал во всю мощь своих легких.

Елисеев вскрикнул и проснулся. Перед ним склонилась Вера Федоровна.

– Гриша, проснись! Ты кричал. Опять кошмар?

– Да… боюсь, что-то с Гулей или Петей…

– Это просто сон.

– Нет, не у меня.

***

Вечером за обедом Шура рассказывал популярный в то время анекдот.

– Царские придворные заметили, что наследник престола чуть не каждый день в слезах. Спрашивают его: «Что случилось, Ваше императорское Высочество? Почему вы так часто плачете?» – «Да как же иначе, – отвечает царевич. – Судите сами: когда русских на фронте бьют, папенька плачет, и я вместе с ним. Когда бьют немцев, матушка плачет, и я с нею».

В последнее время Саша летал от счастья. Он чувствовал, что его пролетарская валькирия тоже к нему неравнодушна. Они проводили вместе все больше времени. Зоя стала доверять ему написание лозунгов и речей для выступлений на стачках и забастовках. А это было для нее важнее, чем физическая близость. Абы кого к слоганам, поднимающим пролетарские массы на борьбу, она бы не допустила.

Шура был настолько упоен своей влюбленностью и революционным пылом, что не заметил, что домашние анекдот не оценили. Он будто забыл, что Гулина супруга тоже была немкой. Вера лишь покачала головой. Она не любила скандалы, всегда обходила острые углы.

– А почему матушка плачет, когда немцев бьют? – удивилась маленькая Тася.

– По-твоему, это забавно? – в отличие от жены брата Мариэтта не отличалась тихим и покладистым нравом.

– А что? Что не так? – искренне недоумевал Шура: – Она же немка! Там воюют ее родственники! Разве нет?

– Довольно, Шура! Ты забываешься! Что бы сказал Гуля? – вступил Сережа.

– Ух, охальник! – Манефа забрала грязную тарелку у Саши, сурово нахмурившись. Гуля с Сережей были ее безусловными любимцами и всякий, кто осмеливался отнестись к ним без должного уважения, был ею немедленно предан личной анафеме.

– Вы совершенно не поняли смысла! При чем здесь Гуля? Там же царицу-шпионку высмеивают, – возмутился Шура: – Больше ничего вам рассказывать не стану! Вот уж не думал, что в родном доме встречу такой пиетет перед узурпаторами!

Шура встал из-за стола и ушел к себе в комнату. Он метался из угла в угол, пытался успокоиться, но не знал, как справиться с эмоциями. Ему было страшно обидно. Так обидно, что слезы наворачивались на глаза, и в горле стоял горький комок. Он ведь только хотел поднять всем настроение. А они? Саша решил, что нужно уходить из дома, где его не понимают и не поддерживают его классовую борьбу. Он собрал вещи и решительно направился к выходу.

– Шура, ты куда? – поинтересовалась Верочка Эйхе, которая только вышла в гостиную, уложив Никиту.

Ответом ей была громко хлопнувшая дверь в прихожей.

– Оставь его! Пусть проветрится! – Сергей тоже был зол на брата. Тот становился совершенно неуправляемым.

– Напрасно ты так, Сереж. Не нужно из-за меня… Он совсем еще ребенок. Я уверена, он действительно не понял… – вступилась Гулина жена.

В комнате заплакал Никита, которого разбудил резкий звук. Вера устало вздохнула и было пошла в комнату.

– От нечестивец! – возмутилась Манефа: – напужал дитя!

– Ты поешь, Вера. Я сам его укачаю, – Сереже нужно было готовиться к завтрашнему докладу, но он не мог со спокойным сердцем смотреть на уставшую жену. Кроме того, после ссоры ему не удалось бы сосредоточиться. Ничто не помогало так находить внутреннюю гармонию, как время, проведенное с сыном.

Шура, как побитый уличный щенок, появился на пороге Зои. Он был готов к тому, что строгая подруга его выставит за нарушение режима посещения. Но любимая поразила Сашу в очередной раз. Она приняла его спокойно, не удивляясь, словно ждала.

XI

Петя с трудом открыл глаза. Картинка расплывалась. Ему потребовалось некоторое время, чтобы сфокусироваться. Стоял резкий запах спирта и лекарств. Наконец, он понял, что находится в больничном бараке. На секунду встревожила мысль – у своих или в плену? Услышав чертыханья раненого на соседней койке, от сердца отлегло – свои. Петя быстро пощупал руками ноги. Все конечности были на месте. И живот тоже был цел. Просто счастье какое-то! Как же повезло!

Трещала голова и тошнило, как будто он кутил накануне без меры. К тому же Петя не мог вспомнить, что с ним случилось, и как он оказался в госпитале. Постепенно кусочками мозаики стали всплывать воспоминания – фельдъегерь с бледными обветренными губами, обстрел, взрыв снаряда.

Вдруг в коридоре он услышал знакомый голос.

– Гуля! – Петя резко вскочил и тут же сел на кровать. Сильно кружилась голова, и ноги не держали из-за жуткой слабости.

В палату быстрым шагом зашел брат.

– Очнулся! – Гуля просиял, обнял брата и сразу же уложил его в кровать: – Не вставай! Тебе нельзя!

– Сколько я был без сознания?

– Часа три, если верить твоим кавалеристам. Как голова?

– Сносно.

– Береги ее, Петр! Ушибы мозга опасны не только тем, у кого ума палата. Геройствуй осторожнее в следующий раз! – теперь Гуля шутил и светился от счастья, хотя еще полчаса назад он был мрачнее тучи. Петя довольно долго был в забытьи. Это могло закончиться сопором или комой. К счастью, юный поручик пришел в себя.

– Долго мне валяться здесь?

– Две недели строго постельного режима.

– Ты смеешься? На мне ни одной царапины!

– Это не обсуждается! Если не хочешь серьезных последствий, даже не думай меня ослушаться!

Гуля проверил реакцию Петиных зрачков на свет и рефлекс Бобинского, проведя карандашом по стопе брата. Результатами врач остался доволен.

В палату зашла сестра милосердия. Последний луч золотого, закатного солнца играл в ее огненно-рыжих волосах. Увидев Татьяну, все офицеры в палате, которые были в сознании, взбодрились и приосанились. Палата наполнилась мужскими басами, которые наперебой пытались привлечь внимание девушки. Петя, которому в этот момент брат щекотал стопу карандашом, проверяя рефлексы, залился краской.

– Григорий Григорьевич, Вас ждут в операционной. Гангрена, – колокольчиком прозвенел голос медсестры, подчеркивая полное несоответствие звука и смысла сообщения.

Когда Гуля с девушкой вышли из палаты, Петя подумал, что можно и полежать две недели в этом госпитале, если уж брат так настаивает. Теперь эта идея не казалась ему такой уж тоскливой. Затем он отчего-то подумал, что такую красавицу непременно признали бы ведьмой и сожгли в средневековой Европе. К счастью, в России привлекательных девиц не истребляли.

Вечером навестить героя прибыл Аркадиев. Он не рассыпался в банальностях, не благодарил за то, что Петя буквально закрыл его своей грудью. Без слов было очевидно, что поступок молодого человека произвел на него впечатление. Хорошо, что он не пел дифирамбы поступку Елисеева, молодой офицер итак был смущен. Сам он считал, что так поступил бы каждый. Фельдъегерь предложил Пете найти время вместе развлечься, когда тот выздоровеет. Он был вхож в высшие круги и бывал даже на приемах у Кшесинской. Странно, но глядя на Аркадиева, Пете постоянно хотелось облизнуть свои губы, убедиться, что они не обветрены, как у нового друга.

XII

Петру становилось лучше. Его деятельной натуре было тяжело лежать на месте. Через неделю, когда голова больше не кружилась, его вылавливали то тут, то там. В офицерской палате, он стал настоящей душой компании, поддерживая боевой дух раненых – играл на гитаре, пел, сыпал анекдотами. Его романсы прибегали послушать сестры милосердия, включая рыжеволосую богиню красного креста.

Неприступная Татьяна тоже попала под его обаяние. Петру позволялось провожать ее от палатки к палатке, помогать носить ведра и развешивать вместе с ней белье. Возможно, родство с молодым врачом, которого все в госпитале боготворили, тоже сыграло не последнюю роль. Гуля только качал головой. Брат был глух к его нравоучениям. С другой стороны, когда еще влюбляться, если не в Петином возрасте? Жизнь берет свое, а война заставляет все чувствовать острее, ведь завтра для тебя может не настать.

Перед выпиской Петя рано утром убежал из палаты и вернулся с охапкой полевых цветов.

– Вы не сочтете дерзостью, если я попрошу разрешения писать Вам? – вручая Тане букет, Петр был настроен решительно, но все же залился румянцем во всю щеку.

– Разве я могу Вам запретить? Вы вольны писать, кому вздумается, – девушка не могла сразу согласиться, даже если молодой человек и был ей приятен. Татьяна свою честь блюла и не могла допустить, чтобы ее сочли слишком доступной. Ухажёров в госпитале было хоть отбавляй, тем сложнее девушкам было не потерять доброе имя и репутацию.

– А Вы… Вы будете отвечать на мои письма?

Татьяна улыбнулась, но промолчала.

– Если Вы не будете мне писать, я снова совершу героический поступок и получу ранение, чтобы попасть сюда. Неужели Вам совершенно не жаль мою голову? В следующий раз травма может быть серьезнее!

– Прекратите! Вы несносны!

– Пообещайте, что будете мне писать! Тогда я буду беречь себя ради встречи с Вами за пределами госпиталя!

– Вы – шантажист!

– Чего не сделаешь ради любви! Заверяю Вас, у меня самые серьезные намерения.

Девушка рассмеялась.

– Вам бы с дивертисментами выступать!

– Прошу Вас! Не разбивайте мне сердце!

– Хорошо. Я постараюсь, если будет время… Вы же видите, как мы здесь заняты.

За время пребывания в госпитале у Пети была возможность увидеть, как самоотверженно работали врачи и медсестры. Как в полевых условиях с весьма ограниченными возможностями они пытались спасти каждого раненого, едва держась на ногах от усталости.

Увидел Петя и кое-что еще. В штабе он был окружен офицерами высших чинов, которые пренебрежительно считали Николая бесталанным правителем, подкаблучником, исполняющим любые капризы своей полоумной жены-немки. Было ощущение, что это мнение всей армии, поскольку преподносилось, как понимание нужд и чаяний народа, который, мол, царя и его приспешников терпеть более не может. Однако здесь Петя увидел простых солдат, умирающих с именем Государя на устах. Особенно его поразил один парень из старообрядцев, который перед смертью просил: «Передайте мамаше, как отрадно умирать за Царя и Отечество!».

Выписывая брата из госпиталя, Гуля крепко его обнял и передал письма братьям и супруге. Теперь молодому человеку нужно было решиться при оказии навестить дом на Песочной. Он ведь еще ни разу там не был после встречи с отцом и даже не видел племянника. Пока там жила сестра, Петя побаивался появляться в доме. Мариэтта так и не вернулась к отцу, на что он втайне надеялся. Братья писали, что она поутихла и преданно ждала Глеба, который, по некоторым сведениям храбро сражался и получил несколько наград.

Петру в голову пришла замечательная, как ему показалось, мысль – можно передать письма через Митю, которого он не видел с того самого ужина в Москве. К большому изумлению Петр узнал, что в своем шикарном доме родственник более не проживает. Несмотря на все сложности, найти Митю не составило труда. Петя знал несколько злачных мест, где он мог играть в карты, и в одном из них действительно застал его.

Окунувшись в атмосферу азарта, молодому человеку стоило больших усилий сдержать себя и не поддаться желанию сыграть хотя бы партию. Но он помнил о слове, данном отцу, и выстоял, не поддавшись искушению.

Митя, как всегда, был очень рад видеть юношу. Он с неподдельным интересом выслушал рассказ о службе, о госпитале, о Гуле.

– А как продвигаются дела с метательными аппаратами? – Петю разбирало любопытство: – Сейчас снабжение армии стало значительно лучше, но я пока не встречал таких орудий.

Митя закрыл лицо руками.

– Ты что же, ничего не слышал?

– Нет, а что произошло?

– Братолюбов, тот самый горе-изобретатель, оказался пройдохой и мерзавцем! Одурачил всех, включая госпожу Брасову, которая помогла ему убедить великого князя. Михаил Александрович в свою очередь уговорил Государя дать этому аферисту рескрипт на получение нескольких миллионов на осуществление изобретения. Когда проба аппаратов с треском провалилась, кинулись, а он уже около двух миллионов в банке получил… Все это произошло еще в прошлом декабре. Чудо, что мое имя нигде не всплыло! Громкое было дело. Удивлен, что ты не слышал. Я ведь и сам в эту авантюру вложился, столько потерял… Теперь уж не вернуть… Я практически разорен!

– Как же допустили, что он до великого князя и царя аж добрался…

– Да кто ж мог подумать, что такая невообразимая наглость! И меня мое чутье подвело. Твой отец никогда бы в такой просак не попал!

– Пожалуй. Он неплохо разбирается в людях.

– Прислушивайся к нему, Петя. Если б я следовал его советам, у меня, вероятно, была бы другая… более спокойная и гармоничная жизнь, – Митя вздохнул так, что Петя почувствовал всю его тоску и глубину разочарования.

Петя ничего не знал про Глафиру и что происходит в Митиной семье, поэтому он решил, что его комментарий касается исключительно финансовой стороны вопроса. Мужчина не стал делиться с юношей всеми личными проблемами, главной из которых была умершая любовь к жене. Сильно потрепанный, разочарованный в жизни, пьющий без меры Митя не вызвал у Петра уверенности, что ему можно доверить доставку Гулиных писем – непременно забудет или потеряет. Поручику стало стыдно за свою детскую трусость, и он решил, что явится к братьям сам, а там – будь что будет.

Его страхи были напрасны. Все прошло гладко. Мариэтта не вспомнила про его визит к отцу. Сергей был рад видеть его живым и здоровым. А Гулина супруга порхала от счастья, получив послание от мужа. Радости Петра не было предела. Это была его очередная победа над собой. Теперь ему смешно было вспоминать, как долго он изводил себя пустыми сомнениями, все усложняя. Впервые за долгое время он проснулся новым человеком – влюбленным и счастливым, без мучительной тяжести угрызений совести.

XIII

Петина осень прошла в делах службы, в письмах к Татьяне и, как ни странно, в приемах и балах. Благодарный Аркадиев при любой возможности тащил Петю в самые престижные салоны. Поручик побывал на ассамблеях, где гостями были великие князья. Особенное впечатление на Петю произвел Борис Владимирович, о загулах которого в народе складывали обличительные сказания. Поручик и не думал, что когда-нибудь ему выпадет шанс увидеть знаменитые кутежи воочию. Князь был постоянно окружен целым гаремом кокоток. Петя ни на кого из дам не обращал внимание, поскольку все его мысли были заняты исключительно Татьяной. Лишь один раз он чуть дольше задержал взгляд на одной чернобровой барышне, которую обхаживал князь.

В этих же салонах часто обсуждали острые политические вопросы. Ситуация в тылу продолжала накаляться. Страну раздирали внутренние противоречия. Шептались о всевозможных заговорах – о фронде великих князей против Николая II с различными вариациями того, кто после него займет престол, об интригах Государственной Думы против монархии. Вся страна превратилась в театральную сцену. Присяжные поверенные срывали аплодисменты на открытых слушаниях политических процессов, выступления в Государственной Думе некоторых депутатов могли дать фору любым самым успешным театральным фарсам.

Григорий Григорьевич, будучи гласным городской думы, председателем нескольких комитетов, которые плотно работали с Государственной Думой любил прийти послушать выступления депутатов на хорах. Так они с Кобылиным попали на речь Милюкова «Глупость или измена», с первых же слов которой торговым магнатам было очевидно, что она не сулит стране ничего хорошего.

– Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе, – сразу заявил Милюков.

– Верно, – Дума взорвалась аплодисментами. Большинство депутатов разделяли это мнение.

У Григория с Александром зашевелились волосы на голове. Они посмотрели друг на друга, словно пытаясь поделиться своими эмоциями. После таких заявлений можно было ожидать либо революции, либо жесткой реакции правительства, вплоть до ареста Милюкова.

– Все союзные государства призвали в ряды власти самых лучших людей из всех партий. Они собрали кругом глав своих правительств все то доверие, все те элементы организации, которые были налицо в их странах, более организованных, чем наша, – продолжал лидер партии кадетов.

– Типичная песнь нашей интеллигенции – ах, за границей все лучше, – прокомментировал Елисеев на ухо Кобылину, чтобы не мешать остальным гостям наслаждаться речью: – Но он же был за рубежом недавно. Знает ситуацию. Чем же там лучше? Разве что там нет таких лже-патриотов… Кого он здесь хочет надуть?

Ссылаясь на немецкие газеты и пересуды в разных странах, Милюков громко задавался вопросом о предательстве российского правительства и не только. Назначение Штюрмера на свой пост он назвал «победой придворной партии, которая группируется вокруг молодой Царицы», воспользовавшись выражением какой-то желтой прессы, связав воедино Императрицу и предательство. Это было неслыханно!

Дума шумела, в большинстве своем поддерживая оратора. Среди бурно аплодирующих членов Думы Гриша заметил графа Закретского, что нисколько Елисеева не удивило. Лишь выкрики Маркова и отдельных представителей крайне правых изредка разбавляли общее Думское восхищение. Гости на балконе также одобряюще гудели.

– Что он несет? Мели Емеля, твоя неделя! Ни единого доказательства, но посмотри, как они все хотят в это верить! – Григорий выглядел обескураженным.

– Если кто-то и приведет страну к поражению, то вот эти господа, – разделил возмущение Гриши Кобылин.

Речь была длинная, но по сути это был набор бездоказательных обвинений.

– Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной Думы и должен уйти, – подытожил свои призывы к Думе бороться за отставку правительства Милюков.

Удрученные Григорий Григорьевич и Александр Михайлович ехали домой молча.

– Это прямой призыв к революции! Как он посмел? Дума совершенно распоясалась! – не выдержал Кобылин, когда они разместились у Гриши в кабинете за рюмочкой золотистого коньяка.

– Это низость и подлость! В то время, когда страна ведет войну, пытаться устроить заговор в тылу… Заметь, тоже самое было во время войны с Японией… Они действуют по одному плану, – Елисеев был мрачен.

– Ты думаешь, у них что-то из этого выйдет?

– Не знаю… Государю почти не на кого положиться. Кроме царицы, которая всех заговорщиков давно раскусила. Мудрая женщина, поэтому они так ее ненавидят! Если б только государь к ней прислушался…

Государь советам императрицы не последовал. Вместо ареста Милюкова и снятия мундира с Родзянко стало известно об отставке Штюрмера.

– Раскусила заговорщиков? Кого ты имеешь в виду? – уточнил у друга Кобылин.

– Да вся компания скандалистов, интриганов и себялюбцев – Родзянко, Гучков, Львов и иже с ними.

– А как тебе эта затея с ответственным правительством, подчиняющимся Думе?

– Боже упаси! Если эти пустобрехи встанут во главе государства – конец России! Там тщеславия куда больше, чем мозгов!

XIV

После выступления Милюкова в Думе началось брожение. Часть депутатов активно поддерживала высказанную позицию, но были и те, кто с ней был не согласен.

Елисеев стал свидетелем демарша депутата Маркова в конце ноября. Он подошел вплотную к месту председателя Думы и в лицо Родзянко отчетливо произнес:

– Вы мерзавец! Мерзавец! – на этом он не успокоился и взял слово: – Я подтверждаю свои слова. Я хотел оскорбить вашего председателя и в его лице хотел оскорбить всех вас, господа! Здесь были произнесены слова оскорбления высоких лиц, и вы на них не реагировали, в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного… я оскорбляю всех вас…

Это был несколько экзальтированный поступок, но Гриша не мог ему не симпатизировать. Он разделял возмущение Маркова. Рядом с Елисеевым сидел офицер, который оказался сыном Родзянко. Он сбежал вниз и хотел вызвать Маркова на дуэль. Но Михаил Владимирович сына остановил.

Через несколько недель в думе выступил «любимец» Елисеева, известный скандалист Пуришкевич, тот самый, на кого в свое время делала пародию госпожа Лин. Он разразился истеричным обвинением в адрес правительства и лиц, приближенных к государю, в германофильстве, что в годы войны с немцами было сродни обвинению в предательстве. Верховодил всей этой «камарильей», по его мнению, никто иной, как Распутин. А куда же без него? Пуришкевич сравнивал старца с лже-Дмитрием. Нет, Распутин был, по его мнению, еще опаснее. Григорий заметил, насколько это выступление находило отклик в душе Родзянко, хоть тот и пытался принять нейтральный вид. Это был чистый елей из уст так называемого монархиста. Тут в пору было задать известный вопрос Милюкова самому оратору – глупость это была или измена?

А ведь были времена, когда Пуришкевича за нарушение дисциплины и этики выдворяли из зала заседаний. Обычно он усаживался на плечи охранников и, скрестив руки, выезжал из дверей. За эту речь председатель Государственной Думы теперь простил бы Пуришкевичу любую экзальтированную выходку.

– Самый настоящий фарс! «Володя, не шуми!» – заключил Григорий и покинул Думу.

Через несколько дней он снова был в осином гнезде русской демократии по делам комиссии по народному образованию и вновь в холле наткнулся на Пуришкевича.

– Нет, вы представляете, вызвали меня к себе? Я согласился поехать, хотя и великий князь Кирилл Владимирович, и его братцы вместе с Марией Павловной вызывают у меня чувство глубочайшего отвращения. Я чувствую, что Владимировичи и их мамаша, оставшаяся закоренелой немкой и германофилкой, не только вредят нашим армиям на фронте, но и беспрестанно подкатываются под Государя, прикрываясь идейными мотивами блага России, – размахивая руками от возмущения, делился он с сочувствующими депутатами.

Григорий, едва сдержавшись, прошел мимо. Он тоже не испытывал симпатий к Владимировичам, но еще большее раздражение у него вызывал сам Пуришкевич. Ведь именно он и наносил удар по императорской чете, прикрываясь идейными мотивами блага России. Такого желания врезать кому-то по лицу Гриша не испытывал очень давно, пожалуй, с тех стычек с Закретским.

Россия неслась в пропасть, и все эти краснобаи, оседлав коней из преисподней, ускоряли приближающуюся катастрофу.

Вечером у Григория Григорьевича прихватило сердце. Он решил, что нужно реже бывать в Думе. Всякий раз он возвращался оттуда подавленным и расстроенным. Все чаще ему стало казаться, что надежды нет. Полная безысходность.

XV

Отголоски Думского бурления доносились и до армии. Как тогда, перед отставкой Николая Николаевича с поста главнокомандующего, в штабе Северного фронта чувствовалось, что что-то происходит. К командующему армией Рузскому понеслись сообщения и депеши. В штаб зачастил генерал-адъютант Алексеев, который в свою очередь был замечен в контактах с Гучковым. В воздухе снова висело напряжение.

Одним из снежных вечеров в штаб с важным донесением приехал Аркадиев. Помимо вестей для командующего он привез с собой море шампанского. Петей в тот вечер было выпито так много игристого, что он не заметил, как потерял контроль. А ему все подливали и подливали. Его уговорили сыграть партию в карты, потом еще одну. Подначиваемый старшими офицерами, включая фельдъегеря, он делал все новые ставки, уже не отдавая себе отчета. Войдя в раж, под бравые ритмы Янки Дудл Петя поставил на кон неприлично большую сумму, проигнорировав попытки некоторых товарищей остановить его. Пьяному поручику море было по колено.

К сожалению, скоро пришли утро, похмелье и осознание, что проиграно целое состояние – девяносто шесть тысяч. Пете хотелось умереть.

Протрезвев, Петр пошел к генералу отпроситься в Петроград к отцу. Нужно было ехать просить деньги.

С виноватым видом он предстал перед родителем, которого давно не видел. Ему было так стыдно, что он не мог делать вид, что ничего не случилось и болтать о погоде и природе. Он решил, что честнее признаться сразу.

– Папа, прости. Я опять проигрался, – заявил он с порога.

– Петя, ну как же так? Ты же обещал! Ты дал мне слово офицера!

Петя опустил глаза. Ему и самому было паршиво. Жить не хотелось.

– Сколько?

– Девяносто шесть тысяч…

– Сколько? – Гриша схватился за сердце: – Ты совсем из ума выжил? По-твоему, я должен взять их из наследства твоего брата и Мариэтты? А им я что скажу? Простите, дети, ваши деньги Петя в карты просадил?

– Но я не могу не платить. Это долг чести. Я застрелюсь! – у сына задрожал подбородок, как когда-то в детстве, когда он готов был расплакаться. Какой он еще в сущности был ребенок! Но Григорий Григорьевич заставил себя проявить жесткость.

– Что ж, стреляйся! Меня ультиматумами не проймешь!

Петя вышел из отцовского кабинета в растерянности. Что же делать? У братьев таких денег точно нет. Какой позор! Если не отдать долг, единственный выход – пуля в лоб! Нужно попробовать уговорить отца… упасть в ноги, каяться…

Вдруг раздался телефонный звонок, и неожиданно лакей пригласил к телефону Петю.

– Поручик Елисеев?

– Так точно.

– Я имею поручение от одного высокого доверителя переговорить с вами.

– Пожалуйста. Где изволите встретиться? – Петя решил, что это по службе. Отвечал автоматически, поскольку все его мысли были заняты своим долгом.

– Я сейчас приеду. Мне известен ваш адрес.

Буквально через несколько минут горничная сообщила Пете, что внизу его ожидает некий полковник. Поручик отвел гостя в гостиную, где они могли пообщаться без лишних свидетелей.

– Мой доверитель за небольшую услугу готов выдать Вам чек на сто тысяч, чтобы Вы могли покрыть свой долг.

– Весьма щедрое вознаграждение за небольшую услугу… – Петр занервничал. Он грешным делом подумал, ему предложат убить какого-нибудь политического деятеля или, к примеру, Распутина. Сам факт, что полковник знает о проигрыше, его не удивил. Наверняка о таком огромном долге болтала вся армия: – Что я должен сделать?

– Послезавтра, в 12 часов дня Вам надлежит прибыть в походно-парадной форме в церковь Пантелеймона.

Петя поразился – зачем убивать кого-то непременно в парадной форме?

– Вас обвенчают с некой дамой, имя которой Вас не будет касаться, и Вы откажетесь от всяких притязаний и претензий. Вы должны будете хранить этот уговор в глубочайшем секрете, – закончил полковник.

Петр был обескуражен. Он ожидал все что угодно, но не это.

– Но разве я не должен подать прошение своему командиру?

– Об этом не извольте беспокоиться! Считайте его разрешение у Вас в кармане. Так Вы согласны?

– Дайте мне пару часов на размышления.

– Что ж, я не возражаю. Я вернусь к Вам через два часа.

На самом деле Петр практически сразу принял решение. Что тут думать? До этой минуты у него был всего один исход – застрелиться. Отец один раз ему отказал, мог не сжалиться и во второй, и в третий. Единственное, что на секунду заставило его сомневаться – мысль о Татьяне. Однако он решил, что в любом случае не должен ей больше писать. Такая презренная личность, как он, которая неспособна себя контролировать, не достойна любви чистой, прекрасной девушки! Татьяна заслуживает лучшего! Петя достал ее письма из кармана, с разрывающимся сердцем порвал их и бросил в горящий камин.

Когда Петя отвлекся от мыслей о своей ничтожности, он вдруг осознал, что произошло чудо! Проведение решило спасти его! Еще секунду назад он был готов наложить на себя руки. А теперь у него был шанс сохранить не только свою жизнь, но и честь.

XVI

Настал день венчания Петра, который всю авантюру держал в строгой тайне. Несмотря на то, что молодой человек прекрасно понимал, что это фиктивное мероприятие, с самого утра он испытывал жуткое волнение. Поручик сходил к цирюльнику, гладко выбрился и надушился. Надел новую шелковую рубаху и парадную форму – чикчиры, начищенные до блеска сапоги с розетками, китель с эполетами. Во всей красе он в указанное время явился к церкви Пантелеймона. От волнения у него пересохло во рту. Он вышагивал перед храмом в ожидании. А вдруг они не приедут? Петя было обрадовался этой мысли, но почти сразу осекся – тогда придется стреляться при полном параде, ведь денег погасить долг не будет.

Наконец, подъехал мотор, из которого вышла дама в сопровождении нескольких офицеров. В их числе был уже знакомый Петру полковник. Все зашли в церковь. Петя помог своей невесте снять манто. Даже абсолютно невнимательный человек заметил бы огромный живот. Что ж, теперь должнику все стало ясно. Их фиктивным браком пытались прикрыть чей-то грех. Но это не его дело. Он дал слово.

Новоявленная супруга была яркой красавицей со жгучими соболиными бровями вразлет. Пете казалось, что он уже где-то ее видел, но никак не мог вспомнить при каких обстоятельствах.

Когда церемония закончилась, Пете выдали документ о браке и чек на сто тысяч. Молодожен проводил свою жену до автомобиля и галантно поцеловал ей руку на прощание. Когда мотор тронулся, он откозырял и бодро отправился в банк за деньгами. Был мороз, светило солнце. Начиналась новая жизнь, в которой больше не было места картам.

Еще два дня назад Петр написал Тане, что он ее не достоин, и она может считать себя совершенно свободной. Когда рыжеволосая красавица получила это послание, она растерялась. Девушку постоянно окружали восхищенные взгляды, и она не знала, что такое быть отвергнутой. Нельзя было сказать, что Таня потеряла от поручика голову и была влюблена до потери пульса, и, возможно, от этого было еще обиднее. Гуля заметил, что у медсестры глаза на мокром месте. Он сразу догадался, что из-за Петра. Врач решил, что непременно поговорит с братом, как только выпадет шанс.

Григорий Григорьевич ничего не знал о фиктивной женитьбе сына. Петя спешно собрался и через три дня вернулся в штаб. Отец готов был сжалиться и дать ему денег. Он считал, что Петя, оказавшись перед страшным выбором, уже был наказан. Но сын к нему больше не пришел. Что если он уехал в штаб и там застрелится? Елисеев не мог спать. Хоть собирайся и отправляйся за сыном на фронт. Но это было бы глупо.

Грише необходимо было с кем-то поделиться. Вере Федоровне он все рассказывать не хотел. Она бы слишком переживала. Кроме того, он боялся, что увидит в ее глазах укор. Он и сам уже думал, что был слишком суров с непутевым мальчишкой. Григорий позвал Степана Петровича пообедать в ресторан Медведь. Тот мог спокойно посмотреть на ситуацию со стороны и дать толковый совет.

Родственники засиделись допоздна. Много говорили, а пили еще больше. Обсудили все – Петины проигрыши, тяжбу по поводу опекунства над Мариэттой, Гулину службу, призыв Николая в армию, остальных Гришиных детей. Степан Петрович поделился беспокойством по поводу сына, который так и не женился после самоубийства своей возлюбленной. Время шло, родителям хотелось внуков, продолжения рода, а Петр Степанович словно мстил родителям за свою француженку, которую они не приняли. Обсудили войну и политику. Поспорили по поводу Распутина, затем по поводу провокационной и безответственной политики Государственной Думы. Отшлифовали все коктейлем Pick me up из коньяка и шампанского. В начале второго собрались по домам.

Посмотрев на икающего Степана, которому последний коктейль явно был лишним, Гриша решил проводить его. Он отпустил мотор раньше, и они пошли вдоль Мойки, чтобы Степа немного проветрился перед тем, как Гриша вручил бы его Варваре Сергеевне.

– Степа, а помнишь то январское воскресенье девятьсот пятого? Когда были беспорядки? – неожиданной поинтересовался Григорий.

– Всенепременно! Как же его забыть? – Степа еле ворочал языком.

– Тогда на небе было три солнца… я никак не могу перестать думать об этом!

– Собаки!

– Какие собаки?

– Эм… солнечные псы! Явление так называется…

– Ты видел?

– Нет, не довелось. Но читал, – Степан постучал пальцем по голове, намекая, что в его хранилище знаний еще много интересных фактов.

– Меня мучает это. Это какой-то знак! Но я не понимаю, что он предвещает…

Вдруг раздался выстрел. Степан и Гриша вздрогнули. Последовало еще несколько выстрелов.

– Гриша, ты слышал? Что это? Стреляют?

– Похоже на то…

– Хм, грабят кого-то?

– Ну явно не немцы наступают, – пьяный Григорий посчитал свою шутку вполне искрометной.

Он покрутился, пытаясь понять, откуда доносились звуки. Никакой опасности замечено не было.

– Похоже, это у Юсуповых… Молодежь балует… – успокоил родственника Гриша.

Впереди пробежал городовой в сторону княжеского особняка.

– Этот младший Юсупов – омерзительный тип! Как только за него племянницу Государя отдали, – выразил свое недоумение Григорий, вспомнив выступления Феликса в кабаре в женском платье.

– Да Бог с ними! Пошли, Гриша. А то Варя, небось, уже серчает.

Неуверенной походкой они поковыляли дальше.

Мимо них снова пробежал городовой уже от особняка в сторону полицейского участка.

– Господин городовой, а что происходит? Почему стреляют? – крикнул полицейскому в спину Гриша.

– Не извольте беспокоиться, Вашбродь! Говорят, собаку бешеную убили. Честь имею! – городовой приостановился на секунду для доклада, козырнул и побежал дальше.

– О! Я же говорю – собаки! Псы! – заключил Степан по одному только ему понятной логике.