Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава III

I

На следующий день Гришу растормошила встревоженная Вера Федоровна. Вместо обычной чашки пробуждающего кофе, она протянула ему экземпляр «Биржевых ведомостей».

– Смерть Распутина, – зевая, прочел заголовок Григорий и чуть не подскочил в кровати, – Что? Не может быть!

«Сегодня, в шестом часу утра, в одном из аристократических особняков центра столицы, после раута, внезапно окончил жизнь Григорий Распутин-Новых», – рассказывала статья.

– Гриша, что же это? У меня какое-то страшное предчувствие!

– Погоди переживать… А ну очередные газетные байки…

Григорий сразу и не соотнес вчерашнюю стрельбу на Мойке с происшествием. В статье говорилось про шесть утра. А выстрелы они слышали несколькими часами ранее. Кроме того, как только полицейский сказал им про убитую бешеную собаку, Гриша забыл думать об этом.

Вечером Гриша с Верой собирались в Мариинку на балет. Перед театром Григорий решил сходить в яхт-клуб. Там можно было услышать последние новости и обсуждения.

Все посетители яхт-клуба находились в радостном возбуждении и говорили только про убийство старца. Некоторые, словно сами были очевидцами, в подробностях рассказывали обстоятельства происшествия. Будто ужинал Распутин у Юсупова, где ему учинили допрос о связях с царицей и Штюрмером, а в завершение предложили на выбор: либо выпить яд, либо застрелиться. Подали ему револьвер, а он, не будь дураком, направил его на своих судей, тогда и был геройски застрелен.

Только великий князь Николай Михайлович не верил.

– Много раз уже сообщали о смерти Распутина. И каждый раз он воскресал. Всякий раз более могущественный, – нервничал он, но все же решил телефонировать председателю совета министров Трепову. Тот ничего толком не раскрыл, поскольку дело вел начальник охранки. Подтвердил лишь, что Распутин исчез.

Услышав про Юсупова, Гриша почувствовал, как морозец пробежал по его спине. Он тут же вспомнил про ночные выстрелы. Так вот, значит, какую собаку они убили…

Вечером на «Спящей красавице» в Мариинском театре столичной публике было не до умопомрачительных пируэтов Смирновой. Несмотря на то, что балерина высотой своих прыжков могла конкурировать с самим Нижинским, история Авроры мало кого трогала в тот день. Жизнь в очередной раз оказалась куда более захватывающей и страшной, чем любая сказка.

– Вы уже знаете, кто убийцы? – с этими словами появился в ложе Кобылин: – Юсупов, Пуришкевич и, приготовьтесь, великий князь Дмитрий Павлович!

– Во истину неисповедимы пути Господни, – выдохнул Степан Петрович, которому Гриша уже рассказал о своих подозрениях по поводу вчерашней ночи.

Вера Федоровна и Варвара Сергеевна лишь молча слушали, не решаясь выразить свои эмоции вслух в присутствии друг друга. Варвара Сергеевна вынуждена была смириться с тем, что новая супруга Григория периодически стала присутствовать в ее жизни, появляясь на балах, ужинах и спектаклях. Но всем своим холодным видом она давала понять, что не одобряет все, что произошло, и, несмотря на воспитание и покорность мужу, радушия и дружеского отношения Вера Федоровна от нее не дождется.

– Таким образом, они де пытались спасти Россию и Государя, – Александр Михайлович продолжал делиться тем, что успел услышать в партере: – Общество ликует. Называет их героями!

– Вот вам и результат призывов Думских депутатов. Страшно даже думать, что ждать дальше, – мрачно заключил Григорий: – Спасти Государя… Кем они себя возомнили? Они лучше знают, кого царю к себе приближать? Надеюсь, император будет тверд, и его кара не заставит себя ждать!

– Да полно тебе, Гриша, – вступился Степан Петрович за убийц: – Препротивный он мужик был, распущенный! Еще и в управление государством со своим конокрадным рылом лез!

– Я и не думаю его оправдывать. Да только расправились с ним тоже не ангелы небесные. Своим пристрастием к переодеванию в женское платье Юсупов оставит старца далеко позади в соревнованиях по распущенности. Там все не без греха.

– Тоже верно…

– А сам способ убийства? Подлость и вероломство! Пригласить гостем в дом, чтобы там убить… – Григорий брезгливо поморщился: – Неужто благородство – пустой звук нынче?

– Кто ж там главный зачинщик? – поинтересовался Кобылин мнением друзей: – Я ставлю на Пуришкевича.

– Я, пожалуй, соглашусь. Ни Юсупов, ни тем более Дмитрий Павлович не тянут на главного злодея… или главного патриота, это уж у кого какое мнение. Слишком трепетные и нервные юноши, – кивнул Степан Петрович.

– После речи Пуришкевича в Думе я тоже склонен был бы так думать, если бы не одно «но»…

– Гриша, у тебя на все найдется свое «но»! – улыбнулся Кобылин. За это он и любил Григория: – Не томи! Раскрывай свою версию!

– Помните про отставку Феликса Феликсовича Юсупова? Я тогда еще сказал, что княгиня этого императорской чете не простит. Еще судачат, что именно из-за Распутина у Зинаиды Николаевны испортились некогда дружеские отношения с царицей. Якобы государыня даже выставила ее из дворца, когда та удумала старца критиковать. Кроме того, Родзянко, который давно носится с обвинениями в адрес царского любимца, приходится Юсуповым родственником. Вот вам и осиное гнездо! Не уверен, велели ли они Феликсу совершить этот страшный поступок или он сам решился, мечтая им угодить, но это и не так важно… Зачинщики, как мне кажется, кроются именно в этом семействе. Князю не стоило большого труда уговорить Дмитрия Павловича, с которым он всегда был дружен. У великого князя свои счеты со старцем. У него расстроилась помолвка с Ольгой Николаевной из-за его плохого отношения к Распутину. С Пуришкевичем тоже все очевидно. Я видел, как ликовал Родзянко, когда так называемый приверженец монархии выступал со своей обличительной речью в Думе. Сам ли председатель к нему обратился или отправил Феликса – пусть полицейское управление разбирается, но в целом картина на мой вкус сложилась исключительно логичная.

Степан Петрович только развел руками. Возразить было нечего.

– Эка безжалостно ты превратил героический подвиг в крысиную возню, – рассмеялся Степан.

– А я никак в голову не возьму, о каком таком патриотизме или героизме все судачат? С каких пор строить козни за спиной государя и правительства, да еще и во время войны, стало доблестью? С каких пор убийство стало благим делом? Разве это не заговором называется? Как там Милюков сказал – «глупость или измена»? Так вот упаси Господь нашу страну от идиотов, возомнивших себя спасителями России!

– Посмотрите, как люди ликуют! Разве могут все они ошибаться? – неожиданно вступила Варвара Сергеевна.

– Могут, Варвара Сергеевна, – уверенно заявил Григорий: – Помяните мое слово, потом также дружно каяться будут. Лишь бы не было поздно…

На следующий день, когда Степан Петрович встретил Григория Григорьевича в Елизаветинской богадельне, он задал ему вопрос, который мучил его с того самого момента, когда он узнал про убийство, но не хотел озвучивать его при дамах и Кобылине.

– Гриша, ты лучше вот что скажи, как думаешь, есть в этом деле след Лондона или Парижа? Ты там по своим консульским делам ничего не слышал?

– Бьюкенен и Палеолог безусловно никогда бы напрямую не подтвердили своего участия. Но, положа руку на сердце, не исключаю такой возможности… Распутин был против войны и не скрывал это. А если наши союзники верили в болтовню «родзянок» о его влиянии на императрицу, так они могли полагать, что он был способен и Государю какие-то мысли внушать. Напрямую или через супругу – не суть. Тут давеча шептались о том, что якобы Вильгельм писал царю, предлагал сепаратный мир… Ежели Лондон с Парижем об этом прознали, так допустить этого никак не могли. Очевидно, что Государь на заключение сепаратного мира не пошел бы никогда, да цена вопроса уж больно высока. Могли и уничтожить старца от греха подальше.

– Тогда рушится твоя версия про главенствующую роль семейства Юсуповых…

– Отнюдь! Бывает, что интересы разных сторон сходятся в моменте… Полагаю, это как раз тот случай. Только посмотри, как это убийство объединило Думских краснобаев и великих князей. Небывалое единство! Надолго ли… А вот на месте тех, кто теперь превозносит убийц Распутина, я бы задался вопросом – если в преступлении замешаны зарубежные разведки, можно ли считать это актом истинного патриотизма? Кстати, про Юсупова младшего говорят, что он дружен с каким-то британским офицером МИ-6 еще со времен учебы в Оксфорде… Не знаю, правда ли. Не удивлюсь, если так и есть. Главное, чтоб они теперь на этом и остановились. А вот в этом у меня нет никакой уверенности…

II

Тело Распутина скоро нашли в Малой Невке. Широкой публике стали известны обстоятельства дела, которые вполне соответствовали тому, что Григорий Григорьевич уже слышал в яхт-клубе, с разницей лишь в небольших деталях. Григория Ефимовича пригласили в особняк Юсупова, где и убили. Безусловно, ему не предлагали на выбор яд или пулю. Это был миф, иначе выбранный способ совсем уж был непригляден и вероломен. Все было прозаичнее и тем страшнее. После того, как цианистый калий в пирожных, которыми его коварно угощали, не подействовал, старца застрелили. Раненый Распутин пытался бежать, но смертельная пуля настигла его, не дав вырваться со двора Юсуповсого особняка. Затем труп отвезли к реке и сбросили в прорубь. Основных участников расправы над Григорием Ефимовичем, включая великого князя Дмитрия Павловича, взяли под арест.

Часть общества, которая почитала убийц, как героев, ждала, что их найдет достойная награда. Остальные надеялись, что Государь проявит твердость характера, и преступники понесут суровое наказание. Вскоре стало известно, что Феликс Юсупов был сослан в свое же имение, а великий князь Дмитрий Павлович был отправлен на службу в Персию.

– Как же так? Офицера вместо каторги отправили на войну. Вот уж наказание! Словно он без этого не обязан служить! – недоумевал Григорий Григорьевич, протягивая руки к камину, чтобы согреться. Зима в январе 1917 была переменчива, как капризная женщина – то пригревала, то обдавала ледяным холодом и хлестала по лицу колючим ветром.

Однако, несмотря на мягкость наказания, многие члены императорской семьи и его нашли чрезмерным. Они обратились к Государю с просьбой смилостивиться и не отправлять Дмитрия в Персию. Прошение было подписано многими великими князьями, что должно было дать понять царю, что Романовы его не поддерживают. Николай II решения своего не изменил. В ответ родственники получили от него короткую резолюцию – никому не позволено убивать.

Григорий Григорьевич не знал об интригах в царской семье, но он не мог не слышать бесконечного злобного ропота в высшем обществе, обращенного против императора. В Петроградских салонах все громче и наглее высказывались идеи о свержении Николая II. Громче всех шипела, брызгая ядом и раздувая капюшон из своих императорских амбиций и притязаний на трон, великая княгиня Мария Павловна.

Дети Григория Григорьевича были среди тех, кто убийство Распутина поддерживал.

– А что Манефа в хвостах за песком о Распутине болтают? –поинтересовался Сергей у няньки, когда та вернулась из магазина, отоварив карточки на сахар.

– О бесе ентом? Та бают, что собаке собачья смерть. Умертвить, бишь, пса ентого тяжко было, силища у него сатанинская. Ужо яду в нем тьма и пуля во лбу, а он все одно встаеть и идеть.

– Да ну тебя, Манефа, – не мог сдержать Сергей смех: – Сама-то веришь в это? Что ж никто не жалеет его?

– Спаси Христос! Рази можно демона жалеть-то? Что ж не видали мы что ли, как он с царицей-то хороводил?

– Где ж вы это видели?

– Дык памплеты с картинками всюду. Срамота одна! Аль ты сам не видал?

Сергей безусловно был рад, что простой столичный люд поддерживает устранение Распутина. С другой стороны, он чувствовал тревогу от того, насколько наивны эти люди, верящие любому напечатанному слову или картинке в памфлете. Даже Манефа, со своей глубочайшей житейской мудростью, иногда поражала какой-то детской доверчивостью.

III

Каждый житель России вступил в 1917 год со своими чаяниями и надеждами. Простые люди загадывали пережить еще один тяжелый военный год. Армия надеялась на победу над врагом, которая теперь была вполне реалистична. Не зря ходили слухи о том, что Вильгельм просил у Николая сепаратного мира. Великие князья лелеяли мечту о дворцовом заговоре, представляя в своих смелых фантазиях, как царицу постригут в монахини, а на трон посадят бывшего главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, или, на крайний случай, брата царя, Михаила Александровича. Великая княгиня Мария Павловна загадывала, чтобы на престол взошел один из ее мальчиков. Однако в конце января Николай II пыл родственников немного поостудил, удалив наиболее активных участников фронды из Петербурга. В это время Думские смутьяны упивались надеждами на свержение абсолютной монархии, а самые отчаянные грезили о республике. Лишь Владимир Ильич Ленин в далекой зимней Швейцарии не разделял радужных надежд презираемых им российских либералов и не верил в возможность скорой революции в России.

Стенограмма выступления Ленина перед молодыми швейцарскими социалистами дошла и до Петрограда. Она не вселила оптимизма в российских большевиков, но стачки и забастовки, начатые в годовщину Кровавого воскресенья, продолжались, несмотря на отсутствие серьезных перспектив на мировую революцию, по мнению пролетарского вождя. Зоя, как всегда, была в гуще событий, еще более яростно агитируя за свержение самодержавия, будто доказывая себе и другим, что не все так безнадежно.

Шура был полностью под ее властью. Он так любил ее, что если б вдруг потерял, то умер бы в тот же миг. Во всяком случае так ему казалось. В тот день после лекций он летел домой воодушевлённый. Он решил набраться смелости и сделать Зое предложение. В конце концов, вождь большевиков тоже был женат. Это могло быть определенным плюсом, если кого-то из них арестуют или отправят в ссылку. Шура был уверен, что сможет убедить свою амазонку выйти замуж, обращаясь не к чувствам, а к рациональным аргументам.

Когда он ворвался в их каморку, он даже не сразу понял, что там происходит. Зоя была не одна. С ней был щуплый кудрявый молодой человек, которого Шура пару раз видел на маевках и митингах. Парень смутился, заправил рубаху в брюки и поспешил к двери. Зоя без всякой спешки одернула юбку. Лицо ее было совершенно спокойно.

– Ты сегодня раньше… – обыденно заметила она.

Шура не мог произнести ни слова. В глазах потемнело.

– Увидимся завтра у артели! – попрощался с Зоей соперник.

– Как ты могла? – с соленым комом в горле прохрипел Саша, когда за гостем закрылась дверь.

– Ты решил устроить пошлую сцену? – Зоя никогда не была ласковой, но в тот момент ее голос острым ледяным осколком воткнулся в Сашино подреберье: – Я – не твоя собственность! Если ты будешь вести себя как буржуазный слюнтяй, возомнивший себя владельцем моего тела, лучше возвращайся к своему папаше!

– Разве ты не видишь, я готов жизнь за тебя отдать, но видеть тебя с другим… Ты хоть понимаешь, насколько это больно?

– За революцию надо умирать, а не за меня! Всех вас, для которых ваше «я», ваша любовь, ваша гордыня превыше нашего общего дела, нужно давить! Вы – будущие предатели и штрейкбрехеры! Потому что ваша шкура вам дороже! Неужели ты не понимаешь, что мы не принадлежим себе? Мы принадлежим нашей святой борьбе!

Девушка смотрела на Шуру с таким презрением и даже, казалось, ненавистью, что ему стало стыдно за свое несознательное поведение. Остатки логики продолжали упираться и требовали призвать Зою к ответу, давая нелестную оценку ее поступку. Но посеянные пламенной речью изменщицы сомнения вытолкали остатки разума прочь, заклеймив их отголосками отмиравшей буржуазной морали.

Шура смотрел на свою воительницу, как на божество, которое невозможно было постичь скудным человеческим умом. С какой планеты были эти люди, так искренне уверовавшие в новые идеалы и готовые приносить себя и еще охотнее других в жертву? Их неистовая вера в свою правоту способна была подчинять и вести за собой толпу, лишать воли людей, не обладающих равной внутренней силой. В их безоглядной храбрости и искренней жестокости было что-то нездоровое, но безумно завораживающее.

В конце концов, кто такой был Саша, чтобы спорить с декадансом и эстетикой Серебряного века? Творческие и аристократические круги сплошь кишели не просто адюльтерами, а устойчивыми любовными треугольниками, начиная с Маяковского и Бриков и заканчивая странным браком Блока. Докатились сии тенденции и до народный масс, которые нашли в них свою правду. Казалось бы, самое время пересмотреть свое отношение к любовной коллизии отца. Но, поскольку Григорий Григорьевич для Саши был типичным капиталистом, его поступки не могли быть благородными или просто романтичными, все они были лишь плодом буржуазной распущенности и эгоизма. То ли дело Зоя!

IV

Февраль выдался промозглым и слякотным. Удивительно, но в столь хмурое время не только у Александра рождались матримониальные мысли.

Сергей работал над очередным переводом с японского, когда в кабинет зашла сестра. Мариэтта без разрешения взяла со стола исписанные листки и прочла вслух несколько строк на русском, чтобы привлечь к себе внимание.

– Серж, какой же ты талантливый!

Брат, который уже был готов сделать девушке замечание на тему бесцеремонности, улыбнулся. Сестренка сразу начала с лести, вероятно, далее должна была последовать какая-то просьба.

– Премного благодарен за столь лестную оценку моих скромных способностей, но сейчас я немного занят, – ласково заметил он. Молодой отец семейства трудился без отдыха, жадно хватаясь за любые профессиональные возможности, которые предоставляла ему судьба, словно боясь упустить каждую секунду драгоценного времени.

– Я не отниму много твоего времени… Скажи, Серж, может взрослый, свободный человек решать свою судьбу?

– Взрослый и самостоятельный, положим.

– Одна моя подруга собирается замуж…

Сергей отложил книгу.

– Так-так, и что же это за подруга?

– Ты ее не знаешь, мы познакомились на открытой лекции о дадаизме…

– Прелестно! Так в чем же сложность? Брак устраивают родители, а ей не нравится избранник?

– Отнюдь, они с женихом любят друг друга… но она не может решиться сообщить родным…

– Отчего же?

– Ей кажется, что они не одобрят ее выбор…

– А это мезальянс?

– Не в этом дело… если предположить, что все-таки их намерения не будут встречены с пониманием, имеет она право венчаться без их благословения?

– Гипотетически, если ей уже больше шестнадцати… но ты уж прости мою настойчивость, неужели она даже с матерью поделиться не может? – Сергей заподозрил что-то неладное. Ему показалось, что речь идет совершенно не о подруге, а о самой Мариэтте. Но он боялся спугнуть ее прямым вопросом.

– Мать знает, но ничего не может сделать, – отрезала сестра.

– Позволь мне дать совет твоей подруге, раз уж ты поинтересовалась моим мнением, – попытался завуалировать свое послание брат: – пусть она не торопится! Когда закончится война, и жизнь вернется на круги своя, если их чувства сохранятся, они смогут венчаться спокойно, без спешки. Возможно, к тому времени и родственники смягчатся.

– А когда она закончится? Вдруг через сто лет, как война между Англией и Францией?

– Ну что за глупости? – Серж ласково, как ребенка, обнял насупившуюся сестру: – Прошу тебя лишь об одном, у тебя не должно быть от меня секретов. Что бы ни было, я постараюсь помочь. Я знаю, Глеб скоро должен приехать в отпуск, и надеюсь, ты сохранишь благоразумие.

– Вам всем мое благоразумие важнее моего счастья! – вспыхнула Мариэтта и, вырвавшись из братских объятий, ушла из кабинета.

Сергей еще долго не мог вернуться к работе. Его беспокоила сама мысль о том, что младшей сестре могут заморочить голову и воспользоваться ее наивностью. Он считал, что взрослый мужчина, офицер, не должен так поступать. По его мнению, это было непорядочно. Предположим, Глеб даже готов был жениться на ней, но он ведь снова уйдет на фронт и, если его убьют, Мариэтта останется вдовой с довольно низкими шансами устроить свою жизнь позже. У Сергея кавалер сестры в целом не вызывал восторга. У него не было такого сильного отторжения, как у Шуры, но все же молодой офицер не был их поля ягодой. Он был другим. С чуждыми им идеалами и стремлениями. Серж думал, что Глеб вполне мог бы понравиться отцу.

V

Февральская серость за окном усугубляла тревожные мысли Елисеева. В городе распускались слухи о дефиците муки и хлеба. Поддавшаяся панике толпа опустошала прилавки, как когда-то ордынцы обирали до нитки захваченные русские деревни.

– «В последние дни отпуск муки в пекарни и выпечка хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари», – читал вслух Григорий «Ведомости петроградского градоначальства»: «Мука в Петрограде имеется в достаточном количестве. Подвоз муки идет непрерывно».

– Гриша, это же правда? – спросила Вера Федоровна, не поднимая глаз от вышивки.

– Что ржаной муки достаточно? Истинная правда. Я по Елисеевке сужу. Урожай был хороший. Мы по сбору ржи в прошлом году обогнали Америку чуть не в два раза, так что голод России не грозит.

– А что же народ так волнуется?

– Да как дети малые! Видят, что кто-то набирает про запас, и сами хватать начинают. Но как их винить? Необразованным людям голову заморочить ума большого не надо. Помяни мое слово, слушок этот про голод – неслучайный. Его намеренно пустили. Толи большевики с эсерами, толи Дума сама. У нас же как, если бунты – то либо голодные, либо холерные – на то и расчет.

– Но ведь голода не будет… значит, все успокоится?

– Хотелось бы надеяться… Да только в этот раз у меня какое-то недоброе предчувствие…

Словно подтверждая тревоги Григория Григорьевича, ситуация с продовольствием усугублялась с каждым днем. Толпа начала громить лавки, чтобы добыть продукты. С новой силой вспыхнули забастовки. На улицах под руководством вновь образованного Петросовета одна за другой вырастали баррикады.

Была распущена Дума. Но депутаты расходиться не пожелали. Напротив, они стали организовывать собственное параллельное правительство, привлекая на свою сторону войска, отказавшиеся стрелять в распоясавшуюся толпу.

Григорий Григорьевич уже на собственном деле испытывал задержку поставок. Несколько вагонов товарищества братья Елисеева застряли где-то на подъезде к Петербургу. Он обзванивал инстанцию за инстанцией, где ему давали противоречащие друг другу объяснения. Более всего Гришу вывел из себя чиновник, который сослался на снегопад, хотя сложно было представить, что типичная февральская морось вперемешку с мелким снежком могла служить серьёзной преградой на пути железнодорожных составов. Воспользовавшись связями, Гриша выяснил, что все ниточки ведут в Думу. Тогда он решил не затягивать и отправиться туда напрямую, чтобы во всем разобраться и вызволить свой груз. Елисеев был страшно зол и готовился к грандиозному скандалу.

Григорий с трудом подъехал к Думе, прорвавшись через грязное месиво слякоти и столпотворение бунтующих и зевак. На душе у него было крайне неспокойно. Первый день весны навевал самые мрачные воспоминания. Ровно тридцать три года назад, в такой же мартовский день, был убит Александр II. И, хоть Григорию Григорьевичу не приснилась накануне покойница Елизавета, все же его одолевали самые страшные предчувствия.

Наивно было думать, что кто-то в царящем в Думе хаосе станет заниматься его вагонами. К Родзянко, как и к остальным худо-бедно значимым фигурам, было не прорваться. Гриша уже собрался уходить, как вдруг увидел великого князя Кирилла Владимировича, который бодро поднялся по лестнице и направился в кабинет к председателю распущенной государственной Думы. На плече представителя императорской семьи с вопиющей наглостью, ни капли не стыдясь своей предательской сущности, красовался алый бант. Как же нелепо смотрелся знак приверженности революции рядом с царскими вензелями на погонах! Однако Кирилла Владимировича, похоже, это не смущало. Григорий же едва не потерял дар речи.

– Имею честь явиться в ваше распоряжение вместе с вверенным мне Гвардейским экипажем! Я желаю блага России! – чеканно отрапортовал великий князь Родзянко. Если только уместно упоминать титул в отношении обладателя революционного банта.

Румянец Михаила Владимировича стал настолько ярким, что мог соперничать с новым княжеским украшением. Председатель раздулся от удовольствия и, казалось, вот-вот лопнет от ощущения собственного величия. Вряд ли даже в самых смелых мечтах он мог представить, что к нему на поклон явится один из претендентов на Российский престол, пусть даже и не первой очереди.

Его слова благодарности князю и гвардейскому экипажу утонули в солдатских криках «ура».

«Ай да Мария Павловна! Какая месть! Клинок в спину государю!», – подумал Гриша. Зазвенело в ушах. Было душно и жутко стыдно за князя. Елисеев отвернулся, чтобы не видеть этой унизительный сцены. Но это не принесло облегчения, поскольку теперь он уперся взглядом в ухмыляющегося Закретского. Душевные страдания Григория, которые были написаны у него на лице, явно доставляли огромное удовольствие графу.

Не в состоянии далее выносить мучения, Григорий ринулся прочь из смердящего предательством и вероломством Таврического дворца. Лишь набравши полные легкие свежего воздуха, Гриша немного пришел в себя.

Понурый он вернулся домой, где его ждал неожиданный сюрприз. Взволнованная Вера Федоровна сообщила, что в гостиной его ждет Мариэтта.

VI

Два года Елисеев не виделся с дочерью. Переехав к братьям, она всячески избегала встреч с ним. Тяжба, начатая Григорием Григорьевичем, тоже не способствовала установлению мира с детьми. Отец смотрел на сидящую перед ним взрослую барышню, а видел своего белокурого ангелочка, который бежал ему навстречу, шлепая розовыми пяточками по полу или ждал его поцелуя перед сном. Вспоминал, как она разъезжала в имении в Тойле в собственном экипаже с лакеями и важно играла роль хозяйки, принимая гостей. Его сердце было переполнено любовью к дочери, и он едва справлялся с противоречивыми эмоциями. Григорий не верил своему счастью, что, наконец, видит ее. Одновременно с этим, еще жива была обида за ее побег, который он не пережил до сих пор. В его душе зияла огромная, не зарастающая рана.

Мариэтта тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Она усиленно мешала чай в чашке из тончайшего фарфора императорского завода. Казалось, бокал вот-вот треснет в ее руках.

– Какой замечательный сюрприз! – первой сломала лед неловкого молчания Вера Федоровна: – Не правда ли, Гриша?

– Да уж, не чаяли увидеть вас, Мария Григорьевна! Всего-то два года прошло…– за сарказмом Григорий Григорьевич пытался скрыть свое волнение.

– Если я не вовремя, то я, пожалуй, пойду… О чем я только думала? Так неловко, нужно было предупредить…

– Ну что ты, Мариэтточка! – переполошилась мачеха и бросила на мужа укоризненный взгляд.

– Что за глупости! – возмутился Григорий: – Это твой дом, и ты можешь приходить сюда в любое время! Я тебя не гнал.

– Да, я знаю… – девушке с ее характером нелегко давался этот разговор: – Ты вправе сердиться… Но мне бы хотелось, чтобы мы забыли обиды и попытались снова стать одной семьей.

– Кто «мы»? – уточнил Елисеев.

Мариэтта снова опустила глаза.

– Я и вы… с Верой Федоровной, – дочь хотела добавить еще кое-кого, но не осмелилась.

– Что ж, неожиданно… но похвально! Осознание пришло поздновато, но, как известно, лучше поздно, чем никогда!

На самом деле девушка пришла к отцу поговорить о своем желании выйти замуж за Глеба. Решившись на отчаянный шаг, ей хотелось хоть в ком-то найти поддержку. Но она никак не могла начать разговор. Отчий дом навевал воспоминания. В памяти живо всплыло, как Григорий Григорьевич взвивался от одного только упоминания ее кавалера, как он угрожал вызвать того на дуэль. Как же теперь она скажет родителю, что виновник всех его прежних треволнений войдет к ним в семью и станет ее мужем?

Беседа не клеилась. Все тонули в своих собственных эмоциях и не могли найти общую спасительную соломинку, за которую могли бы ухватиться.

После очередной неловкой паузы, Мариэтта засобиралась домой. Она так и не смогла сказать отцу, с чем приходила, решив, что сначала они с Глебом обвенчаются, а уж потом признаются всем. На семь бед – один ответ.

– Как, ты не останешься? Я бы приказала приготовить твою комнату… – расстроилась Вера Федоровна.

Девушке хотелось хоть на мгновение заглянуть в свою спальню, полежать в кровати, в которой она предавалась мечтаниям и пролила столько слез. Посидеть на том самом подоконнике, на котором ждала Глеба. Расчесать белокурые волосы любимой фарфоровой кукле, которая была ей верной подругой несколько лет. Но Мариэтта не могла поддаться приступу ностальгии. Нужно было вернуться в дом к Сергею. Там ей проще было устроить тайное венчание с Глебом, чем под пристальным контролем в отцовском доме.

VII

Нервозность, которую физически чувствовал Петя в штабе, нарастала с каждым днем и достигла апогея к началу марта. Первого числа командующий Северного фронта с некоторыми сопровождающими срочно отправился на железнодорожную станцию. В числе офицеров, которым было приказано ехать с Рузским, оказался и Петр. Вечером в Псков прибыл поезд императора. Пете бросилось в глаза, что в этот раз царю не подготовили традиционную встречу по всем канонам церемониала. Обычно на платформе его бы уже встречали со всеми почестями. В этот раз генерал Рузский, который давно считал монархический строй устаревшим и имел личные претензии к царю, позволил себе демонстративно опоздать на несколько минут. В прежние времена такого даже представить себе было невозможно.

На имя Николая II одна за другой приходили срочные телеграммы о чудовищном положении дел в Петрограде и Москве, а также советы императору от всех и вся, как ему следует поступить в сложившейся критичной ситуации. Адъютанты крутились с посланиями, как белки в колесе.

Когда Петя увидел фигуру вышедшего из вагона монарха, который, несмотря ни на что, держал осанку, сердце его сжалось. Николай II был одинок. Одинок в окружении свиты и высоких представителей своей армии. Как разительно отличались эти генералы, позволяющие себе высокомерие по отношению к своему главнокомандующему, и те солдаты, которых Елисеев видел на фронте умирающими с именем Государя на устах.

В Пскове ждали приезда Родзянко с переговорами о создании Ответственного министерства. Однако Михаил Владимирович вероятно струсил посмотреть в глаза императору, поэтому генералу Рузскому пришлось самому выдвигать требования царю.

Император принял командующего Северным фронтом после ужина. Переговоры выдались бурными. Генералу никак не удавалось убедить императора в необходимости конституционной монархии. Царь считал, что в таком случае и монархия не имеет смысла, кроме того он был невысокого мнения о кандидатах на роли в так называемом ответственном министерстве. Обсуждение затянулось до поздней ночи и прерывалось несколько раз. Петя видел Рузского в таком крайнем возбуждении впервые. Он был резок и не стеснялся в выражениях. В перерыве он высказал Воейкову, что это их распутинская клика во всем виновата, это она довела страну до такого трагического положения. По обрывкам некоторых брошенных фраз поручик понял, что и с императором командующий Северным фронтом не слишком деликатничал.

В половине одиннадцатого Николаю II поступила телеграмма от Алексеева с манифестом о создании Временного правительства, которая, похоже, переломила ход переговоров. Император уступил натиску и согласился на формирование ответственного министерства.

Эта ночь была бессонной для всех. В какой-то момент Петр надеялся, что все позади. Но суета продолжалась даже после того, как монарх прекратил сопротивление.

Еще до согласия Николая II на формирование ответственного министерства Рузский пытался связаться с Родзянко. Однако тот в силу абсолютной занятости не мог говорить с генералом сразу же. А позже, когда, наконец, разговор состоялся, оказалось, что теперь достигнутых договоренностей было недостаточно, и династический вопрос был поставлен ребром. Петя самого разговора слышать не мог, но через окно видел растерянного генерала. Казалось, что все последующее было для командующего Северным фронтом полной неожиданностью. Переговоры с Думой закончились утром.

Пока император спал, генерал-адъютант Алексеев, которому в Ставку передали разговор Рузского с председателем распущенной Думы, разослал командующим всех фронтов телеграмму. В ней он обрисовывал отречение Николая II, как единственный вариант сохранения мира в тылу, что было наиважнейшим условием продолжения войны с Германией. В ответ высшие армейские командиры с разной долей убежденности поддержали идею отречения.

Утром Рузский снова был у Государя. Он принес ему новые требования Думы. Кроме того, царю зачитали все телеграммы с поддержкой отречения от командующих фронтов. Стороннему наблюдателю могло показаться странным, но мысль о потере престола была не столь отвратительна Николаю II, как идея нести ответственность за честолюбивых и недалеких интриганов во вновь создаваемом министерстве, возомнивших себя великими общественными деятелями и рупорами гласа народного. Императорская свита, которая не была посвящена в детали всех происходящих переговоров, впала в шок, когда старик Фредерикс объявил по-французски о решении императора отречься. Им показалось, что столь судьбоносный вердикт дался Николаю II слишком легко.

Новость молниеносно разнеслась среди всех, кто присутствовал в штабе Рузского. Петю настолько захлестнули эмоции, что его буквально начало трясти. Он чувствовал, как внутри дрожит каждая клеточка его тела. По спине бежал мерзкий холод. Его знобило. Поручик решил, что это нервный срыв, но оказалось, что у него страшный жар. Петр пришел доложить о своем недуге командиру, но тот лишь отмахнулся. Вершилась судьба империи, и ему было совершенно не до болезни какого-то Елисеева.

Петю с инфлюэнцей отправили в госпиталь, и он не застал приезда Думской делегации, возглавляемой небезызвестным Гучковым, которому преданный всеми Николай II передал акт об отречении от престола за себя и за своего сына в пользу брата Михаила Александровича.

Весенний месяц март уже не в первый раз был крайне жесток к российским императорам. «Кругом измена, трусость и обман», – описал тот день в дневнике Государь.

VIII

В субботу четвертого марта, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, Григорий решил с утра загрузить себя работой, а вечером встретиться со Степаном Петровичем, его приятелем и Кобылиным на партию в бридж. Ранним утром он вышел из парадной и был оглушен уличным гвалтом. Мальчишки-газетчики заглушали щебет весенних птиц. Григорий Григорьевич сразу не сообразил, о чем они так истошно верещали, перебивая друг друга. Лишь через пару секунд он, наконец, расслышал, что галдят разносчики прессы об отречении царя. Купец почти вырвал газету у одного из крикунов, сунув монету в его чумазую ладошку.

– Манифест об отречении от престола, Николая II… – гласил восьмой номер «Известий». За манифестом Государя следовало отречение его брата, Михаила Александровича.

Гриша схватился за сердце в очередном приступе паники. Снова потемнело в глазах и стало не хватать воздуха. Григорий знал, что Дума все еще не распустилась и продолжает бунтовать, планируя организацию ответственного министерства. Он видел усиливающиеся беспорядки в столице. Слышал, что солдаты расстреливали своих командиров и целыми полками переходили на сторону революционеров. На улицы Петрограда простым обывателям вообще лучше было не выходить в те дни. Но самое страшное, что Елисеев мог себе представить – это переход к конституционной монархии. Ведь в 1905 уступки Государя, согласившегося на создание Думы, смогли на какое-то время успокоить толпу. То, что можно вот так, в один миг, кардинально изменить строй, Грише даже в ночном кошмаре не могло привидеться. Он представил всех Родзянок, Гучковых и Милюковых, которые теперь потирали свои потные, липкие руки и готовы были растерзать Россию своими утопическими идеями в купе с сомнительными компетенциями. Гриша прекрасно понимал, что не будет блага стране, управляют которой люди с тщеславием великана и мозгами таракана. Он понимал, почему Государь предпочел не участвовать в этом балагане, хоть безумно жалел Россию и своих подданных, даже заблудших.

В тот миг в голову ему пришел банальный, но очевидный образ – Российская Империя представилась ему кораблем, капитана которого вышвырнул заборт взбунтовавшийся экипаж. Потеряв управление, судно неслось на рифы. Еще немного и страшного крушения не избежать! К штурвалу, отталкивая друг друга, то и дело подбегали то матросы, то офицеры. Но это только сильнее раскачивало некогда мощный и уверенный фрегат, теперь одинокой щепкой болтающийся в бурлящих волнах. В тот миг Григорий даже не вспомнил, что по судну еще палили из орудий Германских и Австрийских военных кораблей. Новость о революции на какое-то время затмила даже мировую войну.

Пока отец пребывал в шоке от крушения монархии, его сыновья в Петрограде ликовали. Шура забыл об обидах и прибежал к родственникам на Песочной, отметить свержение царизма. Зоя не разделяла в полной мере его восторгов, считая, что один угнетающий класс сменился другим. Знала ли она, что очень скоро рабочие и крестьяне будут угнетаться представителями собственного же класса, или искренне верила в будущую свободу, за которую готова была умирать и убивать? На тот момент ее симпатии более принадлежали Петросовету, а не Временному правительству.

– Ура! Да здравствует революция! Наш первый шаг к свободному обществу! – провозгласил Саша, вручая Сержу не без труда раздобытую булку хлеба.

– Шурка, как же я рад видеть тебя! Забудем все споры! Перед нами открывается новое, светлое будущее! И мы станем не только свидетелями, но и непосредственными участниками освобождения и очищения России! Мне кажется, сегодня даже дышится легче!

– Шура, мы скучали, – улыбалась Верочка Эйхе.

– Гуля будет счастлив узнать, что у нас перемирие! Его жутко расстраивали наши дрязги, – не осталась в стороне вторая Верочка.

– А что, война теперь закончится? – вся эта революция была малоинтересна Мариэтте. Единственное, что ее волновало, когда же она сможет увидеть Глеба.

Братья обернулись на сестру с некоторым изумлением. Ее вопрос казался совершенно неуместным и несущественным на фоне происходящего в столице. Лишь Гулина супруга в душе также страстно желала окончания мирового военного конфликта, но она отдавала себе отчет, что к великому огорчению это не случится в ближайшее время.

IX

Через два дня на пороге дома на Песочной появился Александр Григорьевич. Никогда Сергей не видел дядю в таком состоянии. Тот будто в один миг превратился в сгорбившегося трухлявого старика, хотя еще недавно любой мог бы позавидовать его стати.

– Елена Ивановна… – дядя замолчал, пытаясь проглотить комок в горле, – Елена Ивановна…

Он не мог это выговорить. Но все было понятно. Он мог и не продолжать.

Манефа, которая крутилась недалеко, перекрестилась и запричитала. Сергей отправил ее на кухню с глаз долой. Александру Григорьевичу и без ее воя было нелегко.

Верочки пытались проводить старика в столовую, но он отказался.

– Пойду… по поводу отпевания похлопотать надо…

– А Лиза как?

– Со мной сейчас. Переживает… Леночка ей вместо матери была. Любила ее, как родную дочь. Мать-то свою Елизавета не знала. Ей и года не было, когда Прасковья от чахотки умерла.

Родственники кивали. Отношения у Елены Ивановны и падчерицы действительно были самыми теплыми. Не каждая родная мать бывает так близка со своим ребенком. Они все это знали, ведь не чужими людьми были, но старика перебивать не хотели. Словно за воспоминаниями он немного забывал о настоящем дне с его скорбными реалиями.

– Только бы у Лизы болезнь не обострилась, – Александр Григорьевич продолжал говорить о дочери, которой шел пятый десяток, с трогательной заботой: – Какая ирония, саму мать не помнит, а болезнь ее унаследовала. Сумасбродка! Удумала ехать лечить легкие кумысом… Разве сейчас время? Но даже слышать не хочет про опасность…

Племянники пришли проводить Елену Ивановну в последний путь. Сергей не мог без слез смотреть на постаревшего дядю. Кузина с темными кругами под глазами тоже выглядела пугающе нездоровой. Платон с Аллочкой впервые были в семейной усыпальнице и испуганно жались к матери. На похоронах были почти все родственники, кроме Григория Григорьевича.

Гриша узнал о погребении супруги брата, как повелось, из газет. В прессе еще продолжали печатать объявления о похоронах. Никто пока не догадывался, что скоро страна так захлебнется кровью, что бумаги не хватило бы, чтобы напечатать все грядущие некрологи. Но тогда все еще жили по инерции. «Новое время» свинцовыми буквами сообщило место последнего пристанища Елены Ивановны. Григорию Григорьевичу, который лежал с сердечным приступом с момента, когда узнал про отречение Николая II, снова стало хуже. Горничная, притащившая в дом газеты, получила нагоняй от Веры Федоровны. Гриша был раздавлен не только известием о смерти Елены Ивановны, которая всегда была мягким и душевным человеком. Более всего ему было обидно, что Александр даже в такую страшную минуту не забыл о распрях и не призвал родного брата, чтобы разделить боль утраты. Разве в такие минуты помнят о ссорах?

– А как там наши мальчики в армии? – прощаясь с Сергеем, поинтересовался Александр Григорьевич.

***

Петю лихорадило вторую неделю. Он лежал в госпитале в забытьи и бредил. Когда к нему подходили медсестры, ему казалось, что это Татьяна. Он пытался целовать им руки и просить прощения. Сестрички жалели поручика – такой молодой и не жилец. Испанка выкашивала свой страшный урожай в Европе.

В ночь кризиса Пете снилась церковь Святого Пантелеймона, где он венчался. Там его ждала невеста. Девушка стояла лицом к алтарю, но поручик знал, что это она. Он подошел сзади и, как в тот зимний день, помог ей снять манто, но вместо беременной брюнетки, увидел Татьяну. Ее рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, горели огнем в мистическом свете церковных свечей. Петю бросило в жар, и он почувствовал, как выступил пот. Ему было страшно, что сейчас она оттолкнет его и уйдет. Он хотел броситься ей в ноги и умолять о прощении, но тело его не слушалось. Мысли путались в голове. Таня грустно улыбнулась, словно она все знала. Через минуту она отвернулась и, оставив манто в руках Пети, направилась к выходу. Поручик рванулся за ней, но его мышцы все еще были скованы. Он так и остался стоять на месте и вдыхать аромат ладана.

X

Церковь была набита людьми. Гриша протискивался к алтарю, чтобы разглядеть, что происходит. Перед батюшкой стояла невеста. Когда Григорий увидел знакомое кружево платья, от его пяток до макушки пробежал знакомый холодок ужаса. Когда он заметил, что к алтарю в парадном мундире шагает Петя, его охватила сильнейшая паника. Он хотел пробиться к проходу и перерезать сыну путь. Но в церкви было слишком много людей. Толпа окружала и сковывала его. Обессилев и поняв, что он не может остановить Петра, Гриша стал кричать изо всех сил:

– Нет! Нет! Нет!

Он проснулся от внутреннего крика. Во сне ему казалось, что он чуть не сорвал себе связки, а на самом деле не издал ни звука.

***

Утром Петя очнулся весь мокрый. Температура стала спадать. Похоже, кризис миновал.

Он не помнил, как оказался в госпитале, но воспоминание об отречении государя в Пскове было живо, словно он не провалялся две недели в бреду.

Петя выполз из палаты в коридор подышать у открытого окна, потому как от спертого воздуха палаты, наполненного режущими глаза запахом пота и миазмами больных, кружилась голова.

Двое солдат тащили на носилках очередного больного в палату.

– А ну с дороги! – грубо прикрикнул на поручика один из них.

Петя чуть не захлебнулся от возмущения, но из-за слабости был не в состоянии даже немного повысить голос. Он с большим трудом отошел в сторону и уступил дорогу носилкам.

– Ты что это себе позволяешь? – вступился офицер, который стал невольным свидетелем сцены: – Как фамилия?

Солдаты даже ухом не повели.

Когда они выходили, офицер преградил им путь.

– Доложить по форме – фамилии и какого полка!

– Чего орешь? – огрызнулся грубиян: – Ты нам теперича не указ! Кончилась твоя власть! А будешь цепляться, пристрелю!

В подтверждение своих слов, он снял с плеча винтовку.

– Читай Приказ №1, вашбродь! – посоветовал второй более миролюбивый солдат: – А то неровен час и впрямь, кто зашибет.

Рядовые ушли, а бледный, униженный офицер повернулся к Пете.

– Что еще за приказ? Что за дьявол? Я после контузии будто в преисподней очнулся! – его глаза были полны отчаяния.

У Пети сжался желудок. Он не успел ничего предпринять, как его стошнило прямо в коридоре. Подбежали медсестры и увели его в палату.

– Вам нельзя стоять на сквозняке! Разве Вы не понимаете? Только с того света выкарабкались! – отчитывала его сестричка.

У Пети вновь подскочила температура.

XI

Энергия разрушения и ненависти окутала Петроград, расползаясь оттуда по всей стране. За месяц в столице с особой жестокостью истребили практически всех городовых и околоточных. Солдаты и матросы убивали своих офицеров. Выпущенные из тюрем Временным правительством уголовники и политические заключенные пополнили ряды разного рода бандитов и революционеров, которые беспрепятственно грабили и крушили город в отсутствии служб Фемиды. Но крови полицейских и офицеров было недостаточно. Боги революции и хаоса жаждали более весомых жертв.

Под давлением Петросовета Временному правительству пришлось отступиться от данных бывшему императору обещаний. Восьмого марта генерал Корнилов арестовал царскую семью. Не отложили взятие под стражу несмотря на то, что бывшие царевны еще не совсем поправились после тяжело перенесенной кори, которую, возможно, подхватили ухаживая за больными в госпитале. Разве могла тогда кого-то растрогать болезнь девочек? Антимонархическая часть общества требовала расследования измены августейшей семьи и Распутина. Об их сотрудничестве с Германий так активно и настойчиво трубили лидеры февральской революции, что многие обыватели искренне в него уверовали. Сомнений в предательстве интересов России царем и, особенно царицей, у этой публики не было, но хотелось посмаковать детали и выбить последнюю опору из-под ног тех, кто продолжал сокрушаться о монархии. Для этой цели Временное правительство организовало чрезвычайную следственную комиссию, в которую вошли самые рьяные ненавистники царизма и семьи Романовых из рядов Петросовета.

Елисеев узнавал последние новости, и у него было полное ощущение, что все это какой-то ночной кошмар. Происходящее за окном просто не могло быть правдой. Он сам много раз предупреждал о заговорах против царской семьи, но все же надеялся, что самые страшные прогнозы не материализуются.

– Что же дальше будет? – растерянно бормотал заехавший навестить Григория Кобылин: – Закончится когда-то этот ад кромешный? Как дела вести в таком бардаке?

– Пропала Россия, – Елисеев и хотел бы быть оптимистом, но чутье снова подсказывало ему, что худшее еще впереди. К сожалению, предчувствия его давно не обманывали.

– Почему же Михаил Александрович отрекся за всех Романовых, а не в пользу следующего по очереди? – куда-то во вселенную обратился Александр Михайлович: – Я бы сейчас даже на Бориса Владимировича согласился, пожалуй. Всяко больше порядка было бы… Хотя…

– Саша, я ведь не рассказывал тебе, что видел Кирилла Владимировича в Думе за день до отречения Государя. Такой позор! Он нарушил присягу! – Гриша достал из секретера бутылочку мадеры и, наплевав на запрет врачей, налил им с Кобылиным по рюмке: – Явился в распоряжение думских мятежников!

Елисеев залпом выпил рюмку и, приоткрыв дверь, выглянул проверить, не идет ли Вера Федоровна, которая строго следила, чтобы он выполнял предписания врача.

– Думается мне, поэтому Михаил Александрович и не передал престол дальше по цепочке…

– А я слышал, что Кирилл Владимирович после ареста царя ушел в отставку в знак протеста и бежал в Финляндию.

– Думаешь, совесть замучила? Или испугался, что и до него доберутся? Доверять этим Думским проходимцам нельзя. Как они только дерзнули дознание в отношении царя и царицы начать!

– Несусветная наглость! Но я уверен, все пустое – они ничего не найдут!

– Не найдут, так сфабрикуют! Хотя у нынешнего правительства судить императора – кишка тонка!

***

Той весной в Петроград прилетели не только грачи, но и черные вороны, чтобы выклевать последнюю плоть из растерзанной беспорядками России. В апреле на финляндский вокзал в пломбированном германском вагоне прибыл Ленин. Вождя будущей социалистической революции встречали солдаты и матросы. Были и представители Петросовета, но Ильич их демонстративно игнорировал. Зоя, которая вместе с Шурой ликовала в толпе встречающих, тут же смекнула, куда вечер дует, и с того самого момента товарищей из Петросовета в ее каморке Саша больше не встречал.

Толпа вынесла Ленина на руках к броневику. Он кратко и резко выступил, призывая не сотрудничать с Временным правительством, а стремиться к мировой социалистической революции. Удивительно, он ни секунды не стоял спокойно, всегда был в движении. Шура видел, как у Зои горели глаза, когда она смотрела на своего революционного идола. От ревности в нем закипала кровь. Саша знал, стоит этому плешивому, картавому коротышке только пальцем поманить, и его Валькирия отдастся ему во имя своих революционных идеалов. Шура все же не очень понимал, как в этом случае связаны плотские и высшие духовные стремления, но он списывал это на свое неудачное классовое рождение и воспитание. Будучи гимназистом, когда он тайком читал «Песнь о соколе», он считал себя окрыленной птицей. Это ведь он мечтал о равенстве для всех, о свободе, о пламени борьбы! Ужом в его понимании, безусловно, был отец, Григорий Григорьевич. Но Зоя посеяла в нем сомнения, а что если он действительно червь, который рожден лишь ползать? Что если из-за того, что он купеческий сын, ему с рождения отказано в умении летать? Эти мысли разъедали его, поэтому, во что бы то ни стало, Саша решил стать настоящим, истовым революционером и отречься от всего, что могло бы хоть как-то связывать его с классом капиталистов. Если для этого ему нужно было отречься от отца и совладать со своей ревностью, принимая измены любимой женщины, он и на это был готов. И все же чувство собственности нет-нет да предательски оживало в нем.

К счастью Шуры в восторженной толпе Ленин Зою не заметил. Вскоре он умчался в дом Кшесинской. Какая злая ирония! Особняк возлюбленной двух великих князей и давнего юношеского увлечения императора стал гнездом большевизма.

XII

Елизавета вопреки уговорам отца Александра Григорьевича все же решилась ехать в кумысолечебницу, уверовав в волшебную силу молока кобылы в борьбе с чахоткой. Старый банкир, недавно потерявший супругу, страшился думать о долгой разлуке с дочерью. Что если он умрет, не дождавшись ее? Он надеялся, что муж отговорит ее от поездки в столь опасное время. Но Иван Яковлевич посчитал, что это могло бы выглядеть эгоистично, будто ему в тягость остаться ненадолго без супруги. Как опытный врач, он понимал, что смена климата может по крайней мере сгладить обострение. Кроме того, кумыс действительно славился сильным лечебным эффектом при болезнях легких. Где-то в глубине души ему даже хотелось немного отдохнуть от деятельной супруги, поэтому идея Лизы поехать вдвоем была отвергнута в самом ее зачатке. Он был значительно старше жены, и с каждым годом разница в возрасте становилась все более заметна. В свои шестьдесят Иван Яковлевич чувствовал себя дряхлее свекра, которому было почти восемьдесят, но который до самой кончины Елены Ивановны был полон кипучей энергии.

Всё семейство отправилось провожать Елизавету на вокзал.

Видя толпы людей, покидающих столицу, на душе становилось только тоскливее.

– Телефонируй сразу же по прибытии! – наказывал Александр Григорьевич, которого переполняли дурные предчувствия.

– Непременно! Не волнуйтесь! – Лизе было нестерпимо жаль оставлять отца теперь, когда он так сдал после смерти мачехи. Но еще страшнее ей было запустить болезнь и, в конце концов, оставить сиротами детей: – Папа, и все же я настаиваю, чтобы вы пока переехали в Белогорку! На время… Отвлечетесь от всего этого Петроградского безумия! По крайней мере там безопаснее!

– Но сначала я должен закончить некоторые срочные дела… – Александр Григорьевич не хотел быть никому обузой и переезжать к зятю не собирался.

– Мама, я хочу с тобой! – у Аллочки уже дрожал подбородок. Расставание с матерью всегда давались девочке нелегко.

Елизавета улыбнулась и, обняв детей, поцеловала каждого в макушку.

– Обещаю, вы не успеете даже соскучиться! И я привезу вам множество гостинцев!

Она села в вагон и, пока поезд отъезжал, махала оставшейся на перроне семье. Иван Яковлевич гладил по голове расплакавшуюся Аллочку, которая прижималась к отцу, словно боясь остаться и без него тоже.

На обратном пути с вокзала Александр Григорьевич предложил отобедать у него, чтобы подольше побыть с внуками, пока они с отцом не уехали в Белогорку.

Проезжая мимо Александровского сада, старику показалось, что он увидел Мариэтту с каким-то офицером. Но зрение Александра Григорьевича давно потеряло остроту, поэтому он не был уверен, что не обознался.

XIII

Александр Григорьевич не ошибся. У Александровского сада он видел племянницу с Глебом, который, получив звание штабс-капитана, прибыл в отпуск в бушующий Петроград.

Было сложно найти более неуместное время для любви. Но никакой морок не мог встать на пути у юности и двух влюбленных сердец. Сумятица и беспорядок в целом даже играли Мариэтте на руку. В том хаосе уже никто на тайные венчания косо не смотрел. Тем не менее, Глеб долго пытался уговорить девушку соблюсти приличия. Он хотел просить ее руки, если не у отца, то хотя бы у брата. Но невеста была категорически против. Она была уверена, что сватовство закончится скандалом, после чего ее закроют дома, и тогда не видать им свадьбы в ближайшее время, как своих собственных ушей. В конце концов жених сдался. По заданию своей суженой он нашел им квартиру, куда Мариэтта решила переехать сразу после венчания. Ждать Глеба с фронта она планировала там.

Единственное в чем Мариэтта не могла себе отказать – это в прекрасном подвенечном платье. Она разузнала у знакомых адрес швейной мастерской, специализирующейся на подобных нарядах за разумные деньги. Это было сказочной удачей. Очевидно, когда гибнет страна, праздничные одежды не являются предметом первой необходимости.

Надо же было в этой мастерской девушке встретить Глафиру, которая была вынуждена устроиться на работу, чтобы хоть как-то прокормить себя, дочь и безбожно пьющего супруга. Столько лет прошло, а Глаша по-прежнему была удивительно привлекательной женщиной, приковывающей к себе взгляды не только мужчин, но и женщин.

– Вы меня не узнаете? – спросила Мариэтта, когда от нее отошла вторая портниха, которая снимала мерки.

Глафира отрицательно покачала головой. Казалось, ей даже не было любопытно, кто перед ней. Она склонилась над кружевом и была полностью поглощена работой.

– Я – Мариэтта, дочь Григория Григорьевича!

Глаша оторвалась от стежков и посмотрела на девушку.

– Мы виделись очень давно, я тогда еще была ребенком. Естественно, что вы меня не узнаете… Как дядя Митя? – Мариэтту разбирало любопытство – они ведь были безумно богаты, неужели можно вот так разориться в пух и прах? Вообще, родня всегда говорила про Глашу вполголоса. Ее окутывала какая-то страшно-неприличная тайна, что не могло не будоражить воображение.

– Он болен, – Глафире было стыдно признаться, что муж-пьяница проиграл в карты их огромное состояние: – А как Григорий Григорьевич?

Мариэтта побледнела. Знала ли Глафира об их семейных неурядицах и о том, что она уже два года, как не живет с отцом?

– Благодарю, все в порядке! – голос запаниковавшей девушки предательски дрогнул. Зачем она вообще заговорила с этой женщиной? Что, если та все расскажет Мите, а он отцу или братьям?

Перед уходом будущая невеста решила попросить Глафиру молчать об их встрече, наспех сочинив какую-то несуразную историю. В те времена и политики не гнушались сомнительных заявлений, которым как ни странно верили даже некоторые здравомыслящие люди. Так чего же было стыдиться молоденькой девушке? Главное было звучать уверенно.

– Признаюсь вам по секрету, они уже заказали мне подвенечный наряд за границей. Но вы же знаете их вкусы… Так давно не носят… Поэтому я здесь. Но и обижать их не хочу! Нужно время, чтобы их подготовить… если вас не затруднит, пусть мой визит сюда останется нашей с вами тайной. Я сама сознаюсь, как придет время.

Мариэтта улыбнулась своей самой светлой и искренней улыбкой, напомнив Глафире Григория Григорьевича.

Девица вела себя странно, но Глаша так уставала, что ей было не до выяснения причин. В конце концов, кем она была Глафире – так, седьмая вода на киселе. Мужнина родня. Где были все эти родственнички, когда он начал спиваться, когда спустил все деньги на свои греховные пристрастия и бездарные идеи?

Вымотанная Глафира вышла из мастерской в ночной сумрак и побрела домой. Периодически к ней цеплялись опьяненные не только свободой и вседозволенностью мужчины. Но Глашин отсутствующий вид, не обещающий веселого продолжения, отваживал большинство из них. Вдруг на ее беду из трактира вывалилась компания пьяных матросов, которых отрешенность Глафиры нисколько не смутила.

– Какая кралечка!

– Что это ты, малахольная, ночами бродишь? Мужичка себе ищешь?

– Озябла небось! Пойдем я тебя согрею!

Они окружили ее и с улюлюканьем стали тянуть в подворотню. Глафира и в хорошее время не умела выражать эмоции, а в тот миг она совсем оцепенела.

– Э, православные! Что творите? Почто мирных горожан третируете? – раздался бас за спиной у хулиганов, когда казалось, что насилия Глаше не избежать.

XIV

Матросы обернулись и увидели верзилу под два метра ростом, держащего наготове револьвер. По смешанной одежде было совершенно невозможно сказать, был ли это солдат, младший офицер, полицейский или кто-то еще. С полной уверенностью можно было заключить лишь одно – товарищ был настроен решительно.

– Давай проваливай! – больше для проформы огрызнулся было на него один из матросов.

Тогда Глашин заступник сделал предупредительный выстрел в воздух. Тот же матрос достал свой револьвер, но вступать в перестрелку посчитал неразумным. Противник ловко обращался с оружием и, похоже, был трезв, что давало ему очевидное преимущество.

– Да забирай! Чай не одна баба в Петрограде, – пьяная компания поспешила ретироваться.

– Айда, провожу тебя. А то – неровен час еще охочие до такой красоты найдутся! – спаситель подал Глафире руку и легко поднял ее с земли.

Глаша послушно шла рядом. Она молчала.

– А ты смелая! – не унимался герой: – Даже не пискнула!

Уже около дома под одиноким неразбитым фонарем солдат развернул Глафиру к себе лицом.

– Меня Климом кличут. А тебя как? – спросил он, разглядывая спасенную женщину, красота которой в золотом свете фонаря приобретала какой-то сказочный флер.

– Глафира Петровна… – почти прошептала Глаша. Ей не хотелось стоять у дома с этим мужчиной. Митя мог увидеть их в окно и подумать Бог знает что.

– Ну вот, а то уж я думал – немая, – зычно захохотал богатырь: – Может, чаем угостишь спасителя?

Глаша опустила голову.

– Мужик что ль у тебя дома? – догадался Клим: – Чего ж он тебя одну ночью валандаться отпускает? Так и до беды недалеко. Я могу не всегда рядом оказаться. Ладно, иди уж… зябко…

Глафира поспешила к двери.

– Э, Глафира Петровна, ежели ты с работы шла, завтра в это же время пойдешь?

За женщиной уже захлопнулась дверь.

Глаша тихонько прошла в комнату. На кровати, не раздевшись, валялся пьяный Митя. Даже в таком безобразном виде он был невероятно красив. Его рука, безвольно свисающая с постели, могла заворожить истинного эстета элегантностью длинных пальцев и тонкостью запястья. С того самого дня, когда Митя крушил мебель, она больше не видела его трезвым. Он пропадал по несколько недель, потом возвращался. Если Глаша попадалась ему на глаза, то могла отхватить оплеуху или затрещину. Митя больше не любил ее. В его глазах она видела лишь брезгливость и отвращение. Между ними никогда более не было близости. Женщина порой думала, что надо бы забрать Тату и уйти, куда глаза глядят. Однако ее терзало чудовищное чувство вины перед Митей.

Глафира выглянула в окно. Клим еще не ушел, как будто собирался ждать ее до утра. Только теперь женщина обратила внимание, что ее спаситель тоже был вполне привлекателен. Это была красота былинного богатыря с квадратным лицом, светлыми глазами и соломенным вихром над густыми темными бровями.

XV

Последние месяцы Гришу мучала бессонница. В те короткие минуты, когда удавалось провалиться в забытье, возбужденный мозг выдавал кошмары. Но теперь уже реальность за окном была страшнее, чем любой плод воображения. Покойная сестра в подвенечном платье больше не пугала Григория. Наоборот, ему хотелось расспросить ее о том, что их ждет далее и узнать, каково тем, кто уже покинул этот бренный мир. К смерти Елены Ивановны Лиза не появилась. Вместо этого отчего-то приснилась племянница, дочь Александра Григорьевича, с которой он давно не виделся. Словно Гриша пришел провожать ее на вокзал. Она зашла в вагон и, прощаясь, махала ему из окна. Поезд тронулся, и в соседнем с ней окне вагона Григорий Григорьевич увидел покойную сестру в своем белом кружевном платье. Странный был сон. С неприятным осадком.

После кошмара о Пете, Григорий выяснил, что в тот момент сын был на грани жизни и смерти из-за испанки, но, слава Господу, уже поправился. Елисеев хлопотал, чтоб наследника отправили в отпуск в Петроград, но тот настоял, чтобы его приписали в действующую часть. Единственное, что мог сделать Григорий, это добиться, чтобы поручик воевал поближе к Гуле. Грише так было спокойнее. Старший брат всегда присматривал за этим оболтусом.

При первой же возможности Петя примчался в госпиталь в надежде увидеть рыжеволосую медсестру. Его терзали муки совести, он непременно хотел объясниться.

– Посмотрите на него! Явился, не запылился! Петр, прекрати больничные койки занимать! Раненых из-за тебя лечить негде! – Гуля сжал брата в объятиях так, что у того чуть не хрустнули ребра: – Исхудал! Но ничего, были б кости…

– А где же Татьяна? – едва поприветствовав и обняв брата, спросил офицер.

Гуля тяжело вздохнул, сел сам и усадил Петю.

– Месяц назад мы попали под артобстрел. В тот день несколько врачей и сестричек убило… Татьяна умерла мгновенно. Не мучилась.

Петя онемел. Он не мог поверить, что он со всеми своими прегрешениями и слабостями жив, а такой чистой, светлой девушки больше нет. Мир стал более серым и безобразным, лишившись такой красоты.

– Что у вас произошло? Я так и не решился тогда у нее спросить, – Гуля не мог смотреть на страдания брата. Он взял спирт, налил в рюмку, разбавил водой и сунул Петру: – Давай залпом.

После третьей рюмки, Петю немного отпустило.

– Гуля, что же я наделал? – он рассказал брату обо всем, что с ним приключилось – и про карточный долг, и про фиктивную женитьбу, и про прощальное письмо Тане.

– Петя, это в голове не укладывается! Что за авантюрный роман? Что за водевиль? Не знаю, что ты планируешь со всем этим делать, но я рекомендую тебе после войны найти эту даму и немедленно оформить развод. Ты же не хочешь всю свою жизнь оставаться заложником этой глупой выходки? Такое только с тобой могло произойти! Хотя… ты получил письмо от Сержа? Похоже, у нас в семье ты не единственный авантюрист, если тебя это успокоит…

– Нет, мое, вероятно, затерялось, пока я добирался из госпиталя в полк… Что у них случилось?

– Вопреки всем уговорам Мариэтта выскочила замуж за того офицера… Андреева-Твердова, если мне не изменяет память!

После венчания Мариэтта выгадала время, чтобы никого не было дома на Песочной, забрала заранее собранные вещи и переехала к молодому мужу на квартиру. Сергею она оставила записку, в которой, как ей казалось, доступно объяснила причины своего поступка, сводившиеся по большей части к одному – она сама хозяйка своей жизни и не позволит никому принимать за нее решения.

– Это вы в тетушку пошли, – Гуля не мог сдержать улыбки: – Задала она тогда деду жару со своим Гроером, царствие ему небесное. После этого дед «шкандалей» на дух не переносил. Если б он был еще жив, костьми бы лег, но отцу развестись не позволил бы. А тебя высек бы хорошенько, чтоб после первого раза о картах даже думать забыл.

Они просидели несколько часов. Не могли наговориться. Поручик рассказал про то, как случайно стал свидетелем отречения Государя, а врач про бегущих солдат, убивающих своих командиров.

– Что же будет, Гуля?

– Как-то все устроится… – удивительно, как во всей этой кровавой вакханалии Гуля мог рассмотреть что-то обнадеживающее: – Накипь рано или поздно сойдет, беспорядки закончатся, и мы будем жить в честной, справедливой стране, разделяя с ней ее радости и печали!

***

В особняке Елисеевых в Белогорке раздался звонок.

– Иван Яковлевич, Лиза телефонировала? Как она добралась? – заспанный Фомин услышал в трубке встревоженный голос Александра Григорьевича.

– Нет, звонка пока не было… Может быть, неполадки со связью…

– Но она должна уже была прибыть на место, верно?

– Да, вероятно, уже на процедурах…

– Телефонируйте на этот курорт, и пусть она свяжется со мной.

Беспокойство неприятно заскреблось в душе Ивана Яковлевича. Лиза была ответственным человеком и, если пообещала сообщить о приезде, непременно так бы и сделала. Положа руку на сердце, Иван Яковлевич позволил себе немного расслабиться и потерял счет дням. Если б не звонок тестя, он бы еще пару дней не хватился Лизы. Незадачливый муж дозвонился до курорта, и к своему страху выяснил, что супруга в назначенный день не приехала. Лиза пропала.