Убийство одной старушки

Глава 4. Дом на Кипарисовой Аллее

Каминный зал казался ещё более уютным в приглушённом свете. В кресле перед камином сидел блондин лет тридцати, довольно симпатичной внешности. Он был сосредоточен на своих раздумьях, и молча сидел, вглядываясь в искры языков пламени. Его пронзительные голубые глаза были равнодушными. Изредка он доливал немного коньяка в бокал, и только лишь ради того, чтобы хотя бы на пару секунд отвлечься от тяготящих мыслей.

Огромный дом на Кипарисовой Аллее всегда был мрачным и холодным, подобно мертвецу. Эта тишина в каминном зале была привычной для всех жильцов дома, но именно в этой комнате она звучала по-особенному. Оставаясь наедине у камина, Эрцест словно разговаривал внутри себя, откапывая в памяти моменты своей жизни. Эти вечера никогда не приносили ему расслабления, скорее наоборот, были сопоставимы с напряжённой умственной работой. Раздумья, рассуждения, воспоминания… Но привели ли они к чему-то за эти двадцать лет?

– Почему ты так рано ушёл, дорогой? – словно ниоткуда появилась молодая дама в норковой накидке, прервав своим недовольным тоном это безмолвие.

– Прости, но я устал от шума. – сухо отрезал Эрцест, даже не повернув голову в её сторону, сразу потянувшись за графином старого Наполеона.

– Я понимаю, дорогой, на тебя сильно повлияла смерть Елены, но… Но я ведь жива! Я не могу больше выносить твоего ненормального поведения. Если так будет и дальше продолжаться, отец подыщет для тебя хорошего психиатра.

– Твой отец… Ему самому нужен психиатр!

– Что? И ты смеешь так говорить о нём, после всего, что он для тебя сделал? А может, мне стоит напомнить тебе, кем ты был и кем стал?!

– Как был никем, так и остался никем. Оставь меня Ровенна, я не хочу выслушивать твои нотации сегодня.

– Что-то подсказывает мне, что ты специально всё это делаешь, Эрцест. Не надейся, что ты сможешь испортить мне жизнь. Этого не будет никогда – слышишь? Я никогда тебя не отпущу, если только не в гробу! Ты хорошо меня понял?

– Если бы я понял это раньше…

– Елена правильно сделала, что не оставила тебе ни гроша. Ты себе-то толку дать не можешь, не то, что распоряжаться состоянием, даже если оно ничтожно.

– Ровенна, разве ты думаешь, что я когда-либо держался за эти деньги? Или за этот угрюмый замок? Или за положение твоего отца? Я скорее бы разделил судьбу бродяг, нежели терпел то, что терплю сейчас ради этой блажи!

– Мой отец прав во всём: ты неблагодарная сволочь!

– Может, он и прав, но только в этом. Ведь я ничего у него не просил.

– Эрцест, а твои измены?!

– Которых не было, Ровенна! Я устал от твоих преследований и гнёта твоего отца. Вы сами превратились в сумасшедших, выслеживая каждый мой шаг!

– Кто она?!

– Мне нечего тебе сказать, Ровенна.

– Я спросила, кто она?!

– Что мне ответить, чтобы ты отстала?!

– Правду, Эрцест! Я годами пытаюсь услышать от тебя ПРАВДУ!

Эрцест поднялся с кресла и спокойно прошёл мимо Ровенны к выходу. Но она не дала переступить ему порог, вцепившись в локоть:

– Я не отпущу тебя! – прошипела она.

– Прошу, дай мне пройти. Ты знаешь, я всё равно это сделаю.

Ровенна заградила собой проход:

– Тебе придётся идти сквозь стены или толкнуть меня с лестницы. Пускай со мной будет покончено, пускай я буду первой жертвой твоего сумасбродства, чтобы наконец на твою больную голову обратили внимание!

Эрцест вздохнул и вернулся в зал. Он сел на прежнее место и снова подлил коньяку. Ровенна продолжала причитать и истерить, но Эрцест сидел словно заворожённый и глядел на пляшущие языки пламени в камине, которые искрами отражались в опустевшем бокале…

Не встретив сопротивления, охрипшая Ровенна отступила:

– Хорошо, Эрцест. Иди, если тебе там лучше! Слышишь?!

– Запри за мной дверь. Сегодня я не буду ночевать дома.

– Кто бы сомневался! Мне непонятно зачем ты делаешь всё, чтобы я тебя ненавидела? За что ты наказываешь меня? Чтоб ты был проклят, чтоб ты сдох, я тебя ненавижу, ненавижу, ты слышишь! Ненавижу!!! Доигрался?! Ты этого хотел?! Катись на все четыре стороны по своим девкам! Ненавижу!

Надев пальто, Эрцест вышел во двор. Сев за руль, он поехал по автостраде через перевал Вильфранш, оставляя Ниццу за плечами. Проехав несколько десятков километров, он свернул на пригородный маршрут и вскоре остановился у обочины, где оставил машину. Ночь обняла старого знакомого мелодией цикад и ободряющей прохладой. Только здесь Эрцест чувствовал себя счастливым. Вдохнув полной грудью, он ступил на просёлочную дорогу, окружённую голыми, кряжистыми дубами. Двадцать лет… Возможно, для человека это кажется очень долгим сроком и режет слух. Но что такое двадцать лет для дерева? Эти немые свидетели несильно изменились за эти годы, не изменился и Эрцест, для которого эта дорожка была как родная. Он узнавал каждый камушек и каждый сорняк, скрип досок и влажный воздух деревни.

Совсем скоро Эрцест пересёк мостик через заросший камышами пруд, и на горизонте показался маленький сельский домик. Он никогда не подходил к нему близко, никогда не переступал его порог. Всё, что ему нужно было – просто прийти к этому месту и смотреть на крыльцо в мучительном ожидании.

На самом деле эта дорожка была протоптана Эрцестом годами. Он начал приходить сюда ещё с тех пор, как был мальчишкой тринадцати лет. Двадцать лет, практически каждый день с редкими перерывами максимум на пару недель. Он приходил сюда с трепетом, а возвращался назад с каким-то странным чувством недосказанности. За эти годы он видел так много событий одной семьи, что мог бы написать о них настоящую летопись. Он видел малышку Жюльетт, которая из задорной и непоседливой пятилетней девчонки превратилась в юную красавицу. Теперь вместо косичек с алыми лентами она распускает волосы, завивая кудри. Он видел похороны её отца и даже плёлся вслед за процессией, провожая главу семейства в последний путь. Впоследствии он не раз бывал на его могиле – стоял тихо, смотрел на чёрно-белый портрет покойного, и часто оставлял одну яркую, оранжевую герберу, чтобы хоть как-то озарить жизни тех, кто придёт его навещать. Он видел мать малышки Жюльетт, ещё довольно молодую вдову, которой приходилось справляться самой с хозяйством в старом доме и растить дочь. Видел он первые слёзы и первые радости малышки Жюльетт, её взлёты и падения. Он знал имя её любимой куклы, а впоследствии – предпочитаемый цвет губной помады, счастливое платье, любимую песню на радио. На первый взгляд, это может показаться маниакальным, вот так, со стороны подсматривать за чьей-то жизнью. Но для Эрцеста это была связующая ниточка с теми событиями, которые разделили его жизнь на прошлое и настоящее.

Это была зависимость, от которой не помогла даже женитьба на дочери ближайшего друга семьи адвоката Лавроне – достаточно обеспеченной и до ужаса ревнивой красотке Ровенне. Медовый месяц они провели в Роскофе, в загородном доме семьи Лавроне. Ровенна была счастлива, заполучив Эрцеста, и сделала всё, чтобы отвезти его в маленький северный городок, упрятав подальше от завистливых подруг, в каждой из которых видела потенциальную любовницу и разлучницу. По сути, вся поездка была сведена к трём вещам: хождение по старым во всех отношениях друзьям семьи, прогулки вдоль берега в густых туманах Ла-Манша и иногда, выбрав любую лодку из коллекции её отца, недолгие выходы в пролив.

И даже когда Эрцест выходил на террасу дома в Роскофе, то всматриваясь в туманный горизонт над проливом, он ясно видел знакомое крыльцо и всё ту же малышку Жюльетт, которая читала книгу, лёжа на пледе под деревом, пока её мать развешивала постиранное бельё…

У Эрцеста была довольно веская причина держаться подальше от этого дома и даже было вполне законное основание ненавидеть эту семью. Но от ненависти и даже мести, о которой он часто думал, его отделяла… фарфоровая сахарница в виде уточки, которая на следующий день после печальной кончины его родителей оказалась пуста. Странно, не правда ли?

В доме на Кипарисовой Аллее было принято не зажигать свет после девяти вечера, не устраивать вечера для гостей и не отапливать пустующую часть дома. К этому правилу жильцов приучила покойная хозяйка этой пещеры в целях экономии, хотя состояние Елены Жако на момент её смерти нельзя было назвать убыточным, наверное, и трёх жизней было бы недостаточно, чтобы потратить все её накопления, если бы их смогли найти.

В библиотеке тускло горела витражная лампа. Статный седоватый мужчина, слегка прищурившись читал газету. Он избегал носить очки, чтобы не показывать свои вполне естественные слабости. Напротив сидела его дочь с заплаканными глазами – она закрыла ладонью лицо, страдая от собственных напрасных подозрений.

– Ты снова плакала, Ровенна? – как бы невзначай спросил мэтр.

– Зачем ты спрашиваешь то, что очевидно? – хрипло прошептала она.

– Почему ты не оставишь его?

– Потому что люблю, отец! – сказав это, она снова залилась слезами.

– Но он тебя никогда не любил. И ты знала об этом, когда выходила за него замуж.

– Ты делаешь мне ещё больнее этими разговорами, чем он своим поведением!

– Прости меня, но я правда переживаю. Мне тоже больно, больно видеть, как ты страдаешь, дитя моё. Послушай меня всего лишь пару минут: ты слишком хороша для него, и достаточно завидная невеста чтобы легко выйти замуж во второй раз. Подумай об этом!

– Что ты хочешь от меня отец? Чтобы я подала на развод? Скорее умру, но никогда этого не сделаю! Не сделаю, пусть даже и моя жизнь похожа на сущий кошмар…

Мэтр Лавроне был человеком хладнокровным, и если уж что-то действительно заслуживало его внимания или вызывало волнения, то свои чувства он переживал глубоко в себе. Затихнув, он как ни в чём не бывало окунулся в газету. Но это чтение новостных сводок было поверхностным: пока глаза скользили вдоль полей, голова адвоката была занята составлением плана грядущей битвы.

«Молодая, красивая, богатая и… вдова. Разве такая партия может быть кому-либо неинтересной?», кажется, мыслительный процесс вывел мэтра Родольфо Лавроне на нужный путь…