Украли солнце

Глава первая

Чёрная дыра. Второй раз ухнул в неё Будимиров, когда ему было за тридцать. Несправедливо. И когда меньше всего ожидал. Когда расслабился. Когда поверил, что, наконец, начинается его настоящая жизнь, когда признал в другом человека.

Чувство родства — неожиданное, новое. Вдруг перестало существовать «я», явилось «мы»: вместе выбирали участок для могилы, вместе готовили поминки, вместе разговаривали с людьми. За эти несколько дней он привык зависимо взглядывать на Магдалину — как реагирует она?

Рядом с ним она летела в самолёте, рассказывала о матери: как та выступала в их театре, какие роли играла, как искала его — всюду письма рассылала, как слегла после расстрела графа — не захотела больше жить.

В городе он сначала пытался утешить и развлечь её. Интуиция подсказала, что может ей понравиться, и стал знакомить её с Интернетом, компьютером, электронными книжками. Её удивление вызывало в нём восторг. В порыве радости он был готов и тайны управления раскрыть. Магдалина отрезвила его:

— Почему вы не подарите это всем?

Он не понял и ждал разъяснений. Но она больше ни о чём не спросила. Сказала:

— Вы обещали познакомить меня с жизнью людей.

— Зачем тебе рутина? Хочешь, покажу город науки? Со всей страны я собрал учёных в одно место. Проводятся исследования неизлечимых болезней, психики…

— А где их семьи?

— Чьи?

— Учёных.

— При чём тут семьи? — не понял он.

— Но ведь учёные — живые…

— Они служат государству. Работают на него.

— Но им нужна и личная жизнь. Тогда работать они будут во много раз лучше, если их любимые будут с ними!

— Ты имеешь в виду жён?

— И детей. И родителей. — Магдалина смотрела в окно.

— Ты хочешь?! Я прикажу. — Нажал кнопку, и вспыхнуло на экране лицо Варламова. — Немедленно доставить учёным их семьи.

— Простите? Как…

— Выполняй приказание. Доложи о результатах. — Он отключил испуганное лицо. — Я никогда не думал об этом. Человек всегда один…

— Смотря какой человек…

— Ты всё поворачиваешь незнакомой мне стороной, — усмехнулся он. — Это даже интересно! Посмотрим, как теперь они будут работать… Почему не хочешь пройтись по лабораториям? А вечером премьера спектакля Восхваления!

— Вы обещали показать мне жизнь людей.

— Хорошо. Пообедаем и поедем, если так хочешь!

И всё-таки он не повёз её на фабрику и завод, стал знакомить с тем, что, по его разумению, могло ей понравиться: с проспектами, дворцами, жилыми комплексами.

— Разве не величественно, не монументально это?! — допытывался он. Она не отвечала, отрешённо смотрела на уходящие вверх галереи стадионов, массивные, на века выделанные двери, расписные стены многоэтажных домов. Пытался поймать взгляд, не мог. — Представляешь, меня не будет, а стадион и дворец останутся жить на века! — Хотел похвастаться, а получилось: оправдывается. Попытался представить себе, как воспринимает его создания она, не смог.

В детстве, помнит, мучили тайны. Как туча зарождается, куда исчезает, как человек думает, дышит? Это похоже на чесотку: чешешь, раздираешь кожу до крови, а всё равно чешется и раздражает. С годами жажда понять «как», «почему» таяла и совсем пропала, когда он бежал из дома. И вот снова явилась — тем же чувством: немедленно понять и, наконец, выйти из напряжения, которое держит в неудобной позе вопросительного знака. Но сегодняшнее состояние и отличалось от детского: эта жажда сделала его чутким уловителем чувств Магдалины. В сидящей рядом с ним в лимузине женщине — все его рассветы и планы… он так хочет объяснить это ей, порадовать её и косноязычно говорит: «Тебе дарю». Ему жарко, и его знобит. Он сам плохо понимает, что же он ей дарит?! Дома, страну или себя самого — вместе с неожиданной, пробудившейся жаждой открыть тайны?!

— Смотри, дворец талантов! Танцы, песни, декламация, вязание-вышивание, полезные поделки… Зайдём?

Она кивнула.

Мальчиком бежал он впереди, распахивая перед ней массивные двери, за спиной ощущая плюющийся искрами огонь.

— Это — цех моделей.

Ступив в него, она вздрогнула.

Что удивило её? Или раздражило? Один из самых любимых его цехов, его гордость: много людей в одном зале, все вместе!

— Здесь мы создаём модели наших будущих кораблей, самолётов и рассылаем по всей стране. Я усовершенствовал, смотри, каждый делает одну деталь. В другом зале — сборка. Собирают блоками. Это очень удобно.

— А вы захотели бы? — сказала первые слова за долгий день Магдалина.

— Что? — не понял он их.

— Это добровольно? — не отвечая, задала новый вопрос.

— Что? — спросил. И тут же понял, о чём она. — Конечно, добровольно. Хочешь, делай модели, хочешь, пой, танцуй.

— А если не хочу?

— Чего?

— Петь, танцевать, делать модели. Добровольно или обязательно я должна проявить, как вы говорите, свой «талант»?

Это же очевидно: человек, кроме работы, должен интересоваться чем-то ещё. Опять вывернула всё шиворот-навыворот!

— А вы захотели бы? — повторила Магдалина.

— Что «захотели бы»? — машинально переспросил, не уяснив для себя, в чём же вышла ошибка с талантами?

— Изо дня в день всё своё свободное время делать киль или борт? Второй рабочий день? Чем ваша «самодеятельность» отличается от тупой и тяжкой работы на фабрике или заводе?

— Что ты такое говоришь?! — удивился он. — Это прекрасный отдых.

Магдалина кивнула.

— Лишь в одной мелочи. На фабриках и заводах, как я думаю, сыро или душно, мрачно, а здесь — тепло и светло. В остальном — то же рабство. Вглядитесь в лица!

— Что ты такое говоришь?! Ты ошибаешься! Пойдём! Я тебе покажу! — засуетился он, обиженный на неё, чуть не бегом стал подниматься на следующий этаж. — Я тебе докажу. Сама увидишь. — Распахнул дверь в зал. — Смотри!

На сцене стоял хор.

Слова песни звучали чётко, каждое отдельно: вождь сплачивает народы и ведёт их к светлому будущему, люди любят петь и смеяться…

— Как поют! С каким подъёмом! Посмотри, какие вдохновенные лица! Разве им не нравится?! Ну-ка, скажи?!

Магдалина напряжённо переводила взгляд с лица на лицо.

— Видишь, улыбаются. Они довольны. Разве нет?

— А они всегда поют только хором?

— Конечно! — поспешил ответить, не заметив подвоха. — Признаюсь тебе, это ностальгия по нашим с тобой праздникам. Граф любил, когда все вместе поют. С детства люблю, когда все вместе поют.

— Не так, — грустно сказала она. — И не такие песни.

— Все вместе пели, — упрямо повторил он. — Я помню. Я возродил наши с тобой традиции.

— Убил.

Неожиданно Магдалина идёт к сцене. Длинная юбка, такой ни у кого не видел, скрывает шаги, кажется: Магдалина плывёт. Хочет подойти к поющим, значит, приняла то, что он создал.

— Как вас зовут? — Скорее догадывается он, чем слышит. — Где вы работаете? Что привело вас в хор? Какую песню больше всего любите?

Ответов не слышит и не видит, к кому обращается Магдалина. Лишь её видит и слышит. Вот из толпы она выводит за руку худенькую девушку с косой на груди.

— Пожалуйста, спойте ту песню, которая нравится вам больше других.

Девушка смотрит на дирижёра, тот отводит глаза.

— Я не могу. — Девушка смотрит на Будимирова. Он идёт к ним.

— Надеюсь, вы разрешите?! — спрашивает его Магдалина.

— Конечно! — спешит он выполнить её просьбу. Он плохо понимает, что происходит, понимает лишь одно: ей чего-то хочется, и пусть будет так, как ей хочется.

— Видите, можно. Пойте.

И та поёт.

Так может петь только Магдалина. Это она и поёт! На её лице отражается всё, о чём говорится в песне: об исчезнувшем любимом, о ветре, который, один, мечется по пустыне. Магдалина поёт о себе? Или о нём, если бы он вдруг остался без неё?! Костью в глотке — жёсткий воздух. Брошен. С каждым словом он тает, истекает кровью — уходят из него силы. Как жить, зачем, если он останется один?! Последний звук.

Тишина, в которой не по себе.

Он хочет спросить «Ты не исчезнешь, не бросишь меня одного?» и нем под её взглядом. Спрашивает она:

— Вы слышали? Любимый исчез. Лишь работа.

Она говорит ему. Он больше не один. Незнакомое чувство.

— Можно, они будут петь не только хором?

Он кивает. Он согласен со всем, что она говорит. Он разрешает всё, о чём она просит. Пусть будет так, как хочет она.

Они идут из зала рядом, плечом к плечу, и его плечо горит.

— Главное — человек, — её голос. — Каждый — особый.

Может, Магдалина права?!

— Я не хочу ехать в машине, хочу пешком.

И они идут под солнцем. Никого в мире. Он и она. И речка. Быстрая, шумная, струится по городу наискосок, среди домов вырывается движением, непослушанием. Она не в стиле города. Но к ней по рыже-зелёному склону сбегает Магдалина. Смеётся. Никогда не слышал, как она смеётся. Словно ребёнок. Захлёбываясь. Сбросила туфли, подхватила юбку, вошла в воду.

— Живая, — говорит.

Он не понимает, о чём она. Она брызгается ногами и руками. А потом, босая, смеющаяся, идёт к нему. Щурится от солнца, морщит нос, спрашивает:

— Почему вы не повели меня на фабрики и на заводы?

— Думаю, тебе не понравятся условия там, не захотел тебя расстраивать, хотел радовать, — честно говорит он.

— Я тут, — она махнула рукой на речку, — радуюсь, а они, не разгибаясь, целый день… во тьме, сырости или жаре.

Она морщит нос. Она щурится.

Она хочет, чтобы он улучшил им условия? Разве ему трудно? У него есть Ярикин и Варламов, и ещё много ярикиных и варламовых. Вызвать, приказать… Оказывается, совсем не трудно выполнять её желания! Только пусть ходит босиком, смеётся, морщит нос, ладонями гладит траву и рыжую землю склона.

— Я улучшу им условия, — обещает он ей. Ощущает странную невесомость. — А ты говорила, в городе я сразу изменюсь. Как видишь, я такой же, как дома. И чувствую то же.

— Не спешите, — говорит она. — Мы здесь всего несколько дней. Вы ещё изменитесь…

Вполне вероятно, её предсказания и сбылись бы — в привычной обстановке расслабленность прошла бы и обещание советоваться с ней осталось обещанием, если б не это её, странное, поведение, усугубляющее любопытство к ней и чувство родства. Буквально физически он ощущал непостижимую связь с ней и не мог, вернее, не хотел утерять на четвёртом десятке обретённое неодиночество. Интуитивно чувствовал, она считает главным совсем не то, что он, и помимо воли повторял её рассказ о сеятеле, втянувший его в детскую память добра, и мельком ею брошенные слова: «слепой вождь слепых». Впервые в жизни он зависел от другого человека и жадно вглядывался в Магдалину, пытаясь уловить малейшие изменения в её состоянии, и придумать, как снова вызвать её, замолчавшую, на разговор.

Они обедали, когда позвонил Ярикин.

Сидеть друг против друга, совсем вдвоём, есть одну и ту же еду, делиться с Магдалиной своими планами… Он ли это обещает — улучшит условия на предприятиях и в шахтах, разрешит добровольное участие в кружках?!

Ярикин сказал: не хотел беспокоить — такое горе, но раскрыт заговор, а преступники вот уже несколько дней молчат.

Находись Будимиров в нормальном состоянии, сначала пригласил бы её на заседание экономического совета, но… новизна не знакомых ранее чувств, жажда разделить с Магдалиной каждое мгновение своей жизни, её загадочность совсем затмили разум, он не нашёл ничего лучшего как повести её на допрос. «Я покажу тебе моего врага. Сама увидишь, кто подрывает основы государства. Хочу всё вместе!» — объяснил он свой порыв.

Повёл её не по сверкающим залам и коридорам своей резиденции, а путём подземным, соединяющим его квартиру с «сердцем» цитадели — тайной канцелярией. В узком светлом туннеле он защищён от любых опасностей!

Кабинет полутёмен, узок, похож на гроб. Стены скользки и серы. Небольшое окно на север. Слева — пыточная. Справа — пыточная. Раньше гордился этими совершенными камерами, теперь соседство их вызвало чувство досады. Чёрт бы побрал этого Ярикина, решившего провести допрос здесь!

Когда-то, несколько лет назад, Будимиров побывал на одном из процессов самого демократического государства мира и перенял манеру поведения обвинителей и защитников. Спектакли стал устраивать по всем правилам: вёл «расследование» дружелюбно, отеческим тоном, как бы проникаясь судьбой преступника, внимательно слушал оправдания. Приговор «расстрелять» или «десять лет строгого режима» воспринимался подсудимым как противоестественный, невозможный!

Порой и хотел бы пощадить того или иного диверсанта, заговорщика, раскаявшегося и готового из последних сил работать на благо государства, но щадить было нельзя по политическим соображениям: мягкотелость дурно влияет на народ и на соратников тоже! Что делать, вези свой тяжкий воз как положено.

Глава вторая

Дни без тётки скатывались в громадный чёрный ком.

Его ломало и корёжило, разрывало на части. И он не выдержал, решил пойти в город искать её. Он не станет ей мешать делать дела, станет помогать: он тоже способен принести себя в жертву. В то утро встал пораньше. До автобусной остановки четыре километра, иди и иди по дороге, никуда не сворачивая.

Но не успел пройти и четверти пути, как его догнали Григорий с Любимом. Резко осадив лошадь, Любим приказал:

— Садись! Сам не можешь жить, тебе нужны подпорки!

Джулиан сначала остолбенел — брат никогда не говорил с ним так, но тут же вспылил в ответ:

— Это ты сам не можешь жить! Миришься со своей судьбой, научился притворяться, такой же раб, как все! — Показал в сторону села, куда медленно ехали.

— Нет, Джуль, ты не прав, — уже спокойно возразил брат. — Прежде чем что-то делать, я должен созреть. Если вот такой, не готовый, поеду спасать тётку, погибну, и никакого прока от меня никому не будет.

— Это правда, Джуль, — сказал свои первые слова дядька. — Тебя убьют, и всё. А о матери ты подумал?

— Я не нужен ей. Она всегда молчит и смотрит в одну точку. Что можно сделать?

— Помочь ей перестать молчать. Тебя на это не хватает.

— Я пробовал говорить с ней, ничего не меняется.

— Прости за резкость, но ты только себя видишь! — Любим был угрюм. — Я тебе никогда этого не говорил, но ты возомнил себя особенным.

— Он и есть особенный, — вздохнул дядька. — И ты, мой мальчик, тоже особенный. А то, что он пошёл искать Магду, я понимаю. И я бы… — оборвал себя. — Но тогда на моё место поставили бы такого же инспектора, какие везде, и у нас стали бы гибнуть люди, как гибнут в других областях!

— Я не знаю этого, — удивился Джулиан.

— И я ничего не слышал, — признался Любим.

— Вот и плохо, что вы ничего не знаете! Я бы первый бежал. Но мы все по очереди погибнем, если убежим отсюда. Прежде чем искать тётку и подключаться к тем, кто в столице пытается бороться, вы должны, как сказал Любим, созреть. Мы с вами, мальчики, актёры. Актрисой была ваша мать.

— Но сейчас она никакая не актриса. За жизнь не борется.

— Борется, Джуль, как умеет. Думаешь, легко работать в поле? И вас растит, как умеет.

— Да, но почти не говорит с нами.

— Твои стихи любит. Записывает их. Готовит вам, стирает… Увидишь, мама очнётся! Помог бы ей! — Когда подъехали к селу, едва слышно сказал: — Встать на ноги вы сможете лишь здесь, дома, рядом с мамой и со мной. И только тогда победите! А ты больше глупостей делать не будешь, договорились, сынок? — Он угрюмо молчал, но жжение внутри, злость растворялись под голосом дядьки, раскладывались по полочкам ощущения и мысли. — Постарайся снова начать писать, и ты выздоровеешь. Мне очень нужно, чтобы ты навёл внутри себя порядок!

Видимо, дядька поговорил и с матерью. Теперь иногда она рассказывает, что делала в поле, спрашивает, как в школе дела, робко просит его почитать, что он сегодня придумал. Но, когда он бурчит, что — ничего, спешит уйти к себе.

Изо всех сил он пытается заставить себя не думать о Маге. Идёт туда, где получались стихи. Вот аллея… сколько раз по ней вместе шли из школы! Вот тропинка от школы в степь… сколько раз гурьбой спешили по ней уйти из села! Речка… сколько раз сидели возле неё с тёткой вдвоём! А сейчас тётки нет нигде: ни в школе, ни в их укромных местах.

Историю и литературу теперь ведёт Хорёк. Хищное выражение лица, вкрадчивый голос… словно и голосом, и буравчиками взгляда Хорёк хочет внедриться в них, заполнить чем-то, что убьёт всё живое. Не урок, слоёный пирог штампов и деклараций: «Будимиров — национальный герой», «принеси себя в жертву»… Казалось бы, те же слова, что талдычит дядька, но ты чувствуешь его к ним ненависть, тут они искренни и агрессивны, поселяются в голове.

Вытягивать его из тины взялся Любим.

Когда умер отец, Джулиан долго не мог осознать этого, всё искал отца. А как-то, за одним из воскресных завтраков, тётка сказала Любиму:

— Посмотри на брата, сынок, он ещё очень маленький, и ему нужен отец. Давай-ка сыграй эту роль!

— А что я должен делать? — спросил Любим.

— А что делал с тобой отец? Играть, читать, дружить.

Тогда Любим взял его за руку, повёл в степь.

Только кончилась война — дрались с соседями, но она ещё везде. Щедро напилась кровью земля, изрыта, истоптана сапогами, пропорота орудиями. Игрушки — котелки, гильзы. Однажды Любим нашёл винтовку, дал ему, сказал: «Ну-ка отомсти за отца!» С винтовкой наперевес Джулиан побежал навстречу врагу: сейчас убьёт того, кто убил отца! И взрыв. От жаркой боли в ноге потерял сознание. Брат отнёс его в больницу. Отделался Джулиан сравнительно легко — лишь два пальца оторвало.

Старше всего на три года, Любим, в самом деле, стал играть роль отца: учил бороться по-честному, лазить по деревьям, орать песни во всю глотку, скакать на коне, принимать решения. Стал включать его во все хозяйственные дела: чинить хомуты для лошадей, пропалывать грядки в огороде. Учил быть внимательным друг к другу. Вот надевает ей на плечи новый платок, купил из первой зарплаты, говорит: «Братик, смотри, какая наша с тобой мама красивая!» Вот делает ему запруду на реке, щурится от солнца, зовёт: «Иди-ка, помоги. Не бойся!»

Любим мечтал попасть в город, рассказывал ему о высоких домах, под небо. «Поедем к Маге и поселимся в таком доме!» — дразнил его. Мечтал никогда не разлучаться с ним. И свадьбы сыграть в один день!

Теперь, после бегства, каждую свободную минуту Любим стал снова уводить его в степь: как и в раннем детстве, заставлял прыгать, орать во всю глотку. Однажды привёл к стене разрушенной крепости. Из щелей между кирпичами нагло пёрла зелёная трава.

— Полезли! — сказал Любим.

— Стена отвесная!

— Вот и хорошо! Мужики мы с тобой или нет? Должны научиться перемахивать через стены, пролезать сквозь них, как эта трава!

— Думаешь, нам придётся когда-нибудь делать это?

— Кто знает! Должны же мы спасти тётку и других!

И вдруг Джулиан помчался прочь.

— Ты куда?! Почему?! — закричал Любим.

А за ним гнались духи прошлого, за ним гнался Будимиров.

Будимиров царит здесь! Его крепость. Его степь.

Ветер свистит в ушах.

И внутри — Будимиров. Сюда-то как попал?

Задохнулся, остановился. Хватает воздух ртом.

При чём тут Будимиров? Тётка бросила его!

Когда была рядом, и в голову прийти не могло, что вот так бешеным псом он будет носиться по степи. Она — для него! Как посмела бросить? Её голос назойливо звучит в ушах: страну хочет спасти! Как сможет сделать это? Обида простудой треплет его: сушит глотку, заливает глаза, стучит в висках. Он гонит её прочь, как злую мачеху: всё о себе, особенном! И вдруг закидывает голову к небу и посылает тётке свои напутствия: «Не верь Будимирову», «Береги себя», «Будь осторожна!» И вроде слышит в ответ: «Буду беречь!»

При чём тут Будимиров? При том. Он украл тётку. Он может убить её!

— Ну и горазд ты бегать! Впрочем, и это пригодится! — Теперь Любим побежал от него. — Догоняй, брат!

Жизнь Любима резко изменилась из-за него: после его бегства Любим бросил школу и по требованию Григория стал работать в Правлении. В его обязанности теперь входило составлять на каждого трудолюбца характеристики, а для этого нужно было выезжать на фабрику и в поле, изучать людей, следить за тем, как выполняются планы, спущенные сверху. Режим свободный!

Джулиана школьный инспектор определил в столярный цех. Брат и дядька устроили его на курсы шофёров. «Закончишь, будешь возить на грузовике мешки с овощами. Дорога, воздух, глядишь, стихам поможет!» — сказал Любим. Договорился с инструктором, что сам натренирует его. Учил объезжать ямы, потихоньку сбрасывать газ, когда приближалась глубокая лужа или покрытый льдом участок, разбираться в шумах машины. «Она, конечно, не лошадь, но тоже живая, — сказал, — ты должен понимать её!»

Вообще Любим принялся контролировать каждый его шаг. Уроки заставлял делать при нём или Григории, а часто за него писал упражнения и изложения. «Нечего тебе эту ахинею читать, я уже защищённый, ты ещё нет. Советую: болтает что-то твой Хорёк, а ты не слушай, представляй что-нибудь такое, что поднимает тебя над этим маразмом», — советовал брат. «Но как же я повторю его рассказ, когда он спросит меня?» «А ты скажи, хочешь ответить письменно, так, мол, намертво запоминается сказанное, а я за тебя напишу ответ!» Обязательно в конце дня Любим вёл его пройтись по степи. Рассказывал о детстве: как папа катал его на плечах, как подкидывал, о чём говорил с ним.

— Ты только родился, — вспоминал, — а отец читает тебе, спящему, или поёт. Мама как-то сказала: «Он же ничего не понимает и не запомнит!» Отец усмехнулся: «Ещё как понимает и всё сохранит в подсознании! Вот увидишь, станет поэтом!»

— Откуда он знал? — удивился Джулиан.

Часто приводил его Любим к театру, рассказывал о спектаклях, актёрах и требовал полного отчёта о дне.

Джулиан бормотал, что не помнит. Любим мрачнел.

Глава третья

Сегодня Будимиров не был готов к спектаклю.

И кабинет, и все прошлые допросы увидел глазами Магдалины.

Возникла неловкость, будто виноват именно перед Магдалиной. Он должен доказать ей, и ещё раз себе: восставший против его правления — враг народа, враг тех самых трудолюбцев, которых он соединил в содружество.

Ярикин недоумевающе уставился на Магдалину, но под его взглядом склонил голову в приветствии.

Красное сукно, графин с водой, один стакан, бойцы Возмездия — в каре за стульями судей.

По данным Ярикина, организация насчитывает около сотни человек, а в руках правосудия — двое: старик Назаров, которого доставить по техническим причинам пока нельзя, и сам главарь банды — Адриан Колотыгин.

Будимиров удивился: Адриан — его имя. То, что сейчас мальчишек называют в его честь, — естественно, но этот… похоже, ровесник. Странное совпадение! Графа звали Адрианом. Сына графа звали Адрианом. И этого зовут Адриан. Понятно, в их селе могли дать это имя в честь графа, но имя-то — редкое!

— Колотыгину тридцать четыре года, — докладывает Ярикин. — За трое суток не удалось собрать о нём сведений, есть лишь запись выступления перед толпой в зале дворца талантов.

— Откуда же ты взял, что он — Колотыгин, что ему тридцать четыре года, если он не отвечает?

— Паспорт! Но, видно, фальшивый, ибо Колотыгин Адриан нигде не значится. Ещё при нём была бумага с его подписью: «Прошу выдать подателю сего сорок книг. А. Колотыгин». Вряд ли по записке рядового будут что-то выдавать!

— А откуда ты взял, что организация насчитывает сотню человек?

— В зале было четыреста. Наверняка сотня — его.

— Глубокие проведены исследования, — усмехнулся Будимиров. — Ну, давай твоего главаря!

На Магдалину он не смотрел, но горела вся правая сторона: от Магдалины шла не подчиняющаяся никаким соображениям и приказам энергия, разрушала его постулаты, совершала над ним насилие, а до сих пор никакого насилия он не терпел.

Ввели Колотыгина. Едва ступая на левую ногу, он долго шёл от двери к столу. На лбу — синяя опухоль.

— Это ещё что за самоуправство?! — спросил Будимиров у Ярикина. Сколько раз учил не оставлять следов!

Ярикин стал объяснять, почему перестарались:

— Улыбается и молчит, молчит и улыбается. Никакого терпения не хватит.

И вдруг — глаза графа, глаза Адриана. Чушь. Их обоих расстреляли: графа — дома, Адриана — в храме вместе с дедом. Да и не похож вовсе: у того — золотые волосы, у этого — чёрные, у того — губы пухлые, у этого — нормальные. Но какая-то непонятная сила заставляет смотреть в его глаза ребёнка. И почему-то щиплет в носу.

И Колотыгин въедается в него взглядом, точно подследственный — он. Будимиров хрипло говорит:

— Подать стул! Не видите, человек стоит на одной ноге?!

Слова обрывают нелепый поединок изучения друг друга.

Колотыгин взглянул на Магдалину. Будимиров понял его удивление: что делает такая необычная женщина здесь, в застенке?! Покосился на неё — ни кровинки в лице! И разозлился на Ярикина: устроил зрелище! Как раз для Магдалины — избитый мученик!

— Садись, пожалуйста, — сказал, когда перед Колотыгиным поставили стул. — Извини, я был в отъезде, без меня тут нарушили закон. Тебе окажут медицинскую помощь. — Колотыгин улыбнулся. — Быть может, вообще совершена ошибка: тебя обидели напрасно. В таком случае виновные понесут наказание. Попрошу ответить на несколько вопросов: имя, фамилия, место работы, образование, история твоих отношений с Назаровым, задачи и деятельность вашей организации?

Старался говорить мягко, но отеческий тон не давался. Важнее государства и власти, важнее разоблачения врага — испуг Магдалины. И больше всего хочется вернуться к прерванному обеду, включить музыку и смотреть на Магдалину.

Только вот зачем он ей, если потеряет своё государство? Нельзя сейчас думать о ней. Стал листать дело Колотыгина. На Колотыгина не смотрел. Странное ощущение: его глазами с того света смотрят на него граф и Адриан.

— Здесь написано, ты распространяешь лживые слухи о тоталитарности нашего государства, о демократичности других. — Вроде фразы чёткие, а ему кажется: расползаются в воздухе лужицей. Что-то не так сегодня. — Скажи, пожалуйста, почему же в этих хвалёных странах столько безработных, несчастных, так часты самоубийства, так много забастовок и тюрьмы переполнены? Может, потому, что все по одному! А наши трудолюбцы едины в трудовом порыве и в праздники, небось, видел гулянья на улицах!

— Самое демократическое устройство не может защитить человека от одиночества и несчастной любви, болезни и смерти, — сказал свои первые слова Колотыгин. Он будто за обедом сидел, равный с равными. И что-то в его голосе послышалось знакомое, хотя Колотыгин явно старался голос изменить. Где и когда слышал его? — Что касается забастовок. Они — проявление воли свободного человека. Попробуй у нас устрой! Что касается гуляний. Куры и свиньи, хотя ежеминутно их жизнь под угрозой, тоже гуляют в своих загонах и находят какие-то радости! У наших же трудолюбцев радости нет.

— Как это нет? — возмутился Будимиров. Стал рассказывать то, что говорил Магдалине: о соревнованиях, праздниках, о том, что люди любят жить вместе. Ему казалось, не согласиться с ним невозможно! Каково же было его удивление, когда в ответ на его пылкую речь бунтовщик усмехнулся:

— Жильё — клоповники, тараканники, а о праздниках наш трудолюбец и слыхом не слыхивал!

— В левую или в правую? — спросил Ярикин.

За подобные слова, не думая, в любой другой ситуации отправил бы и в левую пыточную, и в правую, а сейчас, увидев в глазах Ярикина холодное бешенство, даже не понял, о чём тот.

— А санатории, а дома отдыха?! — спросил обиженно.

— Армейские казармы! — отвечал спокойно Колотыгин, словно это не он побывал и в левой, и в правой. — Кто-то кашляет, кто-то сморкается, у кого-то недержание мочи, чуть не каждую минуту выходит, шаркая неудобными тапками. Полет-обработка, несъедобная еда, разве не похоже на тюрьму?!

Будимиров ошалело смотрит на улыбающегося человека и не может поверить, что слышит и, главное, добровольно слушает всю эту чушь! Даже Магдалине должно быть ясно: Колотыгин замахивается на самое дорогое!

— То, что наговорил тут, подтверждает обвинение: ты расшатываешь систему! Из твоих слов следует: тебя многое не устраивает в нашем правлении?!

— Практически всё.

Колотыгин бросает ему вызов, а смотрит дружелюбно: ни ненависти, ни злобы!

— В санаториях можно сделать комнаты и на пять человек. Можно придумать развлечения, — чуть не оправдывается перед ним Будимиров. — Что тебя не устраивает конкретно? — спрашивает мягко. И прикусывает язык. Совсем рехнулся — сантименты развёл! Ясен же Колотыгин: в расход без разговоров. Но от Магдалины — волны, окатывают его, путают мысли, и что-то такое витает над всеми ними, словно граф присутствует, и обычная игра не получается: не может Будимиров победить интерес к врагу, к его, вражескому, мнению!

Странная неловкая тишина.

Колотыгин смотрит на Магдалину.

Неужели и его она лишила здравого смысла: заставила откровенничать — высказать весь этот несусветный бред?!

Будимиров вдруг встаёт, обходит стол, загораживает Магдалину от Колотыгина и говорит, глядя в детские глаза:

— Ты знаешь, что значит управлять огромной страной и держать народ в повиновении, что значит развитие совершенно новых отраслей хозяйства? Ты знаешь, что такое мечта? Я с детства мечтал построить такое общество, в котором все будут вместе, всем будет хорошо, а труд определит смысл жизни.

Кому он старается что-то доказать — Колотыгину и Магдалине или самому себе?

Колотыгин встаёт.

— «Всем хорошо?» — спрашивает тихо. Будимиров выворачивается из-под его взгляда, сбегает на место. — Миллионы лучших, думающих, добрых, талантливых людей погублены: замучены в пыточных, психушках, лагерях, казнены без суда и следствия, многие застрелены в спину на бессмысленной войне. По вашему приказу! И соседей вы позвали: своих убивать! «Всем хорошо»? Трудолюбец лишён самых минимальных прав и каких бы то ни было возможностей проявить себя. Легко заменим: убили одного, на его место, как болт в машину, воткнули другого. Человек ничего не стоит!

— Наконец я понял. Тебе не важен престиж государства на мировой арене?! Впервые за всю историю наша страна на равных с самыми крупными державами! Благодаря развитию промышленности…

— Военной, в основном, — тихо вставляет Колотыгин.

— Не только военной! В большинстве отраслей мы впереди! Государство — вот главное. Каждый должен думать о его благе, а не носиться со своей персоной! — горячится Будимиров.

— Но ведь вы со своей носитесь, себе ни в чём не отказываете?

— В левую или в правую?! — повторил Ярикин.

— Не ношусь! — обиделся Будимиров. — Я сам вынужден во всём разбираться, сам допрашивать, ибо без меня могут быть совершены непоправимые ошибки. В своей памяти я держу все объекты и цифры, всех героев… Я сплю по четыре часа в сутки, я не знаю, что такое отдых, праздность. Для меня существует только моя страна.

Что происходит? Почему он оправдывается перед бунтовщиком, поставившим под сомнение смысл всей его жизни? Почему щурится под его взглядом? Почему всё время ощущает присутствие графа?!

— Государство состоит из людей, и развивать промышленность прежде всего нужно для них.

— Не понимаю, что такое промышленность для людей? Для государства. А люди должны работать…

— Неужели человек рождается только для того, чтобы работать? — Колотыгин словно нависает над ним: смотрит в упор.

— Почему же у меня есть только право работать?

— Человек рождается, чтобы быть счастливым, — улыбается Колотыгин. — Вы отрицаете значимость личности… но вместе с человеком умирает весь мир! Каждый живёт лишь раз. Вы перевернули всё с ног на голову, уничтожаете живую жизнь.

— Ты — мой враг! — жёстко сказал Будимиров. — Всё, что ты говоришь, — чушь!

— В левую или в правую? — громко спросил Ярикин.

И повисла тишина, в которой ни муха не летит, ни мышь не шуршит. Мёртвая тишина. Не живут в этой каменной ловушке ни мухи, ни мыши, ни даже пауки.

Будимиров кивнул. Ярикин встал. И сразу шагнули к Колотыгину и встали с обеих сторон бойцы Возмездия.

Глава четвёртая

Иногда Джулиан сбегал от брата и один бродил по степи. Почему возле крепости ему примерещился Будимиров? Что же, и степь — будимировская? Всё чаще ощущал нежить внутри: словно кто-то из него его тянет, как тянут проглоченный уже кусок, больно и задыхаешься.

Какая-то сила однажды подвела к храму.

Вошёл и тут же отпрянул: нищенкой стояла на коленях мама перед распятым на кресте человеком. Голос её был зыбок. То ли она говорила, то ли ему казалось, что говорит:

— Помоги, Господи! Помоги, Падрюша, помоги, деда! Силу дайте. Поднять детей, спасти детей. Сохраните Адрюшу и Магду живыми. — Голос мамы рвался, звучал нереально. Может, слов и не было вовсе?!

Если бы он мог бухнуться рядом с мамой на колени! Если бы смог в свою пустоту впитать странный свет, струящийся от распятого человека и золотистых ликов на стенах, он бы ожил. А он не в силах с места сдвинуться и не в силах в себя вобрать ту жизнь, которую чувствует здесь!

Вот кто протоптал сюда тропу! Это мамин храм. Невольно сложились сами слова:

— Помоги, Господи, моей маме.

Вслух не сказал их, а они загремели.

Ему стало легче, словно вес свой потерял. Попятился и очутился на тропе. И побежал прочь. Бежал и бежал, пока не оказался в роще.

Тётка всё время толковала о Боге, вечной жизни. Мама верит в Бога, раз ходит в Храм и так истово молится, почему же, если Бог есть, Он не помогает ей, почему не пробудит её от горя? Отца убили давно, столько лет прошло, а мама до сих пор не живёт.

Что значит — «отец умер»? Есть вечная жизнь? Не живут ведь те, без кого мама не жива. Не только сами совсем умерли, но и маму умертвили.

Или это и есть любовь: умирает один, и сразу гибнет связанный с ним человек!

Наступит день, и мама умрёт. И Мага. И Любим. И он.

Помчался прочь от своих мыслей. Обжигал ветер лицо, ширилось в нём пустое пространство. Вот что такое смерть.

— Нет! — закричал он. — Не хочу! Бог, верни папу! Бог, не забирай маму, Любима, меня! Не хочу!

Куда бежал сначала, куда потом, как снова очутился в степи, не помнит: его била дрожь…

В ту ночь не мог уснуть.

На цыпочках под ровное дыхание Любима выскользнул из их комнаты, подошёл к материной. Щель. Тусклый свет. Мама читает. Снова не сам, какая-то сила подвела к матери.

— Ма, я хочу сказать тебе спокойной ночи, — пробормотал он. — Ты только не умирай. Ты только береги себя.

Мама села в кровати, взяла его руку в обе свои и долго держала.

— Тебе тоже спокойной ночи, ты тоже береги себя.

Последнее перед сном: мамина хрупкая фигура на коленях перед человеком, распятым на кресте.

С этого дня он желал маме и Любиму спокойной ночи, а утром — доброго дня.

Он не умрёт. И сделает так, чтобы не умерли все его родные. Страх смерти тает в закате.

Ранние сумерки причудливо меняют реальность. Ему кажется, несёт его в себе облако, ветер, серо-мутный цвет подступающей ночи, звёздный свет — луна, наконец, размела облака. Несёт то в одну сторону, то в другую, крутит на месте, взмётывает вверх, низвергает к драчливым колючкам. Он пытается вслух кричать слова. Стихи не получаются. Внутри пусто.

— Господи, помоги! — шепчет он.

Глава пятая

— В левую или в правую? — громко спросил Ярикин.

И повисла тишина, в которой ни муха не летит, ни мышь не шуршит. Мёртвая тишина. Не живут в этой комнатной ловушке ни мухи, ни мыши, ни даже пауки.

Будимиров кивнул. Ярикин встал. И сразу шагнули к Колотыгину и встали с обеих сторон бойцы Возмездия.

— Назад! — рявкнул Будимиров. — Эт-то что за самоуправство?! — И, когда Ярикин сел, а бойцы заняли свои места, сказал: — Ты противоречишь сам себе. Человек умирает, а заводы стоят! Я вижу, ты привык агитировать против меня. Похоже, в самом деле, возглавляешь организацию!

К чему продолжать этот нелепый, противоестественный разговор — в расход бунтовщика, и дело с концом!

Сбивает улыбка Колотыгина.

Лихорадочно перелистывает тощее «дело».

— Какая организация? — пожимает плечами Колотыгин. — Я — один. И могу отвечать только за себя. Борюсь ли? Не знаю, как это назвать. Пишу свои записки.

— Где публикуешь?

— А где можно? Для себя пишу.

— Пишут для людей, для себя не пишут. А старик Назаров как оказался рядом с тобой? Если вас даже только двое, это уже организация! — сказал сердито Будимиров и прикусил язык: обещал Магдалине доказать виновность врага, а вот с доказательствами как раз и туго. Разве не может вылезти на трибуну наглец-одиночка и тут же найти отклик? Разные явления: руководитель организации и чудак-одиночка, нашпигованный знаниями и дурацкими идеями.

— Не знаю никакого Назарова, только от вас услышал его фамилию, человек подошёл ко мне с вопросом.

— А кому адресована записка? — Будимиров цепляется за единственную реальную улику против Колотыгина.

— Какая? Я много пишу записок. — Будимиров протянул. Колотыгин прочитал, пожал плечами. — Разве не может у меня быть знакомого библиотекаря? И разве не главное моё дело — просветить как можно больше людей?

— Номер библиотеки, имя-фамилия библиотекаря?

— Чтобы вы применили к нему полный набор своих методов воздействия в левой пыточной и правой?! Ни за что! Меня добивайте!

Будимиров любил сильных, мужественных людей. Запутался парень, не понимает, где зло, где добро, не знает, как жить правильно. Может, не казнить? Приблизить к себе, дать власть, все блага, откормить и посмотреть, захочет ли бунтовать?!

— Хочу спросить. Почему ты так смел? Разве не знаешь, что бывает за бунт и желание низвергнуть существующий строй?

Колотыгин снова пожал плечами.

— Пытаюсь найти с вами общий язык.

— Мы враги и никогда не найдём его.

— Похоже, ничто человеческое вам не чуждо, — кивнул он в сторону Магдалины. — Если бы не это, неожиданное для меня открытие, я не сказал бы ни слова. Кто знает, — он снова посмотрел на Магдалину, — быть может, теперь вы и сумеете встать на место нашего несчастного трудолюбца?!

Опять, не к месту, вспомнил рассказ Магдалины о сеятеле. На кой чёрт ему сдался этот сеятель?! И при чём тут граф? Словно тут он! Какое отношение парень имеет к графу? В сыновья годится, но они оба мёртвы, кости сгнили… Что тут происходит? Почему так саднит внутри? Почему он не может приказать Ярикину «расстрелять»? Так просто. Одно слово. А он словно под гипнозом.

— Я лишь теоретик, — как ни в чём не бывало говорит Колотыгин. — Изучаю прошлые и сегодняшние социальные устройства, ищу для нашей страны такую модель, которая поставит интересы человека выше государственной политики. Как можно низвергать старое, ничего не предлагая взамен, не имея хорошо продуманной альтернативы?! Один мир уже «разрушен до основания». И вообще не революция, уничтожающая тысячи людей, нужна, а медленный переход к новому строю.

Будимирова резануло слово «модель», от Магдалины слышал! Посмотрел на неё и сразу позабыл обо всём.

— Почему ты так бледна? Может, врача позвать? Чего ты так испугалась?! — Но тут же позабыл о её бледности, разгорячённый первым в его жизни спором с достойным противником, спросил: — Ну, теперь ты видишь сама: он — мой враг?! Или тебе он кажется жертвой, и ты веришь в его болтовню, что он — одиночка, а не руководитель большой организации?! Скажи, что делать, когда сталкиваются два врага? Кому из них жить? Я хочу услышать твоё мнение.

— Вопрос не так стоит: кому жить, кому нет. — Невольно Будимиров переводит взгляд на Колотыгина и, злясь на себя, слушает его: — Смерть одного из нас никак не разрешит наших противоречий, ибо речь идёт не о вас или обо мне, а о том, прогрессивно ли в историческом процессе ваше правление? Суд, способный вынести приговор: над вашей сегодняшней властью!

— Что же это за суд?!

Всеми силами Будимиров пытается возвести между собой и Магдалиной преграду, чтобы, наконец, сосредоточиться и понять то, о чём говорит Колотыгин: врёт он, что один, или не врёт, опасен ему со своими «записками» или нет?

— Всем нам, к сожалению, отпущено немного, и очень трудно судить об историческом моменте лицом к лицу с ним…

— Время, что ли, суд? Почему не отвечаешь, чей суд имеешь в виду?

— Высший! — улыбнулся Колотыгин. — Зачем призывать в судьи время, чтобы увидеть вещи, и сейчас видные невооружённым взглядом?

— Какие? — резко спросил Будимиров.

— Разве можно оправдать гибель миллионов какими бы то ни было высокими целями? — говорил Колотыгин без эмоций, а слова получались тяжёлые, били по темени, и темя заболело, как рана. — Очень жаль, что вы сами себя потеряли, и знать ничего не знаете о высшей истине, что не можете себя поставить на место тех, кого пытаете или превращаете в слепых рабов.

«Слепой вождь слепых», — говорила Магдалина. Ещё одно странное совпадение.

Колотыгин стоит на одной ноге. Видно, вторая болит, но он даже не морщится. И снова Будимиров отдаёт должное мужеству бунтовщика. Редко, но порой он щадит сильных людей, им поручает выполнение сложных и оперативных заданий.

— Сядьте, пожалуйста, — просит он, впервые называя своего подследственного на «вы».

Всего несколько дней назад, до болтовни этого парня и до встречи с Магдалиной, был уверен — вытянул страну из отсталости, и пожалел о том, что граф Гурский не может увидеть его преобразований. И вдруг понял: да для Гурского, как для Магдалины и этого парня, его новации вовсе не достижения. Почему-то они похожи — избитый, измождённый парень и холёный граф Гурский: не только взглядом, улыбчивостью и мягкостью, манерой разговаривать, но и отношением к жизни. И напрямую с Гурским и о. Петром связаны рассуждения парня о высшем суде, рассказ Магдалины о сеятеле!

Гурский любил разговаривать с ними, детьми, о Боге.

Григорий спросил, почему он, Будимиров, отменил Бога?

Разве Бог был в прошлой жизни Будимирова? Были скачки, бесконечная работа и жестокий отец, Бога не было. Кого ж отменять? И за все годы его правления Бог никак не проявил себя: не наказал, не поощрил! Выдумали люди от страха перед смертью! А он смерти не боится, встретит её, как подобает воину. Но при чём тут Бог? Разве кого-нибудь Бог спас от смерти? Даже графа с Адрианом не защитил, хотя те верили в Него!

Будимиров спорил со всеми сразу — и с Григорием, и с Магдалиной, и с Колотыгиным, подбирал аргумент за аргументом, пытаясь отогнать непрошеного гостя — Гурского, и не мог: видел улыбающегося графа. Его школу не закончил — отец считал: науки делают человека лодырем и болтуном, а чтобы молоть языком, вовсе не нужно столько лет просиживать портки! Сам отец состоял при общественных амбарах, куда ссыпалась часть урожая с графских полей, должен был выдавать всем поровну, а если возникали конфликты, ловко умел отбрить односельчан, не стесняясь в выражениях.

Чего это папаша вспомнился? И граф торчит перед глазами: «Я так хочу, чтобы ты учился! Разве тебе неинтересно? А может, тебя кто обидел? Давай я с тобой одним позанимаюсь».

Зачем граф загнал его в сопливое детство?

Нужно что-то ответить Колотыгину, а он не знает что. Проще всего разыграть перед Магдалиной привычный спектакль всепонимания и всепрощения, а потом — в расход! И нечего Магдалину посвящать в сугубо мужские дела!

Почему же двойная игра сегодня не получается?

Тишина — странная, словно сейчас произойдёт взрыв. Воздух — тугой.

Выручил Ярикин. Видимо, наконец, сообразил, глава государства не в себе, и, хорошо зная годами отработанные спектакли, заговорил елейным тоном:

— Конечно, можно подождать десяток лет и посмотреть, чья выйдет правда?

Будимиров кивнул и, пробиваясь сквозь преграду, образовавшуюся между ним и Колотыгиным, спросил:

— Ну, допустим, правы вы, каким-то чудом вам досталась власть, что вы сделаете прежде всего?

— Дам каждому возможность выбора, свободу, детям верну детство, да мало ли что?!

— И, знаете, чего добьётесь? — спросил насмешливо Будимиров. — Разгула преступности, беспредела мафии, пьянства, озверения, всё это сопутствует так называемой демократии. Народ не умеет быть свободным, он или разнузданная толпа или, если его направляет жёсткая рука, — организованная сила.

— Мы с вами одно и то же видим настолько по-разному и настолько на разных языках говорим, что, похоже, вы правы, не сумеем друг друга понять. — Колотыгин мельком взглянул на Магдалину. — Конечно, на первых порах проявиться могут и отрицательные явления, естественные в переходный период, но главная установка — человек — очень скоро всё расставит по своим местам. Может, и десяток лет…

— За этот десяток лет, — перебил его Ярикин, — вы со своей организацией много чего разрушите из того, что создали мы!

— Неизвестно, кто и что разрушает, — тихо сказал Колотыгин. — У каждого своя роль в истории. Вы губите страну, а нам в этот трагический период, может, свыше предначертано: сохранить живой душу нашего…

— Хватит! — не выдержал Будимиров игры. — По-моему, вы перешли все границы. Это я гублю страну?!

Магдалина встала и вышла из кабинета.

Будимиров любил сложные ситуации, любил находить выход из них. А сегодня — ни тропки в лабиринте, ни просвета. И не понять, что тут, в его цитадели, происходит?

Магдалина вовсе и не бежит от него, ничего не стоит догнать, а он едва ноги переставляет. Зовёт её, просит остановиться, но слова его тихи, она не может услышать их.

Нет ни государства, ни могущественного Ярикина, способного перемолоть любое непокорство, ничего и никого на свете нет, лишь эта невесомая невиданная птица, улетающая от него. Поймал было и не удержал!

Он сам показал ей этот потайной ход. И сейчас они с Магдалиной соединены в единое целое им, проложенным за кулисами праздничной помпезности его резиденции, они вдвоём и одни в целом мире.

Почему же она улетает от него?

Будимирова охватила паника: никогда больше не увидит её! Побежал было. Чего всполошился? В конце туннеля лифт, возносящий к его жилью. Облегчённо вздохнул, вытер пот и пошёл спокойно. Никуда она от него не улетит.

Магдалина стояла в столовой у окна.

Столовая — неточно сказано. Комната для приёмов, больше графского зала. Вдоль одной стены — серванты с сервизами. Обеденный стол персон на пятьдесят. В углу, около небольшого стола, — его кресло, в котором он любит сидеть, когда сильно устаёт. Окна — намертво закрыты. С детства боится открытых окон и дверей, должен быть уверен: никто не войдёт в его жизнь неожиданно.

Подошёл к Магдалине, встал рядом.

Окно — во двор, посреди которого громадное дерево. Сверху кажется: шатёр раскинулся. На дереве — птицы.

— Почему ушла? — спросил, заранее зная, что она ответит: «Эксперимента не получилось, ничего я решать не смогу, мы должны расстаться».

— Спасибо тебе, — сказала она, впервые называя на «ты», и повернулась к нему.

В её лице произошли изменения: она резко осунулась, потеряла улыбку, наполнилась горестью, такой, какая скапливается только за целую жизнь — в старом человеке.

— За что «спасибо»?

— За твоё желание поставить меня рядом с собой. За терпение к врагу — ты слушал врага. За желание примирить, — она запнулась, — наши с тобой противоречия! За твоё терпение по отношению ко мне!

Он снова школьник перед ней. Её слова — не те, что он сказал за неё. И это её — «ты»…

— Я видела, как ты хотел понять и его, и то, что я тебе говорила. Не твоя вина, что не можешь.

— Почему не могу?

— Длинная история. Началась сразу, как ты родился. Твоя мама рассказала об издевательствах над тобой. В тебе накопилось много злобы, ты не можешь разом избавиться…

— От злобы, что ли? — перебил он по сложившейся за долгие годы привычке — перебивать собеседника.

Почему именно сегодня он вспомнил и об отце, которого не вспоминал ни разу со дня убийства?! Зачем-то отец побеспокоил его, а столько лет не беспокоил!

— На жестокости стоит твоё правление. Но и не только в ней дело. Ты, — она снова споткнулась на слове, продолжала решительно: — невежественен. Вот и уничтожаешь живое. Не вина, твоя беда. Ты не можешь править иначе. Ты и… он говорите на разных языках, и, как ни старайся, не сможешь понять его.

— Я совершенно не согласен с моделью, предлагаемой Колотыгиным. — Не заметил, как сам употребил слово «модель». — Прочно лишь государство, построенное на неукоснительном повиновении трудолюбца правителю! И, получи власть Колотыгин, он понял бы это очень быстро и запел бы по-другому!

— Есть люди, которым не нужна власть. Мне кажется, ему не нужна…

— Власть нужна всем!

— А разве в нашей с тобой степи один цветок властвует над другим?

— Не знаю, может, и властвует! — сердито сказал Будимиров. — Что же ты предлагаешь? Анархию?

— Нет, конечно. Парламент, выбранный народом, подчиняющийся не человеку, законам. — Мягко смотрит на него Магдалина. — Я зря говорю это, Адриан. Ты себя не изменишь и не изменишь устройства своего государства.

— Ты решила уйти от меня?

Она покачала головой.

— Зачем? Куда я уйду?

— Ты останешься со мной?! После того, что поняла: я — тиран и могу управлять страной только так, как управляю?!

Она кивнула.

Судорожно заметались мысли в поисках её хитрости. Не может она не хитрить. И с его жестокостью примириться не может. Не может она остаться с ним! Вглядывался в неё, пытался найти разгадку и не находил. Выгоды ей не получается. Она не требует от него править по-другому, ни о чём не просит его, не ставит никаких условий.

— Ты остаёшься со мной?! — спросил снова. — Что это значит? Ты станешь моей женой? — Спросил и ощутил нежность в своих руках — провести по её волосам, коснуться щеки.

— Пока нет. Пока не могу. И не знаю, смогу ли, — сказала она торопливо.

— А как же… Ты собиралась советовать мне… вместе управлять… — Сразу понял нелепость своего вопроса — она уже ответила. В который раз удивился её честности — «не знаю», «пока не смогу» и сказал неожиданно для себя: — А хочешь, я отпущу этого, Адриана? Возьму и отпущу. Пусть нас с ним рассудит время.

Пристально вглядывался в неё, пытаясь разгадать хитрость, а видел лишь скорбь, которая печатью стояла на её лице.

— Спасибо. Хочу, — сказала Магдалина просто.

И в который раз он поразился её безыскусности и честности! Вот она вся, на ладони. Поднял трубку:

— Ярикина ко мне.

В тишине прошло, наверное, минут десять. Наконец Ярикин появился. Будимиров смотрел на него с удовольствием. Он подбирал помощников на себя похожих, чтобы в них как бы видеть себя. Этот высокий подтянутый мужик, чуть моложе его, с тем же типом лица — чуть удлинённым, рельефным подбородком, волевыми губами и острым взглядом — нравился ему. И походка — лёгкая, половица не скрипнет. Ярикин угадывал его желания, мысли и чётко выполнял все распоряжения.

— Почему Колотыгин оказался избитым? — Ответа слушать не стал, сказал: — Отпустите его. — И добавил: — На самом деле отпустите.

— А старика? — спросил Ярикин, никак не выражая своего отношения к происходящему.

— И старика. Конечно, и старика.

Когда Ярикин ушёл, Будимиров налил себе воды из графина и долго пил. Городская вода совсем не походит на их колодезную, пахнет мылом. Пожалуй, Магдалина такую пить не захочет. Надо найти для неё хорошую и подвести к резиденции.

— Спасибо! — сказала Магдалина. — Ты поступил так, как учит Христос. Дословно не помню, а смысл такой: «Не убивай», кто же убьёт, подлежит суду… Просящему у тебя дай и от хотящего у тебя занять не отвращайся. Любите ближнего своего. Любите врагов ваших… Не судите да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким будете судимы, и какою мерою судите, такою и вам будут мерить… Прости за неточность.

Где, когда он слышал эти слова?

А Магдалина снова бросила его одного — отвернулась к окну, глаз не спускает с разросшегося над двором дерева, волосы мягко укутывают её чуть не до самых ног.

Мать сказок ему не рассказывала, отец не разрешал. Магдалина же наверняка — из сказок, рассказанных графиней, в реальной жизни такая родиться не может.

— Скажи, есть у тебя заветное желание? — спросил он. Кажется, именно в сказках рыцари и принцы исполняют желания своих возлюбленных!

— Есть! — сказала Магдалина.

— Говори! — попросил он. — Я выполню любое.

— Нет, мне не нужно, чтобы ты его выполнил. — И сказала доверчиво: — Я хочу быть матерью.

— Почему же… — начал было и замолчал. Она глядит на него, как глядит сестра на любимого брата или мать — на сына.

— Чтобы стать матерью, нужно хоть раз родить, тогда поймёшь, как созидается человек. — Хотел сказать, это желание легко выполнимо, и он очень хочет наследника, она не дала перебить себя. — Да, очень важно самой родить ребёнка. Но, когда я сказала — хочу быть матерью, я не это имела в виду. Понимаешь, человек беззащитен перед болезнью, извержением вулкана, перед твоей жестокостью. Кто поможет, утешит, собой укроет? — она вздохнула. — Бога-то ты у людей отнял! Только мать. В её распоряжении самая великая сила — бескорыстная любовь и жалость. Только мать умеет прощать. Мне так жалко людей, я хочу стать матерью для них.

— Не всякая, наверное, может простить! Моя, наверное, ненавидела меня — я же бросил ее! Наверняка прокляла меня!

— Нет, — покачала головой Магдалина. — Она жалела тебя. Не тебя, себя считала виноватой: не вложила в твою душу Бога и доброту! Так и не узнала, что ты вовсе не жестокий, что способен… вот же, полюбил! Она мучилась своей виной!

— Что ты говоришь?! — ошеломлённо спросил он, не понимая, как можно мучиться виной, не понимая, как можно вложить в душу Бога.

— Привыкла терпеть. И задуматься боялась, что тебе нужно помочь: научить любить людей. Опоздала. Несчастная она женщина, — вздохнула Магдалина. — Всё молилась: просила у Бога прощения за то, что выпустила жестокость в мир, уж очень она переживала и расстрел нашего графа, и разруху, и смерти по твоей вине…

— Что же за тайну унесла с собой? — спросил он.

— Может, ту, что, по её разумению, Бог есть? А может, ту, что ты — сын графа Гурского. А может, о своей вине…

— Что-о?! Она тебе что-нибудь говорила такое?! Я — сын графа? — Сквозь шум, гул в голове обрывки мыслей: вот почему отец ненавидел их с матерью, вот почему граф приставал к нему… Он слышит свой лепет: — Как же это?! Он что, любил мать или поиграл с ней? Он что, любил меня?! Это что, я убил деда, отца, брата и сестру?!

— Твои глаза на графские похожи, и на глаза Адриана. Похожа улыбка. Любила она графа, и он любил её! Потому и легла умирать, когда ты его убил.

— Что же, я собственного отца убил?! И брата? И сестру? И деда?

— Никак не могла понять природу твоей жестокости…

— Что же, я отца убил? — повторяет, не в силах осознать сказанного.

— Мне, Адриан, власть не нужна, я хочу быть матерью для всех, понимаешь? И для тебя. И для твоих министров. И для моего единственного брата. — Она подошла к нему и сделала то, чего не осмеливался сделать он: провела рукой по его волосам. И он ослаб без воздуха. — Иди, делай свои дела. А я пойду, пройдусь. Встретимся через два часа. Хорошо?

Даже когда она убрала руку, продолжал ощущать её, и очень тепло было голове. По голове его гладил только граф. Отец?

Никто никогда на его памяти не хотел быть матерью для всех. И никто никогда не говорил ему ничего подобного. И никто никогда не был так беззащитно искренен с ним — он привык к тому, что все так или иначе себе на уме.

— На тебе ключи, — сказал тихо. — Мне нужно встретиться с Варламовым. Надеюсь, ты уже будешь дома…

— Да, — сказала Магдалина. — Спасибо.

С трудом переставляя ноги под камнепадом «ты сын графа Гурского», «убил отца, деда, брата, сестру» поплёлся к двери.

Глава шестая

Не успела закрыться дверь за Будимировым, как Магдалина без сил рухнула в кресло. Одновременно столько противоречивых ощущений!

Страх. Узнал Будимиров Адриана или нет? Не видел его с их ранней юности. Адриан возмужал после того, как Будимиров бежал из села. И волосы — парик. И лицо — изуродованное. Только глаза никуда не спрячешь! Правда, один — в чёрном окаймлении. А что, если всё-таки узнал и поспешил отменить приказ? Что, если Адриана застрелят в спину, как Игната?!

Растерянность перед недоумением Адриана — как она могла оказаться вместе с Будимировым?!

Чувство отчаяния и беспомощности перед презрением Адриана к ней, оборвавшего все связи между ними!

И тут же — радость: он жив, он смотрел на неё, он победил сегодня Будимирова! И нет в нём ни к кому презрения, тем более к ней, он знает её!

Срабатывает привычное: ощутить его собой. Тело болит, избитое. Не болит. Адриан не помнит о теле, не замечает боли.

И, наконец, только сейчас, она понимает, почему он не звал её к себе. Его лично нет: ни плоти, ни страха. Есть избитый до смерти старик Назаров, которого не смогли даже на допрос доставить. Есть девочка из хора, исчезнувший её любимый, тысячи пропавших, униженных и измученных — в поле и на заводах. Адриан отказался не от неё — от себя.

Когда-то прочитала в Записных книжках Цветаевой: «Тебя уже в тебе нет, ты уже целиком во мне. Пропадаю в собственной груди», «Я тебя люблю тобой».

Все те, кто — в Адриане, оказались сейчас в её душе: распирает грудь от боли.

Она здесь ни к месту. Она предала Адриана.

Нет, не тем, что явилась перед ним сообщницей Будимирова, за это он, может, её и не осудит, а тем, что осмелилась не поверить ему, когда решила: он не любит.

Только что «пропадала в собственной груди» — Адриан целиком был в ней, и сразу — пустота: он исчез. И забрал с собой энергию, державшую её в будимировском мире столько лет.

Какой у неё выход?

Вернуться в село? Там её ждёт смерть — Будимиров не простит бегства.

Остаться здесь, с убийцей миллионов людей, убийцей графа и, возможно, убийцей Адриана? Весьма вероятно, именно в эту минуту догоняет Адриана пуля, посланная Будимировым.

Сын графа убивает сына графа. Брат — брата. Адриан убивает Адриана.

Сон Марты был нарушен в течение многих лет. Часто Марта тяжело спала днём, а к ночи начинала метаться по дому.

— Доченька, не уходи! — попросила как-то.

Луна сквозь окно освещает полубезумное лицо Марты с горящими глазами. Магдалина вернулась от двери, поспешила затянуть окна занавесками, зажгла свечу.

В чуть покачивающемся свете сидит Марта на краешке кровати, ссохшаяся, ноги не достают до пола. Волосы, когда-то лёгкие и пышные, опали сырыми липкими прядями.

Магдалина придвинула стул, руки положила на Мартины острые колени.

— Я любила его с той минуты, как увидела в храме.

Не спросила — кого «его»? Давно поняла: графа.

— Это был первый день, когда его отец стал священником. Совсем мальчишка, а стоял как взрослый — знающими глазами смотрел на отца, читавшего свою первую проповедь. Каждое слово было ему известно и понятно. И все они — для жизни: «милосердие», «прощение», «служение», «о душе думать, не о теле, душа уйдёт жить дальше». Сколько лет прошло, а каждое слово помню — через его глаза. Не о себе. Не для себя. Нам улыбался, как его отец. С детства — святой, как и его отец. Мы часто встречались. Посмотрю ему в глаза и бегу уроки делать или огород растить. Алина всегда была с нами. Тоже смотрит на него, а он на неё. Он, хоть и ровесник наш, все мы ещё в школе учились, а рано стал хозяином сёл и университетскую программу изучал.

— Не надо, Марта, пожалуйста, — почему-то Магдалина испугалась сильно и всё не знала, куда руки деть. Коленки Марты жгли их, а прибежища им не было: на свои колени положить боялась, словно могла заразиться от Марты жаром и сгореть.

— Надо, доченька. Умру скоро. С собой уносить не хочу. Бумаге доверить не могу. У меня был насильный жених. Его родители решили меня взять Будимирову в жёны — работяща и молчалива. А молчалива была, ясно, почему: в себе такую ношу таскала неподъёмную! Всего Адриана целиком, с проектами, музыкой, книжками, жалостью к людям. Считай, вместе с ним проводила электричество, и фабрику запускали вместе, и врачей в больницу подбирали, и деревца насаживали между сёлами. Как-то осенью уехала Алина к бабке в город, бабка растила Алину и время от времени вызывала к себе. И вот та ночь. Шли мы с ним между прутиками, а он и обними меня. Страстный был. Сам сколько раз жаловался: «Слепну от света, становлюсь беспамятный». Такой беспамятный он и творил свои добрые дела: ничего не видит, кроме дела или человека, которому помогает. И тут закружилось всё для нас обоих, я такая же, как он.

— Не надо, Марта, пожалуйста, я боюсь почему-то.

— Надо, доченька. Нет о. Петра, ему хотела б исповедоваться. Ты одна у меня. Мой священник. Простишь, уйду с миром. Два пьяных, два сумасшедших, как хочешь называй. Очнулись мы через несколько дней в его комнате. Отец в храме. А матери с детства не было, рано умерла. Дом словно вымер — неизвестно где няньки, мамки, растившие его. Вдвоём мы с ним в белоснежной комнате с голубыми занавесками, на балконе, друг с друга глаз не сводим. Как во сне слышу голос: «Пойдём к отцу, Марта, венчаться. Жить с тобой будем целую жизнь как единое существо, так задумал Бог — мужчина и женщина в одном!» Не успел договорить последних слов, голос в прихожей: «Марта!» Будимиров?! Я и позабыла о его существовании.

— А вы ему слово давали? — спросила Магдалина.

— Какое там… Я обмерла, словно всю свою будущую судьбу узрела. Адриан вышел к нему.

«Ты зачем пришёл сюда?» — спрашивает его.

А тот так скрежещуще говорит:

«Если ты граф, то можешь у меня моё отнять?»

«Я у тебя ничего не отнимал. Нет понятия «моё», «твоё», всё Божеское, и Бог решает, кого с кем сводить, кому что давать».

«Шибко умный ты, граф. А того не понимаешь, что человеку Бог дал право самому решать свою жизнь. Ты, граф, имеешь всё, я одну Марту».

«Разве ты имеешь её? — спрашивает граф. — Ты её спросил: согласна она жить с тобой?»

«Кто же о таком бабу спрашивает? Родители решают, за кого ей идти».

Долго молчал граф, а потом тихо сказал:

«А вот я её попросил за меня замуж выйти».

— Теперь молчит Будимиров, а я не знаю, как сердце угомонить.

«Поздно, граф, — сказал Будимиров. — Её родители Марту мне отдают. Так что кончились твои блудливые денёчки, граф, пусть отправляется под венец».

Марта не плакала, и не было в ней жалости к себе, но от неё такой шёл жар, что Магдалина со своим стулом отодвинулась.

— Граф не отпустил меня. Пришёл о. Пётр, позвали мамок-нянек, стали обсуждать, как устроить нашу свадьбу. И, словно подгадала, к нашему пиршественному столу явилась Алина: с поезда сразу сюда. Сказали ей: видели нас, молодой граф потерял голову. Не к графу, ко мне кинулась Алина: «Не отдашь его мне, жизни себя лишу. Он мне тоже в любви объяснялся». Смотрю на Адриана, а он с меня на Алину, с неё на меня взгляд переводит. И вижу: её-то он тоже любит. Говорят, не бывает. Ещё как бывает: можно двух сразу любить. Стою перед ними, будто кипятком облита. Знаю: а ведь погибну, если выйду сейчас из этого дома. И ещё понимаю: сам Адриан выбрать не сможет, любит нас обеих равно, просто так обстоятельства сложились. Алина дрожмя дрожит. Говорит: «Тут жизнь и смерть, Марта. Без него смерть. Спаси, Марта. Я знаю, он и тебя любит, и меня. Мы с тобой и должны решить между собой».

— Но ведь вы уже были с ним близки, как же он и о. Пётр могли отпустить вас?

— О.Пётр смотрит на сына, и единственный раз в жизни я увидела его растерянным. Он не знает, что делать. А домашние все смотрят на о. Петра.

— Ну и что решили?! — лепечет Магдалина.

— Что видишь, доченька. — Марта потухла, устало откинулась на подушку. — Не стала я дожидаться, когда они что-то решат, ушла. Адриана любила больше себя, не хотела мучить.

— И он не пошёл за вами?

— Как не пошёл, пошёл. Да только я его спросила у двери: «Сможем мы с тобой жить, если Алина с собой покончит?» А то, что для меня разлука с ним — смерть, не сказала, нет. Зачем мучить его? Он и так потом увидел это: вся моя жизнь развернулась перед ним. Приходил ко мне, деньги на жизнь давал, уговаривал вместе с сыном перейти жить к нему в дом. — Марта тяжело вздохнула: — Алина через себя погибла. Сколько раз приходила, прощения просила, деньги и подарки приносила, тоже уговаривала перейти к ним. Совсем совестью измучилась. И не выдержала: слегла. Никому жизни не получилось. Зато дети у них хорошие родились. У меня — урод, у них — настоящие люди. Значит, должен был он на Алине жениться, а не на мне.

— Жили бы вы с графом, и ваш сын был бы другим. Разве нет? — Марта не ответила. — А зачем пошли за Будимирова? — всё-таки спросила Магдалина.

— Кто меня спросил? Родители приказали. О.Пётр уговаривал не делать этого. Да они отрезали: «Наша дочь, наша воля. Твоё дело — венчать или хоронить, а не лезть в нашу жизнь, хоть ты и наш граф. Ты можешь дать или не дать нам кусок своей земли, место на фабрике, но мы не твои рабы». С тем и ушёл о. Пётр, а меня повели в храм. До свадьбы уговаривал забыть графа, его полюбить. До тех пор по-своему обхаживал, пока не узнал, что я графского сына под сердцем ношу.

Остальное Магдалина знала сама.

Забылась Марта под утро и всё вздрагивала во сне, словно кто пугал её, а Магдалина так и просидела возле, сторожа её сон, пока не пришло время идти на уроки.

Звучит голос Марты в доме её сына. И, кто знает, может, прямо сейчас исполняется приказ: брат убивает брата.

Пройдёт час-два, вернётся домой Будимиров. Убийца всех, кого любили его мать и она. Разрушитель живой жизни.

Изо дня в день сидеть с ним за общим столом! Дышать одним воздухом!

А ведь изменить его не сумеет. И перестроить общество он не даст. Остаться с ним — стать соучастницей его преступлений, его убийств. Она будет есть еду Будимирова, улыбаться ему, пока он будет охотиться за Адрианом, чтобы убить, если сегодня Адриан каким-то чудом и останется жить.

Нет, игра кончена. И жизнь кончена. Тупик. К Адриану пути нет. С Будимировым остаться невозможно. Ей сто лет. Она познала любовь, дружбу, братскую нежность и заботу, прекрасную профессию, в которой не смогла состояться, так как не имела возможности учить детей тому, что считала важным. Ничего нового будущее не принесёт, пока Будимиров у власти… а он вечно будет у власти. Адриан — герой, да. Но это избитый герой. Одиночка. Что он может? Разве один одолеет хитроумную систему, созданную Будимировым?

Достала из сумки ученическую тетрадку, вырвала листок.

Письмо писалось само, и под каждым словом Магдалина словно кровью подписывалась: кончена игра — кончена жизнь. И с последним словом вся кровь вытекла из жил, и вся энергия вытекла из души.

«Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому в самоубийстве тело — единственный герой», — снова Цветаева. «Героизм души — жить, героизм тела — умереть».

Душа умерла, а тело, словно разумное, влекло её куда-то.

Ноги сами пересекли комнату, вывели из квартиры, ввели в лифт, мимо стражей пронесли её на улицу.

— Господи, помоги! — творили губы. — Господи, укажи путь ухода! Куда Ты ведёшь меня, Господи?

Слепая, глухая.

Почему же слышит стон? Почему же видит воспалённый взгляд, обращённый к ней? И сила, что увела её от Будимирова, буквально бросает к старику, распростёртому на тротуаре.

— Встать можете? Отсюда надо скорее бежать. — Осторожно приподнимает старика. — Обнимите меня за шею.

Старик виснет на ней.

Сумка с вещами, старик… — непомерна ноша, и вдруг слова: «Иди, мать». Кто произнёс их?

Чуть не падает под тяжестью старика. «Ещё шаг», — просит себя.

Дома тянутся без просвета справа и слева. И лишь голубой прямоугольник неба, сжатый домами.

— Вы знаете город? — спрашивает Магдалина.

И неожиданно сквозь хлюпающее дыхание связная фраза:

— До поворота налево, сразу направо в узкий проём между домами, люк.

У люка чуть не упала, задыхаясь.

Старик буквально сполз по Магдалине на землю и обеими руками ухватился за крышку.

— Чуть надавите вот там, — кивнул на противоположный конец. Секунда, и крышка приподнялась. — Сначала вы, — прошептал старик. — Осторожно, там лестница.

Глава седьмая

Слишком много обрушила на него Магдалина. Самому трудно было разобраться. Будимиров спешил к ней, чтобы она разложила всё по полочкам: и про тайну его рождения, и про Бога, и про их общее будущее, и про новую экономическую политику — её глазами.

Магдалины дома не оказалось. На столе — ключи и письмо. Не мигая смотрит на них.

Обманула? Оказалась хитрее самых хитрых? Прикинулась агнцем? Мать — для всех?

Осел в кресло. Заранее известно, какие слова написала: прости, что пришлось пойти на хитрость, прощай!

Ухнул в чёрную дыру прежде, чем дотронулся до её письма.

Ни руки не поднять, ни век. В нём пульсом бьётся страх жертв, в него свалены камни, засыпавшие в шахтах людей, и станки, которым жизнь дал. Выбраться из чёрной дыры можно, лишь убив Магдалину. Обезоружила, расслабила и предала. Более коварного удара никто никогда не наносил! Своими руками, как когда-то Дрёма…

Но сначала нужно её найти. В детстве ни от кого не зависел. Знал, где живёт Григорий, и, не подвернись под руку Дрём, убил бы его. А где в громадном городе искать Магдалину? Сам не найдёт! Скорее вызвать Ярикина, и сразу сотни «справедливых» кинутся на поиски! Он же не может протянуть руку к кнопке. Даже крикнуть не может. Мутится сознание. Белеет письмо на столе рядом с ключами.

Много прошло времени прежде чем, упершись в кресло налитыми тяжестью руками, он рванул к себе трубку. Стал раскручивать телефон, как аркан, будто собрался набросить на зверя. Зазвенели стёкла шкафов с посудой, люстра. Бросил телефон на пол. Сквозь черноту угадал Ярикина.

— Что прикажете? Что случилось?

— Убью! Расстреляю! Доставь! — обрушился на него. — Перекрой все выходы из города, все автобусы выпотроши, самолёты, машины. Все подъезды…

— Я понял, — раздался спокойный голос. — Доставлю живую или мёртвую.

— Живую!

Сам, своими руками… Сначала намотает на руки волосы и будет возить её по полу, пока все до единого не вырвет.

Швырял рюмки, тарелки на пол, а осколки, словно живые, проникали в него, раздирали плоть. И, чем больше бил посуды, тем больше тяжелел горечью. И стало невмоготу в огромной, чёрными огнями сверкающей столовой. Всей своей тяжестью повиснув на ногах, ожогом ощущая письмо в кармане, двинулся к двери — прочь отсюда. От Ярикина нет вестей, значит, успела сбежать.

Четырьмя одинаковыми глазами едят его стражи: что повелит? Они последние видели её. Торопливо вышла из квартиры? Не спеша? Какое было лицо? С трудом формулировались вопросы. И пропали. Поднял было руки — сокрушить часовых, уронил, нужна только она. С трудом дотащился до лифта, всей тяжестью навалился на палец, давящий кнопку.

Вышел во двор и остановился.

Уставился на дерево, как на нечто диковинное и противоестественное в его жизни. На это дерево глядела Магдалина, когда он вошёл в столовую. Небось, понравилось. Ветви падали до земли и поднимались до неба, укрывали весь двор. Всё сокрушающая сила, заполнившая его, кинула к дереву: стал ломать ветви. Они не поддавались — оказались жилистыми, лишь гнулись. Принялся выкручивать их, и казалось: ей руки выкручивает, и сейчас раздастся хруст!

— Что с вами? — Сквозь черноту с трудом узнал Варламова. — Я к вам с известием — переговоры о поставках… — Опустил кулаки на голову Варламова, а когда тот упал, стал избивать его ногами. И вдруг не увидел Варламова. Рухнул на колени.

Обжигающая горечь, боль укола, белый цвет халатов… Лечащий врач, сёстры. А Варламова нет.

— Пойдёмте, вы ляжете. После укола нужно лечь.

Сейчас он снесёт этих белых людей с лица земли! Попытался поднять руки, а они повисли беспомощные. По-прежнему наполнены тяжестью, но она не активная. Сознание гаснет.

— Дерево срубить. Солнце из города убрать. Траву убить камнем. Даю несколько часов. Мне подать самолёт, — костенеющим языком приказывает он. Называет село Магдалины и, поддерживаемый с обеих сторон, движется к машине.

Из черноты вызволил его звук. Ровный, спокойный гул мотора. Он летит? Куда он летит?

Медленно проясняется сознание. Магдалина. Её хитрость. Её ложь. Её предательство.

Он знает, её нет у Григория, она не захочет подставить под удар братца. А ему зачем Григорий? Убить? Но злобы, он чувствует, не хватит, она уже тает.

«Погибли невинные», «Вы — слепой вождь слепых», «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», «Любите врагов ваших» — звучит её голос. И он понимает: Григорий ни при чём. Григорий не мог научить её коварству. Григорий не виновен. А невиновного нельзя казнить.

Проклятье! Что с ним? Почему, как попугай, он твердит её слова? Он избрал свой путь: чем больше убьёт врагов, тем меньше опасности будет подстерегать его: нужно предупреждать хитрость и предательства. Как это Григорий ни при чём? Он воспитывал её, это он сделал её такой хитрой и коварной. Расправиться с ним немедленно! Снова его заливает злоба. Жжёт сквозь пиджак письмо. Суёт в карман руку и открывает глаза.

Качается пузатый человечек на брелоке. Кто повесил здесь этого зелёного шута?

Кроме гуда моторов, никаких звуков. Он один — на своём диване.

Решительно достаёт письмо. Какую придумала хитрость?

В первое мгновение не может ничего разобрать — мелким почерком сплошь заполнен листок в клетку. Почему в клетку?

Он садится.

Не хочет видеть, гонит её, а она перед ним. И голос звучит:

«Разрыв между моими возможностями, Адриан, и тем, что хотелось бы мне сделать для людей, — пропасть, не смогу ничего: я буду пытаться спасать, ты — уничтожать. Ты оказался прав, жалость — не в помощь, во вред. Моя жалость, моя любовь не спасут никого. Только расслаблю людей.

Когда ты ушёл, представила себе день за днём. Я привыкла учить детей. А теперь вместо полной жизни четыре стены?!

Просто удрать от тебя не могу. Ты был другом Григория, самый смелый и сильный, ты — моя первая любовь. Мы с Сашей Гурской всюду следовали за вами, повторяли ваши «подвиги»: и крепость брали, и речку переплывали, и в овраг скатывались, и на лошадях скакали. Я хотела быть такой же, как ты: ничего не бояться и всё уметь. А потом узнала, ты убил нашего Дрёма. А ещё поняла: я не могу не бояться.

Мой путь подходит к концу. Вернуться домой, к Григорию и ученикам, нельзя: рано или поздно ты меня, а заодно и всех, кого люблю, уберёшь. Никому не прощаешь самостоятельности.

Колотыгин — тот, кого люблю. Но он не любит меня. А теперь увидел рядом с тобой и презирает. С ним не буду никогда. И он обречён: всё равно рано или поздно ты убьёшь его!

Остаться с тобой? Какой в этом смысл для тебя? Иметь в доме бессмысленную игрушку, до которой не дотронуться? Скоро я начала бы тебя раздражать, и ты взял бы меня силой! В твоей политике я — враг тебе. Зачем враг дома? Еду тебе готовят слуги. Какая роль отводится мне? Наблюдать, как ты уничтожаешь живую жизнь? А ты остановиться не сможешь никогда. Поверить в Бога, даже если захочешь, уже не сумеешь. Жить по Его заповедям тем более! Около тебя погибну. Поняла это, оставшись у тебя дома. Ухожу не от тебя — из жизни. И, хотя решение моё противоречит учению Христа и самоубийство — великий грех, я не сумею дальше жить, потому что от меня не зависит ничего. Я знала, мне жить — мало. Твоё самолюбие, твоя гордость не порушены. Умереть — не предать. Просьба одна: не мсти никому, главное — Григорию. Помоги ему пережить мою смерть. У него я единственный, близкий человек в жизни.

Твоя Магдалина».

Её голос замолк.

Шум мотора — тоже тишина. Он — в могиле.

Куда летит? Зачем?

Может, она ещё жива? Говорят, большинство самоубийц с первого раза не погибают. Лежит где-нибудь, мучается.

Срочно назад. Спасти. Служить ей. Он готов изменить политику. Чёрт с ней, властью. Лишь бы она была рядом. Не игрушка. Как же он не подумал?! Он построит ей школу, пусть учит детей. Он сделает всё, что она скажет. Быстрее в город!

Позвать кого-нибудь…

Нем. Бессилен. Не дотянуться до звонка, не выйти к людям. Чувствует, её уже нет, иначе почему он не может крикнуть, нажать кнопку? И ему без неё жизнь не нужна.

Позвать.

Опять Бог!

Однажды, когда отец сильно избил их с матерью, мать прижала его к себе, зашептала: «Помолись, сынок, прошу, тебе полегчает. Обратись к Богу, сынок, и Он спасёт тебя!»

Мать мучилась виной.

«Не судите да не судимы будете. Любите врагов ваших». «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему. Просящему у тебя дай!» Он знал всё это от графа Гурского и о. Петра. Только прочно забыл. И сеятель из Библии! Вот почему свет. Вот в чём её сила. Вот почему он не мог, не смел прикоснуться к ней. Как же без неё теперь жить?

Самолёт пошёл на снижение.

Наконец о нём вспомнили. Лечащий врач. Озабоченная физиономия. Охранники.

— Пожалуйста, выпейте кофе.

Он послушен. Пьёт кофе. Съедает бутерброд. Что прикажет?

Он не знает. Из него вместе с тяжестью и злобой вытекла жизнь.

«Григорию помоги», — просит она. Всего одна просьба — не мстить, помочь. И прежде всего — Григорию.

Самолёт бежит по земле. Сядет он где хочешь, хоть на тропе в лесу; откуда хочешь — взлетит. Бежит, подпрыгивает. И останавливается.

Да, он прикажет. Доставить сюда Григория. Нет, сам не выйдет. Магдалины в селе нет. И графа Гурского нет. Магдалина сказала, граф — отец? Ерунда какая-то. Приснилось. Глаза, сказала, похожи, улыбка. Теперь это не имеет значения: узнать не у кого. Мать могла придумать.

Спинка дивана покорна, прижалась к нему. Какая тишина!

Как хорошо, что сюда не проникают степные запахи и благодаря плотным шторам он не видит ни сухих трав с цветами, ни домов-развалюх!

Когда Григорий окликнул его, вздрогнул.

Избегая жалкого взгляда Григория, кивнул на кресло против себя, протянул письмо.

Нужно попросить у Григория прощения.

Григорий смотрит мимо него глазами Магдалины.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил Будимиров.

— Помоги себе.

— Убей меня, — попросил.

Григорий встал, положил на стол письмо.

— Я могу уйти?

В эту минуту вошёл Ярикин.

— Зря вы прилетели сюда. Ни в самолёт, ни в автобус она не садилась, случилось непредвиденное. — Ярикин разделяет слова резко, точно рубит воздух шашкой. — Ваш приказ не был выполнен сразу, потому что старик не мог стоять на ногах. И выполнен неточно: его просто выбросили за ворота, за что виновный уже понёс наказание. Выбросили, когда проходила…

— И что?! — воскликнул нетерпеливо Будимиров. И Григорий впился взглядом в Ярикина.

— Тот, кто выбросил старика, видел: женщина с длинными волосами едва шла, опустив голову. Когда я забил тревогу, было уже поздно. И она, и старик исчезли. Я прилетел к вам.

— Так, может, она жива? Старик остановил самоубийство?! Она обязательно захочет помочь ему! Я отпущу её домой. Я построю ей школу. Пусть живёт как хочет. Какого чёрта ты молчишь? — Григорий не сводит глаз с Ярикина. — Куда они делись? Ты нашёл их? — нетерпеливо спрашивал Будимиров.

— Я перешерстил весь город… — Ярикин развёл руками.

Глава восьмая

Прежде всего запах — мочи, пота, крови. Сырость.

Ступенек оказалось одиннадцать.

Зыбкий колеблющийся огонь свечи. В его причудливых изломах — испуганные лица детей и взрослых. Магдалина переводит взгляд с одного на другое, но разглядеть не может — слишком скуден свет.

— Ты принесла поесть? — тонкий детский голос.

В эту минуту старик тяжело опустился на землю рядом.

— Она меня спасла! — сказал в темноту.

— У меня нет еды, — растерялась Магдалина.

— Мама! — ткнулась ей в ноги девочка лет трёх.

Ещё минуту назад готовая умереть, сейчас, выронив сумку, жадными руками подхватила тощее, в острых рёбрах, тельце. Девочка тут же вцепилась всеми пальцами в её шею.

— Мамку убили, а где отец, никто не знает, — сказал звонкий мальчишеский голос из темноты. — Окса ревёт и ревёт.

И снова раздалось давешнее: «Иди, мать».

Они с Адрианом стоят над рекой. «Я рожу тебе много детей, — говорит Магдалина, — и все вместе будем сидеть за столом и смотреть друг на друга». «Я тоже хочу, чтобы у нас было много детей», — его живой голос. Отражаются их лица в воде.

Сколько раз потом приходила к реке, смотрела в воду!

Мельтешат в солнечной ряби рыбёшки, возникают лица — её, Адриана, детей, исчезают, снова проступают. Она — мать.

Странное имя — Окса. Прижала девочку к себе, не оторвать.

— У Ганьки тоже нет родителей! — тот же голос.

Сжавшись в комок, лежит на земле ребёнок. Ещё несколько детей сидят, прижавшись друг к другу, еле видны их очертания.

Мокрая земля. Сочится по стене вода.

И для себя неожиданно Магдалина говорит:

— Как нет мамы? Иди, Ганя, к нам!

Мальчик поднимает голову, роняет.

— Помирает! — комментирует смелый голос.

Магдалина, боясь споткнуться и уронить Оксу, чуть не ощупью идёт к мальчику. Смутно различает пушистую голову, говорит громко, словно мальчик глухой:

— Ганя, ты скоро поправишься, и мы с тобой будем играть. Теперь и у тебя есть мама! — шепчет она мальчику.

— Мою маму убили, а папы никогда не было.

Дети обступают её.

— Во что ты будешь с нами играть?

— Ты сказки знаешь?

— Ты не бросишь нас? Ты будешь и моей мамой?

— Ты принесёшь нам поесть?

Шея ноет от Оксиных пальцев, но боль эта сладка: впервые со дня смерти графа Магдалина ощущает себя живой, самой собой, может говорить, что хочет. И она говорит:

— Давайте для начала все по очереди расскажем друг другу о себе. Называйте имя. Должны же мы познакомиться?!

Шаги, шарканье, шорохи. И вот она — в кольце затруднённого дыхания, покашливанья, хрипов, запахов немытого тела.

— Меня с другими диверсантами привели убивать, а я жив! Упал раньше, чем раздался выстрел. Зовут Афанасий.

Свеча — за спинами. Магдалина силится разглядеть, но видит лишь широкие плечи да валик волос.

— Я есть хочу!

— Ты найдёшь моего брата?

— Дай хлеба!

— Я инженер с шахты, удалось сбежать, когда стали всех арестовывать. И я, и те, кого расстреляли, не виноваты, порода рухнула. Сюда добирался несколько недель, — слабый голос.

Невысок, худ. Зовут Ив. Маловато для знакомства.

— Меня зовут Саломея. Фамилия рядовая — Макина. Убили мужа и двух сыновей. Последнего, младшего, превратили в робота, я должна отомстить.

Только насыщенный ненавистью голос да библейское имя.

— Я был учителем географии и биологии, да не смог работать так, как требовали, ушёл из школы. За мной явились — определить на завод, я сбежал.

— Как же это ты, Эдик, смог сбежать? От них не убежишь, тем более, ты вон какой фигурный! — злой голос. — Меня зовут Карел. Я, вот, сбежать не смог.

— Тебя сюда на руках принесли?

— Можно сказать и эти слова. Очнулся в луже какого-то отсека. По мне крысы шныряют. Голову поднять не могу. Стал на себя кричать в голос: «Сопля, ленивый урод, приходи немедленно в норму!» Так кричал, что крысы разбежались. Ощупал голову, а она и не голова вовсе, а какой-то скошенный вправо кочан. Гематома. Не внутрь прёт, мозги не придавила. Значит, не помру. В юности собирался идти на врача, для начала взялся учить все интересные слова в медицинском справочнике. Решил избавиться от опухоли: намочу руку в луже, приложу к опухоли, скорее снова в воду. А как смог поднять голову, злостью поставил себя на ноги и пошёл искать выход. Услышал голоса, вот и оказался здесь. Так что ты не ври, что убежал, от них не убежишь. Кто, как, когда меня сюда принёс, понятия не имею!

— Факты, Карел. А врать никак нельзя, большой грех.

— Кто уж тут врать станет, Карел, тут не до вранья, тут душу спасаем, так я говорю, мать?

Магдалина вздрогнула.

Голоса слабы, чувствуется, сколько сил и мужества нужно людям, чтобы вступить в этот, видимо, первый общий разговор.

— Собирался когда-то стать большим человеком: в университете занимался сразу на двух факультетах, экономическом и философском, да с приходом Будимирова ученье кончилось, подался торговать лампами. Весёлое занятие!

— Какими ещё лампами, Троша, чего врёшь? Лампы нынче дефицит! — Откуда силы у Карела — столько эмоций!

— Керосиновыми, какими ещё?! Или у тебя дома были электрические? — пытается парировать Троша.

— Представь себе! Жил в самом центре.

— А что же ты такой сердитый, если вечерами сидел при свете?

— Не сердитый я, Троша, сильно злой. Доброта, Троша, нынче только вред приносит. В пацанах добрый был, а потом, как начала меня жизнь мутузить по мозгам да по сердцу, так доброта-то быстренько выветрилась!

— Всех нас, Карел, в этой стране жизнь потрогала, да не каждый, Карел, позволил себе разозлиться. Вон сколько нас тут, не из всех же злость вылезает!

— А ты, Троша, случайно не поёшь? — раздался женский голос. — Такой сочный бас! У моего отца такой был. Когда он пел, посуда звенела, мебель ходуном ходила.

— Как зовут тебя? — спросил Троша.

— Розой. Да на розу я совсем не похожа. Зато, как и ты, духом не падаю. Люблю петь. Отец заставлял: «Почаще пой, Роза, лёгкие и мозги чистишь, гонишь ипохондрию».

Голоса сразу родственные. Припавшая к ней Окса. Непонятно как очутившийся у ног старик, что привёл её сюда, со свечой в руке. Бледен, глаза закрыты. Огонь свечи мотается из стороны в сторону, освещает измождённые лица.

Карел оказался невысоким, сухоньким старичком, с ёжиком волос, похож на сердитого кота. У Саломеи — собранные в узел волосы, непримиримое выражение лица. Ив курнос, кареглаз.

— Я — оттуда! — Человек взглянул вверх. Лицо аскета. Красив южной яркой красотой, но сейчас походит на растерянную истощённую птицу со встрёпанными перьями. — Зовут Роберто. Меня схватили прямо в университете, привезли в большой дом, посадили в лабораторию и велели делать препарат. В напарники дали парня. Мне казалось, он следит за мной.

— Вас хорошо кормили? — едва слышный женский голос.

Роберто пожал плечами.

— Мне всё равно, ем без разбору. Наверное, нормально. Попался я в другом. Могу делать только то, во что верю, а когда понял, что от меня требуют, потерял и сон, и аппетит. Первая нерешаемая задача в жизни.

— И как же из положения вышли? — жадно спросила Магдалина.

— Я не дипломат, но тут сообразил: показать свои чувства нельзя — убьют, и я обязан изучить состав препарата, его действие на людей, чтобы попробовать найти ему противодействие.

— И нашли? Ты спасёшь моего сына?! — Саломея чуть не трясёт Роберто. — Обещай, что спасёшь.

— Пока не нашёл, — вздохнул Роберто, — но кое-что понял. Препарат отшибает память. Жизнь начинается как бы с чистого листа. Что-то типа сильной анестезии: отключает нервную систему полностью, а вместе с ней и большинство болезней. Известно, разрушают здоровье нервы. Главное его действие: чёткое исполнение приказаний. Большинство компонентов знаю. А те, с которыми работал напарник, всегда были под замком. Чтобы найти их и создать противоядие, так я назвал его, нужны условия: лаборатория и люди. К сожалению, время идёт. Боюсь, в голове не удержать! Увидел вас, — смотрит он на Магдалину, — и понял: мы все спасены, вы поможете!

— Как помогу? — удивилась Магдалина. — Я одна из вас!

— Я ждал тебя все эти годы! Родители погибли во время войны, жены, детей нет. Ты одна у меня…

— Меня зовут Тиля. — Толстая женщина, с ребёнком на руках, протиснулась между Роберто и Карелом. В совиных глазах треплется пламя свечи, чёрная шаль с бахромой прикрывает ребёнка, за неё с двух сторон цепляются мальчик и девочка. — Мой сын только что умер от голода. Вот старшие, они тоже умрут, если ты сейчас же не поможешь. Ты — мать Оксы. Наверное, ты мать и Гани, так?

— И моя, — сказал детский голос.

— И моя.

Она не понимает, что тут происходит.

Часто снилось: у неё много детей. Но слишком реальны запахи мочи, плесени, давно немытых, слабых от голода людей, сгрудившихся вокруг, онемевшая от боли шея, вода капает.

— Видишь, кто ты, — снова Роберто. — Ты для нас посланница. До тебя мы все лежали и умирали. А сейчас, смотри, головы подняли, даже встали! Каждый однажды прозревает. Вот я… долго мучился в той ловушке, терпел и стал бороться со своей отрешённостью от жизни. Изучал обстановку. Научился хитрить. Разработал план бегства. Скитался, прятался, голодал. Совсем стал доходягой. Нашёл меня Владим на свалке, привёл сюда. Но и здесь живу затаившись, в город не выхожу, повторяю и повторяю то, что никак нельзя забыть. И вот ты словно чудо. Ты поможешь мне создать противоядие, и мы расколдуем роботов. Ты должна осознать своё назначение.

— При чём тут я? Что могу? — Её бьёт дрожь под электричеством взглядов, сошедшихся на ней.

И вдруг… или кажется: яркий свет? Поток сверху. И слова: «…Да святится имя Твоё…» Так было в прошлой жизни, когда о. Пётр начинал вслух молиться и просил их повторять за ним. Она видела слова. И сейчас!.. «Господи, спасибо! — шепчет. — Наконец ты со мной! Наставь меня на путь: что делать?» — И слышит свой голос:

— Что будем делать? — И в свете видит о. Петра и графа. Этот свет тушит грязь и запахи. Магдалина облегчённо вздыхает и говорит уже уверенно: — Наверное, сначала нужно достать еду и помочь больным и раненым. Есть у нас врач?

— Есть-то есть. Зовут меня Жора. Ухом слышу болезни, точно ставлю диагноз, делал сложные операции. Да какой от меня прок здесь? Нет возможности промыть и дезинфицировать раны, даже йода нет. Сюда бегут голяком…

— У меня кое-что есть… перекись, болеутоляющее…

— Что же ты столько дней молчал?! — Жора пробрался к Роберто. Пшеничные волосы и ресницы, глаза почти прозрачные. И веснушки. Как они-то выжили в подземелье?

— Могу делать лекарства! — говорит Роберто.

Старик открыл глаза, но тут же снова на них упали веки. Магдалина погладила его по голове. Сказала:

— Надо бы добыть необходимые компоненты для лекарств. Где и как?

— Я работал фармацевтом, — подходит к ним немолодой, крупный человек. — Меня зовут Наум Гудков.

— Сейчас напишу, что надо в первую очередь! — Роберто с надеждой смотрит на Гудкова.

— Меня обвинили в том, что травлю больных. Если схватят, тут же превратят в робота!

— Есть выход, Наум! Сам не пойдёшь!

Наконец Магдалина увидела Владима, чётко отвечавшего на все её вопросы и спасшего, видно, не одного человека. Это был худенький, невысокий мальчик с радостными и дерзкими глазами, чем-то напоминающий Джуля.

— Скажешь, к кому идти, и дашь мне записку, Роберто напишет, что нужно, я и схожу.

— Не так сразу, я должен вспомнить, не знаю, кому можно доверять, кому нет. Вдруг тебя схватят и превратят в робота?

Владим засмеялся.

— Меня?! Да я не дамся.

Наум вздохнул.

— Я видел… одна минута, и всё, ты не человек. Пожалуйста, дайте мне время, я должен порассуждать сам с собой, проанализировать ситуацию. Как я понял, это единственный шанс, нельзя ошибиться…

— У меня знакомая работает в аптеке, она… мы… не важно. Там есть фармацевт…

— Сходишь к ней, Ив? — обрадовался Роберто.

— Я вспомню, потерпите немного, я вспомню, — тревожно говорит Наум. — Я обязательно вспомню. Чтобы наверняка! В аптеку тоже идти опасно. Этот фармацевт… не предаст ли…

— Успокойтесь, пожалуйста, — слышит Магдалина свой голос. — Я знаю, что такое страх… Он не в помощь, с ним надо бороться. Мы должны рискнуть. У нас нет другого выхода. — Она говорит, или её голосом — граф? — Страх парализует, а мы должны работать. Вы все тут до одного, и вы, Наум, — герои: не смирились, сопротивляетесь гибели, терпите…

— Как зайцы! — перебила её Тиля. — Мы — трусливые зайцы, умеем шибко бегать, вот и всё наше геройство. Хороши герои: залезли в яму, сидим и подыхаем.

— Вот и нет! Роберто повторяет то, что знает, чтобы не забыть, Владим спасает людей!

— Я верю, мы выживем! — восторженно говорит Троша. — У меня остался ключ от магазина. Принесу лампы и канистры с керосином.

— Представляешь, сколько ламп сюда нужно? — спрашивает Жора. — Ну, четыре, ну, шесть возьмёшь. А ещё керосин… как дотащишь?

— А ты со мной пойдёшь! И ещё смельчаков приглашаю. Чем больше людей, тем больше ламп и керосина.

— А где потом будем доставать керосин?

— Да на базе!

— Подожди, Троша. Допустим, вы толпой благополучно доберётесь до своего магазина, что уже сомнительно, улицы просматриваются! А как бойцы Возмездия воспримут исчезновение ламп? И где же это такое количество ламп понадобилось? Да не иначе как под землёй, где ж ещё?! И всех нас загребут!

— Что же ты, Наум, предлагаешь: подыхать?

— Подумать надо, я подумаю.

— Нельзя сидеть во тьме и голодать, из-за трёх-четырёх шума не будет!

— Всё равно это воровство! — тревожный голос Наума.

— Воровство?! — взревел Карел. — У нас отняли всё, скажи, своровали. И мы не можем вернуть себе хотя бы сотую часть своего?

— Не воровство — справедливость!

— Скажи ты, мать!

Она вздрогнула. Слово — магическое. Сразу рушится реальность, исчезают тело, жажда, она всемогуща и невесома. Все эти люди… — близкие! С удивлением слышит свой голос:

— Это ваше. И лампы, и лекарства. Больные должны выздороветь, голодные — наесться, униженные — осознать себя нужными. Хорошо бы достать тряпки, мыло, воду… Ночь святых действий. Бог благословляет вас! — Не она, во плоти, говорит, она передаёт людям волю Бога и произносит Его имя и на мгновение погружается в тишину. И тут же словно слышит голоса, повторяющие короткое, запрещённое слово «Бог», эхо возвращает его к ней. — Бог будет беречь вас в эту ночь! Каждый сделай, что можешь. Но только нельзя идти по одному, давайте подумаем, кто с кем…

— Я решил. Я знаю, на кого могу положиться, я иду! Мать объяснила. Я больше не боюсь. Мне поможет Бог!

Под взглядами людей она говорит:

— Спасибо, Наум. Спасибо всем! Но прежде, чем уйдёте, давайте дослушаем тех, кто ещё не рассказал о себе. Нам много чего нужно: тряпки, щётки, чтобы убраться тут, хоть какие лежаки, пока только бы для больных и детей, доски, чтобы построить уборные. Прошу говорите, кто что может достать.

— Я делал матрацы. Мне бы изменить внешность, попробовал бы пригнать сюда машину.

— И кто ж тебе разрешит?! — скептический голос.

— Так это фабричная! Мой кореш развозит матрацы по общежитиям и санаториям.

— Я могу менять внешность людей, так изменю, никто не узнает. Только для этого кое-что нужно, — говорит Роза.

— Я могу много еды принести. С кладбища!

— Взорвёшься, Владим! — Но в голосе Тили надежда.

— Не сможешь всех накормить!

— Я ж не один раз схожу! Не волнуйся, мать, всех накормлю! Уж я такой. — Мальчик вдруг погладил её по плечу. — А ты меня подержишь на руках? — спросил жадным голосом.

— Да разве мать удержит тебя? Ты вон какой у нас!

— Постараюсь покачать и тебя, — тихо говорит Магдалина. — Только, пожалуйста, будь осторожен, хорошо? А ты в школе учишься?

Он засмеялся.

— Ещё как! Родителей превратили в роботов, живут при заводе. Меня поместили в детский дом. А там старшие у младших всё отнимают, младших бьют. Воспитатели тоже нас лупят, наказывают — без еды оставляют. Я и убежал. А как нашёл кладбище, стал сыт. Там один подорвался, так я теперь прут вперёд себя пускаю. Принесу столько, сколько в мешки поместится.

Не успела ничего сказать, Владим растворился в темноте.

О кладбищах еды писал Адриан. Со всех сёл свозят мясо, яйца… гнить. Лишь бы людям не досталось.

«Господи, побереги мальчика!» — молит она и с удивлением слышит свой голос:

— Мы с вами проведём здесь электричество, найдём растения, которые смогут жить без света и кормить нас кислородом. Построим город. — И она рассказывает, какой. — А ещё мы теперь одна семья, давайте все на «ты»!

Разглядеть лиц не может, лишь дыхание — хриплое, рваное. Никогда её не слушало так много людей сразу. И никогда не жило в полной беспросветности столько надежды! Что же, в самом деле, сверху ей ниспослано назначение: она — мать и должна спасти всех этих людей? Она улыбается и, как граф, ищет взгляда каждого. Пусть не видит многих, но надежда стольких людей превращается в веру: все они выживут.

— Говорите, — просит она. — Почему замолчали?

— Ты говорила!

— Ты и правда думаешь: мы не погибнем?

— И нас никто не найдёт здесь?

— Так, есть желающие идти за лампами и лекарствами? — спрашивает Магдалина.

— Я иду в аптеку. Роберто, давай список. Я попробую!

— Я с тобой, Ив! Может, увижу что-то, очень нужное!

— Нет, Роберто! Категорически нет, — пугается Магдалина. — Кто найдёт противоядие? И Жоре нельзя, один врач на столько больных! Ив попросит девушку…

— Ха, жди! — усмехнулся Карел. — Как только поймут, что пропали лекарства, твою девушку, Ив, того!

— Что «того»? — пугается Ив.

— В робота превратят или расстреляют без суда и следствия! Не будет никакого второго раза! Раз — один, вы что, все дураки здесь? Или ты, мать, осознанно приносишь в жертву людей? Но тогда не лицемерь. Или мы должны сидеть здесь тихо, как мыши, и подыхать, или играть в героев!

— Я приведу её сюда! Я спасу её.

— Ха! — В это «ха» Карел вложил всё своё ехидство. — Побежала! Ты её спросил? Какие у неё обстоятельства? Больные дома или учится? Что это вы так легко решаете чужие жизни?!

— Вроде ты едва дышишь, откуда силы на агрессию?!

Лишь теперь Магдалина ощутила усталость и слабость. С той минуты, как улетела с Будимировым из села, бросив на произвол судьбы свою семью, она словно угорелая неслась, чуть не падая, головой вперёд, на возбуждении, на пределе всех своих сил. И вдруг сил нет. Что вообразила? С истощёнными людьми построила город?! Карел прав: этих спасать, тех — губить? Ведь погибнут все до одного, кто хоть чем-то им поможет! Напарник Наума, знакомая Ива, тот, кто возит матрацы. Никак нельзя жертвовать людьми! Карел прав.

Дышать стало трудно: воздух — влажный, спёртый.

— Есть только один выход, — говорит Карел, словно радуясь, что так помучил её. — Ночные действия представить бандитским нападением: стёкла разбиты, двери взломаны.

— Нет! Нельзя привлекать к себе внимание. Брать надо понемногу. Ни один директор, ни один начальник сам на себя не донесёт властям: что-то пропало во вверенном ему учреждении! А о бандитских нападениях Будимиров узнает сразу и начнёт выяснять, кому это сразу столько всего понадобилось? Прав Наум: быстро доберётся до нас!

— А как же быть? Нам всего надо много.

— Не получится сразу много.

— Как раз матрацы можно оформить на какое-нибудь учреждение! Вопрос: как их сюда перетащить, чтоб никто не увидел?

— Все поможем, а служителей порядка отвлечём, это мы умеем!

— Сначала надо проверить напарника. И ночью никак матрацы не привезу, только днём, в этом сложность.

— Ну, мать, мы пошли! — говорит Ив. — Роберто, жди!

— Я не боюсь, мать! — уже издалека голос Наума.

«Господи, помоги им!» — молит Магдалина, говорит:

— Будут лампы, можно будет завтра с утра открыть школу. Вон вас сколько не учится. Учителя есть. Эдик — географ и биолог, я — литератор и историк. Ещё математик нужен.

— Я знаю математику. — Черноглазый, очень худой мальчик заговорил быстро и тревожно: — В университете мы организовали сопротивление Будимирову. Пришли арестовывать нашего преподавателя, мы его отбили, застрелили одного из их банды. Нам тоже крепко досталось, меня в живот саданули.

— Как у вас оказалось оружие, Вить? — спросила Саломея.

— Это целая история: достали прямо с оружейного завода.

— И где же сейчас ваш преподаватель?

— Не знаю. Пока мы дрались, он исчез.

Магдалина с удивлением смотрит на хрупкого мальчика: как мог он с кем-то драться? Наверняка бойцы Возмездия — такие же, как инспектора в их селе и служители Будимирова: громадные и сильные. Но спрашивать не стала. Пусть будут возможны в их городе чудеса!

— Нам нужно оружие здесь! — сказала Саломея.

— Как же вы живы остались? — спросил женский голос.

— Разбежались. Я сюда попал, сам не понимаю как.

— Наверное, тоже Владим привёл? — неожиданно усмехнулся старик. Он совсем слаб, веки падают на глаза, говорит с трудом: — Ганю спас. И Оксу. Он у нас большой человек. Не он бы, все давно передохли бы: подкармливает!

— Ваша фамилия Назаров? — спрашивает вдруг Магдалина. Только сейчас до неё доходит: это не просто старик, раз нашла его возле Учреждения. Наверняка связан с Адрианом и может о нём рассказать. Версия, которую выдал Адриан Будимирову — на сцену старик вылез случайно, абсурдна. С жадностью, изо всех сил пытаясь сдержать нетерпение и надежду, ждёт ответа.

— Помоги, мать! — слабый голос, и к её ногам буквально падает девочка лет двенадцати-тринадцати.

Магдалина с трудом отдирает пальчики спящей Оксы от своей шеи, кладёт её на колени к женщине, сидящей рядом, склоняется над упавшей девочкой. Но та без сознания. Крупные губы, длинные ресницы, вьющиеся волосы, истощённое лицо, цыплячья шея.

— От голода, — говорит Жора.

Магдалина гладит девочку по щеке, по голове.

— Есть у кого-нибудь еда? — спрашивает.

— Похоже, любая еда ей не поможет. Нужны сок, фрукты… — Жора щупает пульс.

— А питьевая вода есть?

— Мы пьём эту…

И уже тянется к Магдалине рука с консервной банкой. Магдалина разжимает губы девочки. Жора держит голову.

Девочка открывает глаза. Но Магдалину не видят, кажется, смотрят сквозь.

— Маму приведи! Маму спаси!

— Где твоя мама?

— Дома.

— Где твой дом?

Девочка говорит адрес.

— Этого адреса больше нет, а всех людей отправили на фабрику. — Старик жалостливо смотрит на девочку. — Да, я Назаров. — Снова закрывает глаза.

Но Адриан сейчас так далеко, что Магдалина лишь кивает.

— Ты прав, я вижу, маму тоже отправили. Но мне нужна моя мама, я не умею жить без неё. Всё, что знаю, рассказала она. История может помочь сейчас. — С трудом собирает слова девочка. — Спаси маму!

— Как узнаю, где фабрика, как попаду туда, как найду её? — беспомощно лепечет Магдалина. — Я не могу выйти отсюда.

— Скоро появится возможность. Обещай привести мою маму сюда! Её ещё не превратили в робота. Фабрика имени Будимирова. Маму зовут Регина. Меня Марика. — Говорит девочка медленно, с трудом. — Я вижу, ты сможешь помочь мне.

— Что значит «видишь»?

— Я вижу, ты спасёшь всех нас, ты — посланница, Роберто правду сказал. Ты скоро получишь помощь.

Бедная девочка, как же она больна, совсем потеряла рассудок!

— Успокойся, Марика. — Руками Магдалина пытается согреть её. — Владим принесёт поесть. Постарайся поспать. Скоро станет легче…

— Не жалей меня, я не потеряла рассудок. — Магдалина вздрогнула. — Я в своём уме. Я вижу. Но у меня нет сил. Назаров — большой человек, связан с тем, кого любишь. А ещё ты хотела и не успела спросить учителя, сможет ли он завтра начать заниматься с детьми? Спрашивай.

Не с ней происходит. И она совсем не чувствует себя, она — без формы и тела, она — какое-то пространство, в нём Марика, Назаров, все эти люди. И, в самом деле, чувствует: сверху идут к ней сила и ощущение, что она спасёт их.

Она не спрашивает учителя, а Виктор отвечает:

— Как же заниматься математикой без книг и тетрадей?

— А где можно достать? — слышит Магдалина свой голос.

— Могу залезть в школу, в которой училась. Школа не охраняется, — девчоночий голос из темноты.

— Отпусти Леру, мать. Она принесёт, — шепчет Марика. — Делай, что тебе говорят Там! — Марика смотрит вверх.

— Лера, можно пойду с тобой? Я юркий и сильный, дотащу сколько надо. Все ходы-выходы знаю.

— Спасибо, Коль, идём!

— Вам нужен защитник! — говорит она. — Нельзя одним…

— Взрослый привлечёт к нам внимание.

— Отпусти их, мать, с ними ничего не случится!

«Господи, помоги им!» — Она смотрит вслед детям и говорит неуверенно:

— Давайте пока подумаем, где будут спальни, классы, мастерские…

— Какие мастерские?

— Столы, стулья, полки, электрические приборы нужно делать, полы настилать?

— Но у нас нет электричества.

— У нас есть люди, и каждый найдёт себя. Изобретатель будет изобретать, художник — рисовать, садовод — растить сад, дети — учиться.

— Слушайте её, мать говорит то, что здесь будет! — Марика приподнимается и снова теряет сознание.

— Жора, пожалуйста, помоги ей! — умоляет она и шепчет: — Господи, спаси Марику, сбереги всех ушедших, пусть все вернутся! Пусть все эти люди выживут!

«Ты поможешь им, мать!» — звучит голос.

«Тебя уже в тебе нет, — вспоминается Цветаева, — ты уже целиком во мне. Пропадаю в собственной груди…» Эти голодные люди, окружившие её плотным кольцом, никому не нужные дети, Назаров и Марика, умирающий Ганя — в её груди. Это её дети. Она отвечает за них. И здесь, в подземелье, будет жизнь такая, какую когда-то создал в их сёлах граф Гурский. За такую жизнь борется Адриан, дай Бог, спасшийся от Будимирова.

«Господи, помоги мне! Помоги мне, мой граф! О.Пётр, святые, помогите!» — молит она, продолжая держать руки на худеньких плечах Марики, спокойно уснувшей, и в себя собирает тихие голоса. Увидеть всех своих детей пока не может, но она слышит их. У неё есть дети, и их много, как они с Адрианом и мечтали.

Глава девятая

Состояние невесомости. Он лежит в своей кровати и не хочет вставать, день, два.

Над ним склоняется граф.

— Вставай, мой мальчик. Мы с тобой будем идти и идти. Я расскажу тебе, как я любил твою маму.

— Почему ты бросил меня?

— Я никогда не бросал тебя. Твоя мама не сказала, что ждёт тебя. Она вышла замуж. И только много позже я понял, что ты — мой сын. Я старался заботиться о тебе, но твой отец… он не отец… не позволил. Я просил отдать тебя мне, он не отдал. Из-за тебя столько времени уделял школе: чтобы ты узнал как можно больше.

— Почему ты не сказал мне, что я твой сын?

— Хотел сказать, но ты всегда убегал от меня, а мне запретили приходить к тебе. Почему ты ненавидел меня, разве я сделал тебе что-нибудь плохое? Ты убил меня. Твоя мать…

— Замолчи! Я не хочу слушать, какая хорошая и красивая была у меня мать. Когда она узнала, что ждёт меня, она должна была сказать тебе. Почему не сказала?

— Это сложная история…

— А то, что я убил тебя, это не сложная история? Я бы никогда не убил тебя… я рос бы с тобой… и вырос бы другим.

Чуть учащённое дыхание, запах свежести, голос из разных встреч:

— Почему ты всегда убегаешь от меня? Я обидел тебя?

— Я так хочу, чтобы вы с Адрюшей дружили! Почему ты никогда не придёшь к нам? Почему отказался сидеть с Адрюшей за одной партой?

— Ты очень способный и умный. Почему бросил школу? Хочешь, я с тобой позанимаюсь, и ты всех быстро догонишь!

— Поговори со мной, расскажи, что ты читаешь, о чём думаешь? — И эта чёртова улыбка…

У него был родной отец. Отец любил его! И любит сейчас. Вот же, он здесь, повторяет то, что говорил давно, в прошлой жизни, и что, оказывается, сидит внутри всегда, как хроническая болезнь. Детство — сейчас, и всё ещё можно поправить! Не убегать от отца, млеть под его горячей, чуть дрожащей рукой, ощущать энергию незнакомых чувств. Непривычно кривится лицо в улыбке — не тогда, сейчас отец положил руку на голову.

Как получилось, что он превратился в Будимирова? Откуда в нём взялась душащая его злоба, если она не могла быть генетической? В нём текла добрая кровь. Разве злоба и ненависть заразны, как корь?

Он — сын Будимирова.

Он — сын графа!

Они теснятся в нём оба.

Один заставляет его швырять в стены и в окна ботинки, стаканы, стулья. Другой выдавливает из него «папа» — слово незнакомое и слезами застилает день.

Один велит диктовать приказы: заковать в камень город, затянуть небо с солнцем пологом. Другой прижимает к груди руки с клочком клетчатой бумаги, молит:

— Прошу, скажи: «Адриан, я здесь!»

Случившаяся жизнь и не случившаяся.

Убить, задавить, уничтожить.

Не сметь позвать робкими губами «папа!», «Магдалина!». Не сметь дотронуться до волос единственной за жизнь женщины.

Сколько суток длится это раздвоение — «я» против «я».

За «я» Будимирова — город без солнца и деревьев.

За «я» графа лишь голос из небытия, лишь раскосый взгляд Магдалины. Не предполагал даже, что существует нечто такое, не материальное, что нельзя потрогать и уничтожить.

Зашторил окна, отключил телефон: боится оборвать своё вознесение в прошлое.

Они сидели друг против друга много часов, дней. Они говорили друг с другом. Он слушал её, и проявлялся день за днём, прожитый в селе без него. О чём он мог рассказать ей? О том, как его уничтожал Будимиров и как он стал мстить миру за пережитое. Считал: перед ней должен вынуть себя из себя — на её суд. Ни одному человеку в мире не говорил о себе. И тем более не жаловался. А тут жаловался, как жалуются Богу: не может понять, что с ним? Его словно взболтали, в нём сумятица, суета. И только она способна спасти его. Он ждал чуда.

Тот их разговор прервал Ярикин. Привёл к Колотыгину.

Если б не Колотыгин, чудо произошло бы: спасла бы его Магдалина?

— Вернись! — зовёт он её. — Объясни, что со мной случилось в жизни, что сейчас со мной, могу ли всегда видеть открытый тобой свет? Я буду очень внимательно слушать тебя, вот увидишь, я пойму. Если граф — мой отец, значит, он есть во мне, и его много, я хочу познакомиться с ним, какой он был, и с собой, каким я был при тебе. Помоги! Вернись! Объясни! Положи руку мне на голову, улыбнись мне!

— Что прикажете? Вы больны! Врач у двери.

— Приведи её, найди! Живую! Только она поможет…

— Мы обыскали и город, и пригороды, сторожат её и в селе.

— Найди! — Сам себя не узнаёт: просительные ноты.

Граф распахнул руки, зовёт: «Иди ко мне, сынок». Улыбается: «Ты мой сын!», «Ты добрый!»

— Прочь все! — кричит Будимиров. Никто не должен слышать голоса его отца. — Папа! — зовёт он.

Первый раз в жизни он произносит вслух это слово. У него есть отец, папа. Дар Магдалины.

— Ты убил его! — слышит он голос Адриана. — Ты убил нашего отца! Такого отца!

— Нет! — Будимиров вскакивает и несётся в беспамятстве в конец столовой. Он теперь и спит здесь — здесь они с Магдалиной сидели за общим столом, здесь смотрели друг на друга. — Нет! — кричит. — Не убил! Нет! Папа! Вернись!

Кому кричит он: отцу, Магдалине?

Он был богачом. На старте жизни — мать, отец, дед, брат, сестра, Григорий и Магдалина. Его семья. Он мог сидеть с ними за общим столом, радоваться решённой задаче, учиться вместе с ними в университете. Он бы научился улыбаться!

И тётя Алина любила его. Часто приходила к ним, приносила ему и матери подарки. Приглашала в графский дом, говорила, что выучит его музыке, расскажет о картинах. Умоляла его и маму приходить к ним в праздники. А он не шёл.

Сейчас таращит глаза в прошлое и представляет себе, как идёт по залу его отца. Голоса из прошлого: «Рафаэль», «Леонардо да Винчи»… Имена и голоса остались, а что говорят ему отец и тётя Алина о картинах и скульптурах, не помнит, был слишком мал, когда рос там. В его собственном доме.

Однажды тётя Алина пришла к ним, когда он лежал носом к стене и думал, как убить Будимирова. Принялась уговаривать мать: «Пусть живёт с нами, пусть растёт вместе с Сашей и Адрюшей, будешь приходить, когда захочешь, а может, и вообще к нам переедешь?» «Он убьёт нас!» — сказала тогда мать. Но тётя Алина всё равно подошла к нему, попросила: «Пойдём со мной! Мы не дадим тебя в обиду, ты будешь жить с нами!» Он хотел сказать «Пошла на…», как часто говорил Будимиров, но неожиданно хлынули слёзы, и он, чтобы не показаться смешным, стал давить их вместе с привычными грубыми словами.

Если бы согласился, отец и тётя Алина подарили бы ему комнату с письменным столом.

Помнит, тётя Алина просит мать разрешить привезти письменный стол для него, а мать смотрит на дверь и вжимает голову в плечи. «Прошу, пожалуйста, уйди, — бормочет она. — Не вздумай ничего дарить, убьёт!» Но подарки всё равно были. Лучший — фотоаппарат. Будимиров искал отвёртку и почему-то заглянул под кровать. Как налились краснотой его глаза, как он закричал! Швырнул фотоаппарат об стену, ещё раз. А потом принялся за них.

— Нет! Я не убил!

Все живы — отец, тётя Алина, брат, сестра (её помнит плохо — Будимиров научил презирать женщин), мать и он! А ещё о. Пётр. Родной дед. Его семья. По крови. За общим столом.

Их нет?

Он бегает по столовой. Ложь. Он не убил. Он не приказывал убивать. Дурной сон. Они живы.

Их нет.

Зовёт Магдалину спасти его.

И вдруг исступлённо колотит стену.

Бросили. Его все бросили.

Выдворить из себя графа, выдохнуть, выбросить из себя то, что плещется в нём теплом, то, что разваливает его на части.

Кулаки горят, кровь цедится из ранки.

— Папа, вернись! — кричит он. — Магдалина, вернись! Помогите! — зовёт он. И брызжет злобой в лица Варламова и Ярикина: — Из-под земли! Бездари, уроды!

Глава десятая

Капает вода. Пахнет мочой.

Магдалина идёт от человека к человеку. Сейчас её работа — разговор: в каждом пробудить желание жить, рассказать, как видит она их будущее: здесь, в подземелье, собраны скульптуры и картины, которые Будимиров выбросил на свалку, звучит музыка, до самого потолка — стеллажи с книгами, смеются дети.

— Картины? Да они погибнут в этой сырости! И мы тут все по очереди сдохнем!

— Как могут дети смеяться? Почти все сироты, истощены!

— Подняться не можем, кто будет всё это делать?

— Меня не троньте, — плачет женщина. — Жизнь кончена.

— Какая у вас была профессия, Ксения? — настырно спрашивает Магдалина. — Вы будете делать, что любите!

— Верьте! — неожиданно и громко звучит голос Марики.

Магдалина бросается к ней.

— Наконец ты пришла в сознание.

— За мамой идти не надо, маму превратили в робота. Мама больше не мама.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу. И ты поможешь мне вернуть маму. Не скоро, пройдёт несколько тяжёлых лет. Роберто соберёт противоядие.

— Все слышите?! Роберто соберёт противоядие, вернёт всех погибших! Мы будем жить так, как я говорю! Марика, спасибо!

Но Марика уже снова отключилась. Магдалина растирает её руки, ноги. И снова идёт от человека к человеку.

— Поспите. Всем нужно отдохнуть.

— Ты тоже должна лечь, мать!

— Обязательно. Вот только все вернутся. И врачи помогут раненым, Гане, Марике.

Хотела умереть, родилась жить.

Тащила на себе Назарова, чуть не падала под его тяжестью. Тротуар помнит. Он был близко: без трещинки, без ям. Шли они с Назаровым вдоль больших домов, шли недолго.

Если над ними — здания, откуда вода?

Но вода — не по всему потолку. Между домами?

Ноги больше не держали. Села, и тут же вокруг сгрудились люди. Свечка колышется. Постанывают во сне дети.

Она слышит свой голос:

— Завтра надо похоронить сына, Тиля. И надо переписать всех с пожеланием каждого: кто чем хочет заниматься. Кто будет с детьми нянчиться, кто учить нас петь. Роза, слышишь? — улыбается Магдалина. — Завтра начнём петь песни!

— Прежде всего навести чистоту, — женский голос.

— У меня под кроватью остались гвозди, инструменты…

Господи, отведи от них опасность, помоги им!

Господи, верни всех живыми!

Ночь надежды и восстановления справедливости.

— Оружие надо достать! — снова Саломея.

И говорит Роберто, словно подслушал графа:

— Нельзя им уподобляться.

— А нас убивать можно?

— И нас нельзя.

Господи, помоги! Верни всех живыми!

Они все словно замерли.

Но вот в одном из отсеков подземелья раздаётся звонкий голос Владима: «Помогите!»

Схватив свечку, первая кинулась к нему Тиля. Её грузное тело оказалось проворным. Хватает из рук Владима один из мешков, прижимает к груди.

— Делите зерно, жуйте долго. — Из другого мешка Владим высыпает на землю яблоки. — Я пошёл.

— А поесть? — окликнули его.

— При еде и не пожрать? Смеётесь! Овощи принесу. — И он убегает в темноту.

— А почему все уходят и приходят не через люк? — спрашивает Магдалина.

— Люком пользуемся редко, близко к резиденции.

— Кто будет распределять еду?

— Я! — восклицает Тиля. И тут же растерянно: — Не я.

— Почему? — спросили её.

— Видите, опухла от голода — троих детей кормила. Буду пихать в себя и пихать, давиться буду, а возьму лишнее. И своим лишнее буду совать, не удержусь. Лучше перепишу всех!

— Давайте я распределю поровну! — В колеблющийся свет попадает бледное немолодое лицо. — Привыкла всем поровну, в детском доме работала.

— Пусть делит Раиса!

— Давай, Раиса, не тяни время.

— А как зерно делить?

— По пригоршне. Подставляйте карманы, платки, руки.

Магдалина вынула из сумки шаль, расстелила на земле.

Капает вода, дрожат голоса, повторяющие одно слово: «спасибо».

Тиля разбудила своих детей, суёт им в рот по куску яблока. «Ешьте!» Плачет её сын. Бессильно, заснув с куском яблока во рту, валится в Тилины колени дочка.

Магдалина, следом за Тилей, вкладывает в рот Гани небольшой кусок. Но Ганя выплёвывает. Чуть приоткрывает глаза, жалобно смотрит, снова закрывает.

— Он умирает! — пугается Магдалина. — Спасите!

Роберто подходит, встаёт перед мальчиком на колени, кладёт что-то ему в рот. Шепчет:

— Глотай, Ганя. Это твоя сила, твоя еда.

— Не спеши, медленнее! — голос Наума.

— И так едва иду.

— Слава Богу, вернулись!

— Прочёсывали район вокруг резиденции. Власти забавляются. Поджигают дома, которые им не нравятся, а выскочивших людей расстреливают. Роберто, помоги, человек истекает кровью, девочка сильно обгорела, зовут Гулей. Этого парня нашли на трупах жены и детей, еле оторвали.

— Ты плачешь, Наум? — женский голос. — Меня зовут Вера. Я люблю тебя. Не плачь!

— Мы принесли то, что ты просил, Роберто, и чистой воды.

— Не плачь, Наум. Неизвестно, кому легче: живым или мёртвым? — снова звенящий голос Веры. — Берегу твою долю, на, поешь. — И в свет свечи попадает маленькая, похожая на подростка, женщина с короткими волосами. — Была медсестрой и акушеркой, Роберто, могу ассистировать.

— У нас есть ещё свечи? — голос Роберто. — Дайте скорее сюда то, что вы принесли! Ганя умирает. Вера, поверни его. Жора, набери в шприц из этой ампулы.

— Гуля сильно обгорела.

— Идите, поешьте, — голос Раисы.

Три свечи. Раненые, старик Назаров, Ганя, мечущаяся от жара Гуля, Марика, время от времени приходящая в сознание… — их восемь человек на грани жизни и смерти.

Плачет Тилин сын. Тонкий звук пробирает насквозь. Он, капающая вода, стоны раненых, нездоровое дыхание спящих, снующие тени… — начало жизни.

— Я вижу, Роберто создаст противоядие, — голос Марики. Она снова закрывает глаза.

— Не волнуйся, мать, — говорит Жора. — Марике и Гане ввели питание. Теперь им нужно долго спать.

Ив подходит к Магдалине.

— Мать, могу помочь с вентиляцией и электричеством. Это решит сразу несколько проблем.

— Разбежался: вентиляция, электричество. До этого ещё далеко, — ворчит Карел. — Начнём проводить электричество, нас откроют! Выжить бы!

— Можно взять из подвалов.

Первый совет из желающих: с каких дел начать завтрашний день.

— Наконец с уроков! — просит Магдалина. — Лера и Коля принесли учебники и тетради.

Из детей на совете один Владим, двенадцатилетний мальчик. Кормилец. Пристроился рядом с ней, прижался к её боку.

— Я учитель истории и литературы, но историю поведёт Марика, — говорит Магдалина. — Виктор — математику, Эдик — географию и биологию. Роза, научишь людей петь?

— Мы вместе с Трошей. Хочешь, Троша?

— Я всегда хочу петь, — смеётся Троша.

Над моргающими, мечущимися язычками свечей — робкие неуверенные улыбки, робкие возражения:

— С уроками не получится. Даже столов нет.

Два часа длится первый совет.

Один отсек — больные. И возле каждого — сиделка. Тиля стирает пот с лица Назарова. Её сын лежит рядом с Назаровым, но он уже улыбается.

Окса ходит за Магдалиной по пятам.

— Мама, на ручки! — ноет она.

— Ну-ка, держи одеяло, мы с тобой сейчас укроем Марику.

— Я сама, да, мама?

Бледные лица, зыбкие тени в зыбком свете, отрепья, лохмотья. Но вон сколько их вместе — лицами друг к другу!

Сон — вполглаза, пока больные забылись.

Ночь, утро неотличимы. Солнце не разбудит.

Жалобный плач ребёнка. И голос Владима:

— Я принёс яйца!

И ещё утро. И ещё.

Через марлю цедится в вёдра вода. Выбирается место для спален и классов, роются ямы для уборных. Дети стругают рубанками доски, помогают сбивать уборные, первые столы и табуретки. Через два дня должны привезти матрацы. Их выложат в сумерки прямо к широкому раструбу в подземелье, и нужно будет очень быстро затащить их внутрь.

Магдалина разносит лампы и свечи по подземелью. Из своих рук кормит детей. Много времени проводит с больными.

Человек, у которого погибли жена и дети, лежит без движения. Несколько раз пыталась заговорить с ним, не отвечает. Ставила около него миску с едой, банку с водой, не ест и не пьёт. Как-то села рядом, положила руку на закаменевшее плечо.

— Легче всего умереть, — говорит она. — Мы и так мало живём. Знаю, нет слов утешения. Я потеряла самого любимого человека в жизни, его расстреляли по приказу Будимирова, он был мне как отец, и он был мой учитель. И я потеряла любимого. Мы не виделись с ним много лет. А несколько дней назад его пытали в тюрьме, выжил или убит, не знаю. Мои мальчики, моя сестра, мой брат могут погибнуть без меня — в любую минуту им отомстят за моё исчезновение. Мы все по одному. Но мы пока живы. И мы люди.

И человек повернулся к Магдалине. Сел. Огромный лоб, влажные глаза, ёжик волос, как у Карела, только более высокий, словно от ужаса волосы встали дыбом.

— Она всё смеялась. Утешала меня. «Вот увидишь, кончится этот кошмар. А пока мы вместе, ничего не страшно». — Голос у него оказался низкий, тихий, мурашки побежали от него по коже. — Она в детстве жила в Индии, занималась йогой. Никогда не болела. И меня, и детей научила всему, что знала сама. Мы могли долго не дышать, умели останавливать сердце. Нам нравилось медитировать. В медитацию уходили из того ада, в который нас погрузил Будимиров, созерцали мир, выдуманный нами: в нём яркие краски, блаженная музыка, святые. Я жизнь посвящу борьбе против Будимирова, создам отряд сопротивления. Противопоставим Будимирову силу много сильнее его силы, потому что мы способны любить. Это моё слово, и ты, мать, слышишь его. За всех нас отомщу. Меня зовут Поль.

Звучат два голоса — Поля и графа:

«Что он сделал с нашей страной?!»

«Ты умный и добрый, сынок!»

Два голоса, словно в объятии, переплелись.

И в языках ламп и свечей смотрит на неё осиротевший Поль. И Будимиров улыбается ей. Улыбка — неумелая. Нет в его лице ни одной морщины от улыбки. «Мы будем с тобой вместе править, и я постараюсь слушать тебя».

— Я слышал Марику. Ты, мать, построишь здесь государство в государстве. А я буду защищать его, всех научу задерживать дыхание, выполнять йоговские асаны… всё, что узнал от жены, отдам! И сам кое-что умею. В детстве был драчун. Но жена восстала против бокса и всяких силовых приёмов, её друг детства научил нас карате. Японская борьба отличается от обычной тем, что каждая клетка работает, и организм быстро и легко реагирует на агрессию. У них — оружие, у нас — умение владеть своим телом.

— Как видишь, с Будимировым это не помогает, — раздался громкий мужской голос.

Желваки заходили по щекам Поля. Какое-то время он молчал, потом с некоторой растяжкой сказал:

— Мы скинем Будимирова. Об этом позабочусь я.

— Поешь, пожалуйста, Поль, и начинай работать. У нас девять мальчиков школьного возраста и тринадцать мужчин.

— А почему девочки не могут участвовать?

Оказывается, люди слушают их разговор.

— И я хочу, мать! — говорит Раиса. — Явились в детский дом, всю мою группу забрали на фабрику, ребятам всего четырнадцать. Не знаю, превратили в роботов или нет.

— Нет пока, — звонко говорит Марика. — Они должны вырасти, иначе проку от них не будет. Но с ними проходит работа.

— Какая? Их, надеюсь, не бьют?

Марика не отвечает.

— А где мой отец, Марика?

— Простите, я не должна ничего говорить. Давайте просто жить. Верьте матери, прошу.

— Значит, нет его больше, да?

— Раиса, я мясо принёс, нашёл железный бачок и решётку. Вот уголь. На первый котёл хватит. Иди, вари суп.

С каким усердием сгребают люди грязь с земли, настилают на неё картон и доски, отмывают кастрюли с помойки, ложки!

Люди обретают имена, прозвища.

Она хочет оказаться сразу во всех точках подземелья. Звучит робкий смех.

И, наконец, её первый урок.

— Ты расскажешь нам сказку?

— Мама! — Окса влезает к ней на колени.

— Жил-был маленький мальчик. — Перед Магдалиной на ящиках, первых табуретах и досках сидят дети. — Ни папы, ни мамы не помнил. Его заставляли долбить камень. И он своими слабыми руками поднимал и опускал отбойный молоток. Даже плакать не мог — сил не было. Жил в тёмном подземелье. Иногда, когда злой хозяин начинал храпеть, выбирался наверх. Хватал ртом воздух. Однажды к ногам свалился пушистый комок. Мальчик поднял. На него смотрело незнакомое существо. «Кто ты?» — спросил мальчик едва слышно, чтобы не услышал хозяин. «Я — птица, — отвечало существо. — Твой хозяин украл у нас солнце, убивает всё живое, и мы улетели от него, но ты здесь, меня послали за тобой. Летим скорее». «Я не знаю, кто я, но я точно не птица, у меня нет крыльев. А если б и были, он догонит…» — уныло сказал мальчик. «Нет! — засмеялась птица. — И ты тот, кем считаешь себя. И у тебя есть крылья. Расправь их и лети за мной. Именно ты сорвёшь полог с неба, вернёшь солнце и всех нас, посадишь деревья!» «Но хозяин поймает и меня, и тебя…» «Нас много, а он один. Зажмурься и скажи: «Я могу лететь. Я могу сорвать полог с неба. Я могу посадить деревья. Вместе с птицами…»»

— Мама! — оборвал сказку Владим. — У дальнего люка тебя ждёт Конкордия.

— Не пущу. — Гуля хватает Магдалину за руку. — А что дальше? Я боюсь без тебя. — Давно уже дети не сидят — окружили её плотным кольцом, виснут на ней, говорят все разом: — Я хочу лететь… А мы можем сорвать полог? Не уходи!

— Мама, не уходи, — плачет Окса. — Хочу сказку!

— Обязательно доскажу, — обещает Магдалина. — А сейчас у вас урок математики. Сегодня Учитель хочет решать с вами задачи. — Она мягко высвободилась из объятий детей и поспешила за Владимом.

На лестнице, ведущей к одному из дальних люков, сидела девочка лет двенадцати. В свете лампы, что держал Владим, проявилось худое лицо и непропорционально большие глаза.

— Ты — Конкордия? И ты пришла к нам?

— Владим сказал, ты — мать всем. А мой шеф назвал тебя другим именем. Он очень просит прийти к нему.

— Кто «он»? — испуганно спросила Магдалина, но тут же улыбнулась своему страху: у Будимирова не может быть такой девочки, и не девочку послал бы он за ней, а своих палачей.

— Шеф спас меня, поместил в школу, кормит. Он — добрый, обидеть не может, — торопливо говорит Конкордия. — Сказал: тебя ищут. Очень просил прийти! Вот надень, чтобы никто не узнал. Только не заставляй его ждать, у него мало свободного времени.

— Откуда он знает, что меня ищут?

Конкордия улыбнулась.

— Вся страна знает об этом. Шеф сказал — ему нужна помощь, и только ты можешь спасти его!

Эти слова как пароль: ни о чём больше не спрашивая, Магдалина надела тёмный плащ с капюшоном и стала подниматься к люку следом за Конкордией.

Идти оказалось недалеко: два переулка.

— Этот подъезд, седьмой этаж, дверь прямо.

— Что он делает в таком доме?! Если ему нужна помощь, приведи его к нам! — всё ещё сопротивлялась она.

И снова Конкордия засмеялась.

— Под землёй ему делать нечего! Поможешь ему, мать, и я приду за тобой! — Конкордия побежала от подъезда прочь.

Зачем ей человек, живущий в таком доме?! Но как она смеет не верить маленькой девочке, на которой тоже лежит печать изгойства? И Магдалина открывает дверь подъезда.

Лифт. Разъезжаются его створки. И — глаза.

— Ты?! — лепечет она.

Столько лет он был её пробуждением. Энергией каждого дня. Саша, мальчики — он. И племянники — он. Он — в учениках. В речке. Он — в доме Будимирова. Он с ней в течение долгих лет. И вдруг его нет совсем, есть только изгои, выброшенные Будимировым из жизни. Впервые забыла об Адриане. Не об Адриане — о себе. Никогда не думала, что вместо одного в душе может поместиться столько людей!

Детского его запаха — солнца не было. Но запах чистоты и речной воды остался. Только у него такой!

Они стояли прильнув друг к другу. И вдруг зазвучала тихая музыка. Симфония соль-минор Моцарта — тётя Алина часто играла, с Моцарта начинались субботние вечера. А когда она заболела, стала играть Саша, в той же мягкой, чуть раздумчивой манере. Распахивала двери в доме — чтобы мама слышала.

Может, всё так и осталось? В креслах — граф, о. Пётр. И Саша играет. А она под защитой Адриана.

Замолкла последняя нота. Раздался тихий незнакомый голос:

— Пожалуйста, дети мои, подойдите ко мне.

Магдалина открыла глаза.

Он был чуть старше Адриана. Он был священник.

— Откуда в этой стране священники? — спросила заикаясь.

— Венчать нас с тобой должен был о. Пётр. Когда-то ты сказала мне «да». Ты говорила: со мной хочешь иметь много детей. Прошло столько лет, и ты вправе отказаться от своего «да».

— Да, — вырвалось раньше, чем он закончил фразу, и совпало с его «да».

— Прошу тебя стать моей женой. О.Пётр может обвенчать нас.

— О.Пётр?

— А разве не совпадение то, что Будимиров привёл тебя именно на встречу со мной, а не с другим преступником? Он допрашивает в день десятки людей, это одно из самых любимых его занятий! Вообще мог не взять тебя на допрос. Нет случайностей. Есть судьба. Мы встретились. Довольно странным образом, но, наконец, встретились. И ты спасла меня. Почти никто после его спектаклей не выходит живым. Ты хотела пожертвовать собой, а стала матерью многим людям.

— Откуда ты знаешь?! Раньше ты не умел читать чужие мысли.

— Во-первых, это моя профессия — знать всё, что происходит в нашей стране, не важно над или под землёй. А во-вторых, я прошёл долгий путь. Мне нужно было научиться читать чужие мысли. Но всё это потом. Сейчас мы с тобой, наконец, вместе.

Он смотрел на неё глазами графа и по-прежнему был похож на него, хотя вместо золотых волос — парик, и чернота ещё сохранялась вокруг глаза, и шрам на щеке.

— Я могу начинать? — спросил о. Пётр.

— Она сказала «да», — ответил Адриан. — Ты слышал, она сказала «да»?

— Я слышал.

Запах их речки, запах чистоты… Робкие руки. Забытьё.

И — резкий звонок.

Только не открыть глаз. Только не потерять себя, наконец, обретённую.

Не сон. Она сегодня родилась. В его шёпоте, в его запахах.

Тихий голос: «Буду не раньше, чем через час. Очень занят». И тёплое дыхание на её лице.

Она открывает глаза.

Не сон.

«Помоги мне, Господи, помилуй Адриана, спаси Адриана». Он сидит на краю кровати, смотрит на неё.

— Не волнуйся обо мне, — говорит, едва дотрагивается до её щеки. — Теперь я неуязвим. Теперь мы с тобой одолеем его. Составь список вещей первой необходимости. И список людей, готовых помогать! Выяви учёных. Проблема номер один: нейтрализовать препарат Ц. Сумеем сделать это, вернём много жизней. Постараюсь наладить между нами связь: проведу телефон.

Он говорил слова. И он смотрел. И он улыбался.

— Почему ты не разрешал мне приехать?

— Побывав в застенках, ты ещё не поняла?

— Я думала, ты влюбился.

Он разглаживает её морщины у губ, глаз, и затягивается рана за раной. Бессчётно их скопилось, оказывается, за эти годы. И как бы расширяется пространство внутри. И вся она прорастает зелёной травой их детства.

Ему надо идти. И ей надо идти.

Сколько прошло часов, дней, веков?

Как Окса, мёртвой хваткой вцепилась она в него.

Внутри не должно больше болеть. Блики по воде, два лица рядом, запах степи.

— У Роберто есть тайна противоядия, — наконец вспоминает она очень важное. — Нужны условия. Есть люди, которые хотят бороться. — Но больше слов нет.

Они смотрят друг на друга. Уже очень долго стоят у двери. Обоим надо скорее идти. Наконец он грустно говорит:

— Вот тебе телефон, пока такой. Сделаю стационарный.

«Господи, спасибо, — бессчётно повторяет она. — Спаси Адриана. Дай нам силу вместе выполнить Твою волю!»

Глава одиннадцатая

Магдалина не даёт заснуть, а как только под утро он забудется, снится ему.

И снятся покои графа. Белоснежная комната с балконом и голубыми занавесками. Смеющиеся мать и граф. Не граф, отец. Покачивает его на руках, говорит: «Сынок!»

Никогда не был в этой спальне, почему же видит балкон и голубые занавески?

Снится зал. Граф раздаёт им подарки. Ему — коричневого медведя. «Спи с ним, — говорит. — Он тебе вместо меня будет сказки рассказывать, согреет тебя!»

Отец разрубил медведя на части, выбросил в помойку. Увидел в его руке клочок медвежачьей шерсти, с которым так тепло было спать, отнял, а его выдрал. Не отец — Будимиров.

В зале — Магдалина. Не девочка, лица той девочки не помнит, а та, которую увидел на тропе. Идёт к нему навстречу, протягивает руки: «Наконец ты здесь!»

Срывается с кровати. Где она? Только что была!

В руках — столько тоски! Гладить её — на всю жизнь хватит нежности! Тяжелы руки нежностью. Держит их вытянувши. Что теперь делать с ними?!

Незнаком собственный голос: «Прости её. Спаси её».

Неизведанно пространство внутри — кто ещё в нём живёт? Из этого пространства вырывается голос:

— Папа, я не хотел убивать тебя, прости! Вернись!

Странное чувство, никогда раньше не возникавшее: он ощущает себя разодранным на части котёнком, замёрзшей в смерти птицей, убитым ребёнком с поникшей головой. Это чувство сдирает защитную плёнку, делает его слабым. Это он разодрал на части котёнка, убил птицу, убил ребёнка. Он — жертва самого себя.

«Я» против «я». Они стоят друг против друга, насупившись.

Если вернётся к нему отец, вернётся Магдалина, победит «я» с кровоточащим нутром, руками, затяжелевшими нежностью.

Не вернутся… будет ещё одна разодранная кошка, ещё один убитый ребёнок… и ещё… — бессчётно.

Мечется по столовой, не в состоянии собрать свои чувства воедино. И ловит себя на том, что новое чувство — жалости к своим жертвам — ему нравится. Чтобы оно сохранилось, нужны отец и Магдалина, они вытолкают из него Будимирова, они соберут в нём Гурского. Он — Гурский. Это он кормит людей в своих сёлах, это он возится с детьми в зале своего дома, это он устраивает праздники. И вместе со всеми поёт… прошлые песни, не те, что со сцены его дворца поют покорные трудолюбцы. Он учится в университете вместе с братом и сестрой.

Листается неслучившаяся жизнь. Жадно он подступает к ней. Да он бы… отцу подарил не те два села, что были у него, всю страну: владей, отец. Не владей… создай в ней такую жизнь, какую ты создал в наших сёлах! Да он бы… отцу служил! Зачем отцу сёла? Пусть отец сам решит, что ему нужно. Может, отец открыл бы много школ и университетов. Брат, говорили ему, создал в селе театр. Ему подарил бы…

Что подарил бы?

Вместе с братом и отцом… рядом бы шли… друг против друга сидели бы… И дед у него был бы. И сестра. И Магдалина.

Не Колотыгина полюбила бы Магдалина, его. Сына ему родила бы: внука отцу.

Отцу отдал бы всю власть над страной. Брату отдал бы…

Мысли путаются.

Магдалина сказала: «Ему не нужна власть». «Ему» — тому, кого любит она. Что в нём?

С разбегу останавливается. Глаза. У Колотыгина глаза графа. Глаза отца.

Он трёт виски. Этого не может быть!

Магдалина говорила: из села не выезжала, училась заочно. Полюбить она могла только того, кто в селе. Из всех, кто жил в селе, полюбить она могла только Адриана. Адриан — Гурский. При чём тут Колотыгин?

Но Адриана застрелили в храме!

Кто сказал, что застрелили Адриана? У него жив его родной брат?!

Изо всех сил он выжимает кнопку звонка.

— Немедленно самолёт и эксперта по ДНК… — приказывает он и начинает судорожно одеваться.

У него есть брат. Родной брат по отцу. Он жив. Вот почему хотелось говорить с ним и убедить его. Вот почему возникло ощущение равенства. Вот почему невозможно было произнести слово «расстрелять». И полюбить Магдалина могла только его.

Нет, её первой любовью был не брат… «Она говорила: на меня хотела быть похожей, на меня!» — убеждает себя. И если бы он не стал убивать… если бы рос у отца, в семье отца… могла бы?.. Она полюбила его брата, его двойника, тоже Адриана. Избитый, брат улыбался. Тоже презирает боль и слабость.

Давит грудь кулаками. Что же это с ним… откуда это в нём такое, с чем он справиться не может. Конечно, она любит его брата, Адриана, сына его отца. Кого ещё она может любить? И у него есть брат.

Не гул мотора, грохот.

Что же это с ним случилось? Он не сирота. У него есть брат.

Графу не нужна была власть. Не графу — отцу. Понятно, и брату не нужна власть, у них, у Гурских, другие ценности и другие интересы. Просто брат вышел навстречу ему: остановить жестокость. Брата тоже зовут Адриан. А как ещё можно было назвать их с братом. Его мать любила графа. И тётя Алина любила графа. Назвали в честь графа.

Зачем он летит домой?

Брата там нет. И к чему ворошить могилы? И так ясно: брат жив.

Брату, как и графу, власть не нужна, — повторяется назойливо.

И отец, и дед, и брат не могут принять его жестокость.

Кровоточит внутри. Он ощущает запах крови, слышит его, осязает на вкус, чуть сладковатый, звенящий запах крови. Кровоточит разодранная Будимировым плоть и Гурским данная от рождения разодранная жалостью душа. Он — не Будимиров, он — Гурский, — повторяет и повторяет.

Как же получилось, что чужая фамилия, чужая жестокость определили жизнь, отравили его, заразили жестокостью?

Очиститься от Будимирова, отречься. В его крови от матери и Гурского-отца не может быть жестокости. Он надел чужую одежду. Скинуть! Найти брата и ему отдать власть. Пусть брат правит страной, как отец, произошедший от отца-священника, правил своими двумя сёлами.

Он летит домой, чтобы удостовериться: Адриана нет в могиле, Адриан жив. Они — два Адриана — сыновья графа Гурского, и они оба — Гурские. И остаётся всего лишь несколько минут до дома: чтобы сбросить ненавистную чужую одежду, чтобы выдавить из себя Будимирова, пропитавшего дух и плоть.

— Гиша, — шепчет он в трубку, так как голос пропал, и даже трубку держать сил нет. — Магдалина сказала, я сын графа. Гиша, я подлетаю к тебе. Раскопай могилы. Хочу удостовериться, что мой брат жив, что я не убил его! Его глаза… — Но сил объяснять нет, и он лепечет: — Мне нужен мой брат, у меня есть брат, он жив, я хочу удостовериться в этом. Я ему отдам всё. Помоги, Гиша! Скажи, что ты здесь, Гиша!

Обеими руками намертво прижимает трубку к уху и ловит:

— Сколько лет прошло, истлели даже кости!

— Я хоть пыль от них возьму! В лучшей лаборатории исследую. Твоё дело — подвести меня к могиле, Гиша.

— Я не хоронил и понятия не имею, кто хоронил. Я лысел и умирал от горя, я ничего не знаю.

— Кто хоронил?

— Ты всех их перебил в войну, никого не осталось.

Грохочет мотор в голове.

— Я видел брата, он жив! Где он?

— Он не жив, — едва слышный, испуганный голос Григория, — иначе я знал бы, где он.

— Ты врёшь! Я видел его! У него мои глаза. Почему ты молчишь?

— Я сижу в правлении от зари до зари, никуда никогда не выезжал. Я ничего не знаю.

— Поведёшь к могилам. — Будимиров швырнул трубку.

А потом ходили от могилы к могиле, большинство их были безымянны.

— Где похоронен отец? Где дед? Где те, кто расстреляны в храме?

Григорий был бледен и жалок, пожимал плечами, разводил руками. И по его щекам текли слёзы.

— Расстреляны все, — твердил беспомощно.

Он и сам был, наверное, бледен и жалок. Вспотела спина, дрожали ноги.

Глава двенадцатая

Джулиан всё ждал: вернётся. Засыпал плохо, прислушивался к каждому скрипу и шороху.

Прошло сколько-то дней.

И вот однажды…

Ночь. Голос Григория:

— Магда сбежала от Будимирова, как и следовало ожидать.

Они с братом подходят к двери.

— Написала ему: не будет жить. Я сам читал её письмо.

— Нет! — перебивает его мама. — Она не может сделать такое! — Но тут же тревожно говорит: — Правда, мы с тобой не знаем, что ей пришлось пережить. А вдруг у неё другого выхода нет, всё равно он её убьёт?! Гиша, успокойся!

— Ты права, она не может совершить самоубийство! — наконец подаёт голос дядька. — Бросилась помогать избитому старику, вместе с ним исчезла. Найдут её, не пощадят! Да ещё поиздеваются… Я помню… он мучил…

— Не надо, Гиша, об этом. — Но голос матери тоже пляшет.

Любим кладёт руки на плечи Джулиана, чуть сжимает.

— Что теперь будет, Гиша?

— Не найдёт её, устроит террор. Разошлёт своих монстров повсюду, чтобы даже дыхание убить. Захочет воспитать поколение послушных рабов, вытравить всё живое.

Прошло ещё несколько дней. Джулиан плохо спал, не мог есть, не понимал, что происходит вокруг, словно окоченел. Просил Господа: «Спаси её, пожалуйста! Помоги!» Обеими руками охранял тётку: зажал в груди и так носил. «Я спасу тебя, Мага, ты только держись, пожалуйста. Ты только ничего с собой не сделай плохого!»

Однажды встал ни свет ни заря. Какая-то сила повела из дома в степь — по тропе, проложенной тёткой.

Послышался приглушённый гул, и Джулиан с удивлением закрутил головой — откуда? Машина так не гудит. Не сразу понял — с неба. Один раз садился самолёт в их степи — Будимирова. И унёс от него тётку. К тому самолёту им, мальчишкам, подходить запретили, а что издали увидишь?! А сейчас вот он, с выпуклыми глазами, несётся прямо к Джулиану.

Может, дядька ошибся, и самолёт возвращает ему тётку?! Вот он коснулся земли, побежал в сторону от Джулиана. И в эту минуту наперерез, виляя, как пьяный, к нему кинулся «газик» дядьки. В него уселись вышедшие из самолёта Будимиров и ещё два человека.

Какое-то время смотрел вслед машине. И побежал.

Прилетел убить дядьку за то, что Мага сбежала?

Нёсся сломя голову — вот-вот упадёт.

— Господи, спаси дядьку! — шептал исступлённо, повторяя мамину интонацию.

«Газик» свернул к кладбищу. Оно стояло на взгорке и было раскрыто всем ветрам.

Задыхаясь, пытаясь схватить сухим ртом воздух и, не умея проглотить его, мчался к кладбищу. И вдруг остановился. Со словом «террор» связано слово «расстрел». Оно в памяти взрывается миной, на которой он когда-то подорвался. Обжигает, кидает в невозвращение отца.

Дядьку повезли расстреливать на кладбище, чтобы сразу сбросить в могилу.

Кинуться, закрыть собой — пусть его расстреляют вместо дядьки!

Но он не успеет добежать — они уже там!

Будимирова убить! С ним всего двое охранников!

Оружия нет. Задушить!

Да он не успеет и рук протянуть к ненавистной глотке, как сам рухнет расстрелянный.

Всё равно надо бежать… сказать, чтобы тётку вернул, дядьку не обидел… А сам шевельнуться не может.

Зачем они могилы разрывают? Разве можно делать это? Никто не говорил, но он чувствует: никак нельзя.

Долетают голоса, не связные.

Сквозь тело течёт время.

— Господи, помоги! — шепчет Джулиан. — Не убивай моего дядьку. Спаси. Дай мне силы сдвинуться с места!

И сделал шаг. И второй. Третий. И вздохнул наконец.

Медленно шёл к кладбищу, неся в себе веру в чудо исполнения его мольбы, и уже в голос твердил:

— Господи, спаси дядьку. Спаси дядьку!

Так, с верой в чудо, подошёл к ограде. Сельчане разрывали могилы, один из тех, кто прилетел с Будимировым, по лестнице спускался в каждую и, вылезая, отдавал другому пакеты с чем-то. Дядька вместе с Будимировым переходит от могилы к могиле.

Час, два… Джулиан потерял счёт времени. Ноги затекли.

Наконец Будимиров вместе со своими людьми и сельским шофёром садится в «газик», не тронув дядьку. Господь помог — дядька жив!

Сельчане засыпают могилы и уходят. Дядька чуть не падает на один из свеженасыпанных холмиков. Джулиан садится рядом, прижимается к дядьке. Тот вздрагивает.

— Ты?! — едва слышно говорит белыми губами.

Только что готов был закрыть дядьку собой, а теперь дыхание потерял: здесь и ему лежать.

Кого просить, кому молиться навеки сохранить жизнь?!

— Это ты?! — Видно, дядька не в себе, иначе спросил бы: почему не в школе? — Спасибо, это ты.

Совершенно ясно: ни на один вопрос дядька не ответит, вон как его скрутило.

Похоже, жизнь так устроена: нельзя получить ответ ни на один свой вопрос.

«Помоги, Господи, моему дядьке! — третий раз в этот день просит Джулиан о чуде. — Спаси нас всех!»

Несколько дней прожил как во сне. Ходил в школу, потом брёл в правление. Усаживался рядом с дядькой и делал уроки. Во второй половине дня в правлении пусто. Дядька сидит при телефонах и бумагах, которые аккуратно должен заполнять: какие приказы отданы, как выполнены, что сделано за день. Но в бумаги он не заглядывает. То бегает по правлению, то сидит глухой и слепой.

— Ты ждёшь чего-то? — не выдержал Джулиан.

Дядька остановился в своём беге, подошёл к нему. Воспалённый взгляд, бескровные губы.

— Ты слышишь тишину?

— Не понимаю.

— Ни листок не дрожит, ни птица не летит, — шепчет дядька.

— Не понимаю.

— Он ищет.

— Магу? Почему он разрывал могилы?

— И Магу тоже.

— Объясни, не понимаю, а ещё кого? А если найдёт?

— Два варианта. Или расстреляет, или…

— Что «или», Гиша? Что? — чуть не кричит Джулиан.

— Не знаю. Может быть… — Григорий широко открыл глаза. — Может быть, весь этот ужас, наконец, кончится.

— А если не найдёт?

Григорий снова побрёл по правлению в один его конец, в другой, натыкаясь на скамейки и стулья.

— Гиша! — истошно кричит Джулиан. — Мне страшно. Объясни. — Бежит к дядьке, обнимает его.

Дядька норовит вырваться.

— Успокойся, я с тобой, Гиша! Объясни. Я помогу. Я сильный. Что хочешь, сделаю. Что будет, если не найдёт?

— Террор, мой мальчик. Месть, мой мальчик. Не знаю, что он придумает ужасное. Не простит, если не найдёт. Не захочет остаться один. Победит опять Будимиров.

— Я ничего не понял, Гиша, — огорчённо признался он.

— И не надо, сынок. Очень хорошо, что не понял.

— Может, ещё обойдётся? Пойдём к нам. Мама волнуется, почему не приходишь. Тётя Ира спрашивала, почему ночуешь в правлении.

— Не говори маме то, что видел. Не говори Ире. Никому ни слова, сынок. Мой родной мальчик, тишина! Такая тишина… Никаких звонков сверху.

— Я боюсь, Гиша.

— Мы вместе, сынок. Потерпи. Может, Бог поможет нам!

— Господи, помоги нам всем! — воскликнул Джулиан.

В ту ночь снова он проснулся от голоса дядьки.

— Она жива. Она в порядке. Они оба живы, и они вместе.

— Слава Богу! — прошептала мать.

Этот голос живой водой напоил его. «Она» — «Мага». «Он» — неизвестно кто, но тоже очень важный для дядьки и матери.

Наконец Джулиан смог уснуть. И утром проспал бы школу, если бы брат не разбудил.

— Господи, соверши чудо, чтобы не было террора! — попросил Джулиан, едва открыл глаза.

Но в этот раз Бог не совершил чуда.

В предгрозовой тишине прошло три с лишним недели, и начался террор. Дядька оказался прав. Прислали надсмотрщиков из города. Теперь они везде. Нельзя читать книги, ходить в гости. Для школьников обязателен полезный каждодневный труд — ни минуты не оставляют на отдых.

Первое время ребята ещё ходили к реке, играли пьесы, что ставила Мага, но их выследили и наказали: заставили стоять по стойке «смирно» несколько часов и смотреть в одну сторону. Один мальчик потерял сознание. Его привели в чувство и снова поставили.

Ясно, Магу Будимиров не нашёл. Кого ещё искал?

Вопрос риторический, остаётся без ответа.

И стихи не читаются.

Хорёк, ясно, тоже получил приказ. Чеканит слова, заставляет повторять их, и эти слова въедаются в голову.

— Ты не винтик, не раб, не слушай, когда он что-то говорит, сочиняй стихи, — наставляет его утром брат. Даже дома они теперь говорят шёпотом. — Мага жива, слышишь, и мы с тобой рано или поздно найдём её, вот увидишь.

Ни стихи, ни воспоминания о Маге не помогали: стремительно улетучивались живые слова и ощущения.

Единственное чувство — страх. Не сказать лишнего, не выдать взглядом ненависти.

Зыбкий остров жизни — дом.

Можно говорить, о чём думаешь. Но всё чаще ловит себя на том, что не думает ни о чём.

Любим как-то попросил:

— Прочитай нам с мамой новое стихотворение.

— Я не пишу больше стихов.

Любим рассердился, закричал шёпотом:

— Не смей поддаваться. Повторяй за мной: «Поэт, ты — царь, ты — Бог!» Нельзя, Джуль, зависеть от обстоятельств!

С этого вечера, с двенадцати лет, Любим окончательно заменил ему отца. Словно нянька, стал приходить за ним в школу, вёл к дядьке делать уроки. А потом — в степь. Читал монологи из пьес, стихи. «Начни, брат, снова сочинять, и ты выздоровеешь!» За него чувствовал его страх, успокаивал: «Вот увидишь, братишка, всё будет хорошо!»

Любим занялся обустройством их жизни. Оказалось, у него золотые руки. Смастерил водонапорную башню, подающую воду прямо в дом. Стал ловить солнце в специальное приспособление, и по дому расползалось тепло: теперь в солнечные дни не надо было топить. Из металлолома мастерил хитроумные машинки и игрушки, раздавал малышам. Помогал и соседям.

Вечерами рассказывал о таинственной жизни в космосе, подводном и подземном мирах, о передаче информации зверей и насекомых.

— Всегда есть чудо, — сказал как-то. — Ты только верь в него. И, пожалуйста, не слушай Хорька и других.

Джулиан пожаловался: не получается не слушать Хорька.

— Странно. Я думал, ты можешь отключаться. Помню, папа на репетиции сказал новеньким: «Что же вы за актёры, если не умеете войти в образ? Так просто сбежать из реальности, забыть о себе, вызвать дух нового «я», сотворить внутри другого человека!» И дед подтвердил: «Забыть о себе легко: сколько людей гораздо интереснее меня!» Тогда я, конечно, не понял, о чём они говорили, а теперь учусь с собой работать. Несчастные копошатся в земле или хлеву, головы не поднимут, моя задача: внушить им, что издевательства над ними — не навечно, что они должны сохранить в себе себя!

— Ты умеешь, я — нет. Меня тоже всё время тянет голову склонить, и я только себя вижу.

— Тётка единственная из всех нас усвоила уроки деда и отца: сохранила себя и людям помогала. Почему же ты не слышишь её?

— Иногда слышу. Но я не могу.

И вдруг Любим стал читать стихи, сложившиеся когда-то в храме! Оборвал на полуслове, заговорил возбуждённо:

— Это же ты написал, Джуль! Очнись. Ты должен прожить свою жизнь, а не ту, что тебе навязывают. Ты не смеешь погибнуть. Пусть сейчас страшное время, оно кончится. И тётка вернётся, вот увидишь! Но ты должен выстоять, иначе какой смысл в том, что столько лет она с тобой возилась? Разозлись на себя. Только ты сам можешь спасти себя!

Этот вечер оказался переломным.

Утром во время урока Хорька, преданно глядя на него, усилием воли вызвал перед собой Магино лицо.

«Говори со мной, читай мне. Сейчас твой урок! Мы с тобой у реки. Ты любила приводить меня на пляжик под обрывом. Я вижу траву, чувствую запах её, цветов, воды!» И поползли друг к другу робкие слова, собрались в строку: «Сыплются мелкие камни с обрыва…» И следом, словно шлюз открыли, хлынул поток лиц, красок… они с ребятами ставят папину пьесу о необыкновенном человеке.

За ужином прочитал рассыпающиеся стихи.

Дядька громко хлопнул ладонью по столу, а сказал тихо:

— Слава Богу.

Эхом откликнулась мать:

— Слава Богу. — И тут же: — Можешь ещё раз прочитать?

А Любим смотрел на него и улыбался.

Теперь он часто уходит в степь один.

Слова не всегда слушаются его. Но сверху кто-то собирает их вместе, вовсе не считаясь с его желанием, и Джулиан с удивлением проговаривает законченное стихотворение.

Что-то в нём происходит еще: тетка исчезла, а работу в нём производит, тоже каким-то странным способом — сверху. Почти физически он ощущает… не сердце, не мозг, он не знает, что это такое и где живёт… но властвует над ним вовсе не тело и не окружающая реальность, а нечто непознаваемое, необъяснимое, что-то пытается ему объяснить.

Но перекати-полем он метался по степи не только по воле Маги и из-за страха перед смертью. Отъезд Маги оборвал надежду на общение со Степанидой. Сначала совсем потерялся. А с первой победы над собой снова стал видеть её. Тётка просит её прочитать монолог, и прямо на глазах из маленькой девочки, младше его на год, Степанида превращается в загадочное светящееся существо. А он снова впадает в состояние невесомости, по лучу поднимается во взрослые, и вверх! Сейчас поймёт её!

Может, и мама то же чувствовала к отцу, что он — к Степи? — подумал неожиданно.

С любопытством разглядывал мать за ужином.

— Ма, расскажи про папу! — решился попросить.

Словно спичку поднёс к бумаге. Мама вспыхнула, растерянно посмотрела на Любима.

— Что ты чувствовала к папе? — настойчиво спросил он.

— Похоже на яркий свет, — робко сказала мама. — Ослепляет, греет. Не человек, божество. Я ему поклонялась. Рядом с ним была такая… — Она замолчала. — Он всегда улыбался.

От удивления Джулиан потерял дар речи. Хотел расспросить подробнее — о каждом их общем дне, но каким-то странным даром провидения сам увидел их вместе, услышал разговоры. Любим поспешил на помощь: стал задавать маме вопросы. И мама отвечала!

Странное совпадение ощущений…

В эту ночь Джулиан почти не спал: видел маму и папу, Степаниду и себя в свете. Может, Мага права: и смерти нет?

Прошло ещё несколько странных дней.

Часто теперь он подходил к матери и гладил её по голове.

Издалека смотрел на Степаниду, а ему казалось: нет между ними расстояния! И, когда не видел её, казалось: она рядом. Однажды пошёл к ней. Раньше и представить себе не мог, что решится на такое: это возможно было лишь с тёткой и ребятами, но чтоб один… Стал смотреть в её окно. И, наверное, так и не осмелился бы постучать. Дверь распахнулась, и Степанида вышла.

— Что случилось? — спросила тревожно.

Смотрел в её глаза и не мог слово молвить.

— Ты пришёл позвать меня погулять? — спросила она и тоже замолчала.

Свет обливает её. И невмоготу: так много в него вместилось! Не выдержал напряжения, пошёл прочь. Шёл медленно, боясь расплескать свои ощущения. Она словно плыла рядом. И всё шире расплёскивался над степью золотистый свет.

Проводив Степаниду, долго стоял под её окнами.

Отсел от неё, изо всех сил стал учиться: решал задачи зубрил формулы по физике и химии. Он должен хорошо окончить школу. Тогда, брат сказал, можно будет поступить в институт в столице и увезти Степаниду отсюда — к Маге.

Вечерами ходили по степи. Про себя повторял строки, прочитать их Степаниде не решался. Видел её лицо, поднятое к нему, и солнечный окоём степи.

Мама в храме, стихи, брат, заходящее солнце, Степанида оказались в тесной связи с ним.