Украли солнце

Глава первая

Давний сон — два потока: светлый и чёрный. И тут же оба тонут в журчащей воде женского голоса:

— И мы растворены в траве, в снеге, в небе. Мы легки и чисты. Мы парим в розовой дымке. Мы живём для наслаждения.

Когда на мгновение голос умолкает, сами собой раскрываются глаза. Широкая тахта, ковры, кресла, зеркала, вделанные в стены шкафы — всё удобно и умыто солнечным светом. Запах — приторный. Духов, лекарства? Не всё ли равно, если его подхватывает и несёт тёплый поток.

— Твои стихи мудры. Они рождают в нас лучшие чувства. Так давай вместе любить людей, делать им добро, служить им. Этим ты и будешь служить нам. — Геля полулежит на тахте, волосы её струятся по плечу и груди. Необыкновенная жизнь качает его, как на волнах, влечёт в тот мир, куда он так хотел попасть! Вот он, верхний этаж! Умиротворение. Покой.

— Да, да, — кивает он Геле. — Людям. Служить. Я готов. Я хочу служить людям. — Он произносит слова, но не понимает их смысла, живо лишь наслаждение тела, сознание отключилось. — Ты — волшебница, — говорит он.

— Я тебя только увидела… с той минуты вижу лишь тебя. Ты неподражаем в любви. Мне так хорошо с тобой! Мой царь!

Джулиан дрожит, жадно впивается ртом в её рот, срывает с неё платье.

А потом Геля снова поит его вином, кормит, подкладывает дичь и овощи, орехи и невиданные фрукты.

— Ешь! Ты так худ, рёбра торчат!

Он хочет благодарить её за сочувствие, но постоянный голод, невкусная еда развили в нём жадность: он хватает то один кусок, то другой, запихивает в рот, почти не жуя, глотает и не может наесться. А когда набил живот, совсем разомлел, и уже не осталось сил произнести хоть слово.

Время остановилось. Он сыт, отмыт, обласкан жасминными, шалфейными ваннами, отогрет солнечным теплом, и ничего не нужно ему, кроме Гели. И не хочет он разбираться в том, куда Геля уходит и что делает днём.

В один из обычных солнечных дней Геля говорит:

— Мне очень жаль тебя, но ничего не поделаешь: труба зовёт. Хочу признаться в небольшой лжи: не своей волей вызвала я тебя. У нас так много врагов! Ты должен спасти нас. Мы так много думаем о народе. Придумали прекрасное Учреждение, в котором все сыты, все имеют жильё, всем обеспечено здоровье. Об остальных тоже заботимся: создаём лечебницы, прачечные, детские сады. Народ же не любит нас, осмеливается бороться с нами, ставит под угрозу нашу жизнь.

Ничего не понял он из того, что она сказала. Не интересуют его лечебницы и детские сады, о которых болтает Геля. Его интересует, какое новое блюдо подадут сегодня на обед, что покажут в кино, гладиаторский бой или концерт он увидит на экране во всю стену. Интересует, как сегодня поведёт себя Геля во время близости.

Геля таит в себе неожиданности, каждый раз она другая. Но всегда ему с ней хорошо. И никуда он не хочет идти.

— Смотри на меня! — просит сейчас. — Щурься! Ты опоила меня зельем.

— Откуда ты знаешь, что я опоила тебя зельем? — неожиданно трезво удивилась она и стала оправдываться. — Как же я должна была поступить?! Не опои, разве ты остался бы со мной? — Она закрыла ладонью рот. — Глупый язык. Вечно я всё порчу Я опоила тебя любовью, а ты, дурачок, поверил, что это — зелье. Ну, хватит болтать, собирайся, нам пора. Ты будешь послушен?! — спрашивает она тревожно. — Не подведёшь меня? Ты должен отработать то, что уже получил. — Он не понимает, о чём она. — У каждого мужчины должны быть какие-то дела в жизни. Правда? — Она берёт его под руку, подводит к лифту, лифт поднимает их на последний этаж.

Небо и они. В небе солнце. Не успел наглядеться на голубое небо, как рядом с ними приземлился самолёт. Лёгкий, совсем игрушечный, подлетел неслышно, как птица. Крылья — мягкие, как у птиц. Удобная лестница, похожая на крыльцо дома. Через мгновение они уже в самолёте. Мягки кресла. Ласкова, ненавязчива музыка. Он первый раз летит в самолёте.

На крышах — самолёты, деревья, клумбы, скамейки, столики. Гуляют и едят тут?

Не успел насладиться полётом, как приземлились. И сразу перед ними — молодой человек, в тёмном, обтягивающем костюме, с подносом, на котором — бокалы с соком.

— Пей, Джулиан, клубничный! — А когда он выпивает, Геля подводит его к широкой двери, которая тут же гостеприимно распахивается перед ними.

Сад. Белые яблони. Первозданная трава. На ней — не знакомые ему звери и птицы. Громадные, разноцветные бабочки. Фонтаны и бассейны. Голубое озерцо. Плывут розовые и белые птицы, похожие на лебедей.

Он совсем позабыл о траве и птицах, яблонях и живой воде. Родное село мелькнуло на стене Гелиной квартиры и погасло. Сейчас память вызвала на траву Степаниду, но тут же подъехала машинка с подносом, на котором — плавки и полотенца. «Хочешь поплавать?» — голос Гели. Степанида пропала, осталось лишь ощущение неловкости от мимолетного воспоминания. Он мотает головой. Геля за руку куда-то ведёт его. Музыка не заглушает птиц, кажется, от земли поднимается. Да это не музыка, это голоса травы, света. По песчаной дорожке подошли к дому. Шатром прикрывает его конусообразная резная крыша. Первый этаж — в широких окнах, через которые не видно, что делается внутри, они отражают окружающий мир.

Просторен холл. И всё розовое: кушетки, столики, кресла. Солнечный свет чуть притушён портьерами. В ковре утопают ноги. Обстановка побогаче, чем у Гели.

Их встречает мужчина в белом костюме. Волосы приглажены, блестят. От крыльев носа к губам — морщины. Мешки под глазами. Щёки чуть обвисшие. Где-то видел этого человека! Где? Когда?

— Я привела к тебе гения эпохи. — Преданно глядит Геля на мужчину, ласкает его голосом.

— Этого дяденьку, — мужчина ткнул себя в грудь, — зовут Адриан Будимиров. А ты, как я понимаю, Джулиан Клепик. — Будимиров хлопнул его по плечу, Джулиан присел.

Будимиров?! Где он слышал это имя?

Булькает в желудке клубничный сок, выпитый залпом.

Смутно помнит, в какой-то прошлой, далёкой отсюда жизни он хотел убить Будимирова. Сейчас же не находит в себе никакой агрессии, лишь с любопытством вглядывается в спортивного, подтянутого человека. В нём нет ничего дурного.

— Я думаю, нам надо познакомиться более основательно. — Не успел вымолвить этих слов, как, словно по мановению волшебной палочки, посреди зала раскинулся стол. Джулиан закрутил головой, никого не увидел: стол явился сам, и блюда сами подплыли к нему и расставились на нём.

— Где же те, кто принёс всё это? — спросил заикаясь.

Геля рассмеялась, а Будимиров сказал:

— Присаживайся.

Вошли в зал два человека — в таких же белых, как и Будимиров, костюмах, похожие друг на друга и на Будимирова.

— Советник по экономике — Варламов, советник по нашим внутренним делам — Ярикин, — представляет их ему Будимиров. — Садись, Клепик, еда ждёт едока. — Варламов и Ярикин эхом повторяют: «Садись, Клепик, еда ждёт едока». — Я горд, что принимаю великого поэта! «Я горд, что принимаю великого поэта» — эхом Ярикин и Варламов. В воздухе разлит дурманящий запах не то цветов, не то мёда. — Чудеса только начинаются. Но всё тайное, к сожалению, всегда становится явным. Узнаешь и про скатерть-самобранку, и про мои университеты.

То, что Ярикин и Варламов повторяют за Будимировым, оказывает неожиданное действие: слова как бы вбиваются в мозг. «Политический университет» — это революции и войны, цари и короли. «Литературный» — Шекспир и Достоевский, Брехт, Камю. Имена смутно знакомые.

— Главное, Клепик, — духовная жизнь, а не живот, — засмеялся Будимиров, кивнув на богатый стол. Следом засмеялся Ярикин, мелким, кашляющим смешком. И Варламов закхекал, как благодушный гусь. — Ты волен выбрать себе занятие. Мои советники помогут тебе во всём. — Советники встают и кланяются ему. — Только прикажи им. Занятие определяет стоимость человека. Самое трудное: пережить власть, богатство и сохранить себя. — Он снова, ни к месту, засмеялся. Ярикин запоздало захихикал, а Варламов не успел.

Будимиров удивлённо взглянул на него, сказал равнодушно:

— Освобождаю. — И снова повернулся к Джулиану. — Бери с меня пример, я имею всё, что только можно иметь.

Ярикин с Варламовым больше не повторяли за Будимировым, а Варламов съёжился, потерял свой лоск и вальяжность.

— Но я работаю над собой. Ем немного. Голод и холод — испытание духа и предтеча появления великих идеалов, вот я и не разрешаю себе стать сытым. Накопишь лишний вес и перестанешь слышать пульс своего народа. А мне нужно всё видеть и слышать, ибо я живу для народа, стараюсь для него восемнадцать часов в сутки с небольшими перерывами на отдых. Без отдыха нельзя, теряешь силы. Сплю мало. Мне достаточно четырёх часов, чтобы чувствовать себя бодрым. — Голос Будимирова прорывается через шорох набегающих волн, через музыку. — Дай человеку есть от пуза, спать до опухания, бездельничать, он быстро превратится в свинью! Что это я разболтался?

За что он хотел убить Будимирова? Очень трудно, наверное, заботиться о народе и окорачивать себя!

— Но всё-таки иногда есть нужно. Давай-ка!

— Я сыт. — Ему, в самом деле, кажется, он сыт лишь от одного вида еды — такого разнообразия не видел даже у Гели. А с Гелей что-то случилось. Уселась не с ним рядом, с Будимировым, что-то жарко шепчет в самое ухо, играет глазами, улыбается так, как совсем недавно улыбалась ему, а на него даже не смотрит. Кровь прилила к лицу, ослепила.

— Геля! — крикнул. — Иди сюда. Ты что?

— Ну пойди, пойди к мальчику, — усмехнулся Будимиров. — Видишь, мальчик нервничает, зачем расстраивать его?

Какое отношение Геля имеет к Будимирову? Геля принадлежит ему! Должна смотреть на него, слушать его, делать то, чего хочет он. Послушно Геля пересела к нему, прижалась, спросила:

— Ну что ты будешь есть?

— Я думаю, нам пора выпить, — сказал Будимиров. И тут же бутылка с вином покорно наклонилась над рюмкой, а Джулиан уставился на неё: сама подскочила, сама наклонилась! Протянул руку и нащупал на ней пальцы. Он вскрикнул.

— Успокойся, мальчик. Да, слуги! Не знаю, как тебя, меня вид чужих людей крайне раздражает, — говорит Будимиров. — Портит аппетит. Я привык к удобствам.

— А они нас видят? — спросил заикаясь.

— Видят.

— А разве вас не раздражает, что они видят вас и слышат то, что вы говорите?

— Они ничего не слышат, — сказал холодно Будимиров. — Им надеваются специальные шлемы, чтобы не слышали.

— А как же они выполняют приказы?

Снова Будимиров покровительственно усмехнулся. «И чего он всё время усмехается?» — раздражённо подумал Джулиан.

— Нужно разлить вино, дотрагиваюсь до этой, — Будимиров показал ему фишки, лежащие под рукой. — Нужно рыбу, до этой. Сигнал идёт под шлем. Привыкай, мальчик. Человек должен жить удобно. Удобства сильно облегчают жизнь.

Что-то неприятное шевельнулось в душе: ведь тот, в шлеме, тоже человек, не робот же! Но Геля коснулась душистой ладонью его щеки, и мысль исчезла.

— Выпьем! — повторил Будимиров.

— Я не пью. Я хочу жить долго и быть здоровым. Я берегу здоровье. — Он сам удивился, почему вдруг чужому человеку открыл свои тайные мысли?

А Будимиров посмотрел на него очень серьёзно.

— Как я уже сообщил, я тоже берегу своё здоровье. Это довольно важная деталь в твоей биографии, сильно поможет мне. Твоё здоровье только улучшится. В бутылях эликсир жизни. Он очищает кровь, прибавляет мужскую силу. — Будимиров подмигнул ему. — Ты пока молод. Но и в молодости, когда устаёшь, нужно помочь организму! Вот и давай укрепляй свои способности. Я слышал, ты парень не промах, понимаешь толк в жизни. Ну, об этом потом. Сначала выпьем за твой талант и твою будущую славу. Я обещаю тебе славу. Я обещаю тебе всё, чего только не пожелает твоя душа.

По телу разлилось наслаждение.

— Повторим?!

Всё нравится ему в Будимирове. Ум в глазах, просторный лоб. Даже чуть обвисшие щёки не портят его.

Ясна и легка голова, зорко зрение, отпечатывает каждое движение, каждый взгляд присутствующих, почему же ему кажется, что он спит и присутствующие снятся?! Они едят. И он ест. А потом сидит в глубоком кресле. А в другом конце зала Геля и Будимиров. Но это почему-то сейчас его не беспокоит, он покачивается на волнах, в музыке, перед глазами порхают птицы.

И вдруг возле него оказывается… его дядька. Смутно помнит, когда-то, много веков назад, был у него дядька. Имя его знает: Григорий, Гиша. Как нужен был ему дядька в то время! Встревоженный памятью, рванулся вскочить, произнести «Гиша», но тот взглядом остановил, сел рядом.

— Здравствуй, — шепчет ему в ухо Григорий, влажный шёпот щекочет ухо. Значит, в самом деле, Григорий тут есть? — Слушай, сынок: ты — сын графа и внук графа. Выдай улыбку. Видишь, я изо всех сил стараюсь изобразить веселье. Будимиров хочет использовать тебя… Мама верит: ты выстоишь!

Он грезит с открытыми глазами! Пытается пробиться к тому, что слышит, но сквозь плавное кружение предметов и людей не может. Снится ему дядька с его словами. Вон Геля с Будимировым, вон сласти и вина. Теперь это его жизнь. А при чём тут дядька? Упоминание о матери вызвало неловкость. Была мать. Сквозь туман: синие жилы на руках, равнодушный голос: «Всё отняли!» А может, тоже приснилась?

— Кто — графский сын и внук? — спрашивает, чтобы удостовериться: Григорий снится!

— Ты, сынок!

Галиматья какая-то!

Лысина как зеркало — лампочки потолка отражает, и кажется: на голове у дядьки горит бесчисленное число лампочек. Будимиров, Геля, сановники улыбаются. Им нравится, что Григорий мучает его? Или свои разговоры ведут?

Возникает ощущение опасности. Откуда-то он знает: всех графов расстреляли. По приказу… Будимирова? И если он — графский сын… И если Будимиров узнает об этом… Липкая испарина. Произнеси дядька хоть слово громко, и Будимиров перестанет улыбаться, к стенке его поставит.

— А я, сынок, никого не мучил, всем давал жить.

Шёпот Григория заглушает музыку. Звучат подробности, которых во сне не бывает: приметы быта в Братскую войну, имена односельчан, разговоры с родителями мамы.

— Знаешь, где спрятал твоих родителей, когда Будимиров уничтожил маминых? Рядом с будимировской матерью! Только мама отождествляла её с Будимировым. Сколько раз мы с сестрой говорили ей: Марта — человек особый, сама жертва. Не слушала. Марта хотела помочь с вами, мама не разрешила. От одиночества и стыда перед людьми Марта и легла умирать.

Джулиан совсем ослабел. Скажи Григорий хоть слово громко, и пропала жизнь! К языку подбегают сладкие, подобострастные слова «В самом деле, Гиша, про тебя никто плохо не говорил, только хватит теребить прошлое, не хочу ничего знать», а с языка не срываются, одеревенел язык.

— Он, сынок, через тебя хочет узнать имена людей, ты уж, пожалуйста, будь поосторожнее! Один раз я сплоховал, сынок, признаюсь: не успел твоего отца спасти. Убили его в спину, сынок. Тоже проделки будимировских людей! Не верь, сынок, ему. А мама твоя фактически умерла вместе с Игнатом! — Григорий тяжело вздохнул.

— Говоря всё это на виду у Будимирова, чего хочешь? Чтобы меня расстреляли? — дрожащим голосом спросил Джулиан.

Лампочки на голове Григория сияют, глаза — Магины. Много времени промолчал, сказал наконец:

— Предупредить тебя решил, чтобы не попался! А ему, — Григорий кивнул в сторону Будимирова, — скажу: уговаривал тебя служить ему! Может, хочешь, упрошу маму сюда вызвать? Увидев тебя, может, она оживёт?! А следом за ней и я. Не бойся, я не предам тебя!

Им поднесли вино. Он послушно выпил. И сразу пропали стол с яствами. И люди пропали. Его качает колыбель-люлька, он в самом деле спит.

А проснулся в зале под куполом. Свет — отовсюду. Кресла принимают форму тела. В креслах — люди. Он растёкся по креслу. Чем-то его опоили. Он опять засыпает. Ему снится, или жужжат пчёлы? Сладкие запахи незнакомых растений щекочут ноздри. Вокруг альпийские луга. Крупные цветы распускаются прямо на глазах. Необыкновенны расцветки, формы.

— Особой породы козы пасутся на этих высокогорных лугах, — низкий женский голос. И тут же дыхание и запахи коз тёплыми облачками касаются его лица. Протяни руки и погладь мягкую шёрстку. Доверчиво подлетают птицы. — Тут живут особые виды птиц и овец, такие не встречаются больше нигде! — Голос рассказывает, как выводятся, какую пользу приносят.

Пропадают луга. Над залом — ночное небо, крупные звёзды. Холод вечности.

— Земля погибнет в огне ядерной реакции из-за глупости и невежества людей, — тонкий мальчишеский голос. — Спастись удастся немногим. Эти немногие переселятся на другие планеты. Но и гибель Земли не образумит их, войны перенесутся в космос. — Межпланетные корабли плывут навстречу друг другу, плюются огнём, взрываясь, вспыхивают яркими цветами, рассыпаются в искры. Долго ещё искры светятся во мраке. — Если хотите жить, — на высокой ноте голос мальчишки, — забудьте о ядерной энергии. Не думайте, что её открыла лишь наша цивилизация. О расщеплении ядра знали и две тысячи лет назад, но тогда правители были умные: запретили и уничтожили все расчёты, убили учёных, открывших тайны той энергии, забвению предали великое открытие ради того, чтобы жила Земля. — Ледяная вечность умерщвляет клетку за клеткой. — Жить хотят все, — говорит мальчик. — Да будет жизнь!

— Мы попали в джунгли, — медоточивый мужской голос. — Перед вами лианы, банановые и манговые деревья.

С ветки на ветку скачут обезьяны. Он смотрит в глаза пантере, льву и не боится их: они же на экране! Но если бы и настоящие, пусть бы даже рычали, они — живая жизнь!

Будимиров кладёт руку на его плечо.

— Ты готов? — спрашивает добрым голосом. — Сегодняшние лекции закончены. Теперь твоя очередь. Иди.

Красивая девушка берёт его за руку, выводит на сцену.

Сытно внутри — обед не успел разбрестись по телу, тянет лечь. Откормленные, красиво одетые люди, сидящие в зале, почему-то похожи друг на друга: то ли все в родстве, то ли выражение лиц у всех одинаковое. Смотрят на него. Григорий что-то говорит Будимирову. «А вдруг о том, что я графский сын и внук?» — Он втягивает голову в плечи. Тут же вспоминает: Будимиров велел читать стихи! Но стихов в нём нет, он чересчур сыт. «Будимиров велел», — тормошит его трезвая клетка. Нельзя ослушаться, — чувствует он. Будимиров говорил: живёт для народа. А что значит — для народа? Джулиан призывает на помощь воображение.

Строчки всё-таки явились: о белых цветах яблонь, о прозрачной воде. Но чего-то в них не хватает, и яблони, и вода оторваны от чего-то главного, строчки как лакированные. Вопреки желанию, в стихи вторгается вкусная еда. Разделить с ним её и радость бытия он приглашает зверей и бабочек. Словами рисует плод, что подносит ко рту. Слова звучат сами по себе, отстранённые от него. Несмотря на таящийся ещё в нём страх перед звёздными войнами и концом жизни, ни потрясений, ни страха в его стихах нет, потому что нет их в том мире, в котором он очутился и в котором Будимиров предлагает ему жить: голубеет небо, солнце сияет, цветут сады.

Гром оваций — после каждого стихотворения. И овации, и крики копятся в нём, как монеты в мешке скряги, раздувают гордостью: он раздаётся вширь, голова откидывается назад. Да он сейчас лопнет от гордости! Замолкают овации. Секундная тишина взрывается его голосом, и на всех стенах — громадный он, лоснящийся сытостью. Восторги людей действуют на него как эликсир жизни. Он упивается незапрещённой славой, любовью народа: на просторной сцене праздничного зала всем виден! Именно это ему и нужно: он будет жить для сидящих в этом зале, его стихи — им. И у него снова есть дядька! Хлопает и сияет больше всех!

— Ты превзошёл мои ожидания, — сказал ему Будимиров. — Дарю тебе самолёт, дачу на берегу моря. За талант полагается платить. Ты услаждаешь меня, я услаждаю тебя! — Григорий подмигнул Джулиану. Его весёлая лысина качнулась в такт движению. — А ещё я прощаю тебя. Ты не пойдёшь на площадь отрекаться от прежних стихов, ограничишься малым наказанием.

Окатило ледяной водой: он знает этот голос! Но почему голос сопряжён со страхом? Ночной Визитёр — Будимиров?

Зазвучала музыка, свет погас, вспыхнул экран, пошли титры. Ерунда. Примерещилось. Вот же он вынырнул в новую жизнь! И дядька здесь.

Мужчина и женщина о чём-то спорят. Начал следить за происходящим с того мгновения, как они очутились вдвоём в комнате. Оба долго раздеваются. Полуголые, долго целуются. Срываются последние одежды, и вдруг при всех происходит близость в самых разнообразных вариантах. Это же возможно лишь наедине между двумя людьми! Джулиан закрыл глаза, а они сами раскрылись и жадно следят за происходящим.

Будимиров хихикает, Геля прерывисто дышит, как во время их близости. Не помнит как, вдруг они очутились в особняке на коврах. Геля полуодета, Будимиров идёт к ней пошатывающейся походкой, с полуулыбкой, странной и неприятной.

— Мальчику тоже нужно доставить удовольствие! — последние слова, что он слышит, и в тот же миг оказывается в голубой комнате, с голубыми коврами и портьерами, а на тахте лежит, сверкая чистой наготой, похожая на Гелю женщина.

— Иди ко мне, — зовёт она. — Я так жду тебя! Я так устала без тебя! Ты — мой единственный.

Джулиан не рассмотрел её толком. Не в фильме, с ним — происходившее на экране!

Очнулся на золотом песке. Спал не спал? Тела не чувствует. Волны набегают на берег. На волнах покачивается белое судно, с зонтом вместо паруса, скользит, как в танце, то в одну сторону, то в другую. Кажется, и он покачивается волной и скользит в танце. Он уже видел такое судно. Да, его показывал Визитёр! А в саду, заросшем и цветущем, яркими красками сверкает дом. Он видел его — на стене своей комнаты.

— Нравится?

Джулиан вздрагивает. Перед ним — Будимиров. Чисто выбрит, одет с иголочки, в жёлтый, с блёстками, костюм.

— Откуда вы взялись? — не очень вежливо спрашивает, но тут же прикусывает язык: а откуда когда-то взялся в его комнате Визитёр? Осколок памяти: ночь, пытка страхом.

— С сессии. Решал государственные проблемы. Оставил министров и советников грызться между собой. Отдохну и обратно. Ты понял? Это — твоя дача. Принимай нас, хозяин, мы хотим чаю. Для чая ты должен нажать вот эту кнопку на пульте. Вот проспекты с профессиями и развлечениями. Хочешь стать дипломатом во Франции? Конквистадором? Королём Англии? Разбойником на большой дороге? Цицероном? Хочешь попасть в любую книгу героем: Д'Артаньяном, Жаном Вальжаном? Или изучить японский язык? Никаких усилий от тебя не потребуется: во сне твой мозг сфотографирует нужную информацию! А хочешь, займись политикой, софистикой, к твоим услугам будут специалисты и вся современная информация. И это лишь сотая доля того, чем мы располагаем и что могу предложить тебе.

— Ну где же чай? — капризно спрашивает Геля. — К чаю хочу тарталетку с паштетом.

Его дача! Что ему одному делать в таком громадном доме?

Всё розовое: лица Гели и Будимирова, стены и пол его дачи, скатерть на столе. Какой замечательный цвет: розовый!

— Что за «сессия»? — спрашивает осторожно.

В каком-то уголке памяти будоражащая точка: интерес к общественным проблемам.

— Игра, мальчик. Всё в жизни игра, и у взрослых дядей больше игр, чем у детей, так как дяди ни на что другое не способны, как только играть. Самая увлекательная: политика. Политическая игра — самая остроумная и интригующая!

Что-то беспокоит его. Он пытается вспомнить. Было в его жизни или во сне? Мелькают лица в крови. Туши с червями. Нет, не помнит. Кто он? Как жил до этого мгновения? Григорий сказал: он — графский сын и графский внук. Приснилось или в самом деле так? К чему-то его обязывает происхождение. Кодексы чести, незыблемые законы: «не предай», «не убий»! Откуда их знает? Никто ничего такого никогда не говорил. Не обидь. И снова «не предай». Приснилось. Помнит всё чётко лишь с того мига, как встретился с Гелей. Но ведь до встречи с Гелей он жил?! Туши с червями, кровь на плитах, согнувшаяся до пола мама, худенькая, улыбающаяся девчонка на молодой траве. Ну же, помоги! — молит он неизвестно кого. — Дай вспомнить!

— У тебя есть вкус, девочка. В самом деле, замечательное изобретение, — нахваливает Будимиров тарталетки. — Правда, мне больше нравятся с сыром. Но и эти очень даже ничего. А ты почему не ешь? Задумался? Порой надо и задуматься. Только не перегружай извилины. Много думать — вредно. И опасно. Ну, ребятки, мне пора. Труба зовёт. Сегодня подготовка к конгрессу. Придётся поиграть.

— А как живёт Варламов? — спросил неожиданно для себя Джулиан.

— В опале Варламов, проходит наказание. Последнее предупреждение. — Будимиров усмехнулся. — Язык дан, чтобы держать его за зубами, а голова — чтобы думать и понимать ситуации. Так-то, детки. — И он исчез, словно его не было.

— Ну, решил, как жить дальше? — Геля сладко потянулась, коснулась его руки.

И он сразу позабыл обо всём. И чай, и тарталетки, и Геля, и сам воздух что-то делают с ним такое, чтобы он ничего не помнил. Есть только удовольствие. Значит, остальное и не нужно.

Он погрузился в развлечения и в радость, перепутавшие день с ночью, часы с неделей…

Глава вторая

Григорий принёс ему удачу. Джулиан почти готов «к употреблению». Ещё небольшая обработка. Её он проведёт сам.

Григорий дал ему передышку. Отступили государственные дела. И чёрная тяжесть вместе с ощущением опасности растаяла под ровным голосом Григория, пересказывающим уроки графа и книжки, что они вместе читали в детстве, а он забыл, и истории жизней их односельчан, и разговоры с его матерью…

Но наступила ночь, когда Григорий не произнёс ни слова, взгляд прятал. Игра случилась вялая и быстро наскучила.

— Чего это с тобой? — подозрительно спросил Будимиров. — Обидел кто?

Григорий сидел сгорбившись. И чем дольше молчал, тем тяжелее становились руки и ноги.

— Ну говори, — приказал. Неподатливый язык едва ворочался во рту.

— Отпусти меня домой, — сказал Григорий равнодушно, точно заранее знал всю безнадёжность своей просьбы.

— Кто обидел тебя? — взревел Будимиров, готовый обрушить гнев на посмевшего нарушить его сон. — Говори, Гиша, что хочешь, только говори. Ты — со мной, я жив. Ты — со мной, я сплю. Ты — со мной, мне сопутствует удача. Я близок к главной победе в своей жизни. Говори, Гиша!

Странное сочетание пустоты с тяжестью. Нет, он ещё не рухнул в чёрную дыру, но ощущает её край. Минута, и чернота зальёт его по макушку.

— Почему ты молчишь?

— Я не знаю, — грустно сказал Григорий. — Я всё тяжелее и тяжелее.

— Наоборот, за то время, что здесь этот поэтишка, ты похудел и окреп, живот почти исчез. Наоборот… Ты лёгок.

— Я заполняюсь камнями. Отпусти меня, пожалуйста! — Григорий встал, готовый уйти.

Остаться в ночи одному? Ошейник перехватил горло. Будимиров уселся в мягкий пух ковра.

— Не уходи, пожалуйста, посиди со мной рядом, Гиша. И скажи, кто осмелился тебе что-то наговорить? А может, кто оскорбил тебя? Ты только скажи!

— Я перестал спать, Бур. Лежу, таращу глаза. Видения какие-то. Я сильно хочу спать.

— Какие видения?! Говори, не бойся.

— Ужасы. Ни о чём подобном не читал в книгах, не слышал.

— Что же за видения?

— Мучаются люди. — Он вобрал голову в плечи.

Лысины больше не было. За последние недели она припорошилась пухом. Но пухом не пепельным, которого так ждал Будимиров, а бело-серым, грязноватым.

— Чушь городишь, — сказал неуверенно. — Как мучаются?

— Под ногти им загоняют иглы. На дыбе человек, выворочены руки, окровавленная голова на груди… — срывающийся голос Григория. — В таком же роде. Их много — изрезанных, искалеченных, они задыхаются, умирают.

— Откуда ты знаешь, кто сказал? Тебя здесь не было, когда… — Прикусил язык. Заливает пот. Не пот, тяжесть. Сейчас она затвердеет, и он никогда не поднимется с ковра.

— Никто ничего не говорил. Сам не понимаю. Я всегда хорошо спал. А тут… и не сплю вроде, а их вижу, кровь и муки остаются во мне. Я привык рано засыпать, — сказал виновато. — Может, поэтому?! — В первый раз за ночь Григорий взглянул на него.

Будимиров вздрогнул. Красны белки, мутны глаза. Никакого сходства с Магдалиной. Измождённый старик перед ним.

— Я всегда лёгкий был, несмотря на то, что толстый. Засыпал легко. Никого я, Бур, не предавал, пальцем никого не тронул, никого не убил. За что же это мне? Откуда взялось? Поверь, я никого не пытал… — Снова и снова повторяет одно и то же.

Как могло случиться, что пытки, творившиеся здесь, рядом со спальней, стоит лишь шторы раздвинуть, осели в Григории?

— Отпусти меня. Бур. Не можется мне, понимаешь? Я себя потерял. Чертовщину какую-то собрал в себе! Откуда взялось?! Отпусти!

— Сдавай! — гаркнул Будимиров, наконец, поняв: это его тяжесть, это содеянное им, и это его кошмары перешли в Григория. А если Григорий уедет, все они снова ворвутся в него… — Сдавай! — закричал он. — Что я сказал?!

— Не отпустишь, ведь повешусь я, Бур, или ещё как порешу себя, потому что терпеть нет силы.

— Прошу, — зашептал испуганно, — прошу, не брось меня. Нет моей власти над тобой. Захочешь уйти, уходи. Но пощади, останься со мной, спаси. Я стал спать. Я… — Он пытался преодолеть страх, но страх молотом забивался в голову и в грудь: сейчас Григорий встанет и уйдёт.

Григорий встал. Поклонился ему.

— Спасибо, друг. Прости, если что не так. Отосплюсь немного и приду. — Он повернулся и пошёл к двери.

Пошёл не так, как уходят от него подчинённые — пятясь к двери задом. Пошёл, как уходит повелитель. Не оглядываясь.

— Гиша! — позвал Будимиров без голоса.

Но Григорий не обернулся.

Как только за ним мягко прикрылась дверь, Будимиров рухнул в чёрную дыру. Оглох от злобы и ослеп.

Глава третья

Сколько прошло лет, месяцев в собственных выступлениях, пьянивших его, в пирах, гонках на самолётах, путешествиях по Индии, Марсу, джунглям, неизвестно: он потерял счёт времени. Он был сильно занят, день расписан по минутам. А начинается с зеркала. Джулиан разглядывает подробно лицо, тело. Он нравится себе. Теперь он знает истинную цену жизни и чего хочет: скакать на коне, изучать языки, с экрана, из путешествий и встреч с учёными получать полную информацию об открытиях в науках.

Но, странно, ему кажется: многое из всего этого он уже знает. Про инквизицию, Возрождение… Читал или жил раньше?

Иногда возникает беспокойство: что-то должен вспомнить!

«Пора, — говорит ему слуга или Геля, а то и сам Будимиров, — яхта ждёт. Или — коррида ждёт». И он бежит туда, куда его зовут, позабыв о своём беспокойстве, о своём желании «вспомнить» — до следующей «остановки».

Солнце светит целыми днями. Раньше, может, и не задумался бы, а сейчас интересно: почему так? Астрономия учит: времена года должны сменяться. Должны быть дожди и снег. Спросил у Будимирова, куда они делись. Будимиров по обыкновению посмеялся над ним. И объяснил снисходительно:

— Это наше личное солнце, сделано для нас. И, естественно, ведёт себя так, как нужно нам. У нас всегда ровный климат. Воды сколько угодно. Сады и поля поливаются с самолётов ночами. Разве можно позволить себе зависеть от стихии?

— А где же настоящая природа, когда бывают и ураганы, и зима? А как же не иссякает вода, если нет дождей?

Будимиров пожал плечами.

— Понятия не имею. Как-то не интересовался. Может, наше как раз то солнце, которое светило когда-то всем? А может, настоящее погасло? Поэтому и пришлось сделать для себя это?

Мелькнула было мысль «ведь нехорошо одним — всё, а другим — ничего», но тут же Будимиров позвал его кататься на водных лыжах, и, обогретый солнцем, обласканный морем и тёплым воздухом, увлечённый бегом за судном, Джулиан позабыл о своём беспокойстве. Тихи зори, вкусны фрукты и кушанья, услужливы невидимые работники. Жизнь прекрасна.

Он быстро привык к тому, что у него меняются женщины. Не похожи одна на другую и не вызывают чувства привычки. Исполняют любое желание, развлекают и удовлетворяют его.

Иногда приходит и Геля. Окутанная волосами, тоненькая, желтоглазая. Приникает к нему, шепчет:

— Ты — самый сладкий, лучше тебя никого нет!

Геля — желаннее всех. Только редко она может вырваться из объятий Будимирова. И почему-то, когда приходит к нему, становится грустной и хрупкой.

Глава четвёртая

Геля — первая, кто подпал под чёрную тяжесть. Он вызвал её сразу после ухода Григория и, не успела она сказать своих журчащих лаской слов, приказал:

— Разденься!

Она сразу замолчала и послушно разделась.

Если бы привычно болтала или принялась привычно ласкать его, возможно, и сняла с него тяжесть, но она была отстранена и замкнута. Привычного желания не возникло, и он на неё обрушил всю свою злобу. Слепой, стал избивать её так, как когда-то отец избивал их с матерью.

Но ей удалось вывернуться из-под града слепых ударов.

— Ты что, Адрюшечка?! — воскликнула, слизывая с губы кровь. — Тебе плохо? Смотри, что я тебе принесла! — Кинулась к своей одежде, достала надувного человечка с глазами Григория и Магдалины. — Ты любишь своего друга больше всех на свете, меня совсем забыл! Я так соскучилась! Его сфотографировала. И вот… заказала сделать, чтобы всегда был с тобой!

Он вырвал человечка, искорёжил в руках, стал топтать, пока тот не лопнул. Кинулся к Геле, снова обрушил на неё кулаки.

— Как ты смела?!

И она рухнула ему под ноги бездыханная.

Бросился вон из спальни, забегал по кабинету, пока не увидел в чёрной пыли телефон. Набрал Ярикина.

— Меня окружают враги.

— Я докладывал вам об этом. — Несонный голос Ярикина.

— В пыточную их!

Он хочет много крови. Он зальёт весь мир кровью. А доброту растопчет!

Всю ночь упоённо слушал стоны и с наслаждением смотрел в перекошенные болью лица.

Не из спальни смотрел. Сам пытал.

— Да, да, — кричал он Григорию, — смотри, дыба, окровавленное тело! Да, да, иглы и кровавые пальцы после содранных ногтей. Да, да, да! Много раз было. И впредь будет всегда. К чёрту доброту! К чёрту, к чёрту!

Враги бормотали нелогичную чушь. В самом деле ничего не знали или смерть предпочли предательству, плевать! В лица не смотрел, в лепет не вслушивался. А злоба и боль прибывали. И он сам рухнул под их тяжестью прямо в пыточной.

Очнулся у себя в спальне. Около него сидела Геля и гладила ему руки.

— Ты сильно болен, Адрюшечка. Прости, я совершила бестактность. И, когда пришла, вела себя плохо: строила обиды — почему не вызываешь меня. Прости, Адрюшечка.

Злоба жива в нём, несмотря на лекарства, но благодаря ним не бунтует.

— Вот выпей горяченького. Это шоколад. А вот я сама испекла тебе печенья. Такие пекла моя мама. Поешь, и станет совсем хорошо. Предлагаю тебе покататься на яхте. А хочешь, поскачем? Твой Ветер заждался тебя. Столько времени не приходишь к нему. Я приношу ему от тебя сахар, хлеб и приветы, но он ждёт тебя. Пойдём к нему!

Он слышит Гелю. И даже понимает, о чём она говорит. И даже видит синяк на виске, разбитую губу, лихорадочный взгляд.

Он должен затаиться, пока не раскроет оппозицию. Столько сил уже отдал своему эксперименту! Те, кого он пытал, — не враги: в самом деле, ничего не знают. Он раскроет настоящих!

Затаиться. Не показать виду. Геля не предаст. Геля простит.

И он говорит ей: прости. Не просяще, требовательно говорит и раскрывает перед ней свои карты: какое наказание он придумал Джулиану и что ему нужно от неё.

Лицо её блёкло в этом рассвете, но плевать он хотел, нравится ей или нет его план, он должен довести дело до конца, как всегда всё задуманное доводил до конца.

— Ну а теперь… — он зевнул, — я в твоём распоряжении. Что хочешь: парашют, лодки? Или к Ветру идём? Я — твой!

— У меня к тебе одна просьба, — говорит Геля, — за всю жизнь. Если раскроешь оппозицию, можешь отдать мне его?

— Ты что, в него влюбилась? — спрашивает иронично.

— Я хочу провести над ним один эксперимент.

— Что?! — Он садится в постели, свешивает ноги.

— Я же твоя ученица, разве нет?

Он ждёт, что она скажет ещё. Она не говорит ничего.

— А ну, выкладывай! — приказывает он. Геля на него не смотрит. — Ты не боишься, что я тебя убью?

— Нет, — качает головой Геля. — Убей. Честно признаться, я не дорожу жизнью. Готова к смерти.

— Ты не счастлива?!

Она усмехнулась, едва шевельнув вспухшими губами.

— Хочешь знать, в чём будет заключаться мой эксперимент? Изволь. Мне интересны те, кто прошёл через убийство своего ближнего. Могут ли они возродиться, снова стать доверчивыми, начать чувствовать — любить?

— Ты что?! — Зашевелились в нём камни, задвигались, усилием воли остановил их движение: сейчас нельзя. Не вырваться из себя. Затаиться.

— Так ты отдашь мне Джулиана или нет? Ведь он вернётся оттуда, — она показала вниз, — убийцей! Да?!

— Да, — сказал он раздражённо и неожиданно для себя согласился. — Отдам. В вечное пользование. Экспериментируй. Если моя «операция К» удастся.

— Я знаю твоё слово, оно — твёрдое. Спасибо, Адрюша.

— Значит, меня ты никогда не любила, а его любишь?

Геля пожала плечами.

— Я — твоя вещь, которую можно избить, можно сломать. — Она скривилась в болезненной улыбке. — Неодушевлённый предмет. Вещь не может любить. Хозяина не любят. Хозяину повинуются. Любовь — это чувство равных. Верно? Не равный же я тебе человек?! — Она глотала слёзы. — Сначала у меня были иллюзии. Сначала я себе напридумывала… Но ты очень быстро поставил меня на место.

Он был озадачен. Геля говорит с ним дерзко. Геля не боится смерти. Геля объявляет о своей заинтересованности Джулианом. Что бы всё это значило?

— У меня ещё одна просьба к тебе. Не пытай Джулиана, когда будешь допрашивать его. Если уж ты делаешь мне подарок, не испорти его, иначе ты обесценишь свой подарок.

Она не сказала «будь добр к нему», она перевела в плоскость ему доступную: «делаешь подарок, не испорти»… Геля служила ему много лет. И если сослужит эту, последнюю, самую трудную службу… что ж, она заработает подарок. Правда, ещё бабушка надвое сказала, захочет ли, вернее, сможет ли Джулиан убить своего брата?!

Глава пятая

Наступил день, когда Джулиана вызвали в кабинет Будимирова. Громоздкий стол с красной скатертью. Кресла.

— Что, Клепик, будем начинать работать? — Ни привычной игривости, ни циничных шуточек. — Теперь в тебе созданы условные рефлексы новой жизни, и ты вряд ли захочешь потерять эту жизнь. — Точно бичом хлещет! — Твоё прошлое мы старательно притушили в тебе, чтобы ты смог заново сформироваться. Я тебе устроил хороший курорт, не так ли? Прямо на глазах из покойника ты превратился в человека. Но за всё в жизни нужно платить. Если думаешь, что блага даются даром, заблуждаешься. Все мы долго шли сюда и дорогой ценой заплатили за каждую ступеньку вверх. Теперь твоя очередь платить. Или ты вернёшься навсегда туда, откуда пришёл, причём, как ты понимаешь, никакой славы там тебя не ожидает, имя твоё давно под запретом, а ты станешь каторжником в цехе, и это в лучшем случае! — усмехнулся он. — Шесть метров жилья, и всё прочее, сам знаешь.

Беспокойная точка. Не точка. Видение. Сон не сон — громадный цех, станки, роботы. С ним было, не с ним? Во сне, не во сне? Нет, он не хочет в цех!

— Разве я не стихами заслужил всё это?

— Знаешь, мой друг, сколько людей их пишет?! — усмехнулся Будимиров. — Теперь-то ты знаешь, в нашей сокровищнице — поэзия всех стран мира, всех веков, неужели не найдём стихов, способных усладить нас?! Стихи — не плата за те удовольствия, которые ты имеешь, стихи здесь никому не нужны. Тем более тебе они ничего не стоят: выскакивают из тебя помимо твоей воли, ты не тратишь на них труда.

— Тогда зачем я понадобился вам?

— Вот это вопрос по существу, — Будимиров нахмурился. — Целый комплекс причин. Начнём по порядку. Во-первых, ты мешал. По глупости или из-за детской наивности, но ты сбивал с панталыку людей. Во-вторых, я люблю проводить эксперименты. Выращиваю детей в клетках и делаю их счастливыми. Они же не знают, что есть жизнь другая, и радуются пайке хлеба большей, чем у соседа, и тому, что его меньше, чем соседа, терроризирует надзиратель. На сегодня главный мой эксперимент — в цехах. Может, помнишь? Предоставляю своим подданным бессмысленную работу. Как думаешь, зачем? Люди приучаются бездумно и чётко выполнять порученное дело. На них даже и препарат-то тратить нечего! Потом перевожу их на фабрики, заводы. Я пришёл к выводу: они спокойно расстаются со своей человеческой сутью. Тех, кто не хочет сделать это добровольно, привожу к знаменателю насильно. В итоге все приходят к выводу: так спокойнее! Я же для них стараюсь! Я люблю их, — говорит искренно Будимиров. — Но они не доросли до духовности. Я давно пришёл к выводу: лишние мысли, чувства и знания мешают счастью. Зачем им, например, Шопенгауэр или Ницше? Зато они хорошо знают, что живут в самом прогрессивном обществе и приносят ему огромную пользу своей работой.

Ну что ж, роботы действительно нужны. Нельзя было бы так хорошо жить здесь, если бы не было роботов.

— Эксперимент психологический. Подумай, зачем тратить уйму сил и средств на сложную аппаратуру, улавливающую происходящее вокруг, когда есть беспроигрышный способ прибрать к рукам горластого и беспокойного человека?

О чём толкует Будимиров? Смутное воспоминание: с роботами связан Властитель. А в какой связи Властитель и Будимиров?

«Сессия», «мои советники», «мои министры», «всё равно будет так, как я решу». Будимиров. Властитель. Визитёр.

А кто такие Варламов и Ярикин? Похожи на Будимирова. И на Визитёра. К нему в другую жизнь приходил… Кто? Ярикин? Будимиров? Джулиан мотает головой, пытаясь избавиться от навязчивых ассоциаций. Ему всё ещё кажется: это вовсе не тот Будимиров, который вызывает у людей страх и ненависть. Сейчас пройдёт наваждение, и они вместе выйдут в море на яхте.

Он совсем позабыл о дядьке. Дядька появился лишь в первый день и пропал. Был вообще или приснился? Почему не приходит на его выступления и на общие застолья? Может, Григорий открыл Будимирову тайну, если тайна была и сам Григорий со своими странными речами не приснился?

— Психологическая обработка — способ чистенький, — говорит Будимиров. — Действует посильнее препарата. — Тоже знакомое слово — «препарат»! Откуда знает его? — Ты вылез, начал бороться против меня и препарата, слишком громко, надо признаться, стал бороться. А что понял я? Что ты такой уж самоотверженный, готов за людей погибнуть? Да нет. Утроба твоя восстала против той жизни, в которую ты, как цыплёнок, попал. И что же я? От своего солнца «отщипнул» тебе «ломоть». Ты баиньки хочешь на мягкой постельке, жрать хочешь вкусно. Пожалуйста, вот тебе: удобное ложе, изысканные блюда! Предоставил я тебе и первоклассную шлюху, чтобы услаждала твоё тело, а излишнюю энергию, так кружащую тебе голову, направляла в безопасное для меня русло. Много я потратил на тебя времени? Да нет. Раз, и заглотнул червяка. А главное, я отключил твою память, усыпил тебя: не возникай! Дал развлечения и упражнения для твоего неискушённого, нетренированного мозга. Ты и спёкся. Тесты, которые я предложил тебе, просты, не требуют ни особых затрат, ни препаратов. Сам видишь, мой способ воздействия на человека полностью оправдал себя. Теперь тебя не поднимешь ни на какую борьбу. Ты развращён полностью. — Будимиров ощерился в улыбке.

А он сжался: значит, не сон и цеха, и ночной Визитёр, и люди в крови?! Перед ним — Будимиров-Властитель!

— Так что твои стихи не нужны мне, ты был интересен мне как подопытный экспонат. Надо признаться, я не очень много потратил сил, ты оказался готовым к перерождению, бывают более сложные случаи. — Необыкновенное довольство было разлито по лицу Властителя. — Но самый главный эксперимент заключается в том, что ни голубая кровь, ни гены ни черта не стоят. Законы чести, традиции, все эти «не убий», «не предай» — тьфу, любой человек продаётся и покупается. Признаюсь тебе в слабости: я полюбил графов! Я тоже, похоже, граф! Нравится мне это сочетание из четырёх букв. — Он засмеялся. — Признаюсь тебе, жалею, что всех пострелял, а то именно им дал бы возможность пожить здесь, как дал тебе. Уж кто-кто, а они больше других достойны, не правда ли? Как же я обрадовался, узнав, что ты — чистокровный отпрыск! И что греха таить: дерзнул проверить, какие такие голубые кровя в тебе плавают?

— Григорий предал? — дрожащими губами едва выговорил.

— При чём тут Григорий? Ничего такого он мне не говорил. — Подозрительно смотрит на него Будимиров. — Моя служба исследовала архивы. Прелюбопытные, доложу тебе. Твой папаша восстал против жестокости своего отца и ушёл из дома. Отказался от денег отца и посвятил свою жизнь деревенской девчонке! Раскопали мои ребята. Нашли переписку: твой отец сестре докладывал, как любит жену и своих сыновей, то есть тебя и Любима. Всё сходится. Жаль, он погиб, я б ему наиглавнейшую должность дал: власть принадлежит избранным! Не всяк сунь нос в её владения. Ни-ни. Может, как раз мои голубые кровя и возвели меня на престол.

Не предал Григорий. Совпадение. Будимиров не знает, что мама — графиня.

Зуб на зуб не попадал. «Сестра», «отец», «завод» — скользнули слова, пропали. Как пить дать, застрелит Будимиров его, графского сына.

— А что ты думаешь по этому поводу? Значит что-нибудь кровь в человеке? Отличается графский сын от лапотного мужика? Давай вместе проведём эксперимент, а? После сделаем выводы. Годится? — Будимиров усмехнулся, потёр руки. — Кое-что у тебя в крови, не спорю: с бабами умеешь обращаться, отдыхать умеешь, прислугу гонять. Но это всё игрушки. Хочу посмотреть, каков ты в службе, какой монетой платишь за добро? Мне нужно, чтобы ты не пожалел себя для родного государства. Слабо тебе или не слабо собой расплатиться?!

Ряд — мама-графиня, превратившаяся в крестьянку, цеха, люди в крови, туши с червями… — вернул наконец память. Было у него прошлое! Не мелкая беспокойная точка, картинки из этого прошлого просеиваются сквозь плотную завесу. Прошлое возвращается стрессом, страхом.

Почему Будимиров убеждён, что все поддаются психологической обработке? И тут же злые возражения: похоже, отнюдь не все, живущие здесь, расплачиваются собой! Сыты и довольны Геля, девушки, экспонаты в зале, раздувшиеся от обжорства и покоя. И ни один волос пока ещё не упал с головы Эвелины Кропус, она движется наверх, как танк.

А Люб знает, что они — графы? — подумал неожиданно. — А Люб знает, что у отца был завод? Зачем Люб в город пришёл?

— Вся страна вот здесь! — Будимиров выбросил к Джулиану кулаки. — Я держу тысячи приводных ремней. — Он перечисляет, что делает в каждой области хозяйства и в идеологии. — Эти, — он развёл руки, и сразу по обе стороны от него возникли Варламов и Ярикин, — пешки. Ты, кажется, шахмат не любишь, а шахматы многому учат. Пешки, например, ходят только вперёд, направляемые силой за их спиной. Иногда могут позволить себе шагнуть в сторону. Но ведь и им нужна подкормка, подачка, не правда ли?! Могут они и в комедиантов превратиться, когда нужно, и в попугаев!

С трудом Джулиан продирается к прошлому и к происходящему здесь. Лишь сейчас в полной мере ощущает свою ущербность: не умеет думать! При Апостоле и Марике казалось — умеет, а думали за него они. Без них никак не соединит противоречивые, но, он чувствует, чем-то цепко связанные между собой события, мысли. Как ни неприятно признаться в этом, а Будимиров прав: попав на верхний этаж, он начисто позабыл не только о несчастных людях, но даже об Апостоле и Любиме! И в голову не пришло задуматься: с чего это вдруг такая манна небесная посыпалась на него? И лишь сейчас, когда, он чувствует, на него надвигается беда, понял: не только для того, чтобы развлекаться и ублажать свою плоть, рождается человек! Есть что-то главное! И у него… было это главное!

— Значит, так. Тебе не мешает прослушать небольшую лекцию. Несмотря на все принятые меры, очаг борьбы в нашем Учреждении разгорается: то пропадает бумага, то террористы покушаются на самых выдающихся деятелей нашего Учреждения, например, недавно чуть не убили Эвелину Кропус, то роботы отказываются работать. Сначала я думал, случайные явления, а теперь знаю: существует многочисленная оппозиция — мне. Ты играл в ней немаловажную роль! Знаю, ты способствовал выдвижению Кропус. За неё благодарю! Я мог бы просто приказать тебе выполнить задание, я же хочу объяснить.

Неожиданно Ярикин громко сказал:

— Нас не скинешь, нас не убьёшь, нас не остановишь. Умрём, а не отдадим власть.

Джулиана словно ледяной водой окатило.

— Согласен, — отчеканил Будимиров и продолжал говорить Джулиану: — Твои соратники хотят отнять у людей идеалы, внушить им, что их родина является мрачной тюрьмой. Я же отвечаю головой: люди счастливы, живут на одном дыхании! Знаешь ли ты, что бывает за клевету? — Будимиров недобро сощурился. — Тебя я изучил от макушки до кончиков ногтей. В тебе я не ошибся: ты вполне готов к тем свершениям, к которым так тщательно я тебя готовил, — сказал он с пафосом. — Ты слишком любишь себя, свою бесценную жизнь и удовольствия и никого не любишь так, как себя. Теперь ты не захочешь растоптать своё будущее и не станешь валять дурака, как некоторые. Так бушуют, что приходится надевать смирительные рубашки. Конечно, это крайние меры, но что поделаешь, если нас вынуждают к этому обстоятельства? Не так ли?

Смертельным холодом веет от слов Властителя, от изваяний Ярикина и Варламова! Кровь больно бьётся в ушах, в голове.

— Ты — мальчик добрый и не захочешь обидеть своего благодетеля, не так ли? — Властитель ткнул себя в грудь. — Уверен, мы договоримся с тобой по-хорошему? Ты поможешь стране, а значит, заслужишь особое благоволение страны в нашем лице и обеспечишь себе райскую жизнь до последнего вздоха. Мы умеем ценить заслуги. А если ещё и в стихах отразишь нашу личность, что сделать тебе и в голову пока не пришло, станешь неприкосновенным, и каждое твоё желание будет исполняться.

Джулиан уже догадался. Он вспомнил условия Визитёра и теперь лихорадочно стремился избежать неминуемого, но какая-то злая сила толкала его, против своей воли спросил:

— Что я должен сделать?

— О, сущая ерунда! — Властитель усмехнулся. — Ты же помнишь, я говорил тебе: ты должен рассказать правду. Не на площади, о, нет, лично мне. — При этих словах по обе стороны от Джулиана встали два молодых человека, похожих на того, который когда-то поднёс им с Гелей клубничный сок.

— Какую правду?! Я ничего не знаю! Меня опоили чем-то, у меня нет прошлого. Вы же сами говорили, память убрали.

— Ну полно, мальчик, не надо водить дядю за нос. Как это — всё позабыл? Уже два дня тебе не подливают жидкость, что тушит прошлое. А позабыл, поможем вспомнить: прополощем мозги, полностью вернём память! О, это совсем просто! У нас достоверные сведения, ты был одним из главарей!

— Откуда взяли такое?

— Ты так хорошо вёл себя здесь, мальчик! Не упрямься и теперь. Первый вопрос: назови людей.

Джулиана пронзило током. Он вскочил.

— Сядь, мальчик, сейчас сознание полностью прояснится. Не болит головка? Потерпи немного. Мозги придут в порядок. Ты ведь разумный мальчик. Нельзя ничего забывать. Ну-ка, называй! Ты ведь хочешь жить, как живут избранные! У тебя квартира, у тебя самолёт, у тебя — дача на берегу моря. Зачем же пробрасываться всем этим? Разве всё это валяется под ногами?

Мозги в самом деле точно перетряхнулись, и, как кадры фильма, пронеслись один за другим вечера у Апостола, исцеление Любима. Люди задвигались, заговорили. Что бы ни отдал он за то, чтобы очутиться сейчас около них.

Глава шестая

— Мама, скорее, тебя зовут! Там от Коли… там умирает…

Магдалина побежала за дочерью и Джином.

В больничке Жора подключал капельницу, Вера готовила раствор. На кровати без кровинки в лице лежал человек.

— Коля, увидев, что он ещё жив после пыток, дотащил его до лифта, нажал кнопку, позвонил мне, я принёс его сюда, — говорит Наум. — Перебиты руки и ноги, содраны ногти.

То, что когда-то открыл ей брат — Будимиров разрывал кошек и птиц, задушил Дрёма, то, что она знала сама — он создал пыточные и погубил много людей, было знанием отстранённым, она не видела жестокости Будимирова и не могла представить себе, как это возможно — мучить тёплое, живое, рождённое однажды. Адриана пытали, тоже повредили ему ноги, но, она была уверена: без ведома Будимирова. Никак не связала она те пытки с жестокостью самого Будимирова. И только теперь, глядя на лежащего перед ней без сознания совсем ещё молодого человека, ровесника Джуля, наконец, осознала: Будимиров — убийца. И не важно, сам или не сам он перебивает людям руки и ноги, вздёргивает их на дыбу, сдирает ногти, именно он допустил в стране пытки и убийства! Она расслабилась в своём царстве добра и потеряла представление о том, что есть жестокость. И у неё не укладывалось в голове: как можно продолжать жить, искалечив, убив такого же, как ты?!

Она видела всё, что происходило вокруг, слышала голоса — дрожащий от страха Лерин «А если Колю вот так?», Верин — строгий «Наумчик, или ты помогаешь, или иди домой», распоряжения Жоры — что подать для наложения шин, что срочно принести от Роберто, но в ней совершался процесс полного отторжения от Будимирова. В неё сливалась кровь раненых и искалеченных, врывались стоны, видения пыток. Сейчас пытают Джуля, как пытали этого мальчика. Пытают Гишу. Она видит их обезумевшие от боли глаза. Не в силах стоять, под их тяжестью опустилась на стул, подставленный ей Наумом.

— Мама, слышишь? Жора говорит, он будет жить! Мама, тебе плохо? — На коленях у неё оказывается Джин, лижет её руки, как когда-то лизал их щенок Дрём. И руки начинают покалывать. Джин лижет её лицо, как когда-то лизал его Дрём. И она ощущает свой кривящийся в страхе рот и вылезающие от ужаса глаза. — Мама, тебе уже легче, да? Он всё равно не может говорить. Я думала, он что-нибудь расскажет, а он не может.

Джин с её колен осторожно, кошачьим движением, переходит на кровать к молодому человеку и ложится ему на грудь.

— Почему на грудь? — шепчет Алина.

— У него повреждены рёбра, — говорит Жора. — Мать, вот выпей микстурки Роберто. Говорят, на ней он держит всех наших. У тебя, мать, воображение слишком богатое, ты не думай, иначе не сможешь никому ничем помочь. Отстранись, мать, пожалуйста, я, как врач, прошу тебя! Аль, отведи маму к Афанасию, он поможет. И скоро собрание по поводу люков.

— Джулиана пытать не будут, сказал Коля.

— Видишь, он останется жить! — воскликнула Алина, а Магдалина склонилась над мальчиком. Хотела сказать «держись», но так много в ней было собрано чужой боли, что не смогла.

— Пожалуйста, мать, иди к Афанасию!

Всей своей тяжестью навалившись на руку Наума, она поплелась из палаты. Наум буквально волок её.

— Мать, пожалуйста, отстранись, как велит Жора, — говорил он дрожащим голосом. Видно было: всеми силами он стремится сам отстраниться. — Лучше препарат, чем…

— Не надо, Наумчик, пожалуйста! Сейчас, мама, сейчас, тебе станет легче! — Алина подставляла себя под другую её руку.

Афанасия в храме не было. Алина побежала за ним. А Магдалина увидела глаза графа. То ли мерещится ей, то ли и в самом деле у этого святого глаза графа, только встретившись с ним взглядом, она глубоко вздохнула. «Надо жить» — раздался голос. Граф явился ей, когда она собралась покончить жизнь самоубийством, сказал «Иди, мать». И теперь звучит его голос «Надо жить», что означает то же: «Иди, мать». Свет из глаз графа довершает начатую Джином работу — словно зализывает в ней боль. Надо жить. Мимо Наума, застывшего в неловкой позе перед Богородицей, она выходит из храма и, едва передвигая ноги, бредёт на собрание. «Надо жить», — велит ей граф. Это значит — перестать видеть Будимирова любящим её, перестать думать о его общей с графом и Адрианом крови, он не человек, убийца, палач, садист, и её задача — поспешить спасти тех, кто может стать следующей жертвой. «Держись, Джуль, держись, Гиша», — шепчет она. Вспомнилась фраза из какого-то забытого рассказа: «Он вышел на тропу войны». Она объявляет войну убийце Будимирову. И должна сильно поспешить.

Глава седьмая

Память. Над убогостью быта, над тьмой — счастливые! Это многократно повторяющееся: «Нельзя проливать кровь», «Человек рождается однажды!» Вот сидит Властитель. Всё у него есть, чего только можно пожелать. А ведь он не производит впечатления счастливого. Счастлив Апостол. Счастлива Марика. Без солнца, без развлечений. Ну же, память, помогай!

Умел бы читать мысли, настроился бы на Марику или Апостола, и они подсказали бы, что говорить. Властитель прав, на него не нужно было затрачивать много сил. Чтобы читать чужие мысли, чтобы помочь хоть одному человеку, нужно уметь забыть о себе, любить других больше, чем себя. Ему не дано.

А может, он ещё успеет стать таким, как Апостол? Со всей пылкостью, на какую способен, стал звать их. Ведь они совсем близко, стоит только войти в лифт и нажать кнопку вниз!

Гюст хотел взорвать самолёты. Если бы сейчас, в эту минуту… Кора дала ему список выбывших из Учреждения. Список остался у Гели дома. Таких, как Апостол, не встретишь здесь. Даже Властителю не желают смерти. О себе не думают. Он видит их. Почему же не может прочитать их мыслей?!

Пытается вздохнуть. Воздух не проникает внутрь.

У них в селе умирала женщина. Разевала рот, как он сейчас, а воздух не проходил. Так и умерла — не вздохнув.

— Сядь, мальчик, — глухо, из-за тридевяти земель, доносится до него голос Будимирова. — Не выстоишь, разговор — долгий. Можно же обо всём договориться по-хорошему! Разве я желаю тебе зла? Ну сядь, сядь, — ласково воркует он. — Никто не собирается обижать тебя, тока больше не будет.

Он сел. Тока не было. Но и сел он уже не так, как привык сидеть здесь — «расползаясь» по креслу телом, а так, как сидят приживалы, готовые в любую минуту быть выбитыми из тёплого угла коленкой под зад. Чёрный поток несёт его к гибели. И губы уже готовы произнести «Апостол», «Марика». Он крепко сжимает их: лучше сдохнуть, чем предать этих святых.

— Нас не скинешь, нас не убьёшь, нас не остановишь! — снова Ярикин. — Неужели мы отдадим власть?! — Ему вторит Варламов: — Не отдадим власть! Ни за что! Смерть врагам!

Будимиров кивает: «Так!» Холёным пальцем нажимает одну из фишек, говорит лениво:

— Попробуем ещё один козырь подкинуть.

Не прошло и минуты, появился дядька. С какой надеждой, с какой нежностью кинулся к нему взглядом Джулиан! Но тут же столкнулся с взглядом Будимирова и потушил свой!

— Твой заступник! — усмехнулся Будимиров. — Хоть ты, Гиша, посодействуй, замолви за меня словечко, скажи, что я тоже графский сын! И попроси упрямца побеседовать с нами по-дружески. Ну?!

Григорий постарел, съёжился. Весёлая лысина его потухла, вместо неё — короткая пегая поросль. Вместо щёк два мешка. Губы блёклы.

— Что, сынок, разглядываешь? Не узнаешь? — грустно спрашивает Григорий. — Я сам себя не узнаю. Привык быть нужным: определял людей на работу, помогал кому мог, никого не обидел, видит Бог. А тут попусту трать время! Тоскую я, сынок, по своему курятнику… Это в юности, при графе, у нас были куры. Десяти расцветок. Пеструшки…

— Будет, будет, — остановил его Будимиров. — Я не за тем позвал тебя, чтобы ты про кур дебаты разводил, ты прикажи ему выложить правду.

— Давай, сынок, говори. Если уж говорить, то одну правду. Я тебе так, сынок, скажу, он тут — хозяин. — Григорий кивнул на Будимирова. — Большой начальник. А хозяина и начальника нужно почитать, что поделаешь, попались мы.

— А если нет никакой правды, Гиша, если я знать ничего не знаю ни про каких врагов, тогда как? Я выполнял то, что мне велели, а ни про какую оппозицию слышать не слышал.

Григорий вдруг нахмурился, недобро сощурился, в упор уставился на Будимирова.

— Ты чего это, Адрюха, не веришь человеку?! Сам боролся за то, чтобы нам с тобой верили, и не веришь?! Говорит, значит, так оно и есть. Это дело его совести. Верить надо. Я давно примечаю, что-то не сходится. На протяжении стольких лет всей стране есть нечего, даже семенную картошку, даже семенное зерно увозят! Люди от голода мрут, а тут — разносолы в изобилии. Ладно, моей области ты помог, а остальным людям — помирать? Всех жалко. Я тебе пытался вопросы задавать, так ведь ты не ответил. Всё свалил на переходный период. А сколько он будет длиться, этот переходный период? Почему для тебя и для них он давно, я вижу, кончился, а для народа всё длится?!

— Расстрелять, — раздался чёткий тихий приказ.

— Нет! — воскликнул Джулиан и поперхнулся словом.

— Чего? Что ты сказал? — несказанно удивился Григорий. Не успел договорить, к нему от двери шагнули два бойца, заломили руки назад. — Ты что, Адрюха?! А-а, понял, не потрафил я тебе! Правду дурак старый брякнул. Я-то столько лет не хотел себе признаваться в том, что помогал вредителю человеческого рода. Потому и стали меня кошмары мучить! Деревенщина я, мелю языком по-простому. Не бойся, от страха в штаны не наложу, страха давно нет, помереть не боюсь. Только в толк не возьму, зачем тебе графское происхождение понадобилось?

— Увести, — снова чёткий хлыст из звуков.

И вдруг дядька засмеялся, звонко, по-мальчишески. Будимиров удивлённо вскинул брови. Бесстрашно, легко, словно в радости смеялся Гиша, а когда отсмеялся, сквозь слёзы сказал:

— К графам приравнял на старости. Ишь, сподобился, хоть умру как граф. За это спасибо. — И повернулся к Джулиану: — Ничего, сынок. Не жалей меня. Не кривил я душой, честь и традиции народные да графские изо всех сил берёг, людей берёг, как умел, на позор да на муку не отдал ни одного доверенного мне Богом, несмотря на его распоряжения! Не печалься обо мне, сынок. — Он ласково смотрел на Джулиана, застывшего от ужаса. — Всё равно давно не живу. Что за жизнь — без праздника, без любви? — Молодые люди поволокли его к выходу, а он упирался, как бычок, и продолжал ласково говорить Джулиану: — Скучно мне стало, вера в этого у меня окончательно порушилась! — Он споткнулся. — Сколько я зряшных восхвалений делал! А он — душегуб! Ты, сынок, не поддавайся ему. Помни, что я тебе открыл, себя не потеряй. Себя…

И тишина. Только молотки в голове.

— Дурак, эх, дурак! — неожиданно прозвучал весёлый голос Властителя. — Не захотел попользоваться, пока я живой! — Молотки забивают его слова. — Ну что ж, мальчик, забудем о недоразумении. Люблю эксперименты!

Будимиров ощерился в смехе. Следом раздался кашляющий смех Ярикина. И — гусиное гоготание Варламова. Бессильно смотрит Джулиан на Властителя. И его так же сейчас к стенке одним словом припечатают.

Нет у него больше любимого дядьки, его Гиши!

То, что говорит Будимиров, Джулиан слышит, но странная апатия притушила страх, он слушает почти равнодушно.

— Ты сейчас же вернёшься к своим прежним обязанностям и будешь жить, как жил раньше. Прямо выдавать никого не нужно, просто те, кто встретится с тобой радостно, будут изъяты из употребления. Вот и всё.

В это мгновение вошёл один из тех, кто волок дядьку на расстрел. Будимиров удивлённо смотрит на него, Теперь Джулиан кое-что понимает, взгляд означает: «Как посмел явиться без вызова?» Но молодой человек стоит и не собирается уходить.

— Ну? Что? — спрашивает Будимиров.

— Велел передать: Магдалина жива, — чётко разделяя слова, произносит молодой человек. — Не поблагодарит за твои… ваши милости!

Какое-то мгновение — тишина. Лицо Будимирова на глазах белеет и покрывается мелкими каплями пота.

— Вернуть Григория, — говорит Будимиров. Молодой человек продолжает стоять. — Что я приказал?

— Приговор приведён в исполнение, — разделяя слова, докладывает молодой человек.

И снова ничего не дрогнуло в лице Будимирова.

— Что ещё он велел передать?

— «Она стала, кем хотела стать».

Будимиров вскочил, вплотную подошёл к молодому человеку, едва слышно спросил:

— Ещё что?! Где она?

— «Так и должно было произойти. Я, дурак, не расчухал, снова попался: поверил в добро!»

— Что должно было произойти? — равнодушно спросил Будимиров и тут же задал другой вопрос: — Ещё говорил о Магдалине?

— Нет.

Будимиров вернулся к столу, нажал кнопку. Тут же по обе стороны молодого человека встали двое.

— Он свободен, — холодно сказал Будимиров. — Расстрелять.

Мага жива! Его Мага жива.

Как же он не расспросил дядьку?

Зачем? Разве у него будет возможность встретиться с Магой? Не сейчас, позже… но его ждёт смерть.

Хоть на минуту встретиться с Магой. Её сила…

Не смей думать о Маге, — приказывает себе Джулиан.

Долго стоит тишина. Глаза Будимирова недобро сощурены, щёки обвисли.

— Тебе будет дано единственное задание, — наконец говорит он. — В компоненты эликсира входят мозг талантливого и сердце доброго человека. Потому эликсир и делает нас мудрыми и жизнеспособными. Никакая химия не способна полностью поменять состав уставшей, отравленной, вялой крови, обновить, омолодить человека, улучшить все наши функции. Вот для чего нам нужны самые совершенные люди страны! Тебе плохо? — Властитель не сказал «воды!», но вода с растворённым в ней лекарством была поднесена ко рту Джулиана услужливыми руками. — Какие нежные эти поэты! Как чутко воспринимают жизнь! Дела-то на десять минут! И ради десяти минут…

Когда вернулось сознание, Джулиан услышал:

— Враги — угроза не только для меня лично, но и для тебя, если ты останешься здесь. Нельзя их щадить. Один из главных врагов — твой брат. Удивляюсь, почему он по-хорошему не обратился ко мне, я бы всё устроил ему в лучшем виде, работник он добросовестный. — Будимиров сокрушённо причмокнул. — Эх, поздно я узнал о его графстве, когда он уже запятнал себя! За те месяцы, что ты здесь, он совершил несколько преступлений против страны: раскрыл и уничтожил наши важные объекты, устроил саботаж некоторых наших распоряжений. Мы придерживали наказание только потому, что это твой брат. Без тебя, не узнав о твоей судьбе, исчезнуть он не может. Тебе мы поручим привести приговор в исполнение. — Будимиров захихикал. — Очень интересно посмотреть, как один графский сын убьёт другого графского сына! Убьёшь своего брата и принесёшь нам его мозг и сердце. Тебе помогут, не бойся. Твоё дело — убить. Тебе опять плохо?!

Когда чернота перед глазами рассеивается, он видит три пары глаз, в упор смотрящих на него.

— Не вздумай избежать встреч с женщинами своей оппозиции. Хорошеньких можешь доставить сюда, им всегда найдётся применение. — Будимиров осклабился. — Здесь есть рыцари, готовые развлекать их. И им здесь будет повеселее, чем среди вашего серого сброда. А вообще-то женщин лучше сразу же убрать, — зло сказал он, — они изощрённее, чем мужчины, в методах воздействия на человека: от них ожидать можно всего, вне логики и здравого смысла. — Злой голос Властителя бьёт по барабанным перепонкам. — Как правило, они фанатичны и идут до конца. Я дам тебе надёжное средство для их усыпления. Брату я приготовил мужскую смерть, пусть умрёт достойно. Ты лишь наведёшь саморегулирующийся…

Джулиан снова потерял сознание.

Глава восьмая

Алина ворвалась в комнату собраний.

— Мама, скорее, Коля вернулся. С ним старик, еле идёт.

Магдалина, пробормотав «простите», кинулась в коридор.

— Мама! Ты только больше не волнуйся. Я боюсь за тебя. Он на своих ногах идёт, значит, его не пытали.

Коля стоял в столовой и, закинув голову, пил. Григорий сидел возле, пригнувшись к столу.

Они не виделись больше семи лет. И, когда он поднял голову, Магдалина не узнала его. Глаза — мёртвые. Но вот он увидел её. С трудом встал и пошёл навстречу. И припал к ней.

— Твоего сына пытать не будут, но ему готовят какое-то страшное задание, — говорит Коля. — Пока он никого не назвал. Очень испугался за Григория.

Вокруг них люди. А она всё никак не оторвёт от себя брата. И не умолкает голос Коли. Он подробно рассказывает о том, что увидел и узнал наверху. Лера не сводит с Коли глаз. Дети ощупывают его.

Возбуждение Коли заливает их. Они с братом должны столько сказать друг другу! Слепыми глазами смотрит на неё Гиша. Заросшая лысина путает, он словно заболочен по макушку. И ей распутать его, помочь ему. Теперь и ему она — мать.

Из Колиных слов складывается незнакомый образ. Будимиров всё время учится, заботится о слугах. Для себя ему ничего не нужно. Не сметь больше воспринимать его как человека. Он не человек, убийца. «Пытает сам, люто жесток с теми, кого считает врагами», — подтверждает Коля.

Убийца. И довольно. И нужно делать дело.

Первое сейчас — Джуль.

— Его сейчас отправят вниз, — словно слышит её брат. — От него требуют что-то ужасное…

— Коля, вернулись твои, иди скорее, из лифта вышли! — кричат дети. И Коля бежит за ними.

Адриан выслушал информацию Григория и Коли спокойно. Когда она взяла, наконец, трубку, на другом конце стояла глубокая тишина. Спросила:

— Что делать? — Адриан молчит. — Ты отключился?

— Нет.

— Ещё не поздно переправить его сюда, — говорит она. И добавляет: — И, если возможно, тебя с Любом тоже.

— А остальными пожертвовать, — тихо говорит Адриан. — Это гуманно.

— Что же это, поражение? — Она отключает трубку. И сидит, крепко сжимая её.

Зло оказалось действеннее добра.

Стоп. Коля с ребятами спасли брата. Адриан спас тысячи людей.

— Пожалуйста, — просит она Наума, — собери всех в зале.

И она идёт туда первая и каждому, кто входит, заглядывает в глаза. Она чувствует, вместе с Джулианом должны погибнуть многие её дети. И, весьма вероятно, Адриан. Что же, за одного Джулиана?

А кто тебе сказал, что он должен погибнуть? Весьма вероятно, он выполнит своё ужасное задание и вознесётся наверх.

Вопрос стоит совсем по-другому: они не должны позволить Джулиану выполнить его задание. Как сделать это?

Никогда во всей своей жизни не чувствовала себя такой беспомощной. И она опускает глаза. Она не имеет права смотреть в глаза этим людям, это по её вине не состоялся Джулиан. Он смог прижиться в мире убийцы. Она плохо растила его. Она бросила его. Она знала, что его страх сильнее его воли.

— Мать, происходят чудеса! Джин по очереди лежит на всех больных местах Ростика. Ты знаешь, его зовут Ростик, и ему всего девятнадцать лет. Он уже стал говорить. — Вера гладит её по плечу. — Джин лечит. Это совсем особая собака. Что же, он в себя вбирает болезни? Тогда он сам должен заболеть! — И вдруг шепчет: — Ты, мать, не расстраивайся, вот увидишь, всё будет хорошо. Смотри, как нас много! — она кивнула в зал. — К сожалению, я не могу остаться, бегу к Ростику!

— Несколько человек отошли очень далеко, работают под Учреждением и никак не успевают, — говорит ей Наум и тоже, как и Вера, гладит её по плечу.

Теперь она жалость вызывает! Все знают: Джулиан — её сын, и он оказался предателем.

— Господи, помоги мне! — шепчет она. И сжимает руку брата. — Что будет теперь, Гиша?! Что делать теперь, Гиша?!

Глава девятая

Очнулся от сильного жжения в груди. Над ним — солнце. Он так любил его всегда, а теперь оно показалось чёрным. Небо уходило, бесконечное, вверх и во все стороны света и тоже казалось чёрным. Журчала вода. Налитые яблоки гнули ветки вниз — вот-вот сорвутся созревшие и убьют его!

— Здравствуй! — услышал он Гелин голос. Геля — на траве рядом с ним. — Что же ты так раскис? — спрашивает участливо. — Неужели тебе так дороги твои приятели? И брат не самый же близкий человек на свете! Если бы мать или жена — другое дело. Но на них-то никто не посягает. Не ты первый, не ты последний. Тебя и пальцем не тронули, а ведь могли бы?! Адриан обещал мне обойтись с тобой по-хорошему и сдержал слово. А ты оказался совсем хлипким.

Несмотря на чудовищность того, о чём говорит Геля, её слова его не задевают, голос журчит, как вода, не мешает смотреть в небо. Он пытается вспомнить, что с ним произошло. Его и правда пальцем не тронули. Ему сказали. Что же ему сказали?!

Чушь! Не может разумный человек сказать такую чушь!

Пригрезилось. Приснился страшный сон.

Когда ему оторвало пальцы на ноге, Любим нёс его, истекающего кровью, в больницу, крепко прижимая к себе, и говорил: «Потерпи, братишка! Всё будет хорошо, всё будет хорошо! Мы с тобой поплывём по реке. Мы с тобой пустим кораблики. Мы с тобой всегда будем вместе. Всё будет хорошо!» Набор по сути бессмысленных фраз, ласковый, насмерть перепуганный голос брата, детские ещё его руки, с усилием удерживавшие его у своей груди, были любовью. Эта любовь всегда с ним. Из-за него Любим не женился.

Жизнь брата — в опасности. Или его жизнь в опасности. Властитель произнёс слово «брат», значит, брату грозит неминуемая смерть, независимо от того, сам он убьёт Любима или не сам. Брата найдут везде, даже если он убежит домой. Будимиров — из их села, и стоит ему приказать… А если старики, как и дядька, не захотят их с Любом выдать, прозвучит короткое «расстрелять!». Интересно, а если бы они с братом спрятались у матери Будимирова, свою мать он пощадил бы или тоже — «расстрелять»? Бежать некуда. Пропитанные, как и он, страхом, чужие люди безропотно выдадут их с Любом.

Дядьки больше нет. Был рядом со дня рождения. Никому ничего плохого за жизнь не сделал. Ну, любил речи толкать! Так ведь он должен был их с братом и своих детей вырастить и помочь односельчанам. Никого из них не дал увезти из села, посадить, убить! Дядьку убили.

А ему обещают жизнь.

Как много это слово включает в себя понятий! Жить — это просто смотреть в голубое небо, греться в лучах солнца, целовать женщину, плыть в море. Не та жизнь нужна, которую любит Апостол, а самая обыкновенная, он хочет просто жить! Не жить — это сырость могилы, вечное молчание, черви…

Любим не будет жить?! Брат, заменивший отца? Джулиан поднялся. Тело его точно камнями избито. Есть только один выход. Гюст предлагал. Убить одного — того, кто требует убить Любима. Убить одного и разом спасти всех. И тогда пусть является новый Властитель, нестрашно, Апостол устроит: они все рассыплются, как ртуть, по стране, разве найдёшь их?! Гюст прав. Совсем ещё мальчик, а голова светлая. Чем плох его план? Прост и вполне доступен. Особенно теперь, когда он, Джулиан, всё здесь знает.

Знает, где находится дворец Властителя. Но дальше гостиной ему никуда хода не было. И кто сказал, что Властитель живёт именно в этом дворце?

План Гюста может легко провалиться ещё и потому, что техника здесь совершенна и непредсказуема, и он, Джулиан, понятия о ней не имеет, разобраться в ней никогда не сможет. Гюст и вовсе. Рассчитывать на Гюста не приходится. Остаётся одно: раз всё равно он должен кого-то убить, он убьёт Властителя сам, без чьей-либо помощи. Попросит о свидании и убьёт.

Но тут же понимает смехотворность своего плана — дом полон невидимых слуг, послушных вздоху Властителя, фиксирующих каждое его движение, руку-то не успеть поднять, не то что выстрелить. И где он возьмёт оружие?

А если взорвать дворец? Конечно, это выход. Найти Гюста, взять у него горючую смесь, попросить Властителя о свидании, незаметно пронести смесь во дворец. Лишь бы самому успеть выскочить! Значит, главное сейчас: найти Гюста.

Надежда родила силы. Он ещё поборется!

Геля подошла, встала на цыпочки, принялась гладить его щёку. Это простое движение успокоило. Но тут же стало ясно: ещё мгновение, и он никуда не пойдёт. Отвёл Гелины руки.

— Ляг, Джулиан! — Лицо её неожиданно детское, просящее. — Полежи. Надо набраться сил, прежде чем приступать к такому важному делу, а я вижу, ты готовишься к большому делу. — Геля обвила его тонкими руками. От её рук и тела разлился по нему привычный покой. Всё как-нибудь да обойдётся, не может не обойтись. Она усадила его. — Я люблю тебя одного во всём мире, — сказала неожиданно и заплакала. — Ты думаешь, я всё забыла? Как меня силой доставили сюда? Как принудили стать тем, кем я стала? Как отняли у меня моего сына?! Можешь не верить, но я в первый раз люблю. Без страха. — Она долго молчала. — Адриан обещал отдать тебя мне. Обещал не делать ничего плохого твоим друзьям. Он вовсе не такой кровожадный, как кажется. Возьми хотя бы слуг. Да, они работают на него. Но, во-первых, работают совсем немного часов в день, во-вторых, живут ничуть не хуже, чем мы: у них есть свои дома, свои поля. Иначе как заслужишь их преданность?! Зато на них можно полностью положиться. Их не подкупишь, не подговоришь, у них есть всё, что нужно, и они будут биться за Адриана насмерть, этим будут биться за себя. Он всем как отец. Даже нас, когда мы стареем, не убивает, не превращает в роботов, что вполне мог бы сделать, а переводит в слуги и одаривает всем необходимым. Нет, он вовсе не жесток. Просто у него такая глупая манера — пугать людей. Ничего не бойся, ты под защитой моей любви. Что-нибудь придумаем.

— А то, что он расстрелял Григория? — поддался он искренности, втайне надеясь: Будимиров специально для него разыграл спектакль, чтобы запугать, заставить быть послушным!

— О, это он пошутил! — рассмеялась Геля. — Уверяю тебя, пошутил. Он любит попугать своих подчинённых. Детская игра — «Хочу, чтобы все боялись меня!», «Ух, какой я страшный!» — подтвердила она его надежды.

Ему так хотелось поверить Геле, и он поверил, сознательно отбросив явную растерянность Будимирова, его слова «Отменить приговор». Кто знает, может, в нём пропадаёт великий актер?! Конечно же, разыграл! Конечно же, пошутил! Вот же ему Властитель ничего плохого пока не сделал! Попугал, да! Но если он любит пугать… Геля знает, иначе зачем стала бы говорить?! Его не пытал же, не бил!

— Григорий очень добрый! Я удивился даже, как так, они же друзья! У нас в селе об их дружбе все знают!

— Пошутил! — кивнула Геля и раскинулась на траве. Полуодетая, с розовыми, тёплыми просветами кожи, никогда она не казалась ему такой красивой, как сейчас. И он расслабился.

— Знаешь, какой у меня брат?! — заговорил доверчиво. — Сама доброта. От смерти меня спас. А я должен его убить?

— Давай перетащим его сюда! Хочешь? И не нужно убивать. Так как он провинился, какое-то время послужит Адриану. Стоит мне поговорить с Адрианом, и всё устроится.

— Ты в самом деле спасёшь его?! — воскликнул Джулиан радостно. Но тут же поник. — Он не захочет прийти сюда, предпочтёт смерть.

— А хочешь, я поговорю с Адрианом насчёт твоих друзей? Адриан уважает дружбу, видишь же, вызвал Григория, создал ему замечательные условия.

— Убил! — воскликнул Джулиан.

— Нет же! Пошутил с ним. Раз ты любишь своих друзей, значит, они стоят того. Как зовут твоего самого большого друга?

И снова Джулиан, будто сам не был свидетелем растерянности Будимирова, когда ему сказали, что приговор приведён в исполнение, будто не было той дикой, непонятной, необъяснимой сцены, принялся доверчиво рассказывать:

— Он — святой. Совершенно не думает о себе! Он такой добрый, такой благородный, знаешь, он даже врагов не хочет убивать! Ни одной капли крови не хочет пролить. Для него самая большая ценность — жизнь каждого.

— Ничего плохого не сделают ему, вот увидишь! — лениво, чуть растягивая слова, ласково говорит Геля. — Просто он и другие твои друзья будут освобождены от работы в Учреждении! Разве они не найдут себе работы в другом месте? Найдут. Скажи, как зовут его? И его оставят в покое. Он будет жить как хочет. — Геля потягивается и сладко зевает. — И ты будешь жить, не запятнав своей совести. Лишь бы ты был со мной! Мне ничего больше в жизни не надо.

Пережив потрясение. Джулиан так жаждал участия и доброты, так ждал чуда спасения, что всей душой поверил в Гелину искренность, а значит — в несуразность того, чему был свидетелем: не может человек убить своего единственного друга, осмелившегося возразить ему, не может быть так жесток, чтобы требовать убийства родного брата. И он поспешил позабыть и разговор с Будимировым, и чувство ужаса, вызванное им.

— Посмотри, как прекрасен мир! Все твои розы распустились! — мягко говорит Геля. — Слышишь, птицы поют? Дороже тебя у меня никого нет. Никто, кроме тебя, не интересовался моим состоянием, настроением, никто не видел во мне человека, только женщину, способную доставить удовольствие. А ты… помнишь, в начале наших отношений спросил: «Почему ты плачешь?», «Почему ты такая грустная?» Я никогда не забуду! Ты отнёсся ко мне по-человечески, ты умеешь жалеть. Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Выполнишь то, о чём просит Адриан, и вернёшься ко мне, — говорит Геля. — И я всегда буду рядом с тобой. Адриан обещал. Ну, расскажи о себе. С кем ты дружишь больше всего? Мы будем приглашать его в гости. Кто у тебя самый необыкновенный?

Точно затмение на него нашло. Нет никакого зла, одно добро и — солнце, рождающее это добро. И звучит голос Апостола: о ценности человеческой жизни.

— А ты не причинишь ему вреда? — спрашивает Джулиан доверчиво.

Геля засмеялась.

— Зачем? Если я собираюсь строить с тобой жизнь?! Мне просто интересно, как ты жил раньше. Адриан понял, что я люблю тебя, и отпустил меня по-хорошему. Он дал слово, если ты выполнишь его условия, подарить тебя мне! А значит, и всех, кого любишь ты. Все, кого ты любишь, уже дороги мне.

Он почти не разбирает слов, голос Гели, как вода, журчит, журчит, и снова нет страха, к нему приходит сила от звука Гелиного голоса, есть надежда на жизнь. Словно Геля в него проникла и увидела в нём Апостола, он сказал благодарно:

— Самый лучший из всех в мире человек — Апостол. Необыкновенный. Святой. Увидишь его, влюбишься.

— Ты думаешь, человек выбирает что-нибудь в своей жизни? — вдруг горько говорит Геля. — Никто никогда никого и ничего не выбирает. Тебе ещё легче, чем другим. Меня украли у мамы, которую я сильно любила. Мама была такая добрая, такая ласковая, всё рассказывала мне сказки с хорошим концом. Мы с мамой шли в воскресенье гулять. Коричневая громадная машина остановилась около. Меня затащили в неё, привезли сюда. Было мне тринадцать лет. Я плакала, хотела к маме. Надо мной смеялись. И учили. Хорошо учили, надо признаться. Как вести разговор с мужчиной, чтобы ему не было скучно, как понимать психологию мужчины, как развлекать его. — Она вздохнула. — Тело тут не на первом месте. Я должна знать искусство, литературу, историю, чтобы в нужный момент подсказать повелителю, как понять ту или иную ситуацию. Должна ублажать его поэзией и игрой на каком-нибудь музыкальном инструменте. О, я очень образованная куртизанка. Выросла, мечтала стать учительницей. Я так люблю детей! Так и представляю себе: рассказываю им то, что знаю. А мне ничего нельзя! Подруг иметь нельзя, своего ребёнка растить нельзя. И, конечно, — тело. О, это целая наука: как ублажать тело! Но я нужна, пока я хороша внешне. А хороша я, пока молода и пока терпелива. Стоит постареть или вспылить, и никакие мои знания, никакие мои таланты не помогут, мне — конец. Я — трезвая. Давно отрешилась от всех иллюзий, понимаю, что к чему. Лелею своё тело. На поверку-то оказалось, мужику от меня больше ничего и не надо: ни до каких дел, ни до какой души не допускает. Зачем тогда я столько училась?! Ведь, кроме тела, есть… — Она горько усмехнулась, не договорила. — А ты, зачем ты сам, добровольно приехал в город?

Когда-то Джулиан задавал, себе этот вопрос. За братом он тогда приезжал! О брате беспокоился! Ещё думал вернуть еду односельчанам. Стремился уйти от будней, в котором ему было тесно, как и в материнском доме. И слава понадобилась. Чего больше хотелось тогда… Теперь и не вспомнишь. Наверное, всё-таки — помочь людям! Почти сразу пожалел, что пришёл в город. В первом же цехе ощутил: не поможет никому, а пути назад нет. Лишь сейчас понял: истинная-то жизнь была в родном селе! Марика правильно как-то сказала: репетиций не бывает, все живут сразу начисто, без черновиков. А теперь и подавно — не выбраться. Теперь надежда только на Гелю. Может, в самом деле любит его?! И будут они жить в тепле и уюте до смерти. Всё равно выбора у него нет, он должен поверить в Гелину любовь, в Гелины слёзы, в Гелину искренность. Только Геля спасёт и его, и Любима, и Апостола.

— Вот. Тебе просил передать Адриан. — Геля протянула ему предмет тускло-стального цвета.

— Что это? — спросил не понимая.

— Саморегулирующийся. Поднимешь, нажмёшь вот здесь, и всё, — почти весело объяснила Геля. — Иди, Джулиан. Всё равно другого выхода у тебя нет. Как и у меня нет возможности быть ничем, кроме как его вещью. Не бойся. Я буду ждать. Здесь. На этом самом месте. Я ведь, правда, очень люблю тебя. А для тех… — она ткнула пальцем в землю, — выхода никакого, даже если они самые лучшие, самые добрые во всём мире. Они проиграли. Не ты, так другой. Нет впереди ничего у твоего брата. Чернота. — Геля обвила его горячим телом.

Пели птицы. Разливался в воздухе аромат цветов. Остро пахла свежестью листва. Мыслей не было.

Но вот Геля сняла с него свои горячие руки.

Он остался один. И внезапно понял: он предал Апостола. Апостолу конец.

Что за предмет дала ему Геля?

— Ты сказала, спасёшь Любима! — сказал с надеждой. — Его ведь можно привезти сюда? Ты обещала ничего не говорить Будимирову о моём друге. Почему ты молчишь? Я буду служить тебе до последнего дыхания. Помоги мне сохранить жизнь брату и Апостолу.

Геля снова заплакала.

— Я ничего не скажу Адриану, но я не знаю, дадут ли мне возможность быть с тобой, если ты не выполнишь его приказа. Сделай своё дело и скорее возвращайся ко мне.

Джулиан, наконец, понял. Главное дело: убить Любима. И Геля помочь не сможет, даже если захочет, потому что Будимирова не прошибить, потому что Геле тоже грозит смерть — за ослушание, а имена Будимиров всё равно вырвет пытками — у того же Гюста! Геля соврала: Будимиров убил Гишу. Прозвучали же слова: «Приговор приведён в исполнение!» И Будимиров был растерян, когда прозвучали эти слова: дядька унёс в могилу тайну, которую очень хотел узнать Будимиров! Неизвестно, какие муки пришлось бы принять дядьке, останься он жив: Будимиров не остановился бы ни перед чем, чтобы выбить эту тайну!

Медленно, покачиваясь, как пьяная, Геля пошла прочь от него. И волосы закрывали всю её спину, как у Маги.

Гиша сказал: Мага жива.

Она может спасти Любима. Только она может повлиять на Будимирова! Надо найти её!

Нет. Будимиров не простит ей исчезновения и убьёт её тоже!

Мысли сменялись, подкидывая спасительные ситуации, но… выхода не было. Убьёт он брата или нет, значения не имеет, брат обречён. И его ждёт смерть, если он откажется убить брата. Но сначала — убийство Апостола на его глазах, смирительная рубашка, электрический ток, изощрённые пытки. Григорий — первый, по его вине погибший. И Гелю он не должен был ни о чём просить. Судьба близких была в его руках. Брата предал в ту минуту, как остался у Гели. А брат и Апостол не остались бы!

Неужели Властитель прав, и он — полное ничтожество: его любовь к себе сильнее совести, многовековых традиций графских родов и со стороны отца, и со стороны матери? Неужели ему всё равно, как жить, лишь бы не умереть?!

Он жадно прислушивается к себе — пытается обнаружить живые чувства. Он помнит, щемило сердце, когда брат очнулся после очищения и узнал его. Как же тогда щемило сердце! И ведь когда потащили к выходу Гишу, он чуть с ума не сошёл от сострадания и горя! И сейчас… ему больно, он боится за брата и Апостола!

Нет же, Властитель врёт — он не подлец. Он попробует спасти их. Ему нужен Гюст. Гюст поможет разделаться с Властителем, без суда убивающим даже собственных друзей! Убьёт же Властителя он сам, чего бы это ему ни стоило, и отомстит за гибель своих дедов, бабок, всех родственников, за гибель отца в ненужной войне, за погубленную жизнь матери и Гишу, пронёсшего через страшные годы правления Властителя не тронутую подлостью совесть и доверчивую, верящую лишь в добро душу!

Глава десятая

Он позвонил снова, когда она уложила Григория и сидела возле него. Алина тоже сидела рядом.

— Мама, он мой родной дядя, да? — шептала она. — А Джулиан — мой родной брат, да?

Звонок помешал ответить.

— Мне надо тебя увидеть, — сказал Адриан. — Срочно. Алину с собой не бери.

Он не обнял, не поцеловал её как обычно. Впустил в квартиру и прошёл на кухню. Был очень бледен.

— Джулиан назвал моё имя, — сказал мягко. — И есть два варианта: в худшем случае меня расстреляют, в лучшем превратят в робота. Хочу обрисовать ситуацию. Роботы и Поль готовы. И готовы триста восемьдесят наших людей. Ты говорила, твои тоже готовы.

— Ты должен уйти со мной. — Голос выдал, дрогнул. — Ты не можешь остаться и ждать, когда тебя убьют!

— Я хочу попросить у тебя прощения. Я должен был сразу отправить Джуля к тебе, как ты просила. Ты была права. Его нужно было подготовить, он же ничего не понимал! А они применили все возможные средства для обработки. Отключили его. Он был не в себе всё это время.

— Я знаю. Гиша сказал. Но и Гиша, и Коля утверждают: он никого не называл.

— При них — нет. Передай Гише: я благодарен ему за тебя. Передай Гише, что всех вас я поручаю ему.

— Если мы все останемся живы! Без тебя это сделать будет трудно.

Они разговаривают обычными голосами. Они смотрят друг на друга.

— Прости, Мага, я не послушал тебя, — повторяет он. — И спасибо тебе…

Какая-то сила поднимает её.

— Я скоро приду, — говорит она.

— Ты приведёшь Алину проститься?

— Это что же ты так расквасился?! — Она прячет назад руки, готовые кинуться к нему, обхватить его, вцепиться в него, как когда-то в неё Окса, не пустить никуда. — Кто тебе сказал: это случится завтра? Ты же такой сильный. Прекрати истерику. — И она выходит из квартиры.

Но не в лифт идёт, а стучит к Роберто. «Господи, сделай так, чтобы он был дома!» И Роберто распахивает дверь. Отступает от неё, как от привидения.

— Ты?! Ко мне?! — У него дрожат губы.

И она спешит объяснить.

С каждым её словом гаснут в глазах слепящие точки.

— Что ты хочешь от меня? — спрашивает он уже нормальным голосом.

— Чтобы ты немедленно ввёл ему противоядие, чтобы на него не подействовал препарат.

— Мне нужно для этого хотя бы два дня. Все эти недели я готовил противоядие для уничтожения препарата в организме. Формулы — разные. Но я очень поспешу, обещаю тебе. Впервые за пять дней решил выспаться. Шёл в койку, когда ты постучала. Хоть душ принял! Совсем опустился. Сейчас пойду в лабораторию.

— Ну, пока, мне надо идти.

— Постой ещё минуту, я посмотрю на тебя, наберусь силы. Спасибо, что зашла.

— Ты больше не сердишься на меня?

— Я? На тебя? Нет, мать, я всё повторял и повторяю твои слова… ну, те — про «просто любить». И, кажется, научился. Перед сном желаю тебе спокойной ночи и слушаю твой голос. А утром говорю тебе доброе утро.

— Ты правда поможешь Адрюше? — прервала она его.

Роберто рассердился.

— Ты что там подумала?! Да я… да разве я могу конкурировать с ним? Да он — мой учитель! Да я для него…

— Ничего я такого не подумала. Я подумала, успеешь ли ты сделать?

— Если его схватят завтра, нет, не успею. Если будет у меня два-три дня, безусловно.

Она медленно спускалась по ступенькам.

— Господи, дай три дня моему Адрюше! Спаси моего Адрюшу! — шептала она. — Спасибо Тебе, Ты подарил нам почти восемь лет. Подари ещё три дня, чтобы мы успели подготовиться. — Она говорила вслух и вдруг услышала:

— Мама, с кем ты говоришь?

По другую сторону дверцы ждала её дочь.

Они припали друг к другу. И так стояли.

— Что случилось? — спросила Алина. — Ты хочешь, чтобы я пошла к папе?

— Да, — с трудом сказала Магдалина. — Я не хочу. Я хочу…

— С ним всё в порядке?

— Пока да.

— Ты меня, мама, сильно пугаешь. Это мой брат Джуль виноват в том, что может случиться? — вдруг спросила она. И быстро заговорила о другом: — Так много сразу у меня родных! Дядя Гиша крепко спит. Возле него я посадила Гулю. Пока она Лере не нужна. Правда, Коля с Жорой сейчас выясняют отношения, мне кажется, ты можешь понадобиться. А я всё жду тебя. Стою здесь и думаю: если бы я раньше знала, что Джуль — мой брат, я бы его сюда силой привела, вас бы не послушалась, и он бы не наделал столько ошибок! Почему ты, мама, от меня скрывала? Ты всё боишься, что я маленькая. Я, мама, совсем взрослая. И за меня не надо бояться. Джулю нельзя было идти в цех и вообще оставаться наверху! Я говорила папе…

— Лучше бы ты сказала мне!

— Нет, мама. Ты не смогла бы, а я сумела бы объяснить ему… почему нужно было бы идти сюда. А Джуль знает, что папа — его родной дядя?

— Нет! — качнула головой Магдалина.

— Почему, мама, вы взрослые — такие глупые? Как же можно было от него это скрывать?

— Он мог бы всех выдать!

— Никогда! Чужих — да, потому что совсем не подготовленный. А своих — ни за что! Он же очень одинокий был, совсем бесприютный, и ему так нужны были родные! Всё бы для него было по-другому! Не мог бы он свою мать и своего брата погубить, правда ведь?

— Этого я теперь не знаю, — вздохнула Магдалина. И добавила: — Первый раз мы с тобой разговариваем как подруги, а не как мама с дочкой.

— Это только начало, мама. Ну, проводи меня, чтобы ты не волновалась. Я поскорее уложу папу спать. Не волнуйся, ничего не скажу ему такого, он — в опасной обстановке и должен быть спокоен. Так странно быть без Джина! — улыбнулась она.

В эту ночь Магдалина решила не ложиться. Она опоздала помочь Джулиану не сделаться предателем. И теперь старалась вызвать лица графа и о. Петра, попросить о помощи, но почему-то никак не могла увидеть их. «Господи, помоги, молю Тебя! Помоги!» — повторяла и повторяла. И в какой-то момент, помимо воли, очутилась в постели. Уснула мёртвым сном.

Первые, кого увидела утром, были Коля и Жора. Они стояли в её дверях и смотрели на неё.

— Что случилось? — привстала она, не понимая, почему, как они очутились в её комнате.

— Мы решили, ты заболела. Меня к тебе Коля привёл. Не было такого, чтобы ты спала так долго. Как ты себя чувствуешь? — Жора напряжённо вглядывается в её лицо. — Это не у нас, это у тебя что-то случилось. Где Алина? Она в порядке?

— Господи! — испугалась она. — Я не знаю. Я ничего не знаю.

— Твой брат тоже спит. Он проснулся рано утром. Гуля напоила его чаем, и он снова уснул. Прямо сонное царство, — сказал Коля.

— Судя по тому, что вы пришли ко мне вместе, вы до чего-то договорились? — спросила она осторожно.

— Не мы. Лера. — Коля опустил голову, но тут же прямо уставился на неё своими чуть раскосыми глазами. — Она сказала, что сейчас ни за кого замуж выходить не хочет. Отец есть отец. Раз любит уже ребёнка, пусть заботится. А она вовсе не мать-одиночка, вон сколько у неё родных и нянек, обещают помочь. Ей же хочется разобраться в себе и в ситуации, встать на собственные ноги, получить профессию. — «Здесь, говорит, никто не будет тыкать в меня пальцем. И меня, и ребёнка будут любить просто так, потому что я — человек. А разберусь, скажу! Всё». Так и отрубила: «всё»! — сказал Коля. — Ты знаешь, мать, как с ней спорить. Молчит, молчит, вроде кроткая да безответная, и вдруг отрубит. Ну, я и решил идти с Жорой мириться. Пусть он повёл себя как… — Коля резко оборвал себя. — Впрочем, это ведь тоже её выбор. Со мной она ни целоваться, ни жить не захотела.

— Может, потому, что ты робел? — спросила бестактно она.

Коля мотнул головой.

— Нет, мать, не поэтому. Сейчас, после моего «подвига», как она это называет…

— Я тоже так это называю, — сказала Магдалина.

— …она смотрит на меня другими глазами. Но до «целоваться» далеко. Она сказала: волновалась обо мне. Представляешь себе?! Боялась, что погибну.

— Ты можешь рассказать мне о Джуле ещё раз? И о Будимирове?

— После Колиного монолога мне добавить нечего. Ты, мать, на нас рассчитывай! — сказал Жора. — Ну, я пошёл, меня больные ждут.

— Коля, отвернись-ка, я оденусь, — попросила она. Её словно вело из стороны в сторону, и стоило больших усилий не думать об Адриане и Алине. — Я слушаю, Коль.

— Его не били, не пытали, как других, но я понял, его поставили перед выбором: жизнь или смерть. Что-то он должен сделать для него ужасное, чтобы остаться жить. Но я уже не слышал что. Понял только: ему отключили память в первую минуту, как он попал туда, как роботу, а током и каким-то лекарством вернули.

Сохранить спокойствие. «Не думай, перестань дрожать! — кричала она про себя. И молила: — Господи, помоги моему Адриану! Господи, спаси!»

Глава одиннадцатая

Он не хотел быть жестоким, но в ту минуту, как появился облезлый, жалкий Григорий и принялся поучать его, злоба стала подходить в нём, как тесто. Она разбухала, словно в печи, накалялась и, наконец, вырвалась в слово «расстрелять». Это «расстрелять» не разрушило тяжести в нём. Он должен был убить Григория ещё тогда, в сопливом детстве, вместо Дрёма, как ему подсказывала интуиция. Мудрость уже тогда вела его. И не было бы ни Магдалины, ни сомнений, ни бессонницы. Это Магдалина с Григорием поселили в нём слякоть, какие-то допотопные чувства, которые мешают ему, мучают его. Уничтожить Григория, и сразу отомрёт в нём и Магдалина, которую Григорий вернул ему насильно и которая снова начала баламутить его.

«Расстрелять!» — продуманное, выстраданное им слово.

Как он ждал, ему скажут: «Приговор приведён в исполнение»! С этих слов начнётся выздоровление. Останутся государство и он, создатель и единственный хранитель этого государства. Но вместо слов «приговор приведён в исполнение» слова: «Магдалина жива».

Корчится от страха мальчишка. Кривятся рожи холуев. И никто в целом мире не знает, не понимает, что значат для него слова «Магдалина жива».

О, тогда спор ещё не кончен. Где она? Что делает в жизни? Спряталась от него в каком-нибудь глухом селе — под чужой фамилией и учит детей противостоять ему?! Сколько же детских душ она отравила за эти годы?! «И вот вышёл Сеятель сеять… Одно упало в терние и выросло терние, и заглушило его… Иное упало на добрую землю и принесло плод…»

Немедленно разослать во все самые глухие сёла своих людей с её портретом. Пусть волокут сюда на ковёр — живую или мёртвую.

И он увидел её здесь, на красном ковре, возле своих ног. Но она смеётся.

Она смеётся над ним!

Она жива. Ведь никто не сказал ему, что она — унижена, забита, слаба. Она плывёт по воздуху птицей. Она улетает от него по туннелю. Она — улыбается ему. Только ему.

Магдалина жива.

А может, Григорий соврал? Она мертва, а он на прощанье захотел помучить его?

И он приказывает вернуть Григория. Вернуть, чтобы узнать правду: жива или нет?

Он слышит такие желанные ещё целую жизнь назад слова: «Приговор приведён в исполнение». А потом слова «Она жива». Слышит и теряет сознание. Проваливается в бездну.

Это секунда. Какая-то секунда. Но она — водораздел между прошлой жизнью и новой.

Да, Григорий с Магдалиной бросают его с рук на руки, не дают ему ни на мгновение отдохнуть. Но он не позволит. Григорий солгал. Григорий сделал это нарочно — чтобы сбить ритм дыхания.

Голос Магдалины звучит: «Иное попало на добрую землю…»

Нет, не желает он слушать её. Он докажет ей, что нет доброй земли. Вот сидит перед ним мальчишка, подопытный кролик. И этот кролик своими руками убьёт собственного брата.

Глава двенадцатая

Ни лететь, ни ехать, ни идти — нажать кнопку лифта, и ты — с ними, с родными людьми.

Гюст наверняка всё это время не сидел сложа руки, подготовил людей и добыл оружие. Естественнее всего прийти к Полю, а Поль знает, где Гюст.

Джулиан подгонял лифт, хотя лифт и так шёл быстро. Был он в лифте один, а, несмотря на это, ощущал на себе взгляд.

Ну и пусть следят. Он имеет право идти в цех — раньше в этом заключалась его работа.

В цех буквально вбежал — так хотелось увидеть человеческое лицо Поля!

И лицо повернулось к нему — человеческое, точно Поль понял, как это сейчас Джулиану необходимо, или плюнул на собственную судьбу — застукают, и пусть! В лице этом, изначально страдальческом, проявилась радость, точно Поль долгожданного сына живым увидел. Но тут же потухла, и Джулиан понял: что-то неблагополучно.

— Здравствуйте! — постарался придать голосу равнодушие. Если и следят за ним, не поймут, как он рад Полю!

У того — землистое лицо. Сильно постарел Поль. Ещё больше похудел. Щёки впали, торчат скулы и обострился нос. В глазах — замешательство. И всё равно бесстрашно улыбается ему!

А кругом — вражеский лагерь, ни о чём не спросить. «Перестань улыбаться!» — закричал Джулиан про себя. Нахмурился и поспешил задать свой главный вопрос: где Гюст? Помнится, когда Эвелина экзаменовала трудолюбцев, Гюста из цеха отослали. Навсегда или временно? Забыл.

То ли Поль не захотел прочитать вопрос, то ли не смог — отвязался от Джулиана пустой фразой:

— Идите по цеху, ищите то, что вам нужно.

Догадался о присутствии невидимки? Или захотел исправить свою первую реакцию на их встречу и нагнал холоду!

Джулиан отошёл от него и про себя закричал: «Спасайтесь все. Не выражайте своей радости при встрече со мной! Апостолу и каждому, кто подойдёт ко мне с улыбкой, грозит смерть. Поль, придумай что-нибудь, спаси Апостола — срочно увези его подальше, спрячь! Поль, помоги!» Сумбурны, рваны фразы, и вряд ли Поль понял их: склонился над своим столом.

Гюст — на месте!

Теперь нужно хорошенько подумать, как подать знак. Лучше всего — записку. Нет ни ручки, ни бумаги. А к Полю возвращаться нельзя. Резким броском откинулся назад, вправо, влево — невидимки нет, поручиться может! Коснулся Гюста. Гюст обернулся. Джулиан отступил. Ни смеха в глазах, ни радости. Курточка — его, а Гюста нет.

Может, ошибка, и это вовсе не Гюст? Гюст в другом месте, просто дал поносить человеку свою куртку? Или научился, наконец, играть? Да нет, вовсе не играет, даже искорки не вспыхнуло в глазах. Это бывший Гюст.

«Что случилось?» — чуть не завопил Джулиан на весь цех, но прикусил язык. Это конец.

Ему дали передышку. Но, если он за несколько дней не выполнит задание, его уберут. В худшем случае — как убрали Григория, в лучшем — как Гюста. А разве это не смерть?!

Апатия овладела им. Он поплёлся домой.

Нужно заставить себя думать — делать то, чего никогда не шел, и чему хотели и, видимо, не сумели научить его Апостол, Кора и Марика. Нужно в чёткую мысль собрать разбредающиеся слова. Если мысль не получится, как же Поль и Апостол прочитают её?!

Марика считает: человек может победить любые обстоятельства и сам определить свою судьбу, как определила свою судьбу она! Значит, если верить Марике, выход есть всегда? И из сложившейся ситуации тоже?

Сейчас он придёт домой, сядет за стол, сосредоточится и найдёт этот выход.

Но одному побыть не удалось. Любим в середине рабочего дня оказался дома. Лежал на кровати лицом к стене.

Джулиан замер на пороге, не решаясь войти или просто окликнуть брата. Брат услышал звук закрываемой двери, повернулся. Маска вместо лица. Но, увидев его, вскочил, и в лице вспыхнула жизнь!

— Ты?! Господи! Какое счастье! Я думал, ты погиб. Люди сказали, тебя убили. Я, видишь, заболел, — сказал виновато. — Работать не могу. Жить без тебя не могу. — Дотронулся до Джулиана. — Ты? Ты! Ну, теперь мне ничего не страшно. А у нас тут такие дела! Меня раскрыли! Началось всё с бумаги. А потом мы провели реконструкцию станков, теперь они вырабатывают не совсем то, что раньше. И ещё у нас с Апостолом возник один интереснейший проект! — И другим тоном: — Почему не трогают меня, не понимаю, но, чувствую, скоро тронут. С Гюстом беда. — Любим жалко скривился. — Я виноват. Я тогда не понимал, надо было рискнуть. Кора сразу сказала, тебя украли наверх. Они с Гюстом решили спасти тебя. Апостол просил хорошо подготовиться, Гюст поспешил завести знакомство с одним из слуг верхнего этажа. Вроде бы надёжный парень, обслуживает самолёты. И я подгонял его! Кропус… — Любим виновато вздохнул. — Скольких погубила! Запомнила Гюста по цеху, много месяцев через своих верных людей наблюдала за ним, надеясь собрать богатый урожай. И собрала. В общем, захватила Гюста с бомбами: он не успел передать наверх. Апостол почему-то с самого начала сомневался в том парне с верхнего этажа. Может, тот «свой» парень как раз и донёс Эвелине на Гюста, а может, Эвелина проявила чудеса шпионажа?! Всё равно Гюст был обречён. Он так хотел спасти тебя! — Любим помолчал. — В общем, под руководством Эвелины его превратили в робота. Гюст смеялся, пел, кричал, сопротивлялся и только в последний миг заплакал.

Джулиан не смел глаз поднять на брата, не то что спросить о чём-нибудь, и лишь про себя перебирал беспомощные вопросы: работает ли лаборатория, есть ли в достаточном количестве противоядие, возможно ли спасти Гюста или за Гюстом даже сейчас ведётся наблюдение? Но если лаборатория и не погибла и есть противоядие, надежды на спасение брата нет: в запасе мало времени, излечения Гюста не дождаться.

Любим говорил не переставая:

— Теперь мне ничего не страшно, раз ты вернулся. У меня теперь столько сил! Начну жить сначала.

Джулиан раскинул широко руки, пошарил впереди, сзади — невидимки вроде нет.

— Что с тобой? — испуганно спросил Любим.

Во рту возникла горечь и не проходила, судорога свела члены, Джулиан боялся встретиться взглядом с братом. А тот взгляда искал. Когда-то казавшаяся роскошной, сейчас квартира, подаренная Властителем, показалась убогой. И сумеречный свет стоял в ней, как болото.

— Что с тобой? — повторил Любим растерянно. — Ты не в себе. Тебя опоили. Ты как на цыпочках стоишь, не дышишь. Могу я помочь тебе? Ты спас меня. Теперь моя очередь. Я так волновался за тебя! Кора несколько раз настраивалась на тебя, но не смогла прочитать твои мысли. Говорит, чернота. И Апостол, и Марика пробовали тоже. Ты всё это время спал? Ты был без сознания? Что они делали с тобой? Мне всё мерещились ужасы, тебя мучают, пытают, издеваются над тобой… Да, я совсем забыл, тебе письмо.

Джулиан пошёл в ванную, подставил голову под холодную воду, а спазм в глотке не проходил.

Сейчас идти бы вдвоём по степи — к солнцу. А потом сидеть бы всем вместе за борщом и лепёшками.

— Тебе плохо? — Голос брата сквозь шум воды глух.

Джулиан вытер голову и достал оружие. Никогда он не держал такую штуку в руках. Поднёс дуло к виску. И передёрнулся. Вот так, сразу, и умереть? Совсем молодым? Рука с оружием опустилась.

Вода продолжает литься, он сидит на краешке бассейна.

Как у матери жизнь кончилась, когда убили её родителей, деда и отца, как у Гиши она кончилась, так и у него кончается теперь, когда его вынуждают убить брата. Нужно найти мужество погибнуть.

Григорий говорит: «Сохрани себя». Сохранить себя — значит не совершить надругательства над собой: не поднять руку на брата. В этой ситуации выход один: убить себя.

Снова вскидывается рука к виску. И снова опускается.

— Тебе плохо? — тревожный голос Любима.

Прячет оружие, выходит из ванной. Брат даёт ему письмо.

— Я сейчас накормлю тебя. Ты, наверное, голоден? У меня есть макароны! — Он пошёл на кухню, загремел сковородой.

Письмо от матери.

«Ты канул, как в воду. Мы не знаем, что и думать. У Степаниды родился твой сын. Она не верит, что ты бросил её. Ждёт. У неё пропало молоко. Кормим мальчика коровьим. Я взяла их к себе в дом. Но сама я плоха. Все глаза проплакала о тебе. Неужели я ошиблась, и вы с Любом не выполните назначения, предначертанного вашим отцом? Неужели я отправила тебя на гибель? Или ты просто забыл нас? Неужели дашь мне умереть, не увидев тебя, а сына лишишь отца? Или ты загулял, или тебе плохо. В любом случае отпиши. Любим прислал письмо, обещал вернуться вместе с тобой. С того письма прошло много времени, никто из вас больше не пишет. Что с вами обоими случилось? Мне нужно успеть поговорить с вами перед смертью, исповедоваться, открыть тайну нашей жизни, передать семейные реликвии. Я ждала твоего двадцатилетия, а видно, не дождусь. Пишу то одному, то другому, сердце ноет от предчувствия беды. Откликнись, сынок, молю тебя! Хочу попрощаться с вами!»

Прежние письма от матери были написаны одним почерком, это — другим: буквы неровны, строчки наползают одна на другую. Видно, в самом деле плоха. Но в новом его состоянии — отстранённости от всего ему дорогого, ничто не дрогнуло в душе: мать сейчас бесконечно далеко от него, за чертой жизни!

Степанида?! Да, была когда-то знакомая — Степанида. Как и мать, вовсе и не в его жизни. Худая девочка с длинными косами и жёлтыми глазами. Что их связывало? Разве он любил её? Сквозь броню апатии увидел: она снимает со своей головы венок, дарит ему. Талисман их любви. Да, помнится, зимой и летом носила венок из степных цветов.

Что-то произошло с ним — он замёрз, так замёрз, что звенит весь. Где его прошлая жизнь? До Властителя и Гели? А ведь что-то было очень важное в той его жизни, без чего нельзя жить. Усилием воли стал вспоминать: лодка, от солнца — лучи, Степь раскинулась в траве, Степь — одна на остановке в облаке пыли, поднятой отъезжающим автобусом. Простушка. Провинциалка. Теперь он знает, какой должна быть женщина и близость с ней. И всё-таки открыл баул, достал венок, поднёс к лицу. Прошлое не вернулось. Сено и сено. Смешно. Люди связывают жизнь с глупыми мелочами, с наивными смешными амулетами. Сжал. Посыпался на пол сухой пахучий порошок. Равнодушно смотрел, как он сыплется. Прах. Даже бессмертники, вечные цветы, разлетелись пылью, не желая сохранять себя.

— Всё равно, — бормотал Джулиан. — Всё равно. Пусть.

Вместе с венком прахом разлетелось прошлое: он ничего не помнит, не может вызвать в себе ни ассоциаций, ни прежних чувств. Сам рассыпался, как этот венок, в прах. Степанида, мать, Апостол, Гюст, Конкордия, даже Любим — манекены на выставке, неживые, задёрнуты прозрачными шторами. А он сам, как Кай в сказке Андерсена «Снежная королева», заледенел сердцем и хочет лишь одного: остаться жить материальным телом, просто жить. Как смешна жизнь духа, которую пытаются объявить главной Апостол и не знакомая ему мать! Какой дух, когда черви едят тебя?! И Марика врёт: ничего от человека не зависит, как миленький, каждый рассыплется в прах. Ну, как бы она, Марика, выжила в его обстоятельствах?!

Марика не попала бы в его обстоятельства.

Властитель прав, его легко было купить! А теперь он отравлен райской жизнью. Не доскакал на скачках, не доиграл в теннис, не доплавал в море, не допутешествовал. Жизнь разума? Жизнь духа? Жизнь души? Смешно. Вместо цветов — пыль. Вместо людей — прах. Пир для червей. Близкое будущее Апостола и брата. А он хочет просто жить.

— Садись, ешь, — заботливый голос Любима. — Остынут макароны. — Теперь брат избегает его взгляда. — Чем отравили тебя? Не препаратом, нет, чем-то тоже убивающим душу и мозг.

Джулиан усмехнулся, как усмехался Властитель.

— Посмотри, как убого твоё существование! Здесь так темно! И кухня не лучше, — с презрением оглядел он скромную утварь. Взял в рот макаронину, стал жевать, тут же выплюнул. — Это несъедобно! Не могу, извини, пожалуйста. — Отодвинул тарелку. — Всю жизнь в этой дыре? Как ты можешь?!

Во все глаза смотрит на него Любим.

— Что с тобой сделали?! Ты много написал стихов? — Голос у него неуверенный. — Я вижу, ты — такой, что больше не может быть стихов! Тебя заморозили?! Я сейчас, я скоро приду. Не уходи никуда.

— Куда ты собрался?

— Добуду тебе нормальной еды, чтобы ты всё-таки поел. И приведу Апостола. Я не понимаю, что с тобой. Апостол поймёт. Он так мучился из-за тебя!

— Нельзя Апостола. Не смей подходить близко к Апостолу.

Как близко брат и как далеко! Не брат, мать смотрит на него своими карими глазами. Из-за тысячи столетий смотрит, из-за тридевяти земель, через Римскую империю и Средние века, инквизицию и Возрождение прорывается мать к нему. И брат прорывается к нему. У брата дёргается бровь.

Сказать брату, чтобы бежал. Не смеет.

Он не смеет даже взглянуть на брата, потому что себя любит больше, чем брата, потому что он хочет жить! Пусть лишь так, как живёт трава или птица, но не здесь — в солнце. Будимиров провёл удачный эксперимент и оказался прав: психологическая обработка гораздо эффективнее физической! За то, чтобы жить, Джулиан готов бороться, даже убить родного брата.

— А впрочем, иди к Апостолу. Скажи, через час пусть выйдет на террасу своего этажа! Я буду там.

— Тебе совсем плохо. Скажи, что мучает тебя. — Как сильно дёргается у брата бровь!

Он хочет сказать: «Сбрей волосы, приделай усы и беги отсюда прочь. Скорее!» Но черви… они ползут по телу…

Лицом к лицу. Или брату жить, или ему. А если бежать обоим? Смешно. За ними кинутся яхты, машины, кони, самолёты, ракеты и даже, наверное, спутники. Куда убежишь от всевидящих невидимок и вездесущего Властителя? Вся военная промышленность и техника в его руках. Что стоит для Властителя жизнь поэта и вообще жизнь человека?!

— Ты иди! Скажи Апостолу, что я через час приду, — повторяет Джулиан.

Одному остаться не пришлось.

Глава тринадцатая

— Я сказал Джулю, что он сын графа и внук графа.

Они сидят у неё в комнате. И, как это часто бывает, когда люди долго не видятся, нет слов. Спрашивать, рассказывать… что, с чего начать? Гиша начал.

— А об Адрюше тоже сказал? — Она держит брата за руку, ей в ладонь бьёт его пульс.

— Нет.

Она хочет спросить, почему не сказал. И не спрашивает: что можно сейчас изменить? Если бы сказал, Джуль не предал бы Адрюшу? Или всё равно предал бы?

— Бур задумал что-то страшное, — говорит Гиша. — Я чувствую. Но что это может быть?

— Он совсем потерял в себе графа?

Брат кивнул.

— Ты не хочешь поделиться?

Григорий покачал головой.

— Пока не могу. Я спал и во сне всё думал: хорошо, что я сплю.

— В каком состоянии мальчик?

— Не в себе. Стихов больше не пишет. Рифмует, да, но это не стихи. Он не помнит своих стихов. Он ничего не помнит. У него в глазах — пустота. То, что он делает или сделает сейчас, это не он. — Григорий удивлённо говорит: — Я так любил солнце, так любил вкусно поесть, ты знаешь. А сейчас…

— При чём тут солнце?

— Физическая жизнь. Бур шагнул вперёд в своём развитии. Раньше он раздирал кошек и птиц, а теперь очень ловко изымает из человека душу, выхолащивает его.

— При чём тут солнце?

— Живи физической жизнью… Муравей, сухая ветка… — И он заплакал. Крупные слёзы катились по тощим щекам, а она вытирала их.

— Ты, наверное, там есть перестал. — Он кивнул. — Ты такой бледный, как мы здесь.

— Я, когда понял, что случилось со мной, взбунтовался и решил попробовать сохранить себя: перестал выходить под солнце, перестал есть. И всё трогал себя здесь, — он ткнул в грудь, — остался ещё я или сдох?

— Остался, — невольно улыбнулась она. И на мгновение перестала думать, что сейчас происходит с Адрюшей, где Алина.

— А ведь я в самом деле приготовился к смерти! И так жалко стало себя, Сашу, тебя. Ведь и жизни-то у нас всех было совсем немного: пока граф и о. Пётр жили. А потом — утробный страх: как спасти тех, кого любишь?

Они сидели, прижавшись друг к другу, взявшись за руки, дети-сироты, не знающие, как жить дальше.

— Скорее, мать, — влетела в комнату Гуля, — там Лера рожает. Она просит тебя быть с ней.

Магдалина побежала следом за Гулей.

Это второй ребёнок в их подземном царстве.

Жора кричал тонким голосом на Веру, чтобы быстрее подавала инструменты, хотя Вера и так предугадывала его приказания. С Лерой он говорил чуть не шёпотом: «Ну, пожалуйста, тужься, девочка, тужься, помоги ему, малышка! Пожалей его, тужься. Я же тебе показывал как». Был Жора красный, потный, а глаза — очень голубые.

Магдалина держала Леру за руку и повторяла вслед за Жорой: «Ну, пожалуйста, тужься, девочка…» Она помнила ощущения схваток и радости. И сейчас шептала: «Человека рожаешь, девочка, не слушай боль, слушай радость, помоги ему!»

В ту минуту, как показалась головка ребёнка, Магдалина вдруг ощутила острый удар в сердце.

Глава четырнадцатая

Такая способность у Конкордии — точно за дверью стоит, выжидает нужный момент: не успел уйти Любим, вошла. Увидела его, отступила к двери.

— Жив?!

Он с любопытством стал разглядывать её.

«Женщины особенно страшны», — зазвучал голос Властителя. Тем, что Конкордия пришла к нему, обрекла себя на смерть!

Стала ещё более тощей. Короткие волосы, цыплячья шея, широко смотрят светлые глаза. Её взгляд тяготит его, будит в нём беспокойство, вызывает ненужные ассоциации: Микеланджело забывал о еде, когда ваял свои капеллы, Марика с Роберто ночами не спали, пытаясь раскрыть тайну препарата и спасти его брата, Гиша не предал своих убеждений и чувств, предпочёл смерть, Кора плакала из жалости к Любу.

Нужно сказать ей «уходи», но он не говорит. Неожиданно срабатывает ежедневная привычка иметь женщину, неловкость и некое подобие волнения переходит в чувственность. Кладёт руки Конкордии на плечи, от неё ожидая ласки и любви, так избаловавших его наверху! Но она не понимает, чего он хочет от неё, и неподвижна. Он медлит ещё мгновение и тянет её к тахте. Он раздосадован её неподатливостью и тем, что её рука ледяна и безответна. Он привык к простору, к коврам, к теплу, а тут какая-то узкая тахта, холод собачий. Но ничто не останавливает его. Желание ощутить женщину сильнее недовольства дискомфортом. Поспешно срывает с Конкордии одежды.

Она дрожит, морщится — видно, ей больно, но и её дрожь, и то, что ей больно, лишь раздражение вызывают, он в своём желании безжалостен: только бы поскорее избавиться от неудобства в теле! Ни вины перед ней, ни чувства раскаяния. Единственная передышка за день. Он устало развалился в кресле, потянулся. А она стучит зубами.

— Я чувствовала, ты жив, — говорит, поспешно натягивая рубашку и брюки. — Но ты не тот, которого я знала. Это не препарат, нет. Ни разу я не смогла прочитать твоих мыслей, хотя ежедневно настраивалась на тебя, и сейчас — чернота, провал. — Ну, чего она щелкает зубами? — Ты разлюбил свою девушку. Ты разлюбил свою мать. И меня не видишь, тебе всё равно, с кем быть близким. От тебя веет холодом. — Голос её рвётся. — Сначала мы думали, тебя убили. Из-за тебя мы все не жили несколько месяцев! Искали по городу. Ты мог позвонить, там, — она подняла глаза вверх, — везде телефоны. — Она в упор смотрит на него и начинает страстно говорить, он узнаёт знакомые слова. Да это, кажется, его стихи, которые он читал на площади, те, из-за которых погибли люди! Неужели это он писал такое?! По бледным щекам Конкордии текут слёзы. Но удивление его длится недолго, он отворачивается — зачем вздумала читать, что тут сырость развела?! Что она отпевает его?! И вдруг горячечный речитатив оборвался, Конкордия засмеялась. — Слушай, это пострашнее препарата. Роботы работают себе и никому не причиняют вреда, они безобидны, а ты…

Хлопнула дверь.

Оставшись один, он подошёл к зеркалу. На него смотрело сытое, крупное, розовощёкое лицо с холодными глазами.

«До чего глупа! — Он усмехнулся. — А ведь там девочки лучше!»

Пора идти к Апостолу.

Зачем ему эта встреча? Он уже понял, Апостол, как и Конкордия, как и Любим, не вызовет в нём восторженных чувств. Что-то изменилось в шкале ценностей. Он думал спастись Апостолом — Апостол должен был что-то придумать, а теперь ясно: Апостол слабее того, что с ним произошло и происходит теперь. И он. Джулиан, не виноват в этом.

Но всё-таки пошёл к Апостолу, подгоняемый голосом Конкордии: «Из-за тебя мы все не жили несколько месяцев!»

На террасе Апостола не было.

Постоял на ветру. Привычка к солнцу и теплу сделала своё дело — Джулиан сразу замёрз. Вернулся в коридор.

Этот коридор… Сколько раз шёл по нему вместе с Конкордией! Помимо воли увидел сотни роботов, скрытых за стенами этого коридора. Увидел и всех народных заступников во главе с Апостолом. Он так верил в их силу, в то, что они могут победить Властителя, а они — смешные, наивные донкихоты! С мельницами воевать могут, с Властителем кишка тонка. Блаженные. Хотят без жертв обойтись. А разве можно без жертв?! Или ты — их, или они — тебя! Когда противник жесток и коварен, ни всепрощением, ни добротой его не проймёшь. Апостол глуп. Разве можно жалеть убийцу, не щадящего ни дитя, ни старика, ни близкого друга?! Вот торжество Властителя — мёртвая тишина коридора. Наглухо запечатали двери истинную суть не только послушных роботов, которые никогда не восстанут, не вскричат, не поднимут бунта, но и ежедневно вершащееся без суда и следствия убийство.

Зачем, собственно, он тащится к Апостолу? Апостол проиграл и должен получить по заслугам. Его вина — всесилие Эвелины, гибель Гюста и многих других. Такие, как Апостол, не имеют права отвечать за людей.

А что сделал бы он? И вдруг вместо раздражения — чувство глубокой нежности: как с ним Апостол возился! «Сынок» — зазвучало и остановило. Нельзя идти к Апостолу: если Геля ничего не сказала Властителю, получится, он сам, своими руками, убьёт его. Но ему зачем-то очень нужно встретиться с Апостолом!

Чего ждёт от него?

Покаяться и предупредить: мол, от слабости, желания спастись, из-за беспомощности назвал его имя? Геля обещала молчать. Попросить Апостола спасти брата и его. Всё ещё он надеется на Апостола?! Что может сделать Апостол за жалкие часы и дни, если за столько месяцев не смог сделать ничего? Апостол — не Бог, просто человек, не имеющий таланта полководца. Он был обречён с самого начала. Нельзя победить Зло Добром!

Геля солгала, почувствовал внезапно. В ту же минуту, как они расстались, направилась к Будимирову: доложить о выполнении задания. Значит, и Гелина любовь — ложь? При чём тут её любовь? Она по-своему борется за него. Она понимает: или он останется с ней, или с Апостолом. Таков расклад. Всё определяет выбор, как когда-то сказала Мага. Он упустил шанс выбрать правильно. А сейчас можно что-нибудь поправить?

Войти или нет в кабинет? Сказать Апостолу, чтобы бежал?! Успеет он спасти Апостола и брата? Вполне живое чувство — растерянности, и Джулиан обрадовался ему. Под властью этого чувства, ведомый им, решительно толкнул дверь.

Эвелина Кропус и двое — в обтянутой одежде.

Отшатнулся. Но тут же пошёл к ним. Что делает Эвелина в кабинете Апостола? Будимиров прислал её по доносу Гели? Или это её самодеятельность?

Апостол — на стуле. Руки связаны за спиной.

— Даже если бы я попробовал высказать вам свои взгляды, вы не поняли бы. Мы с вами люди разной породы. — Лицо вдохновенно. — Вы — убийцы! Я знал, жить мне доведётся мало. Но я доволен, я много сделал. Пусть не успел освободить всех несчастных, пусть пока победили вы, всё равно даже в условиях террора человек может сохранить себя…

— Хватит болтать, — остановил его металлический голос Эвелины. — Сколько лет ты смел вредить нашему вождю! — И она стала перечислять все деяния Апостола.

Откуда она всё это знает? Кто рассказал? Он ничего подобного не говорил Геле! У них есть предатель? Кто?!

— Я не буду пытать тебя, потому что ты всё равно ничего не скажешь, но я сделаю с тобой то, чего ты боишься больше пыток: я превращу тебя в робота.

— Вся твоя шайка у меня на крючке, — говорит один из бойцов Возмездия. — Долго ты пудрил мозги нашему хозяину! — повторяет он по-своему слова Кропус.

— Как он не раскусил тебя?! Прощайся с жизнью. Ты слышал приказ великой советницы? Больше не побалуешь.

— Приступайте! — приказала Эвелина.

— Вы совершаете преступление. — Апостол улыбнулся. Неужели и сейчас он думает не о себе?! — Сегодня сила на вашей стороне. Но ведь вы тоже живёте один раз. Вам не страшно? Что вы скажете Богу?

В резко наступившей тишине голос Апостола продолжает звучать: «Если выбирать — быть жертвой или убийцей, я предпочитаю быть жертвой».

Зачем, по какому закону кто-то должен быть жертвой, а кто-то — убийцей?!

К Апостолу подъезжает не знакомый ему аппарат.

— Стойте! — закричал он исступлённо, ощущая: это — конец не только Апостолу, ему, Любиму, всем надеждам. — Будимиров не одобрит вашего самоуправства! Вы не имеете права… за его спиной!

Апостол, увидев его, просиял. Так странна в этой ситуации живая радость Апостола!

— Это ты?! — Но тут же заговорил холодно: — Простите, я не понял, куда вы исчезли и бросили дело, не доделав? Как видите, меня предали. Прошу, если у вас есть знакомая, надёжная женщина…

Понимает: Алину нужно отвести к Марике.

— Хорошо, что вы вернулись. Но теперь у вас будет другой начальник. Вот он — Эвелина Кропус! Первый и главный советник Властителя. Теперь я спокоен. — Джулиан понял: не за государство, которым будет руководить Кропус, за Алину, что она будет с Марикой! — Ну, приступайте, — сказал холодно Эвелине, а сам глазами впился в него, Джулиана.

Даже в этот, последний, миг своей жизни боится подвести другого!

Аппарат подъехал ещё ближе, и трубка жадно, раскрытой пастью, потянулась к носу и рту Апостола.

— Нет! — крикнул Апостол, откинулся от трубки. — Ещё один глоток! Я так хочу жить! — сказал виновато Джулиану.

Кропус подошла к Апостолу сама.

— Ну же, робот! Кончай комедию! — И сама же поднесла трубку к носу и рту Апостола.

Беззвучно совершалось убийство. Глаза Апостола из осмысленных превратились в стеклянные.

— Хватит ему. Смотри, готов! — тот же ледяной командный голос Кропус.

Попятился Джулиан к двери. Пот залил его всего, как душ. И с ним сделают то же. Одно мгновение отделяет человека от смерти и потери человеческой личности, что равнозначно смерти. Ни крови, ни стонов — просто и тихо человек перестаёт быть. Куда бежать теперь?

Он знает, за ним следят. Невидимкам нечего слушать его разговоры с людьми. Достаточно узнать, с кем он встретился, кто ему улыбнулся. Конкордию наверняка уже схватили. Она оставалась с ним в квартире, значит, причастна к их делу.

«Если выбирать, быть жертвой или убийцей, я предпочитаю быть жертвой!» — звенит голос Апостола. Боль в груди — живое чувство. Немедленно действовать. Спасти Роберто и Марику. Они наверняка в лаборатории, ничего не знают.

Самое простое — снова пойти к Полю. И Джулиан кинулся в лифт. Обшарил в лифте каждый сантиметр. Никого.

Он не вбежал в цех, вошёл медленно, сдерживая сердце. Ему хотелось кричать от страха, но он изо всех сил сжал зубы. Пока добрался до Поля, прошла, кажется, вечность.

— Апостола убили, Алина одна. Предупреди Марику и Роберто. Кору уже, наверное, взяли. Пусть Марика скорее бежит с Алиной и Роберто! За мной следят. — Он не про себя сказал всё это — не мог ждать ни секунды, пока Поль настроится на него: скачущие слова прокричал через рупор. Ни один мускул не дрогнул. Поль глазами указал ему: пройдись, мол, по цеху для вида. — Роберто спасти, Марику! — кричал он.

Смутно Джулиан связывал с Роберто и Марикой какую-то последнюю надежду. Марика умеет выбрать из двух дорог одну. И ему поможет. Если ещё есть у него эти две дороги! Под ним качался пол, плясали перед глазами чёрные бабочки, мир гремел, грохотал, гудел, норовя столкнуть его в бездну. Вот что такое гибель. Не чувствовать тепла и холода, света и тьмы, не иметь вкуса и обоняния, не различать радостей и горестей. Не видеть голубого неба. Черви едят тебя. Или ты — робот, придаток машины. Не всё ли равно. Ты не живёшь, у тебя отключено сознание, оно, оказывается, определяет суть жизни! Найти Марику, сказать: она права, не удовлетворение плоти — главное в жизни, сознание! Попросить помочь. Срочно найти Марику.

А ноги намертво пристыли к цементу. И с ним будет то же, что с Гюстом и Апостолом, если он не убьёт брата. Вот почему не добивались от Апостола имён, знали: ничего не добьются. И у них есть он, Джулиан. Ради спасения своей шкуры выдаст любого. Марика не поможет. Он упустил момент, когда перед ним был выбор.

Он не понял, что произошло.

В одну секунду цех заполнился «справедливыми». Их было немного, но они мгновенно обосновались в проходах между станками. Стояли на расстоянии протянутых друг от друга рук. Со всех сторон звучало: «Выявить инакомыслящих», «Чистка!»

В ту минуту, как они заняли ключевые позиции, сверху раздался зычный голос:

— Остановить машины!

Тот или не тот голос, который по несколько раз в день обрушивается на роботов и сопутствует распылению препарата? По его приказу станки разом остановились. Наступила оглушительная тишина. И тут зазвучал живой голос Апостола:

— Люди, настал наш час! Лучше смерть, чем потеря сознания. Жить можно только тогда, когда живы мозг и душа.

То была игра?! Апостолу успели ввести противоядие?

Следом, тоже звонкий, напористый голос Поля:

— Люди, отомстим за Апостола! И спасём наши души!

Не успело прозвучать последнее слово, как всё пришло в движение. Перекошены гневом и радостью лица, обалдевшие — «справедливых». К «справедливым» тянутся трубки от аппаратов. Аппараты не такие большие, какой подкатили к Апостолу, а маленькие, лёгкие, и они — у каждого третьего. А кто-то вспрыгивает на «справедливых» сзади и всаживает шприцы с препаратом им в шеи. Обмякшие тела «справедливых», громкое горячее дыхание живых, бьющихся врукопашную… Как много оказалось их в цехе! Почти каждый третий. Оказывается, не такие уж донкихоты — Поль с Апостолом совершили чудо! Поль — в самой гуще, успевает накормить двоих, пока другие одного! Лицо его перекошено ненавистью и страданием.

— Вот тебе за Апостола, вот тебе за Гюста. Вот тебе… — Он называет имена, одно за другим, и один за другим падают «справедливые». И каждый раз, когда «справедливый» падает, Поль говорит: — Так! Так!

Один Джулиан вне игры. Не умеет ни вступить в драку, ни загородиться от толкающих его.

Роботы тоже нападают на «справедливых» с аппаратами. Но как разительно отличаются их действия от действий людей! Автоматизм движений делает их менее мобильными.

— Сынок, давай! — крикнул Поль совсем как Григорий. — Покажи им! — Дал ему шприц и бутылку с жидкостью.

И Джулиан очнулся. В одной руке сжимая шприц и бутылку, выхватил пистолет. Дрожащей рукой навёл на одного из «справедливых», выстрелил, навёл на другого, выстрелил.

— Что ты делаешь?! — закричал в ужасе Поль. И в тот же миг раздался спокойный голос Властителя:

— Прекратить побоище, иначе всем грозит гибель. Сейчас произойдёт взрыв. — И сам Будимиров очутился в центре цеха.

Глава пятнадцатая

Удар в сердце был такой сильный, что она выронила руку Леры из своей. Мельтешат лица перед глазами: восторженное — Жоры, подхватившего ребёнка, счастливое — Леры. Сталкиваются возбуждённые голоса: «Спасибо», «Сын!», «Жора?!» А она вдруг ощутила себя сиротой. Адрюши больше нет. Оборвалась между ними светящаяся нить, что соединяла их столько лет, с самой их первой встречи в школьном коридоре. Убили? Превратили в робота? Как пьяная, Магдалина пошла из больнички. Её догоняли голоса, бились ей в спину.

Догнала Гуля.

— Что случилось? — спросила растерянно. — Ты не рада?

— Погиб мой муж, — не справилась она с собой.

— Почему ты так решила? Откуда ты узнала? Никто не приходил! — заспешила Гуля скороговоркой. — Я знаю, ты говоришь о внутренней связи, я знаю, я понимаю… но бывают ошибки… ты подожди… ты потерпи. Я скоро вернусь.

Хотела остановить, но Гуля уже исчезла, а к ней чуть не бежал Григорий. Подхватил её под локоть и повёл к столовой.

— Обошёл ваше королевство. Жду тебя. Боюсь, ты снишься мне. Что случилось? Жив ребёнок? Тебе плохо? — В столовой брат попросил принести чаю и стал поить её с ложечки, как поил маленькую, когда она прибаливала. И тоже, как Гуля, без передышки говорил: — Сейчас пройдёт. Бывает. Ни с того ни с сего. Я понимаю. Боюсь спрашивать: что-то случилось…

Тёплый чай в самом деле помог.

— Его больше нет, — смогла, наконец, сказать. — И как теперь жить? И зачем?

Было странно пусто в их городе. Дети занимались в школе. Лишь Ксения читала вдалеке. И вдруг Ксения сказала:

— Все наши уже там! — Она показала наверх. — Афанасий молится за них.

— Алина не вернулась, — не услышала Магдалина Ксению.

В эту минуту к ней подбежал Джин, потёрся о ногу. Магдалина взяла его на руки. И он принялся лизать её, как совсем недавно лизал Ростика. Кажется, Ростик пошёл на поправку.

Что теперь дальше?

— Пойдём к Афанасию, — позвала её Ксения.

Но она чувствовала себя настолько пустой, и так холодно ей было от потери серебряной нити, что она беспомощно смотрела на Ксению. Между тем Джин обнял её лапами за шею и припал как ребёнок. От него шло тепло, но пустоту не заполняло.

— Здравствуй, мать! — Около неё Эдик.

Она непонимающе смотрит на него.

Когда-то Карел назвал Эдика «фигурным». И прежде всего, в самом деле, видишь плечи и тонкую талию. Но это в первую секунду, а потом сразу втягиваешься в его мир. Не просто части света, разнообразие почв, внутренние органы человека, химический состав крови или тычинки с пестиками… география и биология Эдика — решение сложнейших задач и собственных проблем каждого. «Что происходит с тобой, когда нарушаются биоритмы?», «что происходит с тобой, когда попадаешь в непривычный климат?» Тут не только надо хорошо знать законы организма, тут надо уметь анализировать и соединить совершенно разные науки в одно. Магдалина прозвала Эдика «Интеллект на ножках». Девчонки их города поголовно были влюблены в него. Но он, казалось, не замечал ни восторженных взглядов, ни записочек. Загадка, не человек. Сейчас Эдик стоит перед ней.

— Я ушёл с верхнего этажа, — говорит он горестно. — В твоей душе происходит что-то похожее на то, что происходит со мной. Я открыл тайну Будимирова. Не смотри на меня так удивлённо. Он устал жить так, как живёт. Его жадность к знаниям, жажда власти удовлетворены. Он не может справиться с собой. Развлечения, реализация всех желаний приелись ему. Ему нравится решать задачи и проводить эксперименты, но и от них он перестал получать то удовольствие, которое получал раньше. — Эдик погладил Джина и сказал: — Тебе стало легче, мать?

— От Джина или от твоих слов? — спросила она.

— Думаю, тебе сильно помог Джин.

— Как ты сумел выбраться оттуда?

— Легко. Его лечащий врач оказался моим приятелем. Мы вместе учились в университете. Всё в жизни, мать, состоит из кажущихся совпадений, на самом деле — из закономерностей. Мне нужно было попасть наверх и встретиться с Петькой.

— Я думала, те, кто наверху, имеют всё, что им надо, и никогда не предадут Будимирова.

— С одной стороны, да, они имеют всё, что только может захотеть человек. Но, с другой, они не люди. Они слуги. И они унижены. В этом и есть ключ к разгадке его постоянных приступов: он совсем одинок. О, у него страшные приступы! Он никого и ничего не видит, мечется, как разъярённый тигр в клетке. И успокоить его невозможно. Он болен душой.

— Он — убийца, — тихо говорит она.

— Да, мать, он убийца. Но он и самый несчастный из всех, кого я когда-то знал. И его можно остановить.

— Как?

— Если ты дашь мне право, я вернусь туда и в момент приступа — с помощью Петьки — препровожу его в храм.

— Ты что-то рассказал Петьке? — испугалась она.

— Посмотри на меня внимательно, мать. Я похож на человека, который может предать то, что составляет смысл его жизни?

— Тогда почему ты думаешь, что Петька поможет тебе?

— Но он же помог мне сейчас уйти оттуда!

— А ты уверен, что за тобой нет слежки?

— Как в том, что вижу тебя. Петька сам провёл меня через Учреждение. Петька дал мне вот этот пропуск. Петька — счастливейший и несчастнейший человек в мире.

— Почему?

— Потому что с детства дороже всего для него — свобода. Потому что он не имеет возможности заниматься тем, без чего нет его.

— Что же это?

— Исследованием крови и спасением мира от рака. Так разрешишь ты мне сделать то, что я считаю своим долгом?

Во всё время разговора Григорий молчал, а тут спросил:

— Что вы делали наверху, кроме общения с Петькой?

— Учил детей. И это было интересно. А что?

— А то, что, видимо, именно поэтому вы не имели возможности исследовать устройство верхней структуры со всех сторон. Вы уверены, что изъятие Бура оттуда не повлечёт войны его двойников между собой, начала тяжёлой гражданской войны? Насколько я знаю, убрав Бура, одновременно вы не уничтожите вместе с ним все военные силы. Думаю, вы тоже помните гражданскую войну?

— Потому я и пришёл, — спокойно сказал Эдик. — Мать должна срочно подключить Апостола.

— Мама! — раздался голос вдалеке, в глуби коридора. И стремительно вбежала в столовую Гуля. Она обхватила Магдалину за голову. — Ты потерпи, мама, ты потерпи.

— Убили или превратили в робота?

— В робота… — прошептала Гуля.

— Слава Богу, — вздохнула Магдалина.

Джин спрыгнул на пол и побежал в сторону питомника.

— Сейчас мы с тобой решим, сейчас… — говорит Эдик.

— Люба ведь вернули, правда? — спросил Григорий.

Глава шестнадцатая

Время остановилось.

Тишина сделалась льдом: ни расколоть, ни вырваться из неё.

Вокруг ходили его помощники и слуги. Он не понимал, что с ним происходит. Он ждал. От мальчишки зависит его жизнь. Если Джулиан убьёт своего брата, то безоговорочно, бесповоротно окажется правым он, Будимиров.

Лихорадка — предчувствие: они встретятся. Если Григорий не соврал и Магдалина жива. Он докажет ей, что человек — ничтожен, слаб, изначально способен предать и под угрозой выполнит любое приказание. Вот же предал Джулиан Апостола. Легко. Без пыток и принуждения. Спасибо мудрой. Геле!

Апостол в оппозиции?!

Не Апостол — Номер 101. Ни за что не догадался бы, что это одно и то же лицо. Очень давно в записи поймал это имя — «Апостол», случайно проскочило в разговоре. И никак не связал с Номером 101. Эвелина связала. Слышала, мальчишка Герасим в цехе обронил: «Апостол». О, она умеет стянуть все нити в один узел! По крупицам собирала в одну копилку детали, слова.

Это предательство оглушило.

Сообщение за сообщением: попал в цех, бегал как сумасшедший по цеху. Загадка: чего искал среди роботов?

Будимиров сидит перед экраном, просматривает каждый шаг Джулиана. Пошёл домой. Выскочил, снова бежит в Учреждение. Наконец отправился к Апостолу. Вот и выдал его?! И Геля ни при чём! Он приказал, как только Джулиан войдёт в кабинет к Апостолу… Вот сейчас Апостола доставят прямо к нему. Он сам разберётся с Апостолом. Сам выберет ему смерть.

Стук в дверь.

На пороге Эвелина.

— Спешу доложить, — звенящий голос. — Номера 101 по кличке «Апостол» больше не существует. Я уничтожила главного вашего врага, я превратила его в робота.

— Что?! Без моего приказания?! Как ты посмела? — взревел он, сорвался с кресла и пошёл на неё. Схватил за плечи, со всего маха швырнул на пол и стал бить ногами. И вдруг увидел: она смеётся! — Ты что?! — Он отступил.

— Спасибо! Сколько лет я ждала этого! Вы дотронулись до меня! Вы не равнодушны ко мне!

Теперь она наступает на него. Да сейчас она кинется ему на шею!

— Стоять! — Все свои силы он собрал в это слово.

И она остановилась. Но не испугалась. Ела его взглядом и говорила так же страстно, как минуту назад:

— Да, я самовольно привела приговор в исполнение, но я отомстила за вас! И уберегла вас от волнений. Он стал бы возражать вам или сказанул бы что-нибудь такое, что ранило бы вас. А зачем вам тратить свои нервы на врагов? Выдать он никого не выдал бы. Но это и не надо, для этого есть я: уж я исследую каждый сантиметр пространства и каждого человека.

Он всё ещё клокотал от гнева.

— Как ты посмела?!

Но она всё-таки повисла на его шее, бесстрашно прижалась тонким гибким телом к нему.

— Как вы прекрасны! Как я счастлива! — шепчет ему в ухо. Она дрожит. И бьётся у него на груди, не давая вздохнуть. — Я ждала этого мгновения столько лет! Я так люблю вашу страсть! И вашу праведную злость! Бейте меня! Топчите меня!

Он пытается оторвать её от себя, но она обвивает его, как удав свою жертву, и шепчет горячо, вместо признания в любви:

— Я уничтожила главного вашего врага! Я спасла вас! Чтобы вы жили!

Жажда убить Эвелину пропала. Всё-таки оторвал её от себя. Откинул. А она устояла на ногах. Солдат, а не баба.

— Я верил ему столько лет! Он служил мне…

— Нет. Он саботировал все ваши распоряжения. — Она ловко выдернула из своей сумки пухлую папку и принялась читать исписанные мелким почерком страницы. — Давно знала, кто он, но выжидала: у меня не было фактов. Тогда я проникла в его кабинет, что было практически невозможно. И сделала копии документов, брошюр. Вот листовки, разработки операций. Неопровержимые факты.

Он недоумённо просматривает документы.

— Так, значит, это он делал?! И ты сама раскрыла его?

— Сама. И не хотела даже беспокоить вас такой мелочью. Просто устранила. Привела приговор в исполнение.

— Почему ты не сказала мне?

— Боялась не успеть. Хотела сама отомстить за вас! Когда я совершала правосудие, ворвался Клепик. О, как я хотела и его…

— И ты?! — Бешенство трепало его, как ток.

Она засмеялась довольная.

— Не тронула. Я же знаю о вашем эксперименте! Играйте на здоровье с мальчишкой. — И она быстро вышла из кабинета.

Как она смеет распоряжаться им? Почему он разрешает ей делать это?

— Скорее! Бунт! Скорее! — ворвался в кабинет Ярикин.

Какой бунт, когда уничтожен глава оппозиции?!

Он бежал, спотыкаясь, за Ярикиным. Не бежал — валился в чёрную дыру. Она становилась всё шире и всё чернее, а он всё тяжелее.

Надо было самому отомстить Апостолу за предательство!

Как же он расслабился с Эвелиной?! Перестал следить за Джулианом. Неужели мальчишка поднял бунт?

Не может быть, он — трус!

Как же пропустил момент опасности?

Это — Григорий. Расслабил.

Не мысли. Обрывки…

Он отомстит!

Кому? Григорию? Магдалине? Апостолу? Эвелине?

Скачут мысли. И лица. Незнакомые.

Роботы подняли бунт?! В цехе, по сведениям Эвелины, теперь только роботы!

Не роботы. Радость, ненависть в лицах…

Наступают.

Да они сейчас забьют его!

Он выхватывает револьвер, стреляет в эти лица, во все подряд. Вот тебе, Апостол! Вот тебе, Магдалина! Вот тебе, Григорий!

Сам расстреляет предателей. Он — Хозяин их всех, и Учреждения, и города, и страны. И он наведёт порядок в своём королевстве. Он научит их подчиняться. Сам. Он раскрыл заговор, не Эвелина. Он уничтожит главарей и всех участников заговора.

Но сколько их?!

А что делает здесь мальчишка? Это он поднял бунт?

На него поднимает его же оружие?!

— Ха-ха! — Будимиров выныривает из-под дрожащей от страха пули, падает на пол, вскакивает: — Ха-ха-ха! Меня нельзя убить, мальчик! Я вечно живой!

К нему лезет баба, вопит о Боге.

— Я вызов вашему Богу!.. — кричит он.

Отомстить! Он стреляет в упор в бабу.

И с удовольствием видит бегущего с поля боя «зайца». Здесь не место зайцам!

Но почему стекленеют его воины? Почему из их рук выпадает оружие? Почему они не стреляют в бунтарей? Что происходит, он не понимает. Не понимает и того, что сам кричит.

Из кровавого месива его выдёргивает Ярикин, и они снова куда-то бегут.

Врач. Жгучее лекарство. Небо — белёсо-голубое от яркого солнца.

Он расстрелял весь «магазин», он отомстил. Тяжесть должна была перелиться в пули. Почему же он ещё больше налит ею? Он не человек, он — памятник себе, припаян к пьедесталу!

«Апостол — самый уважаемый из всех», «Апостолу так верил!», «Апостол — предал его?»

Никогда не видел Апостола. Не хочет представать перед своими работниками в своём земном обличии. Но если даже Апостол…

Если даже Геля… Предпочла ему трусливого мальчишку.

Если даже Эвелина не ставит его в известность и сама вершит суд над его слугами…

Джулиан стреляет в него.

Где же его власть? Кто он в собственном государстве?

Да, он может пытать взятого силой человека, может разрушить его, убить. Но заставить его сказать правду, если тот не хочет её сказать, не может. Ни над жертвой нет его власти, ни над рабами. Все делают то, что хотят, они сами власть над собой.

Приступ совсем другой, чем прежде. Не на кого обрушить свою тяжесть, и нет спасения от неё.

Он стрелял. Он убивал. А победы не чувствует.

Расползается вокруг что-то… без названия.

Апостол убит. И Григорий убит. А удовлетворения нет.

Где его власть?

Он не может совладать с собой. Он сейчас погибнет под собственной тяжестью.

Дыба. Окровавленный человек. Подросток с кровавыми ногтями, под которые загнаны иголки. Пальцы как подушки.

Григорий в себя вобрал все его жертвы. Как это могло случиться?

Что делать с мальчишкой, поднявшим бунт? Он сейчас пойдёт убивать своего брата.

Будимиров вдруг спрашивает себя: зачем ему так понадобилась смерть Клепика?

Но зачем-то эта смерть нужна.

Он следит за последним актом падения-возвышения Джулиана.

Всю жизнь был уверен: возвышение — власть над чужой жизнью. Да пусть будет его власть над чужой жизнью!

Последний акт.

А дальше…

Глава семнадцатая

Обеими руками Джулиан навёл пляшущий пистолет на Будимирова, выстрелил. Тот упал. И сразу встал. Он или не он? Чёрные мухи залепляют глаза. Сквозь них проступают черты ненавистного лица. Кто же этот бессмертный?! Сам он? Или двойник? Тяжёлые морщины от крыльев носа к углам губ. Не может Властитель оказаться тут! Или он в самом деле бессмертен?!

— Меня нельзя убить, мальчик, — подтверждает Властитель. — Я вечно живой.

Неожиданно около него оказывается Тиля.

— Что ты делаешь?! — кричит она. — Подумай о Боге! До чего ты довёл страну! Я не могу накормить детей. Сколько людей ты погубил?!

Властитель смеётся.

— Я — вызов вашему Богу! Почему он вам не помогает, а помогает мне? Я убью тебя, и он мне ничего не сделает! — Властитель стреляет в Тилю. Тиля падает. Властитель смеётся. — Ну, где твой Бог? Я — вместо Бога!

Джулиан кинулся из цеха прочь.

Как добрался до квартиры, не помнит. Вошёл в комнату и рухнул на измятую им и Конкордией тахту.

Брат был дома.

Ничего не сказал Джулиану, ни о чём не спросил, сидел на стуле обвиснув, лицо — серое.

В настороженном молчании началась ночь.

Чем кончилось побоище, Джулиан не знал. Судя по тому, что никто не явился к ним с радостными вестями, снова победил Властитель со своими «справедливыми». Видно, прибыло подкрепление. Это значит — ни Поля, ни других в живых уже нет.

Любим не выдержал, сел к нему на тахту.

— Твои слова «Как здесь убого!» я понял, — сказал спокойно. — Жить так, как мы живём, ты никогда теперь не сможешь. Тебе нужно вернуться наверх. Но вернуться наверх просто так ты, по-видимому, не можешь. — Каждое слово Любим произносил чётко. Джулиан успевал, как эхо, несколько раз повторить его про себя. — Чего требуют от тебя?

— Твоей жизни, — просто ответил Джулиан. И сразу стало легче. — Я думал, смогу сделать так, чтобы ты убежал. Но понял, невозможно: у них аппаратура, они просматривают всё окрест. Шаг шагнёшь от Учреждения, тебя возьмут и сделают с тобой то же, что сделали сегодня с Апостолом, а может, просто убьют. — Джулиан замолчал, вспомнив, что ему нужно принести сердце и мозг Любима.

— Я видел, Апостола вели в цех к Карелу, Апостола больше нет, — сказал Любим. — Без Апостола я не представляю себе жизни. И Кора исчезла. Была бы жива, пришла бы. Без Коры не хочу жить. — Он помолчал. — Ты зря вернул мне жизнь. Не бойся, убивай. Всегда всему приходит конец. Хоть ты поживи. За всех нас.

— Не убью тебя, убьют меня, — сказал. Сел. — А я не жил ещё. Я надеялся на Гюста. С этой надеждой шёл сюда. Я выстрелил во Властителя, точно знаю: попал. А он жив. Он стал смеяться надо мной. Он убил Тилю. Может, конечно, это не он. Но похож на него. Не простит, если я в него стрелял, если его убил. — Джулиан запутался и замолчал. Он понимал, его слова звучат как бред. В самом деле, ему казалось, он бредит.

— Я помогу тебе, — сказал Любим. — Хочешь, сам себя убью?

Джулиан покачал головой.

— Это они проверяют меня. Я должен убить сам.

От голода стянуло живот. Он привык есть много и вкусно. Привык к послеобеденному отдыху, к езде верхом, к путешествиям в другие страны и эпохи. Ему скучно здесь. И тело бунтует, требует положенного ему: массажей, ванн, вкусной еды…

— Тебе не понравились мои макароны, я достал консервы, — угадал его мысли Любим, — кильки в томате. Ты давно не ел. Давай поедим. Уже рассвело. На рассвете легче делать серьёзные дела, чем днём и вечером.

Они опять долго молчали. Сидели на кухне. Ели кильки в томате с макаронами. Пили чай. Только смотреть друг на друга избегали. Потом Любим мыл посуду. И зачем-то снова поставил перед каждым из них чистую тарелку.

Ни о чём не думал Джулиан. И не было никаких воспоминаний. Когда еда заполнила его, почувствовал, как устал.

— Не мучайся, — сказал Любим. — Я понимаю твоё состояние. Ты меня любишь, если можно назвать любовью то, что осталось в тебе после пребывания наверху, тебе меня жалко. А ты не жалей. Конкордия полюбить меня не может. А я — однолюб. Ты всё равно теперь никогда больше не будешь со мной. Без тебя жизнь тоже не имеет смысла. И Апостол…

Преодолевая усталость, сонливость, Джулиан вдруг вынул из заднего кармана брюк пистолет. «Нажмёшь, и всё», — сказала Геля. Пусто, холодно в душе.

Любим ошибается. Ни любви, ни жалости в нём нет. Последняя вспышка жалости и любви была в миг, когда к лицу Апостола приближался смертоносный аппарат. Рецидив любви. А последняя вспышка надежды: когда он выстрелил в Будимирова. И сейчас увидел лицо Будимирова. И словно услышал: «Мы с тобой, мальчик, договоримся по-хорошему», «Я, мальчик, вечно живой», «Я — вызов Богу». А может, в цехе был двойник Будимирова? Он прекрасно знает, что будет, если он не выполнит приказа, если они «по-хорошему не договорятся».

— Зачем ты приехал сюда? — спросил то, что у него спросила Геля, хотя когда-то, в другой жизни, он уже спрашивал об этом. — Мы так чисто жили дома!

Любим улыбнулся совсем как Апостол перед уходом из сознательной жизни.

— Ты знаешь, как я с детства мечтал попасть в город! Отец — из города. Он рассказывал мне про театры, библиотеки, музеи, картинные галереи. Я очень любил отца и хотел стать похожим на него. По первой профессии отец — инженер-строитель. А потом он учился вместе с Апостолом, увлекался философией. Мечтал стать режиссёром, сценаристом. Мне хотелось выучиться на строителя. Думал в городе найти те дома, что строил отец. Отец говорил: «Самое страшное на свете — невежество». Я собирался поступить в институт. Меня привели к Апостолу. И в первую же встречу он спросил, готов ли я спасать людей от тирании? Я оказался в Учреждении. Конечно, громко сказать: открылся смысл жизни. Но, поверь, когда кого-то спасаешь, испытываешь необыкновенные чувства. У нас были большие планы, а я неожиданно перестал быть человеком. — Любим долго молчал. — Когда ты исчез, мы с Апостолом много успели. Очень спешили спасти тебя. — Опять помолчал. Сказал спокойно: — Я ни о чём не жалею, Джуль. Дома я спал, здесь каждое мгновение жил. Я здесь полюбил. Пусть без взаимности. Если ты когда-нибудь переживал это чувство, поймёшь. В моей душе ещё одна душа — Коры, я чувствую её, каждое её слово, каждую её мысль я предугадывал, мы были с ней вместе ежедневно, мы были единым целым. Разве важно, как быть вдвоём: наедине или при людях?! Я благодарен судьбе и за Кору, и за Марику, и за всех остальных. Роберто не успел сделать противоядие, которое нужно впрыскивать в человека, чтобы не превратиться в робота.

Слова Любима скользят по краешку сознания. Джулиан так устал от напряжения, вызванного казнью Апостола и битвой в цехе! Он хочет спать на своей удобной тахте. Хочет искупаться в бассейне или понежиться в тёплом море. А Любим толкует о напряжении мозга, об усилиях души.

— Я понял время, в котором живу. Над нами проводится эксперимент. Кем, не знаю. Может, и Богом. Между прочим, во все века, во всех государствах человеку с душой жить трудно. Нет лёгких времён. Мне только обидно, что я так мало сделал, — сказал те же слова, что и Апостол. — Знаешь, что мы задумали… Это теперь не важно. Жизнь прошла. Нет больше цели, к которой надо стремиться. Есть только вот эта, сегодняшняя, минута, в которую очень важно не обидеть никого, никого не предать, в которую главное — любимые люди рядом с тобой. Я насладился моей минутой как сумел. Только не успел встретиться с мамой. У неё для нас припасена тайна. Она очень ждёт нас. Съезди к ней, прошу. Я пожил, Джуль, теперь твоя очередь…

Джулиан нажал на курок.

Любим улыбнулся, неловко дёрнулся, откинулся на спинку стула. Он продолжал смотреть на Джулиана, но смотрел не любящими глазами, а остекленевшими, точно такими, какие стали у Апостола, когда его превратили в робота.

Осталось вынуть из груди Любима сердце, из головы — мозг и принести Властителю. Джулиан не успел ни встать, ни движения сделать никакого, как на тарелку, недавно вымытую Любимом, легли мозг и сердце — они ещё пульсировали.

Джулиан раскинул руки, пошарил ими по воздуху. Но в кухне он был один.

— Молодец, — раздался голос Властителя. — Я не ошибся в тебе.

— Я жду тебя, — раздался голос Гели.

«Встань и иди к лифту», — приказал себе Джулиан, а сам продолжал сидеть.

Скрипнула за спиной дверь. Джулиан обернулся, инстинктивно загородил собой Любима и тарелку.

На пороге — полузабыто знакомая женщина. Косы — короной вокруг головы. Глаза — жёлтые.

— Я решилась. Извини. Я должна понять, что дальше. Я всё жду тебя.

Нет, женщина ему не знакома. Провинциальная, неловко скроенная одежда, грубые туфли. Ничто не дрогнуло в его душе. Неужели он когда-то любил эту женщину?

— Иди в комнату! — приказал Степаниде, боясь пошевелиться, вдруг она заметит мёртвого Любима?

Степанида послушно пошла. Он за ней.

Смотрела на него она недоумённо. Наконец сказала:

— Это не ты!

Он усмехнулся.

— Почему не я? Я даже знаю, что у тебя от меня родился сын. Мать написала.

— Не ты, — упрямо повторила Степанида. — Докажи мне, что ты. Если ты, читай свои стихи!

Странная игра. Но неожиданно она увлекла его. Джулиан вспомнил: вот что отличало его от других — он писал стихи.

— Сейчас, — пробормотал он. Поискал глазами, нет ли в комнате его книга, и увидел одну из тех, что издал Апостол в первые часы знакомства: скромную, без эффектных картинок и витиеватых букв. Взял её в руки, открыл, но ни строки прочитать не смог. Какие сложные слова! Не понять. Захлопнул книгу.

Лучше он придумает новые стихи. О чём же? Неба голубого нет. Цветов нет. Любим мёртв. Апостол тоже мёртв. Есть верхний этаж, на который проникают лишь счастливчики. Там птицы, море… Но и о них не получается. Да он больше не хочет ни плавать в море, ни скакать на коне, ни есть вкусную еду, ни любить Гелю. Ничего не хочет. Глухо, темно в душе. Закрыл глаза.

Он помнит снег. Сказал «снег», потом сказал «небо», потом сказал «жизнь». Слова, без связи друг с другом, — разрознены. Нет снега, нет неба. Ничего нет. Пустота.

— Вот видишь, ты не он, — сказала Степанида. — Разве мой Джуль такой? Скажет слово или дотронется до меня, и во мне — пожар. Ты даже внешне чужой. Мертвец. Ты — не он!

Как не он?! Да он сейчас докажет дерзкой девчонке! Он сложит стихи. Вот сейчас. Ещё одно мгновение…

— Если это ты, пойдём со мной! — Степанида с надеждой глядит на него. — Если ты так тяжело заболел, что не можешь придумывать стихи, я попробую, может, и вылечу тебя. Если, конечно, ещё возможно вылечить. Мама ждёт тебя. Ей очень нужно встретиться с вами обоими. Она попросила уговорить вас приехать. Она каждый день перечитывает письмо Любима, Любим пишет, что скоро привезёт тебя, и мама стоит на пороге, ждёт, а вы не идёте. Мама сильно болеет. Она боится умереть без вас. Увидишь сына. Разве ты не хочешь увидеть своего сына? Он похож на тебя. Мы отремонтировали дом, крыша больше не течёт. Ты ведь учился на механика. Будешь работать механиком или шофёром, шофёры и механики везде нужны!

Джулиан очень внимательно слушает то, что говорит Степанида. Хочет ли он увидеть своего сына? Мать ждёт его и Любима. Он напрягается, чтобы понять смысл слов. У него щекочет внутри, нет, показалось, в нём — пусто.

Мама когда-то укладывала косы короной.

Склонился к лицу Степаниды сказать «поезжай домой» и за короной из кос увидел скромный, почти незаметный венок из цветов и трав. Пахнуло степью. Перед глазами вспыхнул свет, в груди возникла боль.

— Ты права, я мёртв. Надо мной произведён обычный и довольно безобидный эксперимент: меня покупали, и меня купили. — Говорит он быстро, боясь, что не успеет сказать всё, что хочет, и боль исчезнет. — Я не сумел выбрать, пошёл по ложной дороге. С каждым шагом терял что-то своё, и вот меня больше нет. Я — предатель. Я предал Апостола. Я предал мать и тебя. Нашего сына. И Кору. Я убил Любима. Как пойду с тобой и как смогу жить? Я никогда не смогу очиститься, смотреть людям в глаза. Там, — он протянул руку вверх, — предателей чтят. Там я буду нежиться. — Боль тут же, как только он всё это сказал, исчезла, уступила место привычному холодку под ложечкой.

— Ты же всё понимаешь! — очень тихо сказала Степанида. — Ты же мучаешься, значит, можешь выздороветь!

В комнату вбежала Алина, кинулась к Джулиану.

— Где папа?

За Алиной вошла Марика со шприцем в руке. Жадно впился взглядом Джулиан в Марику, точно ещё можно ею спастись!

— Марика говорит, он уехал навсегда. Этого не может быть! Он не может бросить меня! — Алина смотрит на Джулиана сухими взрослыми глазами. — Верни мне папу. Я знаю, он из-за тебя не пришёл домой. Я не хочу жить без него. Я умру без него. Где мой папа?

От Марики остались только глаза с лихорадочным блеском. Кипенно-белый кружевной воротник на тёмном платье. Похоже, и она не умеет спастись. Обстоятельства победили и её.

— Я не успела, — устало говорит Марика. — Мы с Роберто очень спешили. Единственный день я не подключилась к Апостолу. Спешила сделать ему укол. И себе, и Роберто сделала, а ему не успела. — Безразличный, бесцветный голос, глаза сухи, как у Алины. — Роберто остался в лаборатории. Великое открытие. — Она положила шприц на стол. — Апостол в общежитии. — Голос дрогнул. — Если мы с Роберто сегодня останемся живы, завтра очистим его. А эту ночь пусть — со мной. Я не буду жить без него. Из всего мира мне нужен он один. Идём, Алина, я отведу тебя к матери!

«Человек не просто ест и пьёт, — почему-то вспомнились далёкие Марикины слова, — он участвует в процессе общей жизни, или подчиняется силе, уничтожая полностью свою личность, или подчиняет других себе, тоже полностью уничтожая свою личность, ибо личность жива только тогда, когда она ни от кого не зависима». Слова вспомнились, а осознать их он не может, скользнули и канули навсегда в вечность, потому что он хорошо знает: никогда больше их не вспомнит.

— А ты сказала, он в командировке, — строго смотрит на Марику Алина. — Зачем обманывать человека? Его превратили в робота, да? Зачем в общежитие? Отведём его в маме, мы все вместе будем заботиться о нём. И пусть Роберто идёт с нами! Я знаю, папа снова станет человеком. Зачем пугаешь меня?

Дверь бесшумно отворилась, в комнату вошли трое. Те это были, которые убили Апостола? Он видел лишь со спины. Подошли к Марике, двое встали по бокам, а третий — сзади.

Одни глаза живут на её лице. В них, глубоких, как колодцы, вспыхнули ненависть, любовь, отчаяние. Страха нет.

— Вот и хорошо, — сказала Марика, и первая вышла из комнаты.

Но ведь она… — вспомнил Джулиан, — она… Она сыграет свою роль как надо. Если её сделают роботом, а не убьют, чтобы взять сердце и мозг, надежда остаётся.

«А если противоядие не подействует?!» — механически подумал, но тут же забыл о Марике, потому что Алина спросила:

— Это они убили моего папу? За что? Он самый добрый!

И тут Степанида прижала её к себе, зашептала:

— Тише, девочка, а то и тебя убьют. Похоже, им всё равно кого убивать. — Не отрываясь, она смотрит на плотно закрытую дверь, за которой скрылись элегантно одетые убийцы. В ней тот же ужас, что долго мучил его.

Надо же, всё поняла!

— Беги, Степь, отсюда прочь, — сказал Джулиан. — Сама видишь. Беги. И никогда не отпускай нашего сына в город. Пусть он растит хлеб, доит коров, если коровы к тому времени останутся в нашем селе. И если останутся сами села, в чём я теперь сильно сомневаюсь. Пусть лежит под драндулетом и ищет причины поломки. Сделай его смелым. Научи думать не о себе, о других. Выжги из него понятия «слава», если это понятие в нём когда-нибудь зародится, даже если из него получится поэт или художник. Выжги из него понятие «красивая жизнь». Пусть он не верит никаким властителям, которые якобы живут для народа, даже если они будут врать ему, что несут нашей стране светлое будущее, пусть никогда не захочет он подняться над людьми, получить даже маленькую власть над ними. Ты видишь всё сама. Я — в западне. Алина! — Девочка смотрит на него глазами Апостола. — Ты уже большая. Ты должна всё знать. Ты правильно поняла, папу превратили в робота, а это значит: он больше не умеет думать, улыбаться, помогать людям. Теперь ему не нужна и ты. Ему всё равно, холодно или тепло. Он теперь умеет только работать. Ты должна сама решить свою жизнь. Если противоядие не действует, Марика тоже станет роботом. О Роберто и Поле мы сейчас, в эту минуту, ничего не знаем. Где их искать, не знаем. Я тебе советую уйти с этой тётей. Пока нас громят. Угомонится всё, и станет ясно… надо переждать. Здесь тебе нельзя оставаться ни минуты. Если узнают, что ты — дочь Апостола, тебя тоже превратят в робота. Тётя Степанида очень хорошая, очень добрая, я помню это. Ты будешь вместе с ней растить моего сына. Возьми книжки, которые найдёшь у себя дома. Обязательно все их прочитай, тогда папа навсегда останется с тобой. Дай прочитать эти книжки тёте и моему сыну, когда он научится понимать. Может быть, вы сделаете то, чего не сделали мы. Больше я ничем не могу помочь тебе. Но я верю в чудо. Если Марика и Роберто по случайности останутся живы, они спасут папу и разыщут тебя. Я оставлю им твой адрес.

К нему подошла Степанида.

— А может, ты ещё жив? Ты так говоришь! А может, ты пойдёшь с нами? Я буду беречь тебя, — с отчаянием, как в бреду, говорила Степанида и гладила его лицо. Руки у неё похожи на наждачную бумагу, не нежные, как у Гели и у девушек верхнего этажа.

Джулиан усмехнулся.

— Нет, Степь. Ты же сама видишь, я слишком много знаю, и живым меня не отпустят Я погиб, когда переступил порог Учреждения. Я уже не жив, потому что предатель. Ты понимаешь это слово? Я не человек. И выбора у меня нет. Я уже там! — Он показал пальцем на потолок.

Изумлёнными глазами смотрит на него Алина.

— Иди, Степь, скорее отсюда. Не оглядываясь, беги прочь. И пуще глаза береги девочку. Она — дочь святого. И, я верю, за нею скоро придут Марика и Роберто.

Алина встряхнула головой, словно отгоняя наваждение.

— Мне есть куда идти, Джулиан! — сказала холодно. — Пусть тётя проводит меня. Из города мне уходить нельзя! Нужно перевести папу домой, поместить в больничку и срочно найти Роберто. Думать обо мне — не твоя печаль! — Алина первая вышла из квартиры.

Оставшись один, Джулиан долго стоял посередине комнаты, недоумённо повторял слова Алины и прислушивался к тишине за дверью.

Подействовало противоядие на Марику и Роберто или нет, он не знал, но это было не важно. Несмотря на то что он сказал Алине, он ощущал их мёртвыми. И он стоял на пепелище, слушал тишину, привыкал к тому, что из всех выжил он один.

Потом медленно пошёл в кухню. Каждый шаг давался ему с трудом. Ему нужно взять тарелку с сердцем и мозгом брата, войти с ними в лифт и нажать кнопку. Умная машина поднимет его на верхний этаж.

Навсегда он покинет этот жуткий тёмный мир — без солнца и радости. Его ждёт голубое небо, солнце. Его ждёт Геля.

Когда он вошёл в кухню, сердце брата ещё билось. И мозг ещё пульсировал — жил.