В альковах королей

Брачная ночь Екатерины Медичи

До начала торжеств оставалось всего три дня, и поводов для беспокойства хватало.

«Если где-то что-то не заладится, Его Святейшество папа Климент VII, который должен вот-вот приехать, будет недоволен и, пожалуй, даже откажется проводить церемонию, а препоручит это какому-нибудь епископу. Поговорит со мной о политике, поулыбается вежливо – да и отправится восвояси, затаив в глубине сердца обиду на недостойный его высокого сана прием. О Господи, хоть бы Монморанси не подвел! Вроде бы на него во всем можно положиться, но кто его знает. Конь о четырех ногах, а и то спотыкается…» Вот какие тревожные мысли обуревали Франциска I, когда он во главе небольшой нарядной кавалькады въезжал 8 октября 1533 года в Марсель.

Короля никто не ждал так рано, но слух о его прибытии стремительно разнесся по городу, и улицы стали на глазах заполняться ликующими толпами. Взгляды зевак, разумеется, в первую очередь устремлялись не на разукрашенную огромную карету и не на пышно разодетых дворян, скакавших по обе стороны от нее, а на великана-бородача в пурпурном бархатном плаще. Он возвышался над своими спутниками на целую голову; глаза его, совсем недавно затуманенные печальными думами, уже весело смеялись, а полные красные губы то и дело растягивались в улыбке. Ему явно нравилось то, как встретили его местные жители. Хорошие короли ценят любовь своих подданных, а Франциск I был славным королем.

В этой поездке французского монарха сопровождали сыновья, дочери и несколько дворян, пользовавшихся его особым расположением. Обычно король путешествовал с куда большей свитой, но сейчас случай выдался особый: очень скоро должно было состояться бракосочетание юного Генриха Орлеанского, второго сына французского государя, и племянницы святого отца Екатерины Медичи, герцогини Флорентийской. Марселю, избранному местом проведения этого торжества, предстояло буквально преобразиться, и Франциск I очень боялся, что рабочие не поспеют к сроку. Вот почему он решил самолично проследить за тем, как продвигаются дела, велел многочисленным придворным, неспешно ехавшим верхами и в каретах, следовать в Марсель и, подгоняемый нетерпением, поскакал вперед.

Впрочем, король-рыцарь думал не только о возможном недовольстве Папы. Нерасторопность Монморанси, буде бы он таковую выказал, очень удручила бы Франциска, ибо он и сам обожал роскошь и удобства.

К счастью, Монморанси не ударил в грязь лицом и оказался достоин доверия своего государя. Сотни плотников, каменщиков и маляров до неузнаваемости изменили тот квартал Марселя, который тянулся между Новой площадью и портом. На площади возвели громадный деревянный дворец, который крытой галереей соединили со старинным особняком графов Прованских. Особняк этот располагался поблизости, и его совсем недавно благоустроили согласно вкусам Франциска, который собирался поселиться в нем на предстоящие несколько дней.

– Недурно, очень недурно, я доволен, – приговаривал король, осматривая свое новое обиталище, и Монморанси скромно опускал глаза долу. Его душа пела от восторга, потому что король при всей своей благожелательности обычно был скуп на похвалы.

В деревянном же дворце предстояло разместиться наместнику святого Петра. Находчивость Монморанси просто восхищала. Дворец являл собой уменьшенную копию того самого дворца в лагере Золотого знамени, где состоялась злополучная встреча Франциска I и Генриха VIII.

Вспомнив о ней, французский король вздохнул и сердито насупился. М-да, ничего тогда у них не вышло, хотя поначалу и казалось, что задача вполне выполнимая: заключить союз против зарвавшегося Карла V – короля Испании и германского императора…

Однако скоро горькая складка у рта Франциска разгладилась. Он подумал о том, как изо всех сил старался в дни переговоров поразить англичанина роскошью, и торжествующе усмехнулся: преуспел, ей-богу, преуспел! Но Его Святейшество – не чета Генриху VIII, он ведь из рода Медичи и, конечно, знает толк в драгоценностях, искусной работы мебели, великолепных гобеленах и коврах, редких тканях и статуях. Хорошо, что Монморанси догадался приказать доставить сюда едва ли не все ценные вещи из Лувра, Амбуаза и Блуа.

Монморанси вообще оказался на удивление сметлив. Казалось, его фантазия не знала границ и подчиняла себе все вокруг. Он велел проломить городскую стену напротив порта и снести несколько домов. (Лишившиеся из-за этого крова марсельцы вполне утешились, получив из казны по мешочку золотых монет.) Здесь был устроен широкий проход, кончавшийся пологой лестницей, устланной парчой и бархатом. Она вела – о Господи, надо же было такое придумать! – едва ли не к самой середине городской гавани и заканчивалась обширным помостом. Там уже ожидал Папу роскошный трон. Хорошо, что в Марселе дожди – большая редкость. Какая же это будет впечатляющая картина: святой отец, восседающий посреди зеркальной водной глади!

Итак, Франциск I был удовлетворен увиденным и, как и подобало истинному любознательному путешественнику, повез своих детей осматривать мрачный замок Иф.[1]

Затем королевское семейство покинуло славный портовый город и в Обани встретило королеву и большую часть свиты.

– Его Святейшество может приезжать в Марсель, – сказал Франциск жене. – Он не будет разочарован. Такого ему еще видеть не доводилось. Я в этом совершенно уверен.

И вот марсельцы дождались торжественного дня.

В субботу 11 октября с первыми лучами солнца в порт вошла папская флотилия. Как же великолепны были восемнадцать больших галер! Как непривычно и роскошно выглядели их борта и палубы, затянутые алым, фиолетовым и желтым дамаском, малиновым атласом и пурпурным шелком! Как слепили глаза золото и серебро! И спокойная голубая вода отражала всю эту красоту…

Разумеется, темпераментные южане не выдержали и разразились криками восторга.

На первом корабле – «Герцогине» – находилось Святое причастие. На втором – «Капитанессе» – плыл сам Папа. Оба эти судна были отделаны золотом и обиты красной тканью. Всезнающие жители Марселя говорили друг другу, что даже прославленный «Букентавр», на котором имел обыкновение отправляться в морские путешествия венецианский дож, выглядел бы рядом с папским кораблем скромным торговым суденышком.

Командовал этой флотилией Клод де Танд, адмирал дю Леван, но на одной из галер капитаном был сам герцог Олбанский, перед которым марсельцы дружно преклонили колени…

К кораблю, на борту которого находился Папа, приблизился фрегат, украшенный расшитым золотой сетью дамаском. Монморанси, поднявшийся на палубу «Капитанессы», был уполномочен своим королем первым приветствовать Его Святейшество в Марселе. Опустившись на колени, Монморанси благоговейно поцеловал Папе Римскому руку.

Джулиану Медичи, занявшему престол святого Петра под именем Климента VII, в тот год исполнилось пятьдесят шесть лет, но выглядел он значительно старше. Этому Папе на удивление не везло. Можно даже сказать – не везло фатально. Он был никудышным дипломатом, и потому Рим при нем осадили германские ландскнехты и испанские солдаты. Сам-то Климент отсиделся за толстыми стенами замка святого Ангела, а вот Вечный город подвергся такому разорению, какого не переживал со времен варваров. Когда же враги наконец ушли, оставив после себя горы трупов и дымящиеся развалины, Папе пришлось отправляться в Болонью и короновать там ненавистного ему Карла V, вдохновлявшего этот ужасающий поход на Рим, императорской короной. Разве легко было гордому флорентийцу, племяннику самого Лоренцо Великолепного, перенести такое унижение?..

А чего стоила история с любвеобильным и своенравным Генрихом VIII? Да, надо признать, что Анна Болейн была настоящей красавицей, но неужели ради ее огромных глаз стоило отделять английскую церковь от римской? Хотя, конечно, все можно было бы уладить миром, если бы Климент бог весть почему не отказал английскому монарху, просившему расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской. Сколько раз жалел потом флорентиец о своей неуступчивости, тем более что обещание было им поначалу дано и Генрих VIII успел уже посулить прекрасной Анне скорый свадебный пир. Ну можно ли безнаказанно так оскорблять гордого короля, мужчину, в очередной раз пребывавшего в уверенности, что он наконец-то обрел свою истинную любовь? Немудрено, что высокородный жених обиделся и заявил, что у жителей Британских островов отныне своя церковь, не имеющая к пышному и заносчивому Ватикану никакого отношения.

И все же, несмотря ни на что, Папа держался великолепно и выглядел достойно и величественно. Обычно уверенный в себе, Монморанси сбивчиво пробормотал:

– Повелитель Франции Франциск I счастлив приветствовать в своих владениях столь высокого гостя…

Прочие слова он вообще произнес еле слышно. Был ясен лишь их общий смысл – Марселю и всей Франции оказана величайшая честь. В присутствии Папы Монморанси чувствовал себя скованно и вел себя подобно робкому школяру, которому надо отвечать урок перед строгим учителем. Коротко поблагодарив за теплый прием, Климент перешел на фрегат, доставивший его к Королевскому саду, который располагался неподалеку от аббатства святого Виктора. Почетным настоятелем этого аббатства являлся сам святой отец. Там он отобедал вместе с четырнадцатью кардиналами и шестью десятками епископов, что составляли его свиту.

…Огромная и в прочие дни сумрачная трапезная была залита ярким светом факелов. Посреди залы возвышался помост, на котором стоял тяжелый стол, застеленный красивой скатертью. В те времена это была редкость – и знать, и простолюдинов сервировка занимала мало, главное, чтобы в мисках и на блюдах лежала еда. В честь приезда в аббатство Его Святейшества, который в одиночестве восседал на помосте, угощение было приготовлено обильное и даже изысканное. Разумеется, в зале поместилась не вся братия, однако даже мальчишки-послушники были счастливы: во-первых, им удалось разглядеть Папу, а во-вторых, их раз в кои-то веки сытно накормили.

Пищу вкушали в тишине – в присутствии знатного гостя беседа казалась неуместной. Что же до сопровождавших Климента священнослужителей, то они вовсе не намерены были снисходить до разговоров с марсельскими монахами. И каково же было всеобщее изумление, когда с нарядного помоста вдруг раздался голос самого Папы:

– Вы только поглядите, что вытворяют эти создания! Нет-нет, не гоните их – они забавны и разгоняют скуку.

Оказалось, что внимание Климента привлекли несколько худых псов, каким-то образом пробравшихся в трапезную и с умильным выражением на мордах посматривавших на столы. Одна собака, как будто поняв, что ничего худого ей не сделают, осмелилась даже приблизиться к помосту и робко тявкнула. Папа бросил ей кость, и его примеру тут же последовали чуть ли не все сотрапезники. Монастырский ключник, человек хозяйственный и любивший порядок, только еле слышно причитал, глядя, как посреди залы растет гора костей. Зато собаки чувствовали себя преотлично.

Когда обед закончился, Папа, не проронивший больше ни слова, степенно поднялся и отправился почивать. Утром же он торжественно вступил в Марсель. Его сопровождали юный герцог Орлеанский и герцог Ангулемский. Папа по сооруженной Монморанси лестнице проследовал в свой временный дворец, по пути милостиво благословляя марсельцев.

Спустя всего лишь несколько часов оба герцога поспешили вернуться в Обань, где их уже ждал король, который на следующий день намеревался въехать в Марсель.

Прибытие короля было обставлено куда менее пышно, чем прибытие святого отца. Франциск I и его жена обладали утонченным вкусом, которым во многом были обязаны великому Леонардо да Винчи,[2] так что неудивительно, что чувство меры и на этот раз не изменило королевской чете. Государь и государыня понимали: ничто не должно затмить явление марсельцам Климента VII.

Итак, Франциск и его супруга преклонили колени перед Папой и почтительно приложились к его перстню.

Пока проходила вся эта церемония, Климент с нескрываемым любопытством рассматривал новую французскую королеву Элеонору Австрийскую, сестру столь ненавистного ему Карла V.

«Привлекательна, очень, очень привлекательна, – отмечал он про себя. – Хорошая стать, чистая молочно-белая кожа… Еще бы – ведь она рыжая, а такие люди часто бывают белокожими. Вот только эта надменно выпяченная, как и у всех Габсбургов, нижняя губа…[3] Если бы не она, я бы, пожалуй, смело назвал эту женщину красавицей».

Климент не знал, что Элеонора бы обиделась, если бы услышала, что ее считают рыжей. Ее роскошные волосы, когда их распускали, достигали пола, и придворные льстецы-поэты называли их «яростно белокурыми».

Франциск I относился к супруге с глубоким уважением и ценил ее красоту и ум. Возможно, ему бы даже удалось полюбить ее, если бы его сердце уже не принадлежало хрупкой живой блондинке, совсем недавно ставшей герцогиней д'Этамп. С некоторых пор эта дама стала дерзко играть роль королевской фаворитки, что несколько удивило Париж, последний раз видевший такое во времена Агнес Сорель.

Однако Папа Климент VII, для которого все это, разумеется, не было тайной, отнюдь не намеревался наставлять французского короля на путь истинный и учить его азам супружеской верности. Папу волновало другое – устроит ли Франциска приданое невесты. Ведь всем было ясно, что для французского принца брак с девушкой из рода флорентийских банкиров – это мезальянс. Так что если бы гордым французам еще и приданое показалось слишком скромным, то неизвестно, как бы обернулось дело.

Но Климент, рассуждая так, явно недооценивал и себя, и юную Екатерину, чьей матерью, кстати, была Мадлен де ля Тур д'Овернь, родственница самого Франциска I. Девушка приходилась Папе племянницей, и это и был главный ее титул. Французский монарх знал, что даже Карл V, этот записной гордец, жалел о том, что упустил такую невесту. К тому же происхождение Екатерины было в данном случае не очень важно – ведь она выходила замуж за второго сына короля, а не за дофина, который, благодарение Господу, пребывал в то время в добром здравии.

Однако судьба изменчива. Как-то утром в покои Папы быстрее, чем обычно, вошел его личный секретарь.

– Ваше Святейшество, – с тревогой в голосе проговорил он, – у меня дурные известия. Принц Франциск сильно занемог, и лекари подозревают чуму.

Климент лишь тяжело вздохнул и перекрестился.

– На все воля божья, – сказал он. – Будем надеяться, что это не так, хотя черная смерть и впрямь частая гостья в портовых городах. Вот что, немедленно отправь к захворавшему дофину моего лекаря. Я доверяю ему. Недуги он распознает безошибочно.

Миновало несколько часов ожидания – и лекарь вернулся.

– Лихорадка, Ваше Святейшество! – радостно объявил он. – Сильная и изнуряющая, но всего лишь лихорадка. Через неделю Его Высочество оправится от нее.

Папа нетерпеливо отпустил врача и принялся возбужденно мерить шагами комнату.

– Какое счастье! – бормотал он. – Какое счастье! Господь милостив к нам. Ведь если бы дофин умер, то свадьба бы скорее всего не состоялась. Знаю я этих французов. Заявили бы, что моя Екатерина не пара наследнику престола, или запросили бы такое приданое, что нам пришлось бы покинуть Марсель чуть ли не с позором. А теперь я почти спокоен за свою девочку.

Когда дофин окончательно выздоровел, переговоры возобновились. В конечном итоге приданое составило сто тысяч золотых экю. Вдобавок под власть французского скипетра переходили Милан, Генуя и Неаполь. Франциск был доволен: наконец-то ему представился подходящий случай отомстить Италии за свое давнишнее унижение – пленение после битвы при Павии.

Итак, невеста, которая с трепетом ожидала в Ницце решения своей судьбы, получила дозволение приехать в Марсель.

Она прибыла в город 23 октября, и толпы любопытных опять высыпали на улицы, чтобы в лучах послеполуденного солнца поглазеть на великолепный кортеж. Сама Екатерина ехала на рыжем иноходце, покрытом золоченой попоной. За ней – тоже верхом – следовали герцогиня де Камерино, Мария Сальвати, давно уже взявшая на себя заботу о знатной сироте, и еще двенадцать дам.

Герцогине Екатерине было четырнадцать лет, как и ее высокородному жениху. Густые черные волосы красиво оттеняли неожиданно белое для южанки лицо, на котором выделялся длинноватый нос. Брови у нее тоже были густые и черные, а глаза карие, немного навыкате, обрамленные шелковистыми ресницами. Девушку никто бы, пожалуй, не рискнул записать в красавицы, но ее фигура отличалась грациозностью, руки были маленькие и правильной формы, а ноги стройные и изящные. (Пройдет всего лишь несколько лет, и парижане привыкнут к тому, что жена герцога Орлеанского ездит верхом по-мужски. Это был, безусловно, лучший способ продемонстрировать красоту своих ног.)

Екатерина была не по годам умна, но не кичилась этим. Жизнь не поскупилась для нее на тяжелые испытания. Ее мать Мадлен де ля Тур умерла от сифилиса спустя всего несколько недель после родов. Она заразилась им от своего мужа Лорана Медичи, покинувшего этот бренный мир почти одновременно с ней. Мадлен не исполнилось еще и шестнадцати, и замужем она пробыла совсем недолго…

Первые годы жизни малютка провела в Риме под покровительством Папы и в компании своего сводного брата Александра, сына Лорана Медичи и безвестной красавицы крестьянки. Но как-то Климент VII призвал племянницу к себе, ласково погладил по голове и спросил:

– Дорогая моя, знаешь ли ты о том, что судьба поставила тебя управлять Флоренцией?

Екатерина подняла на дядю глаза и робко улыбнулась. Она не поняла вопроса, и тогда Климент пояснил ей:

– Твой отец звался герцогом Флорентийским. Он умер, и матушка твоя умерла, бедное дитя, так что ты теперь герцогиня Флорентийская и должна жить в своем городе. Тебе уже восемь, и пора напомнить горожанам, что ты их госпожа.

И Екатерина в сопровождении Александра отправилась во Флоренцию и поселилась во дворце Медичи.

Однако, к несчастью, в городе очень скоро начались волнения. Их смело можно было назвать очередными, потому что флорентийцы всегда обожали устраивать уличные беспорядки и пользовались малейшей возможностью, чтобы попытаться провозгласить республику. В городе шла настоящая гражданская война, и император послал на подмогу Медичи армию под началом принца Оранского. Принц, заметим, командовал войсками с тем большим воодушевлением, что охотно женился бы на маленькой герцогине.

…А Екатерина тем временем скрывалась в монастыре. Ей угрожала серьезная опасность, и она об этом знала. Одна из придворных дам неосторожно проговорилась при ней о планах заговорщиков касательно маленькой герцогини.

– Вообразите себе, – захлебывалась от волнения эта болтливая женщина, пересказывая своей приятельнице сплетни, ходившие по Флоренции, – они собираются отдать ее в дом терпимости или раздеть догола и выставить привязанной на городской стене, чтобы ее видел принц Оранский, или же попросту бросить в толпу на потеху пьяному сброду…

Тут говорившая осеклась, потому что заметила внимательно глядящую на нее Екатерину. Девочка нахмурилась, еле заметно передернула плечами и молча скрылась в своих покоях. Испугалась ли она? Да, конечно, испугалась. Но решение, принятое ею, оказалось мудрым и взвешенным.

Девочка велела состричь себе волосы, облачилась в грубое монашеское одеяние и во всеуслышание заявила, что намерена посвятить себя Богу.

Впрочем, после капитуляции мятежников она быстро об этом забыла. Екатерину опять увезли в Рим, и Папа пообещал ей:

– Теперь я больше не отпущу тебя в твой город. Бог с ним, он и без тебя проживет. А править им станет Александр – у него это, я уверен, прекрасно получится, тем более что помогать ему станет сам император. Титул же твой, конечно, останется при тебе.

Климент улыбнулся и подвинул к Екатерине блюдо с засахаренными фруктами – любимое ее лакомство.

– Ешь, ешь, девочка. Я уже о женихе для тебя подумываю, а ты совсем еще дитя. Что ж, государи всегда устраивают свою судьбу не так, как простые смертные.

Однако дядюшка ошибался, полагая, что Екатерина мала и неразумна. В Риме она встретила свою любовь – красивого и обаятельного Ипполита Медичи, доводившегося ей двоюродным братом. Девушку можно было понять: этот юноша, чей портрет написал сам великий Тициан, вскружил бы голову кому угодно. Молодые люди были готовы на все ради своей страсти. Ипполит имел сан кардинала, но не скрывал, что с радостью откажется от него, если ему разрешат жениться на Екатерине.

– Прошу вас, Ваше Святейшество, отдайте за меня вашу племянницу! – несколько раз молил Ипполит. – Мы любим друг друга. Неужели вы не хотите, чтобы Екатерина обрела свое счастье?!

Но Папа оставался непреклонен. У него были на племянницу совершенно другие виды. Идиллические отношения, сложившиеся между молодыми людьми, ему очень не нравились, и он решил разлучить влюбленных.

– Нам придется опять расстаться, девочка моя, – с напускной грустью сообщил он Екатерине в один апрельский день 1532 года. – Ты, конечно же, слышала о том, что на Рим надвигается страшная хворь – малярия. Я боюсь за тебя, и потому ты без промедления отправишься во Флоренцию. Бунтовщиков давным-давно усмирили, так что там теперь тишь да гладь. А воздух в твоем родном городе всегда был здоровее, чем в Риме.

Девушка была вынуждена повиноваться, хотя не обошлось и без слез.

Что же до Ипполита, то с ним Папа говорил совсем иначе. Климент знал, что молодой человек достаточно честолюбив и избалован большими деньгами, и решил воспользоваться этим.

– Юноша, – ласково, но твердо сказал Климент, – если ты хочешь вести прежнюю жизнь и нимало не заботиться о том, откуда в твоем кармане взялись золотые монеты, то тебе придется отказаться от мысли стать мужем герцогини Флорентийской. И еще… – для виду поколебавшись, добавил Папа: – Я уже довольно стар, и мне пора подумать о преемнике. Конечно, я не смогу просто передать ему свою власть, но я надеюсь, епископы прислушаются к последним словам умирающего. Ты понимаешь, о чем я?

Ипполит понял. Он поцеловал папский перстень и обещал покориться воле святого отца.

Екатерина успокоилась довольно быстро. Несмотря на свой нежный возраст, она уже знала, что любовь и политика совмещаются очень плохо. Юная герцогиня читала сочинения Макиавелли и понимала, что быть государем – труд тяжкий и не всегда приятный.

Вот какова была молодая особа, преклонившая в тот ясный октябрьский день колени перед Франциском I, своим будущим свекром. Король тут же галантно поднял ее, отечески поцеловал и подвел к жениху – Генриху Орлеанскому. Юноша и девушка, даже не успев толком разглядеть друг друга, обменялись чинными поцелуями.

Но что же известно нам об этом четырнадцатилетнем принце крови, кроме того, что со временем из него получился бесталанный король, не принесший Франции славы? Он был довольно рослым и сильным юношей и в состязаниях обычно одерживал верх над своим старшим братом-дофином. Длительное путешествие пошло Генриху на пользу. Конечно, он был все еще бледен после заключения в тюрьме в Педрацце, куда отправил его Карл V, заявивший, что сын просто обязан занять место отца. Однако лицо его посвежело, а щеки несколько округлились. Что же до нрава, то…

– Сын мой, – не раз с тревогой говаривала ему матушка, – вы опять читаете эту книгу? Дайте отдохнуть глазам и голове. Вы ведь нынче не фехтовали, не так ли? Ну, так пойдите в зал или на свежий воздух – телесные упражнения вам очень полезны.

Генрих с неохотой повиновался, а королева жаловалась мужу:

– Это, право же, очень странно! Откуда у Генриха такая страсть к рыцарским романам? По-моему, он прочел их уже все! Я беспокоюсь за него. Дай бог здоровья дофину, но мало ли как сложится жизнь. Все может статься. Вот сделается Генрих королем – и что же? Будет книжки читать да бесконечные турниры устраивать? Хорошо еще, если он не станет всю жизнь хранить верность какой-нибудь одной прекрасной даме – то-то потешаться над ним станут. Времена теперь другие, и книжки от жизни очень отличаются. Вы согласны?

Франциск улыбался и кивал. Он не слишком вдумывался в то, что говорила жена. Оба сына радовали его – крепкие, не трусы, хорошо держатся в седле. А романы… Да бог с ними. Как только Генрих повзрослеет, он наверняка забудет о них.

Но королева оказалась-таки права. Юный герцог мечтал прожить жизнь, подобно герою истории о храбрых рыцарях, а для этого нужно было влюбиться. И он влюбился – навсегда. В женщину двадцатью годами старше его.

Любовная история Генриха началась в тот cтрашный мартовский день 1526 года, когда он ждал на берегу реки Бидассоа решения своей участи. Мальчика должны были обменять на его отца, томившегося в тюрьме, так что не было ничего удивительного в том, что бедняжка дрожал от ужаса. И вот тогда-то к нему приблизилась прекрасная женщина. Она нежно поцеловала его в лоб и прошептала с улыбкой:

– Все будет хорошо, поверьте. Мы еще встретимся…

Они действительно встретились, и герцог Орлеанский, ставший впоследствии королем Франции Генрихом II, навсегда, до последнего своего вздоха, сохранил преданность этой женщине. Ее звали Диана де Сен-Валлье де Пуатье, графиня де Брезе.

Странные шутки играет иногда жизнь. Именно в доме Дианы де Пуатье, точнее – в доме ее мужа, сенешаля Нормандии, в замке Ане, был подписан брачный контракт Генриха Орлеанского и Екатерины Медичи. Произошло это 27 октября, а уже на следующий день молодые люди венчались.

Церемония состоялась в часовне временного дворца Папы Климента VII. Франциск I в одеянии из белого атласа с золотым шитьем подвел к алтарю Екатерину, облаченную в парчовое платье с корсажем из фиолетового бархата, усыпанным драгоценными каменьями и опушенным горностаем. На шее у невесты красовалось изумительной работы ожерелье, преподнесенное ей дядюшкой по случаю свадьбы. Оно представляло собой несколько ниток жемчуга, причем все жемчужины были одного размера и круглой формы. Мы и сейчас можем полюбоваться этим чудом: оно изображено на знаменитом портрете английской королевы-девственницы Елизаветы I. Голову же новобрачной украшала золотая корона с драгоценными камнями – подарок французского короля.

Папа совершил торжественный обряд, кардинал Сабриени отслужил мессу, а затем последовал обмен дарами. Боже, до чего же они были восхитительны! Некоторые, впрочем, отличались оригинальностью, если не сказать – экстравагантностью. Например, кардинал Ипполит, яростно отказывавшийся от любых подношений (не принимать же в самом деле подарки в честь того, что твоя любимая выходит замуж за другого!), все же стал владельцем огромного ручного льва, некогда привезенного Франциску I корсаром-варваром Хайром эль-Дином Барбароссой.

Потом, разумеется, был свадебный пир. А ближе к полуночи, когда Климент VII уже удалился к себе, королева Элеонора поднялась с места и негромко проговорила:

– Пора!

Это послужило для молодой сигналом. Она, немного смущаясь, последовала за королевой в спальню, обтянутую золотой парчой. Там ее раздели, облачили в ночные одежды и помогли возлечь на огромную кровать, тоже отделанную золотом. Шестьдесят тысяч золотых экю – вот во сколько обошлись Франции эти покои новобрачных!..

Королева, внимательно наблюдавшая за церемонией, осталась довольна тем, как выглядела невеста. Можно было приводить жениха.

Генриха сопровождал сам король. Элеонора, окинув напоследок спальню придирчивым взглядом, удалилась, но Франциск, поколебавшись, решил все же задержаться.

«Мальчик, – думал заботливый отец, – не любит свою невесту. Вдобавок он не слишком опытен. Побуду-ка я лучше рядом, помогу в трудную минуту советом».

Однако, к немалому удивлению короля, оказалось, что сын вовсе не нуждается ни в чьем присмотре. Франциск радостно улыбнулся, прошептал еле слышно: «Весь в меня!» – и со спокойной душой отправился к маленькой герцогине д'Этамп.

Что же касается Папы, то он решил зайти в опочивальню на рассвете, чтобы своими глазами увидеть, как супруги провели ночь. К его удовольствию, он нашел их в постели и заметил, что оба выглядели довольными.

Никто и никогда не узнает, чем стала для Генриха и Екатерины эта их первая ночь. Возможно, они просто играли, подобно молодым животным, а возможно, утоляли неясный, но такой настойчивый зов плоти. Сердца обоих были заняты отнюдь не друг другом, но природа наделила молодоженов горячим темпераментом. К тому же Екатерина происходила из семейства Медичи, славившегося своим пристрастием к альковным радостям. С Генрихом Орлеанским Екатерина впервые познала плотскую любовь и навсегда забыла красавца Ипполита. Она искренне и страстно привязалась к мужу, но Генрих отплатил ей черной неблагодарностью.

Спустя месяц после свадьбы Папа Климент VII умер, и Франция так и не получила обещанного за Екатериной приданого. Молодая женщина, опечаленная известием о кончине дядюшки, не сразу заметила, как изменилось отношение к ней окружающих. А объяснялось все тем, что Генрих почувствовал себя свободным от обязательств перед женой, которая, как он полагал, обманула его, не принеся приданого. Теперь он проводил большую часть времени с Дианой де Пуатье, и придворные тоже стали пренебрегать Екатериной и отзываться о ней не слишком почтительно.

– Я люблю его, – говорила себе бедняжка, – я всегда буду верна ему, но как мне найти случай открыть ему мое сердце? Ведь он так редко заходит в нашу спальню, а если и появляется там, то выглядит таким мрачным, что я боюсь промолвить хоть словечко.

Господи, какие унижения пришлось терпеть юной герцогине, а потом и королеве! Редкая женщина согласилась бы на то, чтобы любовница мужа разъезжала с ней в одной карете и при этом имела наглость вести шутливые и двусмысленные беседы. А однажды приключилась и вовсе невероятная история.

Диана была истинной патриоткой Франции, поэтому ее искренне занимал вопрос престолонаследия. Она опасалась, что у Генриха так никогда и не появится законных детей, а это вызвало бы справедливое негодование народа.

– Вот что, – сказала она как-то утром, – нынешнюю ночь мы проведем врозь. Я бы хотела, чтобы вы навестили свою жену.

Генрих недоумевающе поглядел на полуодетую красавицу и потянулся к ней с явным намерением обнять. Но Диана отстранилась и повторила:

– Навестили свою жену! Она наверняка соскучилась без вас.

Король коротко хохотнул, плеснул в кубок вина, выпил и наконец проговорил:

– Да нам-то до этого какое дело? Я иногда бываю у нее – и хватит. Я же не запрещаю ей жить так, как она хочет. Вот пусть и отыскивает себе всевозможные развлечения.

– Но Франции нужен наследник, – терпеливо объяснила Диана недогадливому возлюбленному. – Парижане вот-вот начнут роптать. Я не говорила вам, но уже несколько раз вслед моей карете летели проклятья. Народ уверен, что я отнимаю вас у королевы, которая именно поэтому никак не может родить.

Генрих нахмурился и возмущенно воскликнул:

– Да как они смеют?! И вообще – откуда им известно, где я ночую?

Диана посмотрела на него с удивлением и нежностью.

– Вы так наивны, друг мой! За это-то я вас и люблю. Вы по-прежнему остались тем мальчиком, каким я вас когда-то увидела. Неужели вы не знаете, что жизнь короля для его подданных, во всяком случае тех, кто обитает в Париже, – открытая книга? Лакеи, горничные, кастелянши – да мало ли кто еще? Вы же никогда не бываете в одиночестве. В общем, я повторяю: королевству нужен законный наследник, и вы нынче же вечером приложите все усилия к тому, чтобы он появился на свет.

И Диана выскочила из постели и, шутливо ударив Генриха по плечу, со смехом отбежала в сторону. Он погнался за ней, обнял, привлек к себе и прошептал, целуя:

– Повинуюсь, моя повелительница.

А вечером Диана проводила короля до дверей супружеской спальни и еще раз наказала вполголоса:

– Постарайтесь, сир… Ради меня!

И Екатерина тут же узнала об этом – нашлись доброжелатели, которые поспешили передать ей слова королевской любовницы. Знала – но принимала у себя на ложе мужа, и шептала ему ласковые слова, и пыталась превзойти Диану, хотя и была очень неопытна. А после опять плакала, потому что на рассвете король молча встал, накинул халат и ушел к себе, холодно попрощавшись с женой.

О, как же раздражала Екатерину эта красавица, которая привела к ней ее же супруга и едва ли не подслушивала под дверью, чтобы удостовериться, что все происходит именно так, как ей и хотелось! Но королева вынуждена была терпеть ее. Она терпела годы и годы. Она научилась молчать, научилась быть сдержанной и обходительной. Она прошла суровую школу и в конце концов превратилась в ту бездушную и расчетливую флорентийку в вечном траурном одеянии, которая известна нам по многочисленным историческим романам и хроникам.

Да, сердце оледенело у нее в груди, но она стала мудрой королевой, которой удалось на протяжении многих лет не подпускать к французским границам войска Испании. И если бы не страшная и кровавая Варфоломеевская ночь, эта женщина вполне заслужила бы, чтобы ее, как ту, другую, Екатерину стали именовать Великой.

Но в юности она была совершенно иной – грациозной, веселой, полной неизъяснимой прелести… И все это сразу не пришлось по душе ее многочисленным хулителям. Зато Франциск I, этот истинный государь эпохи Возрождения, ценитель всего утонченного и изящного, души в ней не чаял.

Что же касается Генриха II, то, повторяем, он никогда не любил Екатерину, хотя с легкостью продемонстрировал ей в первую брачную ночь свою мужественность. Его внезапные вспышки ярости и его жестокость были общеизвестны, и Карл IX, без сомнения, унаследовал свой взрывной темперамент именно от отца. Трудно понять, почему Екатерину так влекло к этому человеку. Она и сама не раз задавалась этим вопросом, но не находила на него ответа.

– Неужели я люблю его только потому, что он стал первым мужчиной в моей жизни? – обращалась она к себе бессонными ночами, отчаявшись дождаться супруга и перестав наконец проливать бессильные слезы. – Может быть… Но я должна, должна справиться с собой. Хватит унижений. Ведь я королева! Королева! И я найду в себе силы измениться и стать надменной и гордой. Эта женщина еще склонится передо мной.

Екатерине удалось научиться с видимым равнодушием принимать все выходки мужа и даже улыбаться, глядя, как он, нисколько не стесняясь, зевает в ее присутствии. Она сквозь пальцы смотрела на его долгие отлучки и постепенно осваивала трудную науку управлять страной. Ее всегда вело по жизни смирение и умение подчинять свои интересы государственным. Вот почему со временем она стала столь беспощадно и решительно распоряжаться судьбами других людей, устраивая нужные ей браки и не обращая внимания на мольбы и слезы. Екатерина Медичи была уверена, что именно так и следует поступать истинной государыне.

А часа своего триумфа она все-таки дождалась. Генрих II на глазах у обеих женщин нелепо погиб на рыцарском турнире, и Диана, не успев даже толком осознать, что случилось, присела в низком реверансе перед королевой, в одночасье ставшей полновластной повелительницей Франции. Екатерина, гордо выпрямившись, смотрела на нее. Она понимала, что ей следует оплакивать мужа, но никак не могла заставить себя двинуться с места и подойти к мертвому телу. Самые тяжелые дни ее жизни остались позади. Теперь уже никто не посмеет оскорбить королеву Франции Екатерину Медичи.

«Ученая» ночь великого герцога

– И чтобы он был наипрозрачнейшим из всех!

С этими загадочными словами великий герцог Тосканский Фердинанд I Медичи развернулся на каблуках и стремительно удалился в свои покои. Отвесив низкий поклон герцогской спине, один из приближенных Фердинанда отправился исполнять полученное приказание. Оно показалось ему весьма необычным, особенно если учесть, что повелитель Тосканы всегда отличался редкостным здравомыслием и ни в каких странностях замечен не был. Правда, он, как и все представители славного рода Медичи, обожал искусство и собирал ценные безделушки и всякие древности. Может быть, этот предмет, по мнению великого герцога, – тоже произведение искусства? Иначе зачем бы он ему понадобился?..

Фердинанду Медичи было всего-навсего четырнадцать, когда он получил кардинальскую шляпу. Надо сказать, что подросток отнесся к этому событию весьма серьезно и стал даже подумывать о том, чтобы бесповоротно отречься от мирской суеты и предаться занятиям духовным и возвышенным. Однако со временем он все же решил, что негоже отставать от своих родичей, и начал рьяно коллекционировать древнеримские и греческие статуи и прочие радующие глаз изящные предметы (для которых, заметим кстати, велел выстроить знаменитую виллу Медичи, так украсившую собой пригороды Рима).

Незадолго до того, как ему исполнилось сорок лет, Фердинанд стал великим герцогом Тосканским. Это произошло после смерти его старшего брата Франческо, которого Фердинанд, впрочем, никогда не любил. У новоиспеченного великого герцога уже давно был готов план действий, который он и начал решительно претворять в жизнь. Фердинанд очень гордился своим городом, своей Флоренцией, и мечтал о мире для нее. Именно в его правление Средиземное море было очищено от свирепых пиратов, долгие годы наводивших ужас на все побережье, а вместо воинственных возгласов бьющихся на бесконечных турнирах рыцарей Флоренция наполнилась музыкой и песнями.

Когда Фердинанд почувствовал себя спокойным за судьбу родного города, он всерьез задумался о собственной судьбе и о том, что ему необходимо основать династию. Невесту своему кузену подобрала французская королева-мать Екатерина Медичи. Она уверяла, что Кристина Лотарингская, ее внучка, – девушка совершенно очаровательная… и при этом на удивление богатая. Фердинанд почти не колебался. Он без сожалений навсегда расстался с сутаной, и очень скоро была сыграна свадьба.

…А таинственный предмет, который приказал раздобыть Фердинанд, пригодился в брачную ночь. Это оказался наипрозрачнейший хрустальный ночной горшок.

– Прошу вас, сударыня, – учтиво обратился к Кристине герцог, – без промедления и прямо в моем присутствии используйте его по назначению!

Изумленная девица выбралась из кровати, где с трепетом ожидала новобрачного, и повиновалась. Фердинанд заглянул в горшок, удовлетворенно хмыкнул и вышел из спальни, бережно прижимая драгоценный сосуд к груди. Молодой жене осталось только гадать, почему герцог Тосканский даже не прикоснулся к ней. А ведь бабушка так расхваливала этого человека, уверяя, что он до крайности добродетелен и благороден… Неужели же он добродетелен до такой степени, что вообще не глядит в сторону женщин? Но зачем он в таком случае затеял свадьбу?.. Кристина ровным счетом ничего не понимала и даже несколько раз принималась плакать. Не так, совсем не так представляла она себе эту ночь!

Ну а Фердинанд тем временем с волнением ждал, что скажет ему придворный лекарь. Эскулап долго изучал прозрачную жидкость и наконец торжественно объявил:

– Поздравляю вас, государь! Ваша избранница – девственница!

– Ушам своим не верю! – вскричал пораженный супруг. – Ей же двадцать четыре года! Как, каким образом удалось этой красавице всю жизнь прожить при французском дворе и сохранить невинность?! Непостижимо!

Лекарь молчал и еле заметно улыбался. Фердинанд, глянув на него, внезапно осекся и едва ли не бегом устремился в опочивальню. Там он поторопился исполнить свой супружеский долг и убедился, что лекарь был прав.

…Молодая, которую с непривычки очень утомили любовные утехи, быстро заснула, а Фердинанд долго еще лежал без сна, поражаясь тому, что Кристина не знала до него других мужчин. Лувр славился своей распущенностью на всю Европу. Пикантные истории о любовных похождениях королевы Марго и ее подруги герцогини де Невер с одинаковым интересом выслушивались в аристократических особняках и на городских рынках. Точно так же ни для кого не было секретом, чем именно занимались красавицы из Летучего эскадрона фрейлин Екатерины Медичи. И вот поди ж ты! Двадцать четыре года, почти старуха – и невинна, как дитя! Наверное, ее спасла от грехопадения набожность, решил в конце концов Фердинанд, который внезапно вспомнил, что кузина, французская королева-мать, писала ему о привычке Кристины часто и подолгу молиться.

Действительно, супруга герцога Тосканского была настоящей святошей. Когда ее муж умер, она потратила большую часть его состояния на различные богоугодные заведения и на то, чтобы облагодетельствовать многих и многих священников. Однако набожность вовсе не помешала этой «почти старухе» родить Фердинанду восьмерых крепких детей, так что великий герцог Тосканский имел все основания гордиться своей красавицей женой и неустанно благодарить Екатерину Медичи, так удачно устроившую его судьбу. А обожавшая вмешиваться в чужие жизни коварная итальянка радовалась тому, что Фердинанд обязан ей своим счастьем: всегда полезно иметь в запасе человека, который благодарен тебе и в трудную минуту сможет прийти на выручку. Ведь быть монархом так опасно, мало ли что может стрястись, того и гляди жди беды.

«Я очень довольна, что сумела угодить Вам, дорогой кузен, – писала Екатерина. – Надеюсь, Вы сумеете составить счастие моей обожаемой девочки. Она так наивна и неопытна, что нуждается в твердой руке, которая сумела бы провести ее через все превратности судьбы. Так станьте же ей опорой – и Вы не разочаруетесь…»

Закончив послание, королева-мать перечитала его, усмехнулась тому, что предстала в нем этакой доброй чувствительной старушкой, и запечатала своей печатью. Кто знает, неожиданно подумала она, как сложилась бы ее собственная жизнь, если бы Провидение не послало ей в мужья Генриха Орлеанского, ставшего впоследствии королем Франции Генрихом II?.. И Екатерина позволила памяти унести себя в прошлое…

Людовик XIV ночь сожалений и воспоминаний

Как это грустно – на следующий же день после свадьбы понять, что ты вовсе не нужна мужу. Нет, она не надеялась, что ее полюбят, но все-таки не думала, что всему двору будет позволено потешаться над ней. Однако царственный супруг обходился с ней подчеркнуто пренебрежительно, и его поведение служило примером для всех обитателей Лувра.

– За что они травят меня? Что я им сделала дурного? – в отчаянии шептала в своей молельне молодая французская королева, жена великолепного и славного Людовика ХIV, прозванного Король-Солнце. – Я поступала так, как мне велели, я старалась ублажить его, но он мечтает о той, другой, и пытается забыть ее в объятиях первых придворных красавиц… – Тут королева вздохнула и признала: – Впрочем, свой супружеский долг он исполняет исправно. Сегодня лекарь опять поздравил меня с тем, что я понесла…

И Мария-Терезия, жена любвеобильного французского монарха, поглядела в зеркало и против воли улыбнулась своему отражению. Большие голубые глаза – правда, чуть навыкате, но это ее не портит, изумительной белизны кожа, пышные белокурые волосы. Что же не нравится в ней королю? Некоторые из его любовниц и сложены куда хуже, и намного старше ее. Может быть, все дело в том, что она плохо говорит по-французски? Да, язык давался Марии-Терезии с трудом, и придворные втихомолку смеялись над тем, как она коверкала слова и неграмотно строила фразы.

…А ведь когда-то юной инфанте казалось, что судьба улыбнулась ей, предназначив в жены такому могущественному человеку. Услышав от отца, короля Испании Филиппа IV, что за нее сватается Людовик Французский, она с трудом смогла скрыть радость. Отправиться в Париж, вырваться из чинного, живущего по скучным законам этикета дворца, стать мудрой и любимой народом правительницей – это ли не прекрасно? Ах, если бы инфанта знала, что предшествовало ее помолвке с Людовиком, она перестала бы полагать себя счастливейшей из смертных и залилась бы, пожалуй, горючими слезами. Но кому из нас дано предвидеть будущее?

Началось же все в один ясный и довольно холодный день 1659 года. Кардинал Мазарини с озабоченным видом вчитывался в какой-то документ, написанный лишь ему одному понятным шифром, и вздрогнул от неожиданности, когда перед ним внезапно появился король. Юный Людовик был взволнован. Стремительно приблизившись к кардиналу, он выпалил:

– Послушайте, сударь, я намерен жениться на вашей племяннице Марии Манчини и объявляю вам, что решение мое твердо!

– На Марии? Вот как? – пробормотал опешивший кардинал. Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, он не мог не радоваться тому, что его племянница, девица низкого происхождения, может сделаться французской королевой и украсить свою прелестную темноволосую головку короной, которой именно он, Джулио Мазарини, опять придал прежний блеск. Но с другой… Кардинал лишь неделю назад встречался с испанским посланником доном Антонио Пимантелем, министром короля Филиппа IV. Франция нуждалась в Испании ничуть не меньше, чем Испания во Франции, и все-таки переговоры о возможном браке Людовика с инфантой шли очень нелегко. Мазарини вел свою партию со свойственной ему ловкостью и изворотливостью и надеялся, что свадьба состоится. Анна Австрийская тоже мечтала об этом. И вдруг события приняли такой неприятный и нежелательный оборот…

Кардинал молча крутил на пальце изумительной работы старинный перстень, не зная, что отвечать юному королю. Вопреки тому, что о нем твердила молва, Мазарини не был трусливым человеком. Осторожным, опасливым – да, но не трусом. Однако сейчас он испугался. Конечно, Испания нынче почти разорена, ее армия слаба, и денег в казне нет, так что наемникам платить будет нечем, но, несмотря на это, Филипп непременно объявит Франции войну, ибо не простит, если его дочери предпочтут какую-то ничтожную итальянскую девчонку.

Наконец, собравшись с мыслями и немного успокоившись, Мазарини поднял голову и внимательно поглядел на короля. Его лицо оставалось бесстрастным, и Людовик, который был уверен, что кардинала его предложение обрадует, встревожился.

– Ваше преосвященство, отчего вы продолжаете хранить молчание? Ваш король говорит с вами!

Мазарини неторопливо встал, прошелся по комнате, закрыл лежавший на бюро фолиант, а потом повернулся к юному монарху и негромко произнес:

– Сир, ваш отец и ваша мать почтили меня доверием и поручили помогать вам советами. Я всегда преданно служил интересам французской короны и именно поэтому осмеливаюсь предостеречь вас. Теперь вы собираетесь совершить поступок, который никоим образом не увеличит вашей славы. Я не хочу воспользоваться минутой слабости, коей подвержены и государи, и позволить восторжествовать несправедливости. Моя племянница не может быть удостоена такой чести. Она полностью покорна мне, и я без промедления пошлю за ней и объявлю свою волю. Ей придется покинуть двор и Париж.

Однако эти слова, безусловно, достойные великого министра, каким был Мазарини, к сожалению, не достигли цели. Влюбленный безумец в ярости топнул ногой, смерил кардинала полным ненависти взглядом и устремился к матери.

В покоях Анны Австрийской он опять повторил, что не мыслит себе жизни без Марии и что почитает за величайшее счастье как можно скорее жениться на ней. Людовик знал, что королеву всегда трогали подобные истории о первой любви, и надеялся, что матушка поможет ему убедить кардинала. Но Анна осталась глуха к мольбам сына.

В глубине души королева очень сочувствовала молодой красивой девушке, а воспоминания о любви к герцогу Бэкингему и приязнь, которую она все еще питала к Мазарини, помогали ей понять эти муки сердца и всепоглощающее желание любой ценой добиться того, что юность полагает за счастье, но с годами некогда пылкая испанка превратилась в мудрую правительницу. Теперь на первом месте для нее всегда была политическая целесообразность, поэтому она с жалостью поглядела на своего мальчика, отняла руки, которые он, стоя перед ней на коленях, орошал слезами, и произнесла:

– Сын мой, вы король Франции и не имеете права на сомнение. Разумеется, вам придется жениться на инфанте. Если вы отвергнете ее, Испания пойдет на нас войной и ваши подданные станут проклинать вас за то, что свое душевное спокойствие вы купили ценой многих человеческих жизней.

Произнося эти слова, Анна Австрийская не слишком терзалась угрызениями совести, ибо не верила в сию очередную всепоглощающую страсть. Ее сын, как ей было доподлинно известно, влюблялся уже трижды. Иногда роман продолжался несколько месяцев, иногда же юноше хватало и двух недель, чтобы охладеть к красавице. Так что королева была уверена, что принимать Марию всерьез не стоит.

Однако пока еще власть итальянки над Людовиком была очень велика. Предпочитавшая держаться в тени, пока король ухаживал за ее старшей сестрой Олимпией или за ослепительной де ла Мотт Аржанкур, Мария решила не повторять ошибок своих предшественниц и не позволять возлюбленному переступать известных границ прежде, чем он сделает ее королевой. Неглупая девица отлично понимала, что ее отказ до крайности возбудит пыл юноши, и надеялась в конце концов добиться своего. А Людовик то и дело доказывал ей свою любовь, осыпая все новыми и новыми подарками. Денег у него было не слишком много, и он почти все их тратил на подношения Марии. Особенно понравилось ей удивительной красоты жемчужное колье, которое Людовик купил у королевы Генриетты, вдовы несчастного английского монарха Карла I.

– Я должна вести себя так же, как и раньше, – тихонько твердила Мария, когда Людовик, распаленный объятиями и поцелуями, наконец уходил от нее. – Я уже ношу драгоценности, совсем недавно принадлежавшие особе королевской крови. Еще немного, и он предложит мне стать его женой и разделить с ним престол Франции.

Когда Мазарини приказал позвать к себе племянницу, то думал, что попытается подкупить или уговорить ее, но, увидев самодовольную улыбку, которая играла на чувственных губах Марии, принял другое решение. Кардинал захотел для начала выслушать девушку. Вообще-то его не слишком занимали объяснения молодой интриганки, но все же она принадлежала к его семье. Нехорошо было бы немедленно объявлять ей свою волю…

И Мария повела себя именно так, как он и ожидал. С показной величавостью, хотя на самом деле развязно, она без приглашения опустилась в кресло и сказала, не переставая усмехаться:

– Что, дядюшка, намереваетесь вразумить меня? А может, лучше поздравить с такой удачей? Не каждый день ваши родственники возлагают на себя корону. Впрочем, что это я? Ведь вы тоже близки к трону, хотя вам и не удалось подойти к нему вплотную, как мне. Или все-таки удалось? При дворе разное говорят…

И Мария бесстыдно поглядела на кардинала. Тот едва справился со вспышкой ярости. Чтобы не выдать себя, он взял в руки перо и принялся чинить его изящным, отделанным перламутром ножичком. Пальцы у него слегка дрожали. Он прекрасно понял, на что намекала племянница. На их с Анной тайный брак. Что ж, девица вполне заслужила свою ссылку. И до чего вульгарна, до чего напоминает простолюдинку! На что только польстился этот мальчишка?!

– Вот что, Мария, – с показным спокойствием начал Мазарини, решив оставить без внимания наглую выходку племянницы. – Рано тебе еще изображать из себя королеву. И время твое никогда не наступит. Я об этом позабочусь. Не видать тебе короны, слышишь, ты, дерзкая девчонка?! – Кардинал все же не выдержал и сорвался на крик.

Племянница ойкнула и испуганно сжалась в кресле. Она знала, что кардинал редко приходит в ярость и что в такие минуты лучше держаться от него подальше.

– Я убью тебя своей собственной рукой, если ты посмеешь ослушаться меня и немедленно не отправишься в Бруаж! С тобой поедут твои сестры и госпожа де Венель, их воспитательница…

На глазах Марии вскипели горькие горячие слезы.

– Дядюшка, – запинаясь, проговорила она, – позвольте мне остаться! Я умру в разлуке с Людовиком! Я так люблю его!.. И мне так хочется стать королевой… – опустив голову, добавила девушка.

Мазарини почувствовал, что готов улыбнуться. Господи, какая наивность! Неужели она действительно полагала, что первый министр Франции способен забыть о государственных интересах и позволить своей родственнице разрушить его политические планы? Вот простушка!

– Нет, Мария, – произнес он сурово. – Я слишком долго выносил твои капризы и выходки. Ты завтра же уедешь!

И Мазарини жестом отпустил ее. Его решение было окончательным, и напрасно Мария плакала на груди у Людовика. Юный король знал, что проиграл. На следующий день он проводил свою возлюбленную до кареты, которая ждала ее во дворе Лувра. Людовик не в силах был удержаться от слез, и итальянка обиженно бросила ему на прощание:

– Ах, сир, вы король, но вы плачете, потому что ничего не в силах изменить. Я уезжаю, уезжаю! А вы остаетесь…

Тут Мария начала рыдать и велела кучеру трогать. Карета выехала на дорогу, ведшую в Фонтенбло. Людовик долго смотрел ей вслед, а потом приказал оседлать себе одну из самых норовистых лошадей, свистнул псу и отправился на охоту. Вернулся он лишь к вечеру и тут же сел писать Марии первое из многочисленных любовных писем.

Но Мазарини рано было успокаиваться. Оказалось, что Мария не намерена сдаваться без боя. В Фонтенбло она заявила, что очень больна, что вот-вот умрет и что не в силах продолжать путешествие. Узнав об этом, Людовик так разволновался, что собрался скакать к возлюбленной без промедления, махнув рукой на все королевские обязанности. Мать вынудила его остаться в Лувре едва ли не силой и попросила Мазарини предпринять что-нибудь.

Кардинал написал племяннице, что очень сожалеет о ее недомогании и что советует ей ехать дальше, так как морской воздух Бруажа наверняка пойдет ей на пользу. Доброжелательные на первый взгляд строки скрывали угрозу, и Мария поспешила повиноваться.

«Любовь моя, – торопливо пробегала глазами юная Манчини очередное послание короля, – Вы не можете вообразить себе, как я тоскую без Вас и как мне одиноко. О, сколь тяжело быть государем и ни на минуту не забывать о бремени венца и обязанностей, на тебя возложенных! Будь моя воля, я был бы сейчас у Ваших ног, и шептал Вам слова признания, и глядел бы в Ваши сияющие от счастья глаза! Но, увы! судьба распорядилась иначе…

Впрочем, что это я? Чуть не забыл известить Вас о грядущей радости. Матушка позволила нам встретиться – в Ла-Рошели! Это случится уже на следующей неделе, и я многого жду от этого свидания!..»

Да, действительно, Анна Австрийская разрешила юным возлюбленным еще раз увидеть друг друга. Она была уверена, что встреча продлится недолго – ровно столько, сколько нужно, чтобы сказать последнее «прости!» и торопливо обменяться поцелуями, но сам Людовик думал иначе. Он полагал, что свидание окажется решающим и что Мария наконец-то станет принадлежать ему полностью.

«Она наверняка давно уже хочет этого. Ведь в ее жилах течет южная кровь. Мария любит меня, и ей придется по сердцу, если мои объятия будут горячее, чем обычно».

Тут Людовик недовольно поморщился. Ему на память пришло письмо Мазарини, где кардинал осмелился упрекать его за «недостойную короля переписку с известной особой». Как бы все-таки уговорить матушку на эту свадьбу? Тогда и переписываться бы не пришлось – о чем писать собственной жене?

Но Мария разочаровала короля. Она без обиняков заявила ему:

– Сир, я буду принадлежать вам только в браке. Думаете, я не знаю, как вы обошлись с моей сестрой, которая имела неосторожность поддаться на ваши уговоры и позволить вам слишком многое?

Людовику были неприятны эти воспоминания, но он не оставил своих попыток сломить сопротивление упрямицы. Однако все было напрасно. Свидание длилось три часа, и все это время Мария капризничала и требовала, чтобы король женился на ней. В конце концов Людовик рассердился и сказал:

– Возможно, вы еще пожалеете, что так вели себя нынче. Мое терпение тоже имеет предел!

С этими словами он нахлобучил шляпу, быстро, даже не кликнув слугу, накинул плащ и вышел, коротко поклонившись строптивой возлюбленной.

Спустя несколько часов король уже прискакал в Сен-Жан-де-Люз, где его ожидал кардинал. Последний был очень расстроен, потому что испанцы начали выражать недоумение тем, как медленно продвигаются переговоры. Прежде они и сами не слишком-то торопились, но теперь, видно, прослышав об очередном увлечении Людовика, похоже, решили обидеться. И Мазарини, с мрачным видом войдя к королю, сухо произнес:

– Ваше Величество, боюсь, вы не оставляете мне выбора. И я, и королева, ваша матушка, уже не раз приступали к вам с расспросами относительно вашего намерения жениться на испанской инфанте. Вы отвечали уклончиво, и нынче я вынужден прервать переговоры с Мадридом. Надеюсь, вы понимаете всю опасность этого шага для Франции. Итак, я немедленно сношусь с испанским двором и объявляю, что вы отказываетесь взять инфанту в жены. После этого я буду иметь честь просить Ваше Величество принять мою отставку. При дворе я не останусь, а уеду в Италию… вместе со своими племянницами. – Тут Мазарини коротко глянул на опешившего Людовика и опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них довольный огонек. Похоже, его ход оказался удачным. Юнец сейчас сдастся. И кардинал смиренно прибавил: – Так что же, государь, вы согласны отпустить меня на родину?

Людовик помедлил с ответом. Он был почти уверен, что его собеседник блефует, но одна мысль о том, что слова итальянца – не пустая угроза, приводила его в ужас. И дело было не только в Марии, но и в гневе королевы-матери, к которой Людовик питал почтительную сыновнюю любовь.

– Посылайте де Грамона в Испанию, – наконец отрывисто бросил король. – Я женюсь на принцессе. – И добавил, нехорошо усмехнувшись: – Все-таки негоже обижать кузину.

И вот герцог де Грамон стрелой помчался в Мадрид, чтобы от имени французского государя официально просить руки юной инфанты Марии-Терезии. Его сопровождало несколько десятков всадников – почетный эскорт посла.

Филипп IV приходился Анне Австрийской родным братом, и потому де Грамон рассчитывал на теплый, едва ли не семейный прием. Герцог происходил из Беарна и, как многие уроженцы тех мест, обожал праздники и веселье. Мадрид показался ему беззаботным и ярким, так что нарядные плащи и розовые перья на модных шляпах французских дворян прекрасно дополнили собой палитру улиц испанской столицы. Грамон пришел в превосходное расположение духа, с каким и переступил порог королевского дворца. Но Боже, какое разочарование его ожидало!

Беззаботным французам внезапно показалось, что они очутились в древней Византии. Притихшие, шагали они по огромным темным залам дворца, провожаемые бесстрастными взглядами облаченных в черное придворных. Пышные оборки и разноцветные ленты и перья на шляпах выглядели нелепо и бедно на фоне тех изумительных драгоценностей, которые украшали в остальном скромные наряды испанцев. Было очевидно, что когда-то все эти золотые вещицы принадлежали ацтекам: Испания недаром гордилась своими конкистадорами.

Обескураженный де Грамон, миновав длинную анфиладу покоев, в конце концов приблизился к затянутому золотой тканью возвышению, где восседал испанский монарх – весь в черном, в черной же широкополой шляпе, с орденом Золотого руна на шее. В течение доброй четверти часа, пока коленопреклоненный де Грамон произносил заученную наизусть приветственную речь, король не произнес ни слова и не шелохнулся. (Память у герцога была отличная, так что повторять выспренные фразы не составило ему никакого труда и занят он был в основном тем, что наблюдал за Филиппом – моргнет или не моргнет. Не моргнул, о чем и рассказывал потом своим спутникам потрясенный де Грамон.) Таков был суровый, продуманный до мелочей этикет испанского двора, и Людовик Французский многое позаимствовал из него, когда решил, что пришла пора сделаться полубогом и назваться Королем-Солнце.

После столь «ласкового» приема, оказанного французским дворянам Филиппом IV, их отвели к королеве и инфанте. Де Грамон, который не знал, как следует вести себя в присутствии этих высокородных дам, решился спросить совета у шедшего с ним рядом испанца.

– Простите великодушно, сударь, – обратился учтивый француз к своему молчаливому спутнику, – не могли бы вы оказать мне одну услугу?

Придворный обернулся к гостю и изумленно воззрился на него.

«Дьявольщина, наверное, я что-нибудь не то делаю, – пронеслось в голове у де Грамона. – Вот ведь незадача! А я-то думал: увеселительная прогулка – и все… Ну да ладно! Что ж мне теперь – рта не раскрывать, что ли?! А может, он вообще нашего языка не знает?»

– Сударь, – продолжал тем не менее герцог, – никто не нашел времени посвятить меня в секреты испанского этикета. Когда я завидел Его Величество и замер, потрясенный его великолепием, меня довольно… э-э… невежливо подтолкнули в спину и нажали на плечи, показывая, что я должен опуститься на колени. Так вот, чтобы избежать впредь подобных проявлений неучтивости, которые я извинил только потому, что не допускаю и мысли, чтобы меня, посла французского государя, хотели намеренно обидеть, я бы просил вас объяснить, как мне поступить при виде Ее Величества и Ее Высочества. В частности, я хотел бы знать, когда подобает произносить слова приветствия.

Сказав это, француз широко, насколько это позволяли правила приличия, улыбнулся, и улыбка эта была столь располагающей и обезоруживающей, что испанец не смог устоять против нее. Слегка поклонившись, он произнес на безукоризненном французском языке:

– Мне очень жаль, герцог, что вы не по своей вине очутились в подобном положении. Я представляю, насколько вам, тонкому знатоку этикета и искушенному придворному, приходится сейчас нелегко. Извините меня, я пренебрег своими прямыми обязанностями. Итак, у нас есть еще несколько минут, и я постараюсь использовать их с толком. Когда вы окажетесь перед троном и увидите королеву и инфанту, вы должны тут же преклонить колени и почтительно приложиться губами к краю их платьев. Вот и все. Говорить вам ничего не нужно.

– Но как же моя речь? – спросил изумленный де Грамон. – Ведь должен же я известить принцессу о том, что мой государь просит ее руки?

– Ничего говорить не нужно, – повторил испанец и жестом пригласил де Грамона следовать вперед.

Герцог воспользовался полученными советами. Он неторопливо встал на колени, поочередно поднес к губам края двух пышнейших парчовых платьев, а потом на цыпочках удалился.

Мода, господствовавшая тогда при испанском дворе, его поразила. Открытыми оставались только женское лицо и кончики пальцев. Все прочее скрывали волны ткани. Широчайшие кринолины, огромные воротники, туго стянутые волосы… Де Грамон долго гадал потом, в состоянии ли вообще эти похожие на истуканов женщины двигаться. Обед, на котором ему было позволено присутствовать, нимало не рассеял его недоумение. То есть королева и инфанта безусловно ели, но очень мало и очень медленно. И, разумеется, в полной тишине. А прислуживали им дамы в белом, которые весь обед провели, стоя на коленях! (И выросшую в такой обстановке инфанту Людовик потом вынуждал ездить в одной карете со своими возлюбленными – например, с Луизой де Лавальер или с Монтеспан! Какое унижение!)

…В течение всего обеда де Грамон исподволь бросал взгляды на свою будущую королеву и остался весьма доволен увиденным. Небольшого роста, изящно сложенная, белокожая. А волосы-то, волосы! Как странно распорядилась природа, наградившая испанку такими волнистыми белокурыми локонами! Правда, голоса Марии-Терезии герцог так и не услышал, а о ее нраве мог только догадываться. К сожалению, и де Грамон, и большинство его современников недооценили прекрасную натуру этой женщины. А вернее сказать – она осталась для них тайной за семью печатями. Дело же заключалось в том, что отец инфанты, король Филипп, строго-настрого приказал ей навсегда превратиться в тень своего мужа.

– Дочь моя, – внушал Марии-Терезии родитель, – наша страна еще долго будет зависеть от прихотей Франции. Если тамошний государь действительно возьмет тебя в жены, на что я и твоя мать очень надеемся, ты обязана во всем покорствовать Людовику, который, к сожалению, не отличается покладистостью, и ни в коем случае не перечить ему. Если, конечно, – добавил Филипп, подозрительно глядя на девушку, – ты не хочешь, чтобы Мадрид был разорен, а то и завоеван чужеземцами.

Мария-Терезия выразила удивление, что отец даже может такое о ней помыслить, заверила, что все поняла, и удалилась к себе. Она готова была дать любое обещание, лишь бы уехать жить в Париж, представлявшийся ей средоточием веселья. Однако нарушать слово Мария-Терезия вовсе не собиралась. Вот почему эта скромная, умная, набожная и вообще во всех отношениях достойная женщина стала восприниматься французами как разряженная бездушная кукла. И даже Людовик не догадался о том, насколько страстна была по натуре его молчаливая хорошенькая жена и каких трудов ей стоило не выказывать на супружеском ложе свой темперамент. «А вдруг, – думала она с испугом, – Людовик сочтет меня распутной? Пускай уж лучше считает безвольной и недалекой».

Что же до простого народа, то он восхищался милосердием королевы и ее смелостью. Она без опаски входила в чумные и холерные бараки, не гнушалась самой черной работы в госпиталях и помогала ухаживать за искалеченными на полях сражений ранеными. Придворные же за это смеялись над ней и даже ославили слабоумной.

– Что с нее взять? – хмыкали щеголи, придирчиво глядя на себя в зеркало и оправляя парики. – Вроде бы и хорошенькая, да ведь и не улыбнется никогда, и комплиментов не признает. А эти ее посещения нищих и уродцев? И как только король не брезгует делить с ней постель? Одно слово – дурочка!

…Но все это в будущем, а пока стремительно надвигался назначенный день свадьбы по доверенности – 3 июня 1660 года. Как ни странно, ночь, предшествовавшую церемонии, невеста провела спокойно – она крепко спала и безмятежно улыбалась, видя во сне огромные залитые светом залы Лувра и зеленые лужайки с мраморными статуями. Зато Филипп очень волновался и не сомкнул глаз до самого рассвета. Он то молился, то принимался будить королеву, сердясь, что та смеет спать, позабыв о решающем для судьбы Испании дне.

Когда же наконец наступило долгожданное утро, придворный цирюльник только горестно вздохнул при виде осунувшегося и бледного лица своего повелителя и сразу же начал колдовать над многочисленными баночками и склянками с притираниями и румянами.

…К алтарю невесту повел сам Филипп. На девушке было очень простое платье из белой шерсти, украшенное серебряным шитьем, а на Его Католическом Величестве – наряд непривычного серого цвета. Взоры всех присутствующих сразу невольно устремились на огромный алмаз «Зерцало Португалии» и на необычных размеров жемчужину «Перегрину», красовавшиеся на его шляпе.

Французского государя на этой свадьбе представлял дон Луис де Харо. Дождавшись возле алтаря Марии-Терезии, он бережно взял ее за руку, подержал несколько мгновений и отпустил. После этого невеста протянула руку своему отцу, который со слезами на глазах (он был счастлив, что его план увенчался успехом) поцеловал ее. Поцеловал очень почтительно, ибо теперь это была рука королевы Франции!

На следующий день на Фазаньем острове, где совсем недавно проходили переговоры испанцев с Мазарини, состоялась встреча Анны Австрийской и Филиппа. Брат и сестра не виделись сорок пять лет – целую жизнь, и Анна, настроенная несколько сентиментально, решила заключить испанского монарха в объятия.

– Брат мой, подойдите ближе, – ласково произнесла она, не решаясь переступить границу, которая – буквально! – отделяла ее от Филиппа. – Так нам будет удобнее.

Не сразу проникнувший в намерения сестры Филипп послушно сделал два шага вперед и тут же оказался в родственных объятиях.

– Оставьте, Анна, – пробормотал он сердито и резко откинул голову. – Неужели вы собираетесь целовать меня? Но это же роняет достоинство государей! Господи, как же изменила вас Франция!

И Анне Австрийской пришлось смириться, хотя она и не поняла толком, почему ее так сурово отчитали. Разве это дурно – поцеловать брата в щеку? Ведь целовала же она его, когда они оба были детьми. Или нет? А может, этот чопорный человек вообще никогда не был ребенком? И Анна горестно вздохнула, очередной раз прощаясь с прошлым.

Затем французская королева-мать и испанский король вместе зашли в просторный павильон, где их уже ожидали инфанта, дон Луис, Мазарини и еще несколько особ. Началась чинная светская беседа, которую прервало появление некоего незнакомца, попросившего разрешения войти. Разумеется, это был сгоравший от нетерпения Людовик. Поначалу все притворились, что не заметили юного короля, который нарушил приличия, ибо ему еще несколько дней нельзя было встречаться с Марией-Терезией. Но делать было нечего, и дон Луис с Мазарини разыграли настоящий спектакль.

– Если бы здесь сейчас внезапно появился наш государь, – вкрадчиво произнес кардинал, обращаясь к своему собеседнику, – я бы сказал ему: «Сир, не отходите от двери. Прикройте ее у себя за спиной и так и стойте. То, что вы хотите увидеть, отлично видно и от входа».

После этого кардинал скользнул безразличным взглядом по дверным створкам, отметил про себя, что Людовик все понял, и направился вместе с легонько улыбавшимся доном Луисом к царственным брату и сестре.

Однако Филипп вовсе не собирался проявлять такт и благоразумие.

– Какой красивый у меня зять, – довольно громко проговорил он и повернулся к Анне. – У нас с вами наверняка родятся замечательные внуки.

Инфанта, услышав эти слова, побледнела, и Анна поспешила ей на помощь.

– Успокойтесь, дитя мое. Ничего страшного не случилось. А как вам понравился этот незнакомец?

Но девушка не успела ответить своей тетке. В разговор тут же вмешался Филипп.

– Не время еще судить об этом, – заявил он и гордо вскинул подбородок.

«До чего же они заносчивы, эти испанцы! – подумал юный герцог Филипп Орлеанский, очаровательный брат Людовика. – Собью-ка я с него спесь. Никогда не поверю, что ему удастся найтись с ответом». И проказник игриво поинтересовался у Марии-Терезии:

– Сестра моя, как вам понравилась эта дверь?

Мария-Терезия залилась от смущения краской, потупилась и проговорила:

– Хорошая дверь. Красивая и, похоже, добрая.

Спустя четыре дня юная королева прощалась с родиной и отцом. Она проливала потоки слез, и Людовик не отставал от нее. Анна Австрийская попыталась утешить его.

– Молодые люди, – сказала она, – часто пребывают в дурном расположении духа, когда им подходит пора жениться, но после свадьбы их лица светлеют, а на губах появляется улыбка. Поверьте, брак готовит вам множество приятных открытий.

– Ах, Ваше Величество, – ответил венценосный циник, – я понимаю, о каких открытиях вы говорите, и полагаю, что делать их можно и без произнесения клятв перед алтарем. Впрочем, я готов надеть на себя эти оковы, только уж не взыщите – они всегда будут увиты цветочными гирляндами.

И, как известно, Людовик не покривил душой. Очаровательные женщины наперебой старались украсить цветами цепи его брака. До королевы же никому не было никакого дела.

Итак, Мария-Терезия сменила свой испанский наряд на модное французское платье и вышла пожелать отцу счастливого пути. Но Филиппа нигде не было. Оказывается, у Его Католического Величества испросил аудиенции кардинал Мазарини.

– Я счастлив, – начал итальянец, – что вы, государь, нашли время и соблаговолили сопроводить вашу дочь сюда, на границу с Францией. Я понимаю, сколь много у вас забот, и благодарю вас за честь, оказанную нашей стране.

Филипп IV раздумывал с минуту, решая, стоит ли выкладывать все карты на стол, а потом сказал:

– Неужели вы до сих пор не поняли, что я проделал бы гораздо более трудный путь, причем пешком, лишь бы так удачно выдать инфанту замуж?

И торжествующе улыбнулся, глядя на растерявшегося кардинала. Мазарини понадобилась вся его воля, чтобы не произнести вслух отвратительное ругательство. Получилось, что он так усиленно добивался того, что ему и так с радостью отдавали. Обхитрили его, провели, как мальчишку. И Мазарини с невольным уважением посмотрел на человека, которому это удалось.

Девятого июня в маленьком провинциальном городке Сен-Жан-де-Люз состоялась еще одна – на этот раз настоящая – свадьба. Короля одели в камзол из золотой парчи, а мантия Марии-Терезии была так длинна (целых пять метров), что ее середину несли принцессы Орлеанские, а конец придерживала принцесса Кариньян. Мантия эта была из пурпурного бархата, расшитого золотыми королевскими лилиями. На головке у инфанты сияла бриллиантовая корона, а к корсажу была приколота роза из бриллиантов и жемчуга. Все заметили, что невеста очень волновалась, но вид у нее был довольный, а на Людовика она поглядывала с робкой нежностью.

За невестой следовала королева-мать в черной вуали, слегка посеребренной инеем кружев. Замыкала же шествие герцогиня де Монпансье по прозвищу Большая Мадемуазель – старая дева королевской крови. Высокая, величественная, она напоминала фрегат, неспешно вплывающий в гавань. Ее наряд тоже был траурным: она носила черные платья в память о своем отце Гастоне Орлеанском. Правда, на груди у Большой Мадемуазель блестели добрых двадцать ниток жемчуга, что придавало ей праздничный вид. А вообще из-за обилия черных кружев все это действо заставляло вспомнить Испанию.

Сразу после церемонии молодая чета, королева-мать и герцог Орлеанский в узком семейном кругу пообедали в королевских покоях. Но прежде Людовик и Мария-Терезия вышли на балкон, чтобы ответить на приветственные клики толпы. Двое безмолвных лакеев держали в руках тяжелые подносы с золотыми монетами, которые король и королева целыми пригоршнями бросали вниз. Золото не успевало долететь до земли – его подхватывало множество рук; то там, то здесь вспыхивали короткие жестокие драки, и, слыша проклятия и стоны, чувствительная Мария-Терезия досадливо морщилась.

Обед продолжался не слишком долго, ибо король не мог и не желал скрыть своего нетерпения. Наконец, ополоснув ароматической водой пальцы, он поднялся и произнес, пристально глядя на супругу:

– Очень хочется спать.

Анна Австрийская была не менее своей юной племянницы смущена откровенностью короля. Она с укором посмотрела на сына и накрыла своей рукой дрожавшую руку Марии-Терезии. Одарив девушку ласковой улыбкой, королева величественно выплыла из супружеских апартаментов. Герцог Орлеанский молча поклонился и последовал за матерью. Молодые остались одни (слуги в счет не шли). Свидетели же, которым вменялось в обязанность присутствовать при первых объятиях и поцелуях королевской четы, должны были появиться позднее – когда муж и жена уже возлягут на ложе.

Людовик скрылся в спальне, и вскоре юной королеве доложили, что он разделся и ожидает ее. Мария-Терезия находилась в это время в своем будуаре. Ей тоже давно пора было снять тяжелое парадное платье, в котором она венчалась и обедала, но молодая все медлила. Услышав, однако, о нетерпении короля, она принялась подгонять фрейлин:

– Быстрее! Быстрее раздевайте меня! Вы же знаете, что король ждет!

Достойное всяческого восхищения супружеское послушание! Но, конечно же, дело было не только в данном отцу обещании. Горячая южная кровь все настойчивее напоминала о себе. Мария-Терезия и страшилась лечь рядом с супругом, и страстно мечтала об этом.

Наконец молодые оказались под одним роскошным, расшитым цветами и райскими птицами покрывалом, и двери опочивальни распахнулись. В комнату торжественно вступило несколько знатных дворян, предводительствуемых королевой-матерью. Эти люди должны были наблюдать за тем, как их король в первую брачную ночь справится со своими супружескими обязанностями. Однако Анна, от внимательного взора которой не ускользнул написанный на лице инфанты страх, взяла на себя смелость изменить традиции.

– Господа, – заявила она, – Ее Величество королева может от волнения лишиться чувств, и тогда, как вы понимаете, мой сын не сумеет выполнить свой долг. Поэтому я приказываю всем выйти.

И Анна решительно задернула полог супружеской кровати.

Впрочем, никто не допускал и мысли, что король мог бы оплошать.

«Наш государь так мужествен, – в восхищении писал один из современников Людовика XIV, – что все мы гордимся им и видим в нем идеального кавалера».

На следующее утро придворные заметили, что королева откровенно восхищается своим супругом и смотрит на него с обожанием. Было ясно, что она всем довольна и совершенно счастлива. Генриетта Английская, которая вскоре вышла замуж за брата короля, всю жизнь завидовала Марии-Терезии и поэтому оставила нам весьма пристрастное ее описание. (Хотя, казалось бы, чему завидовать? Ведь, окажись Генриетта на месте испанской инфанты, еще неизвестно, как бы сложились ее отношения с Людовиком, а так она довольно долго была его любовницей и заставляла выполнять все свои прихоти, о чем Мария-Терезия и мечтать не смела.)

Так вот, Генриетта Английская написала в своих мемуарах:

«Нельзя так обожать мужа. Страсть королевы настолько велика, что она не спускает глаз с супруга, чтобы не упустить момента доставить ему удовольствие. Стоит ему посмотреть на нее с приязнью, как она приходит в восторг и веселится до самого вечера».

Генриетте очень не нравилось, что король время от времени все же заглядывал в супружескую спальню.

– И как ему не скучно? – выражала она свое возмущение собственным фрейлинам. – С ней и поговорить-то толком нельзя, а уж в любовных утехах она наверняка и вовсе ничего не понимает. Хотя, с другой стороны, если король станет пренебрегать обязанностями мужа, Франция может остаться без наследника… И все-таки, – помедлив, заключила Генриетта брезгливо, – я терпеть не могу, когда она радостно потирает свои крохотные ручки и хихикает, если ей намекают на то, что король провел с ней ночь. А иногда она даже подмигивает! Право слово, подмигивает! Мол, да-да, был у меня нынче муж и ушел только утром. Экая мерзость, прости Господи!

Фрейлины согласно кивали и добавляли все новые и новые подробности. Французская королева им тоже не нравилась. Генриетта, их госпожа, была куда привлекательнее и бойчее.

Когда после бракосочетания миновала неделя, Анна Австрийская начала рассказывать своим приближенным, что Людовик обрел с Марией-Терезией истинное счастье и думать забыл о девице Манчини.

– Он даже поблагодарил меня за то, что я настояла на свадьбе и тем самым помогла вырвать из его сердца эту пагубную страсть, – поколебавшись, добавила королева-мать.

Присутствующие переглянулись с сомнением и согласно закивали. Они поняли, что Анна лицемерит, пытаясь скрыть правду, но толкает ее на это лишь любовь к сыну и желание соблюсти приличия.

Что же до Людовика, то он был настолько «счастлив» в браке, что не захотел сопровождать молодую супругу в Париж, а объявил о своем решении ехать в Ла-Рошель. Мазарини сразу разволновался, ибо Бруаж располагался совсем неподалеку от этой знаменитой протестантской твердыни. Правда, Марии там уже давно не было – она уехала в Париж, где готовилась к свадьбе с неким знатным итальянцем по фамилии Колонна. (Много лет назад ее дядюшка Мазарини служил у этого самого Колонны камергером.)

– Как вам, конечно, известно, Ваше Величество, – объявил кардинал королю, – я имею честь быть губернатором нескольких городов, в том числе и Ла-Рошели. Я полагаю своим долгом показать вам эту крепость.

– Что вы, кардинал, – вежливо ответил Людовик, – ни в коем случае не утруждайте себя. Ведь мой визит будет носить скорее частный характер. Со мной поедут только двое дворян и ваш племянник – Филипп Манчини.

Мазарини вынужден был подчиниться, хотя и был уверен, что король не задержится в Ла-Рошели, а направится прямиком в Бруаж. Правда, оставалось непонятным, что он там намеревался делать… Отговорить его от поездки не удалось даже королеве-матери. Напрасно она взывала к его разуму, уверяя, что негоже оставлять молодую жену. Король стоял на своем и решительно отказывался говорить, зачем ему понадобилось отправляться в Ла-Рошель. Было ясно, что дел у него там никаких нет.

Так оно и оказалось. Пробыв в крепости от силы пару часов, Людовик приказал:

– В Бруаж!

И маленькая кавалькада поскакала по пыльной дороге, ведущей к этому небольшому курортному местечку.

Примчавшись туда, король в одиночестве отправился на морской берег. Он долго бродил там и рыдал, точно потерявший мать ребенок. Когда же ближе к вечеру он с распухшими и покрасневшими глазами вернулся, то велел, чтобы постель ему была устроена там, где ночевала когда-то Мария.

А наутро королевский лакей сообщил Филиппу Манчини, который время от времени платил ему за всякие любопытные сведения из жизни государя:

– Его Величество проплакал всю ночь. Подушка была мокрая от слез.

Манчини понимающе кивнул. Он и прежде был уверен, что Людовик не забыл его сестру.

За слезы, пролитые Людовиком в Бруаже, заплатить пришлось Марии-Терезии. Юная Манчини была лишь первой из тех дам, что отыскивали дорогу к сердцу, кошельку и постели Людовика. За ней последовали Олимпия Манчини (которая уже во второй раз стала королевской любовницей), затем Луиза де Лавальер, великолепная Монтеспан и еще множество других.

Спустя десятки лет, в 1701 году, на защиту несчастной королевы поднялся брат короля Филипп Орлеанский. Он очень долго собирался с духом, все никак не решаясь выступить против Людовика. Но однажды слова упрека были все-таки произнесены.

Как-то Людовик призвал к себе брата для серьезного и неприятного разговора.

– Ваш сын, – заявил Король-Солнце, – ведет себя совершенно недопустимо. Он развратен настолько, что Париж, повидавший многое, удивляется и называет его, королевского племянника, «первейшим в мире распутником». Обуздайте его, брат мой, иначе мне придется выслать его куда-нибудь в глушь.

Филипп вскочил. Ноздри его от ярости раздувались, глаза горели недобрым огнем.

– И это говорите вы, вы! – задыхаясь, произнес он. – Вы, который всегда издевались над покойной королевой, заставляя ее ездить в одной карете с вашими любовницами! И вы меняли их как перчатки! У вас нет никакого права упрекать моего ребенка. Вы похотливы, точно дикий зверь, и мне прекрасно известно, что вы стали супругом вдовы нашего Скаррона. Госпожа де Ментенон – особа весьма достойная, и я уверен, что она чтит память своего знаменитого мужа-поэта, поэтому не надо убеждать меня, что она вышла за вас добровольно. Нет, вы, братец, принудили ее, как принуждали многих и многих до нее!

Филипп остановился еще не скоро – уж слишком долго копил он обиды. Людовик, разумеется, в долгу не остался, так что яростная ссора продолжалась больше часа. Особенно оскорбили Людовика слова брата о том, что якобы женщины всегда попросту подчинялись своему королю, не питая к нему при этом никаких чувств.

– Да что же это такое?! – кричал он. – Верно, самому всегда приходилось покупать любовь, вот и считаете, что по-другому не бывает! Так вот же бывает, братец, бывает! Может, скажете, что и Мария-Терезия меня не любила, а? Ага, молчите?! Нечем крыть, да?

Филипп действительно молчал и только беспрестанно хватал ртом воздух. Ему было очень плохо, и вдобавок он знал, как королева боготворила своего мужа. Ему хотелось сказать, что нехорошо предавать тех, кто к тебе по-настоящему привязан, но сил на это уже не оставалось. Прохрипев что-то невнятное, герцог Орлеанский рухнул на пол. Это был апоплексический удар. Очень скоро защитник несчастной королевы умер.

А Людовик долго еще терзался сомнениями по поводу того, как относятся к нему прекрасные дамы.

– Я добьюсь правды, непременно добьюсь, – говорил он себе. – Филипп лгал мне из зависти – вот и все. Разве можно в меня не влюбиться? Ведь я так хорош собой!

И постаревший, беззубый Король-Солнце горделиво упирал руки в бока, выставляя вперед подагрическую ногу в роскошном, украшенном драгоценной пряжкой башмаке.

Вторая брачная ночь Филиппа Орлеанского

– Я имею право не твердить уроков, я король, – заявил как-то маленький Людовик XIV своему младшему брату Филиппу и убежал из классной комнаты.

– Где Его Величество? – строго спросил Филиппа наставник. – Почему вы молчите? Знаете, куда он скрылся, но таите правду? Что ж, боюсь, мне придется известить о случившемся вашу мать королеву, а уж она решит, как с вами поступить.

И бедного герцога наказали, хотя он ни в чем не был виноват.

Вечером того же дня Филипп попенял старшему брату на то, что тот оставил его наедине с учителем, а сам играл в дворцовом парке.

– И что с того? – надменно осведомился Людовик. – Я же все равно люблю тебя, а ты любишь меня, значит, можно и пострадать друг за друга.

Но это были только слова. Людовик никогда – вернее, почти никогда – не поступался собственными капризами и при этом требовал, чтобы окружающие строго блюли государственные интересы, напрочь забывая о собственных.

Несколько раз Филипп, герцог Орлеанский, пытался восстать против тирании старшего брата, но делал это так робко и неумело, что Людовик, можно сказать, ничего не замечал. И только однажды, как мы знаем, у них состоялся откровенный разговор, закончившийся крупной ссорой, во время которой у Филиппа случился удар. Может быть, герцог Орлеанский и почувствовал себя отомщенным, высказав наконец брату все, что он о нем думал, но цена откровенности оказалась слишком высока.

Принцесса Генриетта, дочь казненного в Лондоне английского короля Карла I Стюарта, приехала в Париж еще девочкой и почти сразу же влюбилась в юного Людовика. На Филиппа она даже не смотрела, а тот почти не замечал ее. Королевы-матери – Анна Австрийская и Генриетта Английская – довольно долго вынашивали планы о свадьбе Людовика и малышки Генриетты, тем более что видели их растущую взаимную склонность. То есть поначалу французский король почти не обращал внимания на худенькую и несколько угрюмую девочку, но со временем Генриетта превратилась в настоящую красавицу, и Людовик стал заметно отличать ее и даже приглашал участвовать в своем любимом развлечении – балетах.

– Не правда ли, принцесса очень мила? – неоднократно осведомлялась у сына Анна Австрийская и с удовольствием наблюдала, как он пристально разглядывает изящную девичью фигурку и при этом улыбается.

Однако получилось так, что Испания оказалась важнее Англии, и потому Людовик женился на инфанте Марии-Терезии. Генриетта была вне себя от горя, и ее совершенно не утешило известие о том, что ей предлагает свою руку младший брат короля.

– Фи, – сказала она матушке, – я и вообразить себе не могу, как Филипп войдет в супружескую опочивальню. Вы же знаете, что ему всегда были по вкусу юноши, а не девицы.

– Дочь моя, – остановила Генриетту изумленная и рассерженная английская королева-изгнанница, – не следует передавать мне все слухи, что ходят по Лувру. Мы же с вами не кухарки, которые никогда не преминут обсудить нравы и склонности своих господ.

– Но, матушка, – возразила Генриетта, – при чем тут кухарки и слухи? Вы же собираетесь выдавать меня замуж, а я вовсе не уверена, что мой будущий супруг в восторге от необходимости делить ложе с женщиной. Согласитесь, что я имею право поговорить о его привычках. У меня нет никакого желания мешаться в толпу красавчиков, что всегда окружают герцога!

Однако принцессе пришлось смириться с неизбежным. Ее брак с Филиппом никто не счел бы счастливым, но все же муж и жена терпели друг друга. А когда Генриетта умерла, насладиться вдовством герцогу было позволено только год.

Однажды герцог и его венценосный брат возвращались в Париж после удачной охоты. Стоял ясный осенний вечер; расположение духа у обоих охотников было превосходное. Свиты короля и герцога смешались, дворяне оживленно беседовали друг с другом, наперебой хвастаясь вооружением, собаками и лошадьми. Людовик насвистывал модный мотив и с улыбкой слушал брата, который в подробностях пересказывал последние дворцовые сплетни.

Когда кавалькада добралась уже до парижского предместья, король внезапно перебил Филиппа:

– А что, братец, не наскучила ли вам еще холостая жизнь?

Филипп поперхнулся и невольно поглядел назад, туда, где метрах в десяти от него скакал молодой маркиз де Гранье, недавно приехавший в столицу из Прованса и уже успевший заслужить благорасположение герцога.

Людовик перехватил его взгляд и недовольно нахмурился.

– Вот что, братец, – наставительно сказал он, – развлекайтесь так, как вам нравится, я вам никаких препятствий чинить не собираюсь, но об интересах Франции тоже забывать не след. Короче говоря, вам придется скоро жениться.

Герцог понуро молчал. Он понимал, что спорить бессмысленно и что надо бы хоть из любопытства спросить, кто невеста, но у него так испортилось настроение, что ему сейчас хотелось одного – уединиться в своих покоях и напиться. Или затравить еще одного оленя. А то и прибить кого-нибудь.

Не дождавшись вопроса брата, Людовик все рассказал ему сам.

– Вашей женой станет Елизавета-Шарлотта, или Лизелотта, если вам так больше нравится. Она дочь курфюрста Пфальцского Карла-Людовика и кузины вашей первой тещи Генриетты Английской. Сразу предупреждаю вас, Филипп, что девушка, к великому моему сожалению, нехороша собой. И к тому же бедна.

Король с некоторой опаской поглядел на своего спутника: не слишком ли много ударов было нанесено одновременно? Но Филипп, продолжая хранить молчание, невозмутимо смотрел прямо перед собой. Так прошло несколько минут. Наконец герцог проговорил:

– Сир, вы, наверное, удивлены, что я так спокоен? Однако спокойствие это только внешнее. Я весь киплю. Вы прекрасно знали, что я не терплю женщин, но вынудили меня сделаться мужем Генриетты, а теперь сообщаете о новой свадьбе, которую готовите для меня… Простите, мне осталось сказать вам всего несколько слов. Я закончу, хорошо? – торопливо произнес Филипп, заметив, что лицо Людовика багровеет от ярости. – Так вот, сир, разумеется, я женюсь на этой Лизелотте. И никаких вопросов задавать не стану. Мне все равно, какова она, ибо полюбить ее или хотя бы привязаться к ней я все равно не смогу. Поступайте так, как сочтете нужным, а я беспрекословно подчинюсь. В конце концов, я ничем не лучше последнего из ваших подданных и то обстоятельство, что я ваш брат, отнюдь не дает мне права спорить с вами. Разумеется, вы лучше знаете, что нужно для Франции…

А вот конь ваш, дорогой мой Людовик, – без всякого перехода продолжал Филипп, – сегодня дважды оступался. И я был прав, когда еще утром отговаривал вас садиться на него. Поглядите, у него бока до сих пор ходуном ходят, хотя мы едем шагом добрых полтора часа. Он болен, уверяю вас! Признайте, что в лошадях я разбираюсь недурно, и улыбнитесь! А то еще парижане подумают, что мы повздорили. Им же невдомек, как мы с вами любим друг друга. Ну же, сир! Я жду!

И Людовик улыбнулся брату и толпившимся на улицах зевакам, а потом сказал:

– Конечно, вы отлично разбираетесь в лошадях. Когда-то я даже завидовал этому вашему умению, но после перестал. Признал ваше превосходство. А что до грядущей свадьбы, то поверьте, друг мой: если бы не крайняя необходимость, я не стал бы принуждать вас. Вы же знаете, как мне дорого ваше душевное спокойствие.

И братья бок о бок въехали во двор Лувра.

Лизелотта, будущая жена герцога Орлеанского, всю жизнь вела дневник, в котором высказывалась более чем откровенно. Она была очень неглупа и прекрасно понимала, что уродлива и никак не может нравиться мужчинам.

«Зеркало краснеет, когда я заглядываю в него, – писала она. – Еще бы! Ему редко приходится видеть таких дурнушек. Я очень высокая, очень толстая, очень щекастая и вообще очень большая. Правда, глазки у меня маленькие и, как многие говорят, хитрые, но мне кажется, что это обстоятельство вряд ли делает меня привлекательнее. Я знаю, что придворные дамы хихикают надо мной. Их веселит моя красная кожа, покрытая желтыми пятнами, нос в оспинах и то, что я похожа на кубарь. Да, у меня совершенно нет талии и вдобавок безнадежно испорченные зубы, но это не мешает мне радоваться божьему миру и быть остроумной собеседницей. Не сомневаюсь, что брат французского короля будет доволен, когда женится на мне, хотя сейчас он наверняка волосы на себе рвет – особенно если успел уже увидеть мой портрет».

И Елизавета-Шарлотта оказалась в обоих отношениях права. Филиппу действительно стало дурно, когда он впервые посмотрел на невесту. Однако уже очень скоро муж и жена стали друзьями и без отвращения делили супружеское ложе. У них родилось трое детей, а это кое-что да значит!

– Какое счастье, что Людовику понадобилось прибрать к рукам Пфальц, – сказал как-то герцог Орлеанский. – Вот уж воистину – не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. С виду эта женщина поразительно напоминает швейцарского наемника, но до чего же она умна и весела!

Однако эти слова Филипп произнес лишь спустя несколько лет после свадьбы, а поначалу новобрачные отнеслись друг к другу с настороженностью и опаской. Когда в августе 1671 года маршал дю Плесси-Прален по доверенности женился в Меце на только что перешедшей в католичество Лизелотте, она без промедления отправилась навстречу герцогу Орлеанскому и впервые увидела его на дороге между Белле и Шалоном. Филипп ехал к молодой жене в роскошной карете и, надо сказать, немало изумил Лизелотту тем количеством украшений, которые умудрился надеть на себя. Девушка-то происходила из Пфальца, и казна ее отца всегда была пуста. Несколько колец, пара серег да шесть не самого тонкого полотна ночных сорочек – вот и все приданое Лизелотты. Конечно же, она удивилась, когда увидела, что бриллианты сияли не только на шляпе и пальцах герцога, но и на эфесе его шпаги.

– Господи, до чего же он мал ростом! – прошептала Лизелотта, невольно меряя взглядом и впрямь невысокого Филиппа. – А телосложение у него довольно плотное, и это хорошо, потому что заморышей я не жалую…

Девушка также отметила про себя удивительно черный цвет волос и бровей герцога и его огромные глаза. На плохие зубы жениха она даже внимания не обратила – в XVII веке это было делом обычным.

Филипп же, завидев огромную светловолосую немку, слегка попятился. «Сотворил же Господь этакое страшилище!» – промелькнуло у него в голове, и он охнул, потому что угодил каблуком в выбоину на дороге.

– Осторожнее, Ваше Высочество, не упадите, – прошелестело у него над ухом, и де Гранье ловко подхватил своего господина под руку. Но Филипп даже не поблагодарил маркиза. Он попросту сделал вид, что ничего не произошло. Герцог вот уже несколько дней – с самого отъезда из Парижа – дулся на Гранье, потому что тот упросил взять его с собой. И теперь Филипп всякий раз, когда смотрел на юношу, вспоминал о привольной холостяцкой жизни, которой лишился из-за прихоти Людовика, и расстраивался.

Раздвинув губы в улыбке, герцог пошел навстречу Лизелотте. И буквально в двух шагах от нее в отчаянии прошептал:

– О Боже, как же я буду спать с ней?!

«Я поняла, – записала Лизелотта в дневнике, – что не понравилась моему супругу. Что ж, такой девице, как я, этого следовало ожидать. Но я сразу решила, что заставлю герцога забыть о моей внешности. Ума у меня на это достанет».

И новоиспеченной герцогине быстро удалось привязать мужа к себе.

– Понимаете, братец, – сказал однажды Филипп королю, который захотел узнать, почему устроенный им брак оказался удачным, – иметь такую жену очень удобно. Поводов для ревности она не дает, на хорошеньких мальчиков не заглядывается, интриговать против меня ей резону нет – она сама мне это объяснила, и я ей верю. Конечно, иногда она мне советует, но этак ненавязчиво, между прочим, хотя голова у нее ясная и в политике она смыслит не хуже моего. А еще Лизелотта – отменная рассказчица и шутить умеет так, что многие записные остроумцы только рты бы пораскрывали, если бы ее услышали. Короче говоря, – закончил Филипп серьезно, – вы опять проявили себя мудрым правителем, и Франция должна быть благодарна небу, ниспославшему ей такого государя.

Людовик польщенно улыбнулся. Он был уверен, что Филипп не преувеличивает: ведь Король-Солнце не может ошибаться и всегда знает, как следует поступать. Людовик уже полагал, что его царствование войдет в историю как самое блестящее и самое справедливое.

Лизелотта решила не приподнимать в дневнике завесу тайны над тем, как проходила ее брачная ночь, но на протяжении супружеской жизни она много раз поверяла заветным страницам всяческие альковные тайны.

«Мой муж всегда казался мне очень набожным, – написала она как-то. – Он даже брал четки, с которых свешивалось множество образков, с собой в постель…»

Слуги уже ушли. Кроватный полог был задернут, и сквозь него просвечивало пламя оставленной на ночь свечи. Лизелотте хотелось спать, потому что нынче она была на охоте и очень утомилась. Однако Филипп непременно желал выполнить свой супружеский долг, и потому герцогиня, зевая, глядела на резной высокий балдахин и гадала, чем занят ее муж.

– Раздвиньте-ка ноги, женушка, – послышался наконец его голос. – Я сейчас войду в вас. Вот только закончу молиться.

Но тут Лизелотта, которая было уже послушно задрала рубашку, приподняла голову и негромко засмеялась.

– Какие странные звуки доносятся из-под одеяла, друг мой! Да простит мне Господь, если ваши четки не разгуливают сейчас по совершенно чужой для них стране!

– Вы ничего не понимаете, – сердито отозвался герцог. – Потерпите минутку, я вот-вот буду готов.

И Лизелотта опять услышала тихое позвякивание медальонов и образков, которые прикасались к телу Филиппа и помогали ему стать мужественнее.

Лизелотта стремительно перекатилась на другую половину обширной кровати и схватила супруга за руку.

– Ага! – с торжеством воскликнула она. – Значит, я не ошиблась! Ну-ка ответьте, что это вы такое делаете?

Филипп смущенно хмыкнул и ущипнул жену за толстую щеку.

– Вам не понять, душа моя! Ведь вы же были прежде гугеноткой и потому не представляете, как велика сила святых мощей и в особенности образка Богоматери. Они охраняют меня от всякого зла.

Задумавшись ненадолго, герцогиня скоро опять засмеялась:

– Извините, сударь, но как же такое может быть? Вы молитесь Деве Марии и одновременно прикасаетесь ее ликом к той части тела, коей лишают девственности!

Филипп тоже не смог удержаться от смеха и попросил:

– Пожалуйста, не рассказывайте об этом никому. Меня могут счесть святотатцем.

Супруги обнялись, и герцог не преминул доказать Лизелотте, что четки оказали на него нужное действие.

Итак, у них родилось трое детей, хотя Лизелотта всю жизнь жалела о том, что судьба сделала ее женщиной, а не мужчиной. Она ругалась, как наемник, лихо ездила верхом, обожала скабрезные истории и всем изысканным яствам предпочитала кислую капусту и пиво.

Когда на свет появился третий ребенок, Филипп твердо решил не прибегать больше к услугам четок.

– Вы чуть не умерли, рожая нашу Елизавету-Шарлотту, нашу мадемуазель де Шартр, – с ласковой улыбкой сказал он жене, которая лежала в постели и то и дело морщилась от боли. – Станемте-ка ночевать в разных спальнях… Нет-нет, душа моя, если вам этого не хочется, то я, конечно, готов умножать своих наследников! – испуганно добавил он, заметив, что лицо недавней роженицы исказила гримаса.

– Я согласна, сударь, – прошептала Лизелотта. – Просто у меня все тело ноет, вот я и кривляюсь, как балаганный шут. – И герцогиня тихонько засмеялась.

…А Елизавета-Шарлотта спустя много лет вышла замуж за герцога Лотарингского Леопольда и основала династию Габсбургов, которая не пресеклась до наших дней.

«Как хорошо, что муж больше не посещает меня в моей опочивальне, – написала Лизелотта в дневнике. – Когда он предложил мне не делить с ним ложе, я обрадовалась, хотя и опасалась обидеть его, выказав свою радость. Потом я попросила Его Высочество и впредь питать ко мне добрые чувства, и он твердо обещал это. Никогда, никогда не нравилось мне рожать! Да и, по правде говоря, спать с герцогом в одной кровати тоже было нелегко. Он очень не любил, когда его тревожили, и я часто вынуждена была лежать на самом краешке. Однажды я даже упала на пол, чем немало огорчила супруга, который винил во всем себя, а вовсе не мою неуклюжесть».

Лизелотта закрыла дневник и задумалась. Она была благодарна мужу за многое и корила себя за то, что так и не смогла полюбить его. Дело было в том, что сердце ее давно принадлежало королю.

– Как же он прекрасен! – с чувством проговорила Лизелотта, и перед ее мысленным взором предстал этот великолепный монарх – красивый, статный, умевший быть то приветливым, то грозным. – Если бы не Людовик, я всю жизнь прозябала бы в своем Богом забытом Пфальце. А Филипп… Что Филипп? Он ведь женился на мне не по собственной воле, а по воле брата. Так что мою судьбу устроил Людовик, и немудрено, что я преисполнена признательности к нему.

Но это, разумеется, было нечто большее, чем признательность. Лизелотта любила Короля-Солнце и не упускала ни единой возможности сопроводить его или на охоту, или на прогулку. Людовик частенько подшучивал над невесткой, но так, чтобы не обидеть. Ему нравились ее язвительный ум и находчивость. Вряд ли Лизелотта надеялась, что король предложит ей сделаться его любовницей, но когда она узнала о некоем событии, то не смогла сдержать своих чувств.

– Ваше Высочество, – прощебетала как-то утром дежурная фрейлина, помогая герцогине спустить ноги с кровати, – совершенно удивительное известие! Его Величество тайно женился на госпоже Ментенон, вдове нашего поэта Скаррона! Подумать только – на гувернантке своих незаконнорожденных детей!.. О Господи, что с вами?! Это я виновата, я ненароком сделала вам больно! Да помогите же мне кто-нибудь! – обернулась фрейлина к остальным присутствовавшим при утреннем туалете герцогини придворным, которые стояли в отдалении.

– Идите прочь! – прошипела Лизелотта вестнице несчастья. – Я не хочу вас видеть!

Женщина испуганно присела в реверансе, а потом, пятясь, удалилась. В передней она дала волю слезам.

– Сошлют меня, сошлют, – причитала провинившаяся. – И хорошо еще, если в имение! Кто меня за язык дернул? Хотела первой быть, вот и поплатилась!

Но тут передняя стала заполняться теми дамами и кавалерами, что еще совсем недавно находились в опочивальне герцогини. Оказалось, она всех выгнала, заявив, что сегодня вообще не покинет спальню. Придворные, разбившись на кучки, принялись судачить, а бедная Лизелотта тем временем металась по комнате и бушевала.

– Мерзавка! – кричала она. – Свинья! Ведьма! Околдовала короля! Опоила его! Сжечь ее надобно! Четвертовать! У-у, негодяйка!

Впрочем, надо отдать справедливость госпоже де Ментенон. Она платила герцогине Орлеанской той же монетой. Мало нашлось бы во французском языке бранных слов, которыми не поносили бы друг друга две эти высокородные дамы. Но новая жена Людовика была хитрее Лизелотты и потому сумела вдребезги разбить ее дружбу с королем. Ей удалось даже на время поссорить герцога Орлеанского с женой, хотя Филипп ненавидел госпожу де Ментенон столь же яростно, как и Лизелотта.

Когда герцог Орлеанский умер, его вдова помирилась с королем. Сцена примирения была так трогательна, что оба расчувствовались, и Лизелотта сказала:

– Сир, я всегда любила вас. А иначе с какой стати я бы так ненавидела госпожу де Ментенон?

И Людовик со слезами на глазах прикоснулся губами к дряблой щеке своей овдовевшей невестки. Ведь так приятно услышать признание в любви, даже если ты – всемогущий король Франции…

Принц по прозвищу Мопс. Ночь под присмотром

– Да, сударь, мы с вами не слишком-то жалуем друг друга, – частенько говаривала Генриетта Английская своему мужу Филиппу Орлеанскому, – но Франции нет до этого никакого дела. Мы обязаны обзаводиться наследниками, потому что может наступить день, когда ваш брат Людовик покинет этот мир, а вы займете его место на престоле. Так что нам с вами придется постараться. – И Генриетта усмехалась. Она не прочь была сделаться королевой, но ей с трудом верилось, что ослепительного и любимого ею Людовика на французском троне сменит гораздо менее видный и представительный Филипп.

Однако господь не дал супругам наследника мужского пола и очень быстро прибрал Генриетту, которой не удалось порадоваться счастью второй своей дочери – Анны-Марии, мадемуазель де Валуа, рано вышедшей замуж за короля Сардинии Виктора-Амедея II.

– Отец рассказывал мне, что моя покойная матушка очень мечтала о сыне, – поведала однажды Анна-Мария своему супругу. – Она хотела, чтобы ее ребенок стал французским королем. Кто знает, вдруг ее мечта с нашей помощью осуществится? Я вот-вот рожу, и наше с вами будущее дитя вполне может сделаться властелином Франции…

– А что, если это опять будет девочка? – засмеялся Виктор-Амедей. – Надеюсь, вы не поспорите с тем, что Мария-Аделаида, наша старшая, вряд ли сумеет добиться титула короля Франции? И потом, дорогая, я, конечно, понимаю, что Сардиния – страна не слишком большая, но все же мне обидно, когда вы постоянно сравниваете ее с Францией. Это звучит в ваших устах как-то… уничижительно. Впрочем, я не настаиваю, если вам это доставляет удовольствие, можете грезить о чем угодно и рисовать нашей девочке… или нашему мальчику… любое блистательное будущее, – заторопился он, когда увидел, что у его беременной жены обиженно задрожали губы. – Вам вредно волноваться. Хотите, я прикажу кликнуть музыкантов? Прошлый раз они так потешили вас.

И Анна-Мария быстро сменила гнев на милость, кивнула и поудобнее устроилась в креслах в ожидании скрипачей.

Что же до судеб ее с Виктором-Амедеем детей, то сложились они так.

Мария-Аделаида стала супругой герцога Бургундского и матерью Людовика XV, короля Франции. (Так что Анна-Мария оказалась права: один из ее отпрысков все же взошел на французский престол.)

Мария-Луиза, их вторая дочь, вышла замуж за короля Испании Филиппа V, внука Людовика XIV.

За двумя девочками последовали два мальчика – Виктор-Амедей, принц Пьемонтский, и Карл-Иммануил. Братья настолько не походили один на другого, что с трудом верилось в их такое близкое родство. Красивый и приветливый Виктор-Амедей всегда был любимцем в семье. Ему охотно прощались все шалости и провинности, и журили его обычно такими словами: «Ваше Высочество, вам не следовало выпрыгивать из окна прямо на клумбу и тем более сбивать мячом шляпы с придворных дам. Ведь вы – будущий владетель Сардинии. Вам это не пристало».

Бедного же Карла-Иммануила никто не привечал. Отец чувствовал к нему некое подобие отвращения, ругал себя за это и – недолюбливал сына все больше. Мать, разумеется, была благосклоннее к мальчику, однако ее сердце тоже принадлежало старшему сыну, и для младшего там почти не оставалось места.

Но в 1715 году случилось несчастье, изменившее судьбу Сардинии. Наследник престола пренебрег советами и предостережениями конюхов и решился сам объезжать нового жеребца.

– Принц едва успел вдеть вторую ногу в стремя, как проклятое животное поднялось на дыбы и сбросило его с себя, – дрожащим голосом рассказывал безутешному отцу берейтор. – Его Высочество грянулся оземь. Когда мы подбежали к нему, он… он уже не дышал.

При дворе в Турине шептались, что королевская чета не переживет принца дольше, чем на месяц. Анна-Мария слегла и никого не допускала в свои покои. Она почти перестала есть и, по уверениям фрейлин, выплакала все слезы. Во всяком случае, глаза ее с некоторых пор были сухими. Она велела задернуть все шторы и занавеси, чтобы не видеть яркого солнца и голубого итальянского неба, под которым она была прежде так счастлива. О том, как чувствует себя ее муж, королева узнавала случайно и окольными путями. Казалось, ее больше ничто не занимало и ничто не могло вывести из состояния самой черной меланхолии.

Король же, услышав о смерти принца, для начала пригрозил собственноручно заколоть шпагой всех лошадей во всех придворных конюшнях, а потом уединился в монастыре. Он с утра до вечера молился и спустя две недели объявил, что отправляется паломником в Святую землю. В этом не было бы ничего предосудительного, если бы Виктор-Амедей не прибавил, что ему невмочь уже быть королем.

– Да, Ваше Величество, – захлебываясь от волнения, говорила королеве одна из придворных дам, – Его Величество прямо так и изволил сказать: мне, мол, все опротивело, глаза бы мои ни на что тут не смотрели, уйду в Святую землю и сгину там бесследно.

Анна-Мария долго молчала, поджав губы, и размышляла. Наконец она решительно поднялась, велела впервые за много дней принести зеркало, внимательно оглядела себя, печально улыбнулась, заметив несколько новых седых прядок, и отправилась к супругу. Виктор-Амедей нимало не удивился ее приходу.

– Вот, дорогая, собираюсь в путь, – проговорил он и указал на дорожные сундуки. – Как много вещей влачит человек с собой по жизни, не правда ли? А зачем, казалось бы? Ведь нам с вами отлично известно, что на тот свет все уходят с пустыми руками.

Тут голос короля предательски дрогнул, и Анна-Мария прильнула к плечу мужа и прошептала:

– Вы никогда не поступали опрометчиво, друг мой. Так сделайте же над собой усилие и останьтесь в Турине. Подумайте о том, что случится без вас с нашей бедной страной. Я не пытаюсь утешить вас, потому что оба мы знаем, что это бесполезно, но я взываю к вашему благоразумию. Вспомните: у нас остался еще один сын, и мы обязаны без промедления начать делать из него престолонаследника.

– Вы, наверное, шутите? – отозвался король. – Наш младший не может править государством. Он же непроходимый тупица.

После смерти принца Виктора-Амедея ненависть отца к Карлу-Иммануилу только возросла. Понимая, что совершает тяжкий грех, государь все же шептал по ночам в своей спальне:

– Господи, отчего Ты не позарился на этого уродца? Зачем забрал на небо моего наследника? Я не в силах, не в силах смотреть на Карла-Иммануила без содрогания. Он отвратителен мне!

Ах, если бы королева знала, что сын платил отцу той же монетой и ненавидел его не менее страстно! Но бедная женщина даже не догадывалась о том, какие черные чувства бушевали в груди четырнадцатилетнего подростка, до глубины души обиженного на своего отца.

Природа не была благосклонна к Карлу-Иммануилу. Сутулый, почти горбатый, с глазами навыкате (он страдал не слишком ярко выраженной базедовой болезнью), принц привык находиться в тени старшего брата-красавца и смирился со своей отталкивающей внешностью. Никто никогда не напоминал ему о том, что он не обладает обаянием и привлекательностью. Никто – кроме отца-короля.

– Как же он похож на мопса! – сказал однажды Виктор-Амедей, внимательно разглядывая ребенка. – Такой же неуклюжий, неловкий, и глаза выпучены. К тому же себе на уме. Мопс и есть. Так я его впредь и стану называть.

Мальчик насупился и незаметно смахнул слезинку. Он очень обиделся на данное ему прозвище и решил попросить мать, чтобы та уговорила отца не насмехаться над ним. Но королева не захотела заступаться за сына, потому что не отнеслась к его обиде всерьез.

– Не надо плакать, Карл, – строго сказала она. – Отец хочет только добра своим детям и делает все, чтобы вы были счастливы. А сравнивать вас с мопсом он, наверное, больше не станет. Забудет о своей шутке – и все. – И королева, смягчившись, притянула сына к себе и погладила по голове. – Так что успокойтесь и ступайте играть.

Но Карл-Иммануил не успокоился, потому что отец упорно называл его Мопсом и всячески высмеивал. Мальчик стал скрытным, подозрительным и лживым. При малейшей возможности он старался остаться один и все размышлял о чем-то или в глухом уголке дворцового парка, или на каменной скамье на берегу моря.

Итак, королева в очередной раз выслушала мнение мужа о младшем сыне и в кои-то веки решила оспорить его.

– Карл-Иммануил совсем не так глуп, как может показаться, – мягко сказала она. – Мы сами виноваты в том, что бедное дитя столь застенчиво и угрюмо. Ведь вы полагали, будто Карл не должен затмевать своего старшего брата, и потому велели, чтобы на мальчика обращали как можно меньше внимания. К счастью, у нас есть еще время наверстать упущенное и приучить Карла-Иммануила к мысли, что ему придется освоить, если можно так выразиться, ремесло короля.

Но Виктор-Амедей только презрительно фыркнул и отошел к невысокому круглому столику, на котором красовалась внушительных размеров ваза с фруктами. Повертев в пальцах кисточку винограда, король отправил в рот сразу две ягоды и произнес негромко, но с явным раздражением:

– Странно, но мне отчего-то очень захотелось есть… Это, верно, вы виноваты. Отвлекли меня от мыслей о вечном и вынудили думать о Мопсе и о его будущем. Хороший же из него получится король – глупый, неотесанный да к тому же уродец! Хотел бы я знать, в кого он такой удался? Остальные-то наши дети – сущие ангелы.

Королева потупилась. Да, обе дочери были на удивление хороши собой, и покойный принц тоже имел полное право именоваться красавцем, ну а Карл-Иммануил… Что ж, Карл-Иммануил немало походил на собственного отца. Король попросту не желал замечать этой очевидности. Сам-то он был доволен своей внешностью, и его не смущали ни слишком узкое лицо, ни усеянные оспинами щеки, ни длиннющий нос, украшенный на конце неким подобием шарика. Вдобавок Его Величество был рыжим, а над верхней губой у него топорщилось несколько волосков, претендовавших на звание усов.

Виктор-Амедей был человеком на удивление хитрым и упрямым. Он обладал отличным политическим чутьем, если не сказать – нюхом, и враги всегда остерегались его. А еще о нем было известно, что он очень скуп. «Вот скареда, почище сардинского короля!» – говорили о ком-нибудь, если желали уязвить. И действительно, гардероб Виктора-Амедея был так скромен, что ему не позавидовал бы даже нищий. В любое время года король носил лишенный каких бы то ни было украшений коричневый наряд из не слишком тонкого сукна, тяжелые грубые башмаки и простые полотняные сорочки. Рукоятка же его шпаги была обшита кожей – чтобы баски камзола не протерлись раньше времени.

– Пожалуйста, не надевайте хотя бы этот синий плащ, – умоляла мужа королева, бывшая, к слову сказать, большой модницей и обожавшая красивые платья. – Вы же в нем вылитый бродяга!

Но король только плотнее запахивал свой и впрямь чудовищный плащ и отвечал, покачиваясь с пятки на носок (его излюбленная манера, тоже сильно раздражавшая королеву):

– Неужели же я похожу на бродягу, душа моя? Но посмотрите, какой мне нынче доставили из Парижа парик! А моя шляпа? Правда, эти перья изумительны? Ах, если бы еще цена была не так велика! Но что делать, что делать, вы же знаете, шляпы и парики – это моя слабость.

И Анна-Мария улыбалась и принималась разглядывать изящный аграф на новой мужниной шляпе. Королева долго, но безуспешно пыталась взять в толк, каким образом отвратительная скупость уживалась в ее супруге с любовью к роскошным головным уборам и радующим глаз творениям искусных парикмахеров. Ведь Виктор-Амедей всегда носил башмаки, какие, пожалуй, не надел бы и мельник, и шляпы, каждая из которых стоила не меньше мельницы.

– Теперь нам придется стать очень и очень бережливыми, – заявил король Сардинии своей жене примерно через два месяца после гибели старшего сына. – Ведь Карл-Иммануил – совершеннейший невежда… не то что наш… наш милый Виктор.

И король на несколько мгновений умолк. Он пытался справиться с подступившими рыданиями, и это ему удалось.

– Так вот, – продолжал он, – вы, друг мой, хорошо знаете, что я никогда не был скрягой (тут королева открыла рот, желая что-то сказать, но быстро передумала и начала поправлять ленту на траурном чепце), однако образование Карла-Иммануила обойдется нам в кругленькую сумму, так что не взыщите, если я велю урезать кое-какие расходы.

И к Карлу-Иммануилу было приглашено сразу несколько учителей. Ему пришлось овладевать тайнами баллистики и математики, стратегии и дипломатии, литературы и политической экономии. Вдобавок несчастного Мопса, который от природы был очень неуклюж, вынуждали подолгу ездить верхом, танцевать, фехтовать и стрелять из пистолета.

– Я очень устал, я больше не могу, – начинал он причитать после двух часов подобных телесных упражнений, и ему оказывали милость – разрешали вернуться к книгам. Короче говоря, бедняга и впрямь мог стать дурачком, потому что его пытались за полгода обучить всему тому, во что покойный Виктор-Амедей вникал несколько долгих лет.

Когда юноше исполнился двадцать один год, его женили – на девушке, которую он до свадьбы ни разу и в глаза не видел. Ему даже портрета ее не показали – потому, наверное, что она была еще некрасивее Мопса. Девицу звали Кристиной-Луизой, и она была дочерью курфюрста Шульцбахского.

– Вот что, дитя мое, – наставительно говорила ей Анна-Мария, – со временем вы станете королевой, поэтому вам следует многому научиться. Ваш муж постигает разом несколько наук, и я бы советовала вам не отставать от него. – Тут королева помедлила, пристально разглядывая смутившуюся невестку, и слегка понизила голос. – Но и о постельных утехах не забывайте. Карл-Иммануил так усердно занимается, что ему иногда просто необходимо отвлечься. Может, помочь вам советом? Ну же, не робейте, спрашивайте!

Но Кристина-Луиза так покраснела и так отчаянно замотала головой, что королева отступилась.

– Хорошо-хорошо, девочка, – сказала она. – Надеюсь, вы справитесь сами.

И обе женщины молча склонились над шитьем.

Однако Виктор-Амедей не был так снисходителен к молодой чете и каждые два месяца заставлял сына и невестку непрестанно молиться в течение девяти долгих дней, прося Небо даровать им потомство. Но все было бесполезно. Кристина-Луиза ни разу не забеременела и спустя полтора года после свадьбы тихо сошла в могилу.

– Она была девственницей, – шептались на церковных скамьях во время церемонии отпевания. – Ей бы следовало лежать сейчас в белом гробу.

Весь Турин знал о том, что принц ни разу не прикоснулся к молодой жене, ни разу не попытался исполнить свой супружеский долг.

Да, так оно и было. Мопсу не нравилась его жена. Он чувствовал себя оскорбленным, когда глядел на нее, потому что полагал, что родители нарочно женили его на создании таком же некрасивом, как он сам. И бедняжка зачахла от тоски и горя, так и не решившись открыть свекрови свою тайну. Кристина-Луиза была уверена, что Мопсу придется плохо, если она выдаст его, и потому несчастная молчала и только плакала все ночи напролет.

Едва лишь траур закончился, как Виктор-Амедей позвал к себе сына и принялся распекать его.

– Ни на что вы не годны, Мопс, – сердито сказал король. – Ни на что! Как известно, у нас с вашей матушкой родилось четверо детей, а вы не смогли зачать ни одного! Да знаете ли вы, как дорого стоило мне устройство вашего брака?! А похороны вашей несчастной жены? Я мог бы купить на эти деньги десяток наимоднейших шляп! (Виктор-Амедей говорил совершенно серьезно. Парики и шляпы действительно были для него мерилом всех вещей, и близкие уже не удивлялись этой его странности.) Вот что, юноша: я подыскал вам новую невесту и заранее объявляю, что сделаю все для того, чтобы у вас появился наследник!

Услышав столь двусмысленные речи, Карл-Иммануил хотел усмехнуться, но ограничился тем, что еле заметно пожал плечами. Он бы давно уже наговорил отцу дерзостей, сухо попрощался с матерью и, захватив кое-какие свои драгоценности, подался бы, к примеру, в Париж – если бы не призрачная надежда сделаться со временем королем. Призрачная потому, что Виктор-Амедей настолько ненавидел и презирал своего единственного сына, что не остановился бы, пожалуй, перед тем, чтобы лишить его права на трон. А уж если у Карла появится наследник… Да нынешний король ничтоже сумняшеся объявит своим преемником не сына, а внука, и поделать с этим будет ничего нельзя.

Карл-Иммануил переступил с ноги на ногу и с неприязнью поглядел на отца, продолжавшего вещать о том, что принц стал посмешищем всего двора и что даже младшие горничные хихикают у него за спиной. Юноша знал об этом и злился на короля, никогда не упускавшего случая уколоть и поддразнить его. Да, Карл-Иммануил недолюбливал женщин, они не интересовали его, он не умел толком поддержать с ними беседу и только мрачнел, замыкаясь в себе. Все видели это и смеялись над ним. И вот ему опять предстоит сделаться чьим-то мужем и спать с незнакомой женщиной в одной постели… До чего же все это омерзительно, до чего скучно! И принц тяжело вздохнул.

Одна из самых красивых статс-дам, Анна-Тереза де Кумиан, маркиза де Спиньо Монферрато, давно уже мечтала обратить на себя внимание монарха. Ей исполнилось сорок пять лет, но молочно-белая кожа, густые черные волосы, высокая грудь и превосходные зубы сделали бы честь любой восемнадцатилетней девушке. Нельзя сказать, чтобы Виктор-Амедей никогда не глядел в ее сторону, но Анна-Тереза всегда прикидывалась очень скромной и набожной особой, ибо не хотела лишиться доверия королевы. Однако будущая свадьба наследного принца давала красавице редкую возможность сблизиться с королем, и она решила действовать при первом же удобном случае.

Прогуливаясь по усыпанным белым песком садовым дорожкам, женщины – королева и ее статс-дама – вели тихую ленивую беседу. Было так жарко, что обсуждать какой-нибудь серьезный предмет Анне-Марии совершенно не хотелось. Внезапно ей почудилось, что земля уходит у нее из-под ног, и против воли она оперлась на руку спутницы. Это не был обморок, но королева почувствовала себя настолько дурно, что о продолжении прогулки не могло быть и речи. Госпожа де Спиньо очень обеспокоилась и вызвалась не уходить от ложа больной сколь угодно долго.

Итак, Анна-Мария лежала в постели с ледяным компрессом на голове и слушала свою статс-даму, которая неторопливо, то и дело прерываясь, чтобы осведомиться, не нужно ли чего страдалице, повествовала о том, как помочь наследному принцу. Сначала ее речи лишь забавляли королеву, но потом она призадумалась и в конце концов пообещала поговорить с мужем.

– Ваше Величество, – толковала ей госпожа де Спиньо, – несмотря на то, что Его Высочество успел уже стать вдовцом, он до сих пор так и не познал женщину. Он очень скромен и застенчив и потому нуждается в советах человека, умудренного житейским опытом. – Тут говорившая запнулась, и королева посмотрела на нее с любопытством и даже тревогой: уж не себя ли предлагает маркиза в наставницы принцу? Но оказалось, что Анна-Тереза клонила к другому. – Господин Карл-Иммануил боится женщин и не доверяет им, и я отваживаюсь дать Вашему Величеству один совет. Пусть Ваше Величество уговорит короля побеседовать с сыном. Мужчины обычно хорошо понимают друг друга, и я уверена, что Его Величество сумеет убедить юношу не страшиться нового брака.

Анна-Мария с сомнением покачала головой. Ей с трудом верилось в то, что Карл-Иммануил захочет внимать советам отца. Да и король вряд ли сумеет переступить через свою неприязнь к сыну и быть с ним ласковым и терпеливым. Однако кое в чем маркиза была права. Нельзя допустить, чтобы история со вторым браком Карла-Иммануила завершилась столь же огорчительно. Значит, принцу придется многое растолковывать, а она, мать, сделать этого не сможет. Но если не она, то кто же?

– Маркиза, – слабым голосом произнесла королева, – вам придется переговорить с Его Величеством. Он отец, ему и решать, как быть. Ступайте же к нему без промедления. Я совершенно без сил и сейчас попробую забыться сном. Надеюсь, через несколько часов я окрепну. Ваша помощь мне больше не понадобится… Только не забудьте потом рассказать, чем закончится ваша беседа с королем.

И Анна-Мария легонько вздохнула и закрыла глаза. «Хорошо все же, – подумала она, засыпая, – что меня окружают такие преданные люди. Милая, милая маркиза…»

Виктор-Амедей сразу же принял статс-даму и с улыбкой галантного кавалера осведомился, что ее привело к нему. Маркиза стыдливо потупилась, покраснела (румянец всегда удивительно шел ей) и сообщила о поручении королевы.

– Как странно! – воскликнул Виктор-Амедей. – Отчего же моя супруга сама не явилась ко мне?

– Ее Величество отдыхает, – сказала красавица, пристально глядя на короля. – Мы гуляли после обеда, и у нее закружилась голова. Ничего серьезного, государь, не беспокойтесь. Если бы что-то стряслось, вы давно бы знали об этом.

Король молчал и смотрел на обворожительную даму столь же внимательно, как и она на него. Маркиза первая опустила глаза и пробормотала:

– Вы прикажете мне удалиться, Ваше Величество? Но что же я скажу королеве?

– Удалиться? Ни в коем случае!

Король поискал взглядом колокольчик, который по рассеянности всегда забывал вернуть на поднос, увидел его на откинутой крышке бюро, позвонил и велел подать лимонад и жареный миндаль.

– Фрукты на столе, – негромко проговорил он, – и мы вполне могли бы обойтись одним лимонадом, но я жажду услышать, как хрустят на ваших зубках зажаренные орешки.

Госпожа де Спиньо изумленно воззрилась на короля. Никогда прежде ей не приходилось слышать от него столь игривых речей. И Виктор-Амедей не замедлил все объяснить.

– Я неплохо разбираюсь в женщинах, – деловито сказал он, жестом веля маркизе садиться. – И давно заметил, какие взгляды вы на меня бросаете. Не стану скрывать – вы тоже нравитесь мне. И теперь у нас появится возможность встречаться столь часто, как мы того захотим. Ведь отец имеет право озаботиться судьбой родного сына и избрать в свои советчицы некую умную и чертовски хорошенькую женщину? Ну, а советоваться мы с вами станем, скажем, поздно вечером, когда меня не будут отвлекать никакие другие дела. Жаль, конечно, что королеве нездоровится, но нет худа без добра – значит, она не станет возражать, если несколько следующих ночей я проведу в отдельной спальне.

… – Итак, мы с вами поняли друг друга, – сказал король спустя четверть часа и вежливо отвернулся, чтобы не видеть, как маркиза приводит в порядок свои многочисленные пышные юбки. – Ну вот, парик помялся! – досадливо пробормотал он.

И Его Величество начал старательно поправлять огненно-рыжие локоны. Он так увлекся этим занятием, что маркизе пришлось несколько раз кашлянуть прямо у него над ухом.

– А, да-да, – обернулся он к ней с лучезарной улыбкой. – Мопс! Я не забыл о поручении королевы, но предлагаю вам обсудить все завтра, после ужина. Или вы предпочитаете сегодня? – И Виктор-Амедей бережно коснулся пальцем крохотной черной мушки на щеке красавицы. – У вас совсем нет седых волос, – прошептал он. – А моя жена после смерти сына заметно постарела. И мне не нравится, как она теперь выглядит…

Встречи короля и маркизы скоро стали делом привычным и даже обыденным. Виктор-Амедей искренне привязался к госпоже де Спиньо и часто делился с ней опасениями о судьбе Мопса. Говорить с ним и давать ему какие-либо советы король отказался наотрез.

– Все равно этот болван ничего не поймет. Да он, пожалуй, и не услышит меня: уставится себе под ноги и будет думать о чем-то своем. Нет-нет, надо придумать нечто иное.

– А не покажете ли вы мне портрет невесты? – попросила маркиза. – Видите ли, принц почувствовал бы себя увереннее, если бы девушка была не такой дурнушкой, как его первая жена, упокой Господь ее душу.

Виктор-Амедей охотно выполнил просьбу своей возлюбленной. С холста глядело совершенно очаровательное создание. Хрупкое, золотоволосое, нежное, с розовыми свежими щечками.

– Как же ее зовут? – прошептала очарованная маркиза.

– У всех этих немок на удивление трудные имена, – усмехнулся Его Величество, явно довольный тем, какое впечатление произвел на маркизу портрет. – Язык сломаешь, пока выговоришь: Поликсена де Гессе-Рейнфельд. Как вы думаете, понравится она моему непутевому сыночку?

– Конечно, – уверенно кивнула госпожа де Спиньо. – И мне кажется, что… – Тут красавица томно потянулась и сунула ноги в раззолоченные комнатные туфельки без задников. – Странные они все же, – заметила она между делом, оглядывая туфли. – Холодно в них, и так и норовят соскользнуть. Нет, не завидую я восточным наложницам. Ношу только потому, что мода велит… Так вот, мне кажется, в брачную ночь у принца все получится как надо. Я же говорила вам, что та девица, коей я велела… э-э… лишить господина Карла-Иммануила невинности, сказала, будто все прошло довольно гладко. Я вас уверяю, что принц со временем войдет во вкус и примется менять любовниц как перчатки.

Виктор-Амедей привлек женщину к себе и прошептал:

– Значит, вы думаете, он пойдет в отца?

Маркиза польщенно улыбнулась и ничего не ответила. Она знала, что король очень долго оставался верным мужем и что именно она, Анна-Тереза де Кумиан, заставила его впервые осквернить семейный очаг.

– И все же мы не можем допустить, чтобы Мопс остался в спальне наедине с молодой женой! – неожиданно заявил король.

Маркиза удивленно протянула:

– О чем это вы, Ваше Величество? Я не понимаю…

– Что же тут непонятного? – Виктор-Амедей рассеянно поправил цветы в вазе. – Все уйдут, полог на кровати будет задернут, но мы с вами станем через щелочку наблюдать за супругами и в нужную минуту придем им на помощь.

– О Господи! – в голос рассмеялась маркиза. – Никогда в жизни мне не приходилось встречать столь заботливого отца!

Так все и произошло. Когда молодые возлегли на кровать, над которой вздымался устрашающих размеров балдахин, король и маркиза выпроводили придворных и устроились в креслах возле камина. Королева, поколебавшись, тоже ушла. С некоторых пор она все чаще чувствовала недомогание, и лекари в один голос советовали ей не переутомляться и как можно больше спать. Анна-Мария была уже серьезно больна, хотя и не догадывалась об этом.

Из-за занавесей кровати доносились какие-то странные звуки – то ли хихиканье, то ли всхлипы. Короля снедало любопытство, и он взглядом велел маркизе посмотреть за полог. Женщина повиновалась и несколько минут молча наблюдала за возней юных супругов. Наконец она на цыпочках приблизилась к своему любовнику и прошептала:

– Вы можете не волноваться, они оба очень довольны.

Но Виктор-Амедей остался непреклонен в своем желании помочь молодым советом.

– Пойдите и спросите, не нужно ли им что-нибудь объяснить!

Госпожа де Спиньо пожала плечами и вновь направилась к алькову. Как ни странно, король оказался прав: и принц, и принцесса обрадовались предложенной помощи, хотя поначалу несколько удивились тому, что в спальне есть еще кто-то, кроме них.

С тех пор так и повелось. Каждый вечер маркиза отправлялась, как на службу, в опочивальню молодоженов и следила за тем, что происходит в супружеской постели. А потом, пожелав юной парочке спокойной ночи, она шла к королю и рассказывала ему о том, что видела.

– Но вы вмешались, когда Мопс… когда у Мопса не получилось? – с тревогой осведомлялся король.

– Конечно, – успокаивала его маркиза. – А иначе зачем бы я туда вообще ходила?

Но спустя какое-то время Карлу-Иммануилу надоела эта опека.

– Пожалуйста, маркиза, – проговорил он однажды, выглянув из-за нарядного тяжелого полога, – скажите отцу, что я уже превзошел науку любви и что мне больше не требуется ничья помощь. Я всегда был расположен к вам, но еще несколько таких вечеров – и я прикажу страже не пускать вас сюда!

Раздосадованная госпожа де Спиньо рассказала обо всем королю, и тот на следующее же утро призвал к себе сына и накричал на него.

– Что вы себе позволяете? – громогласно вопрошал Виктор-Амедей. – Думаете, женитьба дает вам право своевольничать? Мне нужен наследник, и до тех пор, пока я не узнаю, что моя невестка ожидает ребенка, маркиза не покинет вашу опочивальню!

Выйдя от отца, Карл-Иммануил в ярости сломал свою новую трость и швырнул ее обломки в мальчишку-поваренка, который имел неосторожность попасться ему на глаза. (Разумеется, дело было во дворе, потому что в стенах дворца принц не осмелился бы открыто выражать свой гнев.)

Однако прошло совсем немного времени, и все разрешилось само собой. В 1728 году королева Анна-Мария умерла, и у Его Величества не осталось времени на то, чтобы следить за Мопсом.

– Будьте моей женой, – произнес он однажды утром заветные слова, и госпожа де Спиньо степенно кивнула и поцеловала своего возлюбленного.

Правда, брак ее оказался морганатическим, но какое это имело значение? Все равно он ни для кого не был секретом, и придворные воздавали ей королевские почести.

Но счастье ее оказалось недолговечным. Через год Виктор-Амедей решился-таки исполнить свою давнишнюю мечту и отказаться от престола. Правда, в монастырь он на сей раз уходить не собирался.

– Я, милая моя женушка, – говорил он, потягивая горячее красное вино, – хочу пожить в сельской тиши. Так, как живут простые дворяне, которые думают только об охоте да о грядущем урожае. Экая зима нынче выдалась холодная! – внезапно заключил король и, поставив кубок на табурет, протянул руки к огню.

– Значит, вам надоело править страной? – кусая губы от отчаяния, глухо спросила новоиспеченная госпожа де Ментенон. – И куда же вы, сударь, намереваетесь отправиться?

– Вы хотите сказать – «мы», – ласково поправил жену Виктор-Амедей. – Ведь вы же любите меня, правда? И не останетесь в Турине, когда я поеду в замок Шамбери?

Несчастная покорно кивнула, проклиная в душе и буколические устремления супруга, и свое непомерное тщеславие, толкнувшее ее на этот брак. Не могла же она теперь сознаться в том, что выходила замуж не за Виктора-Амедея, а только за его королевский венец.

И вот 7 сентября 1730 года состоялась торжественная церемония добровольного отречения Виктора-Амедея, а спустя всего неделю муж и жена уже обустраивали свое новое гнездышко – продуваемый всеми ветрами замок Шамбери.

– Господи, до чего же здесь уныло! – воскликнула как-то в сердцах маркиза, и Виктор-Амедей промолчал, потому что был совершенно согласен с женой. В старом доме дуло из всех щелей, так что спать приходилось едва ли не закутанными в шубы, а дни коротать возле зажженного камина. Замерзало, стыдно сказать, даже содержимое ночных горшков, так что несколько их – еще совершенно новых – пришлось попросту выбросить.

– И зачем только мы приехали сюда?! – причитала госпожа де Спиньо, дуя на озябшие пальцы. – Неужели это вы и называете идиллией? От вечных сквозняков у вас разыгрался ревматизм, а мне досаждают боли в пояснице! Умоляю: давайте вернемся в Турин! Зима действительно выдалась на редкость суровая, такая суровая, что до весны можно и не дожить.

И Виктор-Амедей согласился пуститься в обратный путь.

– Пожалуй, я даже готов опять занять престол, – сказал он, уже сидя в карете. – Я ведь более опытен, чем Мопс, и он, конечно, с радостью откажется от трона в мою пользу.

Но этого, разумеется, не случилось. Карл-Иммануил III слишком давно мечтал о короне, чтобы отречься от нее из-за сумасбродного отца.

– Вот что, батюшка, – сказал он Виктору-Амедею во время единственной встречи, которая у них состоялась. – Возвращайтесь-ка вы подобру-поздорову в Шамбери. Вам сейчас в Турине делать нечего. Я знаю, что мои подданные довольны тем, как я правлю, но, если бы это было и не так, корону я бы вам все равно не вернул.

– Неблагодарный мальчишка! – возвысил голос бывший король. – Мерзкий Мопс!

Этих слов ему произносить не следовало. Карл-Иммануил нахмурился, круто развернулся и вышел из комнаты.

– И кто вас только за язык тянул?! – упрекала маркиза мужа, когда они уже сели в карету, чтобы ехать в Шамбери. – Или вы не знаете, что ваш сын – существо столь же злопамятное, сколь и мстительное?

Виктор-Амедей виновато вздыхал и глядел в окно, на занесенные снегом горы.

…Вскоре бывшего короля арестовали прямо в постели, где он и маркиза мирно почивали, и перевезли в другой замок – Монкальери. Через несколько месяцев Виктор-Амедей умер там от разрыва сердца.

А маркиза окончила свои дни в Сретенском монастыре, что в Пиньероле. Ей пришлось провести там сорок лет, и не было дня, чтобы она не упрекала себя за то, что ответила согласием на предложение стать женой короля Сардинии.

Не великоват ли нос у невесты Дофина?

Осенью 1678 года французский король Людовик XIV решил, что его сыну пришла пора жениться.

– Видите ли, моя дорогая, – сказал он госпоже де Ментенон, своей любовнице и верной наперснице, – не то чтобы дофин не пропускал ни одной хорошенькой мордашки или же, скажем, пытался выведать у своих дворян, каким образом можно залучить в Лувр продажную девку. Но в последнее время мальчик стал слишком уж часто задумываться, а это верный признак того, что ему нужна жена. Она расшевелит его, и он поймет, что мир полон радостей. Быть принцем гораздо легче, чем королем. Забот-то почти никаких! Так что пускай себе женится и плодит мне внуков.

– Сир, – улыбнулась госпожа де Ментенон, – не вздыхайте, подобно пожилому буржуа, которому взрослые дети только что намекнули, что ему пора уйти на покой и оставить лавочку на их попечение. Уж я-то отлично знаю, что вам еще рано записывать себя в старики. А женитьба сына – это дело государственное, и никакого касательства к вашим годам она не имеет. Надеюсь, у вас уже есть на примете и невеста, и человек, который объявит ей о грядущем счастии?

Людовик почесал за ухом крохотную левретку госпожи де Ментенон и произнес еле слышно:

– О Господи, до чего же проницательна эта женщина!

Красавица смущенно потупилась.

На следующий день король пожелал побеседовать с маркизом Кольбером де Круасси – опытным дипломатом, ловким царедворцем и умнейшим человеком. Совсем недавно маркиз вернулся из одной европейской страны, где вел переговоры, результатом коих явился весьма выгодный для Франции мир. Круасси все еще не имел случая удостоиться монаршей благодарности – и вот о нем наконец-то вспомнили!

– Орден, орден… – напевал Круасси себе под нос, шагая по бесконечным, плохо освещенным переходам Лувра. – А может, лучше золото? Мешочек звенит, погрузившись в карман, и звон этот очень приятен ушам!..

Короче говоря, маркиз явился к королю в превосходном расположении духа и, поклонившись, замер в почтительной позе, надеясь услышать похвалы и принять заслуженную награду. Но Людовик повел себя неожиданно.

– Любезный Круасси, – рассеянной скороговоркой пробормотал он, – Франция благодарна вам за то, что вы для нее сделали, но ей этого мало.

Тут король поперхнулся, осознав, наверное, что слова его прозвучали странно, однако же невозмутимо пояснил:

– Да-да, Круасси, не удивляйтесь. Ваша последняя миссия была крайне важной, но теперь вам предстоит послужить нашему престолу еще раз.

«Неужели он хочет объявить кому-нибудь войну? – молнией пронеслось в голове у дипломата. – Но кому же? В Европе нынче спокойно, Турция занята своими делами… Остается разве что Московия… О Господи, там-то нам что понадобилось?!»

– Итак, маркиз, – продолжал тем временем Людовик, – мы решили женить нашего единственного сына… Мы имеем в виду, – с тонкой улыбкой прибавил он, – нашего единственного законного сына. (С некоторых пор Король-Солнце стал говорить «мы» вместо «я» почти постоянно. Иногда, впрочем, он все же забывался – неизвестно, случайно или намеренно. Полубог мог позволить себе быть рассеянным. Он вообще мог все себе позволить.)

– Я весь внимание, Ваше Величество, – растерянно выдавил из себя Круасси, не зная, смеяться ему или плакать. А он-то думал… Эка важность – свадьба дофина! Да любая знатная девица из любой страны спит и видит выйти замуж за наследника французского трона! Зачем королю понадобился такой хитроумный дипломат, как он? Ведь с этим поручением справится всякий дворянин, будь он даже круглым болваном!

– Мы не можем доверить такое важное дело кому угодно, – произнес король, как будто прочитав мысли де Круасси.

– Я польщен, сир, – поклонился придворный.

– Вы же знаете, что дофин, к сожалению, мало похож на нас. Он далеко не так красив и не отличается красноречием. Он или целыми днями гоняется по полям и лесам за волками, или же попросту сидит в креслах, разглядывая носки своих сапог… Иногда, впрочем, его занимает набалдашник собственной трости.

– Да, сир, вы правы. Дофин и впрямь несколько молчалив, – неохотно согласился Круасси. – Но, – тут же поспешил добавить он, – Его Высочество с детства любил размышлять, и не стоит его за это порицать.

Людовик раздраженно ткнул кочергой в ярко пылавшую в камине головню.

– Что вы такое говорите, Круасси! Молчалив? Да он за год и трех фраз не произнес!

– Принц склонен к размышлениям, – упрямо стоял на своем опытный дипломат.

– Послушайте, маркиз, прекратите уверять меня, будто дофин молчит потому, что с утра до вечера обдумывает нечто очень важное! Ему попросту нечего сказать!

И король пристально посмотрел на своего собеседника.

«Меня не было в Париже несколько недель, – прикинул в уме Круасси. – Вернулся я только вчера ближе к ночи и сразу же лег спать, благо знал, что все мои депеши королем получены и что аудиенции мне самому испрашивать не надо. Значит, я что-то упустил. Может быть, дофин впал в немилость? Или кто-то донес на меня? Однако я не ведаю за собой никакой вины!»

Но тут Людовик внезапно рассмеялся и, протянув руку, осторожно снял с плеча маркиза огромный комок паутины.

– До чего же грязно в нашем Лувре, – сказал король. – Заденешь ненароком стену – и вот пожалуйста, паутина! Хорошо еще, что без паука. А я все смотрел на вас и думал: может, это кружева такие? И только когда вы к камину подошли, понял, что это.

Круасси перевел дух и тоже позволил себе улыбнуться. Однако ухо следовало держать востро. Разговор о дофине был еще не окончен.

– Вы, безусловно, скажете, что наш сын увлекается музыкой, а это, мол, свидетельствует о глубине натуры.

Маркиз молча кивнул. Он действительно собирался сказать именно это.

– Так вот, дорогой Круасси, ни о чем таком это вовсе не свидетельствует. Ему просто нравится, что можно бездельничать и дремать, пока музыканты водят смычками по струнам. Хотел бы я знать, что он станет делать, когда перебьет всех окрестных волков? Наверное, перейдет на кроликов…

Король умолк и устремил взгляд на огонь. А Круасси явственно представил себе юного принца. Ему было всего семнадцать, но фигура его уже расплылась и отяжелела. Молодой человек очень любил спать и терпеть не мог вести беседы, не говоря уже о том, чтобы пытаться острить или флиртовать с фрейлинами своей матери-королевы, среди которых было немало настоящих красавиц. Весь двор терялся в догадках, что еще, помимо охоты на волков, занимает принца. Может быть, думал маркиз, король все же зол на своего наследника и намеревается как-то унизить его этим браком?

Но тут Король-Солнце прервал молчание, и по первым же словам монарха Круасси понял, что за время его отсутствия ничего не изменилось и что отец по-прежнему очень привязан к своему единственному законному отпрыску.

– Бедный мальчик… – сказал Людовик. – Он так одинок. Мы всегда стремились утолить его жажду к знаниям, а она, поверьте, была у него, когда он только-только начинал учиться. Но потом что-то случилось. Может быть, во всем виноват его первый гувернер, герцог де Монтозье… да вы, разумеется, помните этого угрюмого человека… его невозможно забыть. Маленький Людовик несколько раз жаловался матери, что герцог награждает его увесистым ударом, если он плохо затвердит урок, но мы не верили – до тех пор, пока не узнали о том, что этот негодяй чуть не до смерти избил своего пажа.

Маркиз молча кивнул. Он помнил эту печальную историю, а также и то, как нелегко было замять скандал. Покалеченный мальчик принадлежал к знатному провинциальному семейству, и его родственники приехали в Париж требовать для герцога самого сурового наказания. Но у Монтозье оказались очень влиятельные друзья, и потому королю пришлось ограничиться ссылкой.

– Нам с Ее Величеством было жаль нашего малыша, и, когда для него подыскали другого наставника, Боссюэ, королева даже решила самолично присутствовать на занятиях. К счастью, Боссюэ понравился дофину, так что учился он с охотой. Но все же, Круасси, – вздохнул король, – нам кажется, мальчик не слишком-то преуспел. Нас снедает тревога за него. Он замкнут и излишне молчалив. Он избегает общества и сторонится веселых пирушек.

Маркиз стоял, плотно сжав губы. Иногда король бывал с ним откровенен, но это случалось редко. И слава богу! Дипломат полагал, что у монархов должны быть свои тайны, в которые вовсе не обязательно посвящать даже самых преданных людей. Ведь спустя какое-то время король может пожалеть о том, что был излишне болтлив, и решить на всякий случай обезопасить себя. Так и в Бастилии очутиться недолго. А что до нрава принца, то у Круасси было на сей счет свое мнение. Он полагал, что юноша просто тушуется рядом с таким блистательным отцом и что повзрослеть ему поможет лишь женитьба. Вот только кто невеста? И зачем все-таки он понадобился королю?

Стоявший спиной к маркизу Людовик внезапно спросил:

– Вы уже утомились, сударь?

И добавил, оборачиваясь:

– Отец, разговорившийся о своем входящем в возраст сыне, – что может быть скучнее, правда? Но это сын повелителя Франции – вот вам и оправдание, если, конечно, в нем есть нужда. Давайте-ка сядем, маркиз. Сейчас мы намерены перейти к сути дела.

Круасси взглянул на изящный диванчик, на который указал ему король, и механически отметил про себя, что месяц назад его еще тут не было. Госпожа де Ментенон любила роскошь, хотя и продолжала по привычке уверять, что ей надо совсем немного – всего лишь умную книгу да умных собеседников.

– Вы помните о том договоре, что мы заключили десять лет назад с Баварией? – обратился к де Круасси Людовик, после того как опустился в покойные кресла возле камина и, прищелкнув пальцами, подозвал к себе собаку.

– Таких договоров было несколько, государь, – деловито отозвался дипломат. – Какой именно подразумевает Ваше Величество?

Людовик пощекотал под ошейником собачью шею. Животное прикрыло от удовольствия глаза и положило голову на хозяйские колени.

– В то лето он был еще щенком и едва не утонул в болоте, когда мы с курфюрстом гнали оленя. Неужто забыли? Егерю потом пришлось выхаживать Цезаря целых две недели. Зато какой пес получился, а? Просто загляденье.

Круасси уже понял, на какой договор намекает король. Речь там шла о том, что курфюрст Баварии поддержит Людовика в его притязаниях на трон императора Священной Римской империи, буде германский император, Фердинанд II Габсбург, умрет.

– Я все помню, сир, – сказал маркиз. – Значит, дофину предстоит жениться на юной сестре баварского курфюрста? Весьма мудрое решение, ибо добрые отношения с этим государством очень важны для Франции.

– Разумеется, разумеется, – отмахнулся Людовик. – Наши решения всегда мудры. Но понимаете ли, сударь, нам с королевой не все равно, с кем предстоит нашему сыну рука об руку идти по жизни. А баварские принцессы… гм-гм… будем откровенны, далеко не красавицы. Собственно говоря, нам с вами хорошо известна только одна принцесса, принадлежащая к этому дому, но если судить по ней, то…

Король умолк и забарабанил пальцами по подлокотнику. Круасси с удивлением понял, что его повелитель смущен. Наверное, он не хочет обидеть Мадам, жену герцога Орлеанского, предположил дипломат. Всем было известно, что король высоко ценил живой ум и трезвость суждений своей невестки. Что же до внешности, то назвать Мадам просто некрасивой женщиной значило бы польстить ей. Герцогиня была откровенно нехороша собой – плохая кожа, гнилые зубы, полное отсутствие талии… М-да, если принцесса Мария-Кристина походит на нее, то над Францией станет, пожалуй, насмехаться вся Европа: окружили, мол, королевский трон уродинами, а все потому, что пригожие на родню Людовика не польстились.

Круасси понимающе вздохнул и вежливо осведомился:

– Ваше Величество, а что вообще известно о возможной невесте принца?

Людовик поднялся с места так резко, что Круасси тоже вскочил и остался стоять, следя взглядом за королем, который принялся мерить шагами комнату.

– Все как-то странно, сударь. Из Баварии не пишут ни слова о том, как выглядит принцесса, зато всячески превозносят ее ум и образованность.

Круасси невольно цокнул языком – к счастью, негромко, так, что король не слышал. Похоже, дело плохо. Красавицу за ум хвалить не будут, он ей попросту ни к чему. Значит, Ее Высочество дурнушка. И на что же теперь решится король? Слово-то курфюрсту уже было дано…

– Вот что, маркиз, – проговорил Людовик, приблизившись к собеседнику и отчего-то понизив голос, – мы поручаем вам отправиться в Мюнхен и хорошенько рассмотреть принцессу. Если сия девица ничем не примечательна, то принц на ней, конечно же, женится, но если у нее есть какой-нибудь… э-э, изъян… скажем, она одноногая, или кривая, или… – Тут король помедлил, а потом закончил задумчиво: – Или, упаси Господи, вся шерстью поросла, как те женщины, которых на ярмарках показывают… гм… тогда нам придется курфюрсту отказать…

Людовик замолчал, поглядывая на маркиза.

– Надеюсь, впрочем, что дело не так уж плохо, – добавил король, от которого не укрылось, что обычно невозмутимый Круасси изо всех сил пытается справиться с изумлением, смешанным с ужасом. – Нет-нет, друг мой, не волнуйтесь, вы действительно знаете все, мы от вас ничего не утаили. Не надо подозревать, что мой шпион при Баварском дворе написал, будто принцесса – это настоящее исчадие ада, а вас я отправляю туда убедиться, так ли оно и есть на самом деле. Полагаю, невестка не стала бы скрывать от меня то обстоятельство, что ее близкая родственница столь уродлива, что на нее и взглянуть-то страшно. Но мы хотим знать правду! – Людовик даже ногой пристукнул, желая показать, насколько важны эти его слова. – Вот почему мы назначаем вас чрезвычайным посланником и велим завтра же ехать в Мюнхен.

Круасси уже и думать забыл об ожидаемой награде, с мыслью о которой он час назад зашел в этот кабинет. Маркиз проникся важностью новой миссии и горел желанием сообщить своему повелителю, как же на самом деле выглядит принцесса Мария-Кристина. Хорошенько выспавшись перед дорогой, он сразу после завтрака тронулся в путь.

Дочь курфюрста Баварского, узнав о прибытии посланника Людовика XIV, встревожилась и принялась раздумывать о том, что же ей делать. Конечно, Мария-Кристина, а точнее Мария-Кристина-Анна-Виктория, подобно большинству европейских принцесс, почти каждую ночь видела во сне, что дофин, сын французского короля, просит ее стать его женой… к тому же отец много раз намекал, что между ним и Королем-Солнце существует некая договоренность относительно судеб дофина и Марии-Кристины, – и все-таки девушка сомневалась, что принц на ней действительно женится. Но вот приехал маркиз де Круасси, и приехал только для того, чтобы взглянуть на нее и убедиться, что она подходит дофину. Во всяком случае, именно так утверждала в своем послании, переданном принцессе одним из спутников француза, герцогиня Орлеанская.

– Не понравлюсь я маркизу, конечно же, не понравлюсь! – шептала девушка, придирчиво разглядывая себя в зеркале. – Ах, если бы мужчины судили о женщинах по уму! Тогда бы у меня наверняка отбоя от женихов не было. Ну да ладно. Выставлять напоказ свои недостатки я не собираюсь, но и скрыть их не удастся. Значит, буду биться тем оружием, какое есть. Я красноречива, остроумна, неглупа. Пускай маркиз поймет, что я замечательная собеседница. Надеюсь, очень скоро он перестанет обращать внимание на мое лицо и напишет в Париж, что я – само обаяние.

И Мария-Кристина позвала горничных и принялась примерять наряды, выбирая тот, в котором она первый раз предстанет перед де Круасси.

Маркиз с некоторым изумлением и досадой взирал на стоявшую под алым бархатным балдахином девушку. Он шел в зал, надеясь хорошенько рассмотреть принцессу, но как раз этого-то ему сделать никак не удавалось. На Марии-Кристине было сиявшее, точно солнце, платье из золотой парчи, а голову Ее Высочества покрывала накидка с золотой же бахромой. Лицо оставалось в тени, и Круасси так и не смог его толком увидеть. Да вдобавок еще эта дурацкая бахрома! Она так раздражала маркиза, что он с трудом сдерживался, чтобы не подойти к девице и не убрать с ее лба эти длинные золотые нити.

Но, конечно же, опытный дипломат и виду не подал, что чем-то недоволен. Он произнес ловко составленный комплимент, поклонился и стал ожидать, что ответит принцесса. «Хоть голос ее услышу, раз лицо она решила не показывать!» – усмехнулся про себя посланник.

И девушка ответила. Голос у нее оказался приятный и мелодичный, а благодарила она Круасси за произнесенную любезность так витиевато, что дипломат не мог не подивиться ее находчивости и образованности. Да и французский язык она знала превосходно. Но, к сожалению, Людовика ни в малейшей степени не заботил ум принцессы. Круасси было приказано описать ее внешность, и потому он, вздохнув, начал говорить длинную речь. Слова лились потоком, и очень скоро у бедной девушки, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать и которая не привыкла еще к утомительным государственным приемам, стали слипаться глаза. Круасси же вовсе не упивался собственным красноречием, как мог подумать сторонний наблюдатель, а пристально всматривался в принцессу, стараясь запечатлеть в памяти ее черты.

Наконец маркиз умолк. Девушка слегка вздрогнула, приходя в себя, и тихо сказала:

– Мои родители и я надеемся видеть вас завтра на обеде. Он дается в вашу честь, милостивый государь, так что извольте не опаздывать.

Последняя фраза прозвучала так неожиданно и показалась французу такой забавной, что он едва не рассмеялся. «До чего же она рада тому, что я наконец замолчал, – проникаясь невольной симпатией к принцессе, подумал маркиз. – Даже пошутить осмелилась. Наверное, отец разбранит ее за это. М-да, но вот лицо-то я так и не разглядел. Жаль, очень жаль».

Откланявшись, Круасси направился в свои апартаменты и принялся размышлять. Ему надо было слать депешу во Францию, а признаваться в том, что поручение короля пока не выполнено, очень и очень не хотелось. Наконец он решил, что изложит пока на бумаге свои первые впечатления, а завтра, после обеда, во время которого можно будет присмотреться к девушке повнимательнее, отправит своему повелителю еще одно письмо. Знай Круасси, сколько еще депеш предстоит ему отослать в Париж, он бы, пожалуй, предпочел сказаться больным и вернулся бы домой. Но пока маркиз находился в уверенности, что дело будет вот-вот улажено и король получит полное представление о том, как выглядит возможная невеста дофина.

Итак, дипломат сел к столу, обмакнул в свою любимую дорожную чернильницу перо и написал следующие строки:

«Сир, Ее Высочество принцесса Баварская удостоила меня нынче первой аудиенции. Выполняя приказ Вашего Величества, я пристально всматривался в девушку и могу сказать со всей определенностью: ничего отталкивающего в ее облике нет. Правда, и красавицей ее назвать нельзя. Росту она среднего, сложена неплохо. Грудь у нее довольно полная, а плечи покатые. Лицо принцессы…»

Тут Круасси в задумчивости начал по-мальчишески грызть ногти. Отвратительная привычка, из-за которой в детстве он получил немало затрещин и подзатыльников. Что поделаешь, она до сих пор помогала маркизу сосредоточиться. С грустью оглядев мизинец с неровно обкусанным ногтем, Круасси продолжал:

«Лицо принцессы правильной формы, пожалуй, даже слишком правильной, ибо оно совершенно круглое. Рот не велик, но и не мал. Зубы белые и довольно ровные. Губы не то чтобы алые, но и не слишком бледные».

– Неплохо, сударь мой, неплохо, – похвалил сам себя маркиз. – Коли продолжать в том же духе, никто и не догадается, что как следует я девицы не видел.

Он весело щелкнул по носу серебряного льва, украшавшего откидную крышку чернильницы, и перо вновь торопливо заскользило по бумаге.

«Щеки округлые. Глаза не большие, но и не маленькие, не слишком веселые, но и не задумчивые. Руку, к сожалению, я видел всего лишь мгновение, но мне показалось, что она не очень белая, хотя и правильной формы. Вообще Ее Высочество несколько смугловата, но это ее не портит. Единственное, что немного насторожило меня, так это нос принцессы…»

Перо замедлило свой бег, и Круасси устремил взор за окно, где виднелся по-осеннему яркий, трепетавший на ветру желтыми и красными листьями парк.

«Нос кажется великоватым, – внезапно решившись, написал маркиз, – особенно если присмотреться к его кончику. Однако он ни в коем случае не уродует лицо и не делает принцессу менее привлекательной, чем она есть. А Ее Высочество безусловно привлекательна и может понравиться гораздо легче и быстрее, чем иные записные красавицы».

Поставив точку, Круасси вздохнул и подумал, что не будет отправлять депешу нынче же, как намеревался ранее. Он лучше дождется завтрашнего обеда и после него добавит к письму постскриптум. Дипломата очень беспокоил нос принцессы. Даже в полумраке балдахина он выглядел слишком уж большим и некрасивым.

– Нет-нет, надо будет завтра его хорошенько рассмотреть, а то вдруг со мной сыграли злую шутку тени и эта длинная бахрома, – пробормотал маркиз и пошел спать.

На следующий день состоялся торжественный обед. Он длился не меньше трех часов, и все это время де Круасси думал не столько о том, какое бы блюдо еще попробовать, тем более что повар у курфюрста был не из самых искусных, а о том, как бы без нарушения приличий получше разглядеть дочь хозяина. Он даже несколько раз ответил невпопад и потом рассыпался в извинениях и уверял, что рассуждения очаровательной принцессы поставили его в тупик и он не сразу нашелся с ответом. Положа руку на сердце, маркиз не слишком-то кривил душой, когда утверждал подобное. Юная Мария-Кристина оказалась чудесной собеседницей, и ей ни в малейшей степени не мешало то, что разговор за столом велся по-французски. Она мило шутила, совсем не конфузилась, когда маркиз обращался к ней с вопросами, и к концу трапезы почти очаровала его.

Однако у себя в покоях, оставшись наедине с начатым накануне посланием в Париж, де Круасси решил, что грешить против истины он не имеет права. И у письма появился постскриптум.

«Сир, сегодня у меня была возможность лучше рассмотреть принцессу Баварскую. С сожалением сообщаю Вашему Величеству, что кожа вокруг губ и кое-где на щеках у нее весьма красная, а на лбу и скулах есть несколько желтых пятен. Впрочем, Ее Высочество столь умна и добродетельна, что…» И Кольбер де Круасси воспел как раз те качества принцессы, до которых его повелителю не было решительно никакого дела.

Получив депешу, написанную хитроумным и изворотливым дипломатом, Людовик долго недоумевал. Он никак не мог взять в толк, подходит принцесса дофину или же нет. То, что девушка совсем не красавица, король понял, но обладает ли она хотя бы обаянием, которое нередко заменяет собой привлекательность? Людовик уже настолько привык к мысли о выгодном для Франции браке дофина с дочерью баварского курфюрста, что ему почти хотелось, чтобы де Круасси горячо похвалил ее. И король решил посоветоваться с госпожой де Ментенон.

– А разве, сир, у вас до сих пор нет портрета принцессы Баварской? – спросила дама.

– Есть, конечно, – мрачно буркнул Людовик. – Но я ему не доверяю. Вы же знаете этих придворных живописцев – все как на подбор льстецы, притворщики и выдумщики!

Госпожа де Ментенон кивнула. Да-да, так оно и есть. Тщательно выписанный наряд, чистое лицо с легкой полуулыбкой, а на заднем плане – пурпурная занавесь с кистями или вычурный одноногий столик, на котором лежит корона: мол, изображенная на портрете особа только-только сошла с трона и вскоре туда вернется. Взглянуть на такое творение приятно, но верить ему нельзя.

– Вы же знаете, дорогая, – продолжал тем временем король, – что де Круасси поехал в Мюнхен как раз для того, чтобы рассмотреть принцессу.

– А что, если, – предложила госпожа де Ментенон, – отослать этот портрет маркизу? Пусть он сообщит, похожа на нем принцесса или нет.

– Умница! – сказал король и немедленно кликнул дежурного офицера. – Сейчас сюда принесут картину, – объяснил он невозмутимому мушкетеру. – Мы хотим, чтобы она как можно скорее оказалась в Мюнхене, у господина де Круасси.

…Верховой мчался галопом, и уже через сутки маркиз держал в руках изображение принцессы Баварской и королевское послание.

– Дьявольщина! – воскликнул он, прочитав письмо и взглянув на портрет. – Разве это Мария-Кристина? Ничего общего, право слово, ничего! И очень жаль. Если бы принцесса и в самом деле была такой, какой ее тут нарисовали, она бы наверняка понравилась и королю, и дофину… да и вообще любому мужчине.

Круасси водрузил портрет на стол, отошел на несколько шагов в сторону и удивленно покрутил головой.

– Ну надо же! И нос совсем другой… А вообще-то, – заключил он, – хорошо, что Мария-Кристина не походит на эту красавицу с портрета. Иначе бы с ней не о чем было разговаривать. Красивые женщины – они не для долгих бесед, они для другого предназначены. – И при мысли о черноглазой хрупкой обитательнице некоего двухэтажного особняка, что затаился под сенью густого сада в одном из парижских предместий, де Круасси улыбнулся.

Но долг был превыше всего. Солгать своему повелителю маркиз не мог и потому написал, что портрет слишком польстил принцессе.

«Живописец плохо передал внешность Ее Высочества, – сообщил де Круасси. – Взять хотя бы нижнюю часть лица. Она у принцессы куда красивее, чем на портрете, особенно если принцесса изволит смеяться. А вот нос на самом деле большой, больше, чем на полотне…»

– Не могу же я вообще не упоминать о носе! – говорил себе дипломат, перечитывая письмо. – Как несправедливо, что у такой разумной и образованной девушки нос – самая приметная часть лица! – И маркиз надолго погрузился в горестные размышления. Он думал о том, что королю может не понравиться Мария-Кристина, которая совсем не походила на придворных жеманниц, ловко строивших глазки и с радостью завлекавших в свои сети первых попавшихся кавалеров. – Да бог с ним, с носом! – махнул наконец рукой маркиз. – Не суть важно! Ведь стоит заговорить с принцессой, как о носе тут же забываешь. Господи, как бы я хотел, чтобы у нашего дофина была такая жена! Тогда бы он наверняка распрощался со своей меланхолией и с утра до вечера слушал бы остроумные рассуждения Марии-Кристины. Но для этого я должен убедить короля в том, что лучшей невесты для принца ему не найти…

Дипломат слал на родину депешу за депешей. Он то расхваливал девушку, то, спохватившись, принимался так скрупулезно описывать ее внешность, что отдельные черты совершенно заслоняли общий облик. Людовик не знал, что ему делать, и в конце концов отправил в Мюнхен своего любимого художника – совсем юного де Труа.

– Мы хотим знать истину, – напутствовал его король, – поэтому не пытайтесь ничего приукрасить. Рисуйте принцессу такой, какова она есть.

– Я непременно исполню волю Вашего Величества, – заверил портретист и поехал в Баварию.

– Что ж, молодой человек, – при первой же встрече заявил ему Круасси, – я рад, что наш повелитель так высоко ценит ваш талант живописца. Попробуйте передать кистью то, что не удалось мне, работавшему лишь гусиным пером. Бог вам в помощь. Надеюсь, вы не станете возражать, если я понаблюдаю за тем, как вы работаете?

– Это большая честь для меня! – с преувеличенной горячностью воскликнул юноша. – Вашим тонким вкусом восхищается вся Франция!

– Ну-ну, – пробурчал Круасси. – Я действительно знаю толк в женщинах и лошадях, но какое до этого дело целой Франции?

Время шло. Людовик с нетерпением ждал, когда же де Труа пришлет ему портрет принцессы, и так волновался, что это заметила даже королева. Мария-Терезия редко видела своего сиятельного супруга, но на парадных обедах они все-таки встречались, и однажды королева не выдержала.

– Сир, – спросила она шепотом, после того как Людовик испачкал кружево манжеты густым коричневым соусом и принялся рассеянно слизывать его, не обращая ни малейшего внимания на изумленные взгляды нескольких иностранных посланников, – что с вами творится? Уж не больны ли вы?

– Проклятый флюс! – с досадой отозвался Король-Солнце и заправил мокрую манжету под рукав камзола. – Щека раздута уже вторую неделю, так что лицо скособочилось и рисовать его нельзя!

Королева с интересом посмотрела на аккуратно нарумяненное и набеленное лицо мужа и не обнаружила на нем никаких признаков флюса.

– А что говорит лекарь? – спросила она после некоторого раздумья.

– Лекарь! – презрительно фыркнул король. – Да что он может сказать? Ему лошадей пользовать, а не знатных особ!

Мария-Терезия удивлялась все больше и больше. Никогда еще ей не приходилось слышать, чтобы король так уничижительно отзывался о своем лейб-медике.

– Флюсы очень коварны, – осторожно проговорила королева. – Мне рассказывали, что иные могут угрожать даже мозгу. И тогда человек становится… э-э… несколько глупее, чем прежде.

– Только этого не хватало! – воскликнул Людовик. – Неужели бедная девочка может сойти с ума?

– Кто? – чуть не поперхнулась королева. – О ком это вы, сир?

– Да о Марии-Кристине, о ком же еще? – ответил Людовик. – Я же вам сказал: ее портрета все нет и нет, потому что у нее флюс и де Труа ждет, когда опухоль спадет. А может, вас, сударыня, не волнует то, что наш сын все еще не женат? – внезапно рассердился король. – Я уже несколько недель хлопочу об этом портрете, а вам и дела нет. Даже не знали, что у принцессы флюс!

И Людовик в раздражении отвернулся. Мария-Терезия грустно смотрела в тарелку. Она очень любила мужа, но совсем не умела разговаривать с ним.

Наконец лицо принцессы приняло прежний вид, и художник начал работать. Мария-Кристина, чтобы не заскучать, беседовала с ним и с де Круасси, и очень скоро дипломат понял, что портрет не получается. Де Труа подпал под обаяние принцессы и нарисовал ее такой, какой она ему казалась, а не такой, какой она была на самом деле.

«Ваше Величество, – в отчаянии написал правдивый Круасси, – принцесса, к моему сожалению, совсем не так хороша, как можно подумать, увидев ее портрет. И лицо у нее более круглое, и нос де Труа сильно уменьшил…»

Опять этот нос! Король был уже даже не в силах гневаться. Он так надеялся на де Труа, но юноша не оправдал ожиданий… Что ж, наверное, придется отринуть все сомнения и действовать.

И король опять пошел к госпоже де Ментенон. Едва лишь увидев его, умная женщина поняла, что решение уже принято, но все же спросила:

– Вы по-прежнему опечалены, сир?

– Да, дорогая, я по-прежнему опечален, – ответил Людовик, садясь подле нее на диван. – Однако ждать я больше не могу. Будь что будет. Она некрасива, но я не хочу для дофина иной жены. Я привык к мысли об этом браке. И все же, друг мой, вы видели портрет, присланный де Труа, и вы читали последнее письмо Круасси. Так скажите же, как вам нравится принцесса Баварская?

Госпожа де Ментенон не замедлила с ответом. Она давно уже составила собственное мнение о Марии-Кристине и без колебаний заявила:

– Я прониклась симпатией к этой девушке. Да, она не слишком привлекательна, но ослепительная красота могла бы, пожалуй, лишь отпугнуть дофина. Зато принцесса неглупа и рассудительна… и вдобавок она всегда будет благодарна вам и юному Людовику за то, что ее сделали женой наследника французского трона.

Госпожа де Ментенон чуть помедлила, а потом присовокупила:

– И не забывайте, сир, что одну и ту же женщину разные мужчины видят по-разному. Возможно, де Круасси принцесса не нравится и кажется некрасивой, но это вовсе не значит, что ваш сын подумает то же самое.

Король погрузился в размышления. Он понимал, что его возлюбленная права, но ему были хорошо известны нравы его собственного двора. А вдруг кто-нибудь осмелится посмеяться над принцессой или намекнуть наследнику, что внешность его молодой жены не вдохновила бы на мадригал ни единого поэта?

– Итак, дорогая, я рад, что вы разделяете мою приязнь к дочери баварского курфюрста, – заявил наконец Людовик. – Откладывать свадьбу я не намерен, но прежде сделаю так, чтобы никому из наших придворных остроумцев и в голову не пришло оскорбить принцессу пускай даже насмешливым взглядом.

И король подробно объяснил госпоже де Ментенон, что он собирается предпринять. Госпожа де Ментенон одобрительно кивала.

Вечером следующего же дня, едва королева села за обеденный стол, ее церемониймейстер объявил о приходе Его Величества. Король не удостоил взглядом никого из присутствовавших в зале. Он стремительно пошел вдоль стен, явно подыскивая подходящее место для того портрета, что виднелся у него под мышкой. Вскочившие при неожиданном появлении монарха придворные удивленно провожали его глазами.

– Вот здесь! – И король остановился напротив одного из окон и ткнул пальцем в алые, затканные лилиями обои. – Гвоздь!

Из-за спины Людовика быстро выскочил лакей и ловко укрепил на стене изогнутый в виде крючка огромный гвоздь. Король собственноручно повесил на него живописное изображение Марии-Кристины, отошел на несколько шагов, склонил голову набок, невнятно промычал нечто одобрительное, а затем повернулся к столу и громогласно объявил:

– Это принцесса Баварская, которая весьма скоро станет нашей дочерью. Она не красавица, но все же очень привлекательна и обладает множеством достоинств.

Слова короля прозвучали даже слегка угрожающе. Немудрено, что все стали подходить к портрету и восторгаться внешностью принцессы Баварии. У стены возникла легкая толчея, одной из дам впопыхах наступили на подол, у другой выбили из рук веер… Но больше всего не повезло горностаю, которого его хозяйка почему-то не оставила на стуле, а понесла с собой к портрету. Даму ненароком толкнули, золоченая клетка упала и покатилась по паркету. Зверек беспомощно молотил лапками воздух и испуганно попискивал.

– Однако и донимают же, как видно, блохи бедняжку графиню! – шепнул насмешливо кавалер, кинувшийся поднимать клетку, своему приятелю. – Подумать только: не может расстаться с этим ловцом насекомых даже на несколько минут! Повсюду за собой таскает!

И он с поклоном протянул горностая графине.

…Когда король ушел и суматоха улеглась, все принялись обмениваться впечатлениями. Внешность невесты принца не понравилась ни одному из присутствовавших за обедом – и самой королеве тоже.

– Отрадно, конечно, что она не так уродлива, как Мадам, – выразил общее мнение некий юный чернокудрый виконт, – но все же на удивление некрасива. И этот ее нос… Какое-то он производит неприятное впечатление.

Но что дофин? Каково было его мнение о портрете?

– Сын мой, – сказала как-то поутру королева, – вы уже видели изображение Марии-Кристины? Как она вам показалась?

– Я все еще не удосужился, матушка, – лениво ответствовал принц. – Вы же знаете, у меня ни минуты свободной. То скрипачи, то охота… И потом, меня в последнее время какая-то странная сонливость одолевает. Только с постели поднимешься, как опять лечь тянет.

Королева встревожилась и стала расспрашивать принца о здоровье. Портрет был забыт.

И все-таки спустя дней десять дофин – едва ли не случайно! – забрел в зал, где висело полотно де Труа, и окинул его безразличным взором. Все затаили дыхание в ожидании вердикта молодого Людовика. И он его произнес.

– Меня не волнует, насколько уродливой окажется моя жена. Пускай только будет умна и добродетельна, – изрек принц и отправился на верховую прогулку.

Но если дофин был вполне доволен, то его отец чем дальше, тем больше изводил себя разнообразными терзаниями. Каждую ночь королю снился пресловутый нос Марии-Кристины, причем иногда он выглядел таким устрашающим, что несчастный Людовик XIV просыпался в холодном поту.

– Нет-нет, напрасно я согласился на этот брак, – жаловался он своей возлюбленной и требовал, чтобы она убеждала его в обратном. Госпожа де Ментенон тяжело вздыхала и в сотый раз объясняла королю все выгоды союза с Баварией.

– Она в Лотарингии! – вскричал как-то Людовик, ворвавшись в покои любовницы. – Я не могу больше ждать! Нетерпение сводит меня с ума. Я жажду взглянуть на ее нос и потому немедля отправляюсь ей навстречу!

– Одумайтесь, друг мой, – ласково попеняла королю госпожа де Ментенон. – Так не годится. Не монаршее это дело встречать будущую невестку чуть не у самой границы. Отправьте туда кого-нибудь… да хоть вашего дворецкого Сангена. Он человек правдивый и непременно сообщит вам все как есть.

Скрепя сердце король согласился и строго-настрого наказал Сангену ничего не таить и подробно описать свое первое впечатление от встречи с принцессой.

…Спустя неделю от Сангена пришла депеша.

«Сир, – писал не умевший лгать дворецкий, – поверьте старому преданному слуге: на второй взгляд Ваше Величество останется доволен».

– Я ничего не понимаю! – кричал король, бегая по будуару госпожи де Ментенон. – Ничего! Какова же она из себя? Господи, да когда я наконец увижу ее собственными глазами?!

Долгожданная встреча произошла возле реки Витри, куда король прибыл вместе со своей свитой. Завидев вдалеке запыленные кареты, в одной из которых ехала его будущая невестка, Людовик так разволновался, что обругал ни в чем не повинную королеву и поспешно выбрался из экипажа.

И вот уже Мария-Кристина преклонила колени перед властителем Франции. Людовик поднял принцессу и, замирая от страха, взглянул ей в лицо…

– Какое счастье! – не сдержавшись, воскликнул он. – Да вы просто чудо, дорогая!

Действительно, кожа у Марии-Кристины была смугловата, а кончик носа утолщен и тяжеловат, но зато в глазах принцессы светились ум и доброта, а улыбалась она просто очаровательно!..

Поцеловав девушку, король подтолкнул к ней дофина и произнес:

– Вот наш сын, Мадам, и мы с радостью вручаем его вам.

И тут произошло невероятное. Всегда равнодушный и апатичный дофин расплылся в довольной улыбке. Он с первого взгляда влюбился в свою маленькую женушку со слишком большим носом и только и мечтал о том, чтобы побыстрее оказаться с ней на брачном ложе.

– Что за ночь, матушка! – воскликнул этот простодушный юноша, впервые выйдя от молодой жены. – Нам было так хорошо вдвоем. И знаете ли, – добавил он, запинаясь, – оказывается, удовольствие можно получать не только от охоты. Ни за что бы не поверил, не испытай я этого сам!

Мария-Терезия грустно улыбнулась и прижалась губами ко лбу сына.

– Вы повзрослели, принц, и повзрослели стремительно! – сказала она.

Дофин и его жена зажили жизнью, которой могли бы позавидовать какие-нибудь степенные буржуа. Когда король и весь двор перебрались в Версаль, они и не подумали ехать следом. В Медоне их ждал маленький домик – слишком скромный и невзрачный на взгляд Короля-Солнце, но зато удобный и уютный.

– Как славно, – говаривала, бывало, Мария-Кристина, сидя у огня и ласково поглядывая то на мужа, то на троих малюток. – И не нужно нам никакой пышности и вычурности. Разве смогла бы я заниматься своим любимым садом, живи мы в Версале? Да там садовников больше, чем у нас слуг! Нет, мне нравится все делать самой – и детей воспитывать, и цветы растить, и вас ублажать. А в Версале вы наверняка бы обзавелись дамой сердца!

И она шутя грозила супругу пальцем. Дофин смеялся. В такие минуты ему казалось, что счастье вечно и что никогда не встретит он другой женщины, которая целиком бы завладела его помыслами.

Однако такая женщина в его жизни появилась. После смерти Марии-Кристины – умерла же она, когда ей было всего тридцать, и в могилу ее свели многочисленные выкидыши – дофин очень долго оплакивал любимую жену, а потом сочетался морганатическим браком с некоей Эмилией Жюли де Шуан. Эта вздорная особа служила посмешищем для всего двора, но дофин был к ней очень привязан и только досадливо отмахивался, когда доброжелатели услужливо пересказывали ему очередные сплетни.

– Я люблю ее, – говорил Людовик-младший, – и мне нет никакого дела до всяких слухов. Вы же знаете, я упрям.

И он приказывал позвать музыкантов. Эмилия терпеть не могла музыку, но полагала, что за обедом ее слушать полезно…

Пристало ли жениху рыдать в брачную ночь?

Прошло шестьдесят лет, и в феврале 1747 года весь французский двор вновь отправился навстречу принцессе, которой предстояло сделаться женой дофина. Девушка была дочерью курфюрста Саксонского, который одновременно занимал еще и трон польских королей, так что придворные, неспешно ехавшие верхами по раскисшей за последнюю оттепель дороге, шутили вполголоса:

– Нелегко усидеть на двух престолах. Для этого требуется большое седалище. Что ж, коли племянница походит на дядюшку, то нашему дофину достанется жена, обладающая прямо-таки невероятными достоинствами, – если, разумеется, считать таковыми рост и вес.

Дядюшка, о котором толковали эти острословы-злопыхатели, ехал неподалеку от королевской кареты, причем возвышался над всеми окружающими на целую голову. Морис Саксонский был очень доволен собой, хотя и хмурил озабоченно брови. Этот гигант, маршал Саксонии и Франции, прославленный герой Фонтенуа и Року, весьма упорно добивался брака своей племянницы Марии-Жозефины с сыном Людовика XV.

– Поймите, маршал, – не раз говаривал ему король, – я, конечно, могу приказать дофину жениться на принцессе, но над сердцем его я не властен. И мне не хотелось бы ломать волю собственного сына и принуждать его к браку насильно. Вы же знаете, что меньше года назад он потерял горячо любимую жену. Так дайте же юноше время прийти в себя и оправиться от горя.

Морис Саксонский согласно кивал, пересказывал повелителю очередной забавный эпизод из жизни какого-нибудь европейского двора – и возвращался к столь им желанной свадьбе. Он ни о чем не просил Людовика, не умолял его, не рисовал тех выгод, что принес бы с собой брак между дофином и Марией-Жозефиной. Он говорил о нем как о деле уже решенном, и в конце концов король сдался.

– Девушка должна быть чертовски привлекательна, – убеждал себя Людовик вечером того дня, когда дал согласие на свадьбу. – Она выросла в Польше, а женщины тех краев славятся своим шармом. Возможно, юный Людовик забудет первую жену и обретет с Марией-Жозефиной истинное счастье. Ну, не мог же я в самом деле ссориться с любимцем всей Франции! Ведь маршал так много сделал для нас!

Морис Саксонский был рад тому, что долгожданная свадьба состоится, но его терзали разнообразные сомнения. Он очень гордился своей племянницей и по праву считал ее прехорошенькой, но вот не ударит ли в грязь лицом мать невесты? Не растеряется ли? Не посрамит ли честь семьи? Конечно, Польша – чудесная страна, однако она все-таки лежит на окраине Европы и туда не сразу доходят все новости парижской моды. А что, если Мария-Жозефина будет дурно одета? Или не так причесана? И вдруг в ее гардеробе не сыщется наряда модного цвета? Нет-нет, этого позволить нельзя. Все же речь идет о дочери Августа III!

И любящий дядюшка решил, что не упустит ни единой мелочи при подготовке к свадьбе.

Вообще-то Мария-Жозефина доводилась маршалу племянницей лишь, так сказать, наполовину. Хотя Август III, ее отец, и Морис Саксонский оба были сыновьями Августа II, однако матери их родили разные. Августа произвела на свет гордая своим происхождением особа королевских кровей, а Мориса – графиня Аврора де Кенигсмарк, женщина удивительной красоты и редкого ума. Братья были привязаны друг к другу, но Морис все-таки считал себя обделенным судьбой и потому стремился получить как можно больше регалий и званий. Этот храбрый человек стал маршалом Франции и Саксонии, добился у короля права владеть замком Шамбор и даже разместил там пушки, отбитые им у неприятеля в одной из битв.

Полновластный владетель своих земель, маршал был любим подданными, потому что отличался щедростью и великодушием. И только местный священник, горестно вздыхая, пришел однажды к Морису Саксонскому с жалобами… на него самого.

– Господин мой, – сказал кюре, после многочисленных приглашений робко усевшись на краешек роскошного кресла, – неужто вы не можете как-нибудь призвать к порядку ваших солдат? И недели не проходит, чтобы я не окрестил в церкви очередное дитя.

– Но что же тут дурного? – удивился маршал. – Значит, у вас будут новые прихожане, а у меня – верные слуги.

– Так-то оно так, – помявшись, отвечал старичок, – да только цвета эти ребятишки все разного, невиданного прежде в наших краях. То коричневые, а то и вовсе черные как смоль. Некоторые на бесенят смахивают, прости меня Господи, хотя матери у них все здешние, многих я от рождения знаю.

– Да каким же этим детям быть, если мои доблестные волонтеры из самой Африки ко мне служить пришли? – попытался вразумить священника маршал. – Уж коли я этот полк тут расквартировал, то пускай солдаты чувствуют себя как дома. А девки у нас красивые, грех на них не заглядеться да юбку не задрать… Ох, простите меня великодушно, святой отец, – спохватился Морис, заметив, что кюре покраснел и уставился в пол. – Ну разве можно так язык распускать?! Ладно, чтобы загладить свою вину, я завтра же пожертвую на нужды прихода сто золотых монет.

– Благодарствую, – ответил расплывшийся в улыбке старик и добавил, понизив голос: – А все же, господин мой, вразумили бы вы солдатиков, а? Ведь детки-то многие вне брака рождены, и, значит, судьба их ждет очень незавидная.

– А вот это уже безобразие, – нахмурился маршал. – Хорошо, святой отец, я примерно накажу наглецов. Вы же со своей стороны побольше насчет прелюбодейства в проповедях говорите. Даст Бог, вдвоем мы с вами с этой напастью справимся.

Священник ушел с чувством выполненного долга, а маршал долго еще задумчиво бродил из комнаты в комнату, прикидывая, как же поступить. Наконец он решил, что попросту прикажет своим воинам жениться на обесчещенных ими девицах, совершенно успокоился и обратился мыслями к свадьбе собственной племянницы.

– Уж если я решил дать Франции будущую королеву, – пробормотал он себе под нос, – то королева эта должна всех с первого взгляда очаровать. Ах, и почему только Польша так далеко? С утра до вечера письма пишу, и все мне кажется, что я что-то упустил. Если бы можно было каким-то чудом в Варшаву перенестись, то я бы лично за всем проследил, а так… многое бумаге не доверишь…

И маршал сел к секретеру и взялся за перо.

«Ваше Величество, – писал он, адресуясь к матери Марии-Жозефины, – я разузнал все, что относится до приданого невесты. Вы уже знаете, что – к великому моему, да, думаю, и к Вашему, сожалению – большая его часть отходит в собственность камер-фрау. Камер-фрау Вашей дочери является герцогиня де Лораге. Итак, эта достойная особа сразу после церемонии венчания заберет себе белье, платье и кружева, которые больше не понадобятся. В этом, несомненно, и состоит главное преимущество ее должности. Разумеется, я не осмеливаюсь предлагать Вашему Величеству ронять нашу семейную честь и наряжать принцессу в лохмотья, но все же мне сдается, что надо бы хорошенько продумать, каких вещей Вам жаль менее всего».

Тут Морис раздраженно дернул себя за мочку уха. Вот ведь как неловко получилось! Не хотел слишком уж откровенничать, а сдержаться не сумел. Мало ли кому в руки сие послание может попасть, а недругов у каждого человека хватает, то-то посмеются они над маршалом. Ну и прижимист наш герой, скажут. Король его все новыми милостями осыпает, а он о таких пустяках беспокоится!

– Ну и ладно, – буркнул маршал. – Не стану переписывать, у меня и так рука от бумагомарания болит.

«Что же до драгоценностей, – продолжал он, – то госпожа жена дофина получит их во множестве, но все они принадлежат короне и потому после свадьбы вернутся в казну. Слава богу, подарки остаются в собственности принцессы, и камер-фрау руку на них наложить не может».

– Ишь, – усмехнулся маршал, – как я осмелел. Пишу что хочу и в ус не дую. А так легче, ей-богу, легче. Хорошо, что каждое слово обдумывать да взвешивать не надо. Будем надеяться, что гонец мою депешу из рук не выпустит до самой Варшавы, так что чужому она на глаза не попадется.

«Со стороны Вашего Величества было бы весьма предусмотрительно дать с собой принцессе несколько штук тонкого голландского полотна – такого здесь нет и ввоз его во Францию строго-настрого запрещен. Особенно было бы неплохо, если бы полотно это имело атласный или золотой подбой. Я почти уверен, что таковое сыщется у армянских купцов на варшавской рыночной площади.

Здесь частенько бывает холодно, и дуют пронзительные ветры. Я опасаюсь за здоровье Марии-Жозефины и потому настоятельно советую Вашему Величеству сшить для нее соболий палантин – длинный, с воротом, как носят в России…»

Гигант улыбнулся какому-то своему воспоминанию и добавил:

«Особенно хорошо такие палантины глядятся с большими муфтами того же меха. Женская ручка утопает в них и не мерзнет».

Маршал глотнул вина из высокого кубка темно-синего стекла и нерешительно посмотрел на украшавший потолок плафон. Цветочные гирлянды и хорошенькие купидоны, столпившиеся вокруг только что вышедшей из морской пены Венеры…

– Ей бы тоже корсет не помешал! – заявил вдруг маршал, и в его послании появились следующие строки:

«Вам это может показаться удивительным, но я осмелюсь дать совет и касательно корсетов. Поверьте, нигде не умеют делать их так, как в Дрездене. Пускай же принцесса захватит с собой несколько штук, чтобы они могли послужить образцом для здешних мастеров.

И, наконец, последнее. Проследите, чтобы у платьев не оказалась слишком низкая талия. Я знаю, что Ваши придворные портные часто шьют наряды с такой талией, и потому юбки кажутся короче, а повелитель Франции этого не выносит. У него другие вкусы, и мне хотелось бы, чтобы моя племянница умела потакать им.

Остаюсь в надежде, что не обидел Ваше Величество своей дотошностью. Вы же знаете, как привязан я к Марии-Жозефине и как долго мечтал об этом браке…»

Получив письмо шурина, польская королева нимало не удивилась. Она знала, что Морис пользуется большим успехом у красавиц и что он всегда умел не только раздеть женщину, но и одеть ее. Уверяли, будто он частенько сам ездил со своими возлюбленными в модные лавки и придирчиво выбирал там платья, белье и безделушки, отвергая то, что, как ему казалось, не подходило очередной его пассии. Портные, обувщики и ювелиры побаивались маршала, потому что он был язвителен и не раз жестоко высмеивал тех, кто не сумел угодить ему. Мало того: Морис Саксонский рассказывал потом о неловких мастерах во всех светских гостиных, и его друзья никогда уже не появлялись в лавках, где так не понравилось признанному ценителю изящных и удобных вещей.

Королева несколько раз перечитала послание шурина и тут же кликнула швей. Морис оказался прав: талия у платьев была сделана чересчур низко…

Итак, до свадьбы осталось совсем мало времени. Людовик XV ехал встречать невесту своего сына, и сердце его переполняла тревога. Нет-нет, он совсем не беспокоился по поводу внешности принцессы. Остряки могли сколь угодно долго сравнивать достоинства и габариты дядюшки и племянницы, но король видел портрет принцессы и знал, что она – настоящая красавица. Его волновало другое. Как отнесется к невесте дофин? Не обидит ли ее чем-нибудь? Например, не заявит ли сразу же, что она – просто дурнушка в сравнении с его первой женой?

– Мальчик мой, – сказал несколько дней назад дофину повелитель Франции, – вам, конечно, известно, что дочь саксонского курфюрста и польского короля вот-вот окажется в наших владениях? Завтра же мы трогаемся в путь. Мария-Жозефина так юна, что испугается, если ей придется ехать до самого Парижа без жениха и будущего свекра. Надеюсь, вы не станете огорчать девушку и поспешите ей навстречу?

В глазах принца вспыхнул было огонек любопытства, и отец воспрял духом и подумал: «Ну вот и слава богу, кажется, женщины его еще интересуют». Но радость была недолгой. Дофин равнодушно махнул рукой и ответил:

– Простите, сир, но эта затея представляется мне пустой и бездельной. К чему ехать в такую даль, если я все равно скоро увижу свою невесту? Хватит с нее и той чести, что оказывает ей король Франции, который не жалеет времени для встречи своей будущей снохи.

– Что за тон вы себе позволяете?! – возмутился король и собрался было хорошенько распечь сына и приказать ему непременно ехать, но, заметив слезы на его глазах, сдержался. Юный Людовик очень любил покойную жену, и ему, конечно же, совсем не хотелось знакомиться с девицей, которую выбрал для него отец. Мальчика должно простить. Он ведь пока только принц и не понимает толком, что значат для монарха интересы государства. Вздохнув, король отпустил сына и решил отправиться в дорогу один.

Марии-Жозефине казалось, что она вот-вот лишится чувств от страха. Никакие нюхательные соли и ароматический уксус не помогали. Девушка была бледна и то и дело приказывала опустить окно кареты, чтобы глотнуть свежего воздуха.

– Что-то скажет мне королева? – повторяла она, точно заклинание, и в сотый раз выслушивала уверения придворных дам, что мать дофина – женщина великодушная и добросердечная. Да, она, разумеется, вряд ли забыла, что отец Марии-Жозефины Август III лишил польского трона ее отца – весельчака и бонвивана Станислава Лещинского, но выбор короля Франции пал именно на Марию-Жозефину, и жена наверняка одобрила решение мужа.

Девушка слушала, но не очень верила тому, что ей говорили. Может, конечно, свекровь сразу и не выкажет ей свое нерасположение, но уж сына-то против новой жены обязательно настроит. Ах, какая все-таки жалость, что юный Людовик – вдовец! Вряд ли в его сердце сыщется для нее хотя бы крохотный уголок. И Мария-Жозефина вновь и вновь вглядывалась в миниатюрный портрет дофина, который преподнесла ей первая статс-дама герцогиня де Бранка, как только кортеж пересек французскую границу.

– Красавец! – шептала принцесса. – Ну просто писаный красавец! Нет, никогда он не сможет полюбить меня! Господи, хоть бы дружбой своей одарил, я и то счастлива бы была!

Но вот наконец впереди показалось множество золоченых карет, запряженных лошадьми с плюмажами на головах. Нарядные дамы и кавалеры вышли на дорогу и с любопытством всматривались в забрызганный грязью экипаж своей будущей повелительницы…

Госпожа де Бранка помогла принцессе выбраться из кареты и указала короля Франции, перед которым девушке следовало преклонить колени. Мария-Жозефина вдруг подумала, что Людовик – ее единственная защита и надежда. Ведь это именно он решился соединить ее узами брака со своим сыном. Значит, она чем-то понравилась ему, значит, ей можно надеяться на его приязнь.

– Сир, – взмолилась Мария-Жозефина, упав к ногам короля, – я прошу вашей дружбы…

Она хотела сказать что-то еще, но тут из глаз ее хлынули слезы, и ей пришлось замолчать.

«Мила, очень мила, – промелькнуло в голове у Людовика. – Молва и портреты не лгали. А какие волосы! Нет, все же блондинки гораздо обольстительнее брюнеток!»

– Встаньте, дитя мое, – произнес он вслух и улыбнулся так ласково, что слезы девушки мгновенно высохли. (О, Людовик умел быть обходительным, когда это требовалось. Но иногда он бывал другим – холодным и безжалостным. Этот человек знал, как понравиться людям и очаровать их, а также – при необходимости – и как напугать.) – Встаньте же! – повторил он настойчиво. – Я заменю вам отца. Что же до дофина, то вы встретитесь с ним завтра. Он нынче недомогает, но вот вам письмо от него.

Мария-Жозефина взглянула на первые строчки послания и вновь разразилась рыданиями.

– Это… это не мне, – с трудом произнесла она. – Это для герцогини де Бранка. И Его Высочество пишет тут, что никогда не забудет первую жену!..

– Черт возьми! – не в силах сдержаться, воскликнул маршал. – Бедная моя девочка!

И он, бросив на короля укоризненный взгляд, прижал племянницу к груди. Людовик почувствовал себя неловко и потому не обратил внимания на нарушение этикета, которое допустил Морис Саксонский.

– Так я и думал, – пробормотал король сквозь зубы. – Мальчишка даже не удосужился написать невесте, хотя и обещал мне это! Что ж, придется улаживать все самому. – И он произнес с улыбкой: – Дофин удивительно рассеян. Извините моего сына, сударыня, прошу вас. Я уверен, что его самочувствие переменится к лучшему, едва он повстречается с вами. А сейчас, господа, пора нам всем садиться в кареты. Ветер так и пронизывает, даже говорить трудно.

И Людовик занял свое место в экипаже и пригласил Марию-Жозефину сесть подле него.

На следующий день жених и невеста встретились в Бри. Принцесса так волновалась, что едва слышно пролепетала слова приветствия и стыдливо умолкла, опустив голову. Но дофин, казалось, вообще не заметил Марию-Жозефину. Он, конечно, смотрел на нее, но взгляд у него был отсутствующий, а глаза так покраснели, что все поняли: принц проплакал всю ночь.

– Сударыня, – произнес он негромко после того, как один из придворных прошептал ему на ухо, что пора отвечать на приветствие принцессы, – я счастлив лицезреть вас. Надеюсь, Франция понравится вам и вы обретете здесь свою вторую родину…

– Третью! – сострил кто-то, и юный Людовик недоуменно оглянулся.

«Он ничего не знает обо мне! – подумала Мария-Жозефина. – Его мысли занимает лишь покойница-жена. И все-таки я не отступлюсь и попробую добиться его расположения».

И красавица, забыв о смущении, смело посмотрела на будущего супруга. Ей показалось или Людовик и в самом деле еле заметно усмехнулся?..

В Версаль принцесса, король и принц ехали в одной карете. Принц упорно глядел в окно, а Мария-Жозефина делала вид, что не замечает этого, и с напускным интересом слушала короля, который показывал ей живописные пейзажи и с упоением рассказывал о старинных замках.

«Все они совершенно одинаковые, – уныло думала Мария-Жозефина. – И башенки одинаковые, и мосты, и стены. Скорее бы приехать. Молчание принца просто невыносимо».

И она кивала, и улыбалась, и благодарила короля за то, что он так любезен с ней.

Наконец наступил торжественный день свадьбы. Дамы из свиты Марии-Жозефины надели на нее роскошное, затканное золотом платье, украшенное на груди вышивкой из золотой же нити. Невеста охнула и подумала, что и шагу не сможет ступить в таком наряде. Он весил больше тридцати килограммов! Дядюшка Морис, который ждал за дверью, когда же будет готова его любимая девочка, удивился воцарившейся в комнате напряженной тишине и вошел как раз вовремя: Мария-Жозефина, у которой под тяжестью платья подкосились ноги, готова была рухнуть на пол. Маршал подхватил ее, уложил на первый попавшийся диванчик и буркнул сердито:

– Так я и думал. Это твое платье может по тяжести сравниться с кирасой! И все же, дорогая, придется тебе потерпеть. Сейчас поучишься ходить в нем, попривыкнешь – и пускай тебя тешит мысль, что уже нынче вечером эти твои доспехи навсегда исчезнут в сундуках камер-фрау.

Мария-Жозефина улыбнулась дядиной шутке и довольно быстро научилась носить свой свадебный наряд, не сгибаясь и не пошатываясь. И во время церемонии никто не догадывался о том, как нелегко приходилось этой белокурой красавице, чью гордо вскинутую головку венчала бриллиантовая диадема.

После торжественного обеда состоялся бал-маскарад. Его приказал устроить король, пожелавший развлечь и потешить свою юную невестку. Молодые протанцевали вместе один-единственный танец, а потом принц извинился, пообещал скоро вернуться и ушел. Никто не видел его до самого конца бала, и король был почти уверен, что юный Людовик отыскал уютное и укромное местечко где-нибудь в углу дальнего зала и с наслаждением предавался там печальным размышлениям о безвременно умершей первой жене.

Сначала Мария-Жозефина беспокойно оглядывалась по сторонам в поисках невесть куда запропастившегося супруга, а потом, поняв, что он больше не появится, загрустила и даже на вопросы короля отвечала коротко и без улыбки.

Но вскоре случилось одно происшествие, немало развлекшее как короля, так и принцессу.

…Первым заметил это желтое домино некий вечно скучавший виконт, который не умел и не любил танцевать и потому от нечего делать занимался тем, что глазел на гостей – сохраняя, однако, на лице выражение утомленное и почти скорбное. Понаблюдав с полчаса за человеком в желтом домино, виконт вежливо поинтересовался у своего соседа:

– Не хотите ли решить одну странную задачку?

– Хочу, и с радостью, – откликнулся тот. – Свадьба дофина так утомила меня, что я не в силах уже сделать ни единого па.

– Так слушайте и, главное, смотрите. Нас с вами занимает вон то желтое домино, которое стоит сейчас у буфетной стойки и с жадностью поглощает уже вторую жареную куропатку. Так, а теперь этот человек пьет… обратите внимание, он осушил целых три кубка!

– И что же? – с недоумением спросил виконта собеседник. – Да я и сам совсем недавно стоял на его месте и с удовольствием утолял жажду чудесной мадерой.

– И сколько же раз за вечер подходили вы к стойке?

– Дважды… или трижды. Не помню точно.

– А это домино отличается прямо-таки невиданным аппетитом, если не сказать – прожорливостью. За последние три четверти часа оно ело целых семь раз!

– Не может быть! – в изумлении воскликнул собеседник виконта. Его восклицание достигло ушей короля, и вскоре уже Людовик и Мария-Жозефина увлеченно следили за передвижениями загадочного незнакомца по бальному залу.

– Восемь! – считал король. – Девять! Сколько прошло времени? Пять минут? Черт возьми, вот он опять! Десять!

– Сир, – сказала наконец заинтригованная принцесса, – прошу вас, велите выяснить, что же это за обжора. Меня снедает любопытство.

Король засмеялся, и уже через мгновение человек в желтом домино стоял перед возвышением, затянутым голубой тканью с вышитыми по ней бурбонскими лилиями, и смущенно переминался с ноги на ногу.

– Снимите маску, сударь, – приказал король. – Ее Высочеству не терпится узнать, кто вы.

– Это… это такая честь тля меня и тля фсех шфейцарских гфартейцеф, – пробормотал человек, выполняя приказ Людовика.

– Для всех гвардейцев? – переспросил король. – Не понимаю. Объяснитесь.

– У нас пыл только отин костюм тля маскарата, – проговорил усатый великан. – А есть и пить хотелось фсем. Фот почему мы переотефались и хотили сюта по очерети. Но, – торопливо добавил он, – те, кто стоит на посту, стесь, конечно, не пояфлялись.

Принцесса весело засмеялась, и скоро уже над выдумкой швейцарцев хохотал весь зал.

Дофин и рад был бы присоединиться к общему веселью, но ему никак не удавалось избавиться от страха перед предстоявшей брачной ночью. Он уже вернулся к отцу и молодой жене и теперь украдкой поглядывал на Марию-Жозефину, сравнивая ее с дорогой покойницей.

«Она могла бы мне понравиться, – думал он, – если бы не необходимость немедленно ложиться с ней в одну постель. Ах, мое горе еще так велико, что я не приму утешения ни от одной из женщин!»

Когда блестящая процессия, возглавляемая госпожой де Помпадур, приблизилась к супружеской опочивальне, принц шепотом осведомился у короля:

– Ваше Величество, неужто нельзя обойтись без церемонии раздергивания полога?

– Сын мой, – вполголоса отвечал ему король, – вы отлично знаете, что нельзя. Мужайтесь. Уверяю вас, что очень скоро вы полюбите свою прелестную женушку.

Принц только вздохнул и отвернулся. Он мечтал о том, чтобы молния ударила в крышу Версаля… или чтобы земля разверзлась под ногами… Уж очень не хотелось ему выполнять свой супружеский долг.

Множество празднично разодетых дам и кавалеров столпилось возле брачного ложа в ожидании, когда же раздвинется прикроватный полог и взорам присутствующих предстанут молодые…

«Вы даже не представляете себе, Ваше Величество, – писал своему брату Августу III Морис Саксонский, – с каким достоинством выдержала наша девочка это тяжелое испытание. В пятнадцать лет она уже мыслит и поступает как взрослый человек. Я был несказанно удивлен ее поведением. Подумайте сами: разве это приятно – внезапно очутиться в центре внимания роскошно одетых мужчин и женщин, которые с любопытством смотрят на тебя и твоего юного супруга, облаченных лишь в ночные сорочки? Но Вы же знаете эти странные обычаи французского двора…

Его Величество приказал мне встать рядом с госпожой дофиной и подбодрить ее, коли в том будет нужда, родственным словом. Но поддержка оказалась нужна вовсе не ей, а господину дофину. Правда, он ни о чем никого не просил, но, по-моему, только потому, что в его положении это было бы крайне затруднительно. Он, видите ли, с головой укрылся одеялом и не отвечал Марии-Жозефине, которой пришлось вести беседу – очень, кстати сказать, остроумную – с самой собой.

Оставил я спальню только тогда, когда женщины опять задернули полог. Я ласково пожелал принцессе и ее супругу спокойной ночи и вышел вон с тяжелым сердцем. Как я потом узнал, грустно было не одному мне. Многие находились в унынии, потому что вся эта церемония очень напоминала жертвоприношение, а госпожа дофина успела уже заслужить всеобщую любовь».

Закончив письмо, маршал велел запрягать. Ему не терпелось поскорее очутиться в объятиях прекрасной Марии де Верьер (чьей правнучкой, заметим в скобках, была небезызвестная Жорж Санд). Пока карета уносила его прочь от Версаля, маршал размышлял о странностях человеческой натуры.

– Чудак этот дофин, право, чудак, – сказал наконец себе Морис. – Уж я бы ни за что не залез с головой под одеяло, если бы рядом со мной лежала такая красавица, как Мария-Жозефина… Разве что она сама предложила бы мне это!

И маршал так расхохотался, что лакей, сидевший рядом с кучером на козлах, тоже невольно ухмыльнулся.

В супружеской же опочивальне происходило тем временем вот что. Едва свита удалилась, как принц горько, точно заблудившийся ребенок, разрыдался. Мария-Жозефина сначала с изумлением прислушивалась к всхлипам, доносившимся с другого края брачного ложа, а потом тоже расплакалась. В конце концов, она была еще дитя, и слезы частенько наворачивались ей на глаза, а то и лились бурным потоком.

Довольно долго юные супруги рыдали, уткнувшись носом каждый в свою подушку. Наконец принц проговорил срывавшимся голосом:

– Извините меня, мадам, за то, что я не сумел побороть свою слабость…

Его молодая жена неслышно высморкалась в отделанный брабантскими кружевами пеньюар и подобралась поближе к Людовику.

– Плачьте, сударь, плачьте и не стесняйтесь своих слез! Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь – не скоро, конечно же, не скоро! – я заслужу вашу… ваше уважение. Лишь благородные сердца хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно вам было, когда вы соглашались на наш брак…

«Какой приятный голосок! Нежный, ласковый. Надобно проверить, не обманули ли меня глаза, когда я смотрел на нее давеча на бале и думал, что она довольно-таки недурна…»

Принц перестал всхлипывать и внимательно взглянул на жену. Его особенно тронуло, что носик Марии-Жозефины покраснел и распух от слез. Господи, неужели же она искренне сочувствует ему?!

– Спасибо, спасибо, мое сердечко! – проникновенно проговорил Людовик и слабо улыбнулся. С тех пор едва ли не весь двор стал так называть юную госпожу дофину, которая обезоружила язвительных французов своим простым обращением, добротой и снисходительностью.

Брачная ночь положила начало тесной дружбе мужа и жены. Правда, поутру фрейлины, пришедшие забрать простыни, дабы показать их королю и королеве в подтверждение того, что принцесса – девственница, не нашли на постельном белье ни единого пятнышка, зато подушки молодых были мокры от слез.

– Не стоит хмуриться, сир, – сказала госпожа де Помпадур, когда король пожаловался ей на то, что его сын и невестка, по всему судя, даже не прикоснулись друг к другу, – у них все еще впереди. Неужели вы не знаете, как полезно бывает иногда поплакать вместе? Дофин нуждается в сочувствии, а наша милая Мария-Жозефина умеет жалеть и сострадать. Она ведь такая простушка, – засмеявшись, добавила первая красавица королевства. – Впрочем, я уверена, что со временем ее сердце оденется броней и она научится лукавить и притворяться.

Людовик мрачно кивнул, соглашаясь, и любовники заговорили о другом.

Но годы не изменили нрав госпожи дофины. Принц довольно быстро понял, что у него с женой много общего, и полюбил ее глубоко и искренне. Они вместе молились, вместе читали, вместе музицировали и разводили цветы. А еще они с радостью предавались любовным утехам.

В 1750 году дофина родила девочку Марию-Сефирину. К сожалению, малютка прожила всего пять лет… А до нее были еще три мертворожденных ребенка.

За Марией-Сефириной последовал герцог Бургундский. Это был замечательный мальчик, подававший огромные надежды, – весьма способный к наукам, с обликом херувима, добросердечный. Но однажды он простудился на верховой прогулке и через неделю скончался – а все потому, что, вместо того чтобы отправиться в постель, как советовал лекарь, отстоял в холодной церкви длинную службу.

– Он сгниет в Бастилии! – заявил дофин, разгневанный тем, что врач не известил его вовремя о недомогании сына.

– Но наш мальчик сам приказал ему ничего не говорить нам, – кротко возразила Мария-Жозефина и промокнула полные слез глаза. – Нет-нет, лекарь ни в чем не виноват. Такова была господня воля, и нам с вами не следует роптать. Счастье еще, что у нас есть маленькие Людовик, и Шарло, и Мария-Аделаида, и Елизавета…

Дофина Мария-Жозефина так и не стала королевой, а ее преданный муж – королем. Он умер в 1765 году от оспы, а она – двумя годами позже от тоски по нему. Ее кончина была тиха и трогательна. Дети столпились вокруг ложа угасавшей матери, воспитатели и нянюшки утешали их и по очереди подводили под последнее благословение…

Хорошо, что родители так никогда и не узнали о трагической судьбе некоторых своих отпрысков. Людовик, герцог дю Берри, взошел на французский престол под именем Людовика XVI, и ему было тридцать девять, когда его голова скатилась в корзину под гильотиной на парижской площади Революции. Мария-Антуанетта, его знаменитая жена, разделила участь супруга.

Один его младший брат известен нам как Людовик XVIII. Он правил Францией десять долгих и трудных лет, последовавших за наполеоновскими войнами, и умер в 1824 году.

Другой брат, Карл, стал французским королем в весьма и весьма зрелом возрасте. Это произошло в 1824-м, когда ему уже исполнилось шестьдесят семь лет. Почти вся его жизнь прошла в эмиграции, и умереть ему тоже было суждено на чужбине, ибо в 1830-м Францию потрясла очередная революция и королю пришлось отправиться за границу.

А еще были Мария-Аделаида, королева Сардинии, и Елизавета, кроткая и прекрасная жертва кровавого Великого террора…

– Помните, как плакали мы с вами в нашу первую брачную ночь? – спросила мужа Мария-Жозефина, узнав о том, что у них будет еще один, четвертый, ребенок.

– Конечно, милая, – ответил дофин. – А почему вы сейчас заговорили об этом?

– Я, пожалуй, накажу нашим детям тоже рыдать на брачном ложе, – улыбнулась женщина. – Ведь следом за этими слезами к нам пришла любовь.

Муж ласково поцеловал свою красавицу жену и подумал: «Господи, каким же я был тогда глупцом! Потратить столько времени на пустые сожаления о прошлом и не понять, что мое истинное счастье было совсем рядом! Стоило мне протянуть руку – и я коснулся бы его… А я плакал и вспоминал свою первую жену…»

И он сказал:

– Я буду любить вас всегда, до последнего своего вздоха. Если вам суждено умереть первой, я ненадолго переживу вас.

– А если первым умрете вы, – подхватила Мария-Жозефина, – то я тоже не задержусь в этом мире.

И, как мы знаем, предчувствие ее не обмануло.

Мощи святых, или брачная ночь герцога де Люиня

– Вот он, самый завидный жених Европы, – прошипела сквозь зубы пожилая дама и больно ткнула локтем в бок свою миловидную племянницу. – Улыбайся же, улыбайся! Да не смотри ты прямо на него! Брось один мимолетный взгляд – и хватит. Не то он заподозрит неладное.

Девушка покраснела и принялась усиленно обмахиваться веером. Зря тетушка толкнула ее, она и без того узнала бы герцога де Люиня – юного красавца, кружившего головы и покорявшего сердца многих и многих женщин. Обворожительная улыбка, отточенные манеры, остроумные речи, наконец, ореол огромного состояния, сиявший у него над головой, – все это, разумеется, как магнитом притягивало к нему внимание завсегдатаев венских салонов. В свете было известно, что юноша приехал в Вену, дабы жениться, и потому ему и его отцу повсюду оказывали радушный прием.

…Девица с веером печально вздохнула: вошедший, даже не заметив ее, сразу направился к хозяйке дома и громко произнес цветистое шутливое приветствие. Кругом засмеялись, одобрительно зашумели. Герцог Карл-Иосиф де Люинь привык к тому, что им восхищаются. Не то чтобы молодой человек был равнодушен к светскому успеху; ему, конечно же, льстило, что к каждому его слову прислушиваются и передают каждую произнесенную им остроту из уст в уста. Однако расточать улыбки благодарности и раскланиваться со всеми, кто оценил его шутку, де Люинь не хотел.

«К чему прилагать столько усилий, чтобы понравиться, – записал он в своем дневнике спустя несколько лет, став уже отцом семейства, – если я давно понял: во всей Европе нет гостя желаннее меня. Хвастун, хвастун, с укором говорю я сам себе, но тут же улыбаюсь при мысли о том, как ласкова была со мной графиня С. или герцог Ф. Все любят меня и наперебой зазывают к себе, а я с удовольствием принимаю приглашения, потому что мне нравится блистать».

Сказано несколько по-женски, зато откровенно. Забегая вперед, отметим, что наш герой действительно нравился всем – и женщинам, и мужчинам. К нему благоволили не только Талейран и Фридрих Прусский, но и Екатерина Великая, и Мария-Антуанетта, которую он боготворил. Однако ложе де Люинь все же чаще делил с мужчинами.

Но вернемся к тому времени, когда принц был еще совсем молод и только-только намеревался вступить в брак. Впрочем, будь его воля, он бы погодил с женитьбой, но вот отец… У баловня судьбы, каким всегда казался непосвященным герцог, было очень тяжелое и незавидное детство.

– Ваша матушка – истинная страдалица, – прошептала как-то на ухо маленькому Карлу-Иосифу его нянька. – Вы этого пока не понимаете, но со временем я обязательно расскажу вам…

Тут она поймала на себе подозрительный взгляд Клода-Ламораля, отца крошки-герцога, и сразу же замолчала. Хозяин стоял довольно далеко от них и слышать слов няньки никак не мог, но страх перед этим человеком был настолько велик, что бедная женщина чуть не умерла, вообразив, что он учинит ей суровый допрос. Перед ним трепетали все обитатели замка Белей, включая и его жену, несчастную Елизавету. Она сжималась в комочек и закрывала глаза от ужаса, когда ее супруг и повелитель обращался к ней с каким-нибудь замечанием либо даже просто сморкался или кашлял. Клод-Ламораль повсюду ходил с тростью, и этот невинный предмет напоминал в его руке одновременно скипетр властителя и хлыст надсмотрщика за рабами.

Когда мальчик подрос, он узнал-таки о том, через сколько мучений пришлось пройти его матери.

«Она умерла всего-то тридцати пяти лет от роду, едва мне исполнилось четыре, – писал в своем дневнике герцог. – Как странно, что такие разные люди (я имею в виду своих родителей) сумели прожить вместе не один год. По всему судя, матушка моя была существо безропотное и безответное, но она горячо любила и меня, и обеих моих сестриц. Недавно кормилица поведала мне, что по приказу отца матушка рожала меня, будучи облаченной в кринолин. Даже на смертном одре ей не было позволено расстаться с парадным одеянием знатной дамы, ибо мой отец не хотел нарушать приличия».

Герцог хорошо знал, что отец никогда не питал к нему нежных чувств, но в дневнике нет ни слова упрека в адрес Клода-Ламораля. И дело тут не только в сыновней почтительности, но и в том, что в XVIII веке любить жену и детей было вовсе не обязательно. Домочадцам отдавали приказы в полной уверенности, что ослушаться никто из них не посмеет. Именно поэтому старший герцог де Люинь всегда терялся, когда ему приходилось общаться с Марией-Кристиной, одной из двух его дочерей. Она была поразительно некрасива (как, впрочем, и ее сестра) и носила странное прозвище Детина.

– Извольте отправляться в свою комнату, – велел однажды отец непокорной дочери, после того как она несколько раз возразила ему и даже позволила себе посмеяться над каким-то его глубокомысленным рассуждением.

– Не хочу! Я еще не закончила завтракать! – заявила эта наглая особа.

– Ах так?! – вскричал герцог и с проклятиями поволок стул, на котором сидела Мария-Кристина, к двери.

– Осторожно, косяк, – вежливо предупредила его нимало не испугавшаяся девушка. Но герцог ничего не слышал. Сопя, он толкал стул вперед и ужасно злился. Он не привык к тому, что на его пути могут возникать препятствия. Наконец упрямец сдался и оставил стул в покое.

– Я всегда знала, что вы дурной отец, – заметила, встав со злополучного стула, Мария-Кристина, – но только нынче я поняла, что вы к тому же и дурной кучер.

После чего величественно выплыла из комнаты. Как ни странно, отношения отца и дочери не стали вследствие этой истории хуже, чем были. Мария-Кристина имела твердый характер, и старший де Люинь в глубине души уважал ее за это. Недаром она окончила свои дни настоятельницей одного из самых богатых монастырей Франции.

Что же до Карла-Иосифа, то он несколько лет чуть ли не нищенствовал. Отец так туго завязывал тесемки своего кошелька, что извлечь оттуда хотя бы десяток золотых казалось делом совершенно невозможным. Еще подростком Карла-Иосифа отправили в Нанси, где размещался полк Люиней. Жизнь военного пришлась бы ему по душе – если бы не полная зависимость от скупого отца. Карлу-Иосифу не нравилось ходить в старом мундире и улыбаться только тем дамам, которые готовы были раскрыть ему свои объятия бесплатно. Ему хотелось развлекаться и осыпать золотом любовниц, а вместо этого приходилось ждать отцовских подачек, каждой из которых хватало только на то, чтобы расплатиться с первоочередными долгами.

И вот молодой герцог получил письмо от отца с приказом немедленно отправляться в Вену.

«Вам пора жениться, и я намерен познакомить Вас с Вашей невестой», – гласило послание Люиня-старшего. Мало того что Клод-Ламораль сам, не советуясь с сыном, подыскал ему невесту (это как раз понятно, и было бы странно, если бы герцог прислушался к мнению неопытного юнца), но он даже не удосужился сообщить, кто же эта девушка. Разумеется, нрав у главы дома был прескверный, однако молодой человек мог бы, пожалуй, набраться храбрости и узнать хотя бы имя той, что предназначили ему в жены. Но Карл-Иосиф так хотел опять оказаться в Вене, где ему всегда очень нравилось, что не стал задавать лишних вопросов, а без промедления подчинился отцовскому приказу.

…День за днем герцоги де Люинь посещали аристократические дома Вены, и всякий раз сердце юноши замирало: может быть, сегодня он увидит наконец ту, что станет его супругой? Однако имя невесты ему суждено было узнать лишь спустя месяц, когда он, как ему казалось, повидал уже всех венских красавиц.

«Вон та брюнетка? – гадал Карл-Иосиф, сидя за обеденным столом во дворце Кински. – Или, может, эта блондинка? Какие плечи, а? Правда, зубы… Нет, пусть лучше это окажется не она. Мне больше нравится рыженькая… и улыбается она как-то особенно, со значением. Наверное, отец имел в виду именно ее…»

И молодой герцог внимательно вглядывался в бесстрастное лицо Клода-Ламораля, поглощавшего оленину со спаржей.

На обратном пути в карете герцог де Люинь-старший внезапно сказал сыну:

– Через несколько дней вы станете мужем Марии-Франс-Ксавьеры Лихтенштейнской. Благодарите!

Юноша покорно приложился к отцовской руке и тут же спросил:

– Но, батюшка, кто же она? Я не знаю девицы с таким именем.

Герцог не замедлил разгневаться.

– То есть как это – не знаете?! Да вы же просидели с ней рядом весь обед!

Карл-Иосиф задумался, а потом, забыв о приличиях, громко расхохотался:

– Вы, наверное, шутите, батюшка. Этой девчонке нет еще и двенадцати!

– Ей пятнадцать, – сухо пояснил герцог. – А вам – напоминаю, коли забыли, – намедни исполнилось восемнадцать. Так что невеста как раз для вас. Надеюсь, вы не собираетесь оспоривать отцовскую волю?

Карл-Иосиф не собирался и спустя всего восемь дней женился.

«До свадьбы мы с моей маленькой женушкой не перемолвились ни словечком, – записал он в дневнике. – Вот как довелось мне совершить тот шаг, который многие почитают за самый важный в жизни. Несколько недель она забавляла меня, а потом стала безразлична…»

Свадьба состоялась в великолепном дворце Лихтенштейнов, одном из самых красивых зданий Вены. Произошло это 6 августа 1755 года.

…Приближалась первая брачная ночь. Несколько престарелых матрон из семейства Лихтенштейн торжественно поднялись на второй этаж дворца и скрылись в спальне молодых. Постель еще была не освящена, потому что прежде следовало положить кое-что под подушки, перины и покрывала.

– Ну вот, теперь Бог наверняка услышит наши молитвы! – удовлетворенно сказала своим родственницам седовласая дама, и те согласно закивали и направились к лестнице. Если бы юный герцог знал, что именно проделали с его постелью эти женщины, он наверняка рассорился бы с ними. Но пока он ни о чем не догадывался и был занят тем, что изумленно смотрел на свое отражение в зеркале.

– Кровать освятили, и герцогиня уже возлегла на нее, – громогласно объявил слуга, одетый в цвета дома Лихтенштейнов.

Де Люинь вздрогнул, прошептал:

– Завтра же прикажу сменить все ливреи на наши цвета! – и обеими руками приподнял полы своего халата. Он был огненного цвета и расшит золотыми попугаями, сидевшими на маленьких зеленых деревьях. – Это он, – горестно прошептал Карл-Иосиф. – Значит, я не ошибся, и даже после свадьбы отец не стал менее рачительным. Что ж, ладно, в конце концов, моя жена еще ни разу не видела сие одеяние, в котором батюшка пережил не один десяток приступов подагры. Однако же и жарко в нем! Все-таки лето на дворе. Пойду. Пора исполнять свой супружеский долг… хотя эта рыжая рухлядь, ей-ей, напрочь отбивает желание.

И герцог решительно шагнул к двери, за которой стоял одетый с иголочки Клод-Ламораль. Он любовно одернул на сыне ветхий халат, сказал мимоходом:

– Как раньше шили, а? Сносу вещи нет! – и ввел новобрачного в опочивальню.

Молодой человек, стесняясь своего вида, быстро разделся и под взглядами добрых трех десятков приближенных и родственников юркнул в постель. Занавески задернули, свет погасили – и де Люинь обнял дрожавшую от страха и смятения жену.

Мария-Франс была не очень привлекательна, но юность всегда свежа, и герцог не сомневался в том, что все пройдет замечательно. Однако тут-то и выяснилось, что именно оставили в постели молодых престарелые кумушки. Мощи! Ну конечно же, мощи святых, которые должны были оберечь от сглаза и сделать обоих супругов плодовитыми.

– Дорогая, это что, пряжка? – возмущенно вопросил Карл-Иосиф, когда ему в бок вонзилось что-то острое. – Неужели это нынче модно – пришивать к ночным рубашкам пряжки?!

– Н-нет, – робко ответствовала Мария-Франс. – Это не мое. Дайте-ка посмотреть.

И юные супруги с интересом оглядели оправленную в золото косточку из пясти святого Иоанна. Благоговейно положив ее на столик, Карл-Иосиф опять притянул к себе молодую герцогиню. Но тут он ощутил под собственными ягодицами какой-то посторонний предмет. С трудом удержав рвавшееся наружу проклятие, новобрачный извлек из-под одеяла косточку святого Галла. За ней последовали три волоска святого Иосифа и несколько ладанок.

– Наверное, это тетушки. Они очень хотят, чтобы у нас с вами были дети, – виновато прошептала Мария-Франс, видя, что молодой муж кипит от ярости.

– Думаю, бесполезно объяснять им, в каких именно случаях мощи святых действительно помогают, – сухо сказал герцог. – Скоро рассвет. Если дело пойдет так и дальше, то мы с вами останемся бездетными. Обнимите меня покрепче, сударыня!

Не успел де Люинь доказать-таки себе и Марии-Франс, что он – настоящий мужчина, как в опочивальню ворвались все те же пожилые дамы. Теперь им понадобились ночные рубашки молодых.

– Я хочу спать, – пытался втолковать теще, едва ли не силком стаскивавшей с него сорочку, Карл-Иосиф. – Вот встану утром и отдам вам ее.

– Да как же вы не понимаете, сударь?! – гневно всплеснула руками госпожа де Лихтенштейн. – Ведь моя дочь была только что лишена девственности! А если эти ночные одежды попадут в руки колдунов?!

Карл-Иосиф вздохнул и безропотно разоблачился. Супруга последовала его примеру. Она была такая сонная, что, кажется, вообще не поняла, что произошло. А вот герцогу спать расхотелось. Он накинул огненно-рыжий халат, вышел из спальни, позвонил камердинеру и приказал подать ему одеться. Молодой муж решил отправиться на охоту, которая всегда помогала ему избавиться от сплина.

– Ну и тоска же эта семейная жизнь! – проговорил он, сбегая по лестнице. – Сегодня вечером мы уедем в Белей. Там, я надеюсь, теща до нас не доберется.

И они уехали. В Праге герцог задержался, объяснив Марии-Франс, что ему надо уладить кое-какие денежные дела. Улаживал он их целых три дня, а помогала ему в этом одна хорошенькая гостиничная служанка – его давняя знакомая. Тем временем Мария-Франс обосновалась в фамильном мужнином замке, и ей там понравилось. Муж бывал дома только наездами, но времени на то, чтобы зачать очередного наследника, ему хватало.

Вскоре началась Семилетняя война, и герцог отправился в свой полк.

– Дорогая, теперь мы будем видеться еще реже, чем прежде, – сказал он жене перед отъездом. – Впрочем, дел у вас хватает, так что скучать вам особенно не придется.

Мария-Франс положила руки на свой округлившийся стан и улыбнулась.

– Возвращайтесь хотя бы к родинам, – попросила она. – Ведь трое детишек без вас на свет появились.

– Как получится, дорогая, как получится, – рассеянно ответил герцог и выглянул в окно. – Попону с Рамзая сними, я уже иду! – крикнул он конюху и опять повернулся к жене: – Прощайте. Может, напишу с дороги.

Герцог коротко кивнул, и спустя мгновение его шпоры уже звенели на каменных ступенях лестницы. Мария-Франс вперевалку подошла к столику, на котором лежала начатая вышивка, и тяжело опустилась в кресла. Скоро должны были привести детей. Отец простился с ними еще утром. Кажется, он не слишком любил их, но и излишне суровым не был… Женщина вздохнула и сказала вслух:

– Столько лет я уже замужем, а никак в толк взять не могу: отчего это позором считается, если девица так девицей и помрет? И без мужа скучно, и с ним не веселее.

А Карл-Иосиф написал как-то в дневнике:

«Зря я грешил на судьбу и ругал мою толстую и глупую супругу. Она столь добра и чувствительна, что беседы с ней иногда бывают забавны, а мое отсутствие она, кажется, и вовсе не замечает. Так что напрасно я полагал семейную жизнь обременительной. Можно устроиться и так, как я: чтобы жена не мешала, а наследники все-таки появлялись».

В общем, самая обычная история двух людей, которые вовсе не были привязаны друг к другу, но жили вместе, потому что так положено и потому что у них были дети. Карл-Иосиф всегда искал и находил удовольствия на стороне, и его многочисленные любовницы и любовники великодушно прощали ему все измены и странности. Конечно, их удивляло, что герцог никогда не ложился в постель, основательно ее не перетряхнув, но мало ли у кого какие причуды! И никто не догадывался, что всему виной были мощи святого Галла, святого Иоанна и святого Иосифа…