Валентина

ГЛАВА 25

Весна вернулась в Святую землю. Уже пятый год желто-черные знамена Малика эн-Насра пересекали Иордан. Бурую траву на равнинах сменила свежая зеленая трава, и на ней уже паслись овцы. Ручьи, замутненные грязью и глиной, намытой зимними дождями, снова стали кристально чистыми. Как одинокие часовые, стояли кедры и тополя у подножия холмов и горных цепей. Жара была мягкой, пчелы лениво жужжали в лугах. Однако кое-кто из мужчин, носивших кольчуги, обращал свои мысли к войне – войне, начало которой терялось во мраке времен, а конец уходил в неведомые дали.

Среди крестоносцев пронесся слух, что в Святой усыпальнице на Пасху случилось чудо: Саладин совершил к усыпальнице паломничество, чтобы посидеть перед затемненной гробницей, где висели незажженные светильники, и те внезапно зажглись на глазах у мусульман. Христиане не сомневались: то знак свыше, и победа останется за ними, крестоносцами.

Поздней весной дозоры Ричарда начали рыскать по равнинам. Английский король атаковал форт Дарум, в стенах которого были убиты все оказавшиеся там мусульмане. Затем крестоносцы направились к садам Газы. Воины поговаривали, что Ричард Львиное Сердце собирается покинуть Святую землю и вернуться в Англию. Он получил донесение, в котором сообщалось, что его брат Джон Лакленд в сговоре с Филиппом Французским решил лишить английского короля престола. Филипп якобы не мог простить Ричарду отказ наступать на Иерусалим, но ходили слухи, будто гораздо большим оскорблением стал для французского монарха повышенный интерес английского короля к какому-то музыканту.

Пасхальные праздники продолжались, и крестоносцы проедали месячный запас провизии, правда, весьма скудный. Мусульмане же тем временем собирались в крепостях и городах вокруг Бет-Набла.

Валентина распахнула двери хранилища и отступила, позволяя Паксону убедиться, что кладовые полны провизии. На губах ее играла улыбка. Оседлав своего белого скакуна, она предоставила султану Джакарда самому закрывать хранилище.

Паксон запер тяжелые двери и, зло прищурившись, глянул на Валентину.

– Я знаю, как ты устраиваешь это! – холодно произнес он.

– Что устраиваю? – Валентина улыбнулась, наклонившись вперед, чтобы султан мог получше расслышать ее слова. – Скажи, почему ты продолжаешь приезжать и мучить себя, хорошо зная, что кладовые Напура всегда полны?

– Я знаю, кто наполняет их! Ты продалась шейху аль-Джебалу за его помощь христианам! Во дворце повсюду федаины! Они охраняют тебя так, словно ты и есть шейх аль-Джебал! Любое твое желание исполняется немедленно! Как ты умна, Валентина! По лицу твоему ничего нельзя сказать! Да, у тебя было время научиться обманывать всех подряд! Ты смеешься, потому что я оказался в положении одураченного? Я хочу, чтобы ты была моей, а, совершая это предательство, ты губишь себя! Мертвые женщины никому не нужны, учти! Кроме того, тебе известно, я не решаюсь опорочить свое имя, признавшись, что с самого начала знал, кто ты на самом деле, но если будешь и дальше так вести себя, то заставишь меня пойти на убийство! – Паксон понизил голос. – Может быть, с твоей смертью я освобожусь от наваждения!

– Освободишься? Разве ты у меня в плену? – застенчиво спросила Валентина.

Гнев исказил красивые черты лица султана.

– Ты убиваешь мой народ, хотя и не сражаешься с оружием в руках!

– Какая честь! Ты приравниваешь меня к воину? – бесстрашно насмехалась над Паксоном Валентина.

– Кажется, у тебя много прозваний: королевская сводня, войсковая шлюха, потаскуха шейха, блудница… какое же больше тебе по нраву? А по душе ли тебе называться «убийцей мужчин?» – безжалостно оскорблял девушку султан Джакарда.

Сузив глаза, Валентина ухватилась за луку седла и, размахнувшись, ударила Паксона по щеке. Арабский скакун поднялся на дыбы. Натянув поводья, Валентина бросила коня вперед и умчалась в долину. Горячего жеребца понукать не приходилось, его грива развевалась по ветру, сухой воздух бил в лицо.

Обезумев от ярости, девушка все настойчивее гнала коня по долине. Краем глаза она видела, как Паксон взлетел на своего вороного скакуна, пускаясь за ней в погоню.

Они мчались по равнине, и копыта сильных коней преодолевали милю за милей. Белый арабский жеребец первым замедлил бег, высмотрев ручей, тихо струящийся между холмов. Соскользнув с седла, Валентина приникла к чистому потоку, наслаждаясь его прохладой. Подняв глаза, она увидела Паксона. Он смотрел на нее в упор.

– Валентина, королевская сводня, войсковая шлюха, потаскуха шейха, блудница…

Девушка поднялась на ноги, не обратив внимания на дерзкого сарацина, словно его и не было вовсе рядом. Отвернувшись, она протянула руку, чтобы ухватить поводья своего коня. Паксон резко развернул ее к себе.

– По этим твоим черным глазищам я вижу, что у тебя лишь одно на уме, – заметила Валентина. – Ты ведь совсем не интересуешься моим оскверненным телом, не так ли? – сыронизировала она.

Ветер раздувал яркий кафтан султана, делая его фигуру еще массивнее.

– Не может одна женщина быть лучше другой, – насмешливо произнес он. – Все они используются мужчинами для одной цели.

– Правда? – промурлыкала Валентина. – Что-то мне не верится! Все женщины разные! Это мужчины одинаковы! Мужчины, которые так думают! – прошипела она.

– Я уточню: одинаковы все шлюхи, – усмехнулся Паксон.

– Езжай прочь! Или ты попал в плен к шлюхе? – заметила Валентина.

Она смеется над ним! Никогда еще ни одна женщина над ним не смеялась! Когда он покорит ее, ей будет не смешно!

Испугавшись решимости, которую она прочитала в темных глазах, Валентина на шаг отступила, мысли заметались в голове. Слишком хорошо помнила девушка прикосновения этих рук к своему телу, но еще лучше помнила она, как откликалась ее трепещущая плоть на уверенные ласки возлюбленного. «Менгис, Менгис…» – изнывало сердце, а тело исходило тоской. Но вместе с тем Валентина понимала: любимый ушел от нее, больше он не принадлежит этому миру.

– Хочешь, затеем спор: все ли мужчины одинаковы или женщины? – тихо спросил Паксон. – Но должен предупредить: я всегда выигрываю. Я мужчина, ты женщина и потому обязана мне подчиняться.

Валентина заразительно расхохоталась.

– Ты мужчина? Я вижу здесь лишь себя и двух коней, но ни одного мужчины! Я не подчинюсь твоим требованиям, что бы ты там ни говорил! – она снова расхохоталась низким гортанным смехом, от которого кровь быстрее побежала по жилам султана. – Но скажи, каков бы спор ни был, у кого ты хочешь выиграть? Скажи, мне интересно знать! У шлюхи? Спорить со шлюхой недостойно султана, и ты не должен преследовать меня, зная, что люблю я твоего брата, – спокойно произнесла девушка. – О, в твоей власти насиловать мое тело, но одного ты взять силой не сможешь: того, что женщина отдает сама – душу и полное самозабвение в любви. Этого ты от меня никогда не добьешься! И знай, я испытала экстаз любви в объятиях Менгиса, а в твоих, ты же помнишь, не испытала.

Паксон смотрел в глаза Валентины пылающим взором. Он понимал, она говорит правду: Менгис смог пробудить ее душу к любви, а он, Паксон, не смог!

– Ты моя, и раз я так говорю, так оно и есть! – прорычал султан.

– Что за чепуха!

– А я говорю, ты моя, и я требую тебя, как свою собственность!

Паксон облизнул пересохшие губы и приблизился на шаг. Он протянул длинную руку и, ухватившись за отворот кафтана девушки, сдернул его с плеч, обнажив молочно-белую грудь с коралловыми сосками.

Валентина, защищаясь, пнула султана ногой так, что он потерял равновесие. Во взоре сарацина запылал огонь, когда он снова приблизился к ней и, сдавив в крепких объятиях, обхватил ее и привлек к себе гибкое тело, впившись в рот жадным и нетерпеливым поцелуем, болезненным и обжигающим.

Валентина сопротивлялась, но загорелое лицо неумолимо надвигалось снова. Губы сарацина вновь прильнули к ее губам в жалящем, злом поцелуе – ни вырваться из жарких объятий, ни вздохнуть, ни шелохнуться! Остается только кричать! Руки девушки потянулись к головному убору Паксона и сбили его на землю. Волосы султана сразу же начал трепать сухой ветер. Валентина запустила пальцы в черные кудри и дергала и тянула их, чтобы оторвать от себя настойчивого сарацина, но он не желал ее отпускать, наоборот, поцелуи стали требовательнее, глубже, грубее.

Ноги девушки подогнулись, силы покинули тело. Паксон сжимал ее в объятиях, заставляя отвечать на поцелуи. Время остановилось, и теплые ветры, обвевавшие Валентину, показались ей ветрами веков. Ее сердце жаждало любви, плоть изнывала в мольбе об излияниях страсти. Темные волосы Паксона стали волосами любимого, губы – жесткие и требовательные, какими никогда не были губы Менгиса, – все же добились отклика, и на краткий миг руки султана превратились в руки его брата, и страсть, возносившая некогда Валентину на небеса – в страсть Менгиса.

Паксон оторвался от ее губ и осыпал поцелуями ей шею. Прижав к земле, он упал на нее сверху, наслаждаясь сладостью нежной плоти и приходя в восторг от прикосновений к прекрасной женской груди. Ветер развевал длинные волосы девушки, и они окутывали обнявшуюся пару, словно облако, благоухающее ароматом трав и цветов.

Ноги Валентины обвили тело султана, чтобы сильнее прижать к себе.

Никогда еще не желал Паксон женщину так сильно! Никогда слияние еще не приводило его в такой восторг. Простое прикосновение к коже будоражило чувства. И Валентина сама желала слияния! Она отвечала на его ласки, умоляла о любви и прижималась все сильнее, великодушно предлагая себя.

Девушка застонала и прошептала:

– Менгис! Менгис!

От резкого удара голова ее резко мотнулась в сторону, ладонь Паксона оставила красное пятно на лице.

– Так это Менгису ты раскрываешь свои объятия и отвечаешь на его ласки, забыв, что сейчас находишься со мной, а не с ним?! – разъяренный сарацин прерывисто дышал, взор пылал гневом.

Страх охватил Валентину. Всхлипывающая, испуганная, она едва понимала, что же произошло в несколько последних мгновений, и сидела на земле, закрыв лицо руками. Ей было стыдно: тело изголодалось по ласке, и сердцу захотелось поверить, будто это любимый обнимает ее!

– Слезы не вернут тебе Менгиса. Не плачь! Я знаю так же хорошо, как и ты, что мой брат взошел на трон шейха аль-Джебала и теперь считается ушедшим из нашего мира. Ты оплакиваешь человека, который мертв! И ты предпочитаешь его мне? – лицо Паксона потемнело от гнева.

Он стоял над Валентиной и на фоне огромного голубого неба казался гигантом, безжалостным и опасным.

– Зная, что ты никогда вновь не будешь с ним, ты все равно предпочитаешь его мне? Отвечай! И от того, что ты скажешь, может быть, зависит твоя жизнь!

– Да, – беззвучно прошептала Валентина, – это так.

– Скажи громче, женщина! Я не слышу твоего ответа!

– Да! Да! Да! – потеряв над собой власть, закричала Валентина. – Я всегда буду предпочитать Менгиса любому другому мужчине! Я всегда буду предпочитать его тебе! Как ты не понимаешь, Паксон? Я люблю твоего брата, и у меня нет выбора. Аллах так повелел, и мой Бог на то согласился, и судьба потребовала, чтобы все сложилось именно так. Я люблю Менгиса!

Взгляд Паксона стал еще более грозным. Даже под страхом смерти эта женщина не отказывается от своей любви!

– Почему же ты предпочитаешь моего брата, Валентина? Как можешь ты рассказывать о спелости дыни, не отведав ее?

– Я все отведала, Паксон, той ночью в оазисе пустыни, после того как Саладин соединил наши руки. Еще одно слияние ничего не изменит. Я люблю Менгиса.

– Но может быть, новый опыт придется тебе по вкусу? – Паксон схватил ее и подмял под себя.

Сопротивление оказалось бесполезным, султан был слишком силен. Он рвал на ней одежду, пока та не превратилась в клочья. Валентина обнаженной лежала на песке. Неистовство Паксона потрясало и делало ее совершенно беспомощной. Хотелось воспротивиться, убить насильника, искалечить… но он был слишком силен, и страх нарастал – слишком долго опасалась она этого человека!

Паксон взял ее быстро, грубо, овладев ею с помощью своих губ, зубов и скрутив ей запястья. Ни один кусочек тела не остался неощупанным, невзирая на стыдливость девушки. Ей оставалось лишь плакать, вскрикивать и беззвучно молить Менгиса о спасении…

Валентина тихо лежала рядом с сарацином, прислушиваясь к его ровному дыханию. Обрадовавшись, что он крепко спит, она бесшумно поднялась и на цыпочках подобралась к своей разбросанной одежде и поджидавшим лошадям. Кафтан починить уже было бы невозможно, лохмотья едва прикрывали наготу. Но неподалеку валялась одежда, которую Паксон сбросил с себя до того, как накинулся на нее.

Быстро натянула Валентина его тунику и собрала всю остальную одежду султана, потом села на своего арабского скакуна и взяла за поводья коня Паксона. Поспешно, пока султан не проснулся и не остановил ее, подстегнула девушка коня и умчалась, уведя за собой вороного жеребца.

Султан вскочил на ноги, услышав стук лошадиных копыт и громкие понукания, но тщетной оказалась его попытка остановить похитительницу одежды и коня. Без сапог он очутился слишком уж в невыигрышном положении и догнать наездницу не смог. Его брань и непристойности долго раздавались в тишине пустыни.

На обратном пути пелена отчаяния окутывала одинокую всадницу. Когда вдали показались стены дворца, девушка остановила коней и наконец дала волю горестным слезам. Казалось, все внутри нее оборвалось, словно она умерла в тот момент, когда увидела Менгиса на троне шейха аль-Джебала, но никто до сих пор не удосужился ее похоронить. Любовь к одному человеку и ненависть к другому сразили бедняжку наповал, как если бы кинжал вонзился ей в сердце.

Все у нее шло вкривь и вкось с тех пор, как оказалась Валентина в этой проклятой стране, где бушевала война, а человеческая жизнь ценилась меньше жизни домашнего скота. Подлость Беренгарии; французский воин, убитый ею; два мусульманина из войска Саладина, осквернившие ее тело; клятва, данная Рамифу; обман, что пришлось совершить ради помощи крестоносцам; любовь к Менгису; потеря любимого; преследования Паксона; насилие; избиения… И она пережила все это, выжив лишь для того, чтобы изо дня в день испытывать еще более жестокие удары?

Но никогда не сдастся она без борьбы, решив уцелеть в этой страшной жизни! Пока теплится дыхание в теле, остается надежда! И Паксон – всего лишь мужчина! Он в состоянии мучить ее и даже приказать распять, но гораздо невыносимее муки душевные! Этому учила подруга Розалан, это же говорил и Менгис…

Неистовое насилие ранило плоть. Паксон использовал ее тело для удовлетворения своей похоти и тем унизил возлюбленную брата. Этого простить нельзя. «Когда-нибудь, возможно, он и убьет меня, – подумала Валентина, – но никогда не лишу я себя жизни из-за этого человека! Нет, я буду жить, чтобы бороться за грядущее!»

Чем больше думала девушка обо всем случившемся, тем крепче становилась ее уверенность в своей правоте, а представив себе могучего воина плетущимся по долине в чем мать родила, она даже рассмеялась: ей было приятно сознавать, что она, женщина, сумела унизить такого человека, как Паксон. Он жестоко обошелся с ней, но она выжила, чтобы нанести удар, и это принесло ей хоть и незначительное, но радостное чувство удовлетворенной мести.

К тому времени как Валентина добралась до конюшни, она уже вернулась в бодрое расположение духа.

– Мне всегда хотелось иметь вороного скакуна, – высокомерно заявила госпожа конюху, широко раскрывшему от изумления глаза. – Поставь-ка на него клеймо в виде креста!

Конюх ужасно испугался, но поторопился исполнить приказание. Однако ему совсем не хотелось находиться где-либо поблизости, когда вернется в конюшню султан. Разразится ведь настоящая гроза! К чему испытывать на себе силу гнева грозного воина? Всегда достается слугам! Уж лучше спрятаться в погреб! Конюх сам не знал, кого боялся больше: султана Джакарда с его бешеной яростью или длинноволосую женщину, которую Рамиф сделал хозяйкой дворца.

Раскалив клеймо, конюх приложил железный крест к ноге коня. Как это только удалось госпоже завладеть жеребцом султана? Наверняка, какой-нибудь хитростью! Султан охранял своего скакуна бдительнее, чем кошелек с золотом, и все это знали.

Ярость одолевала Паксона, он изрыгал проклятия то на одном, то на другом языке. Когда султан понял, что проклятиями не вернешь ни коня, ни одежду, он ударил огромным кулаком по мягкой земле. Чудовищность случившегося поразила его, и он снова начал браниться. Придется голым идти по долине, а это займет не один час! Солнце обожжет кожу, если отправиться в путь днем, а ночью можно продрогнуть до костей! И как объяснить, добравшись до лагеря, свое появление в голом виде? Мужчина без коня – это одно, но голый мужчина без коня – совсем другое.

Паксон снова выругался и, предавшись своим невеселым раздумьям, двинулся в бесконечно-долгий путь. Как, должно быть, эта женщина сейчас над ним смеется! Уже во второй раз она оставляет его в дураках: в первый раз – с припасами в кладовых, и теперь он снова в глупом положении! Ни одна женщина никогда прежде не обдуривала так его! Валентина должна поплатиться за это во что бы то ни стало!

По мере того как палящее солнце пустыни поднималось все выше, султан уже начинал подумывать, удастся ли ему вообще дожить до сладкого мига мщения. Но если он доживет, то уж наверняка эта женщина расплатится за все сполна!

Валентина рассказала Розалан о шутке, которую она сыграла с Паксоном. Посмеявшись и посудачив насчет положения, в котором очутился грозный воин, бедуинка поделилась новостью с Ахмаром.

К закату солнца дворец гудел, обсуждая проделку госпожи. Султан Джакарда голый бредет по долине! Женщины прятали улыбки под яшмаками, а мужчины то и дело ощупывали на себе одежду. А чего стоил этот слух из конюшни: госпожа приказала заклеймить вороного жеребца, принадлежавшего неистовому султану, христианским крестом! Что будет, когда хозяин явится за конем? Говорили, что сейчас Валентина отдыхает в своих покоях, храня на устах таинственную улыбку и поедая фиги.

Но на самом деле она беспокоилась, зная, что ей нужно уладить много дел. Работа помогала не думать о горестях. Тонкие руки разбирали документы и исправляли ошибки, прежде чем поставить печать эмира на пергаменты. Где сейчас Паксон? Много ли уже преодолел миль, бредя по долине пешком и голым?

Взрыв смеха вырвался из груди Валентины, когда она поставила последнюю печать на стопку документов. Значит, женщина годится не только для того, что он имел в виду! И на самом деле не все женщины одинаковы!

– Тебе еще многое предстоит узнать, сарацин!