Опиум. Вечность после

Пролог

«Табу, табу», – бормотали непослушные губы пещерного человека. И он, болтая своими длинными ручищами, покорно плёлся выполнять повеление вождя, с трудом подавляя в себе огромное желание огреть вредного старикана каменным молотком.

Одним из первых и самых строгих табу в истории человечества был запрет на кровосмешение.

Елена Лобачёва

Дамиен

В тот день мы оба постарели лет на десять, и далеко не сразу поняли, что уже никогда не станем прежними.

– Помнишь ту женщину, которой ты в четыре года заявил, что твоя мать шлюха? – спрашивает отец.

Чёрт… Да, я это помню. Один из самых больших конфузов в детстве: бабушка часто повторяла своим соседкам, что её сыну не повезло – он нарвался на шлюху. Шлюха бросила ребёнка – меня, и уехала в неизвестном направлении. Точнее, направление было известно: к другому кобелю. Надо сказать, бабка моя была довольно авторитарным и безапелляционным человеком – всю жизнь проработала на стройке прорабом, фактически под её началом возведена едва ли не половина Ванкувера. Ну, если верить тому, что она говорила.

– Помню, – отвечаю ему, – это была Энни. И ты посадил меня в чулан на три часа, а Энни плакала и уговаривала выпустить, – делюсь с отцом своими самыми ранними воспоминаниями.

Всё это вышло из-за игрушечной машины – модели чёрного Мустанга. Энни, приехавшая в очередной раз к отцу, спросила, нравится ли мне моя игрушка, и я ответил ей, что мне её подарила шлюха. На самом деле, я даже не знал значения этого слова, однако догадывался, что это нечто нехорошее. Энни хлопала глазами, как кукла, потом спросила:

– Как ты сказал?

И я ответил:

– Это подарок на Рождество от моей матери.

И добавил:

– Шлюхи!

Энни буквально взорвалась рыданиями и выскочила в ванную, отец взбесился, а я был горд собой – Энни мне не нравилась. А бабушка, с которой я проводил большую часть своей жизни, считала, что все женщины – «хитрые твари, ищущие выгоды и приключений». Собственно, эту мысль она и вбивала в мою голову примерно до полных моих восьми лет, пока скоропостижно не умерла от рака. В том же году, только двумя месяцами позднее, Энни и её дочь Ева поселились в нашем доме. Я очень жалел, что бабушка умерла – такие перемены могли бы стать крайне весёлым событием, будь она жива! Бабуля могла кого угодно сжить со свету, будь это соседка-кошатница или новая жена её сына.

Поднимаю глаза на отца, совершенно не понимая, к чему он ведёт, но уже ощущая каждой фиброй своей души близость катастрофы. Она уже струится по моим венам, уже разгоняет сердце, уже затмевает разум.

Наконец он это произносит:

– Ты сказал это своей матери, Дамиен. Женщине, с таким трудом выносившей тебя и давшей жизнь вопреки всем сложностям.

У меня не сразу получается осознать сказанное. Вернее, мозг лихорадочно ищет то место, куда могла бы закрасться ошибка. Это ведь ошибка – то, что он говорит, мой отец.

– Что? – переспрашиваю.

– Энни – твоя мать. Твоя биологическая мать. Твоя родная мать.

В это мгновение меня бросает в жар. Я всё ещё цепляюсь за логику, в голове мелькают вариации объяснений происходящего.

– Если Энни моя мать, то кто тогда родители Евы?

– Ева… твоя сестра-близнец, Дамиен. У неё те же родители, что и у тебя.

Он серьёзен, мой отец. Он не шутит.

Слова, произнесённые им, навсегда изменят мою жизнь. Перевернут её с ног на голову, схватят за горло и долгие годы будут душить. Слова, которые изувечат мою душу, заставив выбирать между долгом, моралью и чувствами. Слова, из-за которых я наделаю массу ошибок, и многие из них окажутся непоправимыми.

У меня темнеет в глазах. Отец продолжает говорить, но я едва его понимаю.

– У нас с Энни родилась двойня. Ева появилась на свет первой и весила почти на килограмм больше тебя. Ты был вторым и… мёртвым. Ты родился мёртвым, Дамиен.

Мне плевать каким я родился. В данный момент я ничего не вижу. Я, чёрт возьми, не могу сделать вдох: какое мне дело до того, кто был первым, а кто вторым?

– Энни только исполнилось девятнадцать, и она была худой, слабой, вся словно просвечивалась. Эти её запястья в тонких синих прожилках, живот, грудь – я до сих пор забыть не могу и не понимаю, как она вообще смогла пройти через всё это до конца! Она едва не умерла в родах, а ты назвал её шлюхой, Дамиен!

После этой фразы шум, резонирующий в моей голове, наконец, создаёт взрыв. Я вскакиваю на ноги, хватаю отца, протирающего салфеткой красные глаза, за дорогую рубашку и сквозь какофонию своих беспорядочных мыслей отчётливо слышу, как трещит и разрывается её ткань, как лопаются нитки.

– Что ты сказал? Повтори ещё раз: Ева мне кто?

– Сестра… сестра-близнец…

Он произносит это таким спокойным тоном, как нечто обыденное, обыкновенное. Как нечто само собой разумеющееся и не требующее осмысления.

– Отпусти мою рубашку, Дамиен! – приказывает уже более грубо, даже угрожающе.

Но Дамиена больше нет. Дамиен уничтожен. Есть только безумец, растерянно пытающийся найти выход из окружающего его хаоса, уцепиться за нить, ведущую в адекватную реальность.

Девушка, которую я люблю, женщина, с которой у меня столько раз была близость, которую видел своей женой и матерью своих детей, человек, от которого я вот уже год не могу оторваться – моя родная сестра-близнец?

Ева

– У вас одни родители, одна кровь! Я не знаю, как ещё тебе объяснить это, Ева! – мать почти орёт. Визжит, как белка.

Мгновения мы смотрим друг на друга в упор. Мне кажется, что в моих венах лёд: часть меня уже всё поняла, но другая отказывается верить, принимать.

– Вы с Дамиеном родные брат и сестра! – повторяет.

А для меня эти слова всё равно, что нож гильотины. Ещё раз голова с плеч, и только звон в ушах. Странно, что я всё ещё способна дышать.

Мир остановился. Время впервые в истории Вселенной прекратило свой ход, сделав это исключение для одной очень маленькой девочки, почти микроскопической, чтобы дать возможность её огромному, переполненному чувственной привязанностью сердцу осознать невероятное.

Невозможное.

Недопустимое.

То, что разрушит её мир, разобьёт все до единой мечты и на годы повергнет в глубочайшую яму депрессии.

Перед глазами Дамиен, крушащий кухню, разбивающий посуду, технику, ломающий мебель. Фатальные удары металлического барного стула о гранит стойки и белые дверцы шкафчиков. Посудомоечная машина помята, холодильник открылся, не выдержав побоев, и растерял содержимое, тонкий экран телевизора – вдребезги.

Но главное – взгляд: затравленный, болезненный, не взгляд – крик. Отчаянный душевный вопль. Блеск слёз в глазах.

И его слова родителям:

– Я ненавижу вас обоих! ОБОИХ!

Сказал, будто проклял их.

Проклял.

И боль, моя ни с чем не сравнимая боль в тот момент, когда он шарахнулся от меня, отступал, пятился к двери, глядя в глаза. В последний раз глядя.

Мой Дамиен. Мой брат.

Есть в человеческой способности мыслить такое явление, как логика, и вот моё стремительно тонущее сознание пытается за неё цепляться, стараясь найти отдушину, лазейку, нечто, хоть что-то, дающее надежду:

– Это невозможно! Мы рождены в разные дни, ты не могла родить одновременно от разных мужчин… если бы у нас была разница в возрасте, то тогда… а так… Ты всё это выдумала! Я знаю, вы не хотите, чтобы мы были вместе, только я не понимаю почему! За что вы нас так ненавидите?

Я рыдаю, у меня истерика. Мать пытается обнять, утешить, её ладони на моих руках, голове, спине – они повсюду, их цель – создать для меня спасительный кокон, который пусть не убережёт от боли, но, по крайней мере, поможет её пережить:

– Ева, вы близнецы… Ты родилась первой, а Дамиен – всего на двадцать три минуты позже, но уже в другой календарный день, понимаешь?

Понимаю ли я?

Не знаю, сколько времени прошло, но тогда мне казалось, это была вечность. Впадина безвременья, разделяющая настоящее и прошлое, любовь и бесконечную бездну потрясения. Голос матери, нежный и, как никогда, спокойный, вынимает меня из забытья:

– Мне было шестнадцать, когда я впервые встретила Дэвида, в семнадцать мы стали парой, а в девятнадцать, порушив все наши планы, у нас родилась двойня. Спустя ещё год, в двадцать, мы поженились, хотя фактически уже были семьей. Нам обоим было нелегко: слишком рано появились дети, слишком много ответственности и слишком мало опыта. Дэвид устроился работать на фабрику картонных коробок, после на завод индейки… Он возвращался поздно, и я называла его «куриным папой», но он никогда на меня не обижался. Всегда был рядом, всегда на моей стороне.

Со вздохом:

– А потом появился Лео. Как тайфун, как отпуск, как освежающий мохито. Это было одно из моих первых прослушиваний: вам с Дамиеном исполнилось уже около года, и мне удалось пристроить вас в дотируемый провинцией детский сад. Я знала, что эти чувства неправильны, ненавидела себя, страдала, мучилась, но ничего не могла с собой поделать! Он не был похож ни на кого вокруг: красивый, статный, воспитанный, умный. Мы подолгу смотрели друг на друга, подолгу не могли оторвать глаз, это была магия, самая настоящая непреодолимая сила, и ни один из нас не был способен ей противостоять. Мы пытались, Ева, мы пытались. Рвали отношения, но не выдерживали больше недели. В итоге, Лео выдвинул ультиматум: если не уйду от мужа, вашего с Дамиеном отца, он покончит с собой. И это было похоже на правду, потому что в его взгляде было безумие. Дэвид не устраивал сцен, не грозился никого убить, тем более себя. Он поставил только одно условие: полнейшее моё исчезновение из его жизни, и один из детей остаётся с ним. Мы решили вас разделить, рассудили, что мальчику будет лучше с отцом, а девочке – с матерью. Дэвид был… морально уничтожен и молод. Он попросил меня не рвать ему душу и не общаться, решил разделить семью и поставить точку.

Мать снова вздыхает, и по дрожи в её вздохе я осознаю, что она плачет, рассказывая всё это.

– Мы оба были слишком молоды, слишком, Ева. Мы не просто ошибались, а валяли дурака. Конечно, план был изначально провальным, потому что уже через пару месяцев я взвыла от тоски по второму ребёнку, по сыну. Но Дэвид был категоричен и требовал дистанции.

Она не выдерживает и срывается в рыдания. Несмотря на весь мой транс и ощущение гадкого сна, который вот-вот рассеется, уступив место ясному дню, я слышу, чувствую те особенно трепетные эмоции матери, когда она произносит слово «сын». Мне и раньше было очевидно, что я не имею веса в нашей пришибленной семейке, но теперь всё становилось на свои места.

Перед глазами снова Дамиен и его экспрессивное «НЕНАВИЖУ».

Кажется, я тоже ненавижу. Обоих.

Но мать слишком занята своими воспоминаниями и переживанием давно ушедших событий, чтобы понимать это:

– Только спустя два года твой родной отец сдался и позволил мне видеться с Дамиеном. Тебе исполнилось четыре, когда он приехал в Брисбен, чтобы навестить тебя, но… но ты была так привязана к Лео! Ты боялась мужчин и признавала только отца… неродного, – всхлипывает. – А родного не приняла, не согласилась даже подойти к нему, не захотела подарков, смотрела исподлобья и требовала уйти.

Снова всхлипывает:

– Сердце Дэвида разбилось в тот день, Ева. Мы оба поняли, какую глупость совершили. Я была виновата больше, конечно, но вся эта идея разойтись и никогда не встречаться целиком принадлежала ему! И он понял, что натворил, но уже было поздно.

Внезапно мать хватает меня за плечи и разворачивает к себе:

– Ева, Дэвид безумно любил тебя, когда ты была совсем крошкой! Он не отказывался от тебя, он просто… просто мстил мне, наверное, потому что самому было очень больно! Молодость не дала ему возможности избежать ошибки, страшной ошибки! В тот момент я возненавидела его за такое решение, и только годы спустя смогла понять: он пытался защититься от боли. Ему было очень больно, хоть я и не видела этого в момент нашего расставания, потому что он был слишком горд, не показывал, как внутри у него всё горело. И в этом пылу он принимал не слишком мудрые решения.

Со вздохом:

– После смерти Лео, как ты знаешь, на нас обрушились чудовищные финансовые проблемы, и когда Дэвид предложил помощь, у меня не было выбора. Просто не имелось никакого другого выхода, кроме как согласиться. И мы с тобой вернулись в Ванкувер, в дом Дэвида. Он очень много работал, Ева, и сейчас продолжает это делать, чтобы дать своим детям – вам с Дамиеном, всё лучшее, что может. Потому что он ваш отец и любит обоих. А перед тобой у него чувство вины за то, что не справился со своими эмоциями, что отвернулся от тебя, что не был рядом, что вовремя не придал должного значения проблеме, когда вы с Дамиеном едва не поубивали друг друга, что ты жила вдали от семьи столько лет. У нас сложилась очень непростая ситуация, но он пытается найти выход. Мы с ним вместе решили, что лучшее, что можем сделать, это помочь вам принять друг друга. Ведь то, что вы творили, было каким-то сумасшествием, Ева! Но ни Дэвид, ни я и подумать не могли, что вы можете… могли бы понравиться друг другу не как брат и сестра, а как…

– Мужчина и женщина, – завершаю за неё и сама не узнаю свой голос.

Я онемела: мёртвое тело, пустая душа. Во мне нет жизни. Больше нет. И, кажется, уже никогда и не будет.

Когда твой мужчина уходит к другой, ты страдаешь от предательства.

Когда он умирает, ты винишь в своём горе злой рок.

Но когда вы оба падаете в колодец чувства, у которого нет дна, и успеваете познать абсолют в близости, а ОН вдруг оказывается не просто родственником, а родным по крови братом, ты просто немеешь. Твои мысли, ячейки в сером веществе не способны уместить, обработать и выдать соответствующую эмоцию. Вместо этого ты получишь всё сразу, как только отпустит шок.

И вот тогда ты захлебнёшься болью, от которой уворачиваться бесполезно – она ползёт отовсюду, из каждой щели.

«А любовь помогает жить наперекор всему»