Венецианская маска. Книга 2

ГЛАВА 12

С кончиной дожа Венеция окунулась в помпезную атмосферу погребения и всеобщей скорби — зрелище настолько масштабное, что собрало необозримые толпы как приезжих, так и местных зевак. Казалось, весь город обрядился в черный бархат и парчу. И почти вслед за этим все вдруг очертя голову бросились в подготовку к торжествам по поводу коронации нового дожа — город снова заблистал великолепием золототканых гобеленов, спускавшихся с балконов. Везде лихорадочно закупались маски к предстоящему празднеству, заказывались пышные, дорогие наряды, а гостиные и большие залы дворцов спешно готовились для банкетов, балов и прочих торжеств.

И Мариэтту тоже захлестнула эта предпраздничная неразбериха — все же, как никак, ее отец — коренной венецианец, и она с радостью отдалась подхватившему ее блеску и великолепию процессии, когда состоялось первое официальное восшествие дожа на Бучинторо, сопровождавшееся торжественным звоном колоколов и хоровым пением. Мариэтта была знакома с дожем, встречалась с ним прежде на разного рода официальных мероприятиях, поскольку он как представитель семьи Манин, давних знакомых Торризи, в свое время вращался в правительственных кругах, и Доменико не раз приходилось иметь с ним дела. Но, несмотря на эти обстоятельства, ее муж не скрывал своего недовольства по поводу этого назначения.

— Став дожем, вероятно, этот человек проявит себя с лучшей стороны, нежели тебе кажется, — высказала предположение Мариэтта, когда они с Доменико после завершения коронации направлялись домой.

В ответ Доменико лишь мрачно покачал головой.

— Лодовико Манин слишком поддается чужому влиянию, чтобы занимать столь высокий и ответственный пост. Конечно, он очень обаятельный, приятный в общении человек, но слабенький человечек. В такие времена Венеции необходима совершенно другая личность на посту дожа.

Услышав это, Мариэтта подумала про себя, что если Доменико, будучи сенатором, окажется в роли советника дожа, он непременно сумеет указать тому верное направление.

Мариэтта продолжала видеться с Эленой втайне от мужа. Она считала, что имеет на это полное право, дав ему обещание, что не станет допытываться, где он бывает, с кем встречается и куда в очередной раз собирается отправиться по делам службы. Он по-прежнему противился этим встречам, но не стал прибегать ко всякого рода дознаниям и нравоучениям, поскольку доверял здравому смыслу своей супруги и умению держать слово. Но Мариэтта понимала, что не порывая с Эленой, она лишалась его полного и абсолютного доверия к ней самой и, как следствие, возможности быть в курсе его ближайших планов.

Елизавета тем временем росла и расцветала. Девочка всегда выглядела веселой, радостной, готовой смеяться до упаду; ее волосы, локонами спускавшиеся вниз, приобретали оттенок матовой меди. К двум годам она хорошо говорила, и стоило Доменико показаться во дворце, как она тут же увязывалась за ним, а иногда, едва заслышав его голос где-нибудь наверху, тут же преодолевала лестницу, отправляясь на его розыски. Она единственная во дворце в любое время допускалась в рабочий кабинет Доменико, когда он сидел там над какими-нибудь важными бумагами. Ее капризы оставались заботой няньки, так как и Мариэтта, и Доменико баловали ее. Девочка уже подавала признаки некоторого тщеславия, самовлюбленности. Самой любимой игрой было: отец подкосил ее к большому зеркалу и давал полюбоваться своим отражением. Он не видел в ней недостатков, его больше волновал выбор очередного подарка, и уже на третий свой день рождения она получила пони.

Доменико никогда не возвращался из поездки — короткой ли, долгой ли — без какого-нибудь подарка для Мариэтты, теперь к этому прибавилась традиция привозить что-то и для Елизаветы. Из своего долгого вояжа в Санкт-Петербург он привез для Мариэтты золотую шкатулочку, покрытую цветной эмалью и усыпанную драгоценными камнями, открыв которую, она обнаружила на ярко-розовой бархатной подкладке парюру с изумрудами и бриллиантами, изготовленную лучшими ювелирами императрицы. Этот великолепный набор драгоценных камней был подарком ей в день рождения дочери, но поскольку она знала, что получила его без достаточных на то оснований, она никогда не надевала его, пока он сам не настоял на этом, несмотря на то, что Мариэтте украшение очень нравилось.

— Тебе не нравится подарок? — спросил однажды Доменико у жены.

— Нравится, даже очень, — ответила она.

Доменико почудились грустноватые нотки в ее голосе, но виду он не подал. Чтобы как-то угодить ему и не вызвать настороженности, она решила все же надеть парюру, когда они в тот же вечер собирались пойти в оперу, но потом она так и осталась лежать на долгие месяцы в той самой золотой шкатулке, в которой она была вручена ей.

Однажды в опере произошло нечто из ряда вон выходящее: Мариэтта и Доменико лоб в лоб столкнулись с Эленой, шествовавшей в сопровождении нескольких ее знакомых вверх по главной лестнице. Обычно такого не происходило и произойти не могло, но случилось так, что Элена выронила случайно веер, и двое молодых людей из ее сопровождения, стремясь показаться в ее глазах галантными кавалерами, наперегонки бросились вниз по лестнице на поиски этого самого веера. Повернувшись в их сторону, Элена вдруг увидела, что ей буквально наступали на пятки поднимавшиеся по лестнице Доменико и Мариэтта Торризи. Ей бы отвернуться тогда, как это было принято в подобных ситуациях, но Элене еще ни разу не доводилось видеть Доменико так близко, и на несколько мгновений ее пристальный взгляд был устремлен на него. Мариэтта могла лишь догадываться о том, что творилось сейчас в симпатичной маленькой головке ее подруги — Элена во все глаза смотрела на человека, который, сам того не подозревая, холит и пестует ее родное дитя. В следующее мгновение Доменико и Мариэтта были немало шокированы, когда Элена отвесила каждому из них в отдельности поклон, одарив их весьма любезной улыбкой.

— Я желаю вам приятно провести вечер, синьор и синьора Торризи, — именно этими словами Элена сопроводила знаки внимания.

Мариэтта затаила дыхание, и, вероятно, не она одна, поскольку другие, а народу здесь было более чем достаточно, были изумлены не меньше этой беспрецедентной сценой обмена любезностями на глазах почти у всей Венеции. Доменико, который оставался безмолвным еще секунду или две, потребовавшиеся ему для того, чтобы прийти в себя, вперив в Элену жесткий взгляд своих серых глаз, поклонился ей в ответ в полном соответствии с этикетом.

— Мы рады приветствовать вас, синьора Челано.

В этот момент Элене подали оброненный ею веер. После этого синьора Челано и чета Торризи разошлись по собственным ложам. Как только Мариэтта опустилась в позолоченное бархатное кресло в своей ложе, она устремила взгляд, полный признательности, Доменико.

— Я благодарна тебе за это маленькое проявление учтивости на лестнице. Но сама Элена, наверняка, благодарна тебе еще больше.

— Я не желаю обсуждать это, — холодно и отстраненно произнес Доменико.

Мариэтта закусила губу: Если бы Доменико знал, какие страдания выпали на долю несчастной Элены, он не стал бы корить себя за те несколько слов вежливости, которые этикет обязывал его произнести там на лестнице. Филиппо обращался с ней отвратительно. Интимная жизнь двух супругов превратилась в сплошной кошмар. Обычно Филиппо без стука заявлялся в ее спальню, жестоко и эгоистично овладевал ею, после чего начинались вошедшие у него в привычку укоры и упреки в ее бесплодности и никчемности. Раз или два он доходил до того, что чуть было не задушил ее в припадке своей безудержной ярости, и она была вынуждена долго скрывать синеватые кровоподтеки на шее, повязывая пышные газовые шарфики. А другие дамы, не зная и не ведая, в чем было дело, приняли это за новую моду и стали подражать ей, повязывая себе такие же, и не прошло и месяца, как этот аксессуар стал криком сезона, и Элена в очередной раз подтвердила свою репутацию законодательницы мод. Вскоре дверь ложи раскрылась, и Доменико поднялся, чтобы приветствовать своих друзей, которых он пригласил сюда на вечер. Мариэтта вздохнула с облегчением при мысли, что ей более не придется сегодня вступать в очередную, не очень приятную перепалку со своим супругом. Небольшое происшествие, случившееся в опере позже, явно не располагало к тому, чтобы она продолжала дуться на Доменико. А произошло следующее: как обычно, галерка были битком забита пришедшими в оперу гондольерами, которым дозволялось бесплатно присутствовать на спектаклях в ожидании своих хозяев или тех, кто нанял их на этот вечер. И именно в этот вечер на них вдруг нашла охота посоревноваться в вокальных талантах с певцами, занятыми в сегодняшнем спектакле и выступавшими на сцене. Среди гондольеров оказалось достаточно много обладающих на самом деле прекрасными голосами, и каждое соло превращалось здесь, в дуэт, что вызывало восторг публики и гром аплодисментов — эти вокальные наложения явно пришлись по вкусу большинству. Все это делалось не ради того, чтобы унизить певцов или вызвать скандал, а из самых что ни на есть добрых побуждений, и в конце спектакля публика поднялась со своих мест, чтобы стоя поблагодарить виновников этой столь удачной импровизации, и даже сами певцы, стоя на сцене в свете ламп, отвешивали низкие поклоны тем, кто подпевал им с галерки.

Элена аплодировала не только певцам, но и своему личному успеху, которым ознаменовался сегодняшний вечер для нее, она устремила взор в ложу Торризи. Хотя она и не могла видеть лица Доменико из-за женщин, которые оживленно болтали с Мариэттой, она не сокрушалась по этому поводу. Элена испытывала огромную благодарность к этому человеку за то, как он обошелся с ней перед спектаклем во время их неожиданной встречи на лестнице. Несмотря на то, что он одарил ее довольно колючим взглядом, она чувствовала, что этому человеку присуще врожденное чувство справедливости, и она была счастлива, что будущее ее дочери вверено в столь надежные руки.

Когда Элена вернулась домой, Филиппо еще не появился. Убедившись, что и его личного слуги нет нигде поблизости, она направилась в спальню Филиппо, примыкавшую к ее будуару. Это была огромная, прямоугольная комната с двумя высокими стреловидными готическими окнами, выходившими на канал Гранде, в нише которой возвышалась огромная, с пологом, на четырех столбиках кровать, задрапированная темно-зеленой золотистой парчой. Среди нескольких отличавшихся искусной резьбой предметов венецианского гарнитура был величественный комод, довольно высокий, мореного дуба, раскрыв тяжелые створки которого можно было добраться до маленьких выдвижных ящиков и ящичков, а также до других дверок. Здесь Филиппо хранил самые разные свои вещицы: от пары дуэльных пистолетов до золотых пряжек к туфлям и множества пуговиц самых причудливых форм. Несколько ящиков были отведены под текущую корреспонденцию, представлявшую особую важность, и всякого рода других бумаг, которые было необходимо иметь постоянно под рукой. Именно в них Элена надеялась найти то, что могло быть связано со встречами братьев Челано.

Примерно после получаса безрезультатных поисков она решила, что все записи, касавшиеся этих встреч, должны находиться во владении Маурицио, имевшего обыкновение появляться во дворце с кожаной папкой под мышкой. Она обыскала уже все, что можно, и была уверена, что, если Филиппо и располагал этими документами, то они бы наверняка находились именно в этом комоде. Она даже принялась искать какой-нибудь тайник, пытаясь найти секретный замок его путем ощупывания и надавливания на деревянные резные детали облицовки комода. И эти поиски действительно привели ее к такому потайному ящичку, но там находились лишь два предмета, завернутые в шелковую ткань. Одним из них было старинное кольцо с большим камнем, собственно, это был перстень, оправа которого открывалась, и в появившемся маленьком углублении находился беловатый порошок, который вполне мог оказаться ядом. Ей уже приходилось видеть довольно много подобных перстней в хранилище дворца, но подобного содержимого — никогда. Другая вещь представляла собой небольшой кусок дерева с изображением эротической сцены, который показался ей еще древнее, чем перстень. Поскольку обе эти вещицы были очень старинными, она засомневалась, знал ли вообще Филиппо об их местонахождении здесь.

После того как эти поиски ничем не завершились, Элена решила продолжать подслушивание, уверенная, что наступит такой день, когда она сможет узнать что-то весьма важное. Она ненавидела себя за то, что вынуждена была прибегать к таким средствам, как подслушивание и обшаривание вещей Филиппо, постоянно в ужасе ожидая, что вот-вот откроется дверь, и кто-нибудь застанет ее за этим недостойным занятием, но понимала, что ничем другим она помочь Доменико не смогла бы, если же она ничего не сделает для него, то это неизбежно заденет интересы и ее родной дочери. С этой мыслью Элена вернулась в свою спальню и, вызвав камеристку, стала готовиться ко сну.

Едва Филиппо зашел в свою спальню, как его чуткие ноздри уловили едва ощутимый аромат духов Элены. Или ему это просто почудилось? Ведь он всегда очень остро воспринимал то, что прямо или косвенно было связано с Эленой. Его в исступление приводила мысль, как это он до сих пор мог быть очарован ее красотой, хотя рационально эта женщина, до сих пор не удосужившаяся наградить его наследником, не вызывала в нем ничего, кроме ненависти. Эта ядовитая мысль, внушенная ему однажды его матерью, намертво засела у него в мозгу, не давая покоя. Да, его мать знала, что делает. Противоречивые эмоции, одолевавшие Филиппо, постоянно держали его на грани срыва. Были моменты, когда он бил Элену только потому, что был зол на себя за то, что его никчемная жена терпела издевательства, не ведая о том, что он может использовать тысячу возможностей отправить ее на тот свет, не рискуя абсолютно ничем.

Но он не мог примириться с мыслью, что ее, его красавицу Элену, будут душить или втыкать нож в ее бархатистую кожу чьи-то грязные руки. А самому ему это было не под силу. Он, для кого убить человека было делом вполне обычным, ни за что не решился бы воткнуть стилет или кинжал в это хрупкое тело. Удушить — это, несомненно, могло бы сохранить ее красоту, но он знал, что один только вид ее прекрасных золотистых волос, разметавшихся по подушке, ни за что не позволит ему осуществить этот акт. Однажды он чуть не удушил ее, это было в припадке бешеной ревности непонятно к кому и за что, но никак не осознанным, преднамеренным актом убийства. Никогда еще в его жизни не было женщины, до такой степени способной поработить его. Он и ненавидел ее за это, и в то же время настоящее желание в нем была способна вызвать лишь она одна.

Молодая Бьянка очень напоминала ему Элену. Рука Филиппо, когда он снимал кружевное жабо, даже замерла, стоило только представить ее себе. Та же, напоминавшая тончайший китайский фарфор, кожа. Она так походила на Элену, что вполне могла сойти за ее младшую сестру. Иногда монахини приводили Бьянку сюда полакомиться сладостями, которыми ее угощала Элена. И он, Филиппо, если в то время был во дворце, никогда не упускал случая посидеть с ними немного, хотя обычно время этих визитов совпадало со временем его пребывания в Сенате. В свои тринадцать лет Бьянка очень напоминала ему не созревший, но вполне соблазнительный персик. Эти маленькие, едва пробившиеся груди, золотистые волосы, опускавшиеся по спине из-под белого покрывала Оспедале, нежная кожа. Хотя девочка не отличалась бойкостью, тем не менее никогда не дичилась и всегда была готова побеседовать с ним. Казалось, что она делала это из сочувствия к нему — у нее, возможно, вызывал жалость шрам на его лице. При этой мысли Филиппо улыбнулся про себя. Этот знаменитый шрам подобное же воздействие оказывал и на пожилых дам, и все они без исключения становились в его руках еще податливее.

Но голова его была сейчас занята не этим. Отослав лакея, пришедшего помочь ему переодеться, он предупредил его, чтобы раньше чем через полчаса тот не появлялся. Ему было необходимо прочесть одно весьма важное послание, и Филиппо не желал, чтобы его беспокоили. Вынув его из кармана атласного сюртука, уселся в кресло, и его глаза жадно забегали по строчкам. По мере того как он читал, на его лице появлялась гримаса довольства. Вот и еще один самый важный кусочек из тех, что составляли безукоризненно задуманный план свалить Доменико Торризи!

Закончив чтение, он поднялся и подошел к зеркалу. Глядя на свое отражение, в раздумье дотронулся до глубокого шрама, напоминавшего ему, что близилось время отмщения за все.

На следующий день после завтрака Филиппо немного посидел за письменным столом, закончил письмо, которое торопился написать непременно сегодня, запечатал его и отправился во дворец своего коллеги — сенатора, который поставил под ним свою подпись. Требовалась еще и третья фамилия, и по предварительной договоренности сюда же пришел еще один дворянин, хорошо знакомый им обоим, у которого имелись веские причины личного характера для страстного желания вышвырнуть Доменико Торризи из состава Сената, и он без долгих раздумий украсил листок бумаги своей подписью. Выпив бокал вина, Филиппо отправился во Дворец дожей.

Проследовав через зал Буссола, лишь на мгновение задержался у встроенного в стену ящика, каких много было в этом дворце, так же, впрочем, как и во всей Венеции. Они в обиходе назывались «Пасти льва», потому что каждый из них украшала резная разверстая пасть львицы, очень напоминавшая угрюмое, с кустистыми нахмуренными бровями лицо человека, сурово взиравшего на всех, кто останавливался перед ним. Сверху имелась надпись, призывавшая бросать сюда тайные доносы на всех заговорщиков — традиция, существовавшая вот уже пять сотен лет. На большинстве писем подписей трех свидетелей не было. Хотя эта своеобразная почта ныне уже не пользовалась такой популярностью, как прежде, она все же представляла собой весьма удобное средство доносительства о всякого рода актах, могущих представлять угрозу для государства и апеллирования к Государственным Судьям. Филиппо опустил письмо — донос на Доменико Торризи — прямо в злобную пасть львицы и продолжил свой путь.

Те, кому письмо адресовывалось, вначале скептически оценили полученную информацию, поскольку под ней, среди других, стояла и подпись заклятого врага Торризи — Филиппо Челано, но в таких случаях всегда проводилось тщательное расследование, и данное письмо не явилось исключением. Государственная измена считалась тягчайшим преступлением в Венецианской республике, и за это поплатился головой даже один из дожей. Судьи начали свою кропотливую работу. В первую очередь допрашивались те, кто ставил свои подписи под этим документом, и то, что выяснилось, явилось достаточным основанием, чтобы обратиться за советом к самому дожу.

Однажды Доменико собирался уходить из Дворца дожей, когда к нему уже в вестибюле подошел его довольно близкий знакомый, дворянин. Доменико радушно приветствовал его.

— Как ваши дела, синьор Бучелло? Какие новости? Может, проводите меня немного, а то я тороплюсь домой. Встреча здесь явно затянулась.

— Да, я готов проводить вас. Только пойдемте, пожалуйста, вон туда, — и он махнул рукой в направлении Дворца Главного инквизитора.

— Да, но мне не туда и…

— Полагаю, что сегодня именно туда.

Доменико не сразу понял, что дело достаточно серьезное. Он молча кивнул, и они, не разговаривая, подошли к огромной двери, которая, словно по волшебству, распахнулась перед ними. Оба тут же оказались в просторном помещении с обитыми тисненой позолоченной кожей стенами. Вместе с Главным инквизитором за столом восседал и государственный судья. Оба — мрачнее тучи.

— Что все это значит, синьоры? — ледяным тоном спросил Доменико.

Инквизитор поднялся из-за стола.

— Ставлю вас в известность, что вы выведены из состава Сената, кроме того, по распоряжению дожа все ваши действия, вся ваша политическая карьера подвергается тщательному расследованию. По-прежнему вы пока свободный гражданин, и мы просим лишь сообщать о всех своих перемещениях внутри Республики, но ни в коем случае не покидать ее пределы.

— Даю слово преданного венецианца, — ответил Доменико, стараясь ничем не выдать своей обеспокоенности. Он не стал задавать никаких вопросов, поскольку был уверен, что закон справедлив, и все рано или поздно выяснится. Поклонившись, он направился к двери, которая тут же снова распахнулась перед ним. Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул, вспомнив о сотнях и тысячах тех, перед которыми эти двери так и не распахнулись.

Когда он сообщил, что с ним произошло, Мариэтте, та не на шутку расстроилась. Доменико попытался успокоить ее.

— Пока что мне не предъявлено никаких обвинений, и все это вполне может оказаться лишь недоразумением. В качестве превентивных мер я уже провел несколько консультаций с юристами, моими коллегами и друзьями.

— Ведь я же пыталась предостеречь тебя. Боже, как Элена умоляла убедить тебя в том, что это может произойти!

— Я помню.

— Инициатор всего этого — Филиппо!

— Это неизвестно. Я готов с этим согласиться, но нам не следует пока торопиться с выводами. По-видимому, расследование займет несколько недель. Заберем с собой Елизавету и отправимся на нашу виллу, в деревню.

Мариэтта с радостью согласилась, ей нравилось бывать там.

Шесть недель они провели в полной безмятежности на вилле и за это время стали ближе друг другу, чем когда-либо раньше за все предыдущее время их супружества. Но однажды, вернувшись с прогулки, Мариэтта отправилась к себе наверх, чтобы переодеться, и услышала доносившиеся снизу голоса. Кто-то пожаловал к ним. Взглянув в зеркало и машинально поправив прическу, она спустилась в вестибюль приветствовать их, полагая, что это гости. Но, едва завидев трех официальных представителей в сопровождении двух вооруженных охранников, она замерла.

— Синьор Торризи, — в напыщенно-торжественной манере обратился к Доменико старший по должности чиновник. — Именем дожа и Венецианской республики я должен арестовать вас по обвинению в государственной измене!

У Мариэтты вырвался сдавленный вскрик, и она бросилась к мужу, повиснув на его руке. Доменико молчал. Он никогда не мог предположить, что ему когда-нибудь будет предъявлено такое чудовищное обвинение, хотя допускал, что некоторые его радикальные высказывания дошли до самых высоких сфер, за них был готов отчитаться на любом уровне и доказать, что они, не более чем проявление тревоги за судьбу Республики, но время для того, чтобы выступить открыто, еще не наступило. Не играло никакой роли, что инициатором этого являлся Филиппо. Доменико усматривал во всем этом стремление Филиппо отомстить за сделанное Антонио — его родным братом. Но государственная измена! Мариэтта безмолвствовала, по тому, как она дрожала, прижавшись к нему, он понимал, каково ей сейчас, и взял ее руку в свою.

— Я должен быть в Венеции и рассеять эти беспочвенные, абсурдные обвинения, — заявил он.

Доменико и чиновник обменялись поклонами. Затем ему было позволено на несколько минут остаться наедине с Мариэттой, пока их слуги были заняты упаковкой самого необходимого. Доменико, подойдя к ящичку, извлек оттуда снабженный печатью документ.

— Слушай внимательно, Мариэтта. Этот документ наделяет тебя полным правом вести дела дома Торризи на период моего отсутствия. Я предпочел заблаговременно составить его, но лишь на всякий случай, ибо никогда не думал, что он понадобится мне так скоро. Сейчас я хочу, чтобы ты тотчас же отправилась во дворец.

— Все сделаю так, как ты велишь.

— Ты должна рассчитывать, что суд может затянуться.

— А почему, если ты — невиновен?

— Потому, что это дело рук Филиппо, а также его приспешников, теперь я уже нисколько не сомневаюсь. Он сплел вокруг моего имени целую паутину лжи, обзавелся целой толпой лжесвидетелей, которые наверняка сумеют убедить суд и Совет Десяти, в конце концов, они будут вынуждены принять решение о моей виновности.

— Я смогу навещать тебя?

— Думаю, что да. Впрочем, ввиду серьезности обвинения может быть и запрещено. Мариэтта, сохрани всю свою выдержку, а в том, что она у тебя есть, я не сомневаюсь.

— Я люблю тебя! — горячо воскликнула Мариэтта.

— И я тоже, — тихо проговорил он, глядя в ее полные отчаяния, блестевшие слезами глаза. — И я буду тебя любить до конца дней своих.

Няня привела Елизавету, и девочка тут же бегом бросилась к ним. Доменико подхватил ее на руки, и она сразу же показала пальчиком на зеркало.

— Пойдем туда, папа! Давай поиграем в зеркало!

Он покачал головой.

— Ты сегодня моя, малышка, а зеркалу я тебя не отдам. — Когда она увидела, что лицо отца серьезное, она пальчиками попыталась развести уголки его рта, желая заставить его улыбнуться, и он улыбнулся, чтобы не расстраивать девочку, а Елизавета обхватила ручонками его шею. — Я сейчас отдам тебя мамочке, потому что мне надо ехать в Венецию.

— И я с тобой, — стала упрашивать она — Елизавета очень не любила, когда ее оставляли.

Мариэтта забрала у Доменико девочку.

— Не сегодня, Елизавета. Завтра я сама тебя отвезу туда.

Доменико обнял их обеих. Поцеловав девочку в розовую щечку, он, прижав к себе Мариэтту, подарил ей долгий и страстный поцелуй.

— Не давайте друг друга в обиду, — сказал он на прощание и повернулся, чтобы уйти.

Мариэтта с Елизаветой на руках направились к выходу, чтобы посмотреть, как он уходит. Сойдя вниз, Доменико еще раз обернулся и затем уселся в ожидавшую его шлюпку, в которой находились чиновники и охрана.

Ее испытания на этом не кончились. Двое оставшихся чиновников устроили обыск и обшарили буквально каждый угол, потребовав для прочтения и документ, врученный ей Доменико. Когда Мариэтта позже вернулась в Венецию, она с ужасом обнаружила, что обыск был и во дворце, но, к ее удивлению, он не сопровождался традиционными для таких мероприятий расшвыриванием бумаг и опрокидыванием мебели. Впрочем, затея эта была пустая с самого начала, поскольку в этом дворце имелось более чем достаточно тайников, обнаружить которые никому из посторонних не под силу.

После бесчисленных допросов у Главного инквизитора была, наконец, установлена дата начала судебного процесса над Доменико. Проходил он в зале Совета Десяти во Дворце герцога. В огромном помещении с расписным потолком, на котором разыгрывались сюжеты триумфального прошлого Венеции, Доменико предстал перед судом дворян. Согласно венецианским законам, он мог быть судим лишь равными себе по положению. В этот период Мариэтте дозволялось видеть его ежедневно и один час проводить с ним, но дверь в комнату, где они находились, оставалась открытой, и стражник имел возможность следить за ходом их беседа. Во время своего первого визита Мариэтта принесла хранившуюся в его спальне миниатюру, где была изображена сама, а на другой — Елизавета.

— Ты как будто читаешь мои мысли, — обрадовался Доменико, принимая их.

Ему была отведена достаточно уютная и прекрасно обставленная комната, правда, в менее престижной части дворца, поскольку дож не желал и не мог позволить себе, чтобы Доменико пребывал в тесноте и смраде какой-нибудь тюремной камеры, прежде чем его вина не будет доказана. Суть предъявленного ему государством обвинения состояла в том, что Доменико якобы вступал в сношения с представителями правительств других государств с целью подрыва безопасности республики и зелены власти дожа Венеции бунтарским режимом. Обвинение выглядело настолько смехотворным, что Доменико ни на йоту не сомневался в том, что в конечном итоге будет оправдан.

— Это лишь дело времени, придется подождать, пока мне не будет предъявлено обвинение в целом, тогда все выяснится окончательно, — уверял он Мариэтту.

Как и предполагал Доменико, следствие затянулось на довольно длительный срок. Его друзья и доброжелатели, которых оказалось немало среди членов Совета, требовали тщательной проверки всех высказываний свидетелей, а если это было необходимо, то их показания перепроверялись, что неизбежно затягивало ход расследования. Постепенно все стало принимать более серьезный оборот, чем предполагалось, поскольку вся деятельность, которой он занимался на протяжении длительного времени, истолковывалась заведомо неверно. Его целью всегда оставалось добиться поддержки сопредельных государств, чтобы противостоять растущему влиянию других стран, в первую очередь — Австрии, и сплотиться в лигу, чтобы стать сильнее, что в свою очередь позволило бы Венецианской республике обрести в их лице защиту.

— На данный момент это — единственно реальная перспектива защитить себя в том случае, если какая-нибудь из больших держав вздумает выступить против нас, — заявил Доменико на перекрестном допросе. — Я видел в этом прежде всего своего рода превентивную меру с тем, чтобы Самая Безмятежнейшая из Республик все же избавилась от своего чванства и реально посмотрела на то, что слабость, упадок, нерасторопность, бесконечные восторги и самоупоение по поводу якобы растущего богатства, словом, все пороки, довели ее уже до такого состояния, когда она падет к ногам любого агрессора!

В зале вспыхнуло возмущение. Ведь он замахивался на вернейших союзников Венеции! Обвинитель перешел на крик, чтобы быть услышанным в шуме голосов.

— Значит, вы своей деятельностью ускорили это падение, прибегнув к таким недостойным средствам, как неприкрытое взяточничество и возмутительные призывы по всей нашей Республике! Вы даже не гнушались тем, что выдавали государственные секреты!

— Никогда!

— Вы отрицаете, что занимались нелегальным ввозом оружия?

— Да! Еще раз считаю своим долгом заявить, что единственным призывом взяться за оружие может быть названо лишь мое искреннее желание, чтобы Венеция стала вновь мощной державой, какой она была в прошлые столетия, способной защитить себя и противостоять любому агрессору!

— Кого вы считаете агрессорами? Вы должны помнить, что соседние государства, все без исключения, уважают нейтралитет Венеции. Так что, ваш призыв может быть истолкован несколько иначе — как призыв к беспорядкам!

— Нет! — взревел Доменико. — Единственной моей целью было предотвратить кровопролитие здесь, на улицах нашей республики. А не вызывать его.

Но чаша весов склонялась не в пользу Доменико. Не было более худшего времени, нежели это, совершенно неблагоприятное для тех, кого надумали обвинять в государственной измене. Шел 1789 год. Во Франции бушевала революция, до Венеции дошли вести о том, что французский король и королева арестованы. Каждый венецианский дворянин, бывший в составе суда, питал глубочайшее отвращение ко всякого рода бунтам, и защите было весьма трудно убедить их в невиновности Доменико, мало того, эти попытки вызвали обратную реакцию.

В суде выступали свидетели. Первым был полномочный представитель императора Австрии, который под присягой заявил, что его страна не имеет территориальных претензий к Безмятежнейшей из Республик, и подтвердил уважение и неприкосновенность районов, ей подчиненных.

Его сменили представители итальянских государств. Выступавшие против создания лиги итальянских государств безжалостно набросились на Доменико, утверждая, что влияние его было радикальным, подрывающим основы порядка и вредило интересам их государств в той же мере, как интересам и самой Венецианской республики. Доменико и его защитники не сомневались, что эти свидетели получили крупные взятки, но тем не менее их присутствие здесь окончательно определило его судьбу. Даже те, кто вначале выступал за него, отказались от своей прежней позиции, поскольку, по их мнению, он зашел слишком далеко. Вердикт о его виновности был предрешен. Ожидавшая его перед дверями зала, где проходило судебное разбирательство, Мариэтта, которая пришла сюда вместе с Адрианной и Леонардо, упала в обморок, когда решение было оглашено.

Могло быть и значительно хуже — Доменико вполне могли замучить до смерти, либо устроить ему публичную казнь на Пьяцетте, но милосердие все же взяло верх, и он был приговорен к пожизненному заключению. Вся его собственность и владения объявлялись собственностью государства. Его препроводили туда, где ему предстояло отбывать заключение — в одну из камер, находившихся под крышей Дворца дожей, где содержались политические заключенные. Возможности попрощаться с семьей, которая оказалась между небом и землей, ему не было предоставлено.

Зато во дворце Челано в этот вечер было устроено пышное празднество — Филиппо вместе со своими братьями торжественно отмечал падение дома Торризи. Элена присутствовала на этом сборище, по-скольку было много жен родственников Челано. В душе она горько смеялась, вспоминая свои героические попытки предотвратить надвигавшуюся катастрофу. Да, прав был тогда Филиппо, когда после возвращения из Парижа он сказал ей, что осуществление замысла против Доменико займет немало времени. Как же хитро должны были работать его шпионы, чтобы заполучить возможность проникнуть в тайны его деятельности! Как же изумительно тонко надо было все организовать, чтобы добро представить в обличьи зла! Явно здесь немало пришлось попыхтеть и Маурицио, чьей хитрости и проницательности она всегда опасалась.

После ареста Доменико Элена еще раз просмотрела записи обрывков тех бесед, что ей удалось подслушать, но ничего стоящего, что действительно могло оказать Доменико хоть какую-то помощь, так и не обнаружила. Не остановившись на этом, она даже рискнула, надев для верности маску, отправиться к одному из юристов, где выложила перед ним некоторые из этих документированных записей, изменив, однако, имена и вообще представив все как некий гипотетический случай. Но, прочитав их, опытный юрист лишь покачал головой.

— Такого рода записи каких бы то ни было бесед, производимые без присутствия третьего лица, не являются доказательствами. Так что, синьора, советую вам их просто выбросить.

Теперь, глядя на Филиппо, пьяного от вина и от победы, вне себя от счастья своего полного триумфа и сокрушительного поражения Торризи, она чувствовала, что ее отвращение к нему достигло критической точки. Сейчас она видела в нем не только того, кто искалечил ее собственную жизнь, она воспринимала мужа как злодея, покусившегося на будущее ее Елизаветы. Когда Мариэтта лишилась своего ребенка, дочери Элены улыбнулось счастье вырасти в благополучном доме, в холе и заботе, в окружении добрых людей. Но Филиппо, руководствуясь одним лишь чувством слепой мести, пустил часть этой семьи по миру, а Доменико отправил за решетку.

— Что же мы грустим, Элена? — перед ней замаячило чье-то раскрасневшееся от вина и веселья лицо. — Мы переживаем исторический день — вендетта завершена.

— Завершена, — согласилась Элена довольно равнодушно и подумала, что к великому сожалению, совсем не так, как они мечтали вдвоем с Мариэттой — без всякой вражды и по доброй воле. Она с грустью отметила, что все мечты, возлелеянные ею, обратились в прах.

Филиппо бросил на Элену сердитый взгляд — ее печальное лицо было вызовом общему торжеству. Он мог бы почувствовать себя абсолютно счастливым, но… Он теперь получил все. Все… кроме наследника. Может быть, следовало бы теперь прислушаться к совету своей матери, когда-то данному ей. Но избавиться от жены ему мешало сознание того, что до нее, даже мертвой, будут прикасаться десятки чужих рук, в том числе и мужских, — нет, это было для него непереносимо: чувство собственности в Филиппо было гипертрофированным.

Мариэтта в двадцать четыре часа должна была покинуть дворец Торризи. Когда она вернулась домой из Дворца герцога, чиновники уже находились во дворце Торризи, успев загодя обзавестись ключами Доменико. Они дали позволение на то, чтобы хранилище драгоценностей — помещение, имевшееся в каждом дворце — было открыто для нее, сколько требовалось, с тем, чтобы она имела возможность забрать некоторые ценности, лично принадлежащие ей, включавшие и фамильные, которые Доменико вручил ей, а также некоторые другие ювелирные изделия, полученные ею от мужа в разное время. Также было позволено изъять из сундуков довольно значительную сумму денег для оплаты прислуги, поваров и прочих, занятых ранее в хозяйстве лиц. После этого тяжелые двери были наглухо закрыты и опечатаны.

Упаковка всех вещей, принадлежавших лично Мариэтте и ее дочери Елизавете, взяла на себя одна только Анна. Пожилую женщину подкосил такой страшный поворот событий, повлекший за собой отдание под суд ее господина Доменико Торризи и заключение его в тюрьму, что для нее означало потерю самой лучшей работы, которую ей приходилось когда-либо получать. Она знала, что ее бывший хозяин очень хорошо бы обеспечил ее одинокую старость, будь он в силах.

Зайдя в покои Доменико, Мариэтта постаралась взять как можно больше одежды Доменико. Получилась увесистая поклажа, с которой она направилась вниз, туда, где Анна хлопотала над большим дорожным сундуком.

— Анна, поторопись! Положи одежды синьора Доменико вперемешку с моими, чтобы не так было заметно. Хоть он и заключенный теперь, добрая одежда всегда пригодится ему.

Мариэтта не сомневалась, что людям непосвященным, каковыми были чиновники, будет весьма трудно заметить пропажу нескольких сюртуков или халатов, поскольку гардероб ее супруга отличался большим разнообразием. Кроме того, она сунула в сундук несколько его самых любимых книг и географических карт. Хотя его изъятые драгоценности уже лежали в особой опечатанной шкатулке, Мариэтта знала, где в потайном месте хранились представляющие ценность карманные часы, и взяла их оттуда. Эта вещь когда-то принадлежала отцу мужа, и Мариэтта помнила, что когда-то он даже с улыбкой сказал ей, что настанет день, когда они перейдут к их сыну.

Их сын! О каком сыне можно было мечтать теперь, когда Доменико приговорен пребывать в тюрьме до самой смерти! Эта жуткая истина доставила ей такую душевную боль, что Мариэтта на какое-то время даже застонала. Как же теперь? Ждать, пока какой-нибудь очередной дож, пришедший на смену нынешнему, смилостивится и подпишет Доменико амнистию или помилование? А она, к тому времени уже бесплодная старуха, встретит его у тюремных ворот?

— Синьора! — к ней спешила девушка-служанка. — Чиновники желают видеть вас в музыкальной комнате. — Она, казалось, была смущена. — Дворецкий уже говорил им, что этот клавесин принадлежит вам.

Последовавшая затем дискуссия о клавесине, украшенном замечательной росписью — один из самых дорогих ее сердцу подарков Доменико к ее дню рождения, — положила конец различиям во мнениях, и было решено, что он остается во владении Мариэтты. Она, опасаясь, как бы чиновники не спохватились и не изменили решения, тут же распорядилась отправить инструмент из дворца. Новым адресом стал тот самый дом, где они вместе с Эленой произвели на свет своих детей. Леонардо, который так и не отдавал никому ту самую квартиру, предложил Мариэтте стол и дом, и она с благодарностью согласилась.

Очень грустный момент наступил, когда Мариэтта, уже готовая к отъезду и одетая по-дорожному, вышла в один из залов, чтобы попрощаться с теми, кто верой и правдой служил на протяжении стольких лет мужу и ей, и поблагодарить их от души. Она держала на руках Елизавету, не выпускавшую из рук свою любимую куклу. Хотя Мариэтта знала по домашним записям, что челяди более, чем достаточно, она тем не менее поразилась, когда перед ней выстроилась шеренга из девяти десятков человек: млад и стар, мужчины и женщины. Здесь присутствовали и приглашенные по такому случаю гондольеры Торризи, вырядившиеся в свои лучшие ливреи, да и остальные слуги тоже постарались приодеться — все женщины были в чистых передниках и чепцах. Она обошла всех, найдя буквально для каждого теплое слово, дворецкий тут же раздавал жалование; каждый из них получил еще дополнительную сумму денег лично от нее — уложенные в одинаковые небольшие кожаные кошельки монеты. Большинство женщин всплакнули, да и некоторые мужчины с трудом удерживались от слез — ведь и их семьи на протяжении нескольких поколений прислуживали в этом прекрасном дворце.

После того как все завершилось, самый главный из гондольеров дома Торризи поспешил к ней, чтобы сопроводить к гондоле и отвести ее на новое местожительство. Не оглядываясь, она стала спускаться вместе с ним к гондоле. Ей было известно, что в течение часа или двух и этот дворец, равно как и все остальные, принадлежавшие Торризи, будут заперты и опечатаны до тех пор, пока не решится судьба их самих и всего, что было в их стенах. То же ожидало и их загородную виллу, в которой они с Доменико провели столько счастливых дней и часов. Взгляд Мариэтты был устремлен вперед. У нее теперь оставалась двуединая задача: первое — вырастить и дать все, что можно Елизавете, и добиться если не реабилитации, то хотя бы смягчения приговора для Доменико. А конечной ее целью было доказать его невиновность.

Адрианна вместе с Леонардо задали ее. Едва ступив на порог, Мариэтта сразу же почувствовала, как постарались они, чтобы ей было хорошо здесь. Отведенная ей комната оказалась достаточно просторной, и там вполне помещался клавесин. Кухня, размещавшаяся прежде на первом этаже, была оборудована в комнате, где происходили роды: она сейчас ничем не напоминала прежнее помещение — новые панели стен, новая большая удобная плита; потолок сиял свежей побелкой. Мариэтта поняла, что они стали готовиться к сегодняшнему дню загодя, едва начался процесс над Доменико.

Буквально в первые полчаса пребывания здесь Мариэтты появилась снедаемая чувством вины и стыда за своего супруга Элена.

— Это я довела тебя до этого, Мариэтта! Я ничего не сумела сделать для Доменико, а теперь точно знаю, что все это происходило буквально у меня под носом.

— Тебе незачем корить себя, Элена. И Доменико, и мне прекрасно известно, сколько сил ты положила, чтобы этого не было, и мы оба очень благодарны тебе.

— Как же вы все поместитесь здесь? — Элена в изумлении обвела взором комнату. Она успела так привыкнуть к огромным помещениям дворца, что эта квартира, по мнению Мариэтты, очень просторная, казалась ей даже меньше, чем тогда, когда их застали роды. Потом, завидев открытую дверь в соседнюю комнату, она помимо своей воли устремилась туда, но вдруг остановилась, увидев спящую в кроватке Елизавету.

Мариэтта подошла к ней и обняла.

— Если хочешь, сходи к ней.

Элена покачала головой и закрыла дверь.

— Нет, — сказала она, стараясь побороть отчаяние, приложив руку к горлу. — Это твой ребенок. Любовь к ней не лишит меня рассудка.

— Мне никогда бы этого не выдержать. У меня нет твоей силы воли.

Элена сокрушенно улыбнулась.

— Силы воли, говоришь? Да нет, это просто-напросто трусость, вот что это такое. Я уже не в силах переносить боль. А теперь, наверное, стану навещать тебя только тогда, когда Елизавета будет спать.

— Адрианна пообещала мне, что ее няня присмотрит и за Елизаветой вместе с ее детьми, если мне понадобится на часок-другой выйти куда-нибудь. Так что, если мы с тобой когда-нибудь оденем наши бау-ты, то вполне сможем предпринять небольшую прогулку.

— Ага, давай! Помнишь, я тебе все время твердила, что хочу показать дом, где жила вместе с бабушкой Лючией, в нем и родилась? У нас ведь так и не было случая.

И они договорились, что непременно сходят туда, как только у Мариэтты выдастся свободный часок. А сейчас ей было необходимо встретиться с одним человеком, который обещал ей похлопотать о разрешении на свидание с Доменико. До сих пор получать письма ему не разрешалось, поскольку власти опасались, что он исхитрится посылать какие-нибудь шифрованные директивы тем, кто сотрудничал с ним и находится на свободе. Мариэтта догадывалась, что среди его соратников немало людей благородного происхождения, но после того как он был опозорен, судим и приговорен к пожизненному заключению, они из соображений конспирации хранили молчание и вообще старались ничем себя не выдать, чтобы их не постигла та же участь.

Как она и опасалась, дож на ее просьбу о свидании ответил отказом. Она попыталась встретиться с его женой, не раз бывавшей ее гостьей в палаццо Торризи, но и на этот раз Мариэтту ждало разочарование — та даже отказалась принять ее. Несколько друзей Доменико, в прежние времена готовые ради нее на все, теперь, после этого судилища, круто изменили свое отношение к ней.

Ей разрешили отправить Доменико кое-что из мебели, поскольку заключенный имел право сам обставлять свою камеру. У него появились столик из розового дерева, кресло, ореховый книжный шкаф, полный книг, два персидских ковра, умывальник, облицованный деревом, очень удобная кровать, прекрасное белье, теплые покрывала. Одежда хранилась в комоде. Доменико позволялось иметь в камере вино и любую еду, которую ему передадут. Хоть и не было разрешено писать письма, Мариэтта снабдила его в избытке письменными принадлежностями, бумагой и даже свечами.

Она не жалела денег на то, чтобы Доменико жил в человеческих условиях, но, когда пришло время платить за все, она поняла, что деньги, оставшиеся в ее распоряжении, скоро кончатся. В свое время Мариэтта настояла на том, чтобы платить Леонардо за квартиру, хотя и очень скромную сумму, но ее следовало выплачивать регулярно. Сомнений не возникало, что любая вещь из ее драгоценностей обеспечивала и ей, и Елизавете безбедную жизнь на протяжении длительного времени, но Мариэтта не спешила расставаться с ними, поскольку деньги могли ей понадобиться и на то, чтобы помочь при организации побега Доменико, если это станет возможным. Случалось, что с этого чердака некоторые ухитрялись бежать. Рассказывали о некоем синьоре по фамилии Казанова, который сбежал, выбравшись на крышу Дворца дожей. И тогда деньги дали бы им всем возможность благополучно скрыться из Венеции. Она уже написала братьям Доменико о том, что произошло, и хотя в данный момент они мало чем могли помочь, она нисколько не сомневалась, что в будущем, если такая необходимость возникнет, несомненно, помогут.

Леонардо несказанно удивился, когда Мариэтта обратилась к нему с просьбой дать ей работу. Он прекрасно понимал, что ее светской жизни пришел конец, окончательный и бесповоротный: от нее отвернулись все, за исключением очень немногих наиболее близких друзей. Только вот Оспедале оставалась Оспедале. Разве что в составе совета директоров теперь не было Доменико Торризи. Девушка, когда-то учившаяся и воспитывавшаяся в Оспедале, оставалась таковой на всю оставшуюся жизнь, какие бы невзгоды не терзали ее, хотя теперь уже не было сурового обычая выжигать букву «О» на ногах.

— Я должна зарабатывать себе на жизнь, — объясняла Мариэтта Леонардо. — Я ничего не забыла из того, что когда-то умела — да вы и сами это знаете по той маске, которую вы преподнесли Адрианне. Разве вам не нужна еще пара рук в магазине или мастерской?

— Разумееся, нужна. При том уровне качества, который я поддерживаю, мне всегда нужны рабочие руки, — ответил он, медленно усаживаясь в кресло, — но у меня к вам, Мариэтта, есть одно неплохое деловое предложение. Если бы я не был сейчас так сильно занят, я с удовольствием открыл бы еще один магазинчик рядом с этой квартирой, как собирался прежде. Но теперь я готов предпринять небольшую перестройку и ремонт, если вы согласитесь взять на себя этот магазинчик.

— Конечно, что за вопрос! — воскликнула обрадованная Мариэтта. — А когда вы хотите начать этот ремонт?

— Я завтра сделаю необходимые прикидки, сколько это будет стоить.

Хотя писать и посылать письма Доменико запрещалось, получать их он имел полное право, и Мариэтта писала ему длинные послания, ежедневно добавляя что-то, а потом раз в неделю относила его стражнику, который и передавал ему. Доменико, несомненно, очень обрадуется тому, что она займется масками, это убедит его в том, что она не сидит сложа руки, парализованная жалостью к нему и к себе, а наоборот, старается приспособиться к новым обстоятельствам, как он и надеялся при расставании. Но все, конечно, было не так просто. Мариэтта пережила много нелегких дней, когда беда чуть не сломила ее, но она неустанно повторяла себе, что Доменико приходится намного хуже. У нее ведь остались Елизавета, друзья, и, наконец, просто свобода, дававшая возможность спокойно ходить по улицам Венеции, в то время как он, запертый в четырех стенах на этом ужасном чердаке, в окно своей камеры мог видеть лишь крыши близлежащих домов. Если бы только ей разрешили хотя бы одно свидание — и у него, и у нее сразу же появилась какая-то общая цель, то, чего они могли бы ждать с нетерпением.

Как-то, когда ремонт помещений, которые Леонардо отводил под магазин, был в самом разгаре, Мариэтта и Элена договорились встретиться в галереях площади Сан-Марко. Обе надели бауты, как условились. Женщины пешком бродили по переулкам и площадям той части города, где прошло детство Элены.

— Вон там мое окно! — воскликнула Элена, показывая на одно из окон третьего этажа старого-престарого дома, с потускневшей и местами обвалившейся терракотовой штукатуркой, обнажившей темную кирпичную кладку.

Они прошли мимо церкви, в которую девочкой ходила Элена, поднялись на мостик, где она однажды, пустившись в пляс, порвала свой карнавальный наряд. Это был день, когда и одна, и другая как бы перенеслись туда, далеко, в дни проведенной в Оспедале делла Пиета юности. Когда Мариэтта и Элена расставались, насытившись этой необычной прогулкой, обе дали друг другу слово, что, как только представится возможность, непременно встретятся и погуляют еще.

С открытием новой лавки у Мариэтты оставалось мало свободного времени. Леонардо, желая привлечь побольше покупателей, выставил несколько наиболее оригинальных масок в витрине. Когда они обустраивали магазин, то и Мариэтта приняла в этом живейшее участие, посоветовав ему, какие именно маски из самых затейливых и вычурных могли бы быть выставлены на всеобщее обозрение, как снаружи, так и внутри. Лавка, стены которой пестрели множеством самых разнообразных масок, создавали у Мариэтты иллюзию диковинной пещеры со стенами, выложенными драгоценными камнями.

В мастерской Леонардо старательно трудились пятеро очень одаренных мастеров, создавая совершенно новые, невиданные творения. Леонардо мечтал, что его лавка станет совершенно иной, непохожей на те, что находились на площади Сан-Марко, где покупателю предлагались какие угодно маски. И хотя Мариэтта с грустью вспоминала и Пульчинеллу, и Панталоне — они ведь остались для нее тем, чем обычно остаются для ребенка их первые игрушки — те маски, которые она продавала сейчас, предназначались не для кого-нибудь, а для покупателей обеспеченных, встречали у нее, отнюдь не лишенной деловой хватки, понимание. Леонардо, стремясь стимулировать сбыт подобных изделий, обещал Мариэтте своего рода премию, если ей удастся продать масок свыше определенного числа за какой-то срок, но и без того новая роль очень увлекала ее. Продавая маски, Мариэтта почувствовала спокойную уверенность: она вроде бы снова вернулась назад, к своим корням, и теперь как бы заново строила свою жизнь, с той лишь разницей, что ее будущее неразрывно связывалось с будущим мужа.

Леонардо, заботясь о том, чтобы открытие его новой лавки не превратилось в заурядное событие, снарядил живописно одетых глашатаев — одного с трубой, другого — с барабаном. Они обходили площадь Сан-Марко, привлекая всеобщее внимание трелями и барабанным боем и громко возвещая о том, что в Калле делла Мадонна открылся новый магазин, где покупателей ждут такие маски, которых они прежде и в глаза не видели. Аналогичные представления происходили затем в течение всего дня и на Марчерии, и на мосту Риальто, и также во многих других оживленных местах.

Венецианцы, с их вечной любовью к ярким маскарадным костюмам, помешанные на всем, что связывалось с карнавалом, валом повалили в новое заведение Леонардо. Мариэтта встречала их, одев по такому случаю одно из своих лучших платьев из изумрудно-зеленого атласа, в маске, украшенной по бокам блестками и ярко-зелеными локонами, образующими что-то вроде парика, локоны которого рассыпались по ее плечам. Многие молодые щеголи восторженно аплодировали ей. Их было полно в лавке, восхищенно разглядывающих сквозь лорнеты разложенные маски, примерявших ту или иную, привлекшую внимание необычным узором или причудливой формой. Мариэтта, желая угодить им, щедро угощала их кофе, который самолично разливала в крохотные позолоченные чашечки из тонкого, как бумага, фарфора.

В этот день Мариэтта надела маску вовсе не в целях скрыть свою внешность, она ни в коем случае не собиралась делать секрета из своей новой ипостаси, всем было и так известно, что она, а не кто-нибудь другой, отвечает за этот магазинчик. Все покупатели обращались к ней, называя ее при этом «Пиетийским огнем» — так они выражали свое отношение к скандалу, жертвой которого стал ее муж, без тени смущения заговаривая с ней. Заходили даже те, кто в первые месяцы после суда избегали ее, снедаемые любопытством и в надежде загладить прошлое, снова обрести те отношения, которые существовали между ними и Мариэттой прежде. Она демонстрировала свое холодно-вежливое отношение. Ведь эти люди не были для нее никем, так, просто знакомые, общение с которыми скорее диктовалось обязанностями, проистекавшими из светского этикета, и в прежние времена не выходили за рамки простых приличий. А что касалось старых друзей, тут она на сердечность не скупилась. Большинство из них знали Доменико на протяжении многих лет, некоторые — с детства, и среди них не было таких, кто уверовал бы в его виновность. Именно с одним из них, Себастьяно Дандоло, у Мариэтты впервые состоялся разговор о возможности организовать побег Доменико.

Однажды он и его жена Изабелла пригласили Мариэтту на ужин к ним в дом. Приглашенных оказалось немного, в основном, хорошо знакомые ей. Как только выдалась возможность, Мариэтта отвела Себастьяно в сторону и поделилась с ним своими думами. Он терпеливо выслушал ее, после чего медленно покачал головой.

— Не советую вам, Мариэтта, строить планы в этом направлении. Слишком опасным считают вашего мужа, чтобы можно было попытаться вызволить его оттуда. Насколько мне известно, у его дверей никогда не бывает меньше двух охранников, кроме того, на окнах вставили еще одну решетку.

— А если их подкупить? — не желала отступать Мариэтта.

— Нет, это невозможно, кто из стражников согласится пойти на такой риск ради опасного преступника — а ведь именно таковым и считают там Доменико. В случае, если затея эта провалится, их ждет смерть от пыток.

— Что же в таком случае делать? — она была близка к отчаянию.

— Быть терпеливой. Мы не должны терять надежду на то, что со временем наш дож или же тот, кто придет ему на смену, проявят в конце концов снисходительность. Хотя в настоящее время такая возможность весьма и весьма далека от реальности. Ваш супруг оказался жертвой нашего смутного времени, когда вся Европа восприняла то, что сейчас происходит во Франции, как знак предостережения. Хотя, по моему мнению, лучшего дожа для Венеции, чем Доменико трудно себе представить.

— Я очень вам благодарна, Себастьяно, — она была тронута словами Дандоло, поскольку лучшей похвалы для Доменико не существовало. В ее памяти всплыло одно давнее пророчество, что она станет женой дожа Венеции. Хотя сказано это было, безусловно, в шутку и очень давно, еще когда она была девочкой, Мариэтте пришло в голову, что это не так уж и далеко от действительности — во всяком случае, Доменико по своим деловым качествам вполне соответствовал этому посту. Впрочем, если все изменив ся в его пользу, кто возьмет на себя смелость предугадать, что произойдет в будущем? Может быть, его политическая проницательность и позволит ему однажды надеть золотой рог.

Дела в новой лавке шли прекрасно. В период карнавала она превратилась в место, куда приходили за самыми необычными масками. Конечно, не обошлось и без периодов некоторого застоя, но таких, слава Богу, было очень немного. Тогда Мариэтта переходила в мастерскую, где помогала отливать или разрисовывать маски, снабжать их украшениями, изысканными плюмажами. Следует отметить, что идея плюмажей целиком принадлежала Мариэтте, и успех этих масок был феноменальным. Площадь Сан-Марко в карнавальный сезон 1790 года представляла триумф плюмажей Савони. Причудливое многоцветье вздымавшихся раскрашенных перьев напоминало диковинный лес.

Лето принесло с собой удушливую венецианскую жару, и Мариэтта с тоской вспоминала прохладу и негу тех прекрасных спокойных дней, проведенных на вилле, с трудом представляя себе условия, в которых теперь пребывал ее Доменико под крышей Дворца дожей. Она послала ему один из простых вееров, которыми обычно пользовались мужчины, и флакончик освежающей эссенции, чтобы добавлять в воду для умывания. В ее памяти возникли сцены совместного купания. Как же истосковалось ее молодое тело по сильным рукам Доменико, по его объятиям! Сколько же месяцев прошло с тех пор, как она в последний раз переживала экстаз от проникновения этого, обуреваемого страстью тела в ее жаждущую мужской силы плоть? Мариэтте казалось, что она — омертвевшая, высохшая изнутри — лишь наполовину женщина.

Минуло еще полтора года — нелегкое, даже драматичное время. Дело в том, что предпринятая попытка вызволить Доменико из тюрьмы потерпела провал. Никто толком не знал, сколько же времени понадобилось заговорщикам, имена которых так и остались доселе неизвестными, чтобы добраться до камеры Доменико, отслаивая свинцовые плитки покрытия крыши и находившиеся под ними полуразрушенные черепичные. И он бы исчез без следа, если бы не случайно упавшая на пол камеры плитка черепицы, удар от которой вызвал переполох среди стражников, ворвавшихся в камеру как раз в тот момент, когда Доменико уже повис на веревке, опущенной теми, кто его вызволял, вытаскивая через освободившийся проем крыши. Стражники схватили за ноги Доменико, веревка не выдержала и вырвалась из рук заговорщиков. Доменико, увлекая за собой одного из своих спасителей, рухнул на пол камеры. Он отделался легким испугом, а вот спасителю не повезло — он сломал себе шею и тут же на месте скончался. Остальные его сообщники спаслись бегством, уйдя под покровом ночи через крышу.

Личность погибшего так и не установили, в его карманах не было ничего, что могло бы подсказать его происхождение, род занятий или иную принадлежность. Интенсивный допрос, которому подверг Доменико Главный инквизитор, тоже ничего не дал, поскольку Торризи так и не назвал никого из своих ближайших соратников, кто, по его мнению, мог решиться на такой отчаянный шаг, а погибший вообще был ему незнаком. Поскольку Главный инквизитор оказался намного милосерднее своих предшественников, Доменико не стали подвергать пыткам, но лишили части привилегий, дарованных ему ранее, а именно — права получать письма с воли.

— Кроме того, я вынужден перевести вас из вашей прежней камеры под крышей Дворца дожей под более надежную охрану, в «колодец».

Это явилось тяжелым ударом для Доменико. Тюрьма на противоположной стороне канала, лежавшая между ним и Дворцом дожей, получила свое название от тесных камер, отсутствия вентиляции и сырости от оседавшей на каменных плитах влаги. Там он не увидит ни солнечного света, ни кружащихся в небе птиц, и, самое страшное, оборвется нить, связывающая его с Мариэттой через посылаемые ею письма, он не получит больше детских рисунков Елизаветы, которые она, не освоив еще премудрости писания, регулярно посылала ему. Темная волна отчаяния охватила Доменико, когда он шел, сопровождаемый стражником, в застенки подземной тюрьмы. Походка его не изменилась, шел он легко, что явилось результатом постоянных ежедневных вышагиваний, предпринимаемых им в своей камере и позволявших сохранить бодрость. Галерея заканчивалась каменными ступенями, ведущими к мосту, представлявшему собой стиснутый с обеих сторон узкий коридор, переброшенный через канал, лежавший внизу. По милости то ли архитектора, то ли того, кто заказывал проект, с южной стороны стена имела два проема, обрамленные с наружной стороны красивой каменной резьбой, которая всегда так нравилась ему, когда он видел этот мост раньше, издали. Почувствовав свежее дуновение ветерка, теперь понимал, что переживал каждый из тысяч узников, которым случалось пройти тем же самым путем до него, и ринулся к первому из проемов, обуреваемый желанием прижаться ладонями к прохладному камню и бросить, может быть, взгляд наружу. Он увидел гондолу, как раз проплывавшую под горбатым мостом Палья, и за ней на бархатистой ряби залива множество разноцветных корабликов — синих и зеленых. На другой стороне залива лежал остров Сан-Джорджио, где в сиреневой дымке возвышалась церковь Палладио. Доменико в ту же секунду понял, что этот прекрасный вид отсюда, с места, которое приобрело в его жизни столь трагическую роль, ему не забыть никогда.

— Хватит, — раздался за спиной властный голос стражника, сопровождавшего его.

Со вздохом Доменико отошел от проема. Он успел увидеть десятки голов внизу, с нездоровым интересом глазевших с балюстрады на мост, по которому он медленно продвигался на другую сторону. Каменные узоры решетки не давали возможности видеть тех, кто был за ней, но Доменико втайне надеялся, что его вздох, благодаря какому-нибудь чуду, все же будет услышан внизу. Может быть, его усиливал ветер, хранивший в себе вздохи уже многих сотен тех, чья участь теперь выпала ему? Живых мертвецов этой могилы под названием «колодец»? И будто в подтверждение его безумным мыслям, один из стоявших внизу, слегка вздрогнув, боязливо втянул голову в плечи и, словно от холода, поежился, а сопровождавшая его женщина плотнее укуталась в домино.

Доменико бросил прощальный взгляд через плечо на живший своей обычной мирной жизнью город, и уже спустя мгновение мрак тюрьмы поглотил его.

Когда Себастьяно сообщил эту новость Мариэтте, та, побледнев, чуть не упала в обморок. Пошатнувшись, она добрела до кресла и, охнув, без сил опустилась в него.

— Когда же будет положен конец этим издевательствам над невинным человеком? — с горечью вопросила она.

Себастьяно присел в одно из кресел подле нее.

— Я от души желал бы принести вам добрые вести, как когда-то надеялся.

Сквозь слезы Мариэтта взглянула на него.

— Так, значит, вы были в числе тех, кто пытался освободить его! — воскликнула она. — Я никогда этого не забуду! И нет вашей вины в том, что обстоятельства были против вас, ведь никогда и ничего нельзя предвидеть заранее.

— Когда вы в первый раз заговорили со мной о возможности организовать побег Доменико, мне не хотелось говорить вам о том, что этот замысел уже довольно давно созрел в умах нескольких из нас, дабы не возбуждать в вас надежды, которой, возможно, не суждено будет осуществиться. А теперь я с глубоким сожалением вынужден сообщить вам, что больше надежд на то, что нам когда-нибудь удастся вырвать его из их лап, нет. Ни о каких дальнейших попытках не может быть и речи. Эта тюрьма, не в пример той камере, весьма надежно охраняется, и, кроме того, Доменико сейчас под особым надзором.

Мариэтта была в отчаянии.

Елизавете она сообщила, что больше она не может посылать отцу свои рисунки. В первые дни его заключения девочка очень часто плакала, все звала его, ребенок так и не мог понять, почему это вдруг ее папа, бросив их, исчез неизвестно куда. Постепенно она все же привыкла к его отсутствию. У них в комнате висел большой портрет Доменико, привезенный сюда из дворца Торризи, и Елизавета могла смотреть на него и вспоминать о тех временах, когда он был еще с ними.

— Твой папа сейчас от нас далеко, — объясняла девочке Мариэтта. — Письмам очень далеко ходить за ним, и мы теперь должны дожидаться, пока он снова окажется близко, и вот тогда станем писать ему часто-часто, каждый день.

— А разве он уехал из Венеции? — спрашивала Елизавета, явно сбитая с толку таким объяснением. Сначала она никак не могла понять, почему это их папа вдруг переехал жить во Дворец дожа и перестал с ними видеться. Позже Мариэтта объяснила девочке, что он не мог оттуда никуда отлучаться, поскольку дело, которым он был занят там, — очень важное и не терпит отлагательств. Один из молоденьких продавцов однажды весьма неудачно пошутил, сказав, что ее папа — предатель и что его держат в тюрьме. Мариэтта тут же отослала девочку прочь и после все же сумела убедить ее, что это не так.

— Нет, он в городе сейчас, — ответила Мариэтта. — Но теперь уже в другом доме, переехал из Дворца дожей, и сейчас с ним очень трудно связаться.

— А я все равно буду рисовать для папы свои картинки. Когда он снова приедет, я ему их все сразу и отдам.

В ответ Мариэтта лишь крепче прижала девочку к себе.

Филиппо взревел от довольного смеха, когда ему сообщили о еще одной неудаче, постигшей его заклятого врага. Эта весть дошла до него, когда они вместе с братом Витале стояли на мосту Риальто, куда стекались все городские сплетни. Они с радости обошли все питейные заведения и во дворец притащились лишь за полночь, по пути к ним присоединился и Альвизе. Элена, незадолго до этого вернувшаяся с концерта в Оспедале, уже собиралась отходить ко сну, когда вдребезги пьяный Филиппо решил порадовать ее этой новостью.

— Каких же дурачков нанял себе этот Торризи, чтобы они вытащили его из тюрьмы! Тебе когда-нибудь приходилось слышать подобное? А теперь ему только и остается, что сгнить заживо от какой-нибудь легочной хворобы. Давай сюда, лучше выпей с нами за тех, по чьей милости провалился этот план его побега!

Филиппе схватив Элену за руку, буквально швырнул ее в одно из кресел за столом, где уже будучи под изрядным хмельком восседали братья Челано. Поднятые, словно по тревоге, слуги торопливо ставили перед ними на стол графины с вином и кубки.

Эту новость Элена уже услышала во время концерта в Оспедале и очень расстроилась. Глядя на осоловелые физиономии братьев Челано, она чувствовала, как в ней поднимается гнев и раздражение. Воспользовавшись таким поводом, они упьются до беспамятства, причем уже очень скоро.

— Пей! — рявкнул Филиппо, наполнив бокал вином. Поскольку ему показалось, что она, приняв бокал из его дрожащих рук, медлила, он снова выхватил его, расплескав вино, схватил ее за плечи, приставил бокал к губам и стал вливать вино ей в рот, не обращая внимания на то, что оно проливалось ей на платье и окрасило кружева в красный цвет. — Вот! Вот что тебе нужно! Тебе нужно пить побольше винца! — Его раскрасневшееся одутловатое лицо оказалось буквально в нескольких сантиметрах от нее. — Это поможет тебе понести от меня!

Филиппо использовал любую возможность, чтобы лишний раз унизить ее. Если случалось, что они на людях оказывались в обществе тех, кто привел с собой детей, он тут же принимался тормошить любого из них, стараясь изобразить себя несчастным, вынужденным этой противной бесплодной бабой дарить свою любовь чужим детям, хотя всем и каждому было известно, что Филиппо терпеть не мог детей. Он расточал комплименты любой беременной женщине, заботливо осведомляясь о ее самочувствии, превознося ее цветущий вид, красоту и чувство долга, которое она свято соблюдает по отношению к своему счастливчику-мужу. Как и покойный Марко, Филиппо обладал тем особым неизъяснимым и опасным обаянием, которое принимало для многих людей вид великодушия и душевной щедрости. Но что же касалось Элены, то она насквозь видела его фальшь и что за этим скрывалось лишь желание в очередной раз поиздеваться над ней, сделав ей больно.

Сейчас Элена, чтобы ненароком не обидеть Филиппо, превозмогая себя, выпила немного вина, и вскоре его внимание было отвлечено Альвизе, которому вручили лютню и заставили петь похабную песенку. Когда Альвизе был трезв, он хорошо играл и весьма недурно пел, и даже теперешнее состояние нисколько не отразилось на его таланте, и его не смог заглушить глубокий баритон подпевавшего ему Филиппо. Им подтянул и Витале. Улучив момент, Элена тихонько выбралась из-за стола и ретировалась в спальню. Ожидавшая ее служанка не стала горько сожалеть по поводу испорченного платья — в конце концов, это лучше, чем синяки да шишки.

Поначалу Элена заставляла себя сдерживать данное Мариэтте обещание не видеть Елизавету, осведомляясь лишь о ее здоровье, в действительности же все оказалось не так просто. Если Элена заходила в лавку масок, очень часто случалось так, что девочка тоже вбегала сюда, либо она видела, как ее дочь играет с детьми Адрианны. И, помимо своей воли, Элена подумывала о том, чтобы иметь возможность видеть девочку чаще, попытаться сблизиться с ней и установить какие-то отношения, которые обычно существуют между теткой и племянницей.

Елизавета очень страдала, когда прекратились ставшие уже традиционными еженедельные прогулки с Мариэттой, которые они совершали, чтобы от-нести очередное письмо папе. Теперь, если они с мамой куда и выходили, так это всего лишь на рынок, чтобы купить продуктов. Елизавета любила убежать чуть вперед и потом ждать, пока дойдет мать, а если им случалось переходить какой-нибудь мостик, перекинутый через канал, каких в городе было множество, Елизавета непременно должна была вдоволь напрыгаться на его ступеньках.

Мариэтта понимала, что если бы не работа, она просто не смогла бы противостоять этому угрожающему однообразию дней. В те ночи, когда беспокоившие ее думы о Доменико не давали ей уснуть, она набрасывала халат и отправлялась вниз, в мастерскую, где до рассвета занималась масками. Работа расслабляла ее, снимала напряжение, возвращала ей спокойствие и присутствие духа, снова даруя то состояние, которое она знала еще в детстве, когда вместе с матерью маленькой девочкой трудилась в их деревенской мастерской. Эти тихие часы, проведенные в полумраке мастерской при свете мерцавшей свечи, придавали ей силы и уверенность, что можно жить и без Доменико, пока его нет рядом. Если бы он знал об этом, был бы очень доволен.

В эти ночные часы родилось и еще что-то новое в ее жизни. Решив порадовать девочку, Мариэтта из остатков шелка изготовила для нее небольшую полумаску, украшенную крохотными искусственными цветочками. Все, кто видел это изделие, искренне восторгались и расточали похвалы, и Мариэтта решила сделать еще несколько подобных на продажу. Эти маски стали необычайно популярны, и Мариэтта продолжала изготавливать самые разнообразные, предназначенные для детей. Однако спрос на них оставался по-прежнему высоким, и теперь уже ей пришлось привлечь к этой работе еще двух женщин, своих помощниц. Мариэтта не забывала и о масках для взрослых, на смену прежним, довольно простеньким фасонам, пришли замысловатые, полные загадочности и даже драматизма маски, новые линии, доминировавшие в них, лишь способствовали их успеху. Леонардо по заслугам оценил ее старания. Не прошло и года, а новый его магазин стал местом, куда шли за оригинальными, единственными в своем роде масками для любого возраста и пола. Вскоре маски, изготовленные или задуманные Мариэттой, постепенно стали вытеснять остальные, которые продавались в старом магазинчике Леонардо. Здесь же имелись для обозрения не только фасоны масок, но и образцы материалов, из которых они изготавливались, и теперь покупатель мог не только выбрать что-то по своему вкусу из готовых изделий, но и заказать для себя нечто совершенно неповторимое.

Мариэтта любила иногда пройтись с Эленой до кафе «У Флориана» и выпить там чашечку кофе. Они по-прежнему предпочитали появляться на этих прогулках в масках, хотя вендетта уже утихла, но Филиппо не мог и подумать о том, чтобы позволить супруге встречаться с женой своего заклятого врага Торризи, хоть и разбитого наголову.

Каждая из них с удовольствием принимала у себя Бьянку, если кто-нибудь из сестер-монахинь, будь то Сильвия или Джаккомина, приводили ее к ним в гости. И их крестница, которая на глазах превращалась в молодую девушку, своим присутствием облегчала и одной, и другой их беды, столь разные, но которые вынуждены были переживать и Мариэтта, и Элена, каждая по-своему.

Доменико по прошествии почти года в застенках заболел, и в этой связи его перевели в камеру, находившуюся несколькими этажами выше в другой части тюрьмы. Себастьяно, случайно услышав об этом, тут же передал новость Мариэтте.

— Хочу вам сообщить, что Доменико болел, но теперь он уже полностью оправился от болезни.

Она не стала докучать ему вопросами, которые рвались из нее.

— Пожалуйста, расскажите, как все было.

Себастьяно передал ей все, что ему довелось узнать. Врач, для которого не было ни заключенных, ни предателей, ни опасных преступников, а лишь больные, сумел настоять на том, чтобы Доменико немедленно перевели в камеру с лучшими условиями и оставляли там, пока опасность не минует. Но лечение на том не кончилось. Врач проявил себя человеком, для которого врачебный долг был превыше всего, и стал требовать, чтобы для Доменико Торризи восстановили полностью все его прежние права и никогда больше, учитывая состояние его физического здоровья, не возвращали назад в застенки «колодца». Это, в общем и целом, встретило понимание, хотя из соображений безопасности его переводить назад под крышу Дворца дожей также не собирались.

— А что же решили относительно писем? — с жадностью спросила Мариэтта.

Себастьяно лишь с сожалением покачал головой.

— Право получать письма, а также писать их до сих пор ему не предоставлено.

Мариэтта с большим разочарованием услышала это. Она по-прежнему продолжала передавать для Доменико корзины с продуктами в тюрьму, включая и те вина, которые он больше всего любил. Так прошел год за ним второй и уже наступал третий.

В канун Нового года карнавал обычно достигал своего пика, и Мариэтта засиживалась в магазинчике до самого утра. Когда колокольный звон и веселье возвестили о наступлении нового, 1794 года, она впервые с тех пор, как Доменико заключили в тюрьму, вдруг серьезно задумалась о том, как много времени уже прошло. Оставив лавку на попечение продавцов, она поднялась наверх взглянуть, не разбудил ли Елизавету треск новогоднего фейерверка, но девочка мирно спала.

Мариэтта подошла к окну спальни, и, раздвинув портьеры, стала смотреть на разноцветные ракеты, прочертившие небо над переулком. Она подумала, что сейчас, может быть, и Доменико видит их, и при этой мысли ее сердце забилось сильнее. Может быть, этот Новый год станет действительно новым в их судьбах и принесет с собой его освобождение? К сожалению, наихудшие прогнозы Доменико оправдывались — нынешний дож Венеции оказался слабым человеком, не лидером. Его ничего не стоило переубедить любому авантюристу, что касалось того, чтобы прислушаться к предостережениям наиболее прозорливых и умных лидеров оппозиции, на это у него не хватало решительности. Зато говорили, что он плакал от отчаяния, узнав об оценках его как лидера. Мариэтта считала, что надежды на улучшение в перспективе не было, да и быть не могло, но продолжала страстно верить в то, что все в конце концов как-то изменится, и не сдавалась. Даже самый бесцветный дож способен всерьез воспринять доказательства невиновности человека, если таковые ему представить.