Венера для Милосского

Глава 22

Венера

Дорогой чай кажется горьким как хина. Хотя бабуля мастерица по китайским церемониям, но сегодня и сервиз на столе не тот и настроение совсем не радужное.

– И чего скуксилась? Пей вон чай-то. Как там дед твой поет? «Ох, чай, чай, чай. Золотогу цвету. Выпьем мы двенадцать чашек усталости нету» – заголосила бабуля так, что чашка из тонкого фарфора протяжно зазвенела.

– С двенадцати чашек у нас вообще ничего не будет, кроме дефицита железа, бессонницы и тахикардии, – поморщилась я делая глоток крепкого напитка. – Это я тебе как врач заявляю.

– Врач – колхозный грач. В первую очередь ты женщина фертильного возраста, у которой тикают биологические часики. Тик-так, тик-так. Это я тебе тоже, как врач говорю. Ты скажи мне, внуча, на кой ляд ты этого беспамятного приволокла в мой дом? Да еще его нарядила, как страшилу мудрого до того, как ему мозги Великий Гудвин подарил, – прищурилась ба. Так она смотрит только когда злится или вынашивает очередной коварный план. – Этот твой усатый-полосатый от злости зубы скрошит еще до вашей с ним свадьбы. Ревнует – плохо это. Житья не даст. Да и по что нам беззубый племенной бык, да еще шерстяной как гомодрил? А раненый твой смотрит на тебя так, будто сожрать хочет.

– Не замечала. Он смотрит расфокусировано, потому что башка разбита, сотряс. А насчет гомодрила, то есть, тьфу, жениха моего, это ведь вы все сватали меня за шикарного зав отделения венерологии, – морщусь, словно это у меня ломит зубы. – Теперь что не так?

– Все так, Венера. Или нет? Ты мне скажи. И, кстати, вспомни ка, когда это я тебя выпихивала замуж за Вазгенку? Это матушка твоя старается, прости господи. Врач она хороший. Руки брильянтовые, чего греха таить, но баба глупая. Прости детка. Она мать твоя, но… Все у нее не как у людей. Карьера на первом месте. Родила тебя в тридцать восемь лет. Старородящая. И потом всю жизнь нос свой длинный в твою жизнь пихала. И…

– Ба. Не надо. Она не при чем. Я сама все решила тогда. Очень легко скинуть свою ошибку на кого-то. Мы с тобой это понимам.

– Сама, как же. Если б не ты, я бы эту поганку в бараний рог скрутила. И Карлуша у нее под каблуком. Боялась молвы она, дура. Как же у хирурга дочь в подоле принесла. Вот беда то. А меня кто слушает? Я как тебе говорила тогда, воспитаем. Готова была на пенсию свалить, чтобы помогать. Эх. Слушать надо не кого-то, а свое сердце. Вот и слушай, а не мать свою всезнающую и все за всех решающую. Вот и шла бы сама за этого прохвоста.

А и вправду, я вдруг осознаю, что бабушка всегда молчала, когда родители меня склоняли к замужеству. Сидела поджав губы, хотя обычно ее нельзя переорать. Но видимо это какой-то эффект отложенной жертвы, и я воспринимала ее молчание за принуждение. А потом и просто приняла как данность, что она хочет моего союза с Вазгеном. Черт, у меня, оказывается, еще и психологические блоки стоят. Прямо невеста завидная. Только женихи что-то в очередь не стоят. А тот, кто уже мне почти муж… И я снова принимаю решение, сама. И точно знаю, что оно опять будет катастрофическим. Но, мне нужен брак, а Вазгену нужна я, потому что мой подкаблучник отец давно не практикует, а сидит в удобном кресле министерства здравоохранения. И от него зависит карьера Вазгена Арменаковича, который спит и видит себя в кресле главврача всея клиники имени Григория Хаусова.

– Чуть вытурила твоего женишка, – выдирает меня из невеселых мыслей ворчливый голос Ба. – Не желал тебя оставлять в этом гнезде порока одну. Не доверяет тебе что ли? Так нехорошо это. Вы даже еще не женаты.

– Ба, я совсем запуталась, – выдыхаю я. Не знаю от чего. У нас с бабушкой давно нет доверительных отношений. – Я не уверена, что хочу замуж. Точнее, я не чувствую себя с Вазгеном как за каменной стеной. Понимаешь?

– Так, а идешь тогда зачем?

– Бабуль, мне не отдадут Ваньку, без брака, – вздыхаю я, борясь с головокружением. – Это мальчик. Детдомовец, он… Я маму с папой просила его усыновить. Но они не проходят по возрасту. Да и мама не обрадовалась. А он такой… Не могу его вернуть в ад детский. Понимаешь?

– Понятно. Грехи значит замаливаешь за чужой счет. Болезных спасаешь, сироток счастливишь. А себя несчастной делаешь. В жертву себя приносишь. Ну-ну. Все по классике.

– Ба, не надо… – начинаю я, но замолкаю, услышав тихое покашливание за своей спиной.

Милосский стоит в дверях кухни, похожий на бога Олимпийца в простой белой майке-алкоголичке и дедовых шортах с пальмами, которые он купил на отдыхе, но так ни разу и не надел. Выбритый, причесанный, в груди у меня сердце бьет чечетку. И даже задумчиво-насмешливый взгляд Ба меня сейчас совсем не занимает и не раздражет. Потому что я смотрю только на чертова придурка, ворвавшегося в мою жизнь вихрем разрушительным. Все переворошил, разворотил, взъерошил. И завтра свалит в свой мир. Скорее бы уж. Тогда все станет просто и понятно.

– Можно мне чаю? – его губы кривятся в улыбке и смотрит он прямо мне в глаза, от чего чертов чай кажется теперь слишком огненным, хотя давно остыл. – И я бы съел бутерброд.

– Чаю, милок? Можно, воды не жалко. – хмыкает Ба. Черт, ну что она лезет? Пусть бы он шел в отделенную ему комнату, пока я не сбежала из этого дома. – Садись вон, рядом с Венечкой.

– Я наелась. Спасибо, – поднимаюсь с места слишком резко. Стул тяжелый с грохотом падает на пол. Черт, я бегу. От кого, от чего? Почему я не могу находиться рядом с этим несчастным пострадавшим в аварии мужиком? Воздуха мне не хватает рядом с ним. – И вам не советую засиживаться. Судя по позе, ребра еще не зажили. Болят, так ведь? Ну же, не врите больной, вы скособочились влево. Скорее всего защемило у вас здесь, – тычу пальцем в его грудь, затянутую в трикотаж. Милосский морщится молча, и кажется сдерживает стон. Сука, я же давала клятву – не навреди. Так зачем сейчас делаю ему больно? Может потому что просто не могу сдержаться, тобы не прикоснуться к проклятому черту. Чай только травяной. После ЧМТ только бессонницы не хватало.

– Спасибо, доктор, я выполню все ваши предписания, – насмешка в голосе Матвея ядовитая сейчас, ах как прекрасно. Очень отрезвляет очумевшую чужую невесту. – Вы, наверное, травматолог. Или нет, вы работаете прозектором, судя по методам пальпации.

– Пойду ка я посмотрю, где этот старый шлемиль запропостился. И за шорты ему скажу. А вы тут пока чайку все таки хлебните. А в серванте есть бутылочка бальзама, – ба, вот ведь паразитка. На ругательный идиш она скатывается только в случаях крайнего желания прикинуться ветошью. И исчезает она со скоростью звука. Словно в воздухе растворяется. И я снова не могу дышать, потому что Милосский слишком прытко для поломанного оказывается возле меня.

– Я налью чаю, – хриплю, тянусь к чайнику. Тяжелая ладонь накрывает мою, и кажется, что я сейчас откину тапки от разрядов пронзающих мое тело.

– А бальзам? – щурит свои чертовы омуты этот дьявол во плоти. – Послушай, доктор Венера, ты меня боишься что ли?

– Вот еще. Просто мой жених… Ты ему не нравишься.

– А тебе?

– Что мне?

– Я тебе нравлюсь?

Твою мать, что происходит вообще? Что, мать его, происходит? И почему моим губам так горячо, а в животе… Сука, слишком огненный чай, сносящий башню даже без бальзама.

– Я скоро выхожу замуж, – шепчу в самые бездны раскаленного ада. – И тебя я не знаю. И ты мне не нужен.

– А я тебя не помню, – ухмыляется Милосский, – но точно знаю, что тебе нравится то, что я сейчас делаю.

– Да пошел ты… – задыхаюсь, вырываюсь из порочного захвата, дышу, как загнанная лошадь. – В свою комнату. А завтра Вазген отвезет тебя в твой мир. И я счастлива от этого факта, даже не представляешь как.

– Почему? – он смотрит прямо в мою душу.

– Потому что ты меня бесишь, – почти кричу я, хотя чувствую совсем другое.