Ветер прошлого

Пролог

— Рано или поздно меня убьют, — сказал я патриарху снов.

— Конечно, тебя убьют, — согласился он, и я сразу проснулся.

Реальность была ничуть не лучше сна. Ведь все это правда: если я не приму их условий, рано или поздно мое тело найдут в темном переулке, в сточной канаве или в любом другом месте, где принято оставлять трупы в этом огромном и грязном мире. Возможно, мой убийца уже изучает самый простой и экономичный способ отработать свой гонорар.

Немного успокаивало только присутствие Стеллы Дианы. Ей было чуть больше двадцати лет. Белокурые волосы, золотисто-карие глаза, голос, напоминающий журчание ручейка, — и я любил ее. Неподвижная, умиротворенная, она пребывала сейчас где-то далеко, на неведомом острове в океане глубокого сна, а я смотрел, как она спит, и пытался разгадать тайну ее мимолетной, то появляющейся, то исчезающей улыбки.

Я любил это забавное имя, напоминавшее о комиксах 30-х годов, этот тонкий запах старинной пудры, такой необычный в безликом гостиничном номере, любил ее гибкое тело, льнущее ко мне и всегда полное желания, ее молчаливую сдержанность и смелость, слегка отдающую безумием!

Увы, вот уже несколько недель я медленно погружался в пучину отчаянья и не мог ничего никому рассказать — даже этой женщине, едва знакомой, но уже близкой, драгоценной, единственной.

В гостиной задребезжал приглушенный телефонный звонок, назойливый, как скрип цикады. Я вышел из спальни во вторую комнату. Слабый луч света пробивался сквозь ставни балконной двери.

Что ж, послушаем, чем порадует нас это утро. Я взял трубку.

— Вас спрашивает синьор Марко Каттанео. — Веселый голосок девушки-оператора был и вправду очень милым.

— Соедините его со мной, — я говорил вполголоса, чтобы не разбудить Диану.

Марко Каттанео был антикваром с улицы Сант-Андреа и считался в Милане кем-то вроде верховного жреца в своем деле.

— Доктор Алессандро Валери? — неуверенно спросил он.

— У телефона, — подтвердил я.

— Наконец-то я раздобыл интересующие вас сведения! Это полотно…

— То, что я приобрел у вас? — уточнил я.

— Да, да, то самое. Так вот, это полотно не принадлежит кисти Лондонио[1], как я и говорил вам ранее. — Голос старика дрожал от гордости и волнения.

— И чья же это работа? — спросил я, притворяясь равнодушным.

— Одного из учеников его миланской школы, — ответил старик.

— Значит, написана после смерти мастера.

— Эксперт из Пинакотеки Брера[2] датировал полотно 1807 годом.

— Любопытная головоломка.

Эта новость опрокидывала все мои предыдущие построения, но предлагала совсем новое прочтение истории моей жизни.

— Это еще не все, — продолжал антиквар, явно собираясь выложить козырную карту.

— Ну… не томите…

— Я знаю точное место происхождения картины.

— И откуда же она взялась? — спросил я, затаив дыхание. Сердце колотилось как сумасшедшее.

— С виллы Альбериги.

— Это в Милане?

— Нет, в Кассано д'Адда.

— Точно?

На лбу у меня выступил пот, я умирал от желания закурить, но сигарет под рукой не было.

— Абсолютно, — заверил меня старик.

Через открытую дверь я видел спящую Стеллу Диану. Отсюда она вдруг показалась страшно далекой. Я чувствовал, как в душе возрождаются старые надежды. У меня не было причин сомневаться в точности сведений старого антиквара. Я только спросил, не знает ли он, как проехать в Кассано. Мне уже приходилось слышать название этого местечка, но я там никогда не бывал, не представлял, далеко ли это от Милана.

— Но ведь сегодня воскресенье! — напомнил старый антиквар.

— Ничего страшного, — сказал я.

— Если хотите, я мог бы вас сопровождать, — предложил он.

— Спасибо, не нужно.

Это была слишком важная встреча, возможно, единственная в своем роде, и компания мне была ни к чему.

— В любом случае я вам очень благодарен, — сказал я ему на прощание.

Положив трубку, я взглянул на часы — было уже около полудня, я встал, вернулся в спальню и начал молча одеваться.

— Почему ты одеваешься? — спросила Стелла Диана.

Она уже вполне проснулась и теперь кокетливо смотрела на меня снизу вверх, опираясь на локоть.

— Потому что уже поздно.

— Разве ты не собираешься в Кассано? — спросила она ласково.

— Собираюсь, — признался я. — Ты все слышала?

— До последнего слова, — ответила она.

— Хочешь узнать, в чем дело?

Она пожала плечами.

— Когда-нибудь ты расскажешь мне эту историю.

Я благодарно улыбнулся ей, наклонился и поцеловал.

— Я люблю тебя, — шепнул я ей на ухо.

— Не торопись. Мы встретились совсем недавно. За такое короткое время люди успевают узнать друг о друге только самое лучшее.

— Возможно, — согласился я. Долгий разговор был мне совсем ни к чему.

— По-моему, ты сам не веришь в то, что говоришь.

— С некоторых пор я вообще ни во что не верю, — помрачнел я. — Если не считать нас с тобой. Ты и я. Здесь и сейчас. В этот миг.

— Ну, этот миг уже миновал, — возразила она просто из духа противоречия. — Значит, в него ты тоже больше не веришь.

Золотые искорки сверкали в ее огромных, миндалевидного разреза глазах, освещая все лицо. Прекрасный рот, безупречно прямой греческий нос… Ни один пластический хирург не смог бы воссоздать такое совершенство. Даже такой, как я, хотя я считался номером первым в мире.

— Слишком сложный разговор перед дорогой, — отшутился я.

Стелла Диана поняла и переменила тему.

— Ты поздно вернешься? — спросила она как ни в чем не бывало.

— Постараюсь как можно скорее.

— Ну тогда, может быть, я тебя подожду.

Мы снова поцеловались. Когда я выдвинул ящик комода, чтобы вынуть табакерку и спрятать ее в карман пиджака, Диана тактично отвернулась, сделав вид, будто ищет что-то на ночном столике. На самом деле искать ей было нечего, просто она давала мне возможность свободно совершить ежедневный ритуал.

— Увидимся позже, — сказал я и направился к дверям.

Она остановила меня и вдруг заговорила, подражая телеведущему, комментирующему показ высокой моды:

— А знаешь, ты мужчина как раз в моем вкусе. Великолепная модель: элегантная фигура, черные волосы с серебряной искрой, глаза серые, взгляд волевой, орлиный нос, решительный подбородок.

— Ну хватит, мне надо идти.

— Одет в изысканный кремовый пиджак, — не унималась она, — синие полотняные брюки и голубую рубашку. Лицо бледное, сохраняющее выражение романтического страдания.

— Я люблю тебя, — повторил я, обнимая ее. — Я бы не смог тебя описать.

— Но ведь в своем роде ты художник, — тихо напомнила она, прижимаясь ко мне.

Я ощутил через одежду ее стройное и гибкое тело. Уходить расхотелось окончательно.

— Хочешь? — прошептала она.

Это было дьявольски соблазнительное предложение, но я все-таки сумел удержаться, хотя отлично понимал, что совершаю непростительную ошибку.

— Я скоро вернусь, — пообещал я, мягко отстраняя ее от себя.

Черт, я должен был ехать. Выяснить все о своем прошлом — единственный оставшийся у меня шанс попытаться спасти свою жизнь.

— Конечно, — улыбнулась Диана, открывая для меня дверь.

Она смотрела на меня с горечью, как на человека, упустившего великую возможность.

Портье «Гранд-отеля» на улице Мандзони, где я обосновался после пресс-конференции, на которой объявил об уходе от дел, вручил мне два извещения о телефонных звонках с Капри. Вряд ли это дети почтили меня своим нежным вниманием: они только что получили по чекам весьма солидное денежное содержание и теперь, должно быть, развлекались, колеся по всему миру. Скорее всего Лаура хотела напомнить мне о встрече с нашими адвокатами для завершения процедуры развода и — что было для нее куда важнее — раздела имущества.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — услужливо спросил портье, зная, что может рассчитывать на мою щедрость.

Что ж, я мог позволить себе широкий жест. Деньги, накопленные почти за двадцать лет преобразования прославленных носов, пользующихся мировой известностью физиономий, грудей, более не отвечавших общественному статусу, престижу или ожиданиям своих обладательниц, знаменитых животов и сиятельных задов, облегчили мне задачу теперь, когда пришлось вернуться к нулевой отметке. В сорок шесть лет любому нелегко было бы начать жизнь сначала, а тому, кто привык к неизменным успехам, особенно.

— Да, вы можете мне помочь, — ответил я и положил на стойку банкноту в десять тысяч лир, — если подскажете кратчайшую дорогу в Кассано д'Адда.

— Нет ничего проще! — отозвался он, причем банкнота как по волшебству исчезла со стойки, сменившись картой автомобильных дорог. — Вот, прошу, — он пометил нужное направление красным фломастером. — Здесь невозможно ошибиться.

Я вел машину через лабиринт современных бетонных построек. В пролетах улиц открывались бескрайние кукурузные поля. Я попытался подвести итог прожитых лет и пришел к выводу, что к сорока шести годам добрался до самых высоких вершин престижа и успеха. Но потом я в один момент отказался от всего, потому что не сумел пойти на сделку со своей совестью.

Надо признать, что даже в лучшие минуты какая-то тень омрачала все происходившее со мною, и этот сгусток тьмы порождал в душе глухую тревогу, печальное предчувствие, видение кипящей пустоты, в которой тонули осуществленные желания и искажались цели.

Ласточки носились низко над землей, предвещая дождь. Я вышел из машины на заросшей травой площадке, примыкающей к парадному двору виллы, и с тяжелым сердцем оглядел безотрадную картину: повсюду валялись скомканные бумажки и пустые жестяные банки. Весь мир полон скомканных бумажек, пустых жестянок. Пренебрежение и беспорядок царят во вселенной. И никто ничего не может сделать.

Мое прошлое тоже было украшено горами мусора. Пришло время, и я решился на генеральную уборку. Но удалось ли мне окончательно очистить свою совесть?

За высокой изгородью виднелось прекрасное здание. Даже вековая заброшенность не могла отнять у него надменной аристократической отчужденности. Какое великолепное равнодушие и презрение ко времени, событиям, людям!

Я подошел к воротам. Навесной замок на проржа-вевшей цепи еще больше усиливал общее впечатление заброшенности. Последнее напоминание о былом величии — внушительный герб маркизов Альбериги д'Адда, орел с распростертыми крыльями.

Я нажал на изящную ручку кованого железа, и калитка с легким скрипом отворилась. В ту же самую минуту я в изумлении ясно услышал биение собственного сердца. Меня посетило редчайшее ощущение потери во времени и пространстве, миг слияния памятью со всеми, кто жил до меня. Верящие в чудо поймут меня. Это был могучий заряд жизненной силы, сигнал, записанный в генетическом коде моей семьи. Им обладал мой отец, получивший его от деда и прадеда. Этот заряд дарил способность управлять людьми и предметами.

Я переступил через порог, за которым мог скрываться первый и последний, а возможно, и единственный ключ к величайшей загадке моей жизни. «Сейчас или никогда», — подумал я, с дрожью ощущая слабость, нерешительность и болезненное любопытство ребенка перед дверью, за которой может скрываться все добро или все зло мира. После долгих скитаний я нашел верный путь в лабиринте, путь, ведущий к самому сердцу тайны, погребенной в веках, тайны моего происхождения.

Я повернул к флигелю и успел заметить в окошке застекленной двери старушку с детским личиком. Она быстро скрылась за белой муслиновой занавеской. Увиденные мельком небесно-голубые глаза старой женщины, на мгновение выхваченные из темноты бьющим прямо в стекло солнечным светом, поразили меня.

На стене флигеля висела бронзовая доска с рельефной надписью под старину, гласившей: «АДМИНИСТРАЦИЯ«. По траве у дверей настороженно бродили кошки.

Вдалеке, за лугом, окружавшим виллу, лихорадочно кипела жизнь, но здесь время словно остановилось. Я приехал сюда почти наугад, зная, что жизнь и история часто определяются игрой случая. Даже картина размером два метра на полтора, которую я теперь спрятал в надежном месте, была обнаружена мною когда-то совершенно случайно. Но отнюдь не случайность тот факт, что пейзаж, изображенный на французской табакерке, датированной 1769 годом, в точности воспроизведен на картине, написанной почти сорок лет спустя на итальянской вилле Альбериги д' Адда? Пасторальный сюжет: заросли высоких белых акаций и кустов ежевики, бегущий через них ручей, золотистое предвечернее небо, а на первом плане наивная пастушка в неглиже, протягивающая кувшин с водой кавалеру в костюме восемнадцатого века. Полотно было прострелено восемнадцатью пулями. Стрельба велась прицельно: пулевые отверстия словно пунктиром обрисовывали четкий контур человеческой фигуры.

Со Стеллой Дианой мы познакомились там же, где я случайно обнаружил полотно, в точности воспроизводящее пасторальную сцену на моей табакерке: в антикварной лавке Марко Каттанео. Моя золотая табакерка с эмалевой миниатюрой на крышке досталась мне от отца. Он унаследовал ее от деда, а тот, в свою очередь, от прадеда — Рибальдо Валери. Много лет я рассматривал ее, изучал, показывал экспертам. Все они в один голос утверждали, что речь идет о редкостном художественном шедевре. Единственным дефектом можно было считать небольшую трещинку на эмали.

Миниатюра на крышке, бесспорно, принадлежала талантливому художнику, увы, оставшемуся безымянным. Точно были известны только место и дата создания табакерки: Париж, 1769 год. Полотно, воспроизводящее тот же самый рисунок, было написано на тридцать восемь лет позднее — предположительно одним из учеников Лондонио — на вилле Альбериги. Но где же связь? Моя семья и маркизы Альбериги д'Адда?

Когда я был еще ребенком, мой отец передал мне драгоценную табакерку, лежа на больничной койке. Слова его были бессвязны, но я их запомнил.

— Меня пытали, — повторял он, словно в бреду, — меня мучили. У меня за спиной был пейзаж с табакерки. В меня стреляли… стреляли…

Теперь, когда я нашел большое полотно с виллы Альбериги, не осталось никаких сомнений в том, что слова моего отца были не бредом умирающего, но показаниями уцелевшего.

Я постучал. Ждать пришлось долго. Наконец белая муслиновая занавесочка отодвинулась в сторону, и за стеклом показалось лицо старушки. Дверь открылась, и она появилась на пороге. На лице у нее играла веселая и лукавая улыбка непослушной девочки. Она держала на руках пушистого полосатого кота.

— У нас гости, Наполеон, — сказала она, и кот неохотно приоткрыл желтые щелочки раскосых глаз.

Ее тщедушная фигурка тонула в длинном черном платье. Я так волновался, что в эту самую минуту, деликатную и долгожданную, не смог удержаться и оглушительно громко чихнул — раз, два, три, четыре! Четыре раза подряд! При каждом чихе желтые щелочки зажмуривались и тут же недовольно раскрывались снова.

— Ты эльф, — решительно заявила мне старушка.

— Эльф? — растерялся я.

— Разве ты не знаешь, что такое эльф? — насмешливо спросила она и взглянула на кота, словно призывая его в свидетели. — Бьюсь об заклад, ты даже стихов не читаешь.

Она, конечно, права, стихов я не читал, но тоже готов был биться об заклад: у старушки не все дома. — Когда восходит луна, — принялась она декламировать, — эльфы покидают дупла деревьев, где прячутся днем, и собираются на траве для ночных танцев. Ты это знал?

— Нет, — ответил я, растерявшись от этой непредвиденной встречи. — А эльфы злые?

— Эльфы черные, маленькие, безобразные и злые.

Я решил, что не подхожу под такое описание.

— Ты солнечный эльф, — успокоила она меня. — Ты ласковый и добрый, но у тебя каменная болезнь.

— Она опасна?

— Нет. Все эльфы ею болеют. Они живут в лесах, среди деревьев, а когда подходят к каменному дому, начинают чихать. Ты эльф.

— А ты кто? — спросил я, включаясь в эту безумную игру.

— Я злая ведьма.

Ее присутствие, словно грозовая туча, подгоняемая ветром, оспаривало пространство у солнца и голубизны.

— Я пошутила, — сказала она, и атмосфера волшебства вмиг рассеялась.

— Вы хранительница виллы? — спросил я, приспосабливаясь к новой ситуации.

— Я хранительница своих кошек, — ответила она. — И своих воспоминаний.

— Можно осмотреть дом? — снова попытался я.

— Ну мало ли… — протянула она, окинув меня пристальным взглядом небесно-голубых глаз, так поразивших меня в первое же мгновение.

— Мало ли — что?

Я привык сметать препятствия на своем пути, и этот нелепый словесный менуэт уже начал выводить меня из себя.

— Мало ли что скажет управляющий, — улыбнулась она.

— Могу я с ним поговорить?

— А вы кто? — спросила она, опять поставив меня в тупик.

— Я просто случайно проезжал мимо, — придумал я с ходу.

— Никто не заезжает сюда случайно, — изрекла непоколебимая старуха.

— А я заехал именно случайно, — упрямо повторил я, решив стоять на своем. — Вилла очень хороша. Хотелось бы походить здесь, посмотреть.

— Да, но все-таки кто вы такой? — вежливо переспросила она, улыбаясь и не сдвинувшись ни на шаг.

Имело ли смысл говорить ей правду? С таким же успехом я мог бы объявить себя вице-королем Индии. Мое подлинное имя скорее всего ничего для нее не значило. А впрочем, в конечном счете я ведь и сам не знал, кто я такой. Более того, я приехал сюда именно для того, чтобы это выяснить.

— Я врач, — сказал я наконец. Это был дурацкий ответ, но он помог мне продолжить не менее нелепый разговор. — Мне хотелось бы знать, не продается ли вилла.

— Нет, — ответила она без колебаний. — Вилла не продается.

— Вы уверены?

— Разумеется. Срок еще не истек, — пояснила старушка.

— Какой срок?

— Столетний срок со дня смерти маркизы Саулины. Она умерла в октябре 1882 года. Значит, осталось еще два месяца.

— То есть через два месяца будет ровно сто лет?

Несколько кошек, видимо попривыкнув к незваному гостю, подошли поближе и теперь опасливо кружили около меня, сохраняя, однако, некоторую дистанцию.

— Не бойся, Рибальдо, — сказала старушка, поворачиваясь к огромному сиамскому коту, который терся о ее ноги, не спуская с меня глаз.

Я вздрогнул. Каким образом одному из котов досталось имя моего прадеда, да притом того самого, с которым была связана история табакерки? Неужели это тоже простая случайность?

— Почему Рибальдо? — спросил я.

— А почему бы и нет? Почему Саулина? Почему Феб, Ипполита, Фортунато или Стелла Диана?

— Стелла Диана? Откуда тут взялась Стелла Диана? — растерялся я.

— А откуда взялся Наполеон? — продолжала загадочная старуха, не отвечая на вопрос.

Услышав свое имя, полосатый кот нежно замурлыкал у нее на руках.

— И почему же?

— Для памяти, — доверительно призналась она. — Память порой играет со мной скверные шутки. Я и даю своим котам имена людей, бывавших в большом доме. Вот и не забываю.

— Понятно, — протянул я, хотя ровным счетом ничего не понимал.

— Ты слышишь, Наполеон? Он говорит, что ему понятно, — обратилась она к коту с видом заговорщицы. — Он думает, что мы и вправду его не узнали!

— Вы меня узнали? Что это значит?

— Ах, господин маркиз, да вы, должно быть, решили подшутить над старой женщиной? — чуть ли не обиделась она. — Вас ни с кем не спутаешь! Я бы вас узнала в любой толпе: это бледное лицо, черные волосы с серебристой проседью, пронзительный взгляд серых глаз, полный властности и силы, орлиный нос, решительный подбородок.

— Диана, — сказал я задумчиво. — Диана сегодня утром говорила мне те же самые слова.

— Диана — это чужое имя, я не знаю, кто она такая. А вот Стелла Диана — это семейное имя.

Уже второй раз она упомянула Стеллу Диану. Возможно, речь и не шла о женщине, с которой я расстался всего несколько часов назад, но у меня было такое чувство, что в этот странный августовский день может случиться все, что угодно.

— Кто такая Стелла Диана? — спросил я вслух.

— Не знаю. А что, вы ее знаете?

Я стиснул зубы, чтобы удержаться от ругани.

— Вы, господин маркиз, — продолжала она, — разбудили старых призраков. Представьте, услыхав вашу легкую поступь, я вспомнила другие шаги.

Она горестно опустила голову, скрывая лицо, словно потрясенная каким-то страшным воспоминанием.

— Чьи шаги? — попытался уточнить я без особой надежды.

— Громкий топот немецких сапог. Они бежали. Сперва ворвались сюда с грабежом и разбоем. А потом бежали. — Теперь в ее голосе явственно слышалась старческая усталость.

Я вспомнил бессвязный и полубредовый рассказ моего отца.

— Что делали здесь немцы?

— Эти истории не для ваших ушей, господин маркиз, — сказала она, вновь становясь веселой и лукавой. — В ваши времена было много роскоши и веселья. Позвольте мне угадать. Вы сказали себе: посмотрим, сумеет ли малютка Амелия меня узнать. И видите, вас узнал даже Наполеон.

И правда, полосатый кот выскользнул у нее из рук и принялся с урчаньем тереться о мои ноги. Ощутив головокружение, я нащупал в кармане пиджака табакерку — водораздел между прошлым и настоящим, точку соприкосновения с реальностью. Я ухватился за нее, как за якорь спасения. Мне казалось, что без нее я перестану существовать.

Старушка подняла руку ладонью вверх.

— Возможно, будет дождь, — сказала она. — Но это неточно. В последнее время даже погоду трудно предсказать. Все так изменилось. Весь мир изменился. Извините меня за стариковское ворчанье. Вы молоды. Вам не понять.

Но я ее понимал. С ходом лет многое из того, в чем я раньше был уверен, стало совсем иным. С горечью и неохотой я вынужден был признать, что мне становится все труднее строить планы на будущее.

— Идемте, — пригласила она меня, дав знак следовать за собой. — Давайте на минутку присядем, вспомним старые времена.

Мелкими старческими шажками она просеменила вперед и опустилась на каменную скамью у входа в административное здание.

Кошки окружили скамью, на которой мы уселись. Вдалеке глухо заворчал гром. В воздухе чувствовалось влажное дыхание дождя, листья платанов тревожно затрепетали.

— К счастью, гроза пройдет стороной, — заметила таинственная Амелия, складывая руки на коленях. — Уверяю вас, вилла не продается, — вдруг возобновила она прерванный разговор. — Это невозможно. Существует совершенно определенный запрет. Но вам, конечно, надо обратиться к управляющему, он все объяснит лучше, чем я. Видите ли, уважаемый синьор, я старая женщина, мне гораздо больше лет, чем вы думаете. Я помню… Знали бы вы, сколько воспоминаний… Ведут себя как сумасшедшие: появляются и исчезают, когда им вздумается. Смеются надо мной.

— Могу я узнать, кто управляющий? — спросил я с возродившейся надеждой.

— Конечно, можете! В доме у меня есть адрес. Я дам его вам, если хотите.

— Вы меня очень обяжете.

— Я так много знаю, — вновь начала она, тут же позабыв свое обещание и слегка наклонившись ко мне, будто хотела сообщить что-то по секрету. — Можете мне не верить, но я знаю всю историю.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — поощрил ее я.

— Вот смотрите, синьор, — она широко обвела вы-сохшей, как пергамент, рукой окружавшее нас пространство, — это парадный двор. Все, что вы видите, — дело рук Пьермарини[3]. Слыхали о таком? Это великий зодчий. Театр «Ла Скала» знаете? Это он строил. Королевский дворец в Милане, Королевская вилла в Монце — это все он. Он работал под покровительством Габсбургов и имел титул придворного архитектора эрцгерцога.

В старые добрые времена, во времена Саулины, над крышей виллы развевался штандарт маркизов д'Адда. Это означало, что дом открыт для гостей. Сменяли друг друга великолепные экипажи, приезжала знать, устраивались пышные празднества. В доме восемьдесят комнат, за ними следили больше сотни слуг. Один слуга только тем и занимался, что открывал и закрывал окна и двери. Больше ничего не делал. Начинал с утра и заканчивал к вечеру.

А вон там, — продолжала она, указывая по ходу рассказа на различные части дома, — располагалась прачечная. За ней — каретный сарай. Гонцов и посыльных принимали с черного хода, там, где были хозяйственные постройки и склады для припасов. А здесь и в прежние времена была контора управляющего.

Я с увлечением слушал рассказ старушки, открывавший передо мной целую эпоху. У меня на глазах исчезали знаки, оставленные временем и людским невежеством. Пропали сорняки и мусор, воздух наполнился красками и запахами, ветер прошлого донес издалека звук охотничьего рожка. Я слышал топот копыт и торопливые шаги слуг. Поверженные, изуродованные статуи, лежавшие на выжженной солнцем траве, вознеслись на пьедесталы в своем первозданном виде: грациозные женские фигуры, изображавшие девять муз.

Чаша овального фонтана, заросшего мхом, очистилась, из нее забила струя воды. По мелкому белоснежному гравию аллеи прогуливались дамы в роскошных, глубоко декольтированных платьях давних времен под руку с кавалерами в парадных камзолах.

С галереи второго этажа, выходившей на большой двор, доносилась музыка струнных и клавесина. Возница осаживал четверых лошадей у короткого лестничного марша, ведущего к парадным дверям.

Ливрейный лакей, открыв дверцу, опускал подножку, и на нее ступала ножка маркизы Саулины, прибывшей бог весть откуда после встречи бог весть с кем.

— Бабушка, что ты делаешь тут во дворе?

Голос, разрушивший волшебное видение, принадлежал платиновой блондинке в шелковом платье с пестрым цветочным рисунком, прикатившей на велосипеде. Ей было около сорока, и она была не лишена привлекательности.

— Ну вот, весь праздник нам испортила, — недовольно проворчала старушка.

— Скоро дождь пойдет, — забеспокоилась женщина, — воздух слишком свеж.

— Это моя мама, — доверительно сообщила мне Амелия, указывая на незваную гостью. — Представляете, она может меня побить за то, что застала нас вдвоем.

— Идем, бабушка, — терпеливо позвала ее женщина. — Я не твоя мама. Я Сильвана, твоя внучка. Этот синьор бог знает что подумает!

— Ничего, — заверил ее я. — Я занимаюсь одним исследованием и надеялся, что ваша бабушка может оказать мне помощь.

— У нее в памяти все перепуталось, — снисходительно улыбнулась женщина.

— Я ему сама говорила про свою память, — с досадой вставила Амелия.

— Вы только не подумайте, что мы ее тут бросили, — продолжала внучка. — Я живу в Кассано со своей семьей и каждый день приезжаю, чтобы ей помочь. Должна сказать, что, несмотря на свой возраст, она до сих пор прекрасно со всем справляется сама.

— Она живет здесь одна? — спросил я.

— Ей так нравится, — словно оправдываясь, ответила Сильвана. — Ни в каком другом месте она бы жить не смогла. Бабушка родилась здесь в 1886 году. Ей девяносто шесть лет. Ее отец был одним из старых управляющих. Как видите, у нее отличное здоровье, только вот с головой не все в порядке.

Старушка слушала наш разговор безо всякого интереса, с рассеянной улыбкой глядя в пустоту, где в эту минуту, вероятно, жили и действовали герои только что увиденного мной мира.

— Меня очаровала эта вилла, — сказал я, но распространяться на эту тему не стал. Сказать правду я не мог, а врать не хотелось.

— Эти старые развалины? — удивилась женщина. — Там внутри смотреть почти что не на что, все пришло в упадок.

— Все?

— Самое ценное — разворовано. Многое повреждено немцами.

— Они повсюду оставили свой след, — заметил я, вспомнив о своем отце.

— Здесь они за несколько дней учинили полный разгром, — подтвердила Сильвана.

— Мне хотелось бы погрузиться в атмосферу этих комнат, этих залов, — сказал я с намеком.

— Ключи у нас есть, но есть и строгий приказ никого внутрь не пускать, — упрямо покачала головой Сильвана.

— А сейчас существует какой-нибудь маркиз Альбериги? — спросил я.

— Нет. Вся семья вымерла. Последний из Альбериги, Адальберто, умер много лет назад. Есть еще одна вдова, принцесса Орсини. Кажется, она живет в Риме. И в роскоши не купается, насколько мне известно.

— Но ведь вилла принадлежит ей! — воскликнул я.

— Ничего подобного, — возразила Сильвана. — В нотариальных документах содержится оговорка, позволяющая ей использовать доходы от собственности. Но того немногого, что тут можно получить, едва хватает на уплату налогов.

— Это же огромное имение, — заметил я.

— Да, когда-то от заднего фасада начиналась аллея, пересекавшая все владения маркизов Альбериги. Она тянулась на много километров — до самого Бергамо. Но сейчас все поделено на участки для крестьян, а что осталось, лежит в руинах.

— А мне даже на руины взглянуть нельзя, — разочарованно подытожил я.

— Без согласия управляющего — нельзя. Мне очень жаль.

Казалось, она говорит искренне.

— Могу я узнать имя и адрес этого господина?

— Записывайте, — вздохнула Сильвана, видимо, поняв, что иначе ей не отделаться от назойливого посетителя. — Счетовод Карбонелли, улица Де Амичиса, восемь, Милан. Может, хотите присесть? — Она жестом пригласила меня в помещение, из которого вышла ее бабушка. — Я сварю кофе.

— Спасибо, — согласился я, — буду вам очень признателен.

Как-никак это был все-таки шаг вперед.

Мы вошли. Прохладно. Полумрак. В просторной комнате огромный камин. Им явно не пользуются, и там уютно свернулся клубком Наполеон. По бокам к камину примыкали старинные резные скамьи темного дерева. Над ними — бронзовый герб маркизов Альбериги.

— Это мой дом, — с гордостью объявила старушка.

Напротив камина стоял диван, обитый на французский манер тисненой кожей, и квадратный стол, покрытый изношенной шелковой скатертью. Слева — потрясающий по красоте старинный комод с инкрустацией.

— Эта мебель принадлежит вам, синьора? — спросил я.

— Это часть обстановки дома, — сказала Сильвана.

Над комодом висел плакат с изображением Мэрилин Монро — вопиющим диссонансом со всей остальной обстановкой.

— Вот это наше, — пояснила Сильвана, указав на него.

Старушка, семенившая впереди, остановилась перед портретом голливудской звезды, перекрестилась на него, как на икону, и очень набожно прочла «Богородице Дево, радуйся».

— Этот плакат принадлежит моему сыну, — продолжала объяснять Сильвана. — Вы же знаете эту молодежь. Повсюду развешивают свои картинки. Бабушка убеждена, что это мадонна. Всякий раз, как проходит мимо, крестится и читает молитву. Лучше с ней не спорить: так проще. Да она и не поймет.

— Конечно, — согласился я. Мне хотелось поговорить о другом. — Вы говорили, что здесь побывали немцы, это когда же?

— В сорок пятом. Я тогда только родилась, так что знаю все по рассказам. Немцы ворвались сюда и привели с собой нескольких пленных — партизан, захваченных при отступлении. Полагаю, это были крупные фигуры. Возможно, немцы хотели использовать их как заложников, не знаю. Их допрашивали, пытали, потом расстре-ляли.

— Не всех, — вмешалась старая Амелия.

— Кто-то спасся? — живо заинтересовался я.

— Один, — решительно ответила она, — только один. Один остался в живых.

Потом она крепко сжала губы, словно демонстрируя, что больше разговаривать не желает, и села на обитый кожей диван. Наполеон вспрыгнул ей на колени и заурчал, требуя ласки.

— Скажите, синьора, — спросил я, стараясь найти верный тон, — тот человек, который выжил… вы его помните?

— Не слушайте ее, — вмешалась Сильвана. — У нее не поймешь, где правда, а где нет. Она, например, уверяет, что здесь останавливался Наполеон, когда он был королем Италии и французским императором. Все это фантазии. Мне кажется, во всей Италии не найдется такого старинного здания, которое во время оно не почтили бы своим присутствием Наполеон или Гарибальди.

— А разве это не может быть правдой?

— Вполне может быть, — согласилась она. — До сих пор сохранилась «зеленая комната», кажется, так ее называли, где, по преданию, останавливался Наполеон. Но какое это имеет значение?

Она подала на стол ароматный кофе в тончайших фарфоровых чашках с поблекшим рисунком. Вид у нее был недовольный.

— Я вообще-то не о Наполеоне. Меня больше интересуют немцы. Видите ли, уцелевший может быть моим отцом, — признался я.

— Вы думаете, что ваш отец — тот единственный, кто спасся от расстрела сорок лет назад? Что можно выяснить через такое долгое время?

Теперь в ее голосе слышались разочарование и даже откровенная враждебность. Почему-то она почувствовала себя обманутой. Я не стал ей ничего объяснять. Вместо этого, повинуясь мгновенному порыву, я вытащил из кармана табакерку.

— Вот этот рисунок, — спросил я, обращаясь к старушке и показывая ей миниатюру, — вам ничего не напоминает?

Она водрузила на нос пару старомодных очков-пенсне на темной ленточке и принялась внимательно изучать пасторальный сюжет. По мере того как тщательный осмотр продвигался вперед, веселое выражение у нее на лице сменялось болью и ужасом.

— Вы ничего не помните? — переспросил я, ища какого-нибудь знака — подтверждения или отрицания.

Старушка подняла на меня взгляд, и ее прозрачные голубые глазки наполнились слезами.

— Я устала, синьор, — пожаловалась она капризным детским голоском. — Я очень устала.

— Но этот рисунок, эти фигуры вам знакомы?

— Я устала, синьор, — повторила она, и слезы покатились у нее по щекам. — Вы должны меня извинить, я вынуждена просить у вас разрешения удалиться.

— Да, я понимаю, — вздохнул я. — Это я должен просить у вас прощения.

Я обернулся к внучке. Настала пора уходить.

— Обратитесь к управляющему, — сухо посоветовала она на прощанье.

— Непременно, — ответил я.

Ослепительная вспышка молнии разорвала небо. На землю обрушился ливень. Я сел в машину, чтобы вернуться в Милан, но мне хотелось ехать, не останавливаясь, вперед и вперед, пересечь границу грозы и увидеть, что скрывается по ту сторону непроглядной тьмы.

— Есть сообщение для вас, — объявил портье.

Я ощутил неприятный озноб, как от сквозняка.

— От синьоры, — добавил он с участливым видом, протягивая мне конверт.

Я вскрыл конверт. Почерк Стеллы Дианы я видел впервые, но узнал бы ее руку среди тысяч других: эти аккуратные, одна в одну, буковки, эти ровные строчки могли принадлежать только ей. Такой почерк свидетельствовал о большой жизненной силе и выдавал решительный характер.

«Дорогой Алекс, — говорилось в письме, — я, кажется, поняла, что тебе нужно сосредоточиться на решении своих проблем. Занимайся ими спокойно и не торопясь. Ты знаешь, где меня найти. Я люблю тебя. Диана».

Она, конечно, уехала на Сардинию.

— Сардиния? — на всякий случай спросил я у портье.

— Да, синьор, — почтительно ответил он. — Синьора отправилась в Олбию.

Я на мгновение задумался.

— Могу я вам помочь? — спросил портье.

— Спасибо. Вы мне уже очень помогли.

Первая утренняя чашка кофе помогла мне прояснить мысли. Моя жена и дети были на Капри, Стелла Диана — на Сардинии. Похоже, все устранились, чтобы дать мне возможность полностью посвятить себя поискам.

Управляющий имением семьи Альбериги уехал в отпуск, не оставив адреса. Я был, по-видимому, в одном шаге от правды, и все тревожные совпадения последних часов казались кусочками мозаики, из которых постепенно складывался образ маркизы Альбериги д'Адда. Между нею и мной существовала некая доселе неведомая мне связь. Эта женщина играла какую-то роль в истории моей семьи.

Один из служащих Государственного архива любезно пустил меня в хранилище, и я перебрал кипы бумаг, относящихся к семье Альбериги д'Адда, а в особенности к Саулине.

«Саулина Альбериги д'Адда, — прочитал я в выцветшем от времени свидетельстве, — урожденная Виола, родилась в год от Рождества Господа нашего 1784-й, в селении Корте-Реджина, дочь Амброзио и Вимеркати Марии Луиджии. Вышла замуж за маркиза Феба Альбериги д'Адда в 1800 году».

Архивные материалы открыли мне не так уж много, но, перебирая бумаги на пыльных полках, я натолкнулся на те же имена, которые старушка с голубыми глазами дала своим кошкам. Ключ к тайне, которую я хотел открыть, мог быть найден только на вилле Альбериги.

Самолет «ДС-9» приземлился в половине двенадцатого, точно по расписанию, в аэропорту Олбии. Стелла Диана встретила меня в зале ожидания. На ней было простое платье из голубого шелка. Она улыбнулась, и я бросился навстречу этой улыбке, прокладывая себе путь в толпе.

— Привет, — прошептала она, обнимая меня.

— Я так хотел тебя увидеть, — я вдыхал витавший вокруг нее аромат юности и свежести. — Мне тебя не хва-тало.

Мы вышли на площадь и забрались в ее «Лендровер» 1964 года выпуска, сохранивший после стольких лет очарование, присущее классическим моделям автомобилей. Стелла Диана села за руль. Усевшись рядом с ней, я закурил сигарету. Стелла Диана никогда не курила в машине, но прощала мне эту скверную привычку. Ветер растрепал ее волосы, слегка выгоревшие на солнце.

Шины тихо шуршали по извилистому шоссе.

— Ты надолго? — спросила она, глядя на дорогу.

— Еще не знаю.

— Здесь хорошо на море. — Стелла Диана ничего не собиралась объяснять.

— Почему ты уехала? — спросил я с обидой.

— Мне казалось, у тебя есть более важные занятия, — серьезно заметила она. — И потом, если бы я не уехала, тебя не было бы сейчас здесь со мной.

— У меня нет ничего важнее тебя.

Может, это было и не слишком оригинальное признание, но я действительно так думал.

— Надеюсь, мы будем здесь счастливы…

В ее голосе мне послышалась едва уловимая печаль.

— Мы постараемся, — пообещал я.

Я вдруг почувствовал себя молодым и полным сил.

— Вот и приехали! — объявила она, свернув на идущую под уклон, к морю, дорогу, и остановила машину возле приземистого, длинного белого здания, в архитектуре которого ощущался легкий налет мавританского стиля. Казалось, его выстроили недавно, и выглядело оно немного нелепо, как декорация.

Маленькая, смугленькая, черноволосая служанка взяла мою дорожную сумку и скрылась в доме. Я последовал за Дианой к открытому портику, выложенному голубой майоликовой плиткой, и мы вошли во внутренний дворик, где среди растений и цветов стояли низенькие столики с фруктами, удобные диваны и кресла с мягкими подушками. Потом мы углубились в лабиринт коридоров. Стелла Диана распахнула одну из многочисленных дверей. За ней оказалась залитая солнцем комната, обставленная очень просто: белая кровать и два кресла.

— Тебе здесь нравится? — ее взгляд был полон лукавства.

— Мне нравишься ты.

— Сейчас проверим, — усмехнулась Диана.

Я привлек ее к себе и поцеловал. Ее рот был горячим и нежным.

Проснулся я далеко за полдень. Солнце уже ушло из комнаты. Воздух за окном был еще светел, море искрилось бликами. Я взял часы со столика у кровати.

— Четыре часа, — возвестила Диана.

Я обернулся к ней:

— Я думал, ты еще спишь. — Она лежала ко мне спиной, и я провел ладонью по этой бронзовой спине, заставив Диану повернуться. — Ты настоящее чудо.

— Ты тоже замечательный парень, — усмехнулась она в ответ. — Напористый, сильный и нежный. Дай мне закончить кое-какие дела, а потом мы пойдем искупаемся. Вода в этот час чудесная.

Я взглянул на небо. С приближением вечера его краски становились все гуще. Но меня по-прежнему смутно беспокоило это здание, построенное совсем недавно: смущали его архитектурная вычурность и холодный лоск обстановки, словно скопированной из журнала по интерьеру. Интересно, это собственность Дианы или она сняла его? В любом случае дом должен был стоить целое состояние. Я оделся и прошел в гостиную. На стене цвета слоновой кости висела картина Давида Лигара, изображавшая морской берег: песок, море и небо. Мне было знакомо это полотно, оно выставлялось на аукционе, и из-за него в свое время развернулось настоящее сражение. Вернувшись во двор, я взглянул в сторону моря и увидел Стеллу Диану, плывущую в прозрачной, изумрудно-зеленой воде.

Она заметила меня и замахала руками. Я спустился по каменной лесенке, ведущей в маленькую бухту, и пошел ей навстречу.

— Не хочешь искупаться? — спросила Диана, завернувшись в голубую махровую простыню.

— Пожалуй, нет.

— Ты готовить умеешь? — ошеломила она меня внезапным вопросом.

— Все, что я умею, — это поглощать приготовленное другими, — ответил я. — В этом искусстве мне нет равных. — Ладно, я приготовлю что-нибудь для нас обоих, — улыбнулась она и начала первой взбираться по лесенке.

Вернувшись в дом, Стелла Диана быстро сделала салат из латука, моркови, помидоров, огурцов и маслин.

— Горячее еще не готово, — сказала она и принялась укладывать маленькие шарики сыра моццарелла на блюдо, устланное свежими листьями базилика и тонко нарезанными ломтиками помидора.

— Ну как?

— Волшебно.

Я, конечно, польстил ей, но не слишком. Все и впрямь было прекрасно. Я вообще предпочитал простую пищу, особенно летом.

Мы обедали за кухонным столом, как старые друзья. Розовый вечерний свет заливал стены. Я налил нам обоим чудесного кьянти из бутылки, которую Диана поставила на стол.

— Ты чудо, — сказал я, глядя на нее с восхищением.

— Ты это уже говорил, — засмеялась она. — Искусство обольщения — штука сложная. Придумай что-нибудь новенькое, пусти в ход фантазию.

— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — спросил я.

— Глупо было бы делить тебя с другими, — ответила она с грустью. — Праздники и без того коротки.

— Ни один праздник не длится вечно, — согласился я. — Иначе он не был бы праздником.

В розоватом полумраке ее глаза казались особенно глубокими.

— Наш праздник закончится завтра, — огорошила она меня внезапным известием.

— Почему именно завтра? — встревожился я.

— Завтра приедет мой муж, — спокойно сказала Диана.

— И давно ты приберегаешь для меня такую новость?

— Я сама только недавно об этом узнала. Можешь рассердиться, если хочешь.

— По-моему, это не тот случай, — вежливо отказался я, — но, может быть, мне уже пора ехать?

— Ну, вот ты и обиделся, — она ласково провела рукой по моей щеке. — Мы выставили этот дом на продажу, муж только ради этого и приедет. Кажется, у нас с ним больше нет никаких общих интересов. Можешь остаться, это не проблема. Во всяком случае, для него и для меня.

— Я предпочел бы уехать, — признался я.

— Что ж, я тебя понимаю. Неприглядное зрелище — супружеская катастрофа.

— Ну, в этом деле меня можно считать академиком, — засмеялся я, чувствуя, что теперь нас с ней связывает общий опыт. — Впору мантию заказывать.

Мы молча выпили, и я налил нам обоим еще вина.

— С тобой я была счастлива, — сказала Стелла Диана.

Солнце скрылось, на море появились фосфоресцирующие огоньки, а на небе — первые звезды. Стелла Диана встала и подошла ко мне.

— Мы еще увидимся, — прошептала она.

Мы поцеловались в волшебном полумраке теплого августовского вечера.

Над лужайкой возле виллы Альбериги висела подозрительная тишина. Солнце палило нещадно. Вдруг я понял, чего именно не хватает: кошки исчезли. Наполеон, Рибальдо, Стелла Диана, Феб и Ипполита словно и не жили никогда за этими воротами. Кругом царила мерзость запустения, не ощущалось ни малейшего дыхания жизни. Да и калитка не открывалась, несмотря на все мои усилия.

— Никого нет, — произнес грубый мужской голос у меня за спиной.

Я обернулся. Передо мной стоял низкорослый и коренастый мужчина средних лет с широким лицом и глубоко запавшими маленькими глазками. Его кожа была обветрена и обожжена солнцем. Клетчатая рубашка, испачканные землей штаны и крепкие крестьянские башмаки дополняли картину.

— Где никого нет? — спросил я с растущей тревогой.

— Там внутри. В доме. Никого нет.

— Там живет одна дама, весьма преклонного воз-раста.

— Это Амелия, что ли?

— Да-да, она, — подтвердил я, вспоминая ясный взгляд ее голубых глаз и ее тихое помешательство.

— Она померла, — равнодушно произнес он.

— Я с ней говорил несколько дней назад! — воскликнул я, задыхаясь и чувствуя себя обманутым дураком. — С ней все было в порядке.

— Удар ее хватил. Вечером была здорова, а наутро внучка ее, Сильвана, смотрит, а она уже преставилась. Смерть праведницы, — назидательно добавил крестьянин, проводя пятерней по выгоревшим на солнце и припорошенным пылью волосам. — Так что теперь тут совсем никого нет. Священник приходский приходил, замок навесил.

Тут вдруг налетел порыв ветра, немного развеявший духоту.

— Ветер прошлого, — тихо сказал я.

— Это разве ветер? — он покачал головой, думая о своем. — Погода, она так скоро не меняется: жара установилась надолго. А церковь вон там, — сказал вдруг крестьянин, ткнув узловатым пальцем в направлении поселка.

— Спасибо, — поблагодарил я, пораженный тем, что этот человек сумел угадать мои мысли.

Вскоре я и вправду увидел церковь: высокий и узкий готический силуэт. Я подошел к дому священника. Мне открыла пожилая синьора, смотревшая кротко и по-матерински.

— Чем я могу вам помочь? — спросила она.

— Мне нужно поговорить со священником.

— Как? Вот так сразу? — в глазах синьоры отразился вежливый упрек.

— Наверное, следовало позвонить.

— Да, это было бы лучше.

— Но, видите ли, раз уж я все равно здесь… Это так важно для меня.

— Да, синьор, я понимаю, — ответила домоправительница. Она, должно быть, привыкла иметь дело с людьми, озабоченными неотложными и важными проблемами. — Заходите, — пригласила она меня.

Я вошел в прохладный вестибюль, украшенный пышными и хорошо ухоженными растениями в горшках. Уютно пахло обжитым домом, чем-то давно забытым и вселяющим в душу уверенность.

— Дон Колли исповедует. Если у вас и вправду неотложное дело, вам лучше подождать здесь, — продолжала она, ведя меня за собой.

Мы оказались в чудесном садике, со всех сторон окруженном стенами. Этот сад служил и огородом: кроме роз, здесь поспевали крепкие, упругие помидоры, лук-резанец, пахучий базилик и петрушка. Я полной грудью вдохнул целебные ароматы.

— Располагайтесь, — домоправительница указала мне на каменную скамью.

Утреннее солнце заливало сад, только скамья находилась в приятной тени. Большой дрозд с желтым клювом, усевшись на ветку фигового дерева, принялся разглядывать нас.

Женщина скрылась за дверью вестибюля, и я остался один. Меня посетило умиротворение, вытеснившее из моей души жажду раскрыть тайну моего прошлого. Я вдыхал свежие ароматы, упивался яркими красками и ждал, но больше не сгорал от нетерпения. В нагретом солнцем августовском воздухе веял ветер прошлого, но теперь я мог ждать.

— Ну вот, дон Колли, я все рассказал, — закончил я со вздохом облегчения. — Примите это как хотите: как исповедь или как просьбу о помощи.

Кажется, впервые я последовательно изложил все с абсолютной искренностью.

— Ваша история завораживает, — заметил священник.

Одет он был как подобает — длинная черная сутана и белый стоячий воротничок, — да и вел себя соответственно: слушал доброжелательно и ничему не удивлялся.

— Я рад, что вы не сочли меня психопатом, одержимым видениями, — осторожно заметил я.

— История религии, — заверил он меня, — полна совершенно фантастических событий, в том числе и видений.

Мы сидели за столом в маленькой уютной столовой и пили крепкий кофе. На столе между нами лежала табакерка.

— Видите ли, профессор Валери, — вновь заговорил священник, — старинные истории, да простит мне Всевышний, всегда меня страшно увлекали. Я чувствую себя, как ребенок, слушающий волшебную сказку.

— Вы считаете, что тут нет ни капли правды? — взволнованно спросил я.

— Ваш рассказ, безусловно, правдоподобен. Видите ли, я посвящаю все свое свободное время изучению истории Кассано. Мне известны все гипотезы относительно происхождения этого селения, давно уже ставшего городом. Могу перечислить вам исторические документы и важнейшие культурные памятники со времен Древнего Рима, когда император Август подарил наши земли легионерам Кассия. Но боюсь, что ваша история никак не подтверждена документально.

— Но имя Рибальдо, — возразил я, — разве оно вам ничего не говорит?

— Так звали бандита с большой дороги, который хозяйничал в этих местах в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века. Он ничего общего не имеет с маркизами Альбериги. О Саулине старая Амелия как-то мне рассказывала, но, безусловно, с чужих слов. Амелия не могла знать Саулину, так как родилась через пару лет после смерти маркизы. Кстати, маркиза Альбериги прожила больше сотни лет.

— Амелия все равно могла знать многое, коль скоро она жила в этом доме.

— Конечно, — спокойно согласился священник. — Но в любом случае рассказ Амелии лишь подтвердил мой вывод, основанный на изучении документов: маркиза Саулина была сильной женщиной и твердой рукой вершила судьбы в доме Альбериги. Я точно знаю, что на вилле имеются кое-какие бумаги.

Я боялся дышать, чтобы не спугнуть удачу.

Священник между тем продолжал:

— Видите ли, образ Саулины пробудил во мне любопытство сразу, как только я получил этот приход и увидел на кладбище ее могилу, а было это тридцать лет назад. На надгробной плите высечены стихи.

— Стихи? — встрепенулся я.

— Стихи Фосколо[4], — добродушно усмехнулся священник. — Амелия мне рассказала (только не спрашивайте меня, откуда у нее такие сведения), что будто бы поэт был влюблен в маркизу по уши, как мы сказали бы теперь.

— Стихи, — повторил я.

— Погодите, — воскликнул священник, — я, кажется, их помню.

Богиня, плетущая гирлянды роз, — это Флора. Поэт называет Флорой свою Саулину. Но самое поразительное состоит в том, что маркизе Саулине было всего двадцать лет, когда она приказала высечь эти стихи на надгробной плите и заказала Канове[5] свое скульптурное изображение. Теперь мы можем любоваться им над ее могилой. Советую вам сходить посмотреть. Очевидно, всякий раз, когда Канова пытался следовать неоклассическим канонам в ущерб жизненной правде, маркиза дергала его за рукав. Получилось необыкновенное лицо, неповторимое в своей выразительной силе.

— Красивая, богатая, окруженная толпой поклонников, — произнес я, размышляя вслух. — Я все время спрашиваю себя, существует ли на самом деле связь между картиной, пробитой пулями, этой табакеркой, маркизой Саулиной и моей семьей.

— Все это предстоит проверить, — рассудил дон Колли. — Мною движет интерес историка, вами — стремление обрести самого себя. Мне хотелось бы помочь вам разгадать эту тайну.

— Семейство Альбериги действительно занимало столь важное положение? — спросил я.

— Когда-то маркизы Альбериги д'Адда были крупными землевладельцами, — сказал священник. — Безусловно, самыми крупными в Кассано.

— Была большая семья, а теперь никого не осталось, — заметил я.

— Это не совсем так, — возразил священник. — Представитель семейства Альбериги существует, однако у него нет прав на виллу. Существует юридическая оговорка, согласно которой собственность является неотчуждаемой до октября этого года. Осталось еще два месяца.

— А Саулина?

— Нынешние специалисты по исследованию души, пользующиеся весьма сомнительным инструментарием психоанализа, сказали бы, что Саулина сразу же взяла на себя роль лидера и в течение чуть ли не целого века держала в руках бразды правления в этом семействе.

— Она все еще не выпускает из рук бразды правления, если сведения о юридической оговорке верны.

— Возможно, в вас говорит голос крови, — серьезно сказал священник.

— Что вы посоветуете мне предпринять? — спросил я с несвойственным мне обычно смирением.

— Могу сказать, что сделаю я, — любезно отозвался он. — До тех пор, пока управляющий не вернется из отпуска и не наймет нового сторожа или не распорядится как-нибудь иначе, ответственным за собственность являюсь я. Я открою виллу, а вы пойдете со мной. — Морщины на его лице разгладились, добрые глаза загорелись волнением. — Начнем с того, что проверим, действительно ли существуют следы от пуль в том месте, где была картина. Затем пройдем в комнату Наполеона, следуя рассказу старой Амелии.

— Это правда, что французский император бывал на вилле?

Старый священник кивнул головой.

— Это единственное, что нам достоверно известно, — сказал он. — Наполеон останавливался на вилле в Кассано 26 ноября 1807 года. Он прибыл к десяти часам утра в карете, запряженной восемью лошадьми. Шел дождь.

— Все это точно установлено?

— Это неоспоримые данные. Есть записи в приходских книгах. Нам повезло: в те далекие годы здесь работал очень любопытный приходский священник; он вел подробнейшие записи. Теперь мы знаем, что вслед за каретой императора ехали еще четыре экипажа. Один из них принадлежал Иоахиму Мюрату. Маркиз Феб Альбериги, муж Саулины, вышел под дождь встречать императора и его свиту. Обед, предложенный венценосному гостю, состоял из овощного супа на курином бульоне, мясного блюда с различными соусами, двух сортов дичи и французского пудинга.

— Думаете, мы найдем на вилле что-нибудь интересное? — спросил я с надеждой.

— В комнате, где спал Наполеон, стоит сундук. Маркиза хранила там свои бумаги, — сказал дон Колли.

— Вы их видели?

— Мне рассказывала о них старая Амелия. И у меня нет причин ей не верить, пока не доказано обратное.

Я с ним согласился.

Мой отец действительно побывал на вилле Альбериги. На одной стене громадного холла, полностью лишенной какого-либо убранства, я насчитал восемнадцать отверстий. Они точно вписывались в пространство два на полтора метра, то есть в размеры картины, приобретенной мной у антиквара на улице Сант-Андреа, и образовывали человеческий силуэт. Здесь его пытали, здесь в него стреляли, но как он вообще оказался в Кассано? И каким образом попал из Кассано в Модену?

Священник провел меня в комнату императора на втором этаже восточного крыла виллы. Бледно-зеленые стены комнаты были расписаны белыми цветами, стояла кровать под балдахином из зеленого шелка с серебряными нитями. Напротив кровати над маленьким камином висело длинное, до самого потолка, зеркало в резной раме с орнаментом из лавровых листьев. Точно такой же орнамент в виде лавровой гирлянды обрамлял входную дверь и дверь, ведущую в ванную. Потолок был украшен лепниной с цветочным орнаментом.

— Тайна скорее всего скрыта здесь, — сказал дон Колли, когда я помог ему распахнуть окно. — Вы уверены, что хотите ее узнать?

На миг я ощутил замешательство, но это сразу прошло.

— Да, — сказал я решительно, — я должен ее узнать.

— Тогда откройте вот это.

И он указал мне на стоявший под окном ларь-скамью с плоской крышкой, изумительное в своей благородной простоте творение резчиков семнадцатого века. Я подошел и уже протянул было руку, чтобы откинуть крышку.

— Нет, — остановил меня дон Колли, — вы должны сделать это в одиночестве.

— Спасибо вам, дон Колли.

— Помоги вам господь.

Он осенил меня крестом и вышел.

Оставшись один, я поднял тяжелую крышку, и ветер прошлого, легкий и нежный, как ласка, вновь повеял на меня. Мне сразу бросилась в глаза пухлая пачка бумаг в черном кожаном переплете, перевязанная белыми шелковыми лентами. На черной коже золотыми буквами была вытиснена надпись: САУЛИНА. Май 1796.

Саулина: май 1796

1

На церковной колокольне пробило полдень. Звон поплыл по воздуху, подхваченный теплым западным ветерком, несущим благодать полям и лесам. Саулина вскинула голову к ветвям высоких акаций, переплетавшимся так густо, что лишь редкие солнечные лучи пробивались сквозь зеленый полог, отбрасывая золотые пятна на кусты терновника и кизила, на нежные лесные фиалки и лютики, усеявшие землю.

Время летело быстро. Девочка и не заметила, как рыжие цапли вернулись в свои гнезда, устроенные в ветвях высоких тополей.

Саулину охватил страх. Прошло уже много времени с тех пор, как она бросила мести гумно и сбежала в лес. Часы промелькнули незаметно: ее любопытные глаза подмечали все, но только не ход времени. Саулина любила лес. Спрятавшись здесь, она могла наблюдать за всем, сама оставаясь невидимой. В лесу она обретала свободу и могла спокойно предаваться мечтам.

Отец заставлял ее много работать по дому и жестоко наказывал, когда она отлынивала, но лес манил ее неудержимо, и даже неизбежная порка не страшила. Нашествие этих дьяволов-французов вконец испортило и без того вздорный характер ее отца Амброзио Виолы. Не он один, все мужчины в селении стали раздражительными и вспыльчивыми, особенно приходский священник дон Джузеппе, метавший с церковной кафедры громы и молнии на головы этой шайки безбожников, перешедших через Альпы. Они грабили и насиловали, оскверняли церкви, поднимали повсюду «шесты свободы», воровали даже там, где красть было нечего, оставляя за собой выжженную пустыню.

Священники повсюду призывали народ оказывать сопротивление неприятелю. Всевышний, увы, не услышал молитв эрцгерцога Фердинанда и всех богословов, законников и философов, полировавших до блеска свои молельные скамеечки в Миланском соборе. Одиннадцатого мая французы переправились на миланский берег у моста Лоди.

Накануне к вечерней службе в Корте-Реджину приехал из Милана лудильщик с новостями. Это был приятного вида молодой человек с открытым лицом, черными волосами и живыми карими глазами. Его белозубая улыбка казалась особенно ослепительной под парой пышных черных усов. К тому же он был мастер рассказывать истории, знал, когда приврать, о чем умолчать, на что намекнуть, чтобы было еще занятнее. Вся деревня слушала его, раскрыв рот, а он разливался соловьем, держа свою скромную публику в постоянном напряжении.

Саулине понравился лудильщик, слушая его рассказы, она чувствовала себя счастливой. Не так, как в лесу, но похоже. Ее мать, как и другие женщины селения, принесла чинить прохудившиеся медные горшки и кастрюли. Сидя со скрещенными ногами и прислонившись спиной к стене, лудильщик ловко накладывал «заплатки» и приклепывал их медными гвоздиками, чтобы посуда не протекала. Работал он быстро и говорил не умолкая.

Он сам слышал пушечные раскаты и бой барабана, сзывавшего к месту сбора разношерстное и оборванное городское ополчение. Он видел поспешное бегство эрцгерцога, совершенно равнодушно встреченное народом, видел, как аристократические семейства в лихорадочной суете укрывались на своих виллах в Брианце и по берегам озер.

— Да кто ж они такие, эти французы? — ворчливо спросил седой как лунь старик.

— Солдаты, — философски пожал плечами лудильщик. — Они будут, пожалуй, повеселее да победнее австрияков, но все равно солдаты. Все сплошь весельчаки, но изголодались, бедолаги, а уж обмундирование у них — просто швах. Вон даже моим штанам с заплатами на заду и то завидовали!

— И что они делают, эти солдаты? — поинтересовался один из мужчин, опиравшийся на воткнутые в землю вилы.

— Скоро сами увидите. Они по всему городу развесили свой манифест по-французски и по-итальянски. А подпись — самого Бонапарте. Это главнокомандующий итальянской освободительной армии. И Саличети, комиссар Директории, тоже подписал.

— Ну, а все-таки что там пишут? — допытывались крестьяне.

— Много всякого. Вот раз французская армия освободила Милан и Ломбардию от тирана, значит справедливо, если жители Ломбардии внесут особую контрибуцию на нужды армии освободителей.

Женщинам тоже хотелось принять участие в разговоре, но присутствие мужчин их сковывало. Луиджия, мать Саулины, все-таки собралась с духом.

— А кто же этот тиран? — спросила она.

— Австрийский император, надо полагать, — с видом знатока объяснил лудильщик, постукивая молоточком.

— А что такое особая контрибуция? — вмешалась Саулина.

Все с удивлением повернулись к ней и сердито зашипели, защелкали языками. Как смеет эта малявка лезть в разговор старших? Пусть спасибо скажет, что ей дали послушать! Знать, и впрямь пришли последние времена, раз уж дети становятся такими бесстыжими…

— Придержи язык! — грозно шепнула ей мать.

Но зерно сомнения уже было брошено и попало на благодатную почву. Всем захотелось узнать, что означает мудреное слово.

— Смышленая девочка! — заметил молодой лудильщик.

Это было лестное замечание из уст человека бывалого, ходившего по всему краю из деревни в деревню, образованного, побывавшего в больших городах.

— Что еще за контрибуция? — спросил все тот же ворчливый старик.

— Это французы такое слово придумали. Все равно что налоги, — объяснил лудильщик. — Вот, к примеру, взбредет Бонапарте в голову приехать к вам сюда и потребовать у вас десяток кур, так вам придется дать ему десяток кур.

Каждый из присутствующих счел нужным торопливо перекреститься.

После вечерней службы, когда все мужчины вернулись с полей, а вся посуда была уже починена, когда сгустились сумерки, молодой лудильщик, которому поднесли полную миску похлебки из риса, репы и моркови и стакан вина, продолжил свой рассказ. Даже священник дон Джузеппе не удержался от соблазна. Уж очень ему хотелось послушать, как безбожники-французы сеют хаос и смуту, грабят мирных христиан, смущая их трудолюбивые души своими злокозненными революционными идеями.

Дон Джузеппе был человеком средних лет, совершенно лысым, с маленькими, ничего не упускавшими голубыми глазками и громовым голосом проповедника. Большой красный нос выдавал его тесную дружбу с кувшином доброго вина.

— Так этот главнокомандующий, этот Бонапарт или Бонапарте, — начал он, тыча молодому человеку пальцем в грудь, — вы, вот вы сами своими глазами его видели?

Лудильщик немного растерялся.

— Чтоб своими глазами, так нет, не видел, — принялся оправдываться он. — Мне о нем рассказывали.

— А кто это рассказывал?

— Судомойка графов Литта.

— Когда? — не отставал священник.

— Прямо вчера, когда я ходил к ним лудить посуду.

— Ну, а она, эта самая посудомойка, видела его своими глазами?

— Нет, его видели граф и графиня, ее хозяева. Говорят, он совсем не высокий, скорее даже низенький, худой, смуглый, черноволосый, с красивым носом аристократа и серыми глазами, которые мечут молнии. Она говорит, что он хорош собой.

— Люцифер тоже был хорош собой, — напомнил дон Джузеппе и проворно перекрестился.

— Люцифер?

— Падший ангел. Он сиял, как звезда. Сатана искони любит искушать грешных красивым обличьем.

В эту ночь Саулина спала мало и плохо. Впервые, с тех пор как она родилась, в деревне случилось что-то необычное. Даже на праздник Мадонны, когда в Корте-Реджину сходились люди из соседних селений, не было такого волнения. А может, ей только кажется? Может, только ее сердце сжимается и трепещет? Вон ее братья и сестры спокойно спят. Она одна ворочается с боку на бок на тюфяке из кукурузной соломы и спрашивает себя, когда же придут французы и потребуют кур у священника или у ее отца.

Ей приснился сон. Французский отряд. Странные существа, насмешливые и дерзкие, но вовсе не страшные, полулюди-получерти с длинными хвостами и с вилами в руках. Они атаковали курятник ее отца, который он отчаянно оборонял. В конце концов французские дьяволы проткнули его своими вилами. Саулине часто снилось, что ее отец умирает, и всякий раз во сне она ощущала острую боль. Наяву он часто бил ее, и в сердцах она желала ему смерти.

Она проснулась очень рано и спустилась в кухню к матери, всегда поднимавшейся раньше всех. Луиджия завтракала. На кухонном столе перед ней стояла полная миска горячего молока, и она крошила в него ноздреватый, темно-желтый крестьянский хлеб. Саулина обожала завтрак: за весь день это была единственная порция еды, которой она не боялась лишиться. На завтрак каждому полагалась своя миска из темной глины, не то что в полдень, когда в кухне собиралась вся семья и каждый хлебал деревянной ложкой прямо из общего котелка с супом, стоявшего посреди стола. Ей и младшим было не угнаться за отцом и старшими братьями, беззастенчиво набивавшими брюхо за счет тех, кто послабее. Луиджия вообще не садилась за стол, чтобы другим досталось побольше.

В то утро, перед уходом в поле, отец, как всегда, вручил Саулине тяжелую метлу, и она скрепя сердце принялась мести двор. Никогда еще привычная работа не казалась ей такой однообразной.

«Мир меняется, — сказала бы она, если бы сумела выразить свою мысль словами, — а я по-прежнему прикована к метле».

Весь дом проснулся с восходом солнца, все занялись обычными делами. Луиджия приготовила кукурузную смесь для кур. Саулина наблюдала издалека, как мать выносит во двор и ставит на землю тяжелый ушат, пронзительно выкрикивая: «Цып-цып-цып!» Куры подлетали с яростным кудахтаньем и осаждали ушат с кукурузным варевом — в точности, как ее отец и братья набрасывались в полдень на котелок с супом. Тут тоже побеждали сильнейшие.

А мать тем временем начала месить тесто и печь хлеб на всю неделю. В ржаную муку она добавляла просо, молотую фасоль и кукурузу.

Старшие братья — миролюбивый Антей, вспыльчивый Пино, угрюмый Анджело — работали в поле вместе с отцом. Тихий Тано, охромевший на одну ногу после тяжелой лихорадки, и молчаливая, замкнутая Гита оставались на попечении Саулины. А сама Саулина — двенадцатилетняя бродяжка, мечтательница, витавшая мыслями в облаках, — охотно признавала над собой только власть зеленого леса.

Не удержавшись от соблазна, Саулина бросила метлу и пустилась бегом через гумно, через огороженные рядами тутовника поля туда, где начинался дышащий и живущий своей таинственной жизнью лес. Он был полон загадочных шорохов, он давал приют зайцам и фазанам, в нем водились даже кабаны. Чуть дальше можно было наткнуться на вытесанную из гранита балюстраду — границу парка, окружавшего чью-то великолепную виллу.

Но бродяжка Саулина, красивая и неуловимая дикарка со светлыми волосами и черными цыганскими глазами, никогда не забиралась так далеко. Пугливая, как зайчонок, хитрая, как лисичка, проворная, как белка, она чувствовала себя уверенно только в своем ближнем лесу. Зимними вечерами, собравшись в кухне за работой, домашние толковали о том, что в лесу полно разбойников. Говорили, что будто бы путешественники, направлявшиеся в Милан, не трогались в дорогу, не составив завещания. Много чего говорили, но Саулина верила только собственным глазам, а своими глазами она разбойников никогда не видела. Зато она знала, где растут ежевичные кусты, где собирать ягоды бузины и где лежит посреди солнечной поляны большой плоский камень, на котором так любят греться зеленые ящерицы.

Большой камень, отполированный временем и поблескивающий на солнце, имел свою историю. Рассказывали, будто один усталый путешественник хотел как-то раз присесть на нем отдохнуть и увидел полустершуюся, но все-таки различимую надпись, высеченную на камне. Надпись гласила: «Кто меня перевернет, тот сокровище найдет». Усталый путник принялся переворачивать этот проклятый камень. Он так старался, что в конце концов опрокинул камень, однако на другой стороне вместо сокровища нашел другую надпись: «Спасибо, что перевернул, я отлежал себе тот бок».

Саулину очень смешила эта история. Всякий раз, направляясь к камню, она ее вспоминала. В этот раз на большом валуне Саулина нашла богатую добычу. Ее ловкие, не знающие жалости ручки поймали не меньше тридцати ящериц. Она тотчас же насадила их, одну за другой, на гибкий ивовый прутик. Солнце сильно припекало на поляне, где лежал камень, и Саулина углубилась в прохладную лесную чащу, чтобы завершить свой шедевр: замкнуть кольцом ивовый прут и получить таким образом живое, извивающееся ожерелье из ящериц. Теперь все дети из Корте-Реджины будут ей завидовать.

Покончив с ожерельем, она принялась наблюдать за гнездами цапель и за плавным, величавым полетом коршуна. Опять время скользило у нее между пальцами, и, только услыхав, что колокол церкви пробил двенадцатый час, она спохватилась. Уже полдень. Сейчас отец со старшими братьями вернется домой и увидит, что Саулина снова нарушила приказ. Он будет стегать ее хворостиной, хлыстом или ремнем, а то и кулаками отделает за милую душу. В одном сомневаться не приходилось: наказание будет жестоким. Саулина с малолетства усвоила, что за свободу надо платить, и была к этому готова. Она быстро пошла к дому: когда худшего не избежать, лучше не затягивать ожидание.

Саулина выбралась на дорогу, тянувшуюся по берегу канала от Восточных ворот Милана до Кассано д'Адда. Вдоль дороги с одной стороны росли высокие серебристые тополя, а с другой — огромные древовидные акации и раскидистые тутовые деревья.

Саулине показалось, что издалека доносится глухой звук, похожий на ворчание грома. Но это не мог быть гром: на голубом небосклоне не было ни облачка, только черный коршун продолжал медленно и упорно кружить, высматривая жертву.

Тогда девочка опустилась на колени и прижалась ухом к земле. Глухой шум исходил от дороги. Значит, катит карета, и даже не одна. Очень уж сильно грохочет. Стало быть, это не дилижанс на Брешию, Верону, Венецию и Удине, тем более что он ходит по вторникам, а сегодня не вторник. Но это не похоже и на карету хозяев какой-нибудь виллы: загородный сезон еще не наступил, да и не может господская карета производить столько шума. Земля, как показалось Саулине, просто содрогалась от топота копыт, будто по дороге неслось целое войско.

Маленькая бродяжка из Корте-Реджины умела предсказывать погоду, различала голоса зверей и птиц, узнавала по количеству зеленых и желтых гусениц, пожиравших листву деревьев, будет ли лето жарким, а прижимаясь ухом к земле, могла на большом расстоянии отличить приближающуюся карету от телеги. В это майское утро, судя по звукам, она решила, что по дороге мчатся по меньшей мере четыре колесных экипажа, сопровождаемые большим отрядом верховых.

Небывалый случай! Саулина решила непременно узнать, в чем тут дело. Она тут же позабыла, что церковный колокол пробил двенадцатый час и ей надо спешить домой, хотя каждая лишняя минута опоздания грозила ей ужесточением неизбежной кары.

Сжимая в руке ожерелье из ящериц, Саулина спряталась за кустом ежевики у самой дороги. Со своего наблюдательного поста она увидела, как из-за поворота вылетела карета.

Это был простой и прочный экипаж без резьбы и украшений, как бывает на каретах знати, поднимавших пыль по дороге в далекие сказочные города — Падую и Венецию. Саулина уже видела такие. Карета неслась во весь опор, а за ней мчались солдаты на лошадях. Ах какое зрелище! Саулина сомневалась, что в Корте-Реджине кто-нибудь ей поверит, когда она начнет рассказывать о том, что видела.

Но что это? Колесо кареты расшаталось в безумной гонке и вот-вот сорвется с оси! В миг, равный вспышке молнии, Саулина представила себе, как завалившаяся на один бок карета опрокидывается, а лошади продолжают мчаться галопом, волоча ее за собой.

Не раздумывая ни секунды, Саулина выскочила на дорогу. Ей и в голову не пришло, что она может попасть прямо под копыта лошадей.

— Ла руэда! Ла руэда![6] — закричала она на гортанном местном наречии, единственном разговорном языке, который был ей знаком.

Лошади шарахнулись и чуть не взвились на дыбы. Возница с помощью солдата в голубом мундире (Саулина никогда раньше таких не видела), проклиная все на свете, старался покрепче натянуть вожжи, чтобы не затоптать эту ненормальную девчонку, выскочившую неизвестно откуда и оравшую во все горло непонятные слова.

— Ла руэда! Ла руэда! — продолжала надрываться Саулина, размахивая руками, как ветряная мельница.

Фыркающая и роняющая пену шестерка остановилась в одном шаге от Саулины, теперь дрожавшей от страха, как осиновый лист. Всадники окружили ее, поднимая тучи пыли.

Возница с кнутом в руке торопливо спрыгнул с козел. Как раз вовремя: в эту самую минуту колесо соскочило с оси, карета накренилась и тяжело рухнула на дорогу. Поднялась суета. Вооруженные люди в изодранных мундирах и стоптанных, прохудившихся сапогах помогали кому-то выбраться из кареты, сурово поглядывая на девочку со спутанными и растрепанными белокурыми волосами. Саулина чувствовала себя как лиса, попавшая в капкан. Она вся сжалась, словно пружина, готовая вот-вот распрямиться и ударить в любом направлении. В руке Саулина крепко сжимала свое сокровище — ожерелье из живых ящериц. Некоторые из них еще шевелились. Никто не успел ничего ни сказать, ни сделать. Пружина сорвалась, и Саулина бросилась прочь и мгновенно скрылась в лесу.

— Эта девочка спасла мне жизнь, — сказал офицер, выбравшийся тем временем из сломанной кареты. — Этот зверек спас мне жизнь, — повторил он.

— Слава богу, ничего страшного не случилось, — вмешался щегольски одетый господин в гражданском с аристократическим профилем, вышедший из кареты сопровождения.

— Ровным счетом ничего, — подтвердил военный в темно-синем морском рединготе. На вид ему было не больше двадцати лет. Он был бледен, на смуглом лице выделялись холодные серо-голубые глаза. — Ровным счетом ничего, благодарение богу и этой девчонке, — добавил он.

— Не будем терять время, генерал, — посоветовал гражданский. — Мы можем ехать в моей карете.

— Сперва я должен отдать долг, гражданин Мельци д'Эриль, — возразил военный.

Он схватил поводья ближайшей лошади, ловко вскочил в седло и галопом пустился по дороге прямо к видневшейся за деревьями колокольне.

У Саулины на ногах были крылья, к тому же она знала короткую дорогу до Корте-Реджины, но и военный прекрасно понимал, что единственное место, где она может укрыться, это селение, выросшее вокруг церковной колокольни. Он опередил ее, и, когда Саулина, вся запыхавшаяся, выскочила на деревенскую площадь, он уже поджидал ее. Сотни любопытных глаз следили за ними изо всех окон, дверей и подворотен.

— Я не хотела, — твердо заявила Саулина, увидев, что путь к отступлению отрезан. Так она всегда говорила отцу, когда он подходил к ней с хлыстом в руке. — Я не нарочно.

— Я ничего плохого тебе не сделаю, — попытался успокоить ее военный.

— Что вам от меня нужно?

— Хочу тебя поблагодарить.

— Почему?

— Ты спасла мне жизнь. Ты сама-то это понимаешь?

Саулина пожала худенькими плечиками и состроила гримаску, словно для нее это не имело ровно никакого значения.

— Ничего я не знаю, — сказала она вслух.

Ее испуг прошел, и теперь она бесстрашно смотрела на худощавого, почти хрупкого молодого офицера с холодным властным взглядом.

— Раз я так говорю, можешь мне поверить.

У него был орлиный нос и тонкие, красиво очерченные губы. По-итальянски он говорил не совсем так, как привыкла слышать Саулина. Сразу видно, что не из местных. Он спрыгнул на землю и подошел к Саулине.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Не знаю, — растерялась девочка.

Из дому вышли отец, мать и братья. Они явно робели и старались держаться поодаль. А тем временем к селению подтянулись кареты, солдаты на лошадях. Местные жители стали понемногу выглядывать из своих домов. Вспомнив вчерашний рассказ лудильщика, Саулина сообразила, что это французы. «Ну, если это они, прощай наши куры», — подумала она и от души расхохоталась.

— Да что с тобой? — спросил офицер.

Саулина не ответила. Французы оказались вовсе не дьяволами в человеческом обличье, как описывал их приходский священник. Люди как люди и вооружены не вилами, как ей снилось, а ружьями и штыками, в точности как австрияки, которых ей как-то раз довелось увидеть, только одеты хуже.

— Может, все-таки скажешь, как тебя звать?

— Саулина.

— Саулина, а дальше?

— Виола Саулина из Корте-Реджины, — отчеканила она.

Она вдруг почувствовала, что находится под защитой этого странного солдата, не умевшего улыбаться. Теперь отец не посмеет пальцем ее тронуть.

— Ты знаешь, кто я? — спросил военный.

— Нет.

— Я Наполеон Бонапарт.

— Тот, что кур ворует? — невольно вырвалось у Саулины.

— Нет, — ответил он добродушно, — если кто их и ворует, то только не я. Ты спасла жизнь генералу итальянской армии.

— Я не нарочно.

Офицер усмехнулся:

— Я тебя хвалю, а не ругаю.

Даже священник вышел на площадь и встал поближе к Амброзио Виоле, отцу Саулины, недоверчиво поглядывая на солдат.

Генерал сунул руку за пазуху камзола, вытащил какой-то маленький, плоский, округлый предмет и, опустившись на одно колено, протянул его девочке на ладони. Это была шкатулочка с плоской белой крышкой, а на крышке — рисунок необычайной красоты: высокие темные акации на фоне золотистого неба, заросли ежевики, бегущий через лес ручей, а впереди полуодетая пастушка протягивает кавалеру кувшин с водой.

— Тебе нравится? — спросил генерал.

— Она сломана, — ревниво проворчала Саулина, заметив небольшую трещинку на эмали.

— Сегодня утром я ее выронил, вот она и треснула, — объяснил генерал. — Но все равно эта табакерка мне очень дорога, — добавил он.

Саулина смотрела на него с подозрением, не понимая, куда он клонит.

— Ну и что? — спросила она.

— Я дарю ее тебе. Она твоя. Храни ее как зеницу ока. Она принесет тебе удачу.

Увидев, что она так и застыла неподвижно, не зная, на что решиться, и не сводя глаз с драгоценной табакерки, военный взял ее перепачканную маленькую руку, вложил в нее золотую вещицу и заставил сжать пальцы.

— Саулина Виола, — торжественно продолжал он, — я никогда не забуду твоего имени. Не забуду, как ты рисковала своей жизнью ради спасения моей. Когда тебе понадобится моя помощь, я приду и спасу тебя.

Личико Саулины осветилось радужной улыбкой, она протянула ему ожерелье из зеленых ящериц:

— А это тебе.

Генерал поклонился и сказал:

— Не знаю ни одного генерала, который мог бы похвастаться подобным трофеем.

С этими словами он прикрепил ожерелье к вороту своего редингота.

Граф Франческо Мельци д'Эриль подошел к священнику, и тот его узнал.

— Ваше сиятельство, — почтительно залепетал дон Джузеппе, — господин граф…

— Гражданин! — прервал его Мельци д'Эриль. — Дворянские титулы отменены.

— Эти дьяволы французы! — прошипел священник.

— Будем считать, что я этого не слышал, — сурово предупредил его граф.

— Но в чем провинилась эта бродяжка? — спросил дон Джузеппе.

Мельци д'Эриль вкратце объяснил священнику, что произошло.

— Теперь нам требуется помощь, чтобы отремонтировать карету генерала, — сухо пояснил благородный дворянин.

Священник пришел в страшное волнение. В глубине души он уже и не знал, следует ли ему проклинать или благословлять злосчастную девчонку, приведшую в мирное селение этих дьяволов-французов. Одна мысль утешала его: граф Мельци, представитель старой аристократии, человек безупречной репутации, был в одной компании с этими солдатами и вроде бы пользовался доверием их главнокомандующего, генерала Наполеона Бонапарта, точнее, Бонапарте.

Может, не так они страшны, эти французы, как ему рассказывали в курии? Что тут долго думать? Раз сам граф Мельци д'Эриль просит починить карету генерала, значит, надо выполнить его просьбу получше да побыстрее.

«Чем скорее починим, тем скорее они уберутся во-свояси», — решил про себя дон Джузеппе.

Толпа любопытных между тем росла, крестьяне шепотом передавали друг другу одно-единственное имя: Бонапарте.

— Это тот молодой офицер, что разговаривал с Саулиной! — сказал один.

— Ишь тщедушный-то какой! — воскликнул другой.

— Отдал кучу монет этой бродяжке, — с завистью заметил третий.

— Нет, — вмешался четвертый, — он дал ей какую-то коробочку.

— Из чистого золота, как пить дать, — восторженно вздохнула одна из женщин.

На лицах взрослых и детей было написано глубочайшее изумление. Такого скандала еще не случалось за всю историю Корте-Реджины.

Саулина поняла, что стала героиней истории, которая никогда не забудется. Она придирчиво осмотрела подарок, потом подняла свои блестящие черные глаза на генерала.

— Ты прекрасен, как принц, — сказала она. — Ты станешь королем. Только король мог сделать мне такой прекрасный подарок.

Это невинное пророчество пришлось по душе главнокомандующему итальянской армии, хоть он и поклялся хранить верность республике.

— Опасные вещи ты говоришь, маленькая Саулина, — заметил он, улыбнувшись. — Прощай.

— Прощай, француз, — сказала Саулина.

Бонапарт потрепал ее по щеке, вскочил на лошадь и тронулся по дороге в лес в сопровождении графа Франческо Мельци д'Эриля и солдат.

2

Итак, в маленьком селении Корте-Реджина совершилось историческое событие: победитель в битве при Лоди, главнокомандующий итальянской армии, которого его люди уже величали на французский манер Бонапартом, а не Бонапарте, появился на площади среди бедных крестьян и оказался не грабителем, а дарителем.

Подарком стала расписная золотая табакерка неслыханной ценности. Ее можно было рассматривать чуть ли не как знак отличия или даже орден, а Саулина, как никто другой, нуждалась в талисмане.

На самом деле девочка носила фамилию Виола только благодаря показному великодушию Амброзио, которому просто не хватило смелости отвергнуть ее в открытую, публично признав измену жены. Всем было отлично известно, что Мария Луиджия прижила Саулину с цыганом, бродячим актером.

— У вас усталое лицо и грустные глаза, — сказал ей этот скоморох с горящим взглядом. — Душа ваша жаждет любви. Если бы я не боялся согрешить против божьей заповеди, я позвал бы вас за собой и мы бы вместе странствовали по свету. Я подарил бы вам лес и ради вас превратил бы простые соломенные шалаши в чудесные замки.

Луиджия, считавшая к двадцати годам, что ее жизнь уже кончена, расцвела под благодатным дождем этих нежных слов. В первый и в последний раз в жизни она отдалась мужчине по любви. Стоило ли жертвовать собой ради этого единственного мига? Она об этом не задумывалась. Да и о чем тут было думать? Можно ли просить мечту принять облик живого человека и прийти к нам, чтобы смягчить и подсластить наше безрадостное существование? Надо просто распознать ее, когда она придет, и, если придет, надо принять ее с благодарностью. Так думала Мария Луиджия Виола, отвечая на страстные поцелуи бродячего лицедея. От этой краткой любовной встречи появилась на свет Саулина, унаследовавшая от отца мятежную цыганскую душу.

— Надо же такому случиться, чтобы этой приблудной кошке достался такой подарок, — возмущался Амброзио Виола, стукнув кулаком по тяжелому кухонному столу, за которым собралась вся семья и приходский священник.

— Вещь действительно очень дорогая, — дипломатично заметил дон Джузеппе, тоже имевший виды на драгоценную табакерку.

Золотая вещица с эмалью, украшенная жемчугом, сверкала, как солнце, посреди стола, почерневшего от копоти.

— Это сокровище, — уточнил Амброзио.

Удивительный предмет притягивал к себе жадные взгляды и разжигал страсти в груди у всех собравшихся.

— Что вы собираетесь с ней делать? — с пересохшим горлом спросил священник. Он охотно опрокинул бы стаканчик вина, но в этом доме не было ничего, кроме бедности.

— Ну, не знаю, — угрюмо проворчал Амброзио.

И что только в голову взбрело этому генералу? Зачем ему вздумалось дарить эту штуку Саулине, да еще на глазах у всех? Ведь ее запросто можно было бы отнять. В конце концов, он, Амброзио, глава семьи! Но все видели, как обстоят дела, и теперь даже священник считает возможным совать сюда свой нос. У входа в кухню выросла целая толпа любопытных, застившая свет закатного солнца. Все в почтительном молчании ожидали, каков будет исход семейного совета.

— Решается судьба табакерки, — шепнул кто-то.

Они говорили о драгоценной безделушке так, словно у нее была душа.

— Тихо, — зашипел кто-то другой.

— В конце концов, я здесь отец, — внезапно изрек Амброзио. — Поэтому табакерка моя. Моя, — повторил он, — моя по праву.

Священник покачал головой и в глубоком раздумье закатил глаза к потолку.

— Все не так просто, — объявил он с высоты своей мудрости.

— И ничего тут мудреного нет, — упрямо гнул свое Амброзио. — Я отец, стало быть, все вещи моих детей принадлежат мне.

Но в его голосе уже не было прежней убежденности. Одно было ясно: спор о табакерке будет продолжаться только между Амброзио и доном Джузеппе. У Луиджии вообще не было права голоса, у детей тем более. Саулина, законная владелица табакерки, была вынуждена молчать, но не спускала глаз с талисмана, полученного из рук Наполеона Бонапарта.

— Да какой ты отец! — сквозь зубы пробормотал священник.

— По закону отец я.

— Бог тебя прости! — всплеснул руками священник. — Для тебя Саулина всегда была ублюдком, цыганским отродьем. А теперь, как дошло дело до табакерки, сразу дочерью стала!

Больше всего на свете ему хотелось заполучить табакерку, хотя он от души проклинал безбожных французов, взбаламутивших мирную деревню.

Физиономия Амброзио тем временем посинела от злости.

— Да разве не вы мне говорили, что как добрый христианин я должен простить? — попрекнул он священника.

— Конечно, конечно, — забормотал тот и даже замахал руками. — Я тебя не упрекаю за доброе дело, совершенное тогда. Я тебя осуждаю только за жадность, проявленную сейчас. Помнишь, что говорил Иисус богатому человеку?

— Нет, — растерялся Амброзио.

— Он говорил: «Продай все, что у тебя есть, и раздай бедным. Тогда обретешь сокровище на небесах».

— Но почему именно я? — завопил Амброзио, чувствуя себя жертвой какого-то мошенничества.

— Потому что сегодня на месте того богача — ты.

— А бедный кто?

— Церковь бедна, — напомнил дон Джузеппе и поднялся из-за стола, собираясь покинуть смиренное крестьянское жилище. — Церковные пожертвования распределяются между самыми нуждающимися.

Среди крестьян, толпившихся у входа, поднялся ропот. Амброзио решил, что все согласны со словами священника. Ему хотелось разогнать толпу, но не посмел. То, что случилось, затрагивало всю общину.

— Эй вы, не стойте там у входа! Из-за вас ничего не видать! — крикнул он все же.

— А вы зажгите свечу, Амброзио, — посоветовал кто-то. — Небось теперь, когда ваша дочка разбогатела, на сальной свечке не разоритесь.

— Где это она разбогатела? — рассвирепел Амброзио. — Может, эта маленькая бродяжка съездит в миланскую курию и скажет: «Этой табакеркой я хочу выкупить участок земли на три пертики»?[7] Я-то мог бы это сделать, а она нет. Как же ты говоришь, что она богата?

Он высказал вслух то, что было у всех на уме. Все селение Корте-Реджина целиком принадлежало папской курии, и крестьяне гнули спину на чужой земле. Раз в год приезжал поверенный и собирал дань деньгами и натурой согласно договору аренды, который обновлялся каждые пять лет.

А вот участок позади церковного огорода, где земля самая прекрасная и тучная во всей округе, был свободен. Раньше Амброзио даже мечтать о нем не смел. Теперь же он живо представил себя хозяином этой земли, ведь за золотую табакерку участок наверняка можно было бы выкупить.

— Ты сказал «участок на три пертики»? — зловеще переспросил дон Джузеппе.

— Я сказал «участок на три пертики», — повторил хитрый крестьянин.

— Тебе никогда не удастся его выкупить, — торжественно заявил священник.

Участок, на который намекнул Амброзио, уже много лет составлял предмет вожделенной мечты самого дона Джузеппе, и теперь у него ревниво заныло сердце.

— Это почему же? — притворно удивился крестьянин, прекрасно знавший, что священник сам положил глаз на спорную землю.

— Никто не даст тебе ни гроша за табакерку, — солгал дон Джузеппе.

— Да почему же не даст? — на шее у Амброзио пугающе взбухли жилы.

— Все подумают, что ты ее украл, — заявил священник, видимо решив окончательно вывести из себя вспыльчивого Амброзио.

Лицо крестьянина стало уже совершенно лиловым, глаза налились кровью и вылезли из орбит. Никто не удивился бы, если бы в эту минуту его хватил удар.

— Я честный человек! — заорал он, обрушив кулак на стол.

— Мы-то все это знаем, — примирительно заметил дон Джузеппе, оглядываясь вокруг. — Но ведь не нам ты будешь продавать табакерку!

Амброзио перевел дух.

— Никто и не говорит, что я собираюсь ее продавать, — неожиданно буркнул он.

Наступило напряженное молчание.

— Табакерка не продается! — раздался в тишине голос обычно кроткой и молчаливой Луиджии.

— Да ты кто такая? — загремел Амброзио и вновь стукнул по столу. — И почему это она не продается?

— Потому что она принадлежит Саулине, — не повышая голоса, заявила Луиджия.

Саулина бросила на мать полный признательности взгляд. В глазах забитой, измученной жизнью женщины светилась твердая решимость.

— А ты, — сказала она дочери, — ни о чем не беспокойся. Пусть кто-нибудь посмеет отнять ее — я его убью.

Тихая Луиджия была сейчас похожа на львицу, защищающую своих котят. Становилось страшно при виде этой неистовой силы, о которой никто даже не подозревал. Все молча и почтительно проводили ее взглядами, пока она шла через кухню, держа на руках младшую дочку. Не сказав больше ни слова, Луиджия поднялась по ветхой деревянной лестнице, ведущей в «верхнюю комнату», где спала вся семья.

Саулина была благодарна матери, хотя и не сомневалась, что кто-нибудь непременно постарается отнять у нее сокровище. Неторопливым и решительным жестом она протянула руку к табакерке и накрыла ее ладонью, словно давая понять: «Это мое».

— Моя табакерка, — объявила Саулина, сделав ударение на первом слове, — будет храниться в церкви, дон Джузеппе.

Глаза у священника маслено заблестели.

— Господь просветил тебя, — одобрительно кивнул он.

— Она будет храниться на алтаре под статуей Мадонны, — уточнила Саулина, тем самым обрушив на возмечтавшего священника ушат холодной воды. — Она будет храниться в церкви, но останется моей. Я вручаю ее Мадонне, и пусть она ее хранит.

Дон Джузеппе и Амброзио подавленно умолкли. Вот хитрая бестия! Одним ловким маневром эта бродяжка вывела их из игры.

— Подзаборница! — сквозь зубы пробормотал отец.

Священник принял удар, но не сдался.

— Мадонна, — произнес он наставительно, — сумеет подсказать тебе верный путь.

По толпе пробежал шепоток одобрения.

— Девочка рассудила верно, — заметил старик в толпе.

— Будь по-твоему, — продолжал священник, — видать, сама Мадонна подсказала тебе эти слова. Но прежде всего нужно освятить сей нечестивый предмет, доставшийся тебе от еретика.

Он уже протянул руку за табакеркой, но Саулина улыбнулась и покачала головой.

— Нет, дон Джузеппе, эту коробочку я никому не отдам. Даже вам. Я сама пойду в церковь и на глазах у всех положу ее у ног Мадонны.

3

В старинной, выстроенной в романском стиле церкви селения Корте-Реджина было безлюдно. Час назад дон Джузеппе отслужил мессу. Прихожане не понимали по-латыни, но хорошо знали порядок богослужения и во-время осеняли себя крестом или преклоняли колени. Торжественные звуки органа, на котором играл тощий послушник из монастыря Мадонны Лорето, наполняли их простые души умилением.

В воздухе витал сладкий запах ладана, талого воска, полевых цветов, украшавших алтарь. Саулина осталась в церкви одна и сейчас стояла на коленях у маленького алтаря Богородицы, склонив голову к сложенным в молитвенном жесте рукам. Прошло всего несколько дней, как у нее появилась табакерка, и жизнь ее изменилась чудесным образом: отец перестал ее бить, старшие братья ее больше не обижали и даже не мешали ей поесть досыта за обедом. Все теперь стали звать ее Саулиной, а не бродяжкой, подзаборницей или цыганским отродьем, как раньше.

Накануне, когда она вместе с матерью пошла к водяной мельнице стирать и мыть посуду, Луиджия обняла ее и погладила по голове, чего раньше никогда не случалось, хотя мать и прежде была к ней добрее, чем к другим детям. А потом они поговорили.

— Ты не такая, как все, — сказала Луиджия, пристально вглядываясь в лицо дочери измученными гла-зами.

— Почему, мама?

— Потому что ты дочь счастливого мгновения, — призналась мать.

Мысль о том, что она дочь счастливого мгновения, наполнила гордостью сердце Саулины, словно ее назвали дочерью леса или ветра.

— Да, мама.

— Я всегда это знала, — глаза женщины наполнились слезами.

— Что вы знали?

— Что ты не похожа на других.

— Но ведь это хорошо?

— Не знаю. Но твоя жизнь не будет такой, как у нас. — Но отчего же вы плачете? — удивилась девочка.

— Потому что радость и боль — родные сестры. И все-таки хорошо чувствовать себя счастливой, — сквозь слезы улыбнулась Луиджия.

В самом дальнем уголке ее памяти горел неугасимый огонек, и она согревалась его светом — единственным, что осталось от девичьих мечтаний.

— Мы, крестьяне, по белому свету не ходим, ничего о нем не знаем, — продолжала она. — Для нас жизнь не хороша и не плоха.

— А когда в доме есть нечего и отец меня бьет? — спросила Саулина.

— Это просто жизнь. У нас ничего нет, значит, у нас и отнять ничего нельзя. А вот у тебя теперь все по-дру-гому.

Саулина внимательно выслушала эти странные слова матери, не понимая толком, что они означают.

— Мама, мне кажется, вы страдаете из-за меня. В чем я виновата?

— Ты ни в чем не виновата. Ты дочь минуты счастья. Ты не такая, как мы, помоги тебе господь.

— Да, мама, — кивнула сбитая с толку Саулина.

Но теперь, стоя на коленях перед Мадонной и подняв глаза к табакерке, лежащей на балюстраде алтаря, Саулина начала понимать: она и вправду не такая, как другие, потому что ни у кого в селении никогда не было сокровища. Никто, кроме нее, не видел у своих ног генерала, обязанного ей жизнью.

— Саулина! Саулина!

Услыхав за спиной шаги дона Джузеппе, она обернулась.

— Что случилось? — спросила Саулина, опасаясь, что хрупкому перемирию, установившемуся между ними, пришел конец.

— Со мной — ничего, — ответил он, давая понять, что пришел не по своей воле. — Из Милана приехала важная дама.

Черные, влажные, как у олененка, глаза Саулины широко раскрылись. Ей хотелось спросить: «А я-то тут при чем?», и вопрос этот был написан на ее выразительном цыганском личике.

— Синьора хочет видеть тебя, — объяснил дон Джузеппе.

Видать, дама и впрямь была важная, раз уж сам приходский священник побежал исполнять ее поручение. Вон даже вспотел, хотя в церкви царила приятная прохлада.

— Может, ей нужна моя табакерка? — встревожилась Саулина.

— И что это тебе в голову взбрело? — Священник взял ее за руку и слегка подтолкнул к выходу.

Саулина неохотно последовала за ним.

— Шевелись, — приказал дон Джузеппе, — нельзя заставлять ждать ее превосходительство.

Тем временем священник думал, что еще двенадцать с лишним лет назад, когда он опускал ее в купель для крещения, ему бы следовало догадаться, что это крохотное существо станет источником всяческих несчастий. Хотя родила ее кроткая Луиджия, эта девочка была дочерью греха. Напрасно он тогда взывал к добрым чувствам Амброзио Виолы, напрасно уговаривал его принять цыганское отродье в семью. Надо было отдать девчонку в приют.

— Вот как вознаграждается христианское милосердие, — проворчал дон Джузеппе.

Из богатой кареты, украшенной золоченой резьбой, вышла красивая молодая женщина с добрым, улыбающимся лицом, наряженная в темно-розовое платье с поясом под самой грудью и белый кружевной капор с широкими полями. На руках у нее были белые перчатки, а на маленьких ножках, мелькнувших, когда она спускалась с подножки кареты, — туфельки в цвет платья с золотыми пряжками.

Саулина так и пожирала глазами это чудесное видение. Давным-давно ей довелось послушать одну сказку, но рассказчик все свое внимание сосредоточил на описании злых героев, а про добрую фею почти ничего не сказал, однако Саулина ее сразу узнала: точно такой она ее себе и представляла.

— Синьора, — низко поклонился дон Джузеппе, — вот эта девочка.

Незнакомка в знак приветствия протянула ей обе руки, и Саулина шарахнулась в сторону, как пугливый жеребенок.

— Все верно: это и есть та маленькая дикарка, которую мне описали, — сказала дама, повернувшись к священнику.

У нее был мелодичный и звонкий голос, она свободно говорила на миланском диалекте.

— Осторожнее, — предупредил ее священник, — никогда не знаешь, что ей в голову взбредет.

— Мне все-таки кажется, что она девочка добрая, хотя и не очень покладистая, — решила незнакомка. — Ты знаешь, что о тебе говорит весь Милан? — обратилась она к Саулине. — Все уже наслышаны о маленькой крестьянке, которая спасла жизнь генералу Бонапарту. Все говорят о тебе.

Саулина смотрела на свои грязные босые ноги. Удивительная получилась пара — дама в розовом наряде и маленькая босоногая оборванка в заплатанных обносках.

— Можно мне вернуться в церковь? — спросила Саулина.

— Я сказала, что о тебе говорит весь Милан, — настойчиво повторила дама.

— А я вас спросила, можно ли мне вернуться в церковь, — тихо отозвалась Саулина.

— Не хочешь побыть со мной? — удивилась дама.

— Хочу, — тихо ответила девочка, — но в церкви мне лучше.

Ей нравилась эта красивая дама, она бы охотно поверила, если бы ей сказали, что незнакомка спустилась с небес. Саулина восхищалась ее каретой, величественным возницей на козлах, великолепными лошадьми, двумя лакеями в изумрудно-зеленых ливреях, обшитых золотым галуном. Но здесь, посреди залитой солнцем церковной паперти, на глазах у чужих людей, Саулина чувствовала себя слишком маленькой и совершенно беспомощной. Ощущение не из приятных.

Жители деревни следили за ними издалека, но никто не решался приблизиться.

— Ты совсем не хочешь меня послушать? — дама наклонилась к ней и погладила по голове.

Саулина состроила неописуемую гримасу и вновь уставилась на свои босые ноги.

— Она очень застенчива, — извинился за нее священник, радуясь возможности истолковать странное поведение бродяжки как знак смирения.

— Ты меня стесняешься? — спросила дама.

Саулина кивнула.

— Хочешь знать, как меня зовут?

— Если вам угодно, — сказала Саулина без особого интереса.

— Меня зовут Джузеппина Грассини.

— А я Виола Саулина из Корте-Реджины, — одним духом отбарабанила Саулина.

Гостья разразилась звонким смехом, окатившим Саулину подобно прохладной и чистой ключевой воде. Священник усмотрел в этом откровенном взрыве веселья признаки греховного сластолюбия.

— Я певица, — продолжала Джузеппина Грассини.

— Я тоже умею петь, — сказала Саулина. — Я пою у реки или в лесу, когда я одна.

— Пение — мое ремесло, — объяснила дама, уже не сомневаясь, что сумела завоевать внимание своей маленькой собеседницы. — Я пою в театре «Ла Скала» в Милане. Это великий театр. Самый прекрасный на свете.

Саулина перевела взгляд с Джузеппины Грассини на священника и обратно.

— Что такое театр? — спросила она.

Любопытство и робость боролись в ее душе, но желание знать, как всегда, одержало верх.

— Ты поедешь со мной, — прошептала певица на ухо маленькой крестьянке, — и я все тебе расскажу. Я тоже, — добавила она, внезапно погрустнев, — прежде чем стать певицей, была бедной девочкой вроде тебя. И тоже всего боялась, но мне очень хотелось побольше узнать о мире. Видишь, я перестала бояться.

— Такие девочки, как я, рождаются только в Корте-Реджине, — с величайшей убежденностью изрекла Саулина.

— Совсем не обязательно. Я, например, родилась в селении Сан-Челсо на берегу Навильо. Это недалеко от Милана.

— А как поют в театре?

— Хочешь, я спою тебе песенку?

Саулина навострила уши.

— Да, очень.

Джузеппина Грассини взяла ее за руку и подвела к гранитной скамье, врытой в землю у самой церкви. Они вместе уселись, и певица запела. Ее нежный, необыкновенно чистый голос лился свободно, безо всякого усилия.

Саулина была в восторге, священник же, убедившись, что оправдались его наихудшие подозрения, гневно обрушился на прихожан, осмелившихся слушать легкомысленную мелодию, и потребовал, чтобы они удалились от греха и не вводили себя в искушение.

— Прочь! Прочь! — шипел он, размахивая руками, словно огородное пугало на ветру. — Господи, ты видишь, что мне приходится терпеть по милости этих безбожных французов?

— Очень красивая песенка, — похвалила певицу Саулина. — И вы так красиво поете! Никогда ничего прекраснее не слышала!

— Это старинная песня. Ей больше ста лет.

— Я тоже знаю одну песню, — отважилась признаться Саулина.

— Спой, я тоже хочу ее выучить.

Саулина не заставила просить себя дважды и, облизнув губы розовым язычком, запела:

Певица улыбнулась, наклонилась к ней и подхватила мелодию. Они спели всю песню до конца на два голоса. Саулина захлопала в ладоши от радости, а священник, укрыв свою паству от греха, продолжал потеть на солнцепеке, утираясь платком в бело-голубую клетку и спрашивая себя, какие еще неприятности припасла для него маленькая бродяжка. Поди ж ты, певица из «Ла Скала» прикатила сюда драть горло с этой оборванкой!

— А знаешь, я почти совсем забыла эту считалочку! — сказала Джузеппина. — Ей больше тысячи лет. А у тебя верный голосок… — Теперь она могла задать тот самый вопрос, который приберегала до этой минуты. — Хочешь поехать со мной в Милан?

— В Милан с вами? — вмешался дон Джузеппе и тотчас же пожалел о своей несдержанности, потому что с этими господами всегда надо было держать ухо востро.

Певица не удостоила его вниманием.

— Хочешь переехать в мой дом? — спросила она Саулину.

— Не знаю… — растерялась Саулина. Мысль об отъезде из селения никогда не приходила ей в голову. Город, как ей казалось, был дальше, чем звезды, потому что звезды она по крайней мере могла видеть. Но она не сказала ни да ни нет. — Надо спросить отца, — прошептала она.

— Ну, с твоим отцом я сама поговорю.

— А что я буду делать в вашем доме? — вдруг спохватилась Саулина. Ответы давались ей с трудом, зато она была большая мастерица задавать вопросы.

— О, мы найдем чем заняться, — заверила ее Джузеппина. — Я научила бы тебя новым песням.

— Но почему именно меня? — недоверчиво спросила Саулина.

— Потому что ты напоминаешь мне одну девочку.

Недоверие во взгляде Саулины сменилось подозрением и ревностью.

— Какую девочку?

Облако печали затуманило прелестное лицо певицы.

— Ту девочку, какой была я сама когда-то.

— Не может быть, чтобы я была похожа на вас, — сурово отрезала Саулина.

— Почему ты так думаешь? — удивилась Джузеппина.

— Когда я вырасту, у меня будет такое же лицо, как у моей мамы.

Джузеппину растрогала до слез неумолимая логика девочки.

— Это совсем не обязательно, моя дорогая, — сказала она ласково, чувствуя, что предстоит долгий разговор, к которому надо подступать постепенно.

— Мне бы хотелось поехать с вами, — продолжала Саулина, — но я не могу.

— Эта госпожа сделает твою жизнь счастливой, дурочка, — принялся убеждать ее дон Джузеппе, понимавший, что отъезд хозяйки табакерки из селения дает ему золотой шанс завладеть сокровищем.

— А как же табакерка? — выпалила Саулина, точно прочитав его мысли.

— О чем ты беспокоишься? — удивился священник. — Она же вверена Мадонне!

— Могу я узнать, о чем идет речь? — заинтересовалась Джузеппина.

Саулина торопливо объяснила, в чем состоят ее затруднения.

— Вот этого генерал даже мне не рассказывал, — улыбнулась Джузеппина и тут же предложила простое и верное решение: — Табакерка твоя, и ты возьмешь ее с собой.

— А вдруг она ее потеряет? — попытался вступиться священник.

— Не потеряет. Стоит только зашить табакерку в мешочек и пришить его к платью, — живо возразила певица.

Священник понял, что проиграл. У него больше не осталось доводов.

— Что ж, — разочарованно вздохнул дон Джузеппе, — вам остается только договориться с ее отцом.

Саулина, не пропустившая ни слова из разговора, выдвинула свое условие:

— Но я хочу сразу зашить табакерку в платье. Прямо сейчас.

Джузеппина Грассини повернулась к священнику. Он нерешительно топтался на месте, не зная, куда раньше идти — к дому семейства Виола или в церковь.

— Будет лучше, если мы сразу заберем табакерку, — решила за него певица. — Зато потом нам не придется терять время.

Священник медленно поплелся в церковь, как всегда проклиная по пути французов.

4

Из окошка кареты, катившей в Милан, Саулина смотрела на убегавший назад лес. Высокие тополя, кряжистые дубы и густые заросли акаций казались чужими, пугающе незнакомыми.

— Как дела? — спросила Джузеппина, радуясь, что ее миссия окончилась успешно.

— Хорошо, — ответила Саулина.

Она говорила правду, ее действительно охватило ощущение счастья. Расставание прошло мирно, без душераздирающих сцен. Увидев золотые монеты в руках знатной дамы, Амброзио Виола тотчас же выказал полную готовность услужить. Нетрудно было убедить его отпустить дочь.

— О чем ты думаешь? — спросила Джузеппина.

— Ни о чем, — сказала девочка.

Она была вся поглощена новыми впечатлениями: покачиванием подпрыгивающей на ухабах кареты, топотом лошадиных копыт, тучей пыли, которую они оставляли позади.

— Ты рада, что едешь в Милан? — допытывалась Джузеппина.

— Не знаю.

— Тебя ждет много нового, и поначалу тебе будет нелегко, но дай срок: как только ты немного освоишься, тебе понравится новая жизнь.

Саулина не испытывала печали при расставании с прошлым, но и не сгорала от нетерпения при мысли о будущем. Она жила настоящим и сейчас любовалась дорогой, петлявшей среди густого леса, наполненного ароматами наступающего лета.

— Вы все знаете, — сказала Саулина, признавая мудрость и опыт своей наставницы, — и вы, конечно, правы.

Певица восприняла эти слова как благоприятный знак.

— Ты делаешь меня счастливой, — произнесла она.

Если бы у Саулины был выбор, она устроилась бы на козлах рядом с возницей, но на эту просьбу синьора Джузеппина ответила категорическим отказом. Девочке пришлось занять место внутри экипажа на мягких подушках напротив своей покровительницы.

— А вы хорошо его знаете, этого генерала Бонапарта? — спросила Саулина.

Лицо дамы окрасилось румянцем.

— Я очень хорошо его знаю, — ответила она.

«Я тоже», — хотелось похвастаться девочке, но она промолчала.

— Знаешь, — продолжала Джузеппина, — он очень любит музыку. Когда он бывает в Милане — обязательно приходит в театр послушать, как я пою.

Саулине хотелось расспросить поподробнее, что такое театр, но ведь Джузеппина непременно возьмет ее с собой в театр, и тогда она сама все увидит. Поэтому она выбрала другую тему.

— А генералы, — спросила Саулина, — рождаются генералами?

Джузеппина посмеялась над ее наивностью.

— Только короли рождаются королями, — добродушно объяснила она. — Но бывают необыкновенно одаренные люди, которые становятся генералами.

— А как?

Пока Джузеппина собиралась с мыслями, чтобы ответить на этот нелегкий вопрос, карета вдруг сильнее обычного подпрыгнула и так резко остановилась, что Саулину бросило вперед. Снаружи послышался зычный голос возницы и отчаянное ржание вздыбившихся лошадей.

— Что случилось? — вскричала женщина прерывающимся от волнения и страха голосом.

— Пока ничего, — ответил звучный мужской голос, и в окошке кареты показалось лицо человека в маске.

Из-под старой шляпы выбивались светлые кудри, черные глаза воинственно сверкали из-под маски. Похоже, он был молод.

— О боже, — прошептала Джузеппина, прижимая к себе девочку и пряча лицо в ее волосах, — это разбойник!

— Воистину так, разбойник, — весело согласился незнакомец в маске. — Живо вылезайте!

Саулине этот хищник с большой дороги показался человеком, которого ей, неимущей крестьянке, нечего было опасаться, а вот ее благодетельница поспешно повиновалась и, дрожа от страха, вышла из кареты, таща за собой девочку. Поперек дороги лежал срубленный молодой тополь, преграждавший путь. Четыре висельника, одетые наполовину в потрепанные военные мундиры, наполовину в грязное и рваное вольное платье, вскинув ружья, держали на прицеле возницу и двух дрожащих лакеев.

— Отпустите нас, — взмолилась Джузеппина.

— Отдавайте деньги и драгоценности, а там посмотрим, — приказал светловолосый разбойник.

— Но вы… вы не можете…

— Отчего же? Кто помешает нам попросту зарезать вас?!

Джузеппина вздрогнула, услышав столь откровенную угрозу. Саулина, напротив, осталась на удивление спокойной и, сколько ни старалась, не могла поверить, что белокурый человек в маске и вправду опасен.

— Главнокомандующий итальянской армии велит тебя повесить! — бесстрашно заявила она.

Джузеппина еще крепче прижала ее к себе, со страхом ожидая последствий.

— Молчи! — прошептала она.

— У него других дел по горло, — весело рассмеялся разбойник. — Итак?

Джузеппина отдала ему кошелек с золотыми монетами и драгоценности, которые были на ней. Разбойник сложил все в большую переметную суму и отвесил церемонный поклон.

— Ничего другого я от вас и не ждал, прекрасная синьора, — улыбнулся он, окинув ее откровенно оценивающим и полным восхищения взглядом.

— Одежду давай! — внезапно закричал один из оборванцев, чья отвратительная рожа внушала ужас.

Дрожь передалась от Джузеппины Саулине: она наконец почувствовала, что ее табакерка в опасности.

— Только тронь меня, и я тебя убью! — крикнула девочка, готовясь защищать свои лохмотья до последнего вздоха.

— Бойкая девчушка, — захохотали разбойники.

— А вот посмотрим, — косоглазый и рябой детина угрожающе двинулся к Саулине.

— Мы отдадим вам все, что вы хотите, — торопливо вмешалась Джузеппина, стараясь загородить собой девочку. — Не слушайте ее, она сама не знает, что говорит. Она же еще маленькая!

— Вот и хорошо. Пусть учится жить на белом свете. Узнает теперь, что почем, пока еще маленькая, — зловеще загоготал косоглазый, занося громадную, как лопата, лапищу над Саулиной.

Светловолосый разбойник взмахнул саблей и со скоростью молнии ударил его плашмя по руке. Негодяй согнулся пополам, прижимая ушибленную руку в животу.

— Мы уже получили все, что хотели, — спокойно, словно ничего особенного не случилось, заявил светловолосый. — Бернардино, — приказал он, — мой письменный прибор.

Джузеппина и Саулина ошеломленно смотрели на него. Высокий и тощий мужчина вышел из-за деревьев, неся бумагу, перо и походную чернильницу.

— Вот, эта охранная грамота поможет вам проделать остаток пути без приключений.

— «Я, — прочитала Джузеппина вслух, запинаясь и едва не падая в обморок, — Рибальдо, разбойник с большой дороги, настоящим извещаю всех, кого это касается, что данный экипаж был остановлен и ограблен мною лично». Что это? — растерянно спросила Джузеппина.

— Эта бумага избавит вас от дальнейших неприятностей, — любезно пояснил разбойник. — Разумеется, со стороны таких же бандитов, как я, — уточнил он.

— В нашем мире нет места бандитам, — обиделась певица. — Этот мир населен людьми благородными.

— На совести любого благородного человека, если покопаться, имеется хотя бы одна крупная подлость, а мелких мерзостей — без счета, — возразил разбойник. — Главное — что в остатке. Если всего лишь горсть монет, которую приходится делить на всех, как у нас заведено, от этого, конечно, жизнь человека не меняется.

Этот молодой разбойник в маске рассуждал как образованный человек, он уже не вызывал у Джузеппины ни страха, ни возмущения, ни желания мстить.

— Вы говорите вполне разумно и даже мудро, — заметила она. — Почему же вы грабите ни в чем не повинных людей?

— Вор — это всего лишь застенчивый нищий, — усмехнулся он в ответ. — Ему стыдно просить, вот он и берет без спроса. Мне жаль, прекрасная синьора, что вы лишились денег и драгоценностей. Но я хорошо знаю мир и людей, его населяющих. Не сомневаюсь, вы пополните свои запасы на первой же почтовой станции. Рибальдо не грабит бедных. Уж скорее он им помогает.

Саулине приходилось слышать о крестьянах, согнанных с земли: самые слабые и кроткие из них просили милостыню, а те, что посильнее да понаглее, вооружались и начинали грабить путешественников на большой дороге. Старики рассказывали и о таких, что забирали деньги у богатых, чтобы отдать бедным. Очевидно, Рибальдо принадлежал к этому редкому виду.

— Прощайте, — сказал главарь разбойников и, прежде чем скрыться в лесу, низко поклонился дамам, сорвав с головы шляпу.

5

К вечеру карета достигла селения Лорето. Джузеппина была бледна от всего пережитого, и Саулина взяла ее за руку.

— Неужто ты совсем не испугалась? — с удивлением спросила женщина.

— Я испугалась за свою табакерку, — простодушно призналась девочка. — Когда этот здоровенный урод потребовал нашу одежду, я испугалась, что они найдут мой талисман.

— И все?

— А чего же еще?

Саулина хотела объяснить, что можно бояться отца, холода, голода, нищеты, материнских страданий. Но не этого же вполне симпатичного светловолосого разбойника в маске. Правда, выразить свою мысль словами она не сумела.

— Странная ты девочка, — заметила певица, сжав руки Саулины в своих, и поцеловала ее в щеку.

Они проехали развилку, где почтовая дорога на Венецию пересекалась с дорогой на Монцу, а затем возница начал придерживать лошадей; карета постепенно замедлила ход и остановилась.

— Это Милан? — спросила Саулина, разочарованно оглядываясь по сторонам.

— Это городок Лорето, — объяснила Джузеппина.

— А почему мы остановились?

Саулина чувствовала себя обманутой. Она-то ожидала увидеть большой город, о котором слышала столько сказочных историй, ей хотелось огней, роскоши, блеска.

— Если будешь вести себя хорошо и проявишь терпение, я все тебе объясню, — пообещала Джузеппина.

Ее поражала эта девочка, столь бесстрашно встретившая столкновение с разбойниками.

Один из сопровождавших их лакеев поспешил распахнуть дверцу и опустить подножку. Он протянул руку Джузеппине Грассини и помог ей спуститься. Ливрея у него была в беспорядке, лицо все еще перекошено страхом.

— Я буду вести себя хорошо, — улыбнулась Саулина, спрыгивая на землю с грацией дикой серны, — только, боюсь, терпения мне не хватит.

Карета остановилась возле внушительного здания, окруженного вековыми деревьями. Тотчас же собралась небольшая толпа любопытных, желавших взглянуть на путешественников, подвергшихся нападению бандитов. Весть о нападении их опередила.

— Дева Мария, ну и натерпелась я страху! — всплеснув руками, воскликнула вышедшая им навстречу женщина громадного роста.

— Все закончилось благополучно, — поспешила за-верить ее Джузеппина Грассини, явно раздосадованная тем, что ее вынуждают разыгрывать мелодраматическую сцену на потеху толпе зевак.

— Вот говорила я, надо мне было ехать с вами, — продолжала великанша, беспрерывно крестясь и то хватаясь за голову, то заламывая руки.

Она стояла рядом с Саулиной и возвышалась над ней, как гора, не давая как следует рассмотреть старинное здание, поблекшее и облупившееся, но все-таки красивое.

— Это ваш дом? — спросила Саулина у своей покровительницы.

— Нет, это гостиница, — ответила певица.

— Место для богатых, — заметила Саулина, уже начавшая входить во вкус своего нового сказочного существования.

— В каком-то смысле, — улыбнулась Джузеппина.

— А эта девчонка за словом в карман не лезет, — вмешалась женщина-гренадер и протянула руку к девочке.

Та, как всегда, дичась незнакомых, метнулась в сторону.

— Не трогайте меня! — взвизгнула она.

— Да что за бес в тебя вселился? — удивилась великанша.

У нее уже руки чесались надавать оплеух дерзкой девчонке.

— Она просто испугана, — вступилась Джузеппина. — Не бойся, — шепнула она Саулине, — это Джаннетта, моя камеристка. Отныне она будет заботиться о тебе, как и обо мне.

Услыхав свое звание, Джаннетта вся раздулась от гордости, будто на нее надели королевскую мантию: не каждой дано стать камеристкой великой Джузеппины Грассини.

Из конюшни тем временем вышли дворовые слуги и принялись помогать кучеру распрягать лошадей.

— Идем, — позвала Джаннетта, — мы с тобой подружимся.

Саулина не оттолкнула протянутую руку, но последовала за камеристкой неохотно, ее приходилось чуть ли не тащить силой. Она смотрела назад, не отрывая взгляда от шедшей следом Джузеппины.

Свободной рукой Джаннетта, одетая в длинное темно-синее платье, то и дело поправляла кокетливый белый фартучек, обшитый кружевом, и белый накрахмаленный чепчик, обрамлявший ее круглое багровое лицо.

— А почему мы остановились в гостинице? — спросила девочка, упираясь.

— Все путешественники останавливаются в гостинице, чтобы немного отдохнуть и привести себя в порядок перед въездом в Милан, — объяснила Джузеппина.

— Все? — удивилась Саулина.

— Все те, кто может себе это позволить, — уточнила певица. — То есть те, кто может за это заплатить.

— Ишь сколько вопросов задает эта девчонка! — возмутилась служанка.

— Успокойся, Джаннетта, — приказала синьора Джузеппина, увидев, что Саулина покачнулась от энергичного тычка. — С детьми нужно иметь терпение.

— Как скажете, — сухо кивнула служанка, в глубине души не сомневаясь, что ей-то уж известен верный рецепт приведения в чувство брыкающейся дикарки.

В вестибюле гостиницы царила приятная прохлада. Охватив взглядом просторное помещение, Саулина мигом позабыла о камеристке, к которой с первого взгляда почувствовала неприязнь. Не обращая больше внимания на назойливую гренадершу, она разглядывала малейшие подробности обстановки. Стены и потолок были украшены лепниной и расписаны фресками. Никогда в жизни ей не приходилось видеть таких ярких красок, но вот разбросанные по стенам обнаженные тела — мужские и женские, гибкие и упругие, летящие и кувыркающиеся в самых немыслимых позах — почему-то показались странно знакомыми. Всего несколько миль дороги отделяло ее от прежней жизни, но вокруг все уже изменилось до неузнаваемости, но время решать, была ли то перемена к лучшему или к худшему, еще не настало. Да, только время могло дать ответ на этот вопрос, а пока Саулина с любопытством оглядывалась по сторонам.

Из соседней комнаты вышла молодая, приятного вида женщина, еще не подчинившаяся новой моде, которая требовала очень открытых платьев с высокой талией. На ней был наряд, сшитый по старинке. Единственная дань новым веяниям — красная ленточка на шее, символ революции, напоминание о потоках крови, пролитой на гильотине.

— Добро пожаловать, синьора Грассини, — сказала женщина, гостеприимно улыбаясь.

В руках она держала начищенный до зеркального блеска поднос, на котором стояли две бутылки: одна со свежей водой, другая со сладкой наливкой.

— Спасибо на добром слове, синьора Эмма, — ответила Джузеппина.

— Я уже наслышана о нападении.

— Все закончилось благополучно, — отмахнулась Джузеппина.

— Мы-то думали, разбойники разбегутся перед силой французского оружия, но оказывается…

— Разбойников сам черт не разгонит, — вставила Джаннетта.

— Не желаете немного подкрепиться? — спросила та, которую назвали Эммой, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, но продолжая тем временем подозрительно коситься на Саулину, чье жалкое одеяние особенно бросалось в глаза рядом с великолепным нарядом ее благодетельницы.

— Благодарю вас, синьора Эмма, — улыбнулась Джузеппина.

— Рада служить, — почтительно поклонилась Эмма и опустила поднос на стоявший в сторонке стол.

Эта демонстрация хороших манер, к которым Саулина не привыкла, заставила ее с тоской вспомнить о простоте нравов, царившей в Корте-Реджине.

— Рада служить, — повторила девочка, в точности передразнив поклон хозяйки.

— Никогда больше так не делай, — упрекнула ее Джузеппина, с трудом удержавшись от улыбки.

Эмма сделала вид, что ничего не произошло. Разливая напитки, она спросила:

— Так это и есть та самая девочка?

— Да, это она и есть, — ответила Джузеппина. Себе она взяла только воду, но Саулине предложила воду с наливкой. — Попробуй, тебе понравится, — сказала она тихо.

Саулина смотрела на белые руки этих женщин и сравнивала их со своими — грязными и исцарапанными.

— Я не хочу, — она оттолкнула стакан, хотя на самом деле очень хотела попробовать.

Она отказывалась, потому что не хотела показывать свои руки.

— Попробуй, — принялась уговаривать ее певица, — не надо стесняться. Вот эта синьора — хозяйка гостиницы. С помощью Джаннетты она приготовила комнату, где мы с тобой немного отдохнем. Ты примешь ванну, вымоешься хорошенько, и тебе больше не придется стыдиться своих рук.

— Все равно я не хочу это пить, — упрямо повторила Саулина. Ей было досадно, что ее маневр разгадан.

— Ну как хочешь, — вздохнула певица. — Но если тебе от этого станет хоть чуточку легче, знай, что в твои годы я тоже не мыла рук. Мне это не нравилось. Лишь много позже я привыкла и поняла: чтобы пробиться в свет и сохранить определенное положение, надо соблюдать некоторые правила. В том числе и руки мыть.

«А душу запачкать», — подумала про себя Эмма, не одобрявшая тайных пороков великой Грассини и некоторых ее знакомств.

Саулина никогда раньше не видела такой большой, красивой, роскошно обставленной комнаты. В высоком, настежь открытом окне виднелось небо. По небу носились ласточки.

— Нравится? — спросила Джузеппина, наслаждаясь замешательством своей юной подопечной.

— Очень, — шепнула Саулина.

Резной потолок темного дерева, пол из обожженной глины, натертый до блеска, огромная кровать орехового дерева, утяжеленная парчовыми драпировками, — все это казалось ей чудом.

В середине комнаты стояла большая овальная ванна, наполненная горячей водой. Стенки ее были застелены простыней.

— Сейчас мы с Джаннеттой тебя искупаем, — сказала синьора Грассини.

— Ладно, — согласилась Саулина, сама удивляясь своей покладистости.

Все увиденное казалось ей необычным и пугающим. Правда, ее мать тоже, хотя и очень редко, зимними вечерами мыла ее горячей водой в небольшом корыте возле кухонного очага. А летом она, как и все, мылась только ключевой холодной водой, от которой кожа краснела и начинала гореть как ошпаренная.

Совершенно захваченная событиями последних часов, она впервые со времени отъезда из Корте-Реджины подумала о матери и о своей семье. Ей показалось, что она вспоминает о чем-то бесконечно далеком.

— Ты передумала? — спросила Джаннетта, увидев, что Саулина застыла в молчаливой задумчивости. — Не хочешь принимать ванну?

— Я всегда хочу мыться.

— В таком случае, — посоветовала Джузеппина, — давайте начнем, пока вода не остыла.

Саулина, конечно, сказала «да», но с чего же начать? Она вдруг остро затосковала по дому. Отец продал ее миланской певице за горсть монет. Мать на прощание поцеловала ее в лоб и прошептала:

— Хоть ты еще и маленькая, тебе хватит ума позаботиться о себе. Среди богатых есть и хорошие и плохие, но плохих больше. Они будут тебя держать, пока ты им служишь или их забавляешь, а потом выбросят, как старую тряпку. Риск велик, но разве здешняя жизнь лучше? Там есть хоть какая-то надежда на лучшее. Помни, тебя ждут не одни лишь розы. Но хуже, чем здесь, тебе там не будет. Старайся не терять головы. И ни к кому не привязывайся слишком сильно.

Вся деревня, включая священника, провожала Саулину. У нее не осталось никаких сожалений о людях и местах, которые она оставляла позади. Самое дорогое, что у нее было, — золотую табакерку, подаренную Наполеоном, Саулина увозила с собой.

— Дай-ка я тебе помогу, а то мы до завтра провозимся, — проворчала Джаннетта, пытаясь стянуть с девочки длинное, во многих местах заплатанное платье.

— Я сама себе помогу, — буркнула Саулина.

Грубое домотканое платье соскользнуло с ее узких, едва начинающих круглиться бедер, и она осталась голая и беззащитная: худенькая до болезненности, с чуть наметившейся грудью и светлыми сосками почти одного цвета с кожей. Под мышками и на лобке уже пробивались первые волоски, свидетельствовавшие о постепенном превращении девочки в женщину. Но пока почти ничего нельзя было разглядеть в этом невинном детском тельце, кроме слишком явных признаков постоянного недоедания.

— Бедная Саулина, — воскликнула певица, обнимая ее, — тебе надо лучше питаться! Белый хлеб, фрукты и многое другое. Тебе понравится, вот увидишь!

На самом деле при всей своей кажущейся хрупкости Саулина обладала недюжинной силой и выносливостью. Жизнь в нищете закалила ее, и сочувствие синьоры Грассини показалось ей неуместным. Саулине приходилось видеть, как дети и взрослые умирают от пеллагры, страшной болезни, косящей бедняков. Мать научила ее отыскивать в лесу ягоды и съедобные плоды, так еще можно было надеяться не заболеть. Многие дети умерли, но Саулина оказалась среди тех, кому повезло: она прошла жестокий отбор и выжила.

Погрузившись в теплую воду, Саулина закрыла глаза и отдалась ощущению доселе неведомого блаженства.

— Ты что же, так и будешь сидеть? — спросила Джаннетта.

— А что я должна делать?

— Мыться! — возмущенно фыркнула служанка. — Тереться мочалкой! Надо содрать с тебя всю эту грязь!

— А по-моему, я уже очень даже чистая, — сказала Саулина, повернувшись к Джузеппине, которая в ответ звонко рассмеялась.

— Вот вымоешься и переоденешься — сама себя не узнаешь, — заверила она девочку.

Она вспомнила себя в возрасте Саулины и все пережитые ею тогда унижения. Ее, несомненно, ожидала бы незавидная судьба, если бы кое-кто в свое время не принял в ней участия и не вытащил ее из грязи.

— Хорошо еще, что у нее вшей нет, — опять вмешалась Джаннетта, имевшая скверную привычку называть неприятные вещи своими именами, — а то пришлось бы нам остричь ее наголо.

— Зато у меня есть блохи, — с гордостью сообщила Саулина.

Она трогала загрубевшими от работы пальцами нежную мыльную пену, покрывавшую ее волосы. Душистый запах мыла кружил ей голову.

— Мы уже выбросили всю твою старую одежду, — сказала синьора Грассини.

— А что же я надену? — испугалась Саулина, переводя взгляд с одной женщины на другую.

— А вот увидишь. — Джаннетта завернула ее в льняную простыню и начала энергично растирать.

— Вот смотри! — воскликнула Джузеппина, указывая на кровать, где уже была разложена новая одежда: платьице из голубого хлопкового муслина с широким кушаком синего бархата, бязевые панталоны, нательная сорочка, белые хлопчатобумажные чулки и голубые башмачки. Ко всему этому великолепию полагался еще и голубой тюлевый чепчик, украшенный оборочкой из розовых маргариток.

— Это все кому? — еле слышно спросила девочка.

— Это тебе, если тебе нравится, — сказала Джузеп-пина.

— Значит, я могу все это надеть?

— Конечно. Тебе нравится?

— Нравится, — ответила Саулина, не трогаясь с места.

Она не находила слов для выражения обуревавших ее чувств. Все эти вещи, выложенные на грандиозной кровати, напомнили ей сказку о бедной девушке. Богатый кавалер полюбил ее и засыпал богатыми подарками. Мечты Саулины о царствах и принцах казались ей не более реальными, чем эта сказка или голубой наряд, ожидавший ее на широкой кровати.

— И это все, что ты можешь сказать? — спросила певица.

Саулина молча кивнула. Радостная улыбка осветила ее лицо. Джаннетта расчесала ее длинные и наконец-то чистые волосы, светлые и блестящие, как шелк, заплела их в косу, свернула узлом на затылке и закрепила серебряной пряжкой.

— Какое чудо! — хором воскликнули обе женщины.

Маленькая крестьянка из убогого селения превратилась в златокудрую принцессу с тонким печальным личиком, освещенным сверкающими черными глазами. Ни капли оживления, охватившего двух женщин, не отразилось в этих глазах, девочка оставалась неподвижной, напряженной, испуганной.

— Разве ты не рада? — удивилась Джузеппина, ожидавшая проявлений неуемного восторга.

— У меня ноги болят, — тихо пожаловалась Саулина. Слезы навернулись и покатились по ее щекам. — В этих башмаках я не могу ходить. Они ужасно жмут.

— Ну, это мы постараемся исправить, — успокоила ее Джузеппина, готовая посочувствовать девочке.

В конце концов, Саулина не знала другой обуви, кроме сабо на деревянной подошве, защищавших ее от зимнего холода. Летом она бегала босиком. Обувь, конечно, стесняла ее. Чтобы исправить положение, достаточно было найти пару более удобных башмаков.

— Ничего страшного, мы это исправим, — повторила Джузеппина.

— Но это еще не все, — продолжала Саулина, чувствуя, что синьоре Грассини можно без опаски сказать всю правду. Вот только одна беда: она опять не находила слов, чтобы объяснить свое состояние.

— Что еще? — нахмурилась певица.

— Ничего, — солгала девочка.

Как объяснить, что дело не только в башмаках. Чепчик с оборкой мешает видеть, ленточка на шее не дает дышать, а панталоны стесняют движения. Она чувствовала себя пленницей всей этой роскоши, такой восхитительной на вид. Приятно было покрасоваться, но носить это все время было сущим мучением. Только нежелание разочаровать Джузеппину и страх быть побитой (уж теперь-то у ее покровительницы появятся веские причины ее отшлепать) удержали Саулину от соблазна сорвать с себя красивые обновки и потребовать назад свое кишащее блохами тряпье.

Джузеппина Грассини вовсе не собиралась ее бить и даже не обиделась, увидев, что девочке не нравятся подарки. Наоборот, она попыталась понять, что так тревожит Саулину.

— Какая же я глупая! — воскликнула она, обнимая девочку. — Мне бы догадаться, что все эти новые вещи тебя стесняют. Ничего, ты понемногу привыкнешь.

Джаннетта, напротив, возмутилась с грубоватой непосредственностью простолюдинки.

— Что за вздор! — набросилась она на Саулину. — Хочешь выглядеть красивой — придется потерпеть. Небось не развалишься.

Ее маленькие глазки, свирепо поблескивающие на широком и грубом лице, подчеркивали неумолимость слов.

Слезы на глазах у Саулины высохли, как по волшебству.

— А я не хочу выглядеть, — твердо ответила она служанке.

— Смотри, локти будешь кусать, — предупредила ее камеристка.

— А я ни о чем не просила, — обиделась девочка.

Она проворно сбросила башмаки и чепчик, растрепав попутно аккуратную прическу, выскочила из комнаты и сломя голову бросилась вниз по лестнице.

— Дура! — прокричала Джаннетта ей вслед. — Смотри, что ты наделала!

Ее бы воля, уж она бы поставила на место эту лесную дикарку, думала служанка, пускаясь вдогонку за Саулиной, которая на середине лестницы вдруг замерла, повернувшись лицом к только что покинутой комнате. Джаннетта догнала ее и схватила за плечо.

— Не трогай меня! — взвизгнула Саулина, обезумев от гнева. — Никогда не смей меня трогать, ты слышишь?

Вывернувшись из цепких рук служанки, она вновь поднялась по парадной лестнице и вернулась в комнату, где ее ждала улыбающаяся Джузеппина Грассини.

— Я рада, что ты вернулась, — сказала она.

Саулина не удостоила ее взглядом.

— Я вернулась вот за этим, — она подошла к столу, на котором осталась ее табакерка.

— А как же я? — разочарованно протянула Джузеп-пина.

— Я на вас не обижаюсь, — неохотно проворчала Саулина.

— Если я что-то сделала не так, прости меня.

Голос певицы звучал так нежно, столько в нем было боли, что Саулина подошла к ней и погладила по руке. На лице у девочки появилось серьезное, недетское выражение. Ее гнев улетучился.

— Это вы должны меня простить, синьора Джузеппина, — извинилась она. — Я еще маленькая, я многого не понимаю.

— Для этого нужно время, — успокоила ее Джузеп-пина.

— Я совсем запуталась. От всех этих новшеств у меня голова кругом идет. Я не знаю, чего вы от меня ждете. Не знаю даже, зачем вы решили взять меня с собой, но, если я вас обидела, мне очень жаль.

Оперная примадонна, окруженная толпами поклонников и ухажеров, почувствовала себя слабой, глупой и ничтожной, сраженная искренностью Саулины. Честно говоря, она увезла девочку с собой из тщеславия, чтобы сделать ее своей игрушкой. Она собиралась превратить Саулину в куклу, лишенную чувств и собственной воли. Наполеон Бонапарт познакомился с этой девочкой при драматических обстоятельствах, и Джузеппине захотелось присвоить себе маленькую героиню. Если бы она собиралась просто спасти какую-нибудь малютку от нищеты, для этого вовсе не требовалось ехать в Корте-Реджину: достаточно было поискать на улицах Милана.

— Ты ни в чем не виновата, — сказала Джузеппина. — Просто ты оказалась замешанной в игру, которая тебе не по силам.

— В игру? — удивилась Саулина.

— Я хотела вывести тебя в свет, — призналась певица. — Показывать тебя друзьям как диковинку. Ну вот, теперь ты все знаешь.

— Значит, вы меня не любите?

— Конечно, я тебя люблю! Видишь ли, за то время, что мы провели вместе, я о многом подумала и многому научилась. Но когда я отправилась за тобой, мною двигало только тщеславие. Только оно одно.

— Я не понимаю, — покачала головой Саулина.

— Я хотела сказать своим друзьям: «Вот девочка, которая спасла жизнь генералу Бонапарту. Я ее нашла. Она здесь, у меня в доме, смотрите на нее!» Вот чего я хотела. Но теперь я понимаю, что была не права. Идем, я отвезу тебя обратно в Корте-Реджину.

Корте-Реджина! На Саулину словно опрокинули ушат холодной воды. В один миг она взвесила на весах два мира и подвела итог:

— Я остаюсь с вами, синьора Джузеппина, если вы меня не прогоните.

— Конечно, я тебя не прогоню, да ты-то сама не передумаешь опять через десять минут?

— А девчонка-то хитра! — пробормотала горничная, больше не смевшая прикоснуться к ней.

— Я привыкну носить башмаки и все остальное, — пообещала Саулина.

— Я уверена, ты об этом не пожалеешь, — обрадовалась певица.

— Ну что ж, вроде и ехать пора, — вставила служанка.

— Я тоже так думаю, — согласилась синьора Грас-сини.

— Поехали! Ужасно хочется взглянуть на этот самый Милан, — воскликнула Саулина.

Дорога стала шире, густая и буйная растительность поредела; когда проехали Лаццаретто, вдали показались Восточные ворота.

Саулина сидела смирно и молчала, забившись в уголок кареты. Рядом восседала великанша Джаннетта. Она поглядывала на Саулину косо. Служанка про себя ре-шила, что эта девчонка — змея, которую ее хозяйка по доброте душевной пригрела на своей груди. На себя Джаннетта добровольно взяла миссию не спускать глаз с коварной самозванки.

— А тут не надо бояться разбойников? — спросила Саулина.

— Нет, — заверила ее Джузеппина. — Мы уже в Милане, а в Милане разбойников нет.

Когда миновали Восточные ворота, Саулина, прилипшая к окошку, увидела незабываемое зрелище. За городскими бастионами, тянувшимися от Восточных ворот до Новых, сновали экипажи всех родов и видов: закрытые кареты, открытые коляски, простые и строгие, украшенные резьбой, позолотой и плюмажами, одни стояли, вытянувшись длинной вереницей, другие медленно катили вперед, пытаясь проложить себе дорогу в густом потоке движения.

— Этого не может быть! — воскликнула девочка.

— Просто наступил час прогулки в экипажах, — объяснила Джузеппина. — Я рада, что тебе понравилось. Действительно великолепное зрелище. Милан — единственный город в мире, где соблюдают этот обычай в час заката. Все, кто приезжает сюда впервые, удивляются, как и ты, а ведь они приезжают из Парижа и Вены, а не из Корте-Реджины. А знаешь, кто сидит в этих каретах? Здесь собралась вся миланская знать: Борромео, Порро, Мельци, Верри, Тротти, Сербеллони, Висконти.

Она так и сыпала причудливыми, незнакомыми именами, которые казались Саулине разноцветными камешками, со звоном перекатывающимися у нее в мозгу.

— А вы знаете всех этих женщин? — спросила девочка, заметив, что роскошные экипажи заняты в основном прекрасными дамами.

— Многие из них мне знакомы, но особенно хорошо я знаю их мужей, — ответила певица с лукавым смешком, смысла которого Саулина не поняла.

— А что же они тут делают? Ведь кареты никуда не едут!

— Главным образом сплетничают.

— И все они — важные дамы? — спросила Саулина.

— Все до единой! — подтвердила Джузеппина. — Между прочим, тут нередко назначают любовные свидания.

Саулина вспыхнула. Ей стало неловко.

— Многие выезжают на прогулку ради встречи с любовником, — как ни в чем не бывало продолжала синьора Грассини. — Кто-то просто хочет похвастаться последним парижским туалетом. Но у всех этих дам есть одно общее свойство: они богаты.

— А в Милане все такие богатые? — наивно поинтересовалась маленькая крестьяночка.

— Нет, дорогая, в Милане много нищеты. Погоди, сама увидишь. Нищета тут похуже, чем в Корте-Реджине.

Саулина поверить не могла, что существует более страшная нищета, чем та, от которой она уехала. Она решила, что Джузеппина преувеличивает.

— А когда богачи обедают? — спросила девочка.

— Они только что отобедали.

— Так поздно?

— Здесь все не так, как в деревне. Они обедают не в полдень, когда солнце высоко стоит над землей, а гораздо позже, когда уже темнеет.

— Разве они едят раз в день?

— О, ты за них не беспокойся. После прогулки в карете они направляются на Корсия-дей-Серви и пьют шербет. Или шоколад. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, не знаю, — смутилась девочка.

— Ничего, ты их еще попробуешь. Очень вкусно. Шербет — холодный, как снег, а шоколад — горячий, как суп, но только сладкий.

— А потом?

— А потом они возвращаются домой, чтобы переодеться, и едут в оперный театр. А перед уходом могут еще поесть, если захотят.

— Оперный театр — это там, где вы поете?

— Верно. Он называется «Ла Скала».

— И все они там помещаются?

— Нет, что ты, конечно, не все. Но ведь в Милане много других театров: Каркано, Каннобьяна, Лентазио. Есть еще и кукольный театр. Вот пойдем на Соборную площадь и посмотрим их представление.

— Делать ей больше нечего, как только время терять с этим пучком бурьяна, — сквозь зубы проворчала служанка. Она от души осуждала хозяйку, но при этом позаботилась, чтобы никто ее слов не услышал.

Карета с черепашьей скоростью тащилась по городским улицам, которые в Милане на местном диалекте назывались «контрадами», в густом потоке движения. Саулине нравился царивший вокруг хаос. Она с любопытством разглядывала великолепные городские особняки, красивые памятники, величественные фасады церквей. Какой контраст по сравнению с убогими жилищами Корте-Реджины и его никчемными обитателями! Сразу было видно, что здесь живут люди богатые и солидные.

Возница ловко лавировал среди множества других экипажей. Они ехали по набережной. Справа медленно и равнодушно катились серые воды Навильо, оседланные изящным мостиком, а рядом возвышалась колонна с крестом святого Дионисия. Впереди виднелась небольшая площадь, очерченная стенами монастыря и церкви капуцинов. По мере продвижения вперед поток экипажей становился все гуще.

— В жизни не видела столько народу, даже в праздник Богородицы, — проговорила немного робевшая Саулина.

— Ты хоть представляешь, сколько народу живет в Милане? — спросила Джузеппина, намереваясь ее поразить.

— Тыща человек! — выпалила Саулина, не сомневаясь, что перехватила.

— Сто сорок тысяч, — засмеялась певица.

Маленькая крестьянка даже вообразить не могла такую уйму народу.

— Иисус-Мария! — не удержалась даже служанка и с испугом перекрестилась.

— Это еще не считая приезжих, живущих в трактирах и гостиницах.

Миновав площадь Сан-Бабила с вознесенным на колонне львом, карета въехала на контраду Монте-ди-Санта Тереза и остановилась недалеко от Новых ворот, возле изящного и невысокого особняка, построенного на месте некогда возвышавшейся здесь церкви Сант-Андреа.

— Ну вот мы и дома, — объявила Джузеппина со вздохом облегчения.

— Мы можем выйти? — спросила Саулина.

— О, безусловно, — ответила певица, потирая затекшие в дороге ноги.

Слуга уже распахнул парадную дверь, а ливрейный лакей помог хозяйке выбраться из кареты. Саулина первая спрыгнула на землю. Массивная Джаннетта вылезла последней.

— А куда денется карета? — захотела узнать неутомимая Саулина.

— Возница отвезет ее в конюшенный сарай графов Марлиани, — объяснила Джузеппина. — Я не настолько богата, чтобы позволить себе собственный экипаж. Карету и лошадей я беру напрокат, когда они мне нужны.

— Как, — встревожилась Саулина, — разве вы не богаты?

— Это с какой стороны смотреть, — загадочно ответила певица и, взяв маленькую крестьянку за руку, вместе с ней перешагнула порог дома.

6

Стоя на изящном балкончике, Саулина смотрела сквозь ажурную решетку кованого железа на ленивые воды Севезо. Ей нравилось наблюдать за бесконечным потоком воды, все время одинаковым и поминутно меняющимся, как ее мысли, не дававшие ей покоя. Она недавно встала, умылась с помощью Джаннетты над фарфоровым тазиком, расписанным огненно-красными маками, потом спустилась в кухню — просторное и несколько мрачноватое помещение с громадной, никогда не остывавшей плитой, выложенной грубым камнем. С утра до вечера здесь готовились невиданные ею ранее яства.

Кухарка пригласила ее занять место за массивным дубовым столом и подала ей чашку густого горячего шоколада. На плите тем временем поджаривались кофейные зерна, наполнявшие своим ароматом всю кухню: в доме не переводились гости, желавшие непременно отведать душистого напитка.

Саулина тоже захотела попробовать, но кофе показался ей горьким, как желчь.

— Дикарка! Где тебе понять, что такое хороший кофе, — сказала ей повариха.

— Может, я и дикарка, но мне не нравится, — упрямо повторила Саулина.

Саулина давно уже поняла, что попала в волшебный мир, где всякую минуту происходит что-то новое и непонятное. Вот только что на нее обрушилась последняя новость: ей предстояло научиться читать и писать. Она смотрела, как солнце играет и переливается блестками на поверхности реки, и ждала, что ее вот-вот позовут к наставнику, который должен прийти и научить ее держать в руке карандаш.

— Я это делаю ради твоего же блага, — объяснила ей Джузеппина.

— Да что в этом проку — уметь читать и писать? — бунтовала Саулина.

— Послушай, Саулина. Полагаю, что уж теперь-то ты меня достаточно хорошо знаешь и понимаешь, что силой я тебя здесь держать не собираюсь. Но если ты хочешь остаться, я сделаю из тебя красивую, воспитанную и образованную синьорину.

Все это казалось Саулине пустым звуком. С той самой минуты, как она приехала в Милан, в голове у нее гвоздем сидела одна мысль: еще раз увидеть генерала Бонапарта. Конечно, все жаждали познакомиться с ней (теперь она точно это знала). Но Джузеппина уже не хотела превращать Саулину в салонную игрушку, поэтому, когда у нее бывали гости, она просила девочку уйти в свою комнату.

Она даже подарила своей маленькой подопечной красивую куклу.

— Лялечка… — зачарованно протянула Саулина. — Такая лялечка… Никому не отдам!

Саулина увлеклась игрой в куклы в том возрасте, когда другие девочки кукол бросают. Пока другие играли в куклы, ей приходилось довольствоваться ящерицами. В крайнем случае она сворачивала тючок тряпья, придавая ему вид спеленатого младенца, и качала его на руках. Кукла, похожая на настоящую девочку, пробудила в ней ребенка.

— Лялечка… — восторженно повторила она, отстранив от себя куклу, чтобы полюбоваться ею издалека.

Служанка Джаннетта, упорно продолжавшая считать Саулину змеей подколодной и злобной дикой мартышкой, покорилась воле своей прекрасной госпожи и проводила с девочкой долгие часы, обучая ее шитью новых платьев для прекрасной «лялечки».

И вот теперь Джаннетта позвала Саулину с порога ее комнаты.

— Хозяйка желает тебя видеть.

— Зачем? — спросила Саулина, просто чтобы потянуть время.

— Идем, пришел твой учитель.

Саулина последовала за служанкой в малую парчовую гостиную. Там ее ждала певица в обществе молодого аббата в черной сутане. У него были карие глаза, нос крючком и бледные впалые щеки, а на лице как будто навек застыло выражение кроткой меланхолии.

— Вот твой наставник, — начала Джузеппина.

— Да, синьора, — чинно поклонилась Саулина, разглядывая наставника с детским любопытством.

Одно из правил городской жизни, к которому она так и не привыкла, гласило, что воспитанной девочке полагается опускать взгляд в присутствии посторонних, особенно мужчин.

Аббату явно пришлось не по душе столь откровенное разглядывание: рот у него задергался. Саулина заинтересовалась еще больше, а несчастный молодой человек еще сильнее занервничал.

— Он научит тебя читать, писать и считать, — торопливо вмешалась Джузеппина.

— Все сразу? — испугалась Саулина.

— Твой наставник сам будет решать, в каком порядке тебя учить, когда проверит твои способности. Ты будешь звать его господином учителем. И запомни: ты должна вести себя почтительно и слушаться его.

Саулина кивнула, но осталась при своем мнении насчет учения. Она поняла, что спорить бесполезно.

— Вот прямо сейчас? — предприняла она последнюю попытку оттянуть неизбежное.

— Немедленно, синьорина, — уточнил аббат.

Голос у наставника был тонкий, пронзительный, совершенно не вязавшийся с его внешностью изголодавшегося хищника.

— Да, господин учитель, — покорно кивнула Сау-лина.

— Меня зовут Антонио Чеппи, — продолжал он. — Я буду говорить с тобой по-итальянски, и ты обязана всегда отвечать по-итальянски.

— Да, господин учитель.

— Когда ты будешь ошибаться, я буду тебя поправлять. Для этого я и пришел. — Он повернулся к хозяйке дома, показывая в улыбке испорченные зубы.

Джузеппина поднялась со своего места, собираясь уходить.

— Это не так трудно, как тебе кажется, — ободрила она Саулину.

— Да, синьора, — с тоской прошептала девочка.

— Ты будешь ждать меня в своей комнате, — продолжил свои указания аббат Чеппи. — Ты будешь сидеть за столом, а когда я войду, встанешь и сделаешь реверанс.

— Реверанс? — удивилась Саулина.

— Я требую этого не ради своей скромной персоны, — обиделся аббат, — а ради правил хорошего тона, которым ты должна научиться.

Саулину охватило почти неодолимое искушение сбежать. Как прекрасно было благоухающее и свежее дыхание лесов! Но воспоминания о тяжелой руке отца, о драчливых старших братьях, о нищете, царившей в селении, помогли ей удержаться от соблазна. Все-таки занятия с аббатом, обучение чтению и письму, хорошим манерам — это нечто новое, и, если она проявит добрую волю, авось утро пролетит быстро. А после обеда в этот день, как доподлинно было известно Саулине, должно было состояться событие, ради которого она все еще оставалась здесь и терпела все неудобства. Джузеппина сказала ей, что генерал Бонапарт заедет ее проведать, останется на обед и, возможно, задержится.

— Итак, начнем? — предложил аббат, увидев, что ее мысли витают где-то далеко.

— Да, господин учитель, — весело воскликнула Саулина и изобразила неуклюжий реверанс.

7

Саулина питалась в кухне вместе со слугами, но никто не смотрел на нее, как на служанку. Повариха, мажордом, горничные — все были с ней ласковы и заботливы, за столом ей доставалось лучшее место.

Она только что смела с тарелки щедрую порцию рисового плова с мозговой телячьей косточкой и собралась помериться силами с полной миской черешен, когда у входных дверей послышался серебристый звон колокольчика. Сердце подпрыгнуло у нее в груди, дыхание пресеклось, кровь прихлынула к лицу, ставшему вдруг того же цвета, что и черешни.

— Он приехал! — закричала Саулина, вскочив из-за стола, чтобы бежать к двери.

Наконец-то она вновь увидит этого молодого, красивого и сильного человека! Он встал перед ней на колено и подарил табакерку, драгоценный талисман, с которым она никогда не расстанется. И еще — эти его слова: «Саулина Виола, я никогда не забуду твоего имени. Не забуду, как ты рисковала своей жизнью ради спасения моей. Когда тебе понадобится моя помощь, я приду и спасу тебя». Они грели ее душу.

— Он приехал! — повторила Саулина вне себя от радости.

Джаннетта послала ей испепеляющий взгляд. — А ну-ка сядь немедленно, — приказала она.

— Да говорю же тебе, это он! — твердила Саулина. Ей казалось, что надсмотрщица просто обязана ее понять.

— Мне это известно, — процедила служанка.

— Ну так пойдем! — воскликнула Саулина.

— Не тебе принадлежит честь принимать его, — ледяным тоном изрекла Джаннетта, преграждая ей дорогу. — Он будет обедать с синьорой Грассини, и, когда наступит подходящий момент, он сам тебя позовет, если сочтет нужным.

— Ах вот как? — сказала Саулина и молча заняла свое место за столом.

Дом сразу же показался ей холодным и негостеприимным; во взглядах слуг, еще совсем недавно таких приветливых и ласковых, Саулина увидела признаки враждебности. Даже черешни потеряли всю свою привлекательность.

— Что это тебе в голову взбрело? — выбранила ее Джаннетта. — Да кто ты вообще такая? Кем ты себя воображаешь?

— Никем, — буркнула девочка, хотя в душе считала, что для генерала нет никого на свете важнее ее.

— Генерал — не чета нам, — назидательно проговорила Джаннетта.

— Знаю, — вздохнула Саулина.

— Ну и нечего соваться, пока тебя не позвали, если вообще позовут, — неумолимо продолжала служанка.

Саулина сумела подавить слезы, чтобы не доставить удовольствия злобной гонительнице, которой ее горькое разочарование как будто приносило какую-то извращенную радость.

— Могу я по крайней мере уйти в свою комнату? — спросила она.

Вдруг ее позовут в гостиную, а ее на месте не окажется? Ей не хотелось так оплошать в день прихода ее ку-мира.

— В твою комнату? — недоверчиво переспросила Джаннетта. И правда, с чего бы девчонка сегодня такая смиренная?

— Я ведь уже поела, — напомнила Саулина. Она старалась быть тише воды ниже травы, но и это ей не помогло.

— Если хочешь соблюсти хорошие манеры, придется тебе подождать, пока не закончат остальные. Только когда все поедят и встанут из-за стола, — упиваясь своей властью, поучала Джаннетта, — тебе тоже можно будет уйти в свою комнату.

Тем временем лакеи уже проворно натягивали ливреи, готовые в любую минуту броситься прислуживать сиятельному гостю. Вот-вот мог прозвонить колокольчик из гостиной или из столовой. Все были заняты делом. Поэтому Саулине удалось выскользнуть из полуподвальной кухни и подняться на первый этаж.

Однако к тому времени она уже успела передумать и, вместо того чтобы направиться в свою комнату, бросилась прямиком в музыкальный салон, просторный зал с высоким расписным потолком, где главными предметами обстановки были клавесин и фортепьяно. Здесь Джузеппина Грассини выступала перед избранными гостями. Саулина решила наблюдать за дверью, ведущей в малую парчовую гостиную. Там Джузеппина принимала своего высокого визитера. Саулина надеялась, что ее скоро туда позовут.

Она села на низенький стульчик с мягкой спинкой возле одного из окон, выходившего в переулок. Ну почему ее не зовут? До нее доносились какие-то шумы, неизвестно что означавшие, но почему-то вызывавшие у нее отвращение. Какие-то шорохи, вздохи, бессвязный шепот… Замирая от страха быть обнаруженной, она прокралась к дверям парчовой гостиной и прижалась ухом к замочной скважине.

До нее донесся слегка приглушенный серебристый смех Джузеппины, прерывистые вздохи и голос генерала, о чем-то тихо умолявшего на непонятном языке.

Ну почему они ее не приглашают? И почему звуки, доносящиеся из-за дверей, вселяют в нее такую тревогу? Ей хотелось снова повидать генерала, потому что если и жило в ее маленькой душе чувство, похожее на любовь, оно предназначалось генералу Бонапарту, красивому, могущественному и доброму, обещавшему ей помощь и защиту. Она стала жертвой первой влюбленности, самозабвенной и страстной, поэтому вздохи, доносившиеся из-за двери, вызвали у нее раздирающую душу ревность, хотя их значения она не понимала.

Ну почему, почему они ее не приглашают? Почему он не скажет своим красивым, звучным голосом: «Я хочу видеть Саулину»?

Она ощупала пояс платья. Табакерка была там, зашитая в подкладку. Эта драгоценность воплощала в себе все то, что происходило на площади в Корте-Реджине на глазах у всей деревни. Все восхищались ею, все ее уважали, потому что она спасла жизнь Наполеону Бонапарту. Неужели он мог забыть свое торжественное обещание?

Точно молния, ударившая и осветившая всю ее юную и краткую жизнь, появился этот добрый военный. Он вел войска на покорение всего мира — и он же преклонил перед ней колени, заронив в ее душу глубокое и невыразимое чувство, он заставил ее ощутить пустоту, которую только он один и мог бы заполнить, если бы снова взял ее руки в свои, как в тот памятный день в Корте-Ред-жине.

Джузеппина принимала Наполеона в желтой парчовой гостиной.

— Вы сегодня припозднились, мой генерал, — кокетливо упрекнула она его. — Вот уже час, как я вас жду, вам это известно? Мне бы следовало рассердиться на вас.

— Ну если гнев делает вас еще более желанной, — ответил он, целуя ей руку, — мне следует учесть это на будущее.

— Ваше поведение непростительно, — сказала она, плавно поводя бедрами, как на сцене.

— Вам отлично известно, насколько тяжелы и серьезны мои обязанности в этом городе, — оправдывался он, считая нужным соблюсти приличия. — Время — тиран, которого мне так и не удалось одолеть.

Наполеон говорил рассеянно, лаская взглядом обворожительную обольстительницу.

— Ну, как бы то ни было, вы все-таки здесь, — заметила Джузеппина, умело придавая своему чарующему голосу мелодраматический оттенок. Ее длинные шелковистые ресницы вздрагивали, в глазах появилось томное выражение, розовым язычком она то и дело проводила по губам.

— Меня обвиняют в том, что я погряз в праздности. Я эти слухи не опровергаю.

— Злые языки могут вам навредить, — встревожилась Джузеппина.

— На этот раз нет. У австрийцев здесь есть свои шпионы, и они, конечно, передадут эти слухи куда следует. Пусть думают, что перед ними беспутный генерал-гуляка, — с этими словами он опустился на оттоманку. — Враги наиболее уязвимы как раз тогда, когда они склонны недооценивать неприятеля.

— Ах, я ничего не смыслю в военной стратегии, — призналась Джузеппина, усаживаясь рядом с ним, — но зато о вашем беспутстве могу свидетельствовать.

Генерал пропустил ее слова мимо ушей.

— Я устал от бессонных ночей, от битв, переходов, от бесконечных объяснений с людьми, которым полагалось бы облегчать мне пребывание в оккупированных странах. Директория не дает мне покоя. Я чувствую себя свободным лишь в те краткие минуты, что провожу с собой, — добавил он, переходя на «ты».

— От души надеюсь, что это так. Но в таком случае объясните мне, — воскликнула певица, внезапно поднявшись с оттоманки и словно бросая ему вызов, — если ваши занятия не дают вам вздохнуть, как же вы сумели провести столько времени у портного принцессы Висконти?

— Портной принцессы Висконти — это и мой портной. Вот вам и все объяснение.

— Но в городе только об этом и говорят.

— Потому что злословие — любимое занятие жителей Милана. На бульваре и в гостиных все только этим и заняты.

Джузеппина была великолепной комедианткой, но сейчас она притворялась лишь отчасти.

— Всем известно, что принцесса Висконти без памяти влюблена в вас. Всем известно, что ради вас она готова на любые безумства, — певица в волнении расхаживала взад-вперед.

— Все семейства Милана наперебой приглашают меня к себе, — снисходительно усмехнулся Бонапарт.

— Но принцесса Висконти подарила вам пару гнедых!

— Великолепные животные, — согласился молодой генерал.

— А теперь она решила обновить ваш гардероб.

Главнокомандующий взглянул на Джузеппину с удивлением, к которому примешивалась легкая зависть: эту женщину охотно взяли бы на работу в сыскное ведомство любого государства.

— Что ж, это долг зажиточных миланцев — заново экипировать освободительную армию Италии, оставившую лохмотья своих мундиров в Генуе и на мосту Лоди. Не такая уж это большая жертва в обмен на свободу.

«Liberté, égalité, fraternité»[8], — подумала Джузеппина, вспоминая куплет, который распевали на контрадах Милана вскоре после вторжения наполеоновской армии:

Но она была слишком хитра и искушена в искусстве интриги, поэтому вслух ничего не сказала. Выгоднее оставаться в рамках любовной пикировки: на этом поле она не знала себе равных.

— Итак, вы провели утро за примеркой панталон и редингота, — и она с искусством настоящей лицедейки выдавила из себя несколько слезинок, скатившихся по щекам. — Разве не так?

Ревность прекрасной певицы, казалось, еще больше возбудила генерала: он усадил ее к себе на колени и принялся покрывать ее шею поцелуями.

— Уверяю вас, ваши тревоги безосновательны.

— А вы докажите! — потребовала она.

— Ну раз уж вы так любите сплетни, моя дорогая, я подарю вам самую свежую.

Джузеппина осушила слезы вышитым платочком. Женское любопытство возобладало над ревностью.

— Принцесса Висконти обратила свои чары на генерала Бертье, когда поняла, что на главнокомандующего они не действуют.

— Я рада это слышать, — с этими словами Джузеппина обняла его, — но приведите мне хоть одно доказательство!

— Ее светлость и Бертье провели вместе феерическую ночь, а нынешним утром он не преминул поделиться со мной пикантными подробностями.

— Ах вот оно что! — воскликнула Джузеппина Грассини. — Вот почему вчера вечером я не застала ни принцессу, ни вашего начальника штаба на балу в доме Танци!

— К тому времени они уже успели где-то уединиться, — кивнул Бонапарт. — Старик Бертье разошелся, как молодой петушок!

— И в самом деле, — подхватила она, — в сорок два года пускаться в любовные приключения!

— Среди моих офицеров он самый старший, — с гордостью сообщил Наполеон, — но я бьюсь об заклад, он еще даст сто очков вперед любому!

— А эта потаскуха! — воскликнула певица, уже позабыв о Бертье: ей важно было уничтожить возможную соперницу. — Уж конечно, она связалась с ним не по любви.

— Любовь! — нахмурился Бонапарт, поднимаясь с оттоманки и принимаясь беспокойно мерить шагами комнату. — Я тоже был жертвой этого гибельного чувства. Любовь ничего не приносит, кроме горя. Любовь — это всего лишь слово, оно ничего не значит.

— А как же я? — обиделась певица.

— А что — вы? — сурово спросил Наполеон.

— Вы не любите меня?

— Поверьте, желание куда важнее так называемой любви.

— О, мой генерал! — счастливо вздохнула она.

— Мне не до балов, мой друг, — признался Наполеон. — В последние дни я чувствую себя просто ужасно. Директория засыпает меня глупейшими приказами, которые я не в состоянии выполнять.

Даже не пытаясь проникнуть в глубину его мыслей, Джузеппина кожей ощущала желание своего страстного, нежного и непредсказуемого любовника поговорить, поделиться, может быть, даже исповедаться. Ей льстило, что он находится здесь, в ее будуаре, пока его армия готовилась к походу на Верону.

— По мнению Директории, — продолжал Наполеон, — я должен сдерживать австрийцев силами половины армии, а силами второй половины завоевывать Италию.

Джузеппина лишь кивнула в ответ. Ей хотелось сказать ему: «Вы могли бы завоевать весь мир одной лишь силой своего взгляда!», потому что от этого двадцатишестилетнего юноши действительно исходило ощущение неистовой силы. Но она промолчала.

— Какой смысл захватывать Милан, не захватив Мантую? — горячился он. — Это настоящая крепость на болотах под прикрытием трехсот пушек. И чтобы ее взять, придется форсировать Адидже.

Он с досадой взмахнул рукой, потом подошел к окну, характерным жестом заложив руки за спину.

Женщина продолжала молчать. Привыкшая больше к легкомысленной болтовне, чем к разговорам о военных действиях, она тем не менее прекрасно понимала, что затруднения французской армии состоят в отсутствии денег и как следствие этого — всего остального. Говаривали даже, что у офицеров одна пара сапог на двоих. Французы казались ей милыми и дружелюбными, но нужда превратила их в записных воров. И все-таки жители Ломбардии относились к новым завоевателям довольно терпимо. Те не вмешивались в их дела, чем выгодно отличались от австрийцев.

Властный, могущественный, надменный Бонапарт был наделен способностью внушать доверие как своим солдатам, так и представителям миланской знати. Женщины сходили из-за него с ума, мужчины пресмыкались перед ним. Джузеппина Грассини гордилась тем, что стала его первой внебрачной пассией в Милане. Всем было известно, что Наполеон страдает в разлуке со своей женой, французской аристократкой, чудом избежавшей гильотины.

Джузеппина Грассини, звезда Великого Театра, была не из благородных. Она была подлинной дочерью своего народа, музыка и любовь составляли смысл ее жизни. И к тому же она была тщеславна. Стать желанной для генерала, стоявшего во главе итальянской армии, самого могущественного на данный момент человека в Милане, — могла ли она мечтать о лучшей доле?

— Вот такая вы мне нравитесь, — польстил ей Наполеон, обнимая и целуя ее. — Вот ваша истинная роль: вы дарите мне утешение.

— Присядьте, друг мой, — пригласила Джузеппина, протягивая ему фарфоровую шкатулку с анисовыми конфетками, которыми он любил лакомиться. — Мне нравится ваше имя, Наполеон. Оно прекрасно звучит. Мне нравится произносить его: оно огромно, как и ваша слава.

Генерал прикрыл свои серо-голубые глаза; на красиво очерченных губах, делавших его похожим на мать, промелькнула легкая улыбка.

— Странная это штука — жизнь, — проронил он с горечью.

— Вы мне не верите? — нахмурилась певица, переходившая от смеха к слезам с легкостью настоящей лицедейки.

— Я верю вам, моя прекрасная фея, — заверил ее Наполеон, — но вы бы мне не поверили, если бы я сказал вам, что мое итальянское имя было предметом хулы и насмешек.

Она зашипела, как разъяренная кошка:

— Никто не посмел бы насмехаться над именем триумфатора в битве при Лоди!

— Триумфатор при Лоди был всего лишь жалким чужаком для гордых французов, маленьким корсиканцем, получившим начатки образования у монахов в Бриенне.

Вспомнив своих чванливых сверстников, потешавшихся в колледже над его скромным происхождением, Наполеон вдруг рассердился по-настоящему. «Сейчас они трепетали бы передо мной», — подумал он в гневе.

— Вы это говорите, чтобы посмеяться надо мной, — заметила Джузеппина.

Он и впрямь казался ей великаном, этот невысокий, хрупкий и нервный офицер с оливковой кожей и волосами цвета воронова крыла. И не только ей одной.

— Вы прелестны, моя богиня.

— Вам я готова простить любую дерзость. Завтра дают бал в честь французов, — сообщила Джузеппина, искусно меняя тему разговора. — Вы будете?

— Нет, — сухо ответил Бонапарт. — Терпеть не могу балы, праздники, приемы! Накормят гадостью, а наутро голова будет трещать от разговоров.

Взгляд его серых глаз был так суров, что она даже оробела.

— Порой вы меня просто пугаете, — призналась Джузеппина, зябко передернув плечами.

— Простите, я не хотел, — он ободряюще взял ее за руку. — Успокойтесь, эти нервные припадки вам не к лицу. Его вдруг охватило неудержимое желание выговориться перед этой женщиной, внимавшей ему с таким материнским участием. Большие глаза Джузеппины, ее нежное лицо, ласковая и чуть насмешливая улыбка и впрямь напоминали ему мать, кормившую его грудью у бивачных костров, на лесных полянах, на горных перевалах его любимого и проклятого острова, пока его отец, молодой и неукротимый офицер, сражался с ненавистными врагами — французами.

Она приблизилась к Бонапарту, интуитивно ощущая, что минута откровенных разговоров миновала, и принялась перебирать волосы у него на затылке. Он закрыл глаза, покорно отдаваясь умелой ласке ее рук.

8

Саулина замерла в мучительном ожидании. Теперь из парчовой гостиной не доносилось больше ни звука. Может, они ушли? Может быть, они просто забыли о ней? Саулина осторожно повернула кованую бронзовую ручку и толкнула дверь, которая послушно и бесшумно приоткрылась. Девочка заглянула в гостиную — и наконец она увидела его. Он был в рубашке, его черные волосы растрепались. Синий камзол с красными отворотами валялся на полу. Белые лосины, как вторая кожа, обрисовывали его длинные нервные ноги в блестящих черных сапогах.

Он лежал, растянувшись на «оттоманке», как синьора Джузеппина называла изящную, низкую, причудливо изогнутую лежанку, обитую золотой парчой. Его голова — на коленях у Джузеппины. Они целовались и, как показалось Саулине, даже не дышали. Невидимая, она наблюдала за сценой, не понимая ее смысла, но все равно ощущая невыразимую боль.

— Идем в постель, — охрипшим голосом прошептала певица.

— А почему бы не заняться любовью прямо здесь? — возразил он, скользнув рукой ей за корсаж.

Так это и есть любовь? Вот так неприлично и поспешно раздеваться, возиться с юбками, торопливо и грубо набрасываться друг на друга, сопеть, обмениваться хриплыми прерывистыми вздохами и дурацкими, ничего не значащими словами? Непристойные прикосновения, бесстыдное наложение тел друг на друга, напомнившее ей случку животных и краткие, такие же скотские совокупления отца и матери, происходившие, когда они думали, что дети спят. И это любовь?! Почему же ей так плохо? Почему это грубое и грязное зрелище вызывает у нее такую мучительную боль?

Вдруг кто-то сзади схватил ее за волосы.

— Гнусная интриганка! — набросилась на нее Джаннетта, волоча Саулину за собой, но ухитрившись при этом бесшумно закрыть дверь.

— Оставь меня в покое. Не трогай, а то закричу, — пригрозила Саулина.

Джаннетта разжала руки. Если девчонка и впрямь закричит, синьора Грассини и ее гость могут услышать.

— Вот до чего ты докатилась, грязная мартышка! Подглядываешь за моей хозяйкой.

— Ни за кем я не подглядываю, — огрызнулась девочка, и слезы градом покатились у нее по щекам.

— Ты чего разревелась? — удивилась Джаннетта. — Будто мало тебя за волосы таскали!

— И не думала реветь. В жизни никогда не ревела, — решительно возразила Саулина, насухо вытирая слезы.

— Вот так-то лучше, — одобрительно кивнула служанка. К ней мигом вернулась прежняя суровость. — И чтоб я больше не видела, как ты подсматриваешь в щелку!

— Ты меня вообще больше не увидишь никогда и нигде, — с этими словами девочка бросилась бежать.

— Саулина, иди сюда, не будь дурой! — закричала ей вслед Джаннетта.

Но Саулина была уже далеко. Она сломя голову скатилась по лестнице, рванула входную дверь и понеслась стрелой, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого дома, от этих людей, от этой улицы, от этого города, от Джаннетты, которую она терпеть не могла, от певицы, которая ее предала, от этого ненавистного генерала Бонапарта, который сначала встал перед ней на колени, словно хотел сложить весь мир к ее ногам, а потом унизил ее до глубины души, облил грязью, предавшись этой неописуемой мерзости, как будто он животное, как будто он… ее отец Амброзио Виола!

Саулина опомнилась, оказавшись на площади перед церковью Сан-Бабила, прямо посреди беспорядочного городского движения. Перепуганная, сбитая с толку, она огляделась по сторонам полуслепыми от слез глазами, не зная, куда двигаться дальше. Ей хотелось только одного — уйти подальше от того места, где довелось пережить самое тяжкое оскорбление за всю ее юную жизнь. Двое военных в мундирах шли ей навстречу. Она свернула направо и замедлила шаг, чтобы не слишком бросаться в глаза, но потом, оказавшись на Корсия-дей-Серви, снова перешла на бег.

— Ты что, убиться хочешь? — крикнул ей возница, когда она чуть не попала под колеса его кареты.

Саулина метнулась прочь, расталкивая прохожих, которые удивленно оглядывались ей вслед.

Щеки у нее разгорелись от бега, она жадно глотала воздух открытым ртом. Наконец она огляделась по сторонам уже без слез. Все ее волнение было внешним, а внутри зрела холодная и ясная, острая и безжалостная боль. Саулина подумала, что ей повезло: ни патрульные солдаты, ни просто прохожие пока не обращали на нее внимания. У нее не было ни малейшего желания возвращаться назад, и она решила, что лучше вести себя тише, чтобы и дальше оставаться незамеченной.

Она поправила платье, несколько раз провела рукой по волосам и решительно протолкалась сквозь толпу, которая загораживала вход на контраду Санта-Маргерита, и оказалась возле деревянного помоста, обтянутого выцветшей и на скорую руку заплатанной кумачовой тканью. Зеваки, задрав головы, смотрели вверх на вертлявого субъекта с хитрыми и проницательными глазками, длинным носом и остроконечной козлиной бородкой. На голове у него был парик, посеревший от многочисленных слоев пудры и пыли. Этот шут кутался в пестрый от заплат редингот, а на его босых ногах красовались поношенные копаловые галоши.

— Кальдерини Анастазио, костоправ, дантист, специалист по удалению мозолей и вправлению грыжи, зарегистрированный в этом великом городе, имеет честь предложить почтеннейшей публике свои услуги!

Этот странный человек обращался к собравшимся на причудливой смеси простонародного миланского диалекта и литературного итальянского языка, производившей сильное впечатление на «почтеннейшую публику». Заслушавшись его, Саулина позабыла о нанесенном ей тяжком оскорблении. Ей стало не так одиноко в толпе мужчин и женщин, глазевших на костоправа и дантиста Анастазио Кальдерини с открытым ртом. Она даже ощутила нечто вроде родства с ними.

Знахарь сулил мгновенное исцеление, избавление от болей и забот, причем за весьма умеренную цену, другими словами, он обещал чудо, которого простые души всегда ждут от науки, обеспечивая тем самым вечное существование шарлатанов. Рядом с целителем на помосте стоял столик с пузырьками, флакончиками и зловещими на вид металлическими инструментами.

— Лечу больные зубы ради их сохранения, — продолжал удивительный субъект, — и лишь в самых крайних случаях прибегаю к удалению — быстрому и безболезненному. Последние достижения французской, английской и итальянской хирургии.

Саулина была очарована.

— Кроме того, я вправляю любые грыжи, — продолжал хирург, — и предлагаю новейшие бандажи. Приглашаю присутствующих воспользоваться преимуществами почтенной и всем необходимой профессии.

— Я, синьор, — воскликнула Саулина, пробираясь вперед, — я хочу воспользоваться!

Ее дорогое муслиновое платье с бархатным кушаком и тонкое прелестное личико, явно не принадлежавшее простолюдинке, вызвали всеобщее любопытство.

— Прошу вас, присаживайтесь, — вежливо пригласил ее знахарь, протягивая руку, чтобы помочь ей взобраться на помост. — И скажите мне, будьте так добры, какая болезнь вас тревожит?

Публика с интересом наблюдала за развитием событий. Всем хотелось знать, какие хвори могут преследовать эту хорошо одетую и на вид здоровую девочку.

— Видите ли, — с непостижимой дерзостью продолжала Саулина, — зубы у меня не болят. — Она даже себе самой не смогла бы объяснить, что толкнуло ее подняться на эту сцену. — И грыжи у меня нет. По правде говоря, у меня ничего не болит. Я здорова.

Она вела себя как опытная комедиантка. Кто-то из зрителей засмеялся, решив, что эта девчонка из богатой семьи захотела таким образом позлить свою гувернантку.

— В таком случае по какой причине прелестная малютка решила воспользоваться преимуществами моей почтенной и всем необходимой профессии? — осведомился целитель, отыскивая глазами в толпе компаньонку этой маленькой нахалки, посмевшей привлечь к себе всеобщее внимание, которое по праву должно было принадлежать ему.

— Хочу посмотреть, как вы проделаете все, что обещали, тому, кто в этом нуждается.

Кое-кто в толпе даже зааплодировал дерзкой девчонке, сделавшей и без того интересное зрелище еще более захватывающим, многие заулыбались, все жадно ждали новых чудес.

— Если вам так угодно, случай не замедлит представиться, — пообещал ей костоправ Кальдерини.

Саулина сделала ему реверанс — куда более грациозный, чем тот, что еще совсем недавно исполнила перед своим наставником.

— Благодарю вас, — сказала она.

Человек с козлиной бородкой без улыбки сверлил ее своими глазками-бусинками. Он видел перед собой бутон распускающейся женственности, видел ослепительную красавицу, которой ей вскоре предстояло стать, и с трудом проглотил слюну: горло у него перехватило от нестерпимого желания. Ему пришлось напомнить себе об осторожности.

Юные девочки были его тайным пороком, а уж более пленительного создания, чем эта черноглазая златовласка, ему в жизни не доводилось встречать. Но если он поддастся слабости на этот раз, пощады ему не будет. Он уже отсидел срок в страшной подземной тюрьме герцогства Модены за приставание к девочке. Он не мог себе позволить рисковать репутацией еще и в Милане.

А между тем среди толпы уже прокладывал себе дорогу высокий и дородный мужчина с багровым, опухшим и перекошенным болью лицом.

— Прошу вас, добрый человек, — засуетился Анастазио Кальдерини, усаживая его в плетеное кресло, и, на мгновение позабыв о Саулине, так и оставшейся стоять возле столика с медикаментами, принялся описывать «почтеннейшей публике» диагноз своего пациента.

— Как уже изволили заметить сиятельные господа, — торжественно начал он, плавно и округло поводя руками в воздухе, указывая на больного и в то же время ни на минуту не упуская из виду аудиторию, — этот несчастный страдает ужасными болями по причине вздутия флюса. Лечению данный зуб не поддается и подлежит немедленному удалению!

Саулина была поглощена происходящим. Любопытство полностью вытеснило у нее из головы мысли, толкнувшие ее на побег. Знахарь взял с подноса продолговатый инструмент, напоминавший маленькое обоюдоострое копье, и показал его публике, ни на минуту не прерывая своих ученых объяснений.

— Вот этим ланцетом, дамы и господа, я надрежу опухоль, чтобы вся гнойная жидкость, скопившаяся в ней, вытекла наружу, избавив таким образом страдальца от терзающей его боли. Вы станете свидетелями того, как, словно по мановению волшебной палочки, отек спадет с его лица. И тогда при помощи специальных щипцов я смогу быстро удалить зуб, ставший причиной стольких несчастий.

Он повернулся к Саулине, будто она была его ассистенткой:

— Подай мне вон ту черную шкатулку.

Девочка продолжала смотреть на него, как зачарованная, стараясь не упустить ни единого слова или движения.

— Какую шкатулку, синьор?

— Ту, что с золотой змейкой на крышке.

Саулина поспешно повиновалась.

— Здесь, дамы и господа, содержится мазь, приготовленная аптекарем по моему особому заказу. Эта мазь обладает чудесным свойством: будучи нанесенной на то место, которое предстоит вскрыть, она делает его совершенно нечувствительным к боли.

Как только дантист рассек десну, всем сразу стало ясно, что чудес на свете не бывает. Душераздирающий крик пациента свидетельствовал о полной несостоятельности волшебной мази.

Саулина бросилась к несчастному и взяла его за руку. Пациент успокоился, и дантист смог завершить кровавую операцию, после чего оказал помощь еще нескольким страдальцам.

Ближе к вечеру над площадью появились ласточки, возвращавшиеся в свои гнезда под крышами и портиками. Одна за другой стали загораться масляные лампадки перед ликами святых, нарисованными на стенах домов, а в воздухе разнесся запах жареной колбасы, кукурузной похлебки и котлет с чесноком из соседней траттории «Феникс».

Очередь страждущих истощилась, толпа разошлась, а сам Анастазио Кальдерини начал складывать свои инструменты и мази.

— А тебе разве не пора домой? — удивился он, видя, что Саулина стоит, словно ожидая дальнейших распоряжений.

— Сейчас я уйду, — вздохнула она.

— Такая красивая, — вкрадчиво заговорил он, — такая нарядная — и совсем одна. Ты ведь здесь одна, верно? — спросил Анастазио.

Саулина промолчала, а знахарь ломал себе голову, пытаясь разгадать загадку хорошенькой девочки (сразу видно, что из благородных!), которая бродит по городу одна в сгущающихся сумерках.

Анастазио смотрел на нее исподлобья, стараясь не выдать взглядом разгорающегося желания.

— Вот возьми, — сказал он наконец, вынимая из кармана панталон пять чентезимо[9] и протягивая их ей на ладони.

— Зачем? — попятилась девочка.

— Ты их заработала.

Она и в самом деле сослужила ему хорошую службу. Благодаря ей в этот день его выручка удвоилась.

— Я не хочу денег, — обиделась Саулина.

— А чего же ты хочешь? — спросил он, чувствуя, что еще немного — и беды не миновать, так действовало на него ее присутствие.

— Хочу вернуться домой, — призналась Саулина, и слезы выступили у нее на глазах.

— Никто тебе не запрещает, — пожал плечами Анастазио.

Он еще не совершил ничего предосудительного и мог себе позволить насладиться этой волнующей игрой.

— Да я дороги не знаю.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, где живешь?

— И да, и нет.

Она с легкостью нашла бы дорогу в лесу, но в городе все было совершенно по-другому. Разве разберешься в этом дьявольском сплетении улиц?

Знахарь подумал, не лучше ли передать эту странную маленькую бродяжку одному из патрулей.

— Ты, верно, посмеяться надо мной захотела?

Саулина отрицательно покачала головой. Она вдруг поняла, что тоска по дому влечет ее вовсе не в нищую Корте-Реджину, а в богатый городской дом Джузеппины Грассини. Сцена, толкнувшая ее на побег, уже выцвела и поблекла в ее памяти. Острый гвоздь ревности был выбит из сердца тяжелым молотом одиночества.

— Я живу на улице Сант-Андреа, — сказала она.

— Контрада Сант-Андреа? Так почему бы тебе не вернуться туда?

— Говорю же, я дороги не знаю.

Костоправ Кальдерини стал задумчиво поглаживать свою козлиную бородку. Он знал, что на этой улице живут влиятельные графские семейства: Верри, например, и Марлиани.

— В твоем-то возрасте и не знать дорогу до дому? — спросил он вслух, продолжая аккуратно складывать инструменты.

— Все дело в том, что я не здешняя, — призналась Саулина. — Я родом из дальних мест.

В это он готов был поверить. Возможно, она гостит в каком-нибудь зажиточном доме, и, если он, Анастазио Кальдерини, проводит ее домой, его за это щедро отблагодарят. И все-таки кое-что его смущало: по некоторым бесспорным признакам он понял, что девочка не умеет читать. Не исключено, что она дочь какой-нибудь служанки, и тогда прощай вознаграждение. Стоило выяснить это не откладывая.

— Как тебя зовут?

— Саулина Виола.

— Твоя мать прислуживает в одном из богатых домов?

— Моя мать никому не прислуживает, — обиделась Саулина.

— Прошу прощения у синьорины за свою дерзость, — полушутливо поклонился дантист.

Неужели он ошибся, и перед ним действительно юная представительница высшего света?

— Я вас прощаю.

— И в какой же семье ты живешь?

— У госпожи Джузеппины Грассини.

— Отлично, отлично, — пробормотал он, а сам подумал: «Так-так… Шлюха французского генерала держит у себя в доме этакий розанчик! Интересно, зачем ей это понадобилось?»

И опять его похотливый взгляд устремился на де-вочку.

— Так вы проводите меня домой? — встревожилась она.

— Ну конечно, моя малютка, — поклонился он, взяв ее за руку. — Но сначала зайдем ко мне в таверну «Медведь», я там остановился. Тут недалеко. Мне надо оставить там инструменты. Ну а потом я к твоим услугам.

— И вы отведете меня к синьоре Грассини?

— Ну конечно! Я почтенный лекарь, а не какой-нибудь проходимец!

— Только давайте поскорее!

Саулине захотелось немедленно вновь увидеть контраду Сант-Андреа.

— Мы мигом, — заверил ее Кальдерини.

Вскоре они углубились в темную контраду Каппеллари. Здесь внимание Саулины привлекла жестяная, покрытая эмалью вывеска в виде штандарта с изображением медведя.

— Наконец-то мы на месте! — обрадовалась она. Не надо было уметь читать, чтобы понять эту вывеску. — Это ведь и есть гостиница «Медведь»?

— Это и есть гостиница «Медведь», — с раболепным поклоном подтвердил Анастазио Кальдерини, — но мы-то направляемся в таверну «Медведь». Придется синьорине проделать еще один небольшой переход.

Они продолжили путь по темным и зловонным переулкам. Таверна «Медведь» вывески не имела. Факел, торчавший из кованой железной подставки на стене сбоку от двери, бросал красноватый свет на вход. В неподвижном и разогретом за день воздухе висел неописуемо тошнотворный запах. Даже около сточной канавы, проложенной позади дома Джузеппины, пахло не так. Саулине стало страшно.

— Я хочу домой, — проговорила она дрожащим голосом, остановившись на пороге гнусного притона.

В эту минуту она не думала о богатом доме певицы, оказаться бы хоть на соломенном тюфяке в старой сыроварне отца в Корте-Реджине.

— Мы же договорились! — Лекарь пытался отечески улыбнуться ей, но улыбка вышла плотоядной.

— Мы договорились, что вы проводите меня до дому.

— Ну конечно, синьорина. Мне бы только оставить здесь свои сумки. Вы же не хотите, чтобы я в такое беспокойное время бродил по Милану ночью в обществе юной барышни, нагруженный вещами, да к тому же еще без фонаря?! Какой-нибудь злоумышленник, а тут таких много шляется, может решить, что я несу бог весть какие сокровища, и напасть на нас! Ведь правда?

— Да, синьор.

Кальдерини открыл входную дверь и провел девочку в таверну «Медведь», эту омерзительную крысиную нору. В прихожей, слабо освещенной масляной лампой, острый запах нечистот чувствовался еще сильнее.

— Добрый вечер, — прошамкал старик с запавшим беззубым ртом и гноящимися подслеповатыми глазами. Его голый желтый череп напоминал бильярдный шар.

— Добрый вечер, Аристид, — ответил лекарь.

Ветхий старик с трудом поднялся со столь же ветхого, набитого соломой кресла. Он не обратил никакого внимания на Саулину, возможно, даже не заметил ее. Старик зажег от лампы и сунул в руку Кальдерини сальную свечку, распространявшую сладковатый запах, после чего вновь уселся и тут же уснул.

— Будь так любезна, поднимись на минутку со мной, — пригласил девочку лекарь.

— Да, синьор, — кивнула Саулина.

Лучше уж подняться с ним, чем ждать в прихожей в компании этого ужасного старика. Она поднялась по скрипящим ступеням шаткой лестницы вслед за своим новым знакомым. На каждом шагу он оглядывался.

— Еще одно маленькое усилие — и мы дома.

Дрожащее красноватое пламя свечки рождало жуткие тени, ходившие по отсыревшим, изъеденным селитрой стенам.

— Присаживайся, — пригласил Анастазио Кальде-рини.

Он первым переступил порог тесной каморки, где почти все место занимала кишащая клопами и блохами кровать.

— Вы здесь живете? — растерянно спросила Саулина.

— Бродячий целитель, — напыщенно продекламировал он, — селится на постоялых дворах в тех местах, где занимается своим ремеслом.

— А далеко отсюда до контрады Сант-Андреа? — спросила девочка, мечтая поскорее выбраться из этого вертепа.

— Еще немного терпения, синьорина, — сказал лекарь.

Он поставил свечу на стол и опустил на пол тяжелые сумки со своим инвентарем.

Только теперь она поняла, что имела в виду Джузеппина Грассини, когда говорила: «В Милане нищеты много. Погоди, сама увидишь. Нищета тут похуже, чем в Корте-Реджине». Оказалось, что это чистая правда.

Стол, колченогий стул, кровать и трехногая железная подставка для кувшина с водой и тазика составляли всю обстановку комнаты. И это был далеко не худший из номеров в таверне «Медведь», о чем свидетельствовало покрывало из рассыпающейся от ветхости и изъеденной точильщиками парчи, застилавшее постель.

— Ну? Ты убедилась, что бояться тут нечего? — спросил Анастазио Кальдерини.

— Я хочу вернуться домой, — устало повторила девочка.

— Тебе здесь совсем не нравится, верно?

— Нет, не нравится, — ответила она искренне.

— И все же, — возразил лекарь, притушив на мгновение свой похотливый взгляд, — бывают места и похуже, поверь. — Он снял парик, под которым обнаружились редкие и сильно поседевшие белесые волосы. — Но ты права, Саулина, я знавал лучшие времена, останавливался не в такой дыре, а в лучших гостиницах.

Саулина прислушалась.

— Другие времена, — с тоской продолжал Анастазио Кальдерини, — другие гостиницы… Там, где я раньше жил, челядь что только не делает для тебя. Представляешь, постельное белье меняют раз в неделю! Но жизнь то вознесет тебя в синее небо, то сбросит прямо в уличную грязь.

— Я попрошу синьору Джузеппину помочь вам вновь подняться наверх, — пообещала тронутая его рассказом Саулина.

— У тебя доброе и милосердное сердце, — поблагодарил ее лекарь.

Во все время разговора он расставлял на столе пузырьки с какими-то снадобьями. Из одного пузырька он плеснул немного жидкости в стакан и долил его водой.

— Хочешь пить? — спросил он у девочки.

— А что это?

— Сахарная вода.

Черные глаза Саулины блеснули благодарностью; она взяла стакан и жадно выпила.

— Спасибо, — сказала она.

— Теперь мы можем идти, — лекарь протянул ей руку.

— Синьора Джузеппина будет… — начала было Саулина и вдруг запнулась.

— Ну-ка расскажи мне, малышка, что будет делать синьора Джузеппина?

Голос мужчины доносился до нее смутно и глухо, словно издалека. Она ощутила во всем теле приятную легкость, как во сне, когда ей казалось, что она летает. Вот и сейчас она будто парила широкими кругами над лесом и взмывала ввысь, в самое небо, где раскинулась широкая радужная дуга. Лекарь не дал ей упасть, он подхватил ее на руки и бережно уложил на кровать.

Она была бесподобна в своем голубом муслиновом платье с синим бархатным кушаком, завязанным пышным бантом на талии, в белых чулочках и голубых сафьяновых башмачках. — Знаю, знаю, что ты моя погибель, — пробормотал он, поглаживая ее светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке, — но ты слишком хороша, и удержаться я не в силах.

Он склонился над ней, руки его дрожали, глаза лихорадочно горели.

Саулина, которой бродячий лекарь дал выпить сонного зелья, была целиком в его власти.

9

Джаннетта не посмела обеспокоить свою хозяйку, которая на долгие часы уединилась с генералом Бонапартом. А если бы кто-то поинтересовался ее собственным мнением, то узнал бы, что от исчезновения Саулины Джаннетте ни жарко ни холодно, напротив, отсутствие несносной маленькой бунтарки приносит ей даже некоторое облегчение.

Проще всего было считать, что, когда Саулине надоест капризничать, она тихо и мирно вернется домой. Поэтому, не раз и не два спросив себя, стоит ли докладывать хозяйке о бегстве ее подопечной, Джаннетта решила промолчать. Но время шло, и с приближением вечера уверенность служанки начала сменяться тревогой. Что только нашла хозяйка в этой мартышке, за что так привязалась к ней? И что теперь будет с самой Джаннеттой? Неужели хозяйка ее накажет? Но за что? Да, она оттаскала мерзавку за волосы, но та подсматривала у дверей будуара! Джаннетта всего лишь исполнила свой долг. Однако если она и дальше будет молчать, а Саулина так и не вернется, ее, чего доброго, могут уволить.

— Синьора, — тихонько позвала она, почтительно постучав в двери парчовой гостиной.

— Не сейчас! — раздраженно прокричала из-за дверей Джузеппина.

— Синьора, — настойчиво повторила Джаннетта, вновь постучав.

— Я сама тебя позову! — по голосу было слышно, что хозяйка не на шутку рассердилась.

— Простите, госпожа, — не сдавалась служанка, призвав на помощь все свое мужество, — но мне совершенно необходимо с вами поговорить.

— В чем дело? — сухо спросила певица, чуть приоткрыв дверь.

— Девочка сбежала.

— Когда? — встревожилась Джузеппина.

— Несколько часов назад.

— Найди ее! Отправь на поиски всех слуг, всю дворню! Я хочу видеть ее здесь немедленно!

И Джузеппина захлопнула дверь перед носом у служанки.

— Кто сбежал? — спросил Наполеон, готовый утешить свою эксцентричную подругу и уверенный в том, что речь идет об очередной причуде.

Джузеппина заплакала тихо и красиво, без рыданий. Слезы подобно жемчужинам скатывались по ее прекрасному лицу.

— Какое несчастье! — прошептала она.

— Я же здесь! Со мной вам нечего бояться. Что случилось? Скажите же наконец.

— Саулина Виола.

Генерал вспомнил девочку, рискнувшую своей жизнью, чтобы спасти его.

— При чем тут Саулина Виола?

— Вплоть до момента вашего прихода она была в этом доме.

— А теперь?

— Увы, она убежала, — пожаловалась Джузеппина, утирая слезы. — И вы даже не спрашиваете меня, каким образом Саулина стала моей гостьей?

— Не будь вы такой загадочной, все было бы намного проще, — проворчал Бонапарт.

Запинаясь, путаясь в словах и беспрерывно роняя слезы, певица рассказала генералу всю историю.

— Я хотела сделать сюрприз, — оправдывалась Джузеппина. — А теперь я в ужасе при мысли о том, что могу потерять ее! В городе куда опаснее, чем в лесу!

— Мы ее найдем, — уверенно пообещал генерал, обнимая свою возлюбленную.

— Вы сняли камень с моей души, — сквозь слезы улыбнулась ему Джузеппина.

— Утрите слезы, — ласково приказал он. — Терпеть не могу женских слез. Они наводят на меня тоску.

— Вы не сердитесь, что я ее привезла в Милан?

Об эпизоде с разбойниками она благоразумно умолчала, решив, что еще будет случай рассказать и об этом.

— Я рад, что вы взяли ее под свое покровительство, — заверил ее Наполеон.

Эта девочка с гордым, сверкающим взглядом напомнила ему детство, родную Корсику с ее беспощадным солнцем, скалистыми холмами и ароматами леса, его собственное беспокойство, тягу к свободе и к перемене мест, его отвагу и честолюбие.

— Не тревожьтесь, моя дорогая, — повторил он, — мы ее найдем.

— А если моим слугам это не удастся?

— Я прикажу прочесать весь город, все дома до единого. Мои солдаты будут искать до тех пор, пока не найдут. Вы довольны?

Певица благодарно улыбнулась ему.

— Я всем сердцем привязалась к Саулине. Меня в дрожь бросает при мысли о том, что ей грозит опасность. Этот город полон опасностей, особенно для маленькой девочки — красивой, одинокой и беззащитной.

— Как я понимаю, бесполезно просить вас сейчас спеть для меня?

Наполеон обожал музыку, и по установившейся между ними традиции после нескольких часов, проведенных в постели, Джузеппина устраивала для него частный концерт, исполняя самые прекрасные отрывки из своего репертуара.

— Я боюсь вас разочаровать. Вы очень огорчитесь, если я попрошу вас отложить пение до следующего раза?

Разумеется, он был разочарован: ведь ему предстояло вскоре присоединиться к своей армии, уже выдвинувшейся на передовые позиции для новой схватки с австрийцами и подавления стихийных выступлений крестьян, обозленных бесконечными реквизициями.

— Вы споете для меня в следующий раз, — сказал он вслух.

Все равно настроение пропало.

Вернулась усталая и запыхавшаяся Джаннетта.

— Ну как? — спросила ее хозяйка.

— Ни следа, — призналась обескураженная служанка.

— Но вы хорошо искали?

— Повсюду, синьора. Девочки нигде нет. Однако ее видели.

— Кто? — спросила Джузеппина, загораясь надеждой.

— Два бродячих певца исполняли балладу у подножия льва на площади Сан-Бабила. Один из них говорит, что видел девочку, похожую по описанию на Саулину. Она завернула за угол контрады Монте и направилась на Корсия-дей-Серви.

— А больше он ничего не сказал?

— Сказал, что она летела как молния, — добавила служанка. — Словно кто-то гнался за ней.

Джаннетта была до крайности встревожена оборотом событий. Рано или поздно хозяйка узнает, что Саулина сбежала из-за взбучки, которую Джаннетта ей закатила.

— Генерал, — умоляюще обратилась Джузеппина к своему другу, — вы должны что-то сделать! Вы должны вернуть ее домой живую и невредимую.

— Обещаю, — торжественно заверил ее Бонапарт. — Но когда я верну ее вам, я рассчитываю увидеть вас улыбающейся и гостеприимной. Завтра я уезжаю, но уже сегодня вечером отдам приказ начать поиски нашей Сау-лины.

10

Лекарь Анастазио Кальдерини подошел к уснувшей девочке, держа в руке свечу. Он долго смотрел на Саулину, не смея дотронуться до нее. Он безумно хотел коснуться этой гладкой кожи, красиво очерченных нежных губ, спокойного белого лба, шелковистых золотых волос, но медлил, словно это неподвижное тело излучало некую неведомую силу.

За свой тайный порок он уже заплатил высокую (по его мнению, непомерно высокую) цену, проведя два года в страшной подземной темнице Модены без воздуха и света, на пустой похлебке и заплесневелом хлебе. Официально пытки были отменены, но Анастазио Кальдерини был подвергнут испытанию розгами и соленой водой. Мучили до тех пор, пока он не признался, что совершал развратные действия и в конце концов изнасиловал девочку, которой едва исполнилось двенадцать лет. А ведь он знал, что не виноват.

Ну, не то чтобы совсем не виноват: он не сумел воспротивиться извращенному желанию продемонстрировать свои гениталии этой девочке, оказавшейся, на его беду, племянницей Тибурцио Кортезе, епископа Модены. Анастазио Кальдерини знал, что всему виной разум: это в его темных недрах рождалось неудержимое стремление поразить невинность, обнажив перед нею свою снасть невероятных размеров, чтобы потом упиваться неистовым наслаждением, доходящим до судорог. Больше он ничего не делал, ровным счетом ничего. И что самое интересное, двенадцатилетняя плутовка не сбежала в ужасе. Нет, вопреки его ожиданиям она проявила любопытство и даже согласилась принять участие в игре. Ее ангельски голубые глазки округлились от изумления, только и всего.

— Можешь потрогать, если хочешь, — предложил он ей.

И она послушно подошла поближе и дотронулась до его громадного орудия, уже начавшего конвульсивно вздрагивать.

Анастазио Кальдерини был опытным медиком, он овладел ремеслом в больнице города Павии, усовершенствовал свое искусство в Милане и зарабатывал на хлеб, практикуя по городам и весям. Хорошо зная анатомию, он понимал, что его чудовищный орган способен изувечить и даже убить женщину, не говоря уж о маленькой девочке. А главное — он слишком сильно любил маленьких девочек. Ему даже в голову не приходило подвергать их смертельной опасности. Если они соглашались посмотреть на него, он чувствовал себя безмерно счастливым. Однако наивысшую радость доставляла ему возможность потереться об их беленькие, еще не развитые детские бедра. Когда они задирали для него свои юбочки, обнажая восхитительно маленькие и нежные лонные холмики с едва пробивающимися первыми волосками, — о, это был истинный рай.

Многие убегали, но находились и такие, что были уже искушены в запретных играх, познали тайну, подсматривая за взрослыми в замочную скважину, а то и лишились девственности.

Двенадцатилетняя девочка с ангельским личиком погладила его гигантский член, наводивший на мысли об ослах и жеребцах, своими нежными пальчиками и послушно подняла юбку, когда он стал умолять ее об этом. Она позволила ему сделать все, что он хотел, и лишь когда он залил ее бедра своим семенем, вдруг оглушительно завизжала и опрометью кинулась наутек, крича, что плохой человек сделал ей больно. Впоследствии коварная маленькая искусительница утверждала, что ее изнасиловали, а акушерка, осмотревшая ее перед процессом, подтвердила, что ее пациентка — не девственница.

Островок тишины и спокойствия, каким стала Модена благодаря своему правителю — разумному, добродушному и мягкому герцогу Эрколе д'Эсте Третьему, превратился в гудящий улей, растревоженный известием о том, как чудовище в человеческом обличье надругалось над племянницей епископа.

Анастазио Кальдерини был заключен в тюрьму и, будучи человеком разумным, предпочел признаться в преступлении, которого не совершал, не подвергаясь испытанию дыбой и раскаленными щипцами. Нет, он не совершал насилия, и об этом было известно даже его преосвященству епископу, который в ходе кровавых допросов в подземных казематах городской цитадели имел возможность своими глазами увидеть невероятных размеров орган предполагаемого насильника и понять, что если бы это адское орудие вонзилось в девочку, она была бы мертва.

Новость уже облетела все земли герцогства, включающего города Модену, Реджо и Марандолу; народ требовал наказания виновному. Однако благодаря заступничеству епископа, который был несказанно рад найти козла отпущения, якобы ответственного за потерю невинности его племянницей, преступник не был кастрирован, как того требовал закон. Просидев два года в подземной темнице, он был изгнан из города, а все его имущество конфисковано.

Без дома, без гроша в кармане, он вновь оказался в Милане, находившемся под французской оккупацией, и был вынужден поселиться в квартале Боттонуто, на самом городском дне. Зато здесь можно было устроиться дешево, и он ел раз в день, сочетая обед с ужином. Ремесло кое-как кормило его.

Он научился готовить целебную мазь от сифилиса, растирая ртуть со свиным салом, и это позволило ему заработать, даже скопить немного. Он понемногу начал практиковать свое искусство на более богатых улицах. И надо же было такому случиться, что именно теперь, когда все потихоньку становилось на свои места, судьба толкнула в его объятия эту девочку — нежный полураспустившийся бутон.

Малютка крепко спала под действием сонного зелья. Теперь можно без помех предаться тайному пороку. Но Анастазио одолевали страхи. Поставив свечу на стол, он приготовил для себя успокаивающую настойку из опия, белены и белладонны. Сразу же стало лучше. Как только дрожь в руках унялась, он снова подошел к спящей девочке и принялся осторожно, едва дыша, развязывать бархатный пояс с бантом у нее на талии. Бант оказался накладным и крепился к поясу множеством потайных шелковых завязок. Анастазио тихонько тянул их одну за другой, уже предвкушая, как обнажит беззащитную детскую плоть, как налюбуется ею досыта и наконец совершит непристойный, но сладкий обряд, доводивший его до экстаза. А потом, возможно, он вновь оденет ее и проводит до дому.

Кровь молоточками застучала у него в висках, когда ему наконец удалось развязать кушак. С улицы доносились приглушенные голоса, и время от времени под тяжестью кого-то из припозднившихся постояльцев таверны поскрипывали ступени ветхой лестницы. Примешиваясь к лихорадке ожидания, эти посторонние шумы заставляли его вздрагивать. Он уже собрался повесить пояс на спинку стула, но вдруг понял, что вещь необычно тяжела. С чего бы это? Анастазио быстро ощупал кушак и обнаружил зашитый в пояс предмет.

Красноватый огонек сальной свечки едва освещал грязную комнату в трактире. Застыв на полпути между кроватью и стулом, Анастазио Кальдерини разрывался между порочной тягой к юной и беззащитной красавице и желанием узнать, что скрыто в ее поясе.

Любопытство победило. Над похотью возобладала иная, никогда не угасающая страсть — жажда наживы.

Лекарь взрезал шов ланцетом, волнуясь не меньше, чем при медицинской операции. Что прячут люди за подкладкой одежды? Только две вещи: драгоценные камни или золотые монеты. Анастазио Кальдерини извлек на свет сокровище Саулины. Ничего более прекрасного и дорогого, чем эта золотая табакерка, несчастный лекарь и вообразить себе не мог. Здесь было столько золота и столько жемчуга, подметил он своим цепким и жадным взглядом, что с лихвой хватило бы на компенсацию всех его потерь, включая конфискованный домик на улице Монахинь в Модене.

Он повернулся к спящей девочке. Откуда у нее такая драгоценность? Может, она украла табакерку? Не это ли причина ее побега? Но тогда почему же она так настаивала на возвращении? Раскаялась и надеялась заслужить прощение? Допустим, он исполнит ее просьбу и отведет ее обратно в дом Грассини — и что? Всем известно, что эта Грассини любовница Бонапарта, стало быть, в этом деле замешана власть. А от власти добра не жди.

А с другой стороны, как ему оправдать присутствие богато одетой девочки в его грязной комнатенке? Пройдет еще несколько часов, прежде чем Саулина проснется, а утром оправдаться будет невозможно. Власти, без сомнения, поверят хорошо одетой девочке с личиком невинной жертвы и большими влажными глазами, а не похотливому шарлатану, побывавшему в тюрьме.

Анастазио Кальдерини закрыл лицо руками. Опять он попал в беду. Оставался лишь один путь: спасаться бегством. Драгоценная табакерка станет для него талисманом, волшебным ключом, открывающим многие двери. Стоит только обратить ее в звонкую монету…

Анастазио Кальдерини знал, где найти нужного человека, способного изменить всю его жизнь и вывести его из ночного мрака на свет божий. Он собрал все свои пожитки, рассовал их по сумкам и сбежал, оставив спящую Саулину в таверне «Медведь».

11

Граф Франческо Нава, комендант города, метался по своему кабинету подобно льву в клетке. Даже присутствие графа Гаэтано Порро, верного старого друга, всегда готового протянуть руку помощи, на этот раз не могло его успокоить.

— Друг мой, — мягко посоветовал граф Порро, — стоит ли портить себе кровь из-за недоразумения?

— Остается лишь смириться с ним, не так ли? — воскликнул охваченный гневом комендант.

— Смирение имеет одно неоспоримое преимущество: оно сберегает силы, — заметил граф Порро.

Его философская невозмутимость еще больше распалила гнев городского коменданта.

— Вам легко рассуждать, — сказал граф Нава, остановившись перед своим гостем. — Мы все пошли ему навстречу, — продолжал он, имея в виду генерала Бонапарта, — мы приняли его с наилучшими намерениями. Мы верили и по-прежнему хотим верить его словам.

— Когда за спиной у человека пушки, его слова неизбежно начинают звучать двусмысленно.

— Сначала он приказывает доставить ему из городского арсенала три тысячи ружей, потом требует денег, лошадей, без лишних церемоний забирает из картинных галерей и частных собраний лучшие работы; а теперь мы еще должны посылать наших жандармов на поиски какой-то девчонки, о которой нам ничего не известно. Как бы не начались бунты.

— Эта Саулина Виола — наименьшее из перечисленных вами зол, — примирительно заметил Гаэтано Порро. — Имейте терпение. Теперь, когда генерал перешел в наступление на австрийцев, другим городам придется взять на себя бремя военных расходов. А девчонку надо найти. Главное, помните: бывает и хуже.

— Это верно, — задумчиво кивнул Франческо Нава.

Но не глупо ли заниматься поисками какой-то девчонки? Будь его воля, он в первую очередь пресек бы грабежи, ставшие для французов делом постоянным и привычным.

Миланская аристократия, пережив первый угар восторгов, уже начинала испытывать враждебные чувства к Наполеону. Несколько недель назад на приеме во дворце герцога Сербеллони честолюбивый молодой корсиканец позволил себе необдуманное и оскорбительное высказывание в беседе с кротчайшей графиней Нанеттой, женой Луиджи Порро.

— Мне говорили, гражданка, — ошеломил он ее внезапным вопросом, — будто все итальянцы воры. Должен ли я этому верить?

— Не верьте, мой генерал, — ответила графиня с несвойственным ей обычно дерзким вызовом. — Не все, а только значительная часть[10].

Ни от кого не укрылся сарказм этого ответа, тем более от самого Наполеона, имевшего итальянские корни и владевшего языком хозяев лучше, нежели французским. Однако он предпочел сделать вид, будто не заметил двусмысленности, и уединился со своим другом Массеной. Графине Барбаре Литта Висконти удалось услышать их разговор.

— Эти миланцы, — заметил Наполеон, — уже не улыбаются мне так сердечно, как в первые дни. Чувствую, что в любой момент могу получить удар в спину.

— С тех пор, как существует война, — усмехнулся Массена, — военные трофеи служат жвачкой для политиков. Армии достаются честь и слава. А военные трофеи заставляют замолчать горлопанов из Директории.

— Мне бы не хотелось, чтобы наемный убийца, подосланный духовенством или аристократами, заставил замолчать меня, да притом навсегда, — сухо возразил Наполеон. — Я больше не чувствую себя в безопасности в этом городе. Чем скорее я его покину, тем будет лучше.

— Есть и те, кто вас любит. Как-никак мы все-таки принесли им свободу и справедливость.

— Это верно, — согласился Наполеон. — Доверчивых дураков всегда хватает.

Барбара Литта Висконти не преминула пересказать подслушанное, и вскоре по безотказно действующим каналам городских слухов и сплетен новость уже живо обсуждалась во всех миланских домах, в соборе, в оперном театре.

— Вы, безусловно, правы, — возобновил разговор городской комендант, — у каждого главнокомандующего свои причуды, дорогой граф Порро.

— Гражданин, — насмешливо поправил его родовой аристократ.

— Хотя бы между нами давайте не будем считать себя обязанными соблюдать правила этой дурацкой игры. Мало нам других забот, теперь мы еще должны ломать себе голову из-за девчонки, которую комедиантка, пользующаяся милостями Бонапарте, взяла под свое покровительство. И в довершение всего я буквально погребен под обвалом анонимных доносов. Вот, извольте взглянуть. — Граф Франческо Нава подошел к своему письменному столу, открыл ящик, битком набитый письмами, и вытащил одно наугад. — Якобинцы объявили войну дворянским гербам, а наши дураки и рады стараться. Вот смотрите: заставили хозяина сапожной лавки у въезда на контраду Сант-Андреа сбить железную корону, служившую ему вывеской.

— Но ведь таково было постановление городского совета, — мягко напомнил граф Порро, — упразднить титулы и уничтожить геральдические знаки. Я сам, — добавил он, нахмурившись, — отказался от своих званий и подписал декрет.

— Это было сделано не по искреннему убеждению, а чтобы доставить удовольствие французам, — возразил граф Нава. — Однако народ принял все это всерьез. Вот полюбуйтесь, прошу вас, — и он протянул другу еще одно письмо.

— «Вчера, проходя по Соборной площади, — вслух прочитал граф Порро, — я обратил внимание на венчавшего одну из мраморных капелл так называемого имперского орла. Движимый патриотическим рвением и стремлением искоренить последние остатки тирании в нашем городе, обращаюсь в данное ведомство с тем, чтобы был удален этот позорный символ нашего рабства».

— Вот чем мне приходится заниматься! — раздраженно воскликнул городской комендант.

— Общественное устройство держится среди прочего и на анонимных письмах, — рассудительно заметил граф Порро.

— Прикажете и это считать завоеванием революции?

— Под австрийским владычеством жилось не лучше. Вспомните, как мы барахтались в болоте провинциальных сплетен. Терпение, друг мой, терпение. Такова история, состоящая в числе прочего из досадных мелочей: анонимных писем и потерявшихся девочек, которых надо разыскать. В любом случае вы всегда можете рассчитывать на мою помощь.

— Ваша поддержка смягчает для меня унизительность задания, — признался граф Нава, почему-то воспринявший последний приказ как личное оскорбление.

И в самом деле, без помощи графа Порро, имевшего надежные рычаги влияния во всех слоях миланского общества, местная полиция мало что могла сделать в городе, разделенном непроницаемыми социальными перегородками.

— Я поеду в театр к мадам Грассини, — сказал граф Порро, — и подробно расспрошу ее лично обо всем, что касается потерявшейся девочки.

12

Вдали забухал тяжелый колокол, потом к его бронзовому звону присоединились колокола поменьше, торопившиеся возвестить начало очередного часа. Все колокольни города, позолоченные лучами утреннего солнца, заливались звоном.

Веселый перезвон и раздражающий кожу зуд разбудили Саулину.

— Блохи! — воскликнула она, почесываясь, но ничуть не встревожившись: эта житейская беда была ей хорошо знакома.

Она села на засаленной кровати. Незнакомая комната, грязная и голая, была совсем непохожей на ее прелестную спаленку в доме Джузеппины Грассини, да и на большую общую спальню в сыроварне ее отца в родном селении тоже.

Звон колоколов становился все громче. В голове Саулины возникали смутные и мрачные образы, которые ей хотелось бы стереть из памяти: ее покровительница в объятиях французского генерала, лихорадочное бегство через незнакомый город, лекарь (как его звали?) с его странными снадобьями и пугающими инструментами, путешествие в сумерках по грязным переулкам и, наконец, эта ужасная таверна.

Саулина протерла глаза, осмотрелась кругом, потом схватилась рукой за пояс, но не нашла того, что искала.

— Моя табакерка! Сердце подпрыгнуло у нее в груди, в глазах потемнело. Комната стремительно закружилась, затягивая ее в страшную бездонную воронку.

Очнувшись от обморока, Саулина заплакала — сначала беззвучно, потом громко, с рыданиями, разрывавшими грудь. Сквозь щели в грубых шторах из плетеного волоса пробивался дневной свет, шум в переулке мало-помалу становился оглушительным: лаялись между собой торговки, уличные продавцы и глашатаи пронзительно выкрикивали какие-то призывы, ржали и блеяли животные, надрывались в плаче дети, молоты стучали по наковальне. Не хватало только скрипа каретных колес, но ничего удивительного в этом не было: даже самый скромный экипаж не смог бы проехать здесь.

Саулина встала и подошла к стулу. В голове шумело. Она взяла в руки свой прекрасный бархатный пояс, распоротый по шву.

Бродячий лекарь украл у нее самое ценное: ее сокровище, ее амулет, подарок генерала Бонапарта. А потом сбежал, и она даже не могла вспомнить, как его зовут, этого мерзавца, этого отъявленного мошенника. Его никак нельзя было сравнить с веселым и благородным бандитом Рибальдо, который хотя бы честно и открыто называл себя вором, в то время как этот притворялся порядочным, а сам украл у нее то, что было ей дороже всего на свете.

Саулина ничего не ела со вчерашнего дня. Кроме того, выпитое ею сонное зелье оставило неприятную тупую тяжесть в голове.

Она стояла посреди убогой и гнусной комнатенки, но, как ни старалась, не могла сообразить, что же ей теперь делать. Продолжая всхлипывать, Саулина вновь подпоясала свое красивое, но уже испачканное и кишащее блохами платье.

Она вышла из таверны, никого не встретив, даже старика-сторожа нигде не было видно. Она понимала, что расспрашивать о мошеннике-лекаре бесполезно и вообще лучше держаться подальше от людей.

Как ни странно, в эту минуту больше всего ей хотелось есть. В противоположном от таверны «Медведь» конце переулка располагалась пекарня, откуда доносился дразнящий запах свежего хлеба. Разносчик с веселым и плутоватым лицом поправлял на плечах огромную плетеную корзину, доверху наполненную горячей выпечкой: тут были и длинные французские батоны, и большие караваи желтого хлеба, и кругленькие миланские булочки.

Саулина глаз не могла оторвать от содержимого корзины. Она уставилась на круглую булочку, и мысленно приказала ей выскользнуть из корзины, и даже просила об этом бога, но он так и не услышал.

Парнишка до того ловко управлялся с тяжелой, благоухающей свежим хлебом корзиной, что мечта Саулины Виолы, так и не осуществившись, растворилась в солнечной дали, как раз в том месте, где пыльный и грязный переулок пересекался с более широкой дорогой.

Сперва проголодавшаяся девочка вознамерилась было последовать за разносчиком, но ее отвлек шумный скандал в доме по соседству. Две женщины, еще молодые, но уже изрядно потрепанные безжалостной дланью нищеты, полуодетые, простоволосые и растрепанные, высунувшись из окна, выкрикивали оскорбления и выбрасывали на улицу предметы одежды, причем стремились попасть непременно в голову молодому человеку в исподнем, тоскливо озиравшемуся по сторонам.

— Потаскухи! — кричал молодой человек, задирая голову вверх.

Вокруг него уже начала собираться небольшая толпа. Подобные сцены здесь случались нередко, но неизменно привлекали зрителей, всегда готовых насладиться бесплатным зрелищем.

— Голодранец! — в один голос ответили женщины.

— Вы самые грязные шлюхи во всем Боттонуто! — вопил он, подбирая с земли панталоны и рубашку.

Одеваться ему пришлось прямо на глазах у благодарной публики.

— Хотел за спасибо обмакнуть свой сухарик в соус? — надрывалась более молодая из женщин. — Надо денежки платить, а без денежек ничего не бывает!

— А свои шесть грошей можешь забрать назад, на них даже хлеба не купишь! На, подавись! — крикнула вторая, но деньги на землю не бросила.

— Я полицию позову! — пригрозил молодой человек, застегивая панталоны. Прикрыв срам, он уже чувствовал себя увереннее, и даже голос у него стал не таким пронзительным.

Мимо проходил седой, но крепкий старик, толкавший перед собой тележку с песком.

— Оставь ты этих шлюх, — посоветовал он, задержавшись на минутку. — Ты не местный, стало быть, не знаешь, как делаются дела в Боттонуто. Возвращайся домой, тебе же лучше будет.

— Нет, я иду в полицию! — упрямо повторил молодой человек, чувствуя себя оскорбленным в лучших чувствах.

— Домой, домой иди, — сказал старик, добродушно поглядывая на него снизу вверх.

— Они у меня деньги взяли, а взамен ничего! Я позову жандармов.

— Кого ты позовешь, дурень! — усмехнулся старик. — Посули ты им хоть золотой скудо, жандармы сюда носу не сунут. Послушайся доброго совета: возвращайся домой.

Саулина стояла в толпе, следившей за этой сценой. Она так и не поняла, в чем причина разгоревшейся ссоры, но догадывалась, что речь идет о каком-то жульничестве, и инстинктивно сочувствовала молодому человеку, который показался ей одиноким и беззащитным. Таким же, как она сама. Надо было поскорее выбираться из этой части города, где все выглядело грязным, подозрительным и непонятным.

«Да что же это за место такое — Боттонуто?» — подумала и вдруг вспомнила, как однажды дон Джузеппе проповедовал с амвона про Содом и Гоморру, про грехи, гнездящиеся в больших городах. Вот тогда-то он и упомянул именно это название: Боттонуто. По его словам, это был рассадник всякой нечисти. Ей стало страшно.

— Святая Мадонна! — прошептала она. — Ну и попала я в переделку.

На порогах открытых лавок и на подоконниках лежали, растянувшись, сонные коты. Белые, черные и рыжие куры клевали корм среди отбросов, не давая проходу изможденному старому псу, тоже тыкавшемуся носом в мусорную кучу в надежде добыть себе пропитание. В стенной нише устроилось семейство кроликов. Толпа разошлась.

Саулина опять ощутила голод, заглушивший все остальные чувства. Тут она увидела курицу, обыкновенную курицу с пышным рыжеватым оперением, усевшуюся на пучок травы у обочины дороги.

«Да она же вот-вот яйцо снесет!» — обрадовалась Саулина.

И в самом деле, вскоре рыжая курица издала хорошо знакомое деревенской девочке кудахтанье и поднялась. На земле в двух шагах от Саулины лежало тепленькое яичко. Оставалось только наклониться и взять его. Саулина так и сделала, даже не оглянувшись по сторонам. Обхватив ладонью безупречно гладкий живой овал, она вытащила шпильку из волос, проколола скорлупу и принялась жадно высасывать содержимое. Саулина даже глаза закрыла от наслаждения. Девочка нисколько не чувствовала себя виноватой: она была вправе позаботиться о себе.

Удар, пришедшийся между ухом и затылком, оглушил ее. В первое мгновение Саулине показалось, что ее огрели камнем или дубинкой, но крепкая затрещина была нанесена мозолистой и тяжелой, как лопата, рукой.

— Гляньте на эту воровку! — раздался грубый голос у нее за спиной. — Мало нам своих бед, так еще пришлые будут воровать мои яйца!

Саулина закашлялась: последний глоток попал ей не в то горло. Она в ужасе оглянулась и увидела женщину с толстыми, растянутыми в злобной ухмылке губами, между которыми виднелся один-единственный и, как со страху показалось Саулине, длинный, словно кабаний клык, зуб.

— Я не воровка, — пролепетала девочка.

— А кто ж ты такая? — усмехнулась женщина, одетая чуть лучше остальных обитателей Боттонуто: ее мятое и покрытое пятнами платье по крайней мере было целым, без единой дырки или заплатки.

— Яйцо лежало на улице, — оправдывалась Саулина.

— Ну и что? — Женщина грозно нависла над девочкой всем своим массивным телом.

— Улица не ваша. Она для всех, — еле слышно продолжала Саулина.

— Ах вот как? — переспросила хозяйка курицы, продолжая грозно наступать на нее.

Попятившись, Саулина заметила в ушах у женщины золотые сережки и решила, что она богата.

— Я не хотела красть.

— Ты должна мне грош! — завизжала женщина.

— Где же я возьму грош? — Саулина растерянно оглядывалась по сторонам.

— С тебя грош! — повторила женщина, протягивая к ней костлявую и сильную руку, ту самую, что нанесла Саулине страшный удар, словно ожидая, что девочка положит ей на ладонь монету.

Вокруг уже начала собираться обычная толпа равнодушных зевак. Женщина прекрасно поняла, что имеет дело с деревенской девчонкой, правда, одетой почему-то по последней городской моде и неизвестно как забредшей в Боттонуто. А Саулина, имевшая за плечами богатый опыт, поняла, что сейчас ее будут бить, и, поскольку силы были неравны, решила, что лучше всего удрать.

Будь она среди родных полей, никто не смог бы за ней угнаться. Но здесь, пожалуй, придется трудновато.

Ну да выбирать не приходится — и Саулина кинулась наутек, как заяц от стаи гончих. Ноги несли ее быстрее ветра в направлении широкого перекрестка, залитого солнцем, за которым скрылся разносчик из пекарни. Выбежав на перекресток, Саулина огляделась в поисках какого-нибудь укрытия: ее преследовательница была не похожа на тех, кто легко отказывается от своих прав. Саулина увидела телегу, груженную сеном, в которую были впряжены громадные и терпеливые длиннорогие волы, не обращавшие никакого внимания на все попытки жилистого и крепкого крестьянина-возницы заставить их двигаться живее.

Без долгих раздумий Саулина бросилась прямо в сено и зарылась в него с головой, как в деревне, когда хотела укрыться от безудержного гнева отца. Она прекрасно умела прятаться в сухом, душистом, приятно шуршащем сене так, чтобы со стороны ничего не было заметно. Она оставила только совсем незаметное окошко, чтобы можно было наблюдать за тем, что делается снаружи.

Она увидела, как хозяйка рыжей курицы, разгоряченная и запыхавшаяся, выскочив на перекресток, в бессильной ярости вертит головой в поисках Саулины. Потом она стала останавливать прохожих, видимо, пытаясь выяснить, куда девалась воровка.

Девочка чувствовала себя в относительной безопасности, но облегченно перевела дух, лишь когда хозяйка курицы, смирившись с поражением, повернулась и отправилась восвояси.

Телега остановилась, крестьянин-возница опять начал на чем свет стоит поносить своих волов, а Саулина попыталась сообразить, куда же ее занесло. За новым перекрестком, кишевшим людьми, возами, телегами и тележками, открывался вид на водоем с пристанью, возле которой были пришвартованы три крупные баржи. Вокруг одной из них, груженной мрамором, суетились люди.

— Раз-два, взяли! — раздалась команда, и от баржи к пристани медленно поплыла огромная глыба белого мрамора, опутанная толстыми пеньковыми канатами.

Теперь Саулина начала кое-что припоминать. Джаннетта, камеристка Джузеппины Грассини, говорила ей, что есть такая улица, называемая контрадой Лагетто. Лагетто — это внутренняя гавань, куда приставали баржи, доставлявшие из Кандольи мрамор и другие строительные материалы для собора.

«Стало быть, — в смятении подумала Саулина, — дом синьоры Джузеппины чуть не на другом конце света. И как же мне туда попасть?»

Она опять готова была заплакать. И зачем она сбежала из дому? Какими глазами — если ей вообще удастся найти дорогу! — она посмотрит на хозяйку, вернувшись домой без своего сокровища? Что подумает о ней генерал Бонапарт? Почему все вокруг такие злые, почему все стараются обмануть ее и обокрасть? Но что же делать? Все равно придется довериться, чтобы попытаться отыскать вора. Не может она вернуться домой без подарка, который ей вручил сам главнокомандующий итальянской армии! А пока что пора выбираться. Как ни страшен реальный мир, придется иметь с ним дело.

А реальный мир и впрямь был страшен. Не успела Саулина коснуться ногами земли, как ее взору предстало жуткое зрелище. Ничего подобного никогда не представлялось ее воображению. Круглая дубовая бадья на колесиках, к которой было прикреплено туловище человека без ног, стремительно передвигавшегося в своем импровизированном ковчеге при помощи могучих, как у Геркулеса, рук. Кисти рук у него для защиты были обуты во что-то вроде сабо из сыромятной кожи.

Дубовый снаряд несся прямо на нее. Саулину обуял ужас, она уже почти ощущала, как это невиданное сооружение сбивает ее с ног. Но калека остановился ровно в двух шагах от девочки. Мужчина был молод, это она поняла, несмотря на испуг. У него были черные волнистые волосы, красивое и смелое лицо, дерзкий взгляд.

— Ты что, хотела, чтобы я тебя сшиб? — спросил он с насмешливой улыбкой.

— По правде говоря, я этого не ожидала, — едва пролепетала перепуганная насмерть Саулина.

— Вот и я не ожидал, что ты выскочишь из сена!

Точно такими зловещими голосами, вспомнила Саулина, говорили мужчины в селении, когда уходили в ночное и рассказывали друг другу страшные истории о чертях и привидениях, чтобы не заснуть.

— Можно мне уйти? — робко спросила она.

— Беги, а то я тебя съем! — рявкнул безногий, скорчив страшную рожу.

Саулину как ветром сдуло.

— Да куда ж ты помчалась, дурочка? — закричал он ей вслед. — Обрубок из Кандольи никогда не обижает хороших девочек!

Он бросился за нею следом, но Саулина, услыхав стук деревянной бадьи у себя за спиной, припустилась что было духу, свернула в узкий переулок и влетела в какую-то полутемную лавчонку. Нет-нет, она не хочет, чтобы ее съели. Боже упаси.

Она оказалась в магазинчике, где продавались кружева и веера, по крайней мере, именно они были выставлены на прилавке. Стоявшая за ним цветущая на вид женщина средних лет показывала какому-то расфранченному господину оборку из великолепного кружева.

Никто из них, казалось, даже не заметил ее появления.

— Могу я рассчитывать на вашу помощь? — спрашивал покупатель.

— Как всегда, синьор, — отвечала женщина с кокетливой улыбкой. Она была довольно смазлива, но не так уж молода, чтобы сделать оправданным подобное жеманство. — Вы же знаете, я всегда удовлетворяла все ваши прихоти.

Разряженный франт являл собой весьма редкостное зрелище в этом рабочем квартале. Саулина заметила, что он сжимает в руке щегольскую трость с красивым серебряным набалдашником. Он взял из перламутровой табакерки щепотку табаку и с видимым удовольствием втянул ее носом.

— Что ж, доверюсь вам еще разок, — ответил покупатель, — помнится, вы прислали мне на дом… м-м-м… кружево… скажем так, второго сорта. Так не годится! Вам следует быть очень внимательной, дорогая моя Аньезе.

— Произошла досадная ошибка, — принялась оправдываться хозяйка лавки, повернувшись в сторону Саулины. Она заметила появление девочки и теперь не спускала с нее глаз. Сама же Саулина, спрятавшись среди шляпных коробок, сваленных грудой около единственного входа в магазин, считала себя невидимой. — Я бедная одинокая женщина, — продолжала галантерейщица, делая вид, что не замечает незваной гостьи, — меня всякий норовит обмануть. Бывает, что поступивший товар отличается от образца. Это не моя вина. Вы же не думаете, синьор, будто я могу обмануть такого клиента?

— Знаю, знаю, дорогая моя Аньезе, — улыбнулся ей покупатель. — Вот потому-то я и вернулся.

— И правильно сделали. Я вам по секрету скажу, — она придвинулась к нему поближе, — в скором времени у меня ожидается новое поступление. Совершенно необычный товар. Из-за границы.

— Из-за границы? — переспросил он с жадным любопытством.

— Не спрашивайте больше ни о чем, — она давала понять, что уже выболтала лишнее и сожалеет об этом. — Доверьтесь мне, и я сослужу вам добрую службу.

— А я вас щедро отблагодарю, — сказал мужчина, поворачиваясь к выходу.

Саулина узнала этот голос. Это был один из поэтов, посещавший вместе с другими литераторами и музыкантами салон мадам Грассини, молодой человек с томным и мечтательным взглядом, отличавшийся, однако, не только большим щегольством в одежде, но и завидным аппетитом. Вот он — золотой случай объявить о себе и попросить помощи! Когда мужчина подошел к двери, девочка бросилась за ним вслед, но тут галантерейщица настигла ее и мощным толчком отбросила обратно на груду коробок. Когда Саулина вновь поднялась на ноги, клиент уже успел скрыться.

— Итак, синьорина, чем могу служить? — В голосе лавочницы прозвучала издевательская нотка, не укрывшаяся от Саулины.

— Вы мне уже «услужили», сбив меня с ног, — ответила она с досадой.

— Ты сама чуть с ног меня не сбила, — не сморгнув солгала хозяйка лавки. — По нынешним беспокойным временам, моя милая, любой, кого не видишь в лицо, может оказаться врагом.

На самом деле она успела прекрасно рассмотреть Саулину.

— Я хотела поприветствовать того синьора, который отсюда вышел, — сказала Саулина, безуспешно стараясь привести в порядок свое красивое платье, сильно пострадавшее от многочисленных столкновений с грубой действительностью. Галантерейщица Аньезе встревожилась.

— Ты хочешь сказать, что зашла сюда, чтобы с ним поздороваться?

— Я хочу сказать, что знаю его.

— Чего ж ты тогда пряталась за коробками?

— Я не сразу поняла, что это он.

— Значит, ты хотела что-нибудь купить?

— Нет. Я спряталась от страшного человека. От него осталась только половина, и он хотел меня… съесть.

Женщина расхохоталась.

— Обрубок из Кандольи? — уточнила она. — Сразу видно, что ты не здешняя.

— Да, так он себя и назвал.

— Да он мухи не обидит! — заверила ее женщина.

— А почему… почему он такой ужасный?

— Не повезло бедняге. Мраморная глыба из каменоломен Кандольи упала ему на ноги, вот и пришлось их оттяпать. С тех пор люди и прозвали его Обрубком из Кандольи. Его тут каждая собака знает. Стало быть, ты не здешняя, — задумчиво повторила галантерейщица. — И ты знаешь господина, который только что отсюда вышел?

— Да, я его знаю.

— И как же его зовут? — спросила женщина.

— Этого я не знаю. Вернее, не помню. Но я его уже раньше видела.

Лавочница, уже составившая в уме собственный план насчет девочки, решила проявить к ней материнское участие, хотя это получалось у нее не слишком убедительно.

— Я всегда знаю, как зовут тех, кто мне знаком, — сказала она, исподтишка окидывая Саулину хитрым взглядом многоопытной сводни.

Она мгновенно оценила необыкновенную красоту этой девочки. Смятение, голод и отчаяние придавали облику особый драматизм и одухотворенность. Нет, такая красотка не для первого встречного. Она стоит того, чтобы отправиться к лучшему клиенту Аньезе.

— А я не всегда знаю по именам своих знакомых, — с вызовом сказала Саулина.

— Всякое бывает, — согласилась галантерейщица, ласково обняв ее за плечи. — А теперь закроем лавочку и поднимемся-ка наверх.

— Куда?

— Ко мне домой, — улыбнулась Аньезе.

— Зачем?

— Затем, что тебе надо умыться, — женщина погладила ее по голове, — и поесть. Разве не так?

— Да, синьора, все верно, — сдалась Саулина, готовая поверить любому, кто предложил бы ей еду и столь необходимый отдых.

13

Театр «Ла Скала» сверкал и переливался тысячами свечей. Миланцы всех сословий и состояний заполнили великий театр от партера до галерки. Они толпились в фойе, болтали, выпивали и закусывали в буфете, но все с нетерпением ждали появления прекрасной мадам Грассини. В этот вечер она должна была исполнять своим великолепным контральто арии из оперы Чимарозы «Тайный брак». Имя прославленной примадонны, столь дорогое знатокам бельканто, было на устах у всех: любовная связь с генералом Бонапартом притягивала к ней жадное внимание сплетников. Голос, пленивший Наполеона, радовал сердца завсегдатаев партера и простолюдинов, заполнивших галерку, знатнейших аристократов, занимавших кресла в ложах бельэтажа, и зажиточных мещан, разместившихся в амфитеатре.

Граф Гаэтано Порро в сопровождении двух «черных плащей» вошел в свою ложу, чтобы убедиться, что все в порядке. В этот вечер он пригласил в театр нескольких друзей из Рима и хотел быть уверенным, что им обеспечены надлежащие условия.

«Черные плащи» принадлежали к высшему классу слуг, в чьи обязанности входило сопровождение своих хозяев повсюду, в том числе и в театр. Грозные, молчаливые, они неподвижно застыли за плечами графа, готовые по первому знаку броситься выполнять любое его распоряжение.

Граф Гаэтано Порро окинул толпу скучающим и презрительным взглядом. В зале стоял невообразимый шум, прямо как на базаре, франты стучали тростями по спинкам скамей, зрители выкрикивали грубые приветствия певцам, с галерки в честь любимого исполнителя дождем разбрасывали конфетти.

В фойе процветали азартные игры: фараон, мушка, лото, наконец, рулетка. Целые состояния переходили из рук в руки за один вечер. В ложах с опущенными шторами знатные дамы теряли остатки своей добродетели, приобретая взамен широкую известность.

Гражданин Гаэтано Порро, добровольно отказавшийся от графского титула, посещал театр «Ла Скала» с тех пор, как себя помнил. Здесь все-таки можно было провести вечер не без приятности.

Он знал, что шум прекратится, визиты из ложи в ложу будут прерваны и в зале установится полная тишина только с появлением мадам Грассини, умевшей зачаровать публику своей красотой, изяществом и необыкновенным вокалом. Ее триумф в опере «Цыгане на ярмарке» вдохновил одного из местных поэтов на краткий мадригал, известный решительно всему Милану:

Очень немногие за пределами узкого круга художников разного рода могли похвастаться ее дружбой. Джузеппина экономно распределяла свои милости и очень часто ограничивалась лишь тем, что искусно поддерживала разожженный ее чарами огонь желания, обрекая страдальца на долгие муки, вечно обещая и не принося удовлетворения. Чутье подсказывало ей, что неприступность и загадочность являются пружиной сложного механизма, именуемого успехом. Поэтому она по мере возможности окружила свою частную жизнь завесой тайны. Даже появление в ее доме маленькой спасительницы генерала Бонапарта стало загадочным событием, еще больше подогревавшим всеобщее любопытство.

Граф Гаэтано Порро взглянул на свое недавнее приобретение: только что вошедшие в моду новейшие часы «с репетицией». Народная молва мгновенно переименовала «репетицию» в «репутацию», отчего родилось множество забавных каламбуров, которыми не брезговал даже такой серьезный человек, как граф Порро.

«Если моя репутация меня не подводит, — подумал он, — у меня есть ровно десять минут, чтобы отправиться к нашей диве и переговорить с ней об интересующем нас предмете».

Он повернулся к одному из своих «черных плащей»:

— Мы идем к мадам Грассини.

Один из слуг, освещая путь лампой, первым стал спускаться по крутой и узкой лестнице, ведущей в партер. Они прошли через толпу, не обращая внимания на стоящий вокруг гвалт, привычно уклоняясь от летящих со всех сторон пакетиков с конфетти. Закрыв за собой неприметную дверь справа от сцены, они оказались в коридоре, который привел их к дверям уборной примадонны.

Граф негромко постучался. Ему открыла Джаннетта.

— Чему я обязана такой радостью? — осведомилась Джузеппина, протягивая графу руку для поцелуя.

— Желанию засвидетельствовать вам мое восхищение, — галантно ответил он, — и стремлению помочь вам в разрешении задачи, которая вас так волнует.

Граф по достоинству оценил нежный взгляд женщины и ее кроткую улыбку. Если она и впрямь волнуется о судьбе своей подопечной, подумал он, значит, как истинная актриса, умеет скрывать свои чувства.

— У вас есть известия о Саулине?

— Пока нет, но скоро будут, — заверил ее граф Порро. — Вы не должны предаваться унынию, поверьте.

Маленькая артистическая уборная буквально утопала в цветах: здесь были розы всех оттенков, от темно-красного до нежно-розового, белоснежные лилии, целые охапки пышных хризантем. — Я вам бесконечно признательна, — сказала Джузеппина, жестом приглашая его сесть.

Граф и Джузеппина заняли места на обитом парчой диванчике-визави.

— Необходимо, чтобы вы рассказали мне поподробнее об этой девочке, тогда мне легче будет вам помочь, — сказал граф Порро.

— Спрашивайте, — с готовностью кивнула Джузеппина, думая о том, что Наполеон, должно быть, отдал недвусмысленные распоряжения, если уж представитель одного из самых старинных благородных семейств Ломбардии решил заняться этим делом.

Она дала подробное описание Саулины, приобщив к своему рассказу то немногое, что сумели разузнать слуги после побега девочки из дому.

— Милан велик, — заметил граф, — но, мне кажется, я знаю верный способ отыскать вашу маленькую подопечную.

— Господь да вознаградит вас за это, гражданин, — с чувством ответила Джузеппина. — Признаюсь вам как на духу, — продолжала она, — я вся дрожу при мысли о родителях бедной малютки. Они доверили мне свое сокровище, а я его потеряла! — ее прекрасный голос задрожал от волнения.

Граф Порро одарил ее добродушной улыбкой.

— Не падайте духом, гражданка: мы отыщем ваше сокровище.

Он догадывался, что отец Саулины, должно быть, отдал это так называемое сокровище в обмен на горсть звонкой монеты, и поэтому делал скидку на некоторую театральность последних слов певицы.

Крестьянских девочек нередко отдавали в услужение или для забавы семьям аристократов или просто зажиточных горожан. Для родителей тут была двойная выгода: они получали вознаграждение и избавлялись от лишнего рта.

— Я успокоюсь лишь тогда, когда мы ее найдем, — ответила Джузеппина.

— Начиная с этой минуты я буду делать все от меня зависящее, чтобы вернуть ее вам.

— Я буду вам обязана по гроб жизни, — произнесла певица, пока граф на прощание почтительно касался губами ее прекрасных длинных пальцев.

За дверями уборной его терпеливо дожидался верный «черный плащ».

— Закажи корзину белых роз и отошли ее мадам Грассини от моего имени, — распорядился граф Порро.

— Будет сделано, — ответил слуга, протягивая вперед руку с фонарем, чтобы осветить путь хозяину.

— И дай знать, — граф заговорил так тихо, что бедному телохранителю пришлось наклониться и вытянуть шею, чтобы услышать приказание, — дай знать Рибальдо, что я хочу с ним встретиться в гостинице «Колодец».

Саулина воспрянула духом. Мир больше не казался ей таким враждебным. В уютном доме Аньезе над галантерейной лавкой накормленная и умытая девочка почувствовала себя совсем неплохо. Жизнь снова оборачивалась к ней светлой стороной. Восстановлению ее веры в человечество способствовало то, с каким участием, с каким бескорыстием хозяйка лавки пришла ей на помощь.

Обычно недоверчивая и скупая на слова, Саулина пустилась в подробный и откровенный рассказ о себе, о генерале Бонапарте, о синьоре Джузеппине, о своих приключениях и злоключениях, а галантерейщица внимательно слушала, время от времени участливо кивая и покачивая головой.

— И все это тебе пришлось пережить, бедная деточка? — воскликнула она жалостливо.

— Да, все так и было, — подтвердила Саулина. — Мне так повезло, что я вас встретила! — радостно добавила она, проглатывая последний кусок белого хлеба, пропитанный подливкой прекрасного жаркого из поросенка.

— Я помогу тебе найти твою табакерку, — обещала Аньезе.

— Это было бы чудесно! — обрадовалась Саулина. — И генерал Бонапарт вас обязательно отблагодарит.

— Я в этом не сомневаюсь, девочка моя. И я с тобой совершенно согласна. У тебя был бы жалкий вид, если бы ты вернулась к своей покровительнице без табакерки.

— Но как же мы ее найдем?

— Ты мне верь, — сказала Аньезе. — Мы его из-под земли достанем, этого мерзавца.

Поскольку слова женщины отвечали тайным чаяниям самой Саулины, она поверила всей душой. К тому же ей было лестно, что взрослый человек так внимательно ее слушает и принимает близко к сердцу ее горести. Она бы ни за что так слепо не доверилась этой женщине, если бы та сказала ей вполне разумные слова: «Ты никогда не разыщешь вора. Возвращайся к своей благодетельнице, вот все, что тебе остается. Она же небось волнуется! Дама она важная, она и поможет тебе найти твое сокровище».

Но Аньезе ничего такого ей не сказала, прежде всего потому, что не поверила ни единому слову из рассказа Саулины. А главное, потому, что ей было выгодно поддакивать своей загадочной гостье. Девчонка, конечно, сочиняет и привирает, как все подростки. Сама Аньезе была такой когда-то. Однако как необыкновенно хитра эта Саулина. Такие способности к сочинительству свидетельствуют о мятущейся душе и врожденной тяге к любым рискованным приключениям, лишь бы они разворачивались в обстановке богатства и роскоши. Оставалось лишь подтолкнуть девочку в нужном направлении. А уж об этом Аньезе позаботится.

— Пока мы ведем наши поиски, — сказала она вслух, — ты будешь жить у меня. Я о тебе позабочусь. Надо достать новое платье: то, что на тебе, совсем мятое и грязное.

— Слишком много чести, синьора, — сказала Саулина, растроганная таким проявлением щедрости. — Даже не знаю, как мне вас благодарить.

— Бескорыстие — само себе награда, — назидательно изрекла Аньезе. — Чем ты можешь меня отблагодарить? Ну, выполнишь для меня кое-какие мелкие поручения.

Галантерейщица еле сдерживала распирающее ее изнутри нетерпеливое возбуждение, любуясь исподтишка пленительной чистотой и свежестью еще не распустившегося бутона.

— Вот, пожалуй, сегодня и отнесешь заказанные кружева одному из моих клиентов. Веди себя почтительно, вежливо отвечай на все его вопросы. Это очень важный господин. Если сумеешь добиться его расположения, он может помочь тебе в твоем деле.

— Найдет мою табакерку?

— Саулина, он все может! — воскликнула Аньезе, обнимая девочку.

14

Щегольски одетый молодой человек со светлыми волосами скакал на резвом английском жеребце вровень с дилижансом, приближавшимся к Милану. Путешественники, измученные томительным десятидневным путешествием из Парижа, почувствовали себя чуть ли не в раю, когда дилижанс остановился на берегу Навильо. Они с радостью покинули карету и вошли в прекрасную церковь Сан-Бартоломео, чтобы помолиться и оставить пожертвования в благодарность богу за то, что уберег их от разбойников, диких зверей и других напастей. Никто из них и вообразить не мог, что у самых ворот города к ним присоединится один из самых опасных разбойников этих мест — Рибальдо.

С другой стороны, молодой человек в камзоле сизого цвета, безупречных панталонах из мягкого сукна, начищенных до зеркального блеска сапогах, в рубашке и галстуке бантом, пахнувших лавандой, безусловно, выглядел как настоящий дворянин. Изящество черт, гордый взгляд, мужественная элегантность наряда говорили об аристократическом происхождении человека, который лишь по странному капризу судьбы был вынужден жить и бороться по другую сторону от места, предназначенного ему по праву рождения.

Гордо и уверенно держась в седле, он окинул внимательным взглядом пустынную дорогу, темный силуэт церкви на фоне охваченного закатом неба и шелестящие на ветру старинные буки и вязы — все, что осталось от некогда непроходимого леса.

Милан, прекрасный и ненавистный Милан всякий раз наполнял его сердце волнением. Чуть тронув коня коленом, Рибальдо направил его к вознице, сидевшему на козлах в ожидании своих пассажиров.

— Найдется для меня место в дилижансе? — спросил Рибальдо у кучера.

— Как посмотреть, — неприветливо буркнул тот.

— Я должен попасть в гостиницу «Колодец» сегодня вечером, — пояснил Рибальдо, передавая кучеру монету достоинством в одну лиру: щедрую плату за столь скромную услугу. Щедрую, но не чрезмерную.

— Давай залезай, — сказал кучер, ловко подхватив монету и разражаясь заразительным смехом. — Залезай и перестань морочить мне голову.

— Ты меня сразу узнал, верно?

— Вот уже час как я тебя чую и глотаю пыль из-под твоих копыт. Рад, очень рад. Нечасто приходится встречать тебя без маски.

— Я тоже рад. Ну, что новенького?

— Это ты мне скажи, что у вас тут новенького. Пока туда, пока обратно, я уже двадцать дней в Милане не был.

— Все течет, и ничто не меняется, — сказал Рибальдо.

Он спешился, привязал коня позади дилижанса и одним прыжком взобрался на козлы рядом с возничим. Из открытых дверей церкви доносились благодарственные песнопения.

— Давно ты меня ждешь? — спросил возница.

— Ты пунктуален, как судьба, — ответил Рибальдо, сверкнув белозубой улыбкой.

— Торопишься?

— Один мой друг хочет меня видеть сегодня вечером.

— В таком случае придется тебе въехать в город вместе со мной, — многозначительно заметил возница.

— Я бы и сам справился, но вместе с тобой я въеду через ворота, как знатный синьор, вместо того чтобы лазить по стенам, как контрабандист, — и Рибальдо дружески хлопнул его по плечу.

— Ничего, тебе не впервой. Ты же любишь рисковать.

— Видишь ли, я не хочу портить этот прекрасный камзол, — отшутился Рибальдо.

Путешественники тем временем стали понемногу выходить из церкви. Они болтали, смеялись, несмотря на усталость, так как уже чувствовали себя в безопасности. Один за другим они забрались в дилижанс, и он тронулся по направлению к Новым воротам. Городские стены, рустованные серыми, нарочито грубо обтесанными гранитными плитами, имели неприступный вид.

Рибальдо извлек из внутреннего кармана камзола табакерку и протянул ее кучеру.

— У тебя всегда первосортный табачок, — одобрительно кивнул тот.

Оба взяли по щепотке, вдохнули с видом знатоков, пару раз чихнули и почувствовали себя весьма довольными.

— Égalité, fraternité, — поддразнил друга возница.

— Слова! — отмахнулся Рибальдо, угадав, куда он клонит.

— Француз здорово наступает тебе на пятки, — сказал тот, намекая на генерала Бонапарта.

— Ты меня обижаешь, — пошутил Рибальдо.

— Вы оба грабите, — продолжал возница.

— Я тебя хоть раз ограбил? — рассердился разбойник.

— Да я разве что говорю, ты отбираешь только у богатых, — признал кучер, сообразив, что шутка зашла слишком далеко.

— А о французе ты мог бы сказать то же самое? — с неприязнью спросил Рибальдо.

— Нет, — согласился кучер. — Уж он-то точно меня ограбил. Он повышает цены на хлеб, который я ем, на льняное масло, в которое я его макаю. А вот мое жалованье почему-то остается прежним!

— Зато время от времени он бесплатно приглашает тебя в театр. Разве ты не рад? — насмешливо спросил Рибальдо.

— А чему радоваться? Нам, беднякам, приходится драться, чтобы занять места, а кончается все равно тем, что спектакля никто не видит. И потом, театром сыт не будешь. Нам деньги нужны, а не театр!

Лошади двигались шагом. После уплаты дорожной пошлины у Новых ворот дилижанс въехал на Садовую дорогу, называемую так, потому что когда-то в этом месте располагались сады Торриани, старинного семейства, когда-то правившего Миланом.

Между Рибальдо и возницей продолжался серьезный разговор, весьма льстивший последнему, хотя на душе у него было неспокойно. Городские жандармы и солдаты Наполеона не простили бы ему знакомства накоротке с разбойником, видевшим во французах наглых захватчиков и мародеров, а не доблестных защитников хваленой свободы.

Наступил вечер, факелы, прикрепленные на стенах домов, бросали вокруг красноватые отсветы.

— Десять лет назад здесь было темно, — заметил Рибальдо, не желавший углубляться в разговор о политике.

— Освещение — штука хорошая. Слава богу, доходы от игры в лото хоть отчасти пошли на доброе дело. Одной рукой отнимают деньги у народа через азартные игры, а другой возвращают малую часть, освещая улицы. Вот так и живем. Но ты мне так и не сказал, какие новости в Милане, — напомнил возница.

— Новости у нас в спальнях и будуарах, — сухо ответил Рибальдо. — Шлюхи из благородных, те, что раньше бегали за австрийцами, теперь оспаривают внимание французов. Самую крупную дичь уложила певица Джузеппина Грассини.

— Да, похоже, этот Бонапарте настоящий поклонник бельканто.

— Когда поет красивая женщина.

— Ну, она-то не из благородных.

— Будем считать это смягчающим обстоятельством, — согласился Рибальдо. — Она родилась и выросла в нищете, это ее хоть отчасти извиняет. Другие занимаются этим ради разврата.

— Как ни верти, а все они, бабы эти, одним миром мазаны, — вздохнул кучер, слегка натягивая вожжи. — Вот вернусь домой, задам взбучку своей жене.

— Она наставила тебе рога?

— Нет пока, но не сегодня, так завтра…

Рибальдо переменил тему разговора.

— Милан как был, так и остается страной дураков. Даже самые просвещенные граждане не понимают, что Франция ничем не лучше Австрии и Испании. Все хотят жиреть за наш счет.

— Простой народ это понимает. Даже я понимаю, хоть и неграмотный, — заявил кучер.

— Ты — да, но не те, кто имеет власть. В тот день, когда здесь больше не будет ни французов, ни австрийцев, ни испанцев, я смогу умереть спокойно.

Дилижанс остановился возле гостиницы «Колодец».

— Прощай, друг, — сказал Рибальдо, пожимая руку возничему. — Ты оказал мне услугу, и я этого не забуду.

Он спрыгнул с козел и подбежал к своему жеребцу, привязанному к задку кареты. Завидев хозяина, гордый скакун вскинул голову, зафыркал и затряс гривой. Рибальдо отвязал его, подхватил под уздцы и повел к выдолбленной из камня поилке, тянувшейся вдоль фасада здания. Там он привязал коня к одному из железных колец, вделанных в стену.

К нему подбежал гостиничный конюх.

— Позаботиться о вашей лошади?

— Меру овса, — приказал Рибальдо, бросив конюху монету, которую тот ловко поймал на лету.

— Сию минуту, синьор, — весело крикнул он.

— Да смотри, чтобы овес был отборный, а не проросший, который ты держишь для иностранцев.

— Можете мне довериться, — сказал молодой конюх. — Я позабочусь о вашей лошади не хуже, чем о своей собственной.

— У тебя есть лошадь? — изумился Рибальдо.

— У меня будет лошадь, как только я разбогатею.

— Позаботься пока о моей, — сухо напомнил Ри-бальдо.

У него руки чесались отвесить конюху затрещину, и он еле сдержался, опасаясь привлечь к себе внимание. Этот ничтожный прислужник, занимавший место на самой нижней ступени социальной лестницы, вместо того чтобы удовольствоваться тем, что имеет, уже размечтался о богатстве, более того, он верил, что вот-вот разбогатеет! Вот они — революционные идеи, принесенные французами!

«Люди думают, что можно добиться справедливости, разделив поровну на всех уже созданное богатство, — думал Рибальдо. — Им нужно все и сразу. Но лестницу преодолевают ступень за ступенью. И требуется немало времени и усилий, чтобы добраться до верха».

Кучер уже успел загнать дилижанс в каретный сарай. Носильщики перетаскивали багаж пассажиров в гостиницу, а путники разошлись по своим номерам, чтобы переодеться к ужину.

Рибальдо прошел в обеденный зал «для благородных» и направился к столику в дальнем углу у большого окна с цветными ромбовидными стеклами в свинцовых переплетах. Он отодвинул свободный стул и сел за столик. Напротив него уже сидел граф Гаэтано Порро.

— Как утешительно видеть, что даже в нынешние смутные времена почтовые кареты прибывают вовремя, — насмешливо приветствовал он своего гостя.

— С почтовой каретой или без нее на встречу с тобой я все равно пришел бы вовремя, — ответил Рибальдо.

Граф Порро протянул ему изящную табакерку:

— Угощайся.

Рибальдо взял щедрую щепоть табаку, поднес к носу и вдохнул, с наслаждением прикрыв глаза.

— Великолепно, — сказал он. — Просто превосходно.

Официант в пудреном парике и ярко-красном камзоле поставил на стол между ними поднос с бутылкой мальвазии и парой украшенных позолотой хрустальных бо-калов.

— Я чертовски рад видеть тебя, Гаэтано, — с дружеской фамильярностью продолжал Рибальдо, взяв бокал, протянутый ему графом.

— Я тоже рад, хотя сильно беспокоюсь о тебе. Французы рыщут повсюду, а ты продолжаешь изображать из себя отчаянного лиходея и не гнушаешься грабить даже любовницу самого Бонапарте.

— Я действую вне закона, но делаю ровно то же самое, что другие творят под защитой правительств и с одобрения именитых граждан. Но ты ведь не для того позвал меня, чтобы спорить о том, кто настоящий вор?

— Ты угадал. Я не собираюсь спорить по этому поводу. Все равно каждый останется при своем мнении.

Рибальдо наклонился вперед и поставил свой бокал на столик.

— Я еще больше укрепился в своем мнении именно теперь, — сказал он, — когда вижу, как ты приносишь свои способности, свое влияние, весь свой ум на службу французу.

Граф Порро судорожно стиснул в кулаке серебряную рукоятку своей трости.

— Я служу народу Милана.

— Народ Милана растерян и сбит с толку этими оборванцами, которые одной рукой уничтожают старые привилегии, а другой создают новые.

— Как будто я этого не знаю! — вздохнул граф Порро. — Но ты считаешь, что существует лишь один выход из положения: уйти в леса и нападать из засады. Я же верю, что любые перемены должны укореняться путем медленных и постепенных реформ. А что касается Бонапарте… поверь, это еще не худшее из зол.

— Смотри, как несправедлива жизнь, — мрачно усмехнулся Рибальдо. — Несколько лет назад этот француз был в долгах как в шелках и закладывал свой жалкий скарб, чтобы выжить, а теперь он всеми нами командует.

— Когда он родился, в небе пронеслась комета, — пошутил граф Порро.

— Это легенда, — поморщился Рибальдо. — Так говорят обо всех людях, чья судьба выходит за рамки обыч-ного.

— За что ты его так ненавидишь?

— Перестань, просто я хорошо его знал. Когда его вычеркнули из офицерских списков, он хотел отправиться в Константинополь и предложить свои услуги султану.

— Меня это не удивляет. Бонапарте — один из тех, кто влезает в окно, когда его гонят в дверь. Удачи у него больше, чем сердца.

— Вот увидишь, в один прекрасный день он лишится и сердца и удачи. Или я больше не Гульельмо Галлароли, — усмехнулся Рибальдо.

Граф Порро снова приложился к табакерке.

— В этот день, который, полагаю, наступит не скоро, я плакать не буду. Но пока его час не настал, нам придется считаться с Бонапарте. И я пригласил тебя как раз для того, чтобы наилучшим образом наладить отношения с ним в ожидании судного дня.

— Рассказывай. Ты же знаешь — тебе я ни в чем не могу отказать.

— Речь идет об одной протеже Бонапарте, вернее, Джузеппины Грассини… впрочем, это одно и то же. Это двенадцатилетняя девчонка по имени Саулина Виола, дочь каких-то крестьян. Как мне сообщили, она необыкновенно хороша собой. Девчонка сбежала из дому, и никто не знает, как ее найти.

15

Солнце стояло высоко. Аньезе, держа Саулину за руку, вывела ее на контраду Бергамини. На Саулине было новое муслиновое платье кремового цвета с ярко-розовыми цветочками и зелеными листиками.

— Ну прямо как картинка, — с широкой улыбкой говорила галантерейщица. — Все оборачиваются, чтобы на тебя полюбоваться.

Девочка покраснела, ее походка стала более скованной.

— Вы правду говорите, синьора Аньезе?

— Вот пройдись немного вперед, и сама увидишь.

— Вы меня так красиво нарядили, — потупилась Саулина.

— Ничего, когда-нибудь ты меня отблагодаришь, — усмехнулась Аньезе.

— Если на то пошло, я хочу поблагодарить вас прямо сейчас, — простодушно сказала девочка.

Прохожие и впрямь смотрели на нее с восхищением. Платье длиной до щиколотки было сшито по последней моде. Высокая талия с поясом из зеленой тафты подчеркивала стройность фигуры, а благородная простота фасона выгодно оттеняла едва обозначившуюся женственность юной груди. Нежное личико, горящий взгляд, длинная стройная шейка, гибкая точеная фигурка — все это не могло не привлечь внимания.

— Мне нравится видеть тебя такой нарядной. Во всем Милане не найдется другой такой красотки, — жеманно заметила Аньезе.

За этим платьем, стоившим целое состояние, Аньезе пришлось тащиться на Корсия-дей-Серви, в модную лавку мадам Труссар, но зато результат превзошел все ее ожидания.

Саулина двигалась с врожденной грацией и бессознательным кокетством. Она чувствовала себя по-другому, смотрела на мир иными глазами, мысль о том, что она нравится прохожим, вызывала у нее в душе невыразимое волнение. Единственное, что связывало ее теперь со вчерашними приключениями, это воспоминание об Анастазио Кальдерини, лекаре, укравшем у нее табакерку.

— Это правда, что уже завтра мы все узнаем об этом воре? — спросила она с надеждой.

— Можешь не сомневаться.

— Прямо завтра?

— Ну, не обязательно завтра, но очень скоро. У меня много друзей. Они с радостью помогут тебе найти твое сокровище.

Женщина и девочка шли по узким переулкам, по широким улицам, через цветущие городские скверы и переливающиеся солнечной рябью, лениво текущие каналы. Полуденное солнце сжимало город в своих жарких объятиях, на небе вот уже много дней не было ни облачка. Саулина держала в левой руке написанную лавочницей записку, которую должна была вручить заказчику вместе с отрезом французских кружев.

— Ты грамоту знаешь? Читать-писать умеешь? — спросила ее Аньезе утром, когда набрасывала записку.

— Нет, синьора, — ответила тогда Саулина, заливаясь румянцем стыда из-за вопроса, который еще месяц назад не вызвал бы у нее ни капли смущения.

В Корте-Реджине люди были озабочены совершенно другими вещами, никто и не думал учиться читать и писать. Приходский священник с успехом делал это за всех. Только после переезда в город Саулина поняла, что в грамотности есть свои положительные стороны. Это было все равно, что иметь четыре глаза вместо двух или обладать шестым чувством, уметь общаться каким-то необыкновенным образом, недоступным большинству.

— Знать грамоту вовсе не обязательно, — успокоила ее Аньезе. — Ты можешь обойтись и без этого. Как говорится, меньше знаешь — лучше спишь.

— Но мне хотелось бы научиться.

— У тебя еще будет время, если захочешь.

— А вы и в этом можете мне помочь?

— Разумеется. Но сейчас ты должна просто передать это письмо тому синьору, к которому я тебя провожу.

— Но если вы сама туда идете, зачем писать письмо?

— Так принято, девочка моя.

— А почему же вы сами не хотите его отдать?

— Потому что мне трудно взбираться по лестнице.

Саулина уставилась на нее в изумлении.

— У меня болят ноги, — объяснила Аньезе. — Я ведь уже не девочка.

Саулина покорно шла за ней по незнакомому городу, словно плыла по течению, позволяя реке нести себя куда глаза глядят.

Они шли, лавируя среди телег, тележек, двуколок и карет, обезумевших кучеров и отчаянных наездников.

— Страшно? — спросила Аньезе, дергая ее за руку, чтобы она не обметала стены юбкой.

— Мы же могли попасть под колеса!

— А ведь экипажам и всадникам запрещено так мчаться в черте города. Сколько несчастий происходит из-за этого! — воскликнула Аньезе, вознося глаза к небу.

В этот момент еще один наемный экипаж чуть не сбил их с ног.

Только уличные торговцы вели себя словно заговоренные и как ни в чем не бывало выкликали наименования своих товаров.

Саулина, не удержавшись, попросила:

— Вы не могли бы купить мне воды? Если вас не затруднит, — добавила она тут же, не желая показаться слишком дерзкой.

— Голод и жажда никогда не умолкают, — снисходительно извинила ее Аньезе, решительно настроенная потакать ей во всем в предвкушении скорой выгоды. — Что ж, я тоже, пожалуй, попью.

Вода оказалась чистой и прохладной. Саулина выпила большой черпак.

— Спасибо, — сказала она, вытирая рот рукой.

Аньезе и Саулина вышли на улицу, где располагались многочисленные кузнечные мастерские.

— Потерпи, мы уже почти на месте, — сказала Ань-езе.

Но Саулина вовсе не испытывала нетерпения, полностью захваченная необыкновенным зрелищем, напоминавшим то ли праздничную ярмарку, то ли преисподнюю. Дровосеки складывали поленницу на углу, медники клепали котлы, старьевщики толкали перед собой тележки с рухлядью, оглашая всю округу пронзительными выкриками. Саулина улыбнулась двум маленьким трубочистам. Одетые в лохмотья, они были примерно одного с ней возраста, на головах у них красовались традиционные черные цилиндры. Лица у мальчишек были такие же черные, только глаза и зубы ярко сверкали на вымазанных сажей мордашках.

Дальше, прямо на набережной, пастух одну за другой доил коз; к нему выстроилась целая очередь любительниц козьего молока. Прошел продавец сладостей в длинном, до самых пят, светлом камзоле, таком же фартуке и лихо заломленной на левый бок фуражке, чудом не падавшей у него с головы.

— Не желаете угоститься, прекрасные дамы? — предложил он с улыбкой, демонстрируя необъятных размеров плоскую корзину, прикрытую кисеей, под которой прятались самые разнообразные лакомства: миндаль в белой глазури, цукаты, пастила, засахаренные орехи и орехи в шоколаде.

— Хочешь? — спросила Аньезе.

— Нет, синьора, спасибо.

Продавец прошел мимо.

Наконец их долгий поход подошел к концу: они пересекли канал по мосту и оказались на довольно широкой улице, в дальнем конце которой стоял монастырь Святых Старцев. Не доходя до него, Аньезе и Саулина остановились у современного дома с пышной красно-белой геранью на подоконниках и балконах.

— Вот мы и пришли, — объявила Аньезе.

— Да, синьора, — сказала Саулина, любуясь ухоженными цветами на окнах.

Массивная дубовая дверь была приоткрыта, а справа у стены дома располагалась каменная скамья.

— Вот теперь поднимешься на третий этаж, — объяснила Аньезе, притворяясь усталой и преувеличенно тяжело дыша, — потому что мои бедные ноги больше меня не держат.

— Одна? — встревожилась Саулина.

— Одна, моя маленькая Саулина, одна.

— Слушаю, синьора.

— Постучишь в дверь.

— В какую дверь?

— В ту, что увидишь на площадке. Там только одна дверь.

— А потом?

— Тебе отопрет синьор Фортунато Сиртори, — почтительно понизив голос, продолжала Аньезе. — И ему ты вручишь письмо и пакет лично в руки.

— А потом? — повторила девочка.

— Подождешь ответа.

— Хорошо.

— Ты все поняла?

— Все.

Аньезе поманила ее к себе пальцем и придала своему лицу таинственное выражение.

— Возможно, синьор Фортунато захочет задать тебе несколько вопросов.

— Мне? — удивилась Саулина.

— Ну конечно тебе, моя малютка. Кому же еще?

— И что же мне делать?

— Ты должна почтительно отвечать, — терпеливо растолковывала Аньезе. — Если потом он пригласит тебя у него задержаться…

— Я ему скажу: нет, спасибо! — решительно перебила ее Саулина.

— Нет-нет, девочка моя.

— Нет? — растерялась сбитая с толку Саулина.

— Конечно, нет! — улыбаясь, но притворяясь строгой, повторила Аньезе. — Если он тебя пригласит, останься с ним.

— А как же вы? — всполошилась Саулина. — А как же я?

— Я не буду беспокоиться, — заверила ее Аньезе, — а тебе ничего не грозит. Я тут тихонечко посижу, отдохну. — Немного помолчав, она прошептала на ухо девочке последний и самый главный совет: — Делай так, как считаешь нужным, будь с ним полюбезнее. Не забывай, что этот человек может многое сделать для тебя. Только он один может помочь тебе найти вора. Только он один поможет тебе найти твое сокровище. Ведь ты этого хочешь?

— Очень хочу, синьора Аньезе, — подтвердила Саулина. — И еще я хочу наконец вернуться домой.

— Ну так не упускай свой шанс! — посоветовала женщина и пригладила ей волосы. — И тогда твои желания сбудутся.

— Я в точности исполню то, что вы велели.

— И скажи ему, что я жду ответа.

С таким напутствием Саулина скрылась в прохладном полумраке парадного. Аньезе со вздохом облегчения опустилась на скамью. Она занималась сводничеством не только из корысти, но и по склонности, испытывая пьянящее извращенное наслаждение при мысли о чужом грехопадении. Ввергая в пучину порока невинное создание, она всякий раз упивалась хмельной радостью, как будто снова и снова удовлетворяла жажду мести. Когда-то она сама стала жертвой разврата, она тоже была уязвлена и страдала, но потом грех стал для нее чем-то вроде дурмана.

Сидя в тени украшенного цветами дома, Аньезе казалась обычной женщиной — спокойной, разумной и состоятельной, отдыхающей на этой тихой живописной улице, вдали от городского шума.

Саулина остановилась на площадке третьего этажа. Дверь, в которую ей было велено постучать, была открыта, за ней виднелась большая, ярко освещенная комната. Изнутри доносился густой и сладкий аромат, напомнивший Саулине запах церковного ладана. У нее даже слегка закружилась голова. Свет слепил ее, и в этом ослепительном свете перед ней начала вырисовываться фигура, в которой было что-то дьявольское.

— Я ищу синьора Фортунато, — заикаясь от страха, пролепетала девочка.

16

Кто-то энергично постучал в дверь Обрубка из Кандольи. Изувеченный великан обитал в большой, похожей на сарай комнате на первом этаже убогого здания возле Кузнечного моста.

Круглая тележка инвалида прогрохотала по неровному полу.

— Если ты не тот, кого я жду, — прорычал он, подталкивая могучими руками свое удивительное средство передвижения, — значит, тебе надоело твое здоровье!

Дверь рывком распахнулась, и перед хозяином с широкой улыбкой и приветливо протянутой рукой предстал Гульельмо Галлароли, прозванный Рибальдо.

— Неужели это ты? — воскликнул Обрубок, пожимая руку гостю. — Заходи.

Перед тем как превратиться в Обрубка из Кандольи, Алессандро Казираги был грузчиком с контрады Лагетто. Природа наделила его силой Геркулеса, железным здоровьем и неотразимым обаянием, безотказно действовавшим и на мужчин, и на женщин, слетавшихся к нему как мухи на мед.

Грузчики — или, по-местному, тенчиты — с Лагетто вообще пользовались славой несокрушимо здоровых и крепких мужчин, выживших в результате безжалостного естественного отбора и не подвластных никаким недугам.

Страшная эпидемия чумы, опустошившая город в 1630 году, почти не затронула тенчитов. Они приписали это чудо заступничеству Богородицы и, когда бедствие миновало, наняли нескольких художников для написания большой фрески. Так на стене одного из зданий контрады Лагетто появилось изображение Пречистой с коленопреклоненными перед ней святыми Карлом и Себастьяном.

Фреску закрыли деревянными ставнями от непогоды и посягательств вандалов, но каждый год в день Успения Богородицы ее открывали, и эта честь всегда выпадала ему, Алессандро Казираги, самому сильному грузчику с Лагетто.

Начинался грандиозный и живописный народный праздник с торжественным молебном, крестным ходом, песнями и плясками, гирляндами бумажных цветов и венецианскими фонариками. Голытьба с Лагетто, разодетая в праздничные наряды, веселилась до утра, радуясь своему здоровью и силе.

В местных остериях курили, пили вино, угощались сочными, сладкими арбузами и душистыми дынями. В этот день можно было забыть об усталости, на краткий миг избавиться от страха за завтрашний день и наслаждаться радостями дня сегодняшнего: мужчины пили и развлекались с проститутками, дети объедались фруктами, женщины могли передохнуть от ежедневных трудов и еженощного насилия, которому их подвергали мужчины, называя это любовью.

Алессандро Казираги родился как раз в день Успения Богородицы. В свой двадцатый день рождения он, как всегда, открыл ставни, защищавшие Мадонну, получил причастие в церкви Святого Стефана, а затем ударился в загул. Вечером он во главе целой компании друзей отправился в один из борделей Боттонуто, а утром прямо из постели одной из жриц продажной любви (правда, его она обслуживала бесплатно) вернулся к разгрузке барж на пристани Лагетто.

Прошло совсем немного времени, и он заметил у себя признаки нехорошей болезни, о которой знакомые ему люди говорили шепотом. Это был страшный и позорный недуг, божье наказание за невоздержанность. Лечение (если оно вообще помогало) стоило очень дорого и продолжалось несколько месяцев, а тем временем хворь буквально высасывала из больного жизненные соки.

Первым делом Алессандро Казираги хотел расправиться с той шлюхой, которая вместе с любовными утехами подарила ему адские муки, но вовремя понял, что этим делу не поможешь, и выбрал более разумный путь. Он обратился к одному знающему врачевание аптекарю из Боттонуто.

Лечение оказалось не только долгим, но и страшно дорогим. Лучший грузчик с Лагетто был вынужден по-тратить все свои сбережения, но все равно ни за что не смог бы расплатиться с аптекарем, если бы не помощь Рибальдо.

Рибальдо и Алессандро, вместе боровшиеся против несправедливости еще во времена австрийского владычества, теперь объединили усилия против гонений и злоупотреблений со стороны французов. Их связывала крепкая дружба, они всегда понимали друг друга с полуслова.

Алессандро Казираги оправился от болезни, чему в немалой степени способствовало его природное здоровье. Он тотчас же вернулся на работу, хотя заметил, что стал уже не таким, как прежде. Что-то с ним творилось неладное. Длительное бездействие и изнурительное лечение ослабили его силы, а напряжение, в котором он пребывал, гнев и страх подорвали дух. Но Алессандро решил доказать, что ничего не изменилось и ему по-прежнему нет равных.

С привычным криком «Раз-два, взяли!» тенчиты тянули по сходням толстые канаты. Их мускулы вздувались буграми, выступившие жилы едва не лопались от напряжения. Алессандро заметил, что глыба мрамора, которую они волокли, опасно накренилась на сходнях, потому что один из канатов лопнул. Но ведь он, Алессандро, с его непомерной силой, был здесь, на месте! Он все исправит, он не допустит до беды. Увы, его сила была уже не та, что прежде, — глыба опрокинула его. Он выжил. Он пережил столь страшные муки, что он охотно поменял бы их на смерть. Но он больше не звался Алессандро Казираги. Он стал Обрубком из Кандольи.

Гильдия тенчитов, следуя установленным правилам, предложила ему вспомоществование, предусмотренное для нетрудоспособных и вдов, оставшихся без кормильца, — скромное, но достаточное, чтобы не умереть с голоду.

Обрубок из Кандольи знал, что тенчиты ради этого пособия порой отказывали себе в куске хлеба. Гордость не позволила ему принять их помощь. Он предпочел уйти с Лагетто. На Соборной площади, на Корсия-дей-Серви, на Садовой, у стен замка Сфорца, то есть там, где было много людей, он воровал, делая вид, что просит милостыню.

Через какое-то время к нему вернулись силы, и этих сил хватило бы на четверых, но они были сосредоточены в человеке, от которого осталась половина. Он был способен голыми руками повалить на землю быка. Его друзья из плотников и кузнецов соорудили для него бадью-тележку на колесиках. Отталкиваясь руками, он передвигался со скоростью камня, выпущенного из пращи, по улицам и переулкам, пересекал мосты и площади, наводил ужас на прохожих и заставлял взбрыкивать даже самых смирных лошадей. И хохотал громко и вызывающе, пряча свое отчаяние.

Алессандро Казираги вызывал зависть и восхищение — Обрубок из Кандольи наводил ужас. И тот и другой требовали уважения к себе и ненавидели несправедливость.

По берегу Навильо тянулись складские здания, где хранился уголь. На верхних этажах этих зданий жили угольщики. Зимой здесь было темно и холодно, хотя местным углем отапливали весь Милан. Владельцы складов давно уже передали их в субаренду управляющему, который притеснял угольщиков, непомерно завышая плату за жилье. Когда бедняки не могли платить, городская стража выбрасывала их на улицу.

Этот бессовестный и безбожный управляющий был родом из папского государства, и звали его Мастро Тотаро, а за глаза называли Мастер-Каналья. Однажды туманным утром его нашли бездыханным под изображением Мадонны тенчитов: кто-то сломал ему шею. Все считали, что это акт высшей справедливости, совершенный руками Обрубка из Кандольи, самого сильного человека с контрады Лагетто, но никто не осмелился произнести это имя вслух. После краткого расследования было решено, что преступление совершено неизвестными, и дело сдали в архив.

Узнав об этом, Рибальдо вышел из укрытия, чтобы поговорить с Алессандро Казираги, потому что для населения Боттонуто этот калека мог сделать больше, чем сотня здоровых мужчин. С тех пор они постоянно поддерживали связь друг с другом.

Обрубку уже исполнилось двадцать пять лет. Он держал в своих могучих руках весь огромный район между собором, замком Сфорца и Порта-Чикка. Поэтому он быстро узнал кое-что о Саулине, пропавшей девочке, о которой расспрашивал Рибальдо. Теперь он рассказал другу все, что удалось выяснить. Они сидели в большой комнате, пили вино, а тенчиты на пристани тем временем разгружали розоватые глыбы мрамора из Кандольи для строительства и украшения собора.

— Ты уверен, что это была она? — спросил Рибальдо.

— Без сомнения, — ответил Обрубок. — Девочка, выпрыгнувшая из сена, в точности соответствует твоему описанию. Между прочим, мне о ней уже рассказывали.

— Кто рассказывал?

— Старый Захария. Сторож из таверны «Медведь». Он видел ее в таверне в сопровождении одного бродячего лекаря, снимавшего там номер.

— Лекарь притащил ее туда силой?

— Нет, она покорно шла за ним. Старый Захария решил, что она его родственница.

— Что еще?

— Ничего.

— Ты что-нибудь знаешь об этом лекаре?

— Звать его Анастазио Кальдерини. Накануне своего исчезновения он практиковал на контраде Санта-Маргерита.

— Что еще тебе известно? — не отставал Рибальдо.

— Он родом из Милана. Долгие годы отсутствовал, потом появился снова — плохо экипированный и явно нуждающийся в средствах.

— А теперь?

— Опять ударился в бега. И за номер не заплатил.

— Где же девочка?

— Она у Аньезе.

— У какой Аньезе?

— У сводницы Аньезе, и если она еще не получила свою порцию колотушек, значит, скоро получит.

— Ты должен вмешаться немедленно, — приказал Рибальдо.

— Ладно. А когда я ее найду, что с ней дальше делать?

Рибальдо вспомнил о встрече с Саулиной и ее покровительницей на большой дороге между Корте-Реджиной и Лорето.

— Приведи ее сюда, в твой дом.

— Ну, это нетрудно, — усмехнулся Обрубок.

— Но только держи ее крепко, — предупредил Рибальдо. — Меня предупреждали, что она увертлива, как уж.

— Хорошо, я доставлю ее сюда. Что дальше?

— Сегодня вечером я приду за ней. Хочу получить удовольствие, лично доставив ее к мадам Грассини. Любопытно взглянуть, какое у нее будет лицо.

— Ты знаком с любимой примадонной Бонапарте?

— Да, мы с ней познакомились, правда, не на благотворительном балу. Я остановил ее карету, — с дерзкой улыбкой объяснил Рибальдо.

Обрубок взглянул на него с восхищением.

— Наверняка у тебя есть свои причины так рисковать.

— Есть, — подтвердил Рибальдо. — Но мне кажется, у тебя они тоже есть.

— Но ты-то прямо заигрываешь с мадам гильотиной!

Рибальдо трижды плюнул через плечо от сглаза.

— Не каркай, — проворчал он. — О своей безопасности я сам позабочусь.

— Ладно, считай, что мы договорились, — кивнул Обрубок.

— Вот и хорошо, — кивнул Рибальдо, в последний раз чокнувшись с другом бокалом превосходного вина из бутылки, которую они распили по-братски.

— Твое здоровье, — ответил Обрубок.

Они осушили бокалы до дна.

— Возьми вот это, — Рибальдо вложил в ладонь другу кошелек с монетами.

Обрубок поблагодарил его улыбкой.

— Они будут распределены по справедливости, — пообещал он.

— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулся Рибальдо.

Он знал, что все эти деньги пойдут бедным.

— До вечера.

Друзья пожали друг другу руки. Бедняки из Боттонуто узнают, что Рибальдо, лесной разбойник, опять позаботился о них. И будут благословлять его.

17

В облике придворного лекаря Фортунато Сиртори, в его лице, во внушительной, хотя и несколько расплывшейся фигуре, облаченной в длинный, до пят, небесно-голубой халат из тяжелого и блестящего китайского шелка, расшитый крошечными золотыми лилиями, было что-то приторное и извращенное.

Лицо у него было белое с младенчески розовым румянцем, но под светло-голубыми глазками залегли тяжелые мешки, вокруг смеющегося рта образовались глубокие горькие складки. Ровные белые зубы придавали его улыбке неотразимое обаяние, но порой улыбка гасла и на загадочное лицо опускалась непроницаемая завеса тьмы.

Саулина была до смерти напугана внезапно возникшей на пороге фигурой, напомнившей ей некоторые страшные образы, виденные в церкви. Придворный лекарь Фортунато Сиртори был человеком в возрасте, но следы времени на его порочном лице странным образом сочетались с блеском молодости, словно выторгованной в сделке с дьяволом. Корона белоснежных волос, подобно лавровому венцу поэтов и самодержцев, обрамляла его совершенно голый череп. От ушей тянулись такие же белоснежные, хорошо ухоженные бакенбарды. Густые и кустистые, почти черные брови придавали лицу строгость. Он шел к замершей на пороге Саулине, бесшумно ступая по полу босыми ногами, и остановился в двух шагах от нее.

— Чудо, — произнес он с восхищением, — маленькое, ослепительное чудо.

Голос у него был низкий и звучный.

Саулина оглянулась, не сомневаясь, что увидит у себя за спиной того, к кому были обращены эти слова, но обнаружила только мраморные ступеньки лестницы.

— Извините, синьор, — сказала она, — я, должно быть, ошиблась.

— Почему ты так решила? — ласково улыбнулся он.

— Я искала синьора Фортунато.

— А я разве не баловень Фортуны? Фортуна, случай, удача, судьба, провидение — все это мне сопутствует. Значит, я и есть тот Фортунато, которого ты ищешь, — счастливейший из людей.

Совершенно сбитая с толку Саулина подняла свой невинный взгляд на мужчину, высившегося над ней, как гора. Обстановка комнаты тоже скорее подавляла, чем притягивала. Ей уже приходилось видеть богатые дома, но там все было по-другому.

Стены этой комнаты были увешаны гобеленами и зеркалами. На гобеленах были вытканы ярким цветным шелком беспорядочно нагроможденные переплетения обнаженных человеческих тел и причудливые цветочные орнаменты, бесконечно повторяющиеся в зеркалах.

Из соседней комнаты доносился печальный голос скрипки, наполнявшей напоенный фимиамом воздух причудливой мелодией.

Все эти новые впечатления разом обрушились на Саулину, растерявшуюся от обилия незнакомых звуков и запахов. Все вокруг казалось ей нереальным, словно она попала в зачарованный сказочный замок. Ничего не понимая, она послушно последовала за синьором Фортунато, ласково взявшим ее за руку, в другую комнату, поменьше первой, но точно так же всю в зеркалах и гобеленах. На полу, устланном мягкими восточными коврами, были разбросаны большие, обтянутые переливчатым шелком подушки.

— Тебя послала Аньезе, верно?

Придворный лекарь улыбался, и Саулина поразилась белизне его зубов. Они были красивы, но это были волчьи зубы, делавшие ласковую улыбку фальшивой.

— Да, синьор, — ответила она.

— И этот пакет, а также письмо предназначены мне, если не ошибаюсь? — спросил он, протягивая руку за свертком, который девочка продолжала прижимать к груди, словно это было последнее звено, связывающее ее с реальным миром.

— Да, для вас, синьор, — подтвердила Саулина.

Сверток перекочевал в руки придворного лекаря и был отброшен в угол как ничего не значащая вещь, а вот конверт был вскрыт. Фортунато быстро пробежал глазами письмо.

Оробевшая и смущенная девочка ждала ответа, который ей велела получить Аньезе. Придворный лекарь сложил листок, сунул его в карман и снова взглянул на Саулину с откровенным восхищением.

— Чудо, — повторил он вкрадчивым голосом. — Нетронутая девственность и безупречная красота. Аньезе сделала мне божественный подарок. Скажи мне, дорогая, сколько тебе лет?

— Почти тринадцать, синьор.

— Благоухающий лесной цветок, — протянул он и кончиками мягких пальцев, привыкших лечить и исцелять, провел по шее Саулины от плеча к затылку.

Она задохнулась от этого легкого прикосновения, колени у нее подогнулись, а по всему телу прошла дрожь.

— Я должна еще ждать? — спросила она еле слышно.

— Ну, разумеется, ты должна ждать! — развеселился хозяин дома. — Но еще ты должна задавать вопросы. Ты должна повелевать. Ты должна выражать свои желания. Ты волшебница! Сильфида! В твоем лице, в твоем теле есть магия, воплощающая любые мечты.

У Саулины побежали легкие мурашки по всему телу. Это был тревожный звоночек, возвещавший о необходимости спасаться бегством. Но лавочница была к ней добра, а синьор Сиртори, хоть и странный он человек, отнесся к ней внимательно. Он мог помочь ей найти негодяя, укравшего у нее табакерку, подарок генерала Бонапарта.

— Аньезе велела мне дождаться ответа, — сказала Саулина.

— Ответа? — фальшиво засуетился он, словно очнувшись от глубокого раздумья.

— Вы дадите мне ответ?

— Ну конечно! И не один, а сотню ответов! Любые ответы, какие только пожелаешь! Скажи мне, дорогая, чего бы тебе хотелось? Твоя красота заслуживает наг-рады.

— Я хочу вернуть мою табакерку.

— Табакерку? — переспросил Фортунато, удивленный необычной просьбой.

— Табакерку генерала, — пояснила Саулина.

— Удивительная! — воскликнул придворный лекарь, предвкушая новую игру. — Удивительная и прекрасная.

Саулина решила, что этот человек немного тронулся умом. Собственного опыта у нее не было, но ей приходилось слышать от родных и от жителей селения, что сумасшедшим нельзя перечить.

— Да-да, разумеется, — поспешно согласился он, — Табакерка, золотые монеты, засахаренные розовые лепестки, кружевной веер…

— Мне нужна только моя табакерка, — перебила его девочка, чувствуя себя вправе требовать исполнения обещаний Аньезе, раз уж сам синьор Фортунато подтвердил свою готовность служить ей.

Фортунато опустился на пол, сел на подушку, скрестив ноги, и пригласил ее последовать своему примеру. Саулина уселась напротив него. Придворный лекарь дважды хлопнул в ладоши. Пение скрипки за стеной тотчас же смолкло, и вскоре из-за дверей появилась молодая женщина необыкновенной красоты, наряженная в удивительные шелковые панталоны вместо юбки и тонкий шарф, обернутый вокруг груди. Руки у нее были обнажены, ноги босы. Ее алебастровая кожа была бледна, в черных глазах затаилась печаль. В черные волосы, собранные узлом на затылке, была вплетена нитка жемчуга.

— Что ты думаешь об этом цветочке, Марция? — спросил Фортунато у женщины.

Марция окинула Саулину дружелюбным взглядом.

— Зачем ты меня спрашиваешь? — она говорила сухо и нервно, что совершенно не вязалось с ее внешностью. — Разве тебе своих глаз мало?

— Поиграй нам, Марция, — заискивающе попросил он.

Молодая женщина подняла скрипку к плечу, прильнула к ней щекой, коснулась струн смычком, и из инструмента полилась нежная мелодия, а придворный лекарь Фортунато Сиртори затянул песню на старинном тосканском наречии, показавшемся Саулине совершенно незнакомым.

Не понимая, что происходит, все больше и больше недоумевая, девочка вскочила на ноги. Она вконец потеряла терпение, зато наконец нашла в себе смелость заговорить.

— Синьор, я бедная невежественная крестьянка, — сказала она, — мне даже по-итальянски говорить трудно, как вы сами изволите заметить. Не сбивайте меня с толку еще больше этими непонятными словами! Просто скажите, можете ли вы мне помочь, и позвольте мне вернуться восвояси.

— То, что ты называешь «непонятными словами», — снисходительно объяснил придворный лекарь, — это стихи Гвидо Кавальканти[11], друга величайшего из наших поэтов. Но как можешь судить об этом ты, маленький цветочек, если ты даже грамоты не знаешь, по словам Аньезе? Возможно, именно поэтому ты кажешься мне такой волнующей и желанной. Не правда ли, Марция, в ее нетронутой красоте есть что-то первозданное?

Марция положила скрипку на ковер. Печаль, ранее туманившая ее взгляд, превратилась в ненависть.

Когда этот человек спас ее от верной смерти, Марция не знала и не могла предвидеть, что в конце концов возненавидит его. Достаточно она терпела его пороки, его извращенные ласки. Чаша переполнилась. Марция больше не хотела быть участницей отвратительных секретов человека, который вел двойную жизнь: лечил тела и губил самые нежные души.

Придворный лекарь Фортунато Сиртори был родом из старинной семьи медиков, он был уважаем и знаменит. Именно он принимал экзамены у закончивших ученье медиков и давал им разрешение заниматься врачеванием, он, в соответствии с местными законами, осуществлял проверку городских аптек.

Применяемые им методы лечения, хоть и основанные на старинных правилах врачебного искусства, казались странными и даже попахивали колдовством. Он пользовался славой великого целителя, которую всячески укреплял, и тщательно скрывал от окружающих свою истинную натуру — извращенного соблазнителя.

Свои тайные пороки он удовлетворял в «саду радостей земных», любовно сотворенном и скрытом от посторонних глаз за стенами его дома. В этом запретном саду часто пропадали несовершеннолетние девочки, которых он покупал у таких сводниц, как Аньезе, и развращал с помощью и участием Марции.

Юная графиня Марция Марескалки-Вальсекки попала к нему без посредничества сводни. Она не нуждалась в деньгах. Наследница благородной фамилии, она прилетела к нему на крыльях мифа о придворном лекаре Фортунато Сиртори, праведнике и пророке, колдуне и шамане, которому она была бесконечно благодарна и безгранично предана. Ведь он спас ее от смерти! Она стала его другом, потом любовницей и наконец сообщницей.

— Подумай, сколько наслаждения может принести нам это очаровательное создание, — сказал ей Фортунато. — Забудь о возмущении, негодовании, ненависти: это всего лишь отдельные грани любви. Договорились?

— Ну конечно, — согласилась Марция, сделав вид, что смирилась.

— Отведи ее к себе, — улыбнулся Фортунато, уже предвкушая головокружительную сладость предстоящей оргии. — Разотри ее бальзамами. Я хочу, чтобы это божественное создание познало волшебные соблазны нашего маленького рая. Какое неповторимое лицо, — продолжал он, вновь проводя по шее Саулины, но действуя на этот раз уже смелее и легко касаясь кончиками пальцев ее юной, едва обозначившейся груди. — Да, милая Саулина, ты рождена для наслаждения, для того, чтобы дарить радость мужчине… и женщине. Ты — ангел, свободно летающий повсюду и не знающий границ.

Марция взяла девочку за руку.

— Идем со мной, Саулина, — сказала она.

— Куда? — пролепетала девочка.

— Не бойся, — успокоил ее ласковый женский голос. — Я твой друг. Я желаю тебе добра.

— Все желают мне добра, — сказала девочка, — но мне страшно.

Марция обняла одной рукой худенькие плечи Саулины и поцеловала ее в волосы, одновременно увлекая ее к двери.

Придворный лекарь Фортунато Сиртори посмотрел им вслед. Он пребывал на седьмом небе.

18

Обрубок из Кандольи ворвался в прохладный полумрак остерии «Вымя», которая в этот час была пуста. Оглушительный грохот его тележки разбудил Казимиро, хозяина остерии, который мирно дремал за столом, положив голову на скрещенные руки. Он чуть не свалился со стула от неожиданности и тут же обрушил на незваного гостя поток отборной ругани.

— Твоя мать — святая, — заорал он, окрестив и перекрестив нахала всеми известными ему бранными словами, — но ты все равно самый грязный сукин сын!

— Хорошо сказано, друг, — рассмеялся Обрубок. — Она не виновата, бедная женщина, что у нее родился сын, который играет, чтобы не умереть, и смеется, чтобы не плакать.

— Подгребай сюда, поближе, — предложил успокоившийся хозяин, — я принесу тебе выпить.

— Вот это уже серьезный разговор, — одобрительно кивнул Обрубок, которого связывала с Казимиро старая дружба и некоторые общие дела.

Свое имя Казимиро получил от отца, который в юности попал в каторжную тюрьму Порта-Верчеллина. Несдержанный и буйный, в тюрьме он опять подрался, на этот раз с охранником, и был сослан на галеры. Он бежал и стал корсаром, бороздил под пиратским флагом моря и океаны, потом разбойничал на суше, был солдатом удачи и сколотил себе состояние на Востоке, в Кашмире. Вернувшись домой с солидной суммой денег, он женился, открыл остерию, а своему первому сыну дал имя Казимиро в память о своем бурном прошлом и о том удивительном крае, где ему удалось разбогатеть.

Казимиро был человеком крайностей и ни в чем не знал середины, для него все вещи делились на две категории: те, что он любил, и те, что ненавидел. Он любил совать нос в чужие дела, обожал свою жену и свою работу, ненавидел священников, обвиняя их в том, что его единственная дочь ушла в монастырь, и терпеть не мог тех, кто прерывал его священный дневной сон. Но он был вынужден сделать исключение для Обрубка из Кандольи: он был единственным человеком, имевшим неприкосновенность во вселенной Казимиро.

— Ты самая паршивая и гнусная скотина во всей Ломбардии, — сказал Казимиро. — В один прекрасный день я разобью твою нахальную рожу, или я больше не Казимиро из остерии «Вымя»! — Продано! — провозгласил Обрубок и стукнул кулаком по столу, подражая аукционисту. — Так за что мы выпьем?

— Жарко. Лучше всего холодного белого.

— Ладно, пусть будет белое, — согласился Обрубок.

Они выпили и приступили к разговору. Время было выбрано очень удачно: летний полдень, когда завсегдатаи остерии работали, а посторонний вряд ли рискнул бы сунуть нос на контраду Бергамини.

Название Бергамини было очень древним и восходило к пастухам из Бергамо, приходившим в эти места на зимовку со своими стадами. Эта улица издавна славилась своими молочными и сырными лавками. Тридцать лет назад, в 1766 году, сама остерия «Вымя» была такой лавкой, в ней продавались сыры из коровьего молока, а на вывеске красовалось изображение тучного коровьего вымени. Казимиро решил сохранить эту вывеску, утверждая, что она прекрасно подходит и для пивной, ибо вино — это и есть молоко для настоящих мужчин.

Остерия «Вымя» на контраде Бергамини была расположена почти точно напротив лавки галантерейщицы Аньезе. И далеко не случайно Обрубок из Кандольи ворвался сюда в этот час, когда ничьи посторонние уши не могли подслушать его слова.

Выпив вина, мужчины покинули стол и устроились на ступеньках крыльца остерии. Казимиро сел на нижнюю ступеньку, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами Обрубка.

— Я слыхал, что в курятнике у Аньезе появилась новая цыпочка, — начал Обрубок, словно сообщал ничего не значащую сплетню.

— С каких это пор ты заинтересовался живым товаром? — удивился Казимиро.

— У меня есть свои причины, — плавно обошел препятствие Обрубок. — Так есть товар или его нет?

— Есть, — подтвердил Казимиро. — Совсем желторотый цыпленок.

— Да ну?

— Малютка разодета в пух и прах. Надо полагать, Аньезе уже нашла для нее место.

— Девчушка с белокурыми кудряшками и черными глазами? — спросил Обрубок.

— А что, ты ее уже видел? — удивился Казимиро.

«Хитрый черт, — подумал он. — Хоть и осталась от него половина, а вечно он на шаг впереди всех. Самого дьявола за пояс заткнет».

— Ты помнишь, как Аньезе ее называла?

— Смутно.

— А ты вспомни. Не Саулиной?

— Да, пожалуй, да, — кивнул хозяин остерии, почесывая в затылке.

Обрубок забросил новую наживку:

— Я слыхал, она побывала в таверне «Медведь» с лекарем Кальдерини.

— Быть того не может, — тотчас же клюнул Кази-миро.

— Да тебе-то откуда знать? — спросил Обрубок.

— Позавчера вечером я видел этого лекаря собственными глазами. Он приходил сюда.

— Один?

— Да. Поставил свои сумки вон в том углу, — Казимиро для убедительности показал пальцем. — Заказал полбутылки красного и три яйца вкрутую. Именно так: красного вина и три крутых яйца. Странно, правда? Он поел, потом подсел к лодочнику Эмилио, ну, к тому, что возит гравий с Адды, и начал с ним торговаться. Потом они вышли вместе. С тех пор я не видел ни Кальдерини, ни Эмилио.

— Стало быть, он уехал на лодке Эмилио, — задумчиво проговорил Обрубок.

— Ну, этого я точно не знаю, — ответил Казимиро. — Зато ручаюсь, что девочки с ним не было. Я его хорошо знаю и уверен, что такой лакомый кусочек он бы не пропустил. И уж тем более не оставил бы в лапах Аньезе.

— Возможно, меня ввели в заблуждение, — сказал Обрубок, делая вид, что сдался. — И все-таки мне хотелось бы разузнать побольше о лодочнике Эмилио.

— Что-то ты на этот раз со мной темнишь, — нахмурился Казимиро.

— Я говорю все, что могу.

— Почему тебя так интересует эта девочка?

— Я должен оказать услугу двум людям, — объяснил Обрубок, — другу и врагу. Оба хотят, чтобы я нашел эту Саулину и передал ее с рук на руки их общей знакомой.

Казимиро навострил уши.

— А не мог бы ты мне сказать, что это за люди?

— Ты не поверишь.

— А ты попробуй, — не отступал Казимиро.

— Наполеон Бонапарт и разбойник Рибальдо.

— И в самом деле не верю, — подтвердил Казимиро. Он решил, что над ним подшучивают, и не скрывал своего разочарования.

— Я тебя предупреждал, — невозмутимо пожал плечами Обрубок из Кандольи и протянул хозяину остерии свой бокал. — Ну-ка наполни его. Я собираюсь остаться здесь, пока не вернется галантерейщица.

Любопытство Казимиро обострилось до предела. Он тоже решил, что не уйдет со своего наблюдательного поста, даже если в остерию набьется куча клиентов.

19

Марция ввела Саулину в комнату, защищенную от дневного света закрытыми жалюзи, и предложила ей присесть на канапе, обитое светлой тканью. Из стеклянного кувшина она налила два стакана молочно-белой жидкости, издававшей приятный запах миндаля.

— Это мне? — спросила Саулина, немного приободренная улыбкой молодой женщины.

— Если хочешь, — ответила та, протягивая ей стакан. — Это сладкий и освежающий напиток. Пей, тебе не повредит, особенно после всего того, что ты видела и слышала в этом доме.

— Спасибо, но не стоит беспокоиться обо мне, синьорина, — пробормотала Саулина. Она все еще побаивалась. — Извините меня, синьорина, — добавила она, — но больше всего мне хотелось бы уйти из этого дома.

— Ты права, — согласилась Марция.

Ей хотелось признаться, что она сама испытывает точно такое же желание, становящееся день ото дня все сильнее. Ей безумно хотелось покинуть эту золоченую клетку и вновь начать обычную жизнь при свете дня. Ей хотелось сказать этой девочке, что хорошо было бы им сейчас взяться за руки и вместе уйти из этого проклятого дома.

Марция ощутила неодолимое желание защитить Саулину. Она закрыла глаза, представив себе все то, что должно было произойти по замыслу Фортунато, все детали: заклинания, ароматические курения, нескромные прикосновения, похотливые ласки, ужас, отвращение, наслаждение, в которое ему всегда удавалось ее вовлечь. А потом этот дьявол во плоти, обладавший красноречием змия, приводил ей тысячу доводов в свое оправдание. В чистоте этой деревенской девочки Марция видела себя, свою собственную невинность. Такой она была до того, как сделалась рабыней и сообщницей князя тьмы.

Небольшая царапина на ноге, воспалившись, перевернула всю ее жизнь. Родители Марции встревожились. Был приглашен врач, прописавший примочки из мякоти белого хлеба с молоком, но дни шли, жар усиливался, нарыв и покраснение увеличивались. Собрали консилиум врачей и хирургов, пришедших к единодушному выводу: если девочка хочет жить, ногу придется ампутировать.

— Я хочу умереть своей смертью, — сказала тогда Марция, — а не той, которую навязывают мне эти гос-пода.

— Ты будешь жить своей жизнью, — раздался звучный и властный голос, заглушивший голоса других медиков.

Придворный лекарь Фортунато Сиртори ворвался в ее жизнь подобно разгневанному богу-мстителю. Он решительно разогнал кучку шарлатанов, едва не загубивших ее, и они разлетелись, как вспугнутая стая ворон.

— Ты будешь жить, и ампутация не понадобится, — объявил он.

Марция внезапно почувствовала себя полной сил и веры.

Через две недели ненаглядное дитя графского семейства совсем поправилось. Все это время придворный лекарь не отходил от постели Марции, неустанно ухаживал за ней. Он поил ее успокаивающими настоями и отварами, рассказывал о той солнечной жизни, что ждала ее за порогом спальни, превращенной в больничную палату.

И Марция без памяти влюбилась в своего спасителя, более того, она принесла себя в жертву на алтарь его мудрости, знаний, неотразимого обаяния, всех тех новых, смелых и нетрадиционных понятий, которые он предлагал наивному уму несовершеннолетней девочки.

Полностью порабощенная необыкновенной личностью Фортунато Сиртори, она вскоре стала женщиной в объятиях человека, в душе которого добро и зло причудливо переплетались. Она отдалась ему с радостью, с улыбкой, заливаемой слезами, еще не зная, что потворствует тайному пороку придворного лекаря, его неукротимому желанию соблазнять невинных девочек, не познавших первого кровотечения. Наивысшее наслаждение ему доставляли испытываемые ими страх и стыд.

— Я взял тебя постепенно, без лишней жестокости, — сказал он ей потом.

Впоследствии Фортунато Сиртори оправдывал свои действия, уверяя ее, что всегда выбирает незрелых девочек во избежание неприятных последствий для них самих: дескать, они не могут забеременеть.

Бедная девочка была уже не в силах порвать с ним и продолжала питать к нему безграничное обожание. Она всеми силами стремилась сохранить веру в свою великую иллюзию. Были и другие причины, в которых Марция не решалась признаться даже самой себе, но, как бы то ни было, она приняла правила, навязанные ей придворным лекарем. Согласно этим правилам, именно она должна была вовлекать очередную юную жертву в долгую и изощренную любовную игру, завершать которую предстояло ему. Он уверял, что эти несовершеннолетние, еще не созревшие девочки являются всего лишь посредницами. С их помощью он выражает свою любовь к ней. В этом была доля истины: Фортунато Сиртори любил самого себя, он любил жизнь, любил девочек, которых соблазнял, любил свою науку, но больше всего на свете он любил ее, Марцию.

Развратные действия, совершавшиеся, по уверению придворного лекаря, во имя добра, порождали в душе у Марции все более глубокое чувство вины. Проходило время, безнравственная купля-продажа, которую Фортунато вел с галантерейщицей Аньезе, продолжалась, а вера Марции надламывалась все сильнее.

И на этот раз, глядя на Саулину, Марция не испытала уже привычного блаженного забытья, которое всегда вызывали у нее пряные, волнующие ароматы курений. Вместо этого она ощутила смутную тошноту. Тонкий, любовно и тщательно сбалансированный механизм обольщения вышел из равновесия.

Нет, не было больше оправданий ни для нее, ни для ее развратителя. Столкнувшись с невинностью Саулины, Марция наконец изгнала своего злого демона.

Она понимала, что все еще является жертвой рокового обаяния этого человека, она отчаянно любила его, и не только за то, что он спас ей жизнь. Он разбудил в ней необузданную чувственность. Но она твердо решила, что больше не будет потакать его порочным прихотям.

С этой минуты он будет ее любить, не прибегая к посредству грязных уловок. А если не будет, что ж, тогда она его покинет, а может быть, даже найдет в себе силы убить его, чтобы спасти себя и безвестное множество таких, как Саулина.

Саулина устремила на нее умоляющий взгляд, и Марция заставила себя очнуться.

— Тебе здесь не нравится, правда? — спросила она.

— Не то чтобы мне не нравилось, — осторожно пояснила Саулина, — просто я не понимаю. Синьора Аньезе велела мне подняться, передать пакет и письмо и дождаться ответа. Я все сделала, как было велено, но ответа так и не получила. А если получила, значит, я его не поняла.

— Возможно, ты поймешь ответ со временем, — сказала Марция.

— Как это?

— Дай бог, чтобы ты подольше не понимала. Я на это надеюсь. А теперь послушай меня. Я решила, что не стану навлекать на тебя беду.

— Ну, если на то пошло, я и так в беде по горло.

— Здесь тебя ждет такая беда, что не приведи господь, — предупредила Марция. — Поверь мне.

— Мне показалось, что синьор Фортунато — добрый человек.

— О да, конечно. Только он немного сумасшедший. Ты слышала, как он разговаривает?

— Честно говоря, немножко странно, — согласилась Саулина.

— Вот что мы сделаем, — продолжала Марция. — Видишь эту дверь? — И она указала на потайную дверь, оклеенную теми же обоями, что и стена, и совершенно сливающуюся с ней. Ее присутствие выдавала только бронзовая ручка.

— Вижу, синьорина.

— Ты выйдешь через эту дверь, спустишься по лестнице и окажешься во дворе. Сразу поворачивай налево, там переулок, и он приведет тебя на улицу, параллельную той, по которой ты пришла.

— По лестнице во двор, — повторила Саулина, — потом в переулок.

— Вижу, ты все поняла.

— А как же Аньезе?

— О ней не беспокойся.

— Но она ждет меня внизу.

— Вот и пусть подождет. Беги от нее как можно дальше и от таких, как она.

— А синьор Фортунато?

— Я с ним поговорю. Не беспокойся, он поймет.

Саулина уже направилась к двери, но на самом пороге обернулась.

— А ответ, — спросила она, — каков же ответ?

— Вот тебе ответ, — сказала молодая женщина, протянув Саулине кошелек с монетами.

— Но зачем? — удивилась девочка.

— Затем, что они помогут тебе найти дорогу домой. Беги отсюда. Прощай, Саулина. Храни тебя господь. Если ты молишься, помолись и за меня.

Марция заперла дверь, за которой уже стихли торопливые шаги Саулины. Потом она взяла скрипку и заиграла простую веселую мелодию. Душа ее была легка, как бабочка. Она услыхала, как Фортунато Сиртори хлопнул в ладоши, призывая ее, но впервые за все время, что провела в его доме, не оторвалась от своей скрипки.

20

Сводница Аньезе была унижена, оскорблена, побита. Она была уничтожена. Сердце у нее колотилось, голова пылала. Она клокотала от негодования. Только многолетняя привычка сдерживаться и скрывать свои чувства помогала ей сохранять самообладание.

Казимиро и Обрубок со своего наблюдательного поста увидели, как она показалась из-за угла. Они ждали появления Саулины, но галантерейщица была одна.

— Она продала ее! — в ярости воскликнул безногий.

Оттолкнувшись от земли руками, защищенными обмотками из черной кожи, он вылетел, как пушечный снаряд, из дверей остерии, обогнал женщину, повернулся волчком вокруг собственной оси и остановился прямо перед ней, отрезая дорогу. Она чуть не упала.

— Ты что, убить меня хочешь? — завизжала сводня.

— Если придется, — мрачно ответил Обрубок из Кандольи.

Ее ярость мгновенно обратилась в страх.

— С ума сошел?

— Где девочка?

— Какая девочка? — притворно удивилась Аньезе, сделав большие глаза и хлопая ресницами.

— Ты уже сказала два слова лишних, — пригрозил Обрубок. — Еще одно — и я тебе все кости переломаю.

Душа у Аньезе ушла в пятки. Она ни минуты не сомневалась, что он на это способен.

— Пропала, — честно призналась Аньезе.

— Ты старая рыбачка, — сказал Обрубок. — Уж если золотая рыбка попалась в твои сети, ты ее из рук не выпустишь. Давай, сводня, выкладывай всю историю! В подробностях!

Видно было, что его терпение на пределе. Аньезе поняла, что разговора не избежать.

— Она перехитрила меня, Обрубок, — призналась сводня. — Эта девчонка обвела меня вокруг пальца.

И Аньезе принялась рассказывать все по порядку, проглотив свою оскорбленную гордость. Щека у нее все еще горела от полновесной пощечины, нанесенной придворным лекарем Фортунато Сиртори. Он проявил по отношению к ней такую плебейскую грубость, которой она даже заподозрить не могла в человеке его положения. Пощечина, оглушившая Аньезе подобно пушечному выстрелу, не только разрушила ее душевное равновесие, но и засыпала обломками тоненький золотой ручеек ее прибыльного ремесла.

— Проклятая сводня! — заорал на нее придворный лекарь, когда она отказалась верить, что Саулина сбе-жала.

— Я прекрасно понимаю ваше желание приобрести этот цветочек, — почтительно заговорила Аньезе, — потому-то я и привела ее к вам. И теперь вы не можете отказать мне в том, что мне причитается. Такое поведение недостойно вас.

Тут придворный лекарь окончательно потерял голову и обрушился на нее с площадной бранью:

— И ты, человеческое отребье, низкая шваль, смеешь подвергать сомнению мои слова! Ты, ползучая гадина, набиваешь себе карманы, торгуя невинными детскими телами!

Смешно было слушать подобные обвинения из уст растлителя, но Аньезе и вовсе пропустила их мимо ушей. Она мыслила четкими и беспощадными категориями коммерции. Саулина Виола была теперь для нее превосходным товаром, утерянным по вине клиента, выгодной сделкой, сорвавшейся в последний момент.

— Я вам привела настоящую красавицу, такие ценятся на вес золота! — продолжала она спорить. — Я вам доставила кроткое, послушное создание, а вы хотите меня уверить, что она сбежала. Но я же была на крыльце! Я бы видела, если бы она сбежала! Нет, все дело в том, что вы ее прячете. Да я на вас в суд подам за это!

Придворный лекарь бросил на нее испепеляющий взгляд.

— Слово грязной сводни против моего? — грозно переспросил он, уже не повышая голоса. Гнев его, по всей видимости, улегся. — Сделай только шаг, и ты окажешься в самой темной подземной камере самой гнусной каталажки в Милане.

Аньезе вернулась домой, погруженная в невеселые мысли, все еще не оправившись от потрясения и пережитого унижения, а тут ей пришлось давать отчет о своих делах еще и этому безногому дьяволу, Обрубку из Кандольи.

— Вот тебе и вся правда, — сказала она под конец.

Безногий смотрел на нее строго, его красивое лицо было непроницаемым.

— И ты не знаешь, где она теперь? — спросил Обрубок.

— Нет, не знаю, — ответила она, посинев от злобы.

С какой стати бывший грузчик интересуется девчонкой? Уж конечно, не для того, чтобы затащить ее в постель. У него до сих пор, несмотря на увечье, не было отбою от женщин, они буквально дрались из-за его мужской силы, но это были опытные красотки в полном расцвете лет, а не испуганные, не знающие жизни девочки.

— А я-то думал, она уже у меня в руках! — воскликнул Обрубок.

— Да неужто эта девчонка и впрямь такая важная персона? — усомнилась галантерейщица, сообразив, что напрасно она не прислушалась к рассказу Саулины.

— Важнее, чем ты можешь вообразить, сводня.

Аньезе переполошилась не на шутку.

— Но тогда, стало быть… все это правда — насчет Джузеппины Грассини и генерала Бонапарта?

— Такая же правда, как и то, что ты — одна из мерзейших тварей, когда-либо выползавших из недр Боттонуто.

— А я-то не поверила ни одному словечку! — в отчаянии всплеснула руками Аньезе.

Душа Аньезе погрузилась в траур. Какой шанс она упустила! Какого дурака сваляла! Дай она вовремя знать кому следовало, что девчонка у нее, могла бы без всяких хлопот получить солидное вознаграждение за единственное в своей жизни доброе дело.

— Значит, ты не веришь, что она сбежала? — продолжал расспросы Обрубок из Кандольи.

— Нет, не верю. Такая послушная, кроткая девочка… — Аньезе вдруг заговорила как настоящая любящая тетушка. — Он ее спрятал и держит у себя. Заплатить мне не хочет.

— Фортунато Сиртори? — переспросил Обрубок.

— Он самый, — подтвердила галантерейщица, мечтая в глубине души, чтобы безногий силач свернул шею ее обидчику. — Только смотри не выдавай меня. Он человек влиятельный и может заточить меня в тюремную башню.

— Тебе там самое место.

— Ну чего ты лаешься? На самом деле ты добрый, я знаю, — польстила ему Аньезе. — Ты не станешь обижать бедную женщину.

— Не обманывай себя, а отопри-ка лучше свою лавку, — приказал Обрубок.

— Зачем? — растерялась она.

— Нам еще предстоит разговор.

Из дверей остерии на другой стороны улицы вместе с Казимиро за ними наблюдали несколько любопытных забулдыг. Обрубок бросил на них выразительный взгляд, погрозил кулаком, и они ушли внутрь.

Аньезе вошла в магазин. Безногий на тележке последовал за ней.

— Я хочу знать все, — заявил он, — с того момента, как Саулина вбежала в эту лавку, потому что я ее испугал, и до тех пор, пока она не скрылась в доме придворного лекаря. Да смотри не упускай ничего.

— Синьор Фортунато меня убьет, — заныла Аньезе.

— Хочешь, чтобы я сам тебя убил вот этими руками?

— А если я тебе помогу, ты меня защитишь?

— Никто тебя пальцем не тронет. На этот раз, — уточнил он.

Обрубок из Кандольи смотрел на стоящую перед ним женщину. Жизнь забросала ее грязью на самом рассвете, еще до того, как она, в свою очередь, принялась топить в грязи других. И кто он такой, чтобы ее осуждать?

— Фортунато Сиртори, — бормотал он себе под нос.

Лицо его стало мрачным: придворный лекарь Фортунато Сиртори был тем самым врачом, который вырвал его из лап смерти, когда мраморная глыба из Кандольи раздробила ему ноги. Если бы не Фортунато Сиртори, он просто истек бы кровью или умер бы от гангрены.

Теперь ему предстояло вступить в борьбу с человеком, которому он был обязан жизнью и до этого момента почитал как святого.

21

В точности следуя указаниям Марции, Саулина очутилась в прелестном маленьком садике. Казалось, его нарисовал художник, а разбил искусный садовод. Девочка пришла в восторг, хотя ей не с чем было сравнивать. Она ведь и понятия не имела, что перед ней классический французский сад с подстриженным газоном, маленькими узорными клумбами, изящными ажурными калитками из кованого железа, как будто оживающими статуэтками и плоским фонтанчиком в середине. Просто красиво, и все. Правда, очень уж странно. Сад был похож на синьора Фортунато. Чересчур изысканно и немного фальшиво.

Перепрыгнув через низенький ажурный палисад кованого железа, Саулина оказалась во фруктовом саду, между двумя рядами вишневых деревьев. Ветви ломились под тяжестью спелых ягод, и она набила ими оба кармана. С соседней колокольни донесся звон, созывавший к вечерне. Значит, скоро стемнеет. Но Саулина только что избежала одной опасности и не хотела думать о следующей. Она найдет, где переночевать.

Саулина села в тени бузинной изгороди и начала одну за другой поедать вишни, решив, что на сытый желудок думается лучше. С тех пор, как она убежала из дома Джузеппины Грассини, Саулина многому научилась. Она поняла, что нельзя доверять лекарям, потому что они шарлатаны и воры, нужно держаться подальше от торговок галантереей, которые вроде бы на все для тебя готовы, а на самом деле преследуют свои собственные нечистые цели, а главное — носа не показывать в Боттонуто, где любому находиться небезопасно, а уж для маленьких девочек это просто сущий ад. И еще кое-что ей стало ясно: правдивость — не лучший способ завоевать чье-то доверие, иногда гораздо лучше соврать, лишь бы ложь звучала складно.

Зато сегодня у нее было три преимущества по сравнению с вчерашним днем: свобода, кошелек с монетами и добрый совет. Используя все три, она сумеет найти дорогу на контраду Сант-Андреа, где живет Джузеппина Грассини. Поднявшись, Саулина с чисто женской грацией отряхнула платье и тронулась в путь. Вдали вырисовывался в начинающихся сумерках силуэт городских ворот. Наверное, скоро стража их закроет.

Саулина обрадовалась. И почему ей раньше в голову не пришло такое простое решение? Она подойдет к воротам и спросит дорогу у солдат.

Даже в этот час на улице царило оживление: всадники, крестьянские телеги, купеческие фургоны, почтовые и частные кареты и множество пешеходов.

Сборщики податей уже предупреждали, что пора закрывать, а торговцы спорили, не желая оставаться за воротами со своим товаром до самого утра.

За Римскими воротами открывалась дорога на Пьяченцу, проложенная еще во времена Древнего Рима. Когда-то по ней передвигались имперские легионы. Это были самые старинные и важные ворота Милана.

С решимостью человека, у которого нет иного выхода, Саулина направилась к воротам. Проскользнув между людьми, толпящимися у ворот, она подошла к человеку в мундире. У него было доброе крестьянское лицо, внушавшее доверие.

— Синьор! — окликнула она его.

— Чего тебе, девочка? — спросил он торопливо, давая понять, что у него есть дела поважнее.

— А я вам говорю, что я не перекупщик сливочного масла! — надрывался, обращаясь к нему, какой-то великан, стремившийся прорваться в город со своей телегой.

— Рад за вас, — усмехнулся в ответ таможенник. — Если бы это было доказано, вам пришлось бы сесть в тюрьму.

— Синьор, — настойчиво повторила Саулина. Чем больше она смотрела на него, тем больше доверия он у нее вызывал.

— Разве ты не видишь, что я занят? — сказал он с упреком.

— Я могу подождать.

— Ладно, жди. А вы на этот раз, так и быть, проезжайте, — милостиво разрешил он владельцу телеги, и тот, довольный, проехал через ворота со своим товаром. — Ну, чего тебе? Только говори скорей, — повернулся таможенник к Саулине.

— Я заблудилась, — призналась она, радуясь, что почти не приходится врать.

— И чего же ты хочешь?

— Чтобы кто-нибудь проводил меня до дому.

— Ты что, шутки со мной шутишь?

— Как бы я посмела, синьор?

— Ну тогда растолкуй мне, как вполне смышленая синьорина могла оказаться так далеко от дома, чтобы не найти дороги назад?

Таможенник смотрел на нее с профессиональной подозрительностью, как на любого, кого встречал у этих ворот, хотя в душе был склонен поверить ей: девочка была вежливая, воспитанная, застенчивая.

Саулине пришлось выбирать между правдой, слишком похожей на ложь, и ложью, звучащей как правда. Она выбрала последнее.

— Пошла вместе с маменькой к друзьям с визитом, — придумала она, — вышла погулять в сад и сама не заметила, как заблудилась.

Человек в мундире улыбнулся ей:

— И куда ж тебе нужно?

— На контраду Сант-Андреа.

— Ну хорошо. Я сам тебя отведу.

Стражник и девочка подошли к дому синьоры Грассини как раз в тот момент, когда слуги господ Марлиани, Верри и других семейств зажигали факелы для освещения улицы, однако дом певицы был погружен в темноту: ставни опущены, двери закрыты.

— Так это и есть твой дом? — спросил таможенник, подавленный величественным видом особняка.

— Да, синьор, это мой дом.

— Ну так позвони в дверь, — посоветовал он.

Саулина с силой потянула за ручку, соединенную веревкой с колокольчиком. Раздался серебристый звон, потом наступила бесконечная тишина. Она снова позвонила, но изнутри так никто и не ответил.

— Похоже, здесь никого нет, — заметил таможенник.

Саулина в растерянности поглядела в лицо этому честному крестьянину, который проводил ее сюда из человеческого участия, хотя в глубине души, конечно, рассчитывал на справедливое вознаграждение.

— Не может быть, — принялась оправдываться Саулина. — Я ничего не понимаю. Уж слуги-то должны быть дома!

— Вот именно, — хмуро подтвердил он, — должны быть. Но ведь никого нет!

— Этого не может быть! — в отчаянии закричала Саулина, продолжая дергать ручку. Потом она повернулась к таможеннику. — Что мне теперь делать? Куда идти?

— Послушай, девочка, — сказал он, — у меня уже полно седины в голове. И если ты думаешь, что меня можно втянуть в темную историю, ты ошибаешься. Может, объяснишь мне, какое отношение имеет твоя маменька к мадам Грассини?

Опять она попала в беду! Теперь, даже если она расскажет всю правду, он все равно ей не поверит.

— Моя мать живет в селении Корте-Реджина, — сказала девочка, не сводя глаз с лица своего спутника.

— Это довольно далеко отсюда, если не ошибаюсь.

— Вы правы, синьор, — продолжала Саулина, ощутив новый прилив надежды. — Я сказала, что не могу найти свою маменьку, но на самом деле, я искала дом синьоры Грассини. Она — моя приемная мать. Я буду сидеть на крыльце, пока синьора Джузеппина не вернется домой. А вам за труды дам вот это, — и она вытащила из кармана кошелек, подаренный ей Марцией.

— Это что еще за новость? — воскликнул он. — Может, теперь ты мне скажешь, что это твои сбережения?

— Это подарок.

— Кто ж вам делает такие подарки, синьорина?

Саулина разрыдалась.

— Ты наплела мне кучу разных баек. От души надеюсь, что ты не окажешься еще и воровкой впридачу, — сказал он искренне. — Потому что иначе у тебя будут большие неприятности.

— Я не воровка! — запротестовала Саулина.

— Идем-ка со мной, я отведу тебя к городскому коменданту, — сказал он, схватив ее за руку повыше локтя. — Как говорится, береженого бог бережет.

И он потащил ее за собой.

22

Дон Франческо Нава, комендант города, прикладывал к глазам примочки из шалфея. У него болели глаза, и примочки хорошо помогали.

С тех пор, как девятого мая глава городского совета Лоди ворвался к нему в спальню и объявил, что французы вторглись в Ломбардию, политическая ситуация в обществе неуклонно ухудшалась у него на глазах, а его собственное положение стало просто невыносимым. И вот теперь, когда по всей территории провинции творилось бог знает что, он должен заниматься поисками какой-то Саулины Виолы, чтобы услужить фаворитке генерала Бонапарте. Если поиски маленькой крестьяночки увенчаются успехом, это может обернуться ему на пользу: главнокомандующий французов убедится своими глазами, что представители местной власти, назначенные эрцгерцогом Фердинандом, заслуживают его доверия.

— Есть новости? — спросил он своего секретаря.

— Нет, гражданин, — ответил молодой дворянин, с трудом выдавливая из себя ненавистное слово: он никак не мог смириться с языком революции, оскорблявшим аристократию.

И в самом деле, вся революционная пресса изо дня в день изощрялась в нападках на «благородных», публикуя ядовитые пасквили и непристойные карикатуры, излюбленным сюжетом которых было изображение простолюдинов, справляющих нужду на дворянские гербы.

— Возможно, господь сжалится над нами, — вздохнул граф Нава, больше полагавшийся на божье милосердие, чем на помощь людей, не раз его подводивших.

— После бунтов, разразившихся в Павии и Милане, генерал Бонапарт непременно примет свои меры, — предупредил молодой человек.

— Вряд ли он возложит на нас ответственность за насилие, совершенное отчаявшимся народом, — возразил комендант, прекрасно понимая, что имеет в виду его секретарь. — Мы откликнулись на его призыв и встали под французские знамена. Мы приветствовали Бонапарта как освободителя, но он, помнится, обещал не вмешиваться в нашу веру, сохранить нашу собственность, уважать наши обычаи.

— Да, но впоследствии кое-кто выразил свое возмущение его непомерной жадностью, — заметил секретарь, намекая на недавние бунты, на которые народ созывали церковные колокола.

— Знаю, в Милане и в Павии были повалены «шесты свободы», — признал граф Нава, — а самые злонамеренные нападали на якобинцев из Народного общества. Но положение становится невыносимым. Казна пуста, французы уже конфискуют одежду, обувь, нательные рубашки. Конечно, я понимаю, им необходимо экипировать армию, но нельзя же делать это, раздевая народ!

Секретарь почтительно улыбнулся этой вспышке праведного гнева у своего принципала, человека, славившегося необыкновенной мягкостью и терпимостью.

— Говорят, Бонапарте потерпел сокрушительную неудачу при попытке взять штурмом Мантую, — доверительно сообщил он. — И еще ходят слухи, что тридцать тысяч австрийцев высадились в устье По.

— Слухи, друг мой. Слухи, и ничего более.

— Стало быть, вы полагаете, что ничего из этого не выйдет?

Молодой человек не любил австрийцев, терпеть не мог французов и радовался, когда они уничтожали друг друга на поле боя.

— Полагаю, когда к горлу приставлен нож, разумнее заплатить, — сказал между тем комендант.

— Но это же совершенно несправедливо!

— Вся человеческая история состоит из несправедливостей. А когда несправедливости творят победители, это называется чрезвычайными мерами.

— Значит, пока кругом рушится мир, мы должны продолжать искать протеже мадам Грассини.

— Должны, мой юный друг, — с горечью подтвердил граф. — И если нам повезет и мы найдем ее, мы сможем извлечь из этого большую выгоду, особенно сейчас, когда Бонапарте был вынужден спасать свою певицу от разъяренной толпы, собравшейся под окнами ее дома.

— Джузеппина Грассини, спасенная солдатами Наполеона, — саркастически заметил молодой человек. — Победитель в битве при Лоди берет под защиту куртизанку!

— Прошу вас, замолчите, — нахмурился комендант.

«Этот Бонапарте — тип холерический и мстительный», — подумал он.

В комнатах особняка зазвучали шаги и приглушенные голоса. Дворецкий поспешно открыл двери и едва не был опрокинут французским офицером в сопровождении двух солдат.

— Чему обязан таким визитом? — невозмутимо спросил граф Франческо Нава, взглядом удерживая на месте своего горячего секретаря.

— Гражданин Нава, у меня есть приказ окружного судьи препроводить вас в уголовную тюрьму, — твердо отчеканил офицер.

— Мягко говоря, странное распоряжение, — невозмутимо заметил граф Нава.

— В Милане пролилась кровь, гражданин. Вы представляете народ, запятнавший себя этими преступлениями.

— Я? — улыбнулся городской комендант, не пытаясь, впрочем, заявить о своей невиновности.

— Вы, гражданин, а также ваши друзья: Бельджойозо, Таверна, Арригони, Мельци и другие.

— Что ж, по крайней мере, я буду в хорошей компании, — ответил граф Нава, готовясь последовать за вооруженным конвоем.

23

Дверь была приоткрыта, и Рибальдо не пришлось стучать. Обрубок из Кандольи узнал его. Когда разбойник закрыл дверь, Обрубок зажег свечу.

— Где девочка? — спросил Рибальдо, быстро оглядев помещение.

— Я ее не нашел, — признался безногий.

— Что значит — ты ее не нашел? — Рибальдо едва сдерживал гнев.

— Она сбежала.

— Хочешь, чтобы я поверил, что какая-то девчонка сбежала от Обрубка из Кандольи?

— Я ее даже не видел. Она сбежала от сводни, — объяснил Обрубок. — Но входи же наконец и сядь. Я расскажу тебе все с самого начала.

Рибальдо сел верхом на стул и обхватил руками его спинку.

— Я слушаю.

Обрубок из Кандольи не отличался красноречием. Слова толпились у него в голове, но застревали на губах. А сейчас еще ему очень не хотелось рассказывать историю, в которой был замешан придворный лекарь Фортунато Сиртори.

Есть один человек, Рибальдо, — начал он, — человек, которого я считал святым, а теперь уже не знаю, что о нем и думать. То ли он великий грешник, то ли сам дьявол. Похоже, там, наверху, где они живут со своей наукой, люди так же грешны, как и мы, простые смертные.

— Если ты решил удариться в философию, мы из этих дебрей не скоро выберемся, — нетерпеливо перебил его разбойник. — Какое отношение имеет этот твой таинственный человек к Саулине?

— Девочка сбежала как раз из дома этого человека, — ответил Обрубок.

— Сводня уже успела сосватать ее клиенту? — удивился Рибальдо.

— Но он ее не тронул, — поспешил объяснить Обрубок.

Он все еще находился под впечатлением от случившегося и никак не мог успокоиться. В глубине души он не мог примирить хранившийся у него в памяти образ придворного лекаря, великодушного и всемогущего целителя, с омерзительным портретом, нарисованным галантерейщицей. Несколько часов назад Обрубок сам отправился в дом врача рядом с монастырем Святых Старцев.

Открывший ему слуга тут же попытался захлопнуть тяжелую дверь, увидев на пороге такое чудовище, но Обрубок успел его опередить, перехватив дверь своей могучей рукой.

— Передай своему хозяину, что его спрашивает Алессандро Казираги.

Слуга привык, что к придворному лекарю приходят всякие, в том числе и самые невероятные визитеры, но он никогда еще не видел человека без ног, обладающего силой быка.

Обрубок почти бесшумно скользил на своей обычно громыхающей тележке по комнатам и коридорам. Над гневом возобладал почтительный трепет, уважение, граничившее с религиозным почитанием, которое всегда умел внушить ему придворный лекарь.

— Ты пришел в час печали, — сказал ему Фортунато Сиртори. — А печаль — это тяжкий недуг, который даже я не берусь лечить.

— Я пришел, чтобы оказать услугу другу и спасти заблудшую душу, — тихо ответил Обрубок. — Я вам бесконечно благодарен, но я хочу знать, могу ли я по-прежнему уважать вас.

В эту минуту он вновь стал прежним человеком — высоким, гордым, красивым. Он превратился в Алессандро Казираги, ему казалось, что он вновь ступает легко, как в те времена, когда у него еще были ноги.

— Ты далек от истины, Алессандро, если для суждения о человеке тебе требуются слова и доказательства. Вода и ветер, немного глины, благоухание и зловоние — вот что такое человек, величайшее творение вселенной, непредсказуемое и загадочное. Он падает с четвертого этажа и остается в живых, а прохваченный легким сквозняком умирает. Считается, что человек — мыслящее животное, но когда он следует дурным инстинктам, толкающим его на зло, разве он человек?

Придворный лекарь сидел в саду на каменном бортике чаши фонтана, его печальный взгляд был устремлен в никуда. Расставшись с халатом из китайского шелка, он надел белоснежную рубашку и светлые панталоны, казавшиеся белыми в прозрачном ночном воздухе, на ногах у него были темные сапоги. Он выглядел гораздо моложе своих пятидесяти лет.

— Итак? — спросил он, приглашая гостя уточнить цель своего визита.

Алессандро Казираги откашлялся, пытаясь привести в порядок свои мысли. Столь изощренная манера разговора подавляла его.

— Сегодня вам привели одну девочку, — начал он наконец. — Ее зовут Саулиной.

Придворный лекарь наконец взглянул на него:

— И что же?

— Я хочу узнать, где она, — упавшим голосом продолжал Алессандро. В глубине души он еще надеялся, что великий человек даже не поймет, о чем его спрашивают.

— Саулина, это маленькое чудо, была здесь. Ты с контрады Лагетто, стало быть, ты знаешь, кто привел ее ко мне.

— Вот поэтому я и хотел узнать наверняка.

— Саулина — это не просто чудесный цветок. Это колдовство. Возможно, ее не существует, возможно, она всего лишь отсвет наших фантазий. Это мечта, это сон, и, как все сны, она растаяла.

— Вы хотите сказать, что она ушла?

— Я тебе все это говорю, потому что это правда, Алессандро. Аньезе сказала тебе правду, — заверил его придворный лекарь, словно прочитав его мысли.

Ах, как тяжело осознавать, что великий человек пал так низко.

— Я должен ее найти. Вы можете мне помочь? — спросил Алессандро.

— Для кого?

Было совершенно очевидно, что Обрубок из Кандольи исполняет чье-то поручение.

— Для одного высокопоставленного лица.

Придворный лекарь ничуть не удивился, узнав, что высокопоставленное лицо интересуется такой чаровницей, как Саулина.

— Не могу ли я узнать его имя?

— Для Наполеона Бонапарта, — признался Обрубок.

Придворный лекарь Фортунато Сиртори многозначительно покачал своей большой головой, увенчанной полукольцом седых волос.

— Мир меняется у нас на глазах, события мчатся за нами подобно стае гончих; дворянство проявляет недовольство, народ бунтует, победители не оставляют нас в покое, а люди, которые могли бы повлиять на все эти изменения, уладить споры, успокоить мятежные души, исправить злоупотребления, смягчить боль, заняты поисками мечты по имени Саулина. — Фортунато Сиртори имел в виду не только Наполеона, но отчасти и самого себя. Обрубок из Кандольи глядел на него в недоумении, не понимая, о чем идет речь. Поэтому придворный лекарь продолжил свою мысль: — Любовь — это ускользающая тень, все ее волнения не более чем суета, она собирает богатства, не зная, кто ими воспользуется.

Две слезинки, блеснувшие в лунном свете, покатились у него по щекам — обычная человеческая слабость.

Алессандро не смел верить тому, что видел.

— Она была вам так дорога?

— Саулина? Саулина упорхнула, как бабочка, случайно залетевшая в мой сад. Но эти слезы я лью не из-за нее. Я плачу из-за Марции.

Обрубок ничего не понимал, а придворному лекарю было безразлично, понимает он или нет.

— Ты ее не знаешь, верно? Откуда тебе знать? Марция ушла от меня, Алессандро. А вместе с ней ушла любовь, ушла жизнь. Она дала денег Саулине, уговорила ее сбежать, а потом ушла сама. Навсегда. Не попрощавшись. Не сказав ни слова.

— Мне очень жаль. Но я просто не понимаю, о чем вы говорите, — тихо признался Обрубок.

— И помочь ты мне не можешь, я это знаю. А еще я знаю, кто такая Саулина, и могу тебя заверить, что она вышла из этого дома такой же чистой, какой вошла в него. Впрочем, осквернить мечту невозможно.

— Я лучше пойду, синьор.

— Иди, Алессандро. И пусть тебе сопутствует удача. Я останусь здесь наедине со своей болью. Если бы мы и в самом деле могли учиться на собственных страданиях, как говорит мудрец, мир уже знал бы формулу счастья.

Обрубок подробно рассказал Рибальдо о своей встрече с Фортунато Сиртори, опустив только имя и звание придворного лекаря. Рибальдо не стал настаивать, уважая секреты друга.

— Если бы я не видел ее своими собственными глазами, — заметил безногий, — я бы, кажется, сам начал верить, что эта девочка — всего лишь мечта. Она неуловима, как облачко.

Рибальдо встал и направился к двери.

— Ты поддался чарам этого человека, — сказал он другу. — Не знаю, чего он больше заслуживает: уважения или презрения. Но ты пошел туда с намерением его задушить, а кончил тем, что дал ему возможность выплакаться на твоем плече.

— Это верно, — подавленно признал Обрубок.

— Не стыдись этого, Алессандро, — теперь и Рибальдо назвал его по имени, потому что говорил просто с человеком, а не со своим сообщником или наемным убийцей.

— Мне очень жаль, что я так и не смог тебе помочь.

— Нам придется продолжить поиски.

— Неужели тебе так важно угодить мадам Грассини?

— С сегодняшнего утра она находится под защитой французской армии. Не исключено, что она уже и думать забыла о девочке. Но я дал слово, а слово мое нерушимо. Для кого-нибудь другого эта девочка могла стать разменной монетой, но для меня это вопрос чести. Крутая заварилась каша, верно?

— Ты говоришь о том, что произошло в Павии? — живо догадался Обрубок.

— Бунт послужил французам предлогом, чтобы ограбить город.

— К счастью, они не отдали на разграбление Милан после беспорядков на Соборной площади.

— Французы здраво рассудили, что не стоит искушать миланцев, — заметил Рибальдо. — Миланцы не ограничились бы сбиванием нескольких трехцветных кокард и «шестов свободы».

— Они снесли даже помост с надписью «Права человека», увенчанный фригийским колпаком. Словом, тот самый народ, который приветствовал французов, теперь их ненавидит, — подытожил Обрубок.

— Вот именно, — согласился Рибальдо. — Они отправились к дому Грассини и стали выкрикивать оскорбления, а потом забросали окна камнями. Конечно, сторожевым псам Бонапарте пришлось взять ее под охрану. Кстати, имей в виду, весь цвет миланской знати заключен в монастырь Санта-Маргерита.

— Тебе известны имена? — спросил Обрубок.

— Принц Бельджойозо, граф Таверна, граф Кавенаго, маркиз Арригони, граф Мельци д'Эриль, граф Нава и другие.

— А мы хлопочем о какой-то Саулине? — удивился Обрубок.

— Да, мы должны ее найти, — подтвердил Рибальдо. — Не забывай об этом.

Они крепко пожали друг другу руки и расстались.

Рибальдо отдал приказ, зная, что Обрубок из Кандольи сделает все возможное для его исполнения. А сам он тем временем намеревался найти лодочника Эмилио, переправившего на тот берег лекаря Анастазио Кальдерини. Потом он обойдет все остерии города и распустит слух, что дело Саулины касается всех, потому что этого хочет он, Рибальдо.

Обрубок крепко пристегнул себя к тележке и выкатился из дому. В ночной тишине, сменившей дневной шум, было что-то тревожное, даже пугающее. Город как будто застыл, немой и мрачный. Редкие прохожие жались к стенам. Тьма охватила, казалось, не только город, но и души его обитателей.

24

Саулина покорно следовала за честным солдатом по опустевшему городу. Ею овладело тупое отчаяние. Она уже видела себя в цепях, брошенной в темницу по обвинению в краже подаренных ей золотых монет.

С тех пор как она покинула дом своей покровительницы, все у нее шло вкривь и вкось, но Саулина твердо верила, что стоит ей найти украденную табакерку, как все ее несчастья мигом закончатся. Талисман вновь вернет ей удачу.

— Синьор, — умоляюще окликнула она своего стража.

— Ну что еще? — проворчал он.

— Я не воровка и не лгунья.

— А что ж ты такое есть? — Он ни на минуту не ослаблял своей хватки и не останавливался.

— Я просто несчастная девочка, никто мне не верит.

— А я, стало быть, должен тебе верить? — спросил солдат, хотя его тронули ее всхлипывания и залитое слезами личико.

— Да, если у вас есть сердце.

— Если ты говоришь правду, пусть в этом разбирается комендант. Он отпустит тебя на свободу, если все в порядке.

Саулина вдруг рванулась с такой силой, что солдат вынужден был остановиться.

— Генерал Бонапарт накажет вас за это! — закричала она, давясь слезами.

Так бы и было, если бы только ей выпал шанс рассказать о своих злоключениях главнокомандующему французов.

— Что тебе нужно, — ничуть не смутившись, ответил солдат, — так это хорошая порка. Ты действительно редкая лгунья. Ты уже сама не отличаешь правду от своих фантазий. Ты мне в дочери годишься, и как раз поэтому говорю: если тебя хорошенько не наказать сейчас, то ты пойдешь по дурной дорожке.

Невольный стражник Саулины твердо верил, что в отношении непослушных и лживых детей необходима строгость. Так он поступал со своими родными детьми, а было их у него семеро, и избранная тактика его никогда не подводила. Он ослабил хватку и по-отечески погладил Саулину по голове.

Именно этот момент отеческого участия дал пленнице возможность сбежать. Саулина, ни минуты не раздумывая, рванулась вперед, словно заяц из раскрытого капкана. Она бежала как только она одна умела бегать: во всем селении Корте-Реджина не было никого, кто мог бы за ней угнаться.

— Вернись, — закричал ей вслед стражник. — Вернись назад! Я тебе ничего плохого не сделаю!

Но фигурка Саулины уже исчезла в глубине темной улицы.

Таможенник при желании мог бы обратиться за помощью к прохожим, хотя вряд ли кто-либо из миланцев в этот вечер согласился бы прийти на выручку к человеку в зеленом мундире городского ополчения. Но даже если бы он закричал «Держи вора!», в столь поздний час в этом не было бы никакого проку. Поэтому Саулина успела скрыться в кривом переулке, а таможенник, запыхавшись, прислонился к какой-то стене на площади Сан-Бабила, с набитым кошельком в руках.

Стражник улыбнулся. В конце концов он остался в барыше. Теперь он сможет вернуться к жене и детям с высоко поднятой головой. Он их всех приоденет, и деньги еще останутся. Но нет, это было бы нечестно. Он решительно направился к особняку коменданта, хотя велик был соблазн завернуть по пути в одну из попадавшихся на каждом шагу остерий: его долг — передать деньги дону Франческо Наве, и никому другому.

Он обратился к стражнику:

— Мне нужно поговорить с господином комендантом.

— Лучше не кричи об этом так громко, — посоветовал тот.

— А в чем дело?

— Дело в том, что гражданин Нава вместе с кучей других благородных ублюдков был арестован по приказу генерала Бонапарта.

— Арестован? За что? — спросил таможенник, не на шутку перепугавшись.

— За подстрекательство народа к бунту.

— Спасибо за новость, — сказал честный человек, смекнув, что теперь уж ему лучше не раскрывать свой секрет.

«Эти французские бродяги, — подумал он про себя, — еще хуже австрияков».

Он решил поглубже спрятать монеты, это было самое главное. А потом можно будет позволить себе хорошенько напиться. Назавтра он выспится хорошенько, посоветуется с женой и решит, что ему делать дальше.

Мимо проехали два фургона, запряженные волами. Это скоморохи, площадные акробаты, направлялись к Восточным воротам. На задке каждого фургона было подвешено по масляной лампе, наверно, хотели ночевать у самых ворот, чтобы с утра первыми выехать из города. Должно быть, перед ними лежал долгий путь.

В ночной темноте незадачливый таможенник так и не заметил пары насмешливых черных глаз, следивших за ним из фургона, и дерзко высунутого розового язычка.

Саулина, свернувшись внутри фургона, радовалась вновь обретенной свободе, хотя на сердце у нее лежал тяжелый камень: она была одна, все ее покинули. Ее покровительница позабыла о ней и куда-то уехала, возможно, вместе с генералом Бонапартом. Кстати, он тоже забыл о Саулине.

Кто-то легонько дернул ее за волосы: не для того чтобы сделать больно, а просто чтобы привлечь внимание.

— Чего ты здесь прячешься? — спросил мальчишеский голос.

— Я сбежала от одного стражника, — призналась Саулина.

— А что ты натворила?

— Ничего.

— Как тебя зовут? — продолжал мальчишеский голосок шепотом, чтобы не разбудить остальных обитателей фургона.

— Саулина, — ответила она так же тихо. — А ты кто?

— Я Икар. Меня так зовут.

— Что это за имя такое — Икар?

— А что это за имя такое — Саулина?

Девочка задумалась.

— Саулина — это женское имя.

— Зато Икар умел летать. А ты откуда?

— Я из Ломбардии. Из одного селения близ Милана.

— Да и я сам слышу, что ты из Ломбардии. А я родом из Сардинского королевства[12].

Фургон остановился, чья-то рука откинула тяжелую ткань, пропитанную воском, и внутрь проник лунный свет.

— Давайте, дети, вылезайте, — приказал добродушный женский голос. — Надо перевернуть солому.

Пол фургона был усыпан пахучей свежей соломой. Ее часто меняли. Саулина, спрятавшись в самом дальнем и темном углу, насчитала десять человек: целую семью.

Из другого фургона тоже вышли люди, кто-то принялся разводить костер всего в сотне шагов от Восточных ворот. Пожилая женщина села на траву у костра и поставила себе на колени большущую круглую деревянную доску, на которой была разложена нарезанная крупными кусками полента. Женщина сгребла жар, поставила прямо на горящие угли железную решетку и разложила поленту. Когда она как следует поджарилась, женщина принялась выкликать имена. Каждый, кого она называла, подходил, держа в руке деревянную спицу, и старуха ловко накалывала на них по куску обжаренной поленты.

Саулина была голодна, от запаха еды у нее потекли слюнки. Но она не двигалась с места, боялась, что ее обнаружат до того, как фургоны выедут из города. Потом все, конечно, как-нибудь устроится. Вдруг бродячие скоморохи поедут в сторону Корте-Реджины? Восточные ворота открывались как раз в том направлении.

— А ну-ка вылезай и ты тоже, — позвала ее старая женщина.

— Я? — переспросила Саулина.

— Думаешь, я тебя не заметила?

— Что вы со мной сделаете?

Она подумала о стражниках, о том, что с ней уже было, о том, что еще готовила ей судьба.

— Покормлю, чего ж еще. Считай, что тебе повезло: сегодня у нас есть лишний кусок.

— Спасибо, я не голодная, — отказалась Саулина.

— Скажешь тоже: «не голодная»! Иди сюда, говорю.

Саулина посмотрела на эту женщину. У нее была красивая улыбка. Добрые карие глаза на потемневшем от ветра и солнца лице смотрели приветливо. И девочка поверила ей. Она вылезла из фургона и подошла к костру. Старуха дала ей спицу с куском поленты.

— Смотри не обожгись, — предупредила она.

Саулина села вместе со всеми у костра, стараясь держаться поближе к женщине.

— Мы приняли тебя в нашу компанию, не задавая вопросов, — сказала старуха, — но сейчас ты должна сказать нам, кто ты такая и от кого ты бежала.

— Ее зовут Саулиной, — сказал Икар.

Теперь Саулина могла рассмотреть его. Икар оказался симпатичным мальчишкой примерно ее возраста, с рыжими волосами и вздернутым носиком-пуговкой, покрытым веснушками.

— А ну молчать! Не тебя спрашивают! — выбранила его женщина.

Взрослые и дети, не переставая жевать, с любопытством разглядывали Саулину. Наученная горьким опытом, она и на этот раз предпочла выдумать правдоподобную ложь, чем рисковать, рассказывая невероятную правду.

— Моя хозяйка сегодня закрыла свой дом и съехала, — сказала девочка. — Она рассчитала всех слуг. Я теперь без крыши над головой и без работы.

— А кто твоя хозяйка?

— Синьора Грассини.

— Ишь ты! — воскликнула старуха.

— Самая прославленная певица великого театра, — с восхищением добавил какой-то старик, поглядывая на Саулину уже более приветливым взглядом.

— Возмутительно! — заговорила молодая женщина, считавшая себя представительницей того же цеха, что и прославленная Джузеппина Грассини. — Великая певица вынуждена спасаться бегством из-за нескольких горячих голов, не умеющих распознать, кто их настоящие враги! А виноваты во всем политики! — добавила она, хотя никто так и не понял, что она имела в виду.

— Политика — погибель для человека, — предрекла старуха. — Такую артистку, как Грассини, надо уважать, а не выгонять из дому камнями. Что за беда, если она была с этим французом? Никому до этого дела нет.

Только тут Саулина начала смекать, что благодетельница ее не бросила, а сама была вынуждена спасаться бегством. У нее стало легче на душе.

— Раз она рассчитала слуг, — рассудительно заметила старуха, — значит, и тебе дала то, что тебе причиталось. Грассини славится своей щедростью.

Девочка ответила, радуясь своей сообразительности:

— Хозяйка дала мне все, что мне причиталось, и даже больше. Я хотела только пересчитать монеты, а тут, откуда ни возьмись, появляется жандарм. Лицо у него было доброе, я ничего и не подумала. А он схватил кошелек с монетами и говорит, что я их украла. Я испугалась и убежала. Увидела фургон и спряталась в нем. Хотите — верьте, синьора, хотите — нет, но это правда.

Рассказ Саулины был выслушан в молчании. Тишину изредка нарушал собачий лай или эхо выстрела. Мысли собравшихся были заняты не большой войной, ведущейся где-то далеко-далеко, а большими и малыми несправедливостями жизни, которые затрагивали их самих.

— Мы акробаты, — вновь заговорила старуха. — Работаем на площадях больших и малых городов. Живем тем, что дают нам зрители, и благодарим бога, когда можем досыта наесться сами и накормить животных.

Все стало ясно. Саулина поняла, что для нее в этой большой семье места нет: слишком много ртов приходилось кормить.

— Я и ем-то как цыпленок, — затараторила она. — Я сильная, хоть по виду и не скажешь. Таскаю ведра с водой и всякие тяжести, как взрослая. Я и почищу что надо, и помою. Натираю медные горшки золой. Умею ухаживать за скотом, потому что родилась в деревне. Знаю, какими травами лечить болезни животных.

Но семье бродячих акробатов не требовалась ни лишняя пара рук, ни опыт в уходе за животными.

— Хорошо, — тем не менее сказала старуха, обдумав сложившееся положение, — на несколько дней можешь остаться с нами, а там видно будет.

На том и порешили. Не было ни слез, ни суеты, ни бурных изъявлений благодарности. Все занялись делом, принялись чистить и убирать в фургоны использованную утварь, засыпали костер песком и пеплом, потом все залезли в фургоны и улеглись спать.

Саулина опустилась на свежую солому, обессиленная всем пережитым за этот долгий день. И опять кто-то легонько дернул ее за волосы.

— Бабушка разрешила тебе остаться, — прошептал в темноте Икар. — Ты довольна?

— Конечно, еще бы, — ответила Саулина. — А то куда бы я делась?!

— У тебя нет семьи?

— Семья у меня есть. В деревне.

— Почему бы тебе туда не вернуться?

— Мне здесь больше нравится.

Она вспомнила, как ее называли в деревне: Саулина-бродяжка. Оказывается, жители Корте-Реджины были правы.

— Откуда же тебе знать, что здесь лучше?

— Мне так кажется, — сказала Саулина. Ей очень хотелось спать, но Икар был явно настроен продолжить разговор.

— Завтра мы тронемся в путь, — сказал он.

— Куда?

— Сначала в Венецию, если французы и австрияки дадут нам проехать. Первую остановку сделаем в Кассано д'Адда. Ты там бывала когда-нибудь?

— Нет, но я знаю, что это не очень далеко, — ответила Саулина, в которой это название пробудило свежие воспоминания. Стало быть, они поедут по той самой дороге, где проезжала карета генерала Бонапарта. Да, она могла бы запросто добраться до своего селения, но Саулина больше не принадлежала к тому тесному мирку. Хоть и несладко ей пришлось в большом городе, она все равно рисовала для себя совсем иную судьбу.

— Уймитесь, вы двое! — прикрикнула на них старуха. — Спите. Скоро рассвет. В такую жару путешествие будет тяжелым.

Саулина услыхала, как Икар смеется.

— Завтра я покажу тебе, как здорово я умею балансировать на канате.

— Ладно.

— Я канатоходец.

— А теперь помолчи, а то бабушка рассердится.

— Нет, она глухая. Она нас не слышит. Она каждый вечер так говорит. На всякий случай.

— Все равно молчи. Я устала и хочу спать.

Она все-таки сказала ему, что хочет спать, но Икар продолжал как ни в чем не бывало:

— А я никогда не сплю. Как сверчок.

Сам не зная почему, он страшно обрадовался новой знакомой; ему хотелось петь, плясать, рассказать ей все о себе.

— А я так просто умираю, до чего спать хочется, — зевая, сказала Саулина.

— А знаешь, ты красивая, — заметил Икар. — Я так рад, что ты теперь с нами. Я тебя больше никуда не от-пущу.

Икар еще долго говорил, не замечая, что Саулина уже крепко спит.

25

Заплатив две серебряные монеты лодочнику Эмилио, который вез его, лекарь Анастазио Кальдерини выбрался на берег. Небо на востоке начало светлеть перед рассветом, река лениво катила свои воды между высокими берегами. Птицы защебетали и запорхали среди веток, возвещая пробуждение природы.

Дорога на Бергамо и Венецию вилась лентой, постепенно проступая из темноты. С восходом солнца из-за поворота покажется почтовый дилижанс, который за двадцать лир довезет его до Брешии. Для него наверняка найдется местечко. В конце концов, он врач, а врачей всегда принимают с распростертыми объятиями. Никто — по традиции или из страха — не откажет в услуге человеку, владеющему искусством врачевания: мало ли когда в нем возникнет нужда? Даже самые свирепые разбойники, ограбив его, ни за что не забрали бы сумки с инструментами и лекарствами. Поэтому Анастазио чувствовал себя спокойным. В двойном дне кожаного саквояжа он спрятал луидоры, полученные накануне вечером от синьоры Джорджианы Формиджине в обмен на табакерку, украденную у маленькой Саулины.

Покинув таверну «Медведь», Анастазио Кальдерини переселился в более респектабельное заведение, умылся, почистил перышки и как следует обдумал, что ему делать с табакеркой. Два дня он не выходил из своего убежища, напуганный слухами о волнениях и беспорядках, но потом решил действовать.

Надев свой лучший костюм, он вышел на улицу и, поминутно оглядываясь, добрался до номера 2841 по контраде Борромеи. Здесь проживал самый богатый человек во всей Ломбардии, Венето, Эмилии и Романье — Моисей Формиджине родом из Модены. Свое богатство он нажил зерновыми спекуляциями, ростовщичеством и скупкой долговых расписок, выдаваемых французским командованием в обмен на реквизированное сено и лошадей.

Кроме того, Моисей был самым толстым человеком в городе: в карете он ездил один, рядом с ним никто не мог поместиться. У него была красавица жена — легкомысленная, темпераментная, тщеславная, распутная мотовка, которая быстро пустила бы на ветер все состояние, накопленное мужем, если бы любящий супруг не ограничил ее ежемесячные траты определенной суммой.

Моисей Формиджине был всегда готов принять и выслушать того, кто предлагал ему выгодное дельце. Анастазио Кальдерини непременно обратился бы к нему, если бы не налетел на его жену. Эта славная женщина обожала роскошь и постоянно делала долги. Она ни за что не упустила бы случай приобрести табакерку, чтобы потом хвастать ею среди своих сиятельных знакомых.

Итак, колесо Фортуны вновь повернулось в сторону Анастазио Кальдерини. Он понял это, как только позвонил у дверей роскошного палаццо, сверкающего мириадами огней и наполненного веселым шумом торжественного приема. Слышался звон бокалов, раздавались взрывы хохота, лепет голосов, переплетающийся со звуками музыки. Мажордом тотчас же провел его в небольшой кабинет, где вскоре появилась синьора Формиджине.

Она впорхнула в кабинет, как бабочка, внеся с собой запах духов, пота и пудры. Веселая, разгоряченная, оживленная, легкомысленная, она чувствовала себя центром вселенной.

— Только ради вас, мой дорогой друг, — заговорила Джорджиана, протягивая ему руку для поцелуя, — я покинула своих гостей.

— Я вам бесконечно благодарен, — поклонился он.

— Полагаю, вас сюда привел профессиональный интерес, — поспешила добавить она, кокетливо обмахиваясь веером из слоновой кости.

— Нет, дело совсем в другом, синьора. Смею предложить вашему вниманию вещицу, достойную самой королевы.

— Ну давайте, только поскорее. Я не могу надолго оставлять своих друзей.

Она была признательна лекарю за то, что он когда-то избавил ее от болезненного абсцесса. Впрочем, благодарность ее была не настолько велика, чтобы отказаться от великолепного приема на срок, хоть на минуту превышающий тот, который она сочла необходимым.

Анастазио Кальдерини, тонкий знаток человеческой натуры, тотчас же извлек из кармана табакерку.

— Полагаю, вашему супругу понравилась бы вещь столь тонкой отделки и высокого качества.

Лекарь сразу заметил алчность во взгляде женщины. Изящная форма табакерки, изысканная композиция рисунка, редкая красота жемчужин привели ее в восторг. В отличие от своего супруга, который, окинув драгоценность бесстрастным взглядом, назвал бы свою цену, мадам Формиджине спросила:

— Сколько вы за нее хотите?

— Семьсот миланских лир, — ответил он и тут же испугался, что заломил чересчур высокую цену. Но что делать, такова была сумма, необходимая ему, чтобы выкупить дом, конфискованный в Модене.

Мадам Формиджине и бровью не повела.

— Ждите здесь, — велела она, — я схожу за деньгами.

Она заплатила луидорами не торгуясь. Анастазио, наслышанный об огромных долгах жены ростовщика, и не думал, что все будет так просто.

Спрятав золотые монеты в двойном дне саквояжа с инструментами, он вернулся в темные переулки Боттонуто. Только в этом богом проклятом месте можно было найти того, кто вывез бы его из города. Теперь на уме у него были только дом, огород, работа и спокойное ожидание старости.

Он прилег отдохнуть прямо на траве. Солнце взошло на небосклоне подобно огненному шару, вокруг посветлело, по голубому небу плыли белые, подсвеченные розовым облака. Его сердце наполнилось позабытым ощущением счастья. В его-то возрасте — чего еще требовать от жизни? Анастазио Кальдерини поклялся, что никогда больше не попадет в беду из-за какой-нибудь несовершеннолетней искусительницы. Он хотел быть здоровым и свободным. Если судьба по-прежнему будет к нему благосклонна, он сможет углубить свои знания о лекарственных травах, усовершенствует хирургическую технику и будет наслаждаться жизнью.

Он взглянул на часы: почти шесть утра, значит, дилижанс скоро будет. Поднявшись на ноги, Анастазио Кальдерини щитком приложил руку к глазам и увидел белеющую дорогу и переливающуюся в первых лучах солнца реку. Вглядевшись получше, он заметил скользящую по воде, несомую течением темную массу. Ее контуры были неясны, но по мере приближения стало видно, что это баржа, полная людей. С реки налетел порыв ветра, донесший до него стоны: на барже были раненые солдаты, отправленные странствовать по воле волн.

Анастазио Кальдерини узнал их по рваным мундирам: молодые французы, некоторые — почти мальчики. Они видели смерть в лицо, и их глаза были полны боли. Невозможно было определить, откуда они. Никто не мог уследить за перемещениями генерала Бонапарта и его армии: все думали, что он в Мантуе, а он появлялся в Бергамо, все верили, что он в Брешии, а он уже — в Венеции.

Да, эти мальчики в мундирах, несомненно, были французами: они нуждались в помощи. Он, безусловно, не мог спасти их всех, но был обязан попытаться сделать хоть что-нибудь. Анастазио Кальдерини решил, что непременно должен вмешаться. Он уже позабыл и о своих планах, и о дилижансе, который должен был увезти его подальше от опасности. Мог ли он бросить этих раненых на произвол судьбы?

Среди врачей того времени Анастазио Кальдерини считался не последним. Он знал, что искусен в своем деле, и не боялся ответственности. Мысленно он перебрал свой инструментарий: у него был с собой набор разнообразных скальпелей, щипцы со сквозными отверстиями, молоточки, иглы и нити. Может быть, среди мальчиков, плывущих по течению на барже, есть такие, кому необходима ампутация. Анастазио Кальдерини сделал знак солдату, стоявшему у руля, поворачивать к берегу. Он поднялся на баржу и принялся лечить, утешать, вселять веру, а баржа тем временем продолжала плыть обратно к Милану, откуда он совсем недавно бежал.

Вместе с ранеными костоправ Анастазио Кальдерини причалил к маленькой пристани Лагетто: отсюда было ближе всего до больницы. Он ни на минуту не прекращал работы даже после прибытия санитаров с носилками. И лишь когда последний из раненых был унесен, он вдруг понял, что вернулся в то самое место, откуда надо было уносить ноги. Но было уже поздно: Обрубок из Кандольи, возникший словно из-под земли, преградил ему дорогу.

— Нам с тобой надо кое о чем потолковать, — сказал безногий. — За тобой должок.

Взглянув на его руки в кожаных обмотках, упертые в землю, готовые оттолкнуться в любой момент и послать своего хозяина вперед с силой пушечного ядра, Анастазио Кальдерини побледнел.

26

Бродячие акробаты оказались одной большой семьей, и все носили фамилию Чампа. Они разбили лагерь на берегу Адды, у подножия укрепленного средневекового замка Кассано.

Семью возглавляли Джулиано Чампа, дед Икара, и его жена Джиневра. Старик Чампа, и сейчас сохранивший силу и бодрость, в молодости отличался необычайной красотой и был непревзойденным по своей ловкости акробатом. Вместе с женой он имел оглушительный успех при дворе прусского короля.

Он проделывал невероятные по сложности сальто-мортале, при случае превращался в гуттаперчевого человека-змею, сворачивался клубком, завязывался узлом, ухитрялся при этом жонглировать — словом, демонстрировал ловкость за гранью человеческих возможностей, и все это безо всякого видимого усилия.

Джиневра в молодости была канатной плясуньей: прекрасная, как видение, она балансировала на канате, натянутом на смертельно опасной высоте, в пышной, до пят, мантилье, шляпе-треуголке и шелковых туфельках. Под восторженные и испуганные крики зрителей она ухитрялась одну за другой снять с себя все свои одежки, оставшись в традиционном трико, обтягивающем стройное, безупречно сложенное тело. Публика не могла устоять перед этим головокружительным раздеванием.

Заурядный несчастный случай положил конец цирковой карьере Джулиано Чампы, а вот его жена продолжала выступать, пока возраст позволял. Джулиано стал учить акробатическим трюкам сперва детей, а потом и внуков.

Все эти главы семейной хроники Саулина узнала от Икара во время долгого перехода к берегам Адды, поскольку медлительная поступь терпеливых животных не позволяла членам семьи заняться чем-то более дельным, чем болтовня. Саулина была этому рада: рассказы Икара и его деда хотя бы отчасти отвлекали ее от горьких мыслей о собственных бедах. Она охотно внимала захватывающему повествованию о незнакомом мире, в котором теперь, похоже, ей предстояло жить. В сердце ее жила тоска по своей покровительнице и страстное желание найти утерянный талисман.

— Акробаты, — рассказывал дедушка Чампа, — с незапамятных времен занимают первое место среди уличных циркачей. Народ их больше всех любит. А тебе надо запомнить основные разновидности нашей профессии, — обратился он к Саулине.

— А их много?

— А вот считай. — Старик принялся загибать пальцы: — Есть прыгуны, гимнасты, вольтижеры, наездники, эквилибристы.

— Много, — изумленно протянула Саулина.

— Дальше идут жонглеры, — продолжал старик, — но если они ничем больше не занимаются, им достаются только ошметки успеха. Жонглер вызывает восхищение своей ловкостью, но он не рискует жизнью, не заставляет публику трепетать, затаив дыхание. Больше всего публика любит канатоходцев. Когда Изабелла Баварская, супруга французского короля Карла VI, торжественно въехала в Париж, один канатоходец, держа на руках двух своих сыновей, которые, в свою очередь, держали по зажженной свече, прошел по канату, натянутому между крышей дома моста Сен-Мишель и самой высокой галереей собора Нотр-Дам.

Саулина понятия не имела о размерах собора Нотр-Дам, но, вспомнив шпили Миланского собора, живо вообразила себе человека, балансирующего на такой высоте с двумя детьми на руках, и у нее закружилась голова от ужаса.

— Он же мог убиться! — прошептала она.

— Существует множество способов умереть, и этот — далеко не худший.

— Нужно быть отчаянным храбрецом.

— Храбрость необходима в любом виде искусства. Она никогда не выходит из моды, и никакие уловки и ухищрения не могут ее заменить.

— Дедушка Чампа, мне нравятся ваши истории. Откуда вы так много знаете?

— Люблю свою работу, прислушиваюсь к другим и учусь.

Саулина вздохнула. Легко ему говорить. А она даже не умеет читать и писать. И она тут же сказала об этом старому акробату.

— Ты не одна такая, — вздохнул старик. — Большинство детей не ходит в школу.

— А вы, — решилась она задать самый важный вопрос, — вы меня научите?

— Чему?

— Читать и писать.

— Ну что ж, можно, но тебе придется проявить сообразительность, а главное — большое желание научиться, — улыбнулся дедушка Чампа.

Теперь, пока члены семейства Чампа упражнялись каждый в своей специальности на глазах у захваченных бесплатным зрелищем местных детишек, старик преломил с Саулиной хлеб знания и дал ей первый урок грамоты. Вместо пера он взял прутик, а бумагой ему послужил чистый, тонкий и светлый песок на берегу Адды. Для Саулины этот первый урок стал необыкновенным, волшебным, волнующим до слез переживанием, которое ей предстояло помнить до конца своих дней.

Потом дети семейства Чампа в пестрых костюмах, расшитых мишурой и увешанных звенящими бубенчи-ками, направились на центральную площадь селения, чтобы под барабанный бой объявить о вечернем представлении. А Саулина пошла в лес собирать дрова для костра. Вернувшись, она стала помогать бабушке Джиневре перемешивать поленту и менять солому в фургонах.

Работала она тяжело и много, но была счастлива, потому что уже успела выучить несколько букв и неустанно повторяла про себя: «А, БА, ВА, ДА». Она даже научилась читать свое собственное имя: С-А-У-Л-И-Н-А. Видеть свое имя, такое знакомое, написанным палочкой на песке — да, это было настоящее волшебство. Как будто она сама со своей душой и телом была заключена в эту магическую надпись.

Между делом она не раз вынимала из кармана коротко обломанный прутик, служивший ей пером, и неуклюжими, расползающимися каракулями писала свое имя на земле.

— Вот что я скажу тебе, женщина, — поделился с женой старый Чампа, — эта девочка умна и хочет учиться. Мы могли бы научить ее нашему ремеслу и оставить у себя насовсем.

— У этой девочки вместо ног крылья, — покачала головой Джиневра, женщина практичная и менее подверженная увлечениям, чем ее муж. — И эти крылья унесут ее далеко, очень далеко.

27

Лекарь Анастазио Кальдерини понял, что попал в капкан. Обрубок из Кандольи, доводивший его до смертного страха своим необычным видом и нечеловеческой силой, преградил ему дорогу. Раненые, за которыми Анастазио так любовно ухаживал на барже, были уже отправлены в больницу, а он остался один на один с самым опасным головорезом миланского преступного мира — и все из-за единственного доброго дела, совершенного им в своей жизни.

— Нам с тобой надо кое о чем потолковать, — сказал безногий. — За тобой должок.

Люди благоразумно обходили их стороной: никому не хотелось быть замешанным в дела Обрубка из Кандольи.

— Мы никогда раньше не встречались, если не ошибаюсь, — робко возразил лекарь, наслышанный о легендарной силе безногого инвалида.

— Зато у нас есть общие друзья, — зловеще усмехнулся Обрубок из Кандольи.

— А мне кажется, что нет, — Анастазио Кальдерини как мог тянул время в попытке понять, в чем именно он провинился перед этим чудищем. — Если я вам продал какое-то средство, которое вам не помогло, я готов возместить расходы.

Это был выстрел наугад. Он чувствовал себя смертельно усталым, а приключения последних дней, и в особенности подвиг на барже с ранеными, лишили его остатка сил.

— Да неужто ты и впрямь такой простак? — спросил Обрубок голосом, режущим как бритва.

За всю свою жизнь Анастазио Кальдерини не смог бы припомнить ни одного поступка, за который его можно было бы назвать простаком, если не считать глупейшего возвращения вместе с ранеными солдатам в Лагетто.

— Возможно, — признал он, чувствуя, что шансы избежать столкновения с исчадием ада, преградившим ему путь, тают на глазах.

— «Возможно», — передразнил его Обрубок. — Возможно, когда я переломаю тебе все кости, поблизости найдется тележка вроде этой, — и он указал на свою, — чтобы сложить в нее то, что от тебя останется!

— Ради всего святого, — взмолился Анастазио Кальдерини, собрав остатки своей гордости, — скажи, в чем ты меня обвиняешь?

Обрубок из Кандольи произнес только одно имя.

— Саулина, — сказал он тихо.

Анастазио Кальдерини побледнел и покачнулся. Ноги больше не держали его, сердце отказывалось ему служить. Сказались бессонная ночь, нечистая совесть, воспоминание о цитадели в Модене. Страх, вечный страх наконец догнал его и схватил своими цепкими лапами.

— Я знал, что эта девчонка меня погубит, — успел прошептать Анастазио, перед тем как лишиться чувств.

Кто-то из окружающих бросился ему на помощь, но Обрубок поднял бесчувственное тело одной рукой и взвалил к себе на плечи.

— Я отнесу его к себе домой, — сказал он доброхоту и добавил, кивнув на багаж лекаря, оставшийся на барже: — А ты принеси лучше мне эти сумки.

Обрубок уложил Анастазио Кальдерини на постель и привел его в чувство, плеснув ему в лицо ушат холодной воды. Несчастный открыл глаза и горестно покачал головой: нет, это не сон, разъяренный зверь по-прежнему стоял у него на пути.

— Ты мне так и не ответил, — напомнил Обрубок.

— Насчет чего?

— Ты мне так и не сказал, что ты сделал с маленькой Саулиной, — прорычал Обрубок, казалось, истощивший весь запас своего терпения.

У Анастазио Кальдерини больше не осталось сил бороться, защищаться, оправдываться.

— Деньги со мной! — воскликнул он без колебаний, указывая на свой медицинский саквояж.

Вот чего добивался от него этот негодяй: хотел прикарманить его денежки!

— Какие деньги? — удивился Обрубок.

— Деньги, вырученные за табакерку.

— Что ты плетешь, старый хрен?

— Деньги, вырученные за табакерку, которую я взял у девочки, — терпеливо объяснил лекарь, вновь обретя присутствие духа.

Он был уверен, что прав, и дело именно в этом. Какой еще интерес для этого гнусного бездельника могло представлять воздушное создание вроде Саулины?

Обрубок даже засомневался: уж не тронулся ли лекарь умом? Но глаза у него были ясные, и он явно не притворялся.

— Ты ведь этого хотел? — спросил Анастазио Кальдерини, уже начавший сомневаться.

— Этого, — согласился Обрубок. — Но для начала я спросил, что ты сделал с девочкой. Ты мне так и не ответил.

Анастазио Кальдерини решил сознаться во всем, отпираться было бессмысленно. И он заговорил — уже не из страха, но искренне желая со всем покончить и облегчить душу.

— Деньги со мной, — повторил он под конец, указывая на большой саквояж черной кожи. — Там все до последнего грошика. Я не истратил ни единого чентезимо. Можешь взять их себе или вернуть мадам Формиджине и попытаться выкупить табакерку, хотя вряд ли она захочет ее вернуть.

Обрубок взял саквояж, выбросил из него все инструменты и лекарства, нащупал двойное дно и извлек пригоршню золотых монет.

— Однако недешево обошлась ей эта табакерка, — присвистнул он, не веря своим глазам.

— Что мне теперь за дело до этих денег, — тяжело вздохнул Анастазио Кальдерини.

Он закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. У него больше не осталось ни сил, ни воли, ни желаний — один только страх перед бесконечной пустотой, в которой отражалась вся его никчемная жизнь.

— А девочка? — спросил Обрубок, чтобы иметь последнее подтверждение.

— Я ее не тронул. Даже пальцем не коснулся! Клянусь богом, Мадонной и всеми святителями небесными!

— Но зачем ты заманил ее в таверну «Медведь», в это грязное логово? Ведь ты тогда еще не знал о существовании табакерки.

— Меня толкнул на это мой порок, — признался Анастазио Кальдерини. — Но потом я увидел табакерку и понял, что она стоит целое состояние. Я сбежал, пока Саулина спала. Какое-то время я прятался, а вчера пошел к мадам Формиджине, и она купила у меня табакерку. Я хотел вернуться в Модену. А теперь я устал, и мне больше ни до чего нет дела.

— Идем к Моисею Формиджине, нужно забрать табакерку, — сказал Обрубок уже значительно мягче.

Костоправ посмотрел ему прямо в глаза измученным взглядом.

— Я никого не хочу видеть и не желаю возвращаться в тот дом.

Он был настоящим врачом, когда познакомился с синьорой Формиджине, а не шарлатаном, замешанным в краже.

Обрубок выкатился из дверей на своей адской тележке.

Значит, маленькую Саулину Виолу обманом заманили в таверну, чтобы сделать ее предметом грязных посягательств, ее обокрали, она попала в сети сводни и была продана придворному лекарю Фортунато Сиртори. А потом? Дальше ее следы терялись. Безногий в очередной раз поразился способности Саулины удирать от опасностей.

А почему девочка носила табакерку зашитой в пояс? Подарок Джузеппины Грассини? А может, табакерка была у нее украдена? Табакерка — принадлежность по преимуществу мужская. Скорее всего ее подарил примадонне Наполеон! Вот почему Рибальдо ничего о ней не сказал! Но если табакерка, стоящая целую кучу луидоров, изначально принадлежит Бонапарту, подумал Обрубок из Кандольи, это очень веский аргумент в предстоящем разговоре с Моисеем Формиджине.

— Чем я могу быть вам полезен? — осведомился Моисей, выйдя в вестибюль.

Они не встречались раньше, но были осведомлены о репутации друг друга.

— Ваша жена недавно купила табакерку.

— Моя жена много чего покупает.

Моисей надменно смотрел на своего гостя сверху вниз. Двигаться ему мешало необъятное брюхо, на котором не сходился камзол серебристого шелка.

— Эта табакерка была украдена.

Делец даже глазом не моргнул, он привык и не к таким сюрпризам.

— Не вижу, каким образом это касается меня.

— Она была украдена у Наполеона Бонапарта.

Обрюзгшие щеки хозяина дома приобрели лиловатый оттенок.

— Берегитесь, — пригрозил он гостю с высоты своего могущества. — Если вы лжете… — он не закончил фразы.

— Вам не обо мне следует беспокоиться. В вашем доме находится ворованная вещь, — Обрубок ловко повернул разговор против хозяина. — У меня с собой цехины, уплаченные синьорой — вашей женой, — добавил он, выложив на стол кошелек с золотыми монетами.

— Всему свое время, — перебил его высокомерный хозяин. — Ждите здесь.

Повернувшись вокруг своей оси, как надутый воздухом шар, и покачиваясь на ходу, Моисей удалился во внутренние покои.

Обрубок из Кандольи терпеливо ждал. Он не сомневался, что хозяин, несмотря на все свое могущество, обязательно вернется, потому что успел прочесть промелькнувший в его воловьих глазах навыкате жадный интерес. И в самом деле воздушный шар вскоре приплыл обратно.

— Я полагаю, добрый человек, — сказал Моисей, — что произошло недоразумение. Синьора Формиджине ничего не знает об этой табакерке. Деньги не ее, так что вы можете их забрать. Прошу меня больше не беспокоить.

Стало ясно, что дальнейший разговор ни к чему не приведет.

Обрубок из Кандольи вновь пересек весь город на своей тележке. Странное дело, чертовски странное. Неужели проклятый лекарь солгал?! Нет, скорее солгала прекрасная мадам Формиджине. А может быть, и сам банкир.

Если эта табакерка действительно существует, если она изначально принадлежала Бонапарту, а теперь оказалась в руках Формиджине, банкир использует ее наилучшим образом. Обрубок ворвался в свой дом, намереваясь еще раз подробно обговорить исчезновение табакерки с лекарем.

Тело Анастазио Кальдерини висело на веревке, привязанной к потолочной балке. На столе лежала записка: «Есть только один способ прийти в этот мир, — прочел безногий, — но существует множество способов покинуть его. Надеюсь, я выбрал не худший и тем самым спас свое достоинство. Возможно, бог учтет это».

28

Живя с акробатами, Саулина поняла, что работа может приносить радость. Она охотно бралась даже за тяжелые задания — не то что дома, где все делалось из-под палки.

Закончив работу, Саулина с чистой совестью повторяла вслух и писала на песке то немногое, чему успела научиться. Одним из ее новых кумиров стала Бьянка, самая молодая невестка Джиневры, занимавшаяся акробатическими танцами.

Саулина восхищалась силой ее воли, ее гибким телом, которое, казалось, было легче воздуха.

— Хочешь попробовать? — спросила ее Бьянка в один из перерывов.

Она не собиралась приобщать Саулину к своему ремеслу и не предполагала в ней особой одаренности; ей просто хотелось хоть каким-нибудь образом выразить одинокой и застенчивой девочке свое участие: ведь Саулина не была членом семьи и часто грустила в одиночестве бог весть о чем.

— Хочешь попробовать? — повторила Бьянка.

— Разве я могу об этом мечтать? — смутилась Сау-лина.

Танцовщица улыбнулась. Эта молчаливая чужачка напоминала ей любимую младшую сестру, унесенную лихорадкой.

— Попытка — не пытка, — рассудительно заметила Бьянка. — Представь себе, что это игра. Попробуй, тебе понравится!

— Ой, правда! — воскликнула Саулина. — Что я должна делать?

— Следи за мной.

Бьянка уперлась обеими руками в землю, оттолкнулась ногами, сделала стойку на руках, потом «колесо» и снова легко и грациозно встала на ноги. Саулина попыталась повторить ее движения: уперлась руками в землю, оттолкнулась ногами и неуклюже шлепнулась на траву.

Учительница и ученица дружно рассмеялись.

— Ты должна верить, что сумеешь сделать вольт, — принялась объяснять Бьянка, — и тогда у тебя все получится. Представь, что ты собираешься взлететь.

С этими словами она возобновила свои упражнения.

Саулина попытала счастья еще раз и опять упала, но уже через полчаса упорной тренировки сумела чисто выполнить «колесо», несмотря на длинное платье.

— У тебя есть способности и упорство, — одобрительно заметила Бьянка.

— Спасибо.

— Если будешь много заниматься, может, что и выйдет.

— Я даже надеяться не смею, — потупилась Саулина, втайне уже мечтая о славе.

— На сегодня я закончила, — объявила Бьянка, утирая пот куском полотна. — Но почему бы тебе не присоединиться к другим детям?

— Никто меня не приглашал.

— Предоставь это мне, — пообещала Бьянка, направляясь к фургону, вокруг которого хлопотала Джиневра. — Девочка тоскует, — сказала она свекрови.

— Она здесь совсем недавно, — резонно заметила старуха, собирая хворост небольшими кучками. — Неудивительно, что ей немного не по себе.

— Может, мне не следует вмешиваться, — почтительно продолжала Бьянка, — но не настала ли пора сказать ей, что она может пойти вместе с остальными? — Под «остальными» она подразумевала детей, ушедших в очередное селение объявлять о вечернем представлении. — С вашего разрешения, разумеется, — добавила она.

— Саулина! — позвала старуха.

Прибежала Саулина.

— Я здесь, синьора.

— Ступай вон по той тропе, — велела ей Джиневра. — Поднимись вверх до самого замка. Там все наши дети. Ты можешь к ним присоединиться.

— Большое спасибо, си… — она хотела сказать «синьора», но с ходу передумала и сказала: — Спасибо, бабушка Джиневра.

В эту минуту Саулина почувствовала себя частью новой семьи. Она с проворством горной козы начала взбираться по крутой тропе, словно у нее и впрямь на ногах были крылья.

— Мне хотелось бы кое-чему научить Саулину, — сказала Бьянка. — Похоже, у нее есть природная склонность к танцам.

— Там видно будет, — ответила Джиневра.

Все хотели чему-то научить Саулину, все так или иначе испытывали на себе ее чары. Еще рано было судить, хорошо это или плохо. Это была реальность, с которой приходилось считаться.

На площади, окруженной немногочисленными ремесленными лавками, мужчины, женщины и дети побросали все свои дела, чтобы поглазеть на скоморохов, разыгравших импровизированный спектакль.

Воодушевленная только что закончившейся репетицией с Бьянкой и напутствием бабушки Джиневры, Саулина плясала и кувыркалась вместе с новыми товарищами перед восхищенной публикой.

— Дамы и господа! — звонким певучим голоском объявил Икар. — Сегодня, после вечерней службы, на этой площади отважные акробаты семьи Чампа, снискавшие милостивое внимание королевских особ Сардинии и Пруссии, выступят для вас с невиданным доселе представлением. Будут исполнены рискованные прыжки с шестом, двойные сальто-мортале, акробатические номера, демонстрирующие ловкость и гибкость за гранью человеческих возможностей, пляски на канате. Приходите все! Невиданное зрелище, смертельно опасные номера за умеренную цену!

Свое объявление, давно заученное наизусть, Икар отчеканил под барабанный бой.

— Ты тоже с нами, Саулина? — радостно приветствовал он ее.

— Бабушка Джиневра мне разрешила.

— Ну тогда пошли.

— Куда?

— Будем делать объявление у ворот виллы маркиза, — сказал Икар, таинственно округлив глаза.

— Это далеко?

— Разве ты не видела этой виллы? — удивился мальчик.

— Не помню.

— Мы же мимо проезжали, — укоризненно напомнил Икар.

— Ну, значит, я смотрела не в ту сторону. Что это за маркиз?

— Маркиз Альбериги д'Адда, — объяснил мальчик, пораженный невежеством Саулины. — Ему принадлежит и этот городок, и все земли вокруг. Всякий раз, как мы приезжаем в Кассано, делаем объявление у ворот виллы. Если хозяева дома, нас впускают и дают нам денег.

— А если их нет дома? — охладила его пыл Саулина.

— Тогда дело плохо, — со вздохом признался Икар. — По правде говоря, — добавил он, — хозяева тут почти никогда не бывают. Но бабушка говорит, что все равно надо туда сходить. Она говорит, что надо иметь веру. Но ведь ты, — вдруг спохватился он, — ты была в Милане, неужели ты никогда не слыхала о маркизах Альбериги д'Адда? Они почти все время проводят в городе. Они очень богатые.

— В Милане я жила в доме синьоры Грассини. Она великая певица и знакомство водит только с такими же знаменитостями, как она сама. И еще с генералом Бонапартом. А об этих маркизах она мне никогда не рассказывала.

— Представляешь, Саулина, — Икар возбужденно зашептал ей на ухо, — эти маркизы Альбериги так богаты, что в задней части виллы начинается аллея, идущая до самого Бергамо! Представляешь? Дорога от Кассано до Бергамо, и все земли по пути принадлежат им!

— Так много? — удивилась Саулина.

— И еще у них есть земли и виллы на озере Лаго-Маджоре, на озере Комо и в других местах.

— А ты-то откуда все это знаешь?

— Да уж знаю, — ответил он с важным видом. — Мы туда каждый год ездим. А дедушка Чампа рассказывает нам обо всех местах, где мы бываем.

— А вы когда-нибудь бывали в Корте-Реджине? — спросила она скорее из праздного любопытства, чем из подлинного интереса.

— Что-то не припомню. Где это?

— По дороге в Кассано.

— Ну, значит, мы через это село проезжали.

— Нет, — грустно покачала головой Саулина. — Надо свернуть с большой дороги на лесной проселок. Никто туда не ездит, если только не нарочно.

— Ну, значит, селение маленькое и, уж конечно, бедное.

— Бедности повсюду много, даже в Милане, — сказала умудренная опытом Саулина. Ей хотелось показать этому хвастунишке, что она тоже кое-что знает и понимает.

— А зачем ты расспрашиваешь об этой деревне? Ты ее знаешь? — спросил Икар.

— Я там родилась и жила до недавних пор.

— Ну тогда на будущий год попросим дедушку Чампа поехать в Корте-Реджину, повеселим твоих родных. Ты довольна?

— Нет, — нахмурилась Саулина, — я не хочу туда возвращаться. Там нет никого, кто любил бы меня.

— Разве у тебя нет родных? — недоверчиво спросил мальчик.

— Моя семья давно меня забыла.

— Даже твоя мама?

— Ну, мама, может, и не забыла, — призналась Саулина, — если у меня когда-нибудь будет много денег, я вернусь к ней и обрадую ее.

Впервые в жизни Саулина подумала о деньгах как об источнике счастья, и ей самой эта мысль показалась странной.

Они шли и разговаривали, немного отстав от шумной ватаги остальных детей. Миновали церковь.

— Смотри, Саулина, вот мы и пришли! — воскликнул Икар.

Саулина увидела то, чего не могла вообразить даже в мечтах: подобных зданий не было и в самом Милане. Ослепительное великолепие виллы Альбериги д'Адда обрушилось на нее без предупреждения. Она поняла, что никогда этого не забудет.

Перед виллой раскинулась лужайка с аккуратно подстриженной травой, пересеченная дорожками, усыпанными белоснежным гравием, а вдоль дорожек стояли каменные вазоны с цветущими деревцами и статуи, изображающие молодых девиц. Струи воды били прямо ниоткуда и с нежным журчанием падали в чашу большого фонтана.

На шпиле крыши развевался освещенный послепо-луденным солнцем штандарт с изображением орла, распростершего крылья на белом поле, — символ родовой аристократии, чудом ускользнувший от революционной стихии. В этих местах семейство Альбериги д'Адда пользовалось таким уважением, что никто не посмел донести властям, что они сохранили свой фамильный герб.

Увидев развевающееся знамя, Икар несказанно обрадовался: это означало, что хозяева дома.

— Ура! — закричал мальчик. — Бабушка была права. Хозяева вернулись на виллу!

Саулина заглянула в глубь двора сквозь волнистые прутья высоченных ворот. Через раскрытые окна и распахнутые центральные двери дом просматривался насквозь: можно было видеть расположенный позади него парк с аллеей, которая, если верить словам Икара, тянулась до самого Бергамо. Ничего более прекрасного Саулина в жизни своей не видела.

Икар снова зашептал ей на ухо:

— Ты обо всем позабыла, разглядывая виллу маркиза. Красиво, правда?

— Она прекрасна, — сказала Саулина.

— А ты хотела бы войти внутрь и рассмотреть все получше?

— Я бы хотела, чтобы этот дом был моим, — Саулина больше не улыбалась, в ее голосе послышалась какая-то новая решимость, а в глазах блеснул доселе невиданный огонек.

— Это невозможно! — воскликнул потрясенный Икар.

Саулина перебрала в уме все то необыкновенное, что уже случилось с ней за последнее время.

— Все возможно, — решительно заявила она. — Еще недавно я не сумела бы написать свое имя, а теперь умею. Не умела танцевать, а теперь танцую.

Из боковых дверей слева вышла дородная женщина небольшого роста и направилась к ним.

— Господин маркиз, — объявила она, обращаясь к Икару, — велит вам прийти сегодня вечером после представления на площади.

Мальчик вежливо поблагодарил, а когда женщина скрылась за дверью, из которой вышла, подбросил в воздух свою шапочку, расшитую ленточками и бубенчиками, и закричал:

— Ура! Вот это приключение! Такого раньше никогда не бывало.

— Вот видишь, — рассудительно заметила ничуть не удивленная Саулина, — ничего невозможного нет.

29

Маркиза Дамиана Альбериги прижала ладонь к животу: ей хотелось тихо плакать от счастья и одновременно кричать на весь мир о своей радости. Новая жизнь, зарождавшаяся у нее внутри и до сих пор напоминавшая о себе лишь редкими и слабыми толчками, вдруг проявилась с неслыханной дотоле силой. Ребенок замолотил ножками и даже перекувырнулся несколько раз. Неужели маленькие акробаты, устроившие веселое представление у них на дворе, заразили его своим желанием двигаться? Дамиана улыбнулась, продолжая наблюдать за детьми семьи Чампа и одновременно прислушиваясь всем своим существом к беспокойным толчкам ребенка.

Ей приятно было думать, что это совпадение не случайно, что веселое оживление юных акробатов благотворно подействовало на ее ребенка. Площадные зрелища веселили ее гораздо больше, чем скучнейшие светские приемы, грубые оргии в театре «Ла Скала», приторные салонные беседы и даже концерты, которые не всегда затрагивали струны ее души.

Дети, порхавшие по парадному двору подобно разноцветным блестящим стрекозам, вселяли в нее жажду жизни и желание веселиться. Они появились как раз в тот момент, когда ее муж, маркиз Феб Альбериги, прощался с ней.

— Берегите себя, — заботливо посоветовал он ей. — В вашем положении вам следует быть чрезвычайно осторожной.

— Не тревожьтесь, друг мой, — заверила она его.

Ей хотелось, чтобы он поскорее ушел: тогда она смогла бы без помех насладиться спектаклем скоморохов, глядя из окна своей спальни на втором этаже виллы.

— Если бы не Пьетро… Он ждет меня, — Феб сожалел, что вынужден покинуть жену.

— Ступайте к вашему брату, — улыбнулась Дамиана. — Поторопитесь, — добавила она, хорошо зная характер своего деверя, — священники терпеливы, но ждать все равно не любят.

Дамиана и Феб прибыли на виллу всего час назад. Они покинули Милан по просьбе Пьетро Альбериги, брата Феба, принявшего священный сан. Возникли какие-то неотложные семейные дела.

Путешествие оказалось приятным: никаких недоразумений в пути не произошло, а превосходные рессоры и новая обивка сидений кареты, специально заказанной маркизом по такому случаю, смягчили неровности дороги. На последнем перегоне Дамиана даже уснула. Муж разбудил ее, когда они уже подъехали к самой вилле.

Карета, запряженная шестеркой великолепных коней светло-золотистой масти, замедлила ход. Дамиана высунулась из окошка, чтобы полюбоваться воздушной красотой виллы, все окна и двери которой были распахнуты, позволяя видеть не только парадный двор и убранство покоев первого этажа, но и раскинувшийся позади дома парк.

Два года назад она, шестнадцати лет от роду, прибыла в Кассано, чтобы во исполнение брачного контракта, заключенного между семьями, сочетаться священными узами с маркизом Фебом, старшим сыном в семействе Альбериги. Дамиану одолевали страхи и сомнения. Она привыкла повиноваться родителям, но ей предстояло выйти замуж за человека незнакомого и намного превосходящего ее годами: когда Феб повел ее к алтарю, ему было двадцать восемь лет. Но еще раньше, чем будущего супруга, Дамиана увидела летнюю резиденцию маркизов Альбериги и тотчас же влюбилась в нее. Следом за этой любовью с первого взгляда пришла нежная привязанность к мужу, на которую он ответил страстным чувством.

Для Дамианы вилла в Кассано стала счастливым прибежищем, местом отдохновения после бесконечных балов и утомительных вечеров в оперном театре, который она ненавидела всей душой.

Приезд в Кассано положил конец традиционным прогулкам в карете в закатный час по миланскому проспекту, куда женщины ездили из тщеславия, ради сплетен, интриг и греховных свиданий. И в этом безбожном ритуале она, венецианка, урожденная Мончениго, была вынуждена принимать участие, чтобы не прослыть провинциалкой.

На вилле, перестроенной зодчим Пьермарини, царил покой. Сюда не докатывалось даже эхо салонного злословия об альковных историях, о внебрачных связях, процветавших благодаря попустительству снисходительных мужей. Миланцы больше опасались огласки, нежели супружеских измен. Французы в таких случаях дрались на дуэлях, жители Ломбардии предпочитали отделываться шутками.

«Я приказал переделать фасад своего дома, чтобы все им восхищались, но он нравится только мне одному, — иронизировал один из виднейших светских львов Милана. — Я выбрал жену, чтобы доставить удовольствие себе самому, а она нравится всем».

Весьма мало искушенной в делах света Дамиане казалось непостижимым, как миланские дамы ухитряются скрывать за своей неприступной внешностью бездонные пропасти ненасытных желаний, безумную жажду жизни и любовных наслаждений, одержимость сегодняшним днем, который они проживали так, словно им было доподлинно известно, что завтра наступит конец света.

Оказавшись в Кассано, она могла позабыть об этикете. Здесь ей были обеспечены наслаждение свободой, возможность действовать по собственному разумению и приглашать в гости только тех, чье общество было ей приятно.

Маленькие акробаты вдохновенно кувыркались и переворачивались в воздухе. Их тела образовывали сложные и мгновенно рассыпающиеся арабески. Дамиана подошла к постели и потянула за серебряный шнур колокольчика для вызова мажордома. Она решила устроить званый вечер для этих бродячих гимнастов, незабываемый праздник для себя и своего ребенка, питающегося ее кровью и ее чувствами, будущего маркиза Альбериги д'Адда.

30

Саулина ущипнула себя за руку повыше локтя и убедилась, что происходящее ей не снится.

Наступил вечер, на аллее, украшенной двумя рядами статуй, загорелись факелы, осветившие причудливым светом зеленые лужайки и белые дорожки. В летящем по ветру пламени лимонные деревца в кадках, размещенные между статуями, то исчезали из виду, то выступали, словно вырезанные из нефрита. Белые кувшинки в фонтане теперь казались розовыми.

У подножия небольшой полукруглой лестницы, ведущей в вестибюль, слуги расставили два ряда стульев с подлокотниками в стиле Людовика XV, а за ними еще два ряда табуретов с мягкими сиденьями. Слева, под крытой колоннадой, при помощи досок, уложенных на козлы, был устроен длинный стол, накрытый белой скатертью. Мажордом по приказу маркизы распорядился расставить на нем множество подносов с жареной говядиной и бараниной, потрохами под соусом, набором разнообразных копченостей, причудливо нарезанными сырами, кувшинами вина и щедрыми ломтями белого хлеба.

У Икара закружилась голова при виде всех этих гастрономических роскошеств.

— Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное? — спросил он у Саулины.

— Нет, — ответила она, думая при этом вовсе не о еде.

— Сегодня наедимся до отвала, — радостно продолжал мальчик.

— Что? — рассеянно спросила Саулина. Ей хотелось сорвать одну из кувшинок, плавающих в фонтане.

— Ты видела? Видела? Там даже мясо есть! Целая гора! Правда здорово?

— Я бы хотела остаться здесь навсегда, — мечтательно вздохнула Саулина.

— И не говори!

— Знаешь что, Икар?

— Что? — опасливо спросил мальчик, зная, что от Саулины можно ожидать чего угодно.

— Мне нравится мир господ, — вздохнула Саулина.

— Тоже мне новость! — усмехнулся Икар. — Им не приходится надрываться, чтобы заработать себе на хлеб. Мы, бедняки, гнем спину и никогда не наедаемся досыта. Но одни рождаются скоморохами, а другие — маркизами. И тут уже ничего не поделаешь, — философски заключил он.

Саулина предпочла промолчать: мысли, крутившиеся у нее в голове, ей самой показались кощунственными. Она все еще была убеждена, что на свете нет ничего невозможного, конечно, в пределах разумного. Сам господь поделил мир на богатых и бедных: бедные должны работать, чтобы прислуживать богатым, а им самим никогда не суждено стать богатыми. Так устроен мир. Правда, иногда Всемогущий отмечает кого-нибудь из смертных своей особой милостью, и тогда происходят чудеса.

С той самой минуты, как ее взору впервые открылась величественная архитектура виллы Альбериги, Саулина не переставала мечтать о ней, сама пугаясь своего навязчивого желания, но втайне надеясь на чудо.

Перед началом представления Саулина и Икар помогали дедушке Чампе толкать тележку, груженную реквизитом для выступления, а самые маленькие из гимнастов тем временем кувыркались в своих пестрых костюмах, били в бубны и играли на флейтах. Когда из дверей виллы показалась группа господ, установилась тишина — настолько глубокая, что стало слышно, как шелестят листья на ветру и потрескивают горящие факелы.

Скоморохи замерли в ожидании, почтительно склонив головы, словно при виде священника, выносящего на обозрение верующих дароносицу с причастием.

Маркиза Дамиана опиралась на руку своего деверя, монсиньора Пьетро, видного мужчины с представительной фигурой и загадочной улыбкой, облаченного, впрочем, не в сутану священнослужителя, а в элегантный темно-коричневый камзол светского аббата.

— Вы устроили грандиозное празднество, синьора, — негромко заметил он.

— Надеюсь, что представление будет достойно обрамления, — ответила Дамиана, с гордостью неся свой величественный живот.

На руку маркиза Феба опиралась его мать, маркиза Ипполита, урожденная Дона. Она была венецианкой, как и ее невестка, однако в отличие от Дамианы ненавидела деревенскую жизнь, державшую ее вдали от миланских увеселений, в особенности от азартных игр, составлявших смысл ее жизни. За ними следовала облаченная в суровое монашеское одеяние Вивиана Альбериги д'Адда, двадцатишестилетняя сестра Феба и Пьетро, принявшая после пострига имя Клотильда. Сестра Клотильда шла под руку с маркизом Антонио Литтой, другом маркизы Ипполиты. Другие гости расположились в задних рядах, за спиной у хозяев.

Саулина и Икар остались рядом с тележкой, вдалеке от друзей, отчасти скрытые спиной дедушки Чампы и нагромождением циркового инвентаря.

— Смотри, сколько людей, — сказала Саулина, указывая на галерею справа, где собралась молчаливая толпа. — Кто они?

— Слуги, — тихо ответил Икар.

— Сколько их?

— Человек девяносто, — Икар с опаской покосился на дедушку Чампу, не разрешавшего отвлекаться во время работы.

— И на что же нужно столько слуг? Что они делают?

— Среди них есть горничные, камердинеры, гардеробщики, повара, кондитеры, виночерпии, посудомойки, прачки, плотники, конюхи, кузнецы, садовники, рассыльные. Один из слуг только тем и занят, что открывает и закрывает двери и окна виллы. Уверяю тебя, он работает целый день.

— Все-таки у них добрые господа, — заметила Саулина. — Видишь, они разрешают слугам смотреть представление.

— Только если слуги ведут себя хорошо. Они должны оставаться на ногах, стоять в одну шеренгу, не галдеть и слушаться приказаний мажордома.

Саулина перевела взгляд на людей, которые рассаживались на табуретах без спинок, стоявших за первыми двумя рядами кресел, в которых расположились господа.

— А это кто? Они не похожи на знатных гостей.

— Это управляющий со своей семьей. Два писца. Местный приходский священник, домашний духовник и дамы-компаньонки.

Когда все расселись, члены семьи Чампа, включая Саулину, выстроились перед благородной публикой и отвесили дружный поклон. Маркиза Ипполита легким кивком дала понять мажордому, что представление можно начинать. Акробаты, жонглеры и канатоходцы, уже наряженные в свои цирковые костюмы, отступили к тележке, откуда им отдавал распоряжения дедушка Чампа.

Платье Саулины, то самое, что купила ей галантерейщица Аньезе, единственное, которое у нее осталось, было так хорошо выстирано и отглажено, что выглядело как новенькое.

Правда, она не принимала участия в представлении, так как еще не умела чисто проделывать ни одно упражнение, но без дела не оставалась. Она подавала жонглерам мячи и булавы, передвигала козлы, помогала самым маленьким взбираться на канат.

Это было памятное представление: никто, от самого большого до самого маленького из артистов, ни разу не оступился, не ошибся, не выбился из ряда, не нарушил порядка движений. Они не раз срывали аплодисменты, а под конец заслужили настоящую овацию.

Маркиз Феб дал знак старику Чампе, и тот услужливо подбежал к нему.

— Это вам, — сказал маркиз, вложив ему в руку кошелек, полный монет.

— Семья благодарит вас, господин маркиз, за вашу щедрость, — поклонился старик.

— Вы славно постарались, — милостиво кивнул хозяин дома. — Вам удалось развеселить маркизу, мою супругу. Получайте заслуженную награду.

— Господин маркиз, — почтительно проговорил старик, — скрасить вам вечер скромным представлением — большая честь для нас.

— Завершите этот вечер весельем, — сказал на прощанье маркиз. — Еда приготовлена для вас, — он указал на импровизированные столы, ломившиеся от яств. — Угощайтесь. И благодарите за это маркизу, мою жену.

Дедушка Чампа поклонился Дамиане. Она ответила ему улыбкой.

— Ступайте, — сказала она. — Наслаждайтесь часом веселья.

Старик еще раз поклонился, с сожалением вспомнив о тех временах, когда он мог удивить щедрых хозяев двойным сальто-мортале, и присоединился к членам своего семейства.

Маркиза Дамиана подозвала его кивком головы.

— Чем могу служить, госпожа маркиза?

— Пришлите мне вон ту девочку, — приказала Дамиана, жестом указывая на Саулину, занятую укладкой циркового инвентаря в мешок.

Саулина с замирающим сердцем направилась к первому ряду кресел, в которых остались только Дамиана и Феб Альбериги. Другие члены семьи и гости разошлись по парку.

Саулина подошла, низко наклонив голову и лихорадочно пытаясь понять, какую ошибку она допустила. Что могло случиться? Пока шло представление, она все время ощущала на себе упорный взгляд маркизы, едва не прожигавший ей кожу. Чем она заслужила такое пристальное внимание?

Дамиана и в самом деле наблюдала за Саулиной на протяжении всего представления, спрашивая себя, какое отношение может иметь к семейству бродячих акробатов эта девочка, столь непохожая на остальных, с таким удивительным и прекрасным лицом, с короной золотистых кос на голове и одетая с таким необычным изяществом.

— Как тебя зовут? — ласково спросила маркиза.

— Меня зовут Саулиной. К вашим услугам, госпожа маркиза, — ответила девочка, краснея от смущения и страха.

Неужто такая знатная дама позвала ее только для того, чтобы узнать, как ее звать?

— Почему ты не работала вместе с остальными?

Так вот почему ее позвали! Чтобы наказать за безделье, за то, что она не работала. Саулина взмолилась, чтобы все ограничилось запретом на участие в праздничном ужине. Она взглянула в лицо маркизы — безупречный овал, обрамленный мягко вьющимися волосами неповторимого огненного оттенка, прославленного на весь мир художником Тицианом. В отличие от заносчивых и надменных красавиц, виденных ею в доме Джузеппины Грассини, эта женщина показалась Саулине участливой и доброй.

— Тебе страшно?

— Да, госпожа маркиза, — еле слышно ответила Саулина.

— Но почему?

— Не знаю, синьора.

Она заметила изящную нитку жемчуга на шее у Дамианы, и в ней опять проснулась неодолимая тяга к миру господ, частью которого была красавица-маркиза. И хотя такая безумная мысль была равносильна святотатству, Саулина, сама себе поражаясь, подумала: «Я могла бы занять ее место. Мне хотелось бы быть ею, маркизой Альбериги д'Адда».

Захваченная собственными мыслями, она не расслышала следующего вопроса Дамианы.

— Ты меня слышала? — переспросила маркиза, пока ее муж с веселой улыбкой следил за ходом переговоров.

— Нет, синьора, — честно ответила Саулина.

— Я спросила, принадлежишь ли ты к семейству Чампа.

Саулина опять покраснела и опустила взгляд.

— Я из крестьянской семьи. Путешествую с акробатами Чампа, но ношу другое имя.

Маркиза пристально взглянула на девочку, в бездонных глазах отражалось пламя факелов.

— И что же это за имя?

— Саулина, синьора. А фамилия — Виола. Это чистая правда, госпожа маркиза, клянусь вам.

Маркиз Феб повернулся к жене.

— Elle est très jolie, n'est-ce pas?[13] — сказал он по-французски, чтобы девочка не поняла.

— Elle est ravissante[14], — поправила его Дамиана. — Это одно из тех существ, которые пленяют наш ум и наши чувства. — Она по-прежнему говорила по-французски, и было видно, что встреча с этой девочкой отчего-то встревожила ее.

— Вы правы, дорогая. «Ravissante» — это совершенно верное определение, — согласился Феб, не сумевший разглядеть на лице жены признаки внезапной тревоги.

Саулина в страхе спросила себя, что будет теперь, когда господа вдруг заговорили на том же странном языке, на котором, как ей уже приходилось слышать, синьора Грассини объяснялась с Бонапартом. О чем они говорят? Может, решают ее судьбу, пользуясь тем, что она ничего не понимает?

Страх, затмевая разум, подсказывал ей самый легкий и привычный путь: бегство. Внимание, внезапно проявленное к ней этим дворянским семейством, показалось Саулине подозрительным. Но она все-таки сдержалась и осталась на месте, поглядывая на них с настороженностью загнанного зверька.

— Не нужно бояться, — попыталась успокоить ее Дамиана.

— Да, синьора, — с достоинством ответила Саулина.

— Я хочу, чтобы завтра ты снова пришла сюда меня развлечь.

«Вот и пойми их, этих господ», — подумала Саулина. Вслух она сказала:

— Я была бы очень рада услужить вам, синьора.

У нее стало немного легче на душе.

— Я попрошу старика Чампу разрешить тебе прийти на виллу, — улыбнулась Дамиана. — А теперь иди поешь вместе с остальными.

Саулина не заставила просить себя дважды.

— Спасибо, синьора, — поклонилась она и отправилась к друзьям, которые уже стали беспокоиться за нее.

— Чего они от тебя хотели? — спросил Икар.

— Кажется, маркиза скучает без компании. Она хочет, чтобы я вернулась сюда к ней завтра.

Икар что-то буркнул себе под нос: ему не понравилось, что кто-то хочет отнять у него подружку.

— Что ты сказал? — переспросила Саулина.

— Я говорю, что тебе повезло, — неохотно ответил он.

А Дамиана тем временем улыбнулась своему мужу. Он помог ей подняться и коснулся губами ее пальцев.

— Мне говорили, что женщины в интересном положении становятся капризными, — сказал он ей с нежным упреком, — но я прошу вас, моя дорогая, проявить сдержанность. Вы хотите ввести бродяжку в мой дом?

— Прежде всего, — возразила Дамиана, — вы сами слышали, что Саулина Виола не бродяжка, она крестьянская девочка. И почему я должна лишать себя приятного общества, пока вы заняты улаживанием серьезных семейных дел со своей матерью и братом?

— Вы же знаете, я ни в чем не могу вам отказать.

Они пошли к дому, но на пороге Феб Альбериги д'Адда вдруг обернулся, и в этот краткий миг его взгляд выхватил в толпе других детей тоненькую и обворожительную фигурку Саулины.

В тот вечер, после того как камеристка помогла ей подготовиться ко сну, Дамиана на минуту подошла к окну, выходившему в сад, и подставила разгоряченное лицо прохладному дыханию ночи.

«Мне нельзя волноваться, — подумала она, — ребенку это вредно».

Легкий ветерок донес до нее пьянящие ароматы сада и полей. Раздражающе жужжали ночные насекомые.

«Я должна ему написать», — решила она, опуская тяжелую штору.

Несколько раз Дамиана беспокойно прошлась по комнате, потом присела к секретеру и набросала записку:

«Дорогой друг, — говорилось в ней, — нежданный случай предоставил мне возможность сделать вам приятный сюрприз. Дайте о себе знать, и прошу вас поторопиться. Обнимаю вас. Д.». Вложив листок в конверт, Дамиана запечатала его сургучом, после чего вызвала звонком камеристку.

— Пришли мне Джобатту, — приказала она заспанной девушке, — немедленно.

Джобатта работал на конюшне, а когда хозяева были на вилле, становился мальчиком на побегушках. Сообразительный, предприимчивый, он был особенно предан маркизе Дамиане и даже знал самую большую ее тайну, но он скорее дал бы себя четвертовать, чем выдал бы ее.

В дверях он снял шапку и почтительно поклонился. Дамиана протянула ему письмо и золотую монету.

— Немедленно отправляйся в гостиницу Лорето, — приказала она, — и передай это послание синьору Гульельмо Галлароли.

31

Гульельмо Галлароли занимал на третьем этаже гостиницы Лорето удобные апартаменты, состоявшие из кабинета, столовой и спальни. Это была типичная квартира холостяка, предпочитавшего гостиничное обслуживание частному дому и покинувшего городскую суету ради шелеста листьев, потревоженных ветерком, лесных шорохов и пения сверчков.

Стояла глубокая ночь. Его часы с репетицией прозвенели два раза, но Гульельмо Галлароли все еще и не думал ложиться спать. Он сидел за письменным столом в своем кабинете, снизу доверху заставленном книгами, у окна, открытого навстречу звездному небу. При колеблющемся свете свечи, вокруг которой вилась ночная бабочка, он наслаждался блестящим слогом Цицерона, одного из своих любимых авторов наряду с Сенекой, Монтенем и Вольтером.

Перед ним лежал раскрытый пергаментный томик, отделанный перламутром по переплету, некогда принадлежавший его матери. Книжка называлась «Мысли Цицерона для пользы любознательного юношества» и была напечатана в 1751 году в Королевской типографии Ту-рина.

«Может умереть спокойно, — читал он, — тот, кто знает в момент смерти, что прожил свою жизнь похвально, и тем утешается. Кто безупречно исполнил долг добродетели, не скажет, что его жизнь была слишком коротка».

Оторвавшись от чтения, Гульельмо Галлароли в бесчисленный раз спросил себя, мог ли он сделать в жизни иной выбор. Гульельмо Галлароли по кличке Рибальдо всегда перед началом одной из своих бандитских вылазок готовил душу к мысли о смерти, которая, по его убеждению, была лишь одним из бесконечных проявлений жизни: ее неизбежным окончанием. Но если для стариков смерть становилась последним причалом в тихой гавани, для молодых она была роковым кораблекрушением. А он, Рибальдо, бандит с большой дороги, бесстрашно бросал вызов смерти, чтобы заглушить сомнения своей мятущейся души. Он искал опасности, чтобы стереть пятно своего происхождения, клеймо изгоя. Завтра его ждало новое дело: неслыханный по своей дерзости набег.

До его сведения дошло, что Жозефина Богарне, легкомысленная и беспечная жена французского генерала, гостившая в Милане в доме герцога Сербеллони, с утра собиралась отправиться к своему мужу, ожидавшему ее в Вероне. Сам Наполеон предпочитал не отлучаться из города. Он был встревожен выступлениями крестьян, разъяренных армейскими реквизициями, и опасался контрнаступления свежих австрийских войск под командованием генерала Вюрмстера, сменившего на этом посту Болье.

Одержимый желанием во что бы то ни стало воссоединиться со своей неверной женой, ухитрявшейся держать его на коротком поводке в то время, как генерал заставлял трепетать всю Европу, Наполеон послал военный отряд, чтобы эскортировать очаровательную креолку, пленившую его своей грацией, своими лживыми письмами, но прежде всего своим роскошным телом, так охотно отвечавшим на бурные вспышки мужской страсти.

Итак, Жозефина путешествовала с пышной свитой, при ней было много денег, серебра и драгоценностей — незначительная часть тех богатств, которые ее муж похитил у жителей Милана. Люди Рибальдо приготовили для нее ловушку и собирались отнять награбленное.

Погруженный в свои мысли, Рибальдо тем не менее издалека услыхал приближавшийся по большой дороге приглушенный лошадиный галоп. Он высунулся в окно и стал вглядываться в темноту.

Только крайняя необходимость могла толкнуть кого-то на поездку по лесу в ночное время: любой путешественник, даже самый отчаянный храбрец, знал, что бывают моменты, когда не стоит пускаться в путь по некоторым дорогам.

Гульельмо Галлароли погасил свечу и выждал, убеждаясь, что путник направляется именно в гостиницу. Стук копыт затих на лужайке перед гостиницей, прямо под его окном. Рибальдо зарядил пистолет и, притаившись в темноте, стал ждать. До его ушей донесся легкий посвист, похожий на голос ночной птицы.

«Джобатта», — подумал разбойник, тотчас же узнавший этот сигнал. Дамиана, его милая Дамиана посылает ему весточку.

Какие новости мог принести ему посланник маркизы Альбериги? Плохие или хорошие? Как бы то ни было, речь наверняка идет о чем-то важном, раз уж он решился на рискованную ночную поездку. Рибальдо снова зажег свечу, прикрыл пламя ладонью и начал бесшумно спускаться, стараясь сдержать волнение, от которого кровь толчками пульсировала у него в жилах.

Он тихонько отодвинул засов и вышел. Обогнув здание гостиницы, он увидел силуэт всадника на коне на фоне темной ночи.

— Что случилось, Джобатта? — прошептал Гульельмо, стараясь сдержать волнение.

— Вам письмо, синьор, — ответил паренек, протягивая ему конверт.

— Подожди меня здесь, — приказал Рибальдо. Но ему нужна была хоть какая-то уверенность, поэтому он не удержался и спросил: — Маркиза здорова?

— Да, синьор, — ответил посланный. — Она ждет ответа.

Рибальдо вернулся в дом и прочел письмо при свете свечи, потом опять спустился к Джобатте.

— Передай маркизе, что завтра после заката я буду у нее.

— Я передам, синьор. И прошу вас, располагайте мной, как и когда захотите, я всегда к вашим услугам. Мне вас никогда не отблагодарить за то, что вы сделали для моей семьи, — сказал мальчик. — С вашей помощью мой отец смог выкупить свою землю, и теперь он счастлив. Не знаю, что бы мы, бедняки, делали без вас, синьор.

Джобатта уехал, пустив лошадь легкой рысью, ему больше не нужно было спешить.

Рибальдо вернулся в свои апартаменты. Теперь ему предстояло отправиться к своим людям и известить их о перемене планов. Они привыкли повиноваться, не обсуждая приказов своего главаря.

А что до гражданки Бонапарт, ей так и не суждено было узнать, какой опасности подвергалось ее имущество, а возможно, и здоровье, равно как и о том, что спасли ее от этой опасности крестьянская девочка Саулина и разбойник Рибальдо, дворянин, способный отказаться от любого богатства ради погони за мечтой.

32

По слогам и немного нараспев Саулина продекламировала своим музыкальным голоском:

Дедушка Чампа не мог нахвалиться успехами своей ученицы.

— Умница моя! — воскликнул он. — Молодчина! Как хорошо прочитала, с душой. Ни единой ошибки!

Похвалы старика заставили ее покраснеть.

— Вам виднее. Только я ничего не поняла.

— Это не имеет значения, — снисходительно улыбнулся старик. — Придет время, и ты поймешь. У тебя живой ум и нежная душа. Когда тебе откроется музыка этих стихов, ты поймешь, что в жизни существуют иные радости, отличные от тех, что ты знала до сих пор.

Кое-какие радости Саулина уже познала, но пока в ее жизни преобладали обиды, боль и жгучие разочарования.

— Да, дедушка, — сказала она.

Старик провел рукой по своему мощному выпуклому лбу.

— Знаешь, кто написал эти стихи? — спросил он.

— Нет, не знаю.

— Это стихи Джузеппе Парини[15], великого учителя и великого поэта.

— А кто такой поэт? — заинтересовалась Саулина, уже не впервые слышавшая это слово.

— Человек, необходимый другим людям, — терпеливо объяснил старик.

— Необходимый?

— В душе каждого из нас живет скрытая музыка. Поэт ее открывает.

— А вы его знали, этого господина поэта?

— Да, я его знал, — заверил ее дед Чампа. — Он такой же старик, как я, но у него душа ребенка. Он ценит искусство акробатов. Эту книгу, из которой ты читаешь, мне подарил он. Он говорит, что мы тоже по-своему творим поэзию.

Они сидели на гладком, отполированном временем валуне в тени раскидистой ивы. В нескольких десятках шагов от них Икар собирал камешки на берегу и яростно швырял их в воду, ожидая, когда на колокольне церкви Святого Зенона прозвонят третий час пополудни. В этот час ему предстояло проводить Саулину на виллу Альбериги. Мальчику казалось, что он видит отраженные в воде лица хозяев виллы. Он безжалостно побивал их каменьями. Почему именно ему велели сопровождать его милую подружку на эту проклятую виллу? Эта мысль мучила его и всю прошлую ночь не давала ему уснуть.

— Ты почему не спишь? — спросила его Саулина, когда они улеглись в фургоне.

Икар не ответил. Он много чего хотел ей сказать, но в горле у него стоял ком. Ему казалось, что Саулина, которую он только что встретил и мгновенно полюбил со всем пылом отроческого чувства, больше не вернется в лагерь бродячих циркачей.

Сама Саулина тоже спала мало и плохо, хотя и по другим причинам. Она думала, что ей, пожалуй, повезло: она встретила нужного человека. В тонком, аристократическом лице прекрасной маркизы Дамианы было что-то внушающее доверие, и Саулина, ни на минуту не оставлявшая надежды разыскать Джузеппину Грассини, решила довериться маркизе Альбериги. Дамиане можно будет рассказать о своих злоключениях в надежде, что та поверит и поможет ей.

Саулина всем сердцем привязалась к бродячим акробатам, но чувствовала, что за ближайшим поворотом ее ждет нечто таинственное, не поддающееся описанию, но крайне для нее важное. Она решила, что никакие привязанности или долг благодарности не заставят ее свернуть с избранного пути. Благодарность, привязанность, искренние чувства — все это было роскошью, которой она пока не могла себе позволить. Она должна выполнить свое предназначение.

Конечно, она думала не такими словами, но смысл ее размышлений был примерно таков.

Саулине стало ясно, чего ей больше всего в жизни не хватает: настоящего дома, надежного укрытия, теплого гнезда, куда не задувал бы ледяной ветер прошлого. Контрада Сант-Андреа и стоявший на ней особняк певицы — вот что было пунктом назначения, к которому устремлялись ее тайные помыслы и желания.

— Что с тобой, Саулина? — спросил дедушка Чампа, встревоженный ее внезапной мрачностью.

— Ничего, я просто задумалась.

Даже этот мудрый старик не смог бы ее понять, хотя был знаком с самим Парини, знал грамоту и порой философствовал. Саулина стремилась вернуться в тот мир, который так необдуманно и поспешно покинула. В доме синьоры Грассини она оставила свое сердце, и в этот дом, наполненный неповторимым, не выветривающимся с годами запахом сытной пищи, добротности, изобилия, благополучия, она должна была непременно возвратиться.

— Ну, пора тебе собираться, — посоветовал дедушка Чампа, бросив взгляд на солнце.

— Я уже готова, — сказала Саулина, проворно вскакивая на ноги.

Старый циркач позвал Икара.

— Иду, — неохотно откликнулся мальчик и швырнул в реку сразу целую горсть камней.

— Ты должна вести себя очень осмотрительно, — напомнил старый Чампа.

— Да, конечно, — Саулина оправила платье и светлые волосы, локонами падавшие на плечи.

Икар подумал, что никогда в жизни не видел более прелестного создания.

— А мне-то с какой стати туда идти? — проворчал он.

— Ты ее проводишь, как настоящий кавалер, — строго приказал дед Чампа.

А Саулина уже была бесконечно далеко от советов старого акробата и печалей его внука. Она вспоминала, как Джузеппина Грассини сидела рядом с ней на каменной скамье возле деревенской церкви и пела своим волшебным голосом старинную песню. Этот день вспоминался ей как первый подлинный момент счастья в ее жизни.

— Ты меня хорошо слышала? — переспросил дедушка Чампа.

— Да, синьор, — солгала она.

— Иди, — сказал он. — И если встретишь свой счастливый случай, смотри не разминись с ним.

Он погладил ее по голове своей сильной широкой рукой, словно прощаясь навсегда.

— Ну ладно, пошли! — вдруг заторопился Икар.

Саулина обняла старого Чампу и пошла по дороге рядом с Икаром.

— Благослови тебя господь, — сказал ей вслед цирковой патриарх.

Дети шли быстро.

— Ты довольна? — спросил мальчик после продолжительного молчания.

— Очень.

— А я хотел, чтобы мы играли вместе.

— Ты такой большой, а думаешь только об играх, — упрекнула его Саулина.

Он вновь умолк и пошел вперед, в ярости вырывая и подбрасывая в воздух пучки травы.

— Здесь начинаются господские огороды, — предупредила она его, когда они взобрались на насыпь.

— Мне зайти за тобой вечером? — спросил Икар.

— Не знаю.

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, в котором часу госпожа маркиза меня отпустит, — с важным видом заявила Саулина.

— Ну так спроси у нее сама!

— И что я должна ей сказать?

— Что завтра мы уезжаем, — торжественно объявил Икар. — И что у нас еще куча дел. Что надо уложиться перед дорогой.

Ходили слухи, что генерал Бонапарт вновь отступил от Мантуи, а это означало, что дорога на Бергамо и Брешию относительно свободна от войск, следовательно, продвижению каравана ничто не помешает.

— Ну, если на то пошло, я могу запросто вернуться одна, без провожатого, — успокоила мальчика Саулина. — Не беспокойся обо мне.

Икар как будто и не слыхал ее.

— Можно тебе кое-что сказать? — спросил он, вдруг погрустнев.

— Ну конечно.

— Я боюсь, — признался Икар.

— Ты боишься? — засмеялась девочка. — Ты же мужчина! Ты не должен бояться.

— Я боюсь, что ты больше не захочешь вернуться к нам.

— Да что это тебе в голову взбрело?

— Скажи мне, что я ошибаюсь.

У Саулины не нашлось слов для ответа: его преданность растрогала ее. Она крепко сжала его руку.

— Икар, — сказала она наконец, — ты акробат, умеющий летать. Тебе не хватает только крыльев, чтобы стать ангелом, но когда-нибудь они у тебя появятся. И в этот день ты улетишь от меня.

— Значит, ты точно решила не ехать дальше с нами?

— Я этого не знаю. — Ей не хотелось рассказывать о своих желаниях и надеждах. — Но я уверена, что когда-нибудь мы еще встретимся.

— Саулина, я… — он не договорил и еще крепче стиснул ее руку.

— Мне пора.

Они молча дошли до ворот виллы.

— Прощай, Саулина, — сказал он.

— До свидания, Икар, — солгала она.

Мальчик был уверен, что больше никогда ее не увидит. Он сделал то, чего никогда не делал прежде: неуклюже обхватил обеими руками личико Саулины и поцеловал ее в губы с торопливой жадностью вора, берущего чужое. Потом он вспыхнул до корней волос и пустился наутек.

Саулина смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.

— Прощай, Икар, — прошептала она, потом повернулась и позвонила в колокольчик.

— Тебе чего? — спросила женщина с недовольным и угрюмым лицом. Это была жена сторожа.

— Меня пригласила маркиза Дамиана, — скромно, но твердо объяснила Саулина.

— Это еще зачем? — недоверчиво прищурилась женщина.

— Чтобы составить ей компанию.

— Ты та девчонка, что была со скоморохами?

— Я Саулина Виола, — с достоинством ответила девочка.

— Да, меня предупредили, — подтвердила жена сторожа. — Но впустить тебя я не могу.

— Почему? — встревожилась Саулина.

— Это вход для господ.

— И что же делать?

— Что делать? Обойди вокруг дома и войди со стороны конюшни, где слуги ходят.

Если не считать хамского тона, в словах женщины, всего лишь напомнившей ей об освященной веками традиции, не было ничего обидного. Слуги и господа всегда ходили разными дорогами. Однако Саулина вспыхнула от гнева.

— Я не служанка, — твердо заявила она, глядя прямо в глаза женщине.

— Я этого и не говорила, — опешила сторожиха, получив столь решительный отпор и уже не зная, кем ей считать эту дерзкую девчонку.

Саулина почувствовала ее растерянность.

— Если ты собираешься мне открыть — открывай, — продолжала она столь же решительно, без колебаний переходя на «ты». — Если нет — я ухожу. А ты пойди объясни маркизе, почему я не пришла.

И она сделала вид, что уходит.

Женщина вытаращила глаза, машинально обтерла загрубевшие от работы руки об широкий фартук в синюю и зеленую полоску, а затем поспешила скинуть цепочку.

— Прощения просим, — забормотала она, — госпожа маркиза не предупредила, что вас положено впустить с господского входа. Прощения просим.

Ей даже подумать было страшно, какая головомойка ее ждет, если девчонка на нее нажалуется.

Но у Саулины, выигравшей первый бой, было на уме совсем другое. Она гордо прошествовала мимо почтительно посторонившейся сторожихи, небрежно бросив на ходу:

— Я знаю дорогу.

Это была очередная неправда: на самом деле она ни разу не переступала порога господского дома.

— Да, синьорина, — поклонилась сторожиха после минутного замешательства и проводила ее взглядом.

Маркиз Феб и его брат, монсиньор Пьетро, прервали свой неторопливый разговор, увидев, как Саулина идет босиком по усыпанной гравием дорожке к неумолчно журчащему фонтану. Оба они были тонкими знатоками женской красоты и уже готовы были выразить свое мнение, но ни один так и не заговорил. Юная свежесть Саулины, ее свободная и легкая походка, красота полевого цветка, не ведающего о своем очаровании и оттого вдвойне неотразимого, лишили их дара речи.

— Откуда взялось это маленькое чудо? — удивленно спросил монсиньор, не зная, к какому сословию ее отнести. — Из благородных или из простых?

Он был накоротке и с теми и с другими, но на этот раз не знал, что и думать. Саулина поставила его в тупик.

— Очередной каприз Дамианы, — пояснил Феб, наконец узнав приближающуюся девочку.

— Ты разжег мое любопытство, — признался прелат. — Откуда взялся этот каприз?

— Она из семейства скоморохов, — объяснил Феб. — Понравилась моей жене. А поскольку Дамиана, особенно в ее нынешнем положении, чувствует себя одинокой, она вбила себе в голову, что эта девочка поможет ей разогнать тоску.

— Вполне понятное и оправданное желание, — заметил Пьетро, — которое к тому же можно назвать бого-угодным делом.

— Ну, это соображение мне представляется второстепенным, — легкомысленно заметил маркиз Феб.

Пьетро привык читать в глазах брата его самые сокровенные мысли.

— Если бы не твоя хмурая физиономия, я бы сказал, что ты неравнодушен к этой девице.

— Она же еще ребенок, — поспешно перебил его Феб, стараясь ничем не выдать своей досады.

Если он не научится сдерживаться, то не только брат родной, а пожалуй, и посторонние начнут читать его лицо, как открытую книгу. Неудержимое влечение, которое он почувствовал к этой девочке, глубоко встревожило его.

Саулина была уже так близко, что могла видеть и слышать их. Она грациозно присела в реверансе и непринужденно улыбнулась.

— Меня ожидает госпожа маркиза, — сказала девочка, стараясь как можно правильнее произносить слова, чтобы не был заметен ее деревенский акцент.

— А не могли бы мы чем-нибудь вам угодить, прекрасная барышня? — шутливо спросил прелат.

— Один из вас, господа, мог бы проводить меня к ней.

Даже если бы она росла и воспитывалась за кулисами театра, ей и тогда не удалось бы лучше разыграть свою роль.

Братья обменялись многозначительными веселыми взглядами и одновременно склонили перед нею головы.

— Позвольте мне вас сопровождать, прелестное дитя, — сказал Феб, предлагая ей свою руку.

Маркиз уже не был так твердо уверен, что это странное босоногое существо имеет отношение к семейству скоморохов. Похоже, что к нему в сад случайно забрела лесная нимфа-сильфида.

33

Рибальдо ехал легкой рысью по дороге, ведущей в Кассано д'Адда, в сопровождении верного Бернардино, державшегося на почтительном расстоянии. Бернардино всегда чувствовал, когда нужно быть рядом с хозяином, а когда лучше оставить его в покое.

Высокий и тощий, Бернардино обладал неистощимым запасом сил. Его изможденное, морщинистое лицо и запавший по причине отсутствия многих зубов рот могли ввести в заблуждение кого угодно, но в глубоко сидящих глазах светились решительность и ум.

Много лет назад мать Гульельмо Галлароли спасла Бернардино Салу от пожизненного заключения в каторжную тюрьму. Вся вина Бернардино состояла в том, что он был младшим братом Карло Салы, вора-святотатца, грабившего церкви. Дело вызвало много шума еще и потому, что Карло Сала был священником.

Наконец он был арестован и приговорен к казни. Тщетно богословы из школы святого Иоанна Крестителя пытались вызвать в его душе раскаяние. Святотатец не прислушался ни к доводам теологов, ни к добрым советам светских властей, ни к молитвам простого народа, до самой плахи призывавшего его примириться с господом.

Палачу, медлившему в страхе перед его безбожной дерзостью, осужденный крикнул:

— Скорей! Делай свое грязное дело!

Грабитель церквей умер с безбожным смехом на устах и был похоронен в неосвященной земле ночью при свете факела.

Бернардино, обожавший своего брата, не запятнал себя ничем, кроме попытки помочь Карло бежать. Поэтому мать Гульельмо Галлароли перевернула небо и землю, чтобы эта добрая душа не погибла, как погибла душа его старшего брата. Так Бернардино стал доверенным лицом в доме Галлароли, где единственным мужчиной был Гульельмо, в то время еще ребенок. Мастер на все руки, прекрасно владевший оружием, Бернардино стал верным слугой, телохранителем и оруженосцем Гульельмо, который вырос у него на руках.

Огненный диск солнца медленно опускался, то и дело скрываясь за верхушками деревьев, но, несмотря на близость заката, жара стояла невыносимая.

В прежние времена, до нашествия этих проклятых французов, церкви по всей провинции устроили бы крестные ходы и торжественные молебны, прося у Всевышнего обильного дождя. Но теперь господь отвернулся от жителей Ломбардии, наказал их за то, что они встретили французов как освободителей. Скоро пересохнут даже лесные ручьи. Может, тогда эти безбожники и осквернители церквей поймут, что бога нужно почитать и смиренно просить о милости? В конце концов вода ведь нужна и французам.

Бернардино молчал и утирал пот, заливавший ему глаза, с завистью поглядывая на Рибальдо, ехавшего на десяток шагов впереди: он был свеж, как луг на заре. Рибальдо никогда не потел, ел и пил как птичка, никогда не жаловался на жару или холод, мог продержаться много дней и ночей без сна и при этом никогда не уставал.

Даже ребенком он мог бодрствовать до самого позднего часа, когда взрослые вокруг него валились с ног от усталости. Уж не дьявол ли вселился в этого мальчика? Или дух святой? Бернардино, чей возраст приближался к пятидесятилетнему рубежу, не раз вставал в тупик, пытаясь разгадать загадку Рибальдо. Он был его верным дядькой с самых ранних лет, но никогда не мог его понять.

«В чем-то он напоминает моего брата, — думал Бернардино, суеверно крестясь. — Ими обоими владеет отчаяние».

— Мы на земле Альбериги д'Адда, — предупредил Рибальдо, прервав наконец долгое молчание.

Бернардино кивнул в знак согласия.

— Продолжим путь? — спросил он.

Вместо ответа Рибальдо спешился, перебросил поводья через шею своего великолепного жеребца, нетерпеливо мотавшего головой, чтобы избавиться от слепней, и растянулся на траве под тутовым деревом.

Бернардино вынул из вещевого мешка фляжку с водой и щедро отхлебнул из нее. Бесполезно было предлагать воду хозяину, он все равно отказался бы.

Рибальдо дал знак, чтобы тот приблизился.

Верный оруженосец спрыгнул с лошади.

— Дождемся темноты здесь, — распорядился Рибальдо. — Не хочу, чтобы меня видели на их землях.

Бернардино не нуждался в подобных разъяснениях. Он не хуже своего хозяина понимал, в какую беду они могут попасть, если их узнают где бы то ни было, но особенно на землях Альбериги д'Адда.

— Да, синьор, — кивнул он, держа свои соображения при себе.

— Нам остается только отдыхать, — сказал Рибальдо, прислонившись затылком к шершавому стволу дерева.

Вдоль изгороди был проложен узкий оросительный канал, на дне которого еще бежала вода. Бернардино очень бережно наполнил флягу, потом освежился сам, смочив водой лицо и волосы. По старой привычке он бдительно огляделся по сторонам и только потом опустился на землю, причем с таким расчетом, чтобы наблюдать за той частью дороги, которая находилась за спиной у Рибальдо.

Проверив, в порядке ли оружие (у него всегда были под рукой кинжал, шпага и пистолет), Бернардино вытащил из переметной сумы слегка оструганный, но еще непонятной формы кусок буковой древесины, вынул из кармана складной нож и принялся строгать.

Рибальдо предавался приятным воспоминаниям. Вскоре ему предстояло увидеться с Дамианой. Впервые он повстречал ее на мосту Лово в Венеции. Ему было тогда пятнадцать лет, он был одет по последней моде и гордился своим прекрасным камзолом, жилетом из серебряной парчи и короткими небесно-голубыми панталонами до колен. На ногах у него были белые чулки и черные лаковые башмаки, на голове красовался первый в его жизни пудреный парик с косичкой, перевязанной черным бантом. Его мать, Амалия Галлароли, смотрела на него с обожанием сквозь прорези маски, которой прикрывала лицо, чтобы не быть узнанной. Амалия, одна из прекраснейших женщин Венеции, провела свою мо-лодость в бурных, порой сомнительных приключениях. Сейчас она шла упругой походкой, слегка опираясь на руку сына, и именно она кивком головы указала ему на девочку, идущую им навстречу по мосту.

— Гульельмо, — предупредила она шепотом, — вон там Дамиана.

— А кто эта дама с ней? — спросил мальчик.

— Ее воспитательница.

Дамиана Мончениго была очаровательной четырехлетней куколкой, наряженной, как взрослая дама, в платье из бледно-розовой тафты с кружевными оборками. С пояса свисал изящный веерок. Великолепные тициановские волосы были собраны в тяжелый узел на затылке, а надо лбом красовалась диадема, усеянная жемчугом.

Гульельмо улыбнулся ей и поклонился с шутливой церемонностью.

— Добрый день, синьорина.

Дамиана ответила на приветствие, показав в улыбке зубки — такие же белые и ровные, как жемчужины, венчавшие ее головку. А поскольку гувернантка шла, не останавливаясь и чуть ли не силой таща ее за собой, девочка решительно высвободилась из тисков и вернулась обратно, подойдя почти вплотную к Гульельмо.

— Мое почтение, синьор, — сказала она, сделав безупречный реверанс.

— Прошу прощения у господ, — извинилась гувернантка, вновь схватив за руку свою непослушную воспитанницу. — Эта бедная девочка сама не понимает, что делает.

Прошло много лет, прежде чем Дамиана и Гульельмо увиделись снова, но первая встреча запомнилась им обоим. Они признались в этом друг другу, повстречавшись в Милане, в доме графа Порро.

Солнце село, на небе взошла луна, одна за другой начали загораться звезды. Над головой раздражающе жужжали комары.

— Я еду на виллу Альбериги, — объявил Рибальдо, с кошачьей ловкостью вскакивая на ноги.

— А я? — невозмутимо осведомился Бернардино, ожидая дальнейших распоряжений.

— Поедешь за мной до ворот сада. Будешь ждать там.

— Хорошо, — коротко отозвался слуга, вставляя ногу в стремя.

Всадники пустились вскачь, затем Бернардино отстал, позволив своему хозяину углубиться в одну из многочисленных межевых дорожек между полями. Сам он следовал за Рибальдо на значительном расстоянии, ни на минуту, однако, не теряя его из виду.

Рибальдо знал, что, если ему повезет, он найдет ворота открытыми. В противном случае ему придется перелезать через опоясывающую сад стену, рискуя быть обнаруженным. Дамиана была очень осмотрительна и наверняка все подготовила, чтобы упростить ему задачу. Как всегда, когда дело бывало летом, им предстояло встретиться в грабовой роще, куда почти не проникал свет луны. Вот сейчас, скоро-скоро, он вновь обнимет Дамиану.

Рибальдо спрыгнул с лошади в нескольких шагах от кованой железной изгороди, защищавшей парк позади виллы от посторонних, и оставил своего скакуна, зная, что Бернардино где-то поблизости. На своего верного оруженосца он всегда мог положиться как на самого себя. В каком-то смысле Бернардино заменил ему отца. Настоящий отец Гульельмо, жестокий негодяй, отрекся от него.

Приближаясь к ажурной изгороди, молодой человек заметил огни в окнах виллы, до него донеслись мелодичные звуки менуэта в исполнении флейт и струнных.

«Дамиана наверняка устроила это представление, чтобы занять внимание гостей и членов семьи», — с восхищением подумал Рибальдо.

Ему был хорошо знаком громадный парк, через который от заднего крыльца виллы шла широкая аллея. Именно этот парк в летние месяцы служил местом его кратких и рискованных встреч с Дамианой.

Иногда Рибальдо приезжал сюда, не имея возможности предупредить ее заранее, но всякий раз находил ее здесь в трепетном ожидании.

— Откуда ты знала, что я приду? — растроганно спрашивал он.

— А я не знала, — улыбалась она в ответ. — Я просто чувствовала.

Зимой, в разгар городского сезона, они встречались в Милане, обычно в библиотеке графа Порро, когда он давал у себя в доме какой-нибудь прием. Но после того как город заняли французы, многократно возрос риск столкновения с офицерами Бонапарта. Рибальдо не только сократил свои визиты в город, но и стал избегать дома графа Порро, которого связывали с французами общие идеи и политические интересы. Сам Порро для последней встречи с ним благоразумно избрал переполненный торговцами и путешественниками обеденный зал гостиницы «Колодец», где легче было остаться незамечен-ными.

Рибальдо уловил чутким ухом шелест платья и легкую поступь, до него донесся запах ее духов — запах фиалок. Это, несомненно, была Дамиана, но он остался недвижим, затаив дыхание, в густой тени грабовой рощи.

Они узнали друг друга и обнялись в темноте.

— Моя маленькая Дамиана, — прошептал он.

— Я знала, что ты сразу откликнешься.

Рибальдо ощутил ее округлившийся живот и принялся торопливо подсчитывать в уме срок грядущих родов.

— Как ребенок? — спросил он. — Когда он появится на свет?

— Еще не скоро, — успокоила его Дамиана.

Рибальдо с нежностью провел рукой по ее роскошным волосам.

— Моя милая Дамиана, тебе тревожно?

— Мне предстоит произвести на свет первенца Альбериги. Это такое событие… Есть от чего встревожиться!

— Тебе нельзя волноваться, — сказал он с нежностью.

— Я спокойна.

На самом деле, как любая женщина, Дамиана боялась приближения родов, но зачем Рибальдо это знать?

Он все понял без слов.

— Как только ребенок родится, немедленно сообщи.

— Я пришлю к тебе Джобатту, как всегда.

— На вилле есть акушерка? — с тревогой спросил Рибальдо.

Им легко было говорить друг с другом о предмете, который в приличном обществе считался запретным между кавалерами и дамами.

— Есть. Она приехала с нами из Милана.

— Опытная?

— Самая лучшая, — уверенно ответила Дамиана. — Можешь не сомневаться.

— Зачем ты позвала меня? — спросил он наконец.

— У меня для тебя сюрприз, Гульельмо. Посмотри, кто идет сюда, и попробуй угадать, кто это.

К ним приближалась какая-то смутная тень, но постепенно Рибальдо начал различать тонкий и стройный девичий силуэт.

— Я не понимаю, — сказал он, причем в его голосе прозвучало заметное раздражение.

— Ее зовут Саулина Виола.

Саулина остановилась в шаге от них, сделала реверанс и сказала, обращаясь к Рибальдо:

— Добрый вечер, синьор. Это вы должны отвезти меня к мадам Грассини?

Гульельмо Галлароли узнал маленькую крестьянку с золотистыми волосами и огромными черными глазами, в которых угадывалась та же жажда свободы, что обуревала его самого.

— Да, — ошеломленно подтвердил он, — я отвезу тебя к мадам Грассини.

Ему о многом нужно было расспросить Дамиану, но присутствие девочки, место, обстоятельства не давали ему такой возможности.

— Саулина расскажет тебе, как она попала в Кассано, — предупреждая расспросы, сказала маркиза. — Это долгая история, ты узнаешь ее по дороге. Верно? — спросила она, поворачиваясь к девочке.

— Да, синьора, — послушно кивнула Саулина.

— А теперь мне придется вернуться в дом, пока меня не хватились, — с горечью продолжала Дамиана.

— Неужели прямо сейчас?

— Увы, — вздохнула она, — но не прежде, чем я скажу тебе, кто известил меня, что ты ее разыскиваешь. Это был граф Порро.

— А он объяснил тебе — почему?

— Он рассказал мне все, что знал. А теперь уходи!

Рибальдо поцеловал ей руку.

— Береги себя, — сказал он ей на прощание, — и ребенка.

Дамиана провожала их взглядом, пока они не растворились в темноте. Наконец она услышала приглушенный стук копыт и, тяжело вздохнув, направилась к вилле.

Вот уже несколько часов все более частые и острые приступы боли пронзали ей спину, но она не желала их замечать. Дамиана не хотела заниматься собой, пока не вверила Саулину заботам Гульельмо. Зато теперь она явственно ощущала приближение события, наступившего преждевременно и наполнившего ее душу смятением и страхом.

34

Розовые пальцы зари уже ухватились на востоке за далекий край горизонта, когда Рибальдо, Бернардино и Саулина добрались до большого хутора. Это была целая деревня в миниатюре: крестьянская усадьба, сложенная из грубого местного камня, сыроварня, конюшня, хлев, крытый сеновал и много других хозяйственных построек. Здесь была даже своя церковка с колокольней. Ее чистый силуэт вырисовывался на фоне голубеющего неба.

— Ну вот наконец мы и дома, — с облегчением отметил Бернардино, кивком приветствуя двух крестьян, почтительно снявших шапки.

На сыроварне кипела работа; женщины доили коров, мужчины чистили стойла, им помогали дети. Веселый беспородный пес с лаем бросился навстречу всадникам.

Рибальдо цыкнул на дворнягу, заставив ее замолчать: измученная скачкой Саулина уснула у него на руках.

— Надо будет поручить ее заботам женщин, — посоветовал Бернардино.

— Сейчас отнесем ее в мою комнату и уложим в постель, — решил Рибальдо.

Кудахтали куры. Гордый собой петух с выпяченной грудью прокричал «кукареку» с таким усердием, что гребень у него налился кровью. Преисполненные сознания собственной важности гуси и утки, переваливаясь на ходу, шествовали к ближайшей питьевой канаве.

— Предупреди Юстицию, чтобы посидела с ней и была рядом, когда она проснется, — сказал Рибальдо, обращаясь к Бернардино.

— Будет исполнено.

— Бедная девочка, она, должно быть, совсем выбилась из сил.

Было что-то невероятно трогательное в этом хрупком тельце, так доверчиво прильнувшем к нему.

— А когда проснется? — спросил Бернардино.

— Дашь мне знать.

— Где?

— В обычном месте.

Бернардино кивнул и направился к крестьянской усадьбе, где уже наверняка варили поленту на завтрак: из трубы на крыше курчавыми завитками поднимался дым.

Работники сыроварни сновали мимо Рибальдо, почтительно кланяясь на ходу. Кивком головы он подозвал мальчишку-конюха. Тот подхватил коня под уздцы, пока Рибальдо ловко соскальзывал со спины животного, держа на руках спящую Саулину.

— Позаботься о нем как следует, — приказал Рибальдо конюху.

— Да, синьор, — поклонился конюх.

Никто не удивился тому, что Рибальдо держит на руках маленькую спящую девочку. Работники фермы, эти простые души, были бы, пожалуй, поражены появлением на хуторе чужака, но давно привыкли к чудачествам своего хозяина и твердо верили в разумность всех его поступков. Рибальдо избавил их от нищеты, и они были преисполнены благодарности к нему. Рибальдо взглянул в лицо Саулины и крепче прижал к груди ее волнующее полудетское-полудевичье тело. Запретные мысли и чувства нахлынули на него при этом прикосновении. Страшный в гневе, неистовый и страстный в любви, он ощутил в душе бесконечную нежность и сам поспешил уверить себя, что это всего лишь сочувствие к бедной девочке.

«Правду говорят, — подумал он, — что ангел-хранитель оберегает невинность младенцев».

Ему вспомнились собственные слова, сказанные Саулине, когда он выслушал ее историю: «Обещаю тебе, ты найдешь своих друзей и свою табакерку».

Она ему поверила и в конце концов уснула у него на груди, убаюканная неспешным шагом лошади.

Продолжая держать на руках спящую девочку, Рибальдо поднялся по осыпающейся каменной лестнице, ведущей прямо со двора на верхний этаж крестьянской усадьбы, опоясанный галереей, на которую выходило множество дверей и окон.

В нише, вырубленной прямо в каменной стене, было намалевано наивное изображение Богородицы. Перед ликом Мадонны горела неугасимая лампада. Проходя мимо, Рибальдо всегда набожно крестился, но на этот раз руки у него были заняты, и ему пришлось осенить себя крестом мысленно.

Носком сапога он толкнул дверь и оказался в узком коридоре. Потом уже в полной темноте Рибальдо нажал пружину, скрытую в стене, и за ней открылась другая дверь, потайная. За этой дверью находилось помещение, поражающее своей красотой и великолепием.

Рибальдо с гордостью оглядел свое царство. Пусть красота эфемерна, пусть это всего лишь мишурная и никчемная видимость, он, Гульельмо Галлароли, черпал бесконечную радость духа в бесполезной роскоши своего маленького Версаля, невыразимое наслаждение, сравнимое лишь с высшими духовными взлетами, доставляемыми музыкой, поэзией, любовью.

Стены были покрыты росписями в виде амуров и стилизованных цветочных гирлянд, выдержанными в благородной серой, светло-зеленой и золотистой гамме. Центральную часть левой стены занимал большой камин, напротив него располагалась королевских размеров кровать с балдахином из бледно-зеленой парчи.

Гульельмо опустил Саулину на это королевское ложе.

— Как жаль, что красота и невинность так быстро исчезают, — сказал он.

Нежные губы Саулины улыбались во сне. Рибальдо долго любовался этой несравненной красотой, чувствуя, что не может подавить разгорающийся в груди жар.

— Что со мной происходит? — подумал он.

Он охотно остался бы здесь до пробуждения Саулины, но его ждало неотложное дело. Опустив полог балдахина, Рибальдо закрыл два окна, выходивших на опушку леса. Потом он подошел к камину и повернул одному ему известную деталь фриза каминной полки, приведя в действие механизм, открывающий передвижную панель. Ему пришлось согнуться, чтобы протиснуться в тесный проход, а хитроумное устройство само закрыло потайной выход.

35

Любое расставание вызывало у Дамианы болезненное, рвущее душу ощущение заброшенности и горького одиночества. Вид отъезжающей кареты или почтовой станции, даже одна только мысль о путешествии — все вызывало у нее мучительное волнение, но когда Рибальдо и Саулина покинули парк виллы Альбериги, ей показалось, что сама жизнь ее покидает.

Из восьмиугольной залы на втором этаже, освещенной многочисленными канделябрами, доносились звуки веселой музыки. Играл струнный оркестр. Но Дамиане было не до веселья, ее терзали мрачные предчувствия.

Пульсирующие боли в пояснице не оставляли ее, приступы становились все чаще, а краткие передышки между ними были заполнены ожиданием новых мук, парадоксальным образом соединившихся в ее сознании с мыслью о новом расставании.

Дамиана схватилась рукой за поясницу, на лбу у нее выступил холодный пот. Неужели это признаки приближающихся родов? Но ведь срок еще не вышел, оставалось еще несколько недель… Что-то уходило от нее, уходило безвозвратно.

Она остановилась и прислонилась спиной к дереву, чтобы перевести дух. В памяти всплывали всосанные с молоком матери страхи преждевременных родов, страданий, гибели…

— Отче наш, иже еси на небеси, — немеющими губами шептала Дамиана, — да будет воля твоя…

— Не произносите имени господа всуе! — прогремел над ней мужской голос, и в тот же миг чья-то рука железными тисками сжала ее плечо.

Дамиана покачнулась. Эта мертвая хватка, этот громовой голос вселили в ее душу такой ужас, что на мгновение она позабыла о боли. Ребенок внезапно перевернулся у нее в животе.

— Отче наш, иже еси на небеси, — снова взмолилась Дамиана.

— Извольте немедленно рассказать мне все, что здесь произошло, синьора!

Дамиана узнала мужа, и боль вернулась, волнами расходясь по ее животу и по спине.

— Я очень устала, — сказала Дамиана, из последних сил удерживаясь на ногах.

— Жаль, что я пришел слишком поздно.

— Дайте мне пройти, — попросила Дамиана.

— Не прежде, чем вы расскажете мне, что вы с таким упорством пытаетесь от меня скрыть, — неумолимо продолжал маркиз, по-прежнему сжимая ее плечо с такой силой, словно намеревался сломать ей руку. Он избил бы ее безо всякой жалости, если бы не ее состояние.

— Мне нечего вам сказать, я ничего не скрываю, — отозвалась Дамиана, еле шевеля губами.

Она его больше не слушала, страх рассеялся, вновь вернулась боль. Всем своим существом она прислушивалась к ребенку внутри себя, ожидая, что он вот-вот даст о себе знать, но он затих.

— Говорите же! — приказал Феб.

Боль накатила на нее еще сильнее, чем прежде. В то первое мгновение она испугалась, что муж узнает о ее встрече с Рибальдо, но теперь ей было уже все равно. Мысль о смерти посетила ее и отодвинула все иные тревоги далеко-далеко.

— Прошу вас, оставьте меня. Мне плохо!

— Сперва вы признаетесь мне во всем.

Боль стала непрерывной. Дамиана упала без чувств. По зову маркиза сбежались слуги с факелами, родственники и друзья; молодую женщину перенесли в супружескую спальню.

Мужчины, сбившись в кучку на почтительном расстоянии, разговаривали вполголоса; женщины, напротив, подошли ближе, пытаясь прочесть на багровом лице повитухи предвестие благоприятного исхода. Жизнь Дамианы и ее ребенка уподобилась язычку пламени, колеблемому бурным ветром.

— Феб, — позвала она слабым голосом, как только очнулась.

Маркиз приблизился и склонился над ней.

Увидев, что жена страдает по-настоящему, осознав, что долгожданное разрешение от бремени может оказаться событием далеко не радостным для нее, для него или для ребенка, а может быть, и для всех троих, он опомнился и теперь испытывал жгучий стыд.

— Я всегда была вам верной женой, — улыбнулась она в перерыве между двумя схватками. — Я знаю.

— Те двое, что скрылись, это была Саулина, маленькая циркачка, и…

Новая схватка исторгла из ее груди пронзительный вопль.

— Думай только о себе, — нежно попросил ее муж.

Волна боли, разом обрушившаяся на нее, отхлынула.

— Помнишь театральную труппу? — спросила Дами-ана.

В лице у нее не осталось ни кровинки, улыбка выглядела вымученной, запавшие глаза сделались неестественно огромными.

Феб вспомнил. Бродячая театральная труппа приезжала на виллу год назад, они представили трагедию и несколько комедий.

— Успокойся, — взмолился он.

— Теперь я уже спокойна, — сказала Дамиана. Огненно-рыжие волосы медной рамой окаймляли ее меркнущую на глазах красоту. — Просто я удивляюсь, зачем мы прилагаем столько усилий, чтобы обманывать и скрывать. — Ее голос был не громче шелеста ветерка.

— Нам больше нечего скрывать друг от друга, — попытался успокоить ее растроганный муж.

— Помнишь актера с лицом цыгана и глазами, черными как угли?

Перед глазами у Феба всплыло лицо того, кто возглавлял труппу. У него был весьма дерзкий взгляд. Насмешливая улыбка играла на его губах, когда он произносил свои монологи с импровизированной сцены, устроенной у них в гостиной.

— Такое лицо трудно забыть, — согласился маркиз.

— У него были глаза и улыбка Саулины, маленькой циркачки.

— Зачем ты говоришь мне об этом?

— Любой момент хорош, чтобы освободиться от лжи и сказать правду, — возразила Дамиана.

— У тебя еще будет время.

— Я в этом не уверена.

— Ты просто напугана, потому что это в первый раз. Господи, да ты сама еще ребенок!

— Могильный холод стоит у меня за плечами, — вздрогнула она.

— Не говори так. Скоро тебе станет легче.

— Я умру.

— Как ты можешь даже думать о таком?

— Мне не страшно.

Феб еле сдерживал слезы.

— Завтра все твои печали останутся далеко позади, — сказал он, сделав вид, что не придает значения ее словам.

Дамиана попыталась улыбнуться.

— Мне все приходит на ум тот бродячий актер, — снова вспомнила она.

— Отдохни, тебе станет легче.

— В саду вместе с Саулиной был мужчина, — упорно продолжала она, — мужчина, которого ты должен был бы любить, если бы… — От новой схватки у нее перехватило дыхание.

Феб позвал повитуху.

— Да сделайте же что-нибудь! — воскликнул он.

Женщина продолжала возиться с бинтами и тазом горячей воды.

— Я сделаю все, что в моих силах, — сказала она.

— Вы должны ей помочь!

— Сейчас только господь бог может ей помочь, — ответила акушерка, поднимая глаза к небу.

— Мы все молимся за нее, — тихо сказал Феб.

— Теперь мне придется попросить господина маркиза удалиться, — почтительно, но строго заявила акушерка.

Феб Альбериги д'Адда повиновался приказу. Эта женщина с разумным и честным лицом была сейчас, безусловно, нужнее Дамиане, чем он.

— Все женщины в доме в вашем распоряжении, — сказал он уже у порога.

Он мог бы позвать врача, но это было не принято. Никогда такого не бывало, чтобы мужчина, как бы ни были велики его знания, помогал роженице. Такое не допускалось даже при дворе французского короля.

Повитуха велела позвать двух горничных Дамианы.

— Ты вытирай ей пот со лба, — приказала она той, что помоложе. — А ты, — обратилась она к другой, — будешь делать, что я тебе скажу.

Маркиза Ипполита, мать Феба, стояла в стороне, неподвижная, как сфинкс, и наблюдала за происходящим.

— Вы должны поднатужиться, синьора, — сказала акушерка.

На шее Дамианы от напряжения вздулись вены, вот-вот готовые лопнуть.

— Довольно, я больше не вынесу! — крикнула Дами-ана.

— Матка уже раскрылась, — объяснила повитуха. — Это значит, что ваш маленький просится наружу.

— Эта боль меня убивает.

— Надо тужиться. Толкайте, выгибая спину. Толкайте что есть сил.

Дамиана надсадно кричала от боли. Повитуха не сказала ей, что она теряет слишком много крови. Это был верный признак того, что плацента уже отделилась. Если ребенок не выйдет немедленно, он умрет. Если уже не умер.

— Тужьтесь, синьора.

По телу Дамианы прошла судорога, и стало ясно, что дело плохо. Вместо головки показалась ручка ребенка. При таком положении мать и дитя невозможно было спасти, они были обречены. В глазах акушерки отразился ужас. Ей приходилось слышать, что внезапный испуг роженицы может вызвать поворот и неправильное положение плода, но кто же мог так напугать эту знатную даму восемнадцати лет от роду, всю свою жизнь утопавшую в роскоши, окруженную заботой, избалованную судьбой? Этого ей не суждено было узнать.

— Мне уже лучше, — прошептала Дамиана.

— Добрый знак, — солгала повитуха.

Влажное от пота лицо Дамианы с каждой минутой все больше бледнело, кожа стала совсем прозрачной: жизненные соки уходили из тела. К счастью, болезненные схватки прекратились, она чувствовала себя обессиленной и расслабленной, словно готовилась впасть в глубокий сон.

Акушерке приходилось видеть рожениц, страдавших и оравших благим матом в течение двух суток перед тем, как смерть прерывала их страдания.

«Бог сжалился над бедняжкой», — подумала она.

— Долго мне еще? — спросила Дамиана.

— Один бог знает. Главное, чтобы вы больше не страдали.

Это было сказано от чистого сердца. Всем в доме было известно, что предназначение женщины — рожать в муках, а иногда и умирать родами.

— Позовите мужа, — попросила Дамиана.

Ипполита, мать Феба, приблизившаяся к постели, кивнула в знак согласия в ответ на вопросительный взгляд повитухи, удивленной столь странной просьбой.

— Феб, — чуть слышно позвала Дамиана.

Повитуха накрыла свежей простыней кровавое пятно, поражаясь, как у маркизы еще хватает сил говорить.

В некоторых семьях требовали искусственного извлечения плода для установления пола, но это была чудовищно жестокая и кровавая операция, требовавшая кромсания тел, и она ни за какие блага в мире не согласилась бы на подобное злодейство.

Феб Альбериги без слов понял, что происходит.

— Дамиана, — тихо окликнул он жену.

Женщины вышли, оставив их наедине.

— Любовь моя, — он со слезами на глазах сжал обеими руками маленькие ручки жены.

— Мужчина, которого ты видел сегодня вечером… — начала она еле слышным голосом.

— Не разговаривай, — перебил он ее, чувствуя себя виноватым за то, что произошло. Он был груб и несправедлив с ней, ему не было оправданий.

— Я слабею, — шептала она, — но мне уже не больно.

— Я рад, — сказал Феб. Крупные слезы катились по его щекам, он их не утирал и не пытался сдержать.

— Мужчина, которого ты видел сегодня вечером, — не сдаваясь, упорно продолжала Дамиана, — это Гульельмо Галлароли.

Маркизу Альбериги д'Адда это имя ничего не гово-рило.

— Это не имеет никакого значения, — сказал он, не желая утомлять ее дальнейшими расспросами.

— Гульельмо Галлароли — это Рибальдо, — упорно продолжала Дамиана, — лесной разбойник из Лорето.

В уме у Феба тут же промелькнули мысли о нападении, похищении, вымогательстве, шантаже, выкупе. Его взор вспыхнул неистовой яростью.

— Он испугал тебя?

— Нет, друг мой, — ласково улыбнулась она. — Гульельмо Галлароли… Рибальдо… это мой брат.

Маркиз Альбериги д'Адда едва заметно вздрогнул.

— Постарайся отдохнуть, — сказал он, чтобы хоть как-то ее успокоить.

Поверить в правдивость столь нелепого утверждения Феб не мог. Истории знатных семейств изобиловали заблудшими душами, паршивыми овцами, блудными сыновьями и дочерьми; среди его собственных предков, несомненно, тоже встречались висельники, флибустьеры, просто негодяи, убивавшие ради удовольствия. Наверняка первый Альбериги, которому титул маркиза пожаловал сам Карл Великий, не был святым праведником, раз уж сумел нанизать на острие своего клинка, как на вертел, самые крупные земельные владения в Ломбардии. Но с тех пор времена изменились, до наступления нового века оставалось всего ничего, и теперь ни один дворянин не смог бы оправдать присутствие бандита в своей семье. Воры, взяточники, махинаторы, контрабандисты, продажные чиновники — все это было допустимо, но настоящий бандит с большой дороги… нет, невозможно. И потом… у Дамианы не было братьев!

— Ты на меня не сердишься? — с беспокойством спросила Дамиана.

— Конечно, нет, почему я должен на тебя сердиться? Постарайся уснуть.

Дамиана уснула вечным сном, откинув голову на подушку. Феб тихо поцеловал ее в волосы.

36

Сопровождаемый эхом своих шагов, Гульельмо прошагал более полумили по подземному ходу и наконец подошел к подножию винтовой лестницы.

Добравшись доверху, он нажал на рычаг, бесшумно открылась потайная дверка, и Рибальдо оказался в кабинете своих апартаментов на втором этаже в гостинице Лорето. Когда-то это была патрицианская вилла, построенная во времена графов Висконти.

Подземный ход, грандиозное инженерное сооружение, протянувшееся под лесом, пролегал прямо под ложем реки, его строительство потребовало на какое-то время отведения ее в другое русло. А когда по окончании работ водный поток вновь устремился по своему прежнему пути, никто не смог бы заподозрить существование потайного хода.

Воспоминания об этом подземном ходе терялись в глубине веков. Рибальдо вновь открыл его и привел в рабочее состояние. В гостинице, негласно приобретенной им во владение, он был известен под своим настоящим именем — Гульельмо Галлароли. В крестьянской усадьбе, за скромным фасадом которой скрывались его царские хоромы, его звали Рибальдо, там он был главарем разбойников из лесов Лорето. Он распахнул ставни и высунулся в окно кабинета. Солнце уже высоко поднялось в небе, предвещая еще один жаркий и душный день без дождя.

В дверь постучали.

— Войдите! — весело откликнулся Рибальдо.

— Добрый день, синьор, — сказала Эмма, грациозно вплывая в комнату.

Она несла в руках поднос с кофейным прибором, поджаренным хлебом и печеньем. По комнате распространился дразнящий аромат свежего кофе.

— Вы пунктуальны, как судьба, — пошутил молодой человек, торопливо освобождая поверхность письменного стола от книг и бумаг, словно только что оторвался от работы.

— Но вы уже одеты! — удивилась женщина.

— Просто я еще не раздевался, — пояснил Рибальдо.

— Вы хотите сказать, что не спали всю ночь?

— Я хочу сказать, что даже не ложился.

— Взрослый человек, а ведете себя как маленький, — добродушно выбранила его Эмма. — Так и заболеть недолго!

— Я приму к сведению ваши драгоценные советы, — поклонился он.

— Ну, а пока выпейте крепкого кофе, он придаст вам сил, — она налила в чашку ароматный напиток, — и, ради всего святого, поешьте!

Гульельмо начал медленно, с наслаждением прихлебывать кофе.

— Вы правы, мне уже лучше.

— И отдохните немного.

— Я последую вашему совету.

— А я уж позабочусь, чтобы ни приезжие, ни слуги вас не беспокоили.

— Считайте, что я перед вами в неоплатном долгу.

— С вашего разрешения, — она поклонилась и ушла.

Когда за ней закрылась дверь, Рибальдо рухнул в кресло. Он решил, что позавтракает, проспит весь день, а на закате вновь пустится в дорогу, чтобы доставить Саулину в Милан.

Образ этой девочки заполнил его сердце и душу. Рибальдо готов был скакать верхом еще день и ночь, чтобы вновь сжать ее в своих объятиях. Воспоминание о свежем луговом запахе ее волос, ощущение ее живого тепла, как будто навек запечатлевшееся на груди, прогнали усталость и сон. Он выпил кофе, но есть не стал. Не хотелось.

Ему достаточно было мысленно представить себе лицо Саулины, ее тонкую кожу, ее нежные, вздрагивающие веки, ее гибкое тело, чтобы воскресить в душе блаженный трепет. В сравнении с теми чувствами, которые внушало ему одно воспоминание о Саулине, все остальное не имело значения. Жажда мести, страсть к риску, стремление к справедливости, все запутанные противоречия его бурной, богатой приключениями жизни разрешились, отодвинулись куда-то далеко, пропали из виду. Он не знал, как назвать это чувство, однако оно страшно напоминало любовь, о которой он всегда мечтал, но так и не узнал до этой минуты. Грезя о прекрасных глазах Саулины, Рибальдо наконец забылся сном.

37

Саулина медленно очнулась. Счастливая улыбка тронула ее губы: так крепко и сладко она не спала уже давным-давно, может быть, с раннего детства. Она чуть приоткрыла глаза и тут же испуганно распахнула их во всю ширь. Куда ее опять занесло? Как она оказалась в этом незнакомом месте? Сколько ни старалась, Саулина не могла вспомнить, что предшествовало забытью.

Но вскоре она с удивлением поняла, что не испытывает страха. Уж скорее можно было подумать, что она попала в сказку, до странности похожую на реальную жизнь. Она утопала в перинах широчайшей постели, пахнущей лавандой и вереском, мягкой, как облако.

Постепенно приходя в себя, девочка вспомнила Икара, дедушку Чампу, потом маркиза Феба и маркизу Дамиану и, наконец, Гульельмо и Бернардино, ночную скачку по лесу. Потом вспомнилось кое-что еще: обещание вернуться в Милан, в дом Джузеппины Грассини. И еще — теплые и сильные руки Гульельмо Галлароли, первого мужчины, который обнимал ее, и она льнула к нему, испытывая неведомое ей ранее волнение.

И все-таки где она? Кому принадлежит эта чудесная постель, в которой она проснулась? Протянув руку и отведя в сторону полог из зеленой парчи, Саулина окинула изумленным взглядом комнату — более прекрасную, чем любой из покоев в доме синьоры Грассини, более роскошную, чем даже та, где ее принимала Дамиана Альбериги.

— Ну наконец-то ты проснулась! С добрым утром, — приветствовал ее добрый, немного надтреснутый голос с заметным ломбардским акцентом.

— Да, я проснулась, — сказала Саулина, поворачиваясь туда, откуда исходил голос.

— И уж наверное, проголодалась.

Ставни были плотно закрыты, ласковые слова доносились из темного угла. Саулина с опаской направилась туда.

— Верно, умница, подойди поближе.

Только теперь она разглядела маленькую кроткую старушку, сидевшую в кресле.

— Меня зовут Саулина, — представилась девочка. — Саулина Виола.

— Знаю, — сказала старушка.

Маленькая, как будто игрушечная, в своем уже очень преклонном возрасте она сохранила в лице выражение невинности, свойственное юной душе. Саулина даже спросила себя, уж не снится ли ей эта сказочная добрая фея.

— Вы меня знаете? — растерялась она.

— Знаю.

— Мне кажется, я вас раньше никогда не видела.

— Мне говорили, что ты очень красива.

— Вам говорили?..

— Красоту я могу только вообразить, — ничуть не смущаясь, продолжала старая женщина, — или узнать на ощупь, — и она протянула к лицу Саулины свои тоненькие, иссохшие ручки.

— Значит, вы…

— Да, девочка моя, я совершенно слепа, — улыбнулась старушка. — Но это не значит, что я несчастна.

Саулина заметила, что женщина на нее не смотрит. Ее светлые глазки были направлены мимо девочки, поверх постели, к зашторенному окну, сквозь которое просачивались золотистые лучи солнца.

— Мне очень жаль, — сказала Саулина, опомнившись от удивления.

— Спасибо, милая, но ты не должна расстраиваться из-за меня.

— Где я? — спросила Саулина.

— Ты под защитой Гульельмо Галлароли. В его доме. Он оставил тебя здесь, чтобы ты могла отдохнуть. Сегодня вечером или завтра он отвезет тебя в Милан.

— А вы кто?

— Я Юстиция.

— Разве это имя?

— Это имя, которое очень много значит.

Саулина ничего не понимала.

— Все имена что-то значат, — сдалась она, решив не вступать в спор.

— А ты знаешь, почему тебя зовут Саулиной? — огорошила ее старушка неожиданным вопросом.

— Потому что так хотел мой… моя мать, — запинаясь ответила она.

— А твоей матери его подсказал кто-то, имевший отношение к театру?

— Я не знаю, — совсем смутилась Саулина, пораженная догадливостью старой женщины.

— Имена даются случайно, — строго объяснила Юстиция, — но потом они овладевают человеком и начинают определять его жизнь.

— Неужели это правда?

— Тебя назвали в честь Саула. Его душа разрывалась между жаждой власти и пониманием своей бренности. Это трагедия одиночества.

Девочке эти слова показались очень красивыми, но совершенно непонятными.

— Это такая сказка? — спросила она.

— Ну, если тебе хочется так думать, — согласилась старушка, — считай, что сказка.

— Вы так много знаете, — простодушно восхитилась Саулина.

— Я прочитала много книг и собирала слова на их страницах, как цветы на лугу.

— Слова как цветы, — медленно повторила Саулина, и ее губы раскрылись в улыбке. — Цветы в книгах.

— Каждое написанное слово — это цветок. Ты тоже сможешь их собрать, если прочтешь много книг.

— Это и в самом деле так важно?

— Я как-то раз прочитала, — стала рассказывать Юстиция, — что две крайности знания сходятся. Одна крайность — это полное невежество, в котором пребывают все люди, когда рождаются на свет.

— Это про меня! — обрадовалась Саулина.

— А вторая крайность, — с улыбкой продолжала старушка, — это удел высоких душ, которые, взойдя по ступеням знания на самую вершину, вдруг понимают, что ничего не знают.

— Это про вас, — догадалась Саулина.

— Может, оно и так, но, как видишь, мы с тобой равны.

— Мне кажется, это хорошо. А все-таки что означает имя Юстиция?

— Юстиция означает справедливость. А что, разве тебе не нравится?

— Конечно, нравится! Вот только в жизни я ее почти не встречала, — вздохнула Саулина.

— Ты встретишь ее здесь! — заверила ее старушка.

В ослепительном солнечном свете, проникающем сквозь закрытые ставни, плясали золотистые пылинки. Беспощадное летнее солнце сжигало поля, но стены дома в два локтя толщиной хранили внутри приятную прохладу.

— Я должна вернуться в постель? — спросила Саулина, коснувшись руки Юстиции.

— Это еще зачем? — удивилась старушка. — Ты должна умыться, переодеться и поесть.

— А кто живет в этой комнате?

У старушки всегда был наготове неожиданный и убедительный ответ:

— Ну раз ты здесь, стало быть, ты и живешь.

— Нет, я хочу сказать, вообще чья это комната?

— Такая маленькая, а уже такая любопытная!

— Простите, — смутилась Саулина. — Но почему вы так заботитесь обо мне?

— Я выполняю приказ, — загадочно ответила Юстиция.

— Значит, вы это делаете не потому, что я вам нравлюсь? Не по доброте душевной?

— Бернардино меня предупредил, что я должна быть терпелива и заботлива. Я так и поступаю. Синьор Гульельмо велел отдать в твое распоряжение эту комнату. И я ее приготовила для тебя.

Щеки Саулины стали пунцовыми.

— А где он? — спросила она, вспоминая сильного и нежного мужчину, который держал ее на руках.

— Ты о ком? — нахмурилась старушка.

— О синьоре Гульельмо.

— Он там, где хочет быть, — решительно отрезала Юстиция. — Нас это не касается. А теперь хватит вопросов.

Юстиция направилась к двери так уверенно, словно могла видеть.

— А как же я? — растерялась Саулина.

— А ты иди за мной, — ответила старушка.

Девочка вошла следом за нею в небольшую комнату, где помещалась наполненная теплой водой ванна, еще больше, чем в доме Грассини, но точно так же выложенная тонкой льняной простыней.

— Надеюсь, ты сумеешь сама принять ванну, — сказала Юстиция.

— Конечно, я умею мыться сама! — с гордостью заявила Саулина.

— На табурете рядом с ванной, — продолжала старушка, — я положила любимое мыло синьора Гульельмо. Оно из Англии.

— А что такое Англия? — Это такое место. Далеко отсюда.

— Как Кассано?

— Гораздо больше и дальше. А теперь хватит болтать, начинай-ка мыться.

Саулина быстро разделась, попробовала воду ногой, как ее учили, потом погрузилась в ванну. Ее охватило ощущение блаженства.

— И постарайся не залить весь пол, — продолжала добродушно ворчать старушка.

— Я буду осторожна.

Саулина схватила круглый и гладкий кусочек мыла. Ей уже приходилось видеть похожее в доме Грассини. Это мыло пахло жасмином и было нежно-сиреневого цвета.

— Три хорошенько повсюду, — напомнила ей Юстиция. — Даже там, где стыдно. Вода и мыло так же важны для тела, как молитва для души.

Саулина покраснела.

— Да, — сказала она, а поразмыслив минутку, нерешительно добавила: — Полагаю, это ванная комната синьора Гульельмо.

— Опять вопросы? — притворно рассердилась старушка.

— Я ничего не спрашивала, — стала оправдываться Саулина. — Я просто так подумала.

— Ты будешь хорошей ученицей для того, кто возьмет на себя труд тебя учить, — одобрительно заметила Юстиция, удивленная сообразительностью девочки.

— Значит, я угадала?

— Более или менее.

— Можно мне взять мою одежду?

— Она вся испачкалась в лесу. После ванны наденешь новое.

В другой раз она бы обрадовалась обновкам, но сейчас у нее было другое на уме.

— Скажи, Юстиция, — рискнула спросить Саулина, — а ты кто?

— Я мать каждому, кто претерпел несправедливость. Вот теперь я забочусь о тебе.

Когда Саулина вышла из воды, Юстиция тотчас же протянула ей широкую льняную простыню, чтобы вытереться. Она действовала так, будто была зрячей. — Я чувствую себя королевой, — блаженно улыбнулась девочка, закутавшись в белую простыню, пахнущую лавандой.

— Вот и оденься, как подобает королеве, — сказала ей старушка. — Возвращайся в комнату и посмотри, что там на кресле.

Саулина повиновалась.

— Какие яркие наряды! — восхищенно воскликнула девочка, перебирая одежду.

— Я сама их выбрала, — ошеломила ее старуха.

— Ты?

— Люблю яркие цвета. Мои слепые глаза еще хранят память о голубом и алом. Ну давай одевайся!

Натянув белые панталончики, заканчивающиеся оборками у колен, Саулина нарядилась в цыганский костюм: пышную юбку со множеством воланов, расцвеченную желтыми, бирюзовыми, красными и зелеными узорами, а к ней желтую блузку из свеженакрахмаленного ситца с короткими рукавами-буфами и скромным полукруглым вырезом.

— Тут есть подарок для тебя, — внезапно объявила Юстиция, вытащив из кармана своей юбки коробочку, обтянутую серым бархатом.

Саулина молча взяла ее в руки и открыла. Она увидела ожерелье, сережки и браслет из кораллов, оправленных в золото. Украшения показались ей роскошными, достойными знатной дамы, она поверить не могла, что они предназначены ей. К тому же она на горьком опыте научилась не доверять видимости.

— Скажи мне, Юстиция, — тихо спросила Саулина, — что со мной будет, если я приму этот подарок?

— Это от синьора Гульельмо, — ответила старушка, — поэтому ты можешь взять его без страха. Раз он дарит это тебе, значит ты этого заслуживаешь.

— Я в этом не уверена, — призналась Саулина. — Я уже наделала глупостей. Теперь я хочу вести себя разумно и держаться подальше от беды.

— Вот и славно, — улыбнулась Юстиция.

Саулина с чисто женским кокетством любовалась на себя в венецианское зеркало. Старушка погладила ее по лицу, провела своими невесомыми пальцами по телу девочки, словно хотела вылепить его из глины.

— Ты очень красива, — сказала она.

— Спасибо, — смутилась Саулина.

— Твоя красота станет для тебя пропуском в другой мир, — предсказала старая слепая женщина, — потому что твоя красота необыкновенна и никто не сможет устоять перед ней. Но пользуйся ею разумно. Она может обернуться против тебя.

Эти слова напугали Саулину.

— А теперь пойдем, — сказала Юстиция, и они отправились в столовую. Золота и серебра там было много: блюда, кубки, приборы, кувшины, подносы. На белой скатерти камчатного полотна — драгоценный резной нефрит, редкий фарфор, тончайший хрусталь.

— Если ты проголодалась, ступай к столу. Тут хватит на целый полк, — сказала старуха.

— Неужели все это настоящее? — не веря своим глазам, воскликнула Саулина.

— А вот попробуй — и узнаешь.

— Мы в большом городе? — полюбопытствовала девочка.

— Мы — посреди леса.

— И ты хочешь меня уверить, что прямо посреди леса стоит такой дворец?

— Не стану я тебя ни в чем уверять. Это правда.

— Значит, Гульельмо Галлароли очень богат.

— Он добр и справедлив. Он хочет, чтобы ты была счастлива. А что до богатства, мой тебе совет — не думай об этом.

— Но кто он такой, этот синьор Галлароли? — тихонько заплакала Саулина. — Мне страшно. Опять меня обманывают! Скажи мне правду, Юстиция. Я знала одну торговку, она хотела меня продать. Что ты хочешь со мной сделать?

Старушка взяла ее руки в свои.

— Никто тебя не обманывает. Вот, видишь мои руки? Много лет назад они убили человека. Мужчину, который хотел обидеть девочку вроде тебя. Вот эти самые руки нашли в себе силу восстановить справедливость.

— Откуда мне знать, что ты говоришь правду? — всхлипывала Саулина.

— Эта девочка была моей дочерью. А теперь успокойся. Запомни, в этом доме никто никогда не причинит тебе зла.

38

Над лесом полыхал закат. В темнеющем небе бесшумно мелькали птицы. Саулина залюбовалась древним, как мир, и вечно новым зрелищем.

Вместе с Юстицией, чья безошибочная память и уверенная поступь вели ее за собой, девочка осмотрела все великолепное маленькое царство Гульельмо Галлароли.

Она уже кое-что в этом мире повидала: жила в нищете, потом в роскоши под крышей прославленной певицы, вдыхала отравленный воздух Боттонуто, приспособилась к спартанской простоте быта бродячих скоморохов, одним глазком успела увидеть благородное изящество усадьбы маркизов Альбериги.

Но ничто не потрясло ее так, как этот дворец, скрытый под смиренной оболочкой крестьянского дома. Она поняла, что хорошему, как и плохому, предела не бывает. Но теперь она знала, что будет страдать, когда ей придется покинуть это тайное убежище.

И еще ее не оставляло чарующее воспоминание о прикосновении Рибальдо, о его нежности и силе долгих объятий, об ощущении покоя и надежности. Сама того не зная, она впервые почувствовала себя женщиной.

Последней остановкой в ее волшебном путешествии стала комната, все стены которой были уставлены книгами, а единственное окно выходило в лес. Кресло, которое выбрала для себя Саулина, устроившись в нем с книгой в руке, прямо-таки приглашало к чтению. Она огляделась кругом, чувствуя себя как королева на троне, и подумала: а действительно ли Гульельмо Галлароли прочитал все эти книжки?

С разрешения Юстиции она с величайшей осторожностью перебрала несколько книг, остановив свой выбор на томике размером с требник в красивом сафьяновом переплете темно-синего цвета с золотыми цветочками. Ее внимание привлек заголовок: «Зеламира, или Необычные связи». Книга была напечатана в Венеции в 1742 году.

Саулина начала читать вслух, сначала медленно, потом более уверенно.

— О, да у нас тут завелся свой чтец-декламатор! — прервал ее прекрасный, звучный, мужественный голос.

Саулина оглянулась на дверь и увидела Рибальдо. Он улыбался, демонстрируя два ряда крепких белых зубов. От удивления и волнения девочка словно приросла к креслу. Вот такой ему суждено было запомнить ее навсегда: книга в руке, пунцовые щеки, водопад золотистых кудрей на тонких плечиках, цветастый цыганский наряд. Рибальдо должен был взять себя в руки и успокоиться. Напомнить себе, что перед ним всего лишь маленькая девочка, которой еще не исполнилось тринадцати.

Но красота ее была ослепительна — чистейшая, нетронутая, лишенная признаков возраста и выглядевшая неувядаемой.

Саулина вскочила на ноги, смущенная и испуганная. Наверняка она нарушила какие-то правила поведения, и он теперь смеется над ней!

— Добрый вечер, синьор, — поклонилась она, как ее учила синьора Грассини.

— С вашего позволения, я уйду, — сообщила Юстиция, поднимаясь со своего стула в уголке.

— Спасибо, — поблагодарил ее Гульельмо, словно обращаясь к члену семьи. — Надеюсь, с синьориной не было хлопот.

— Мы приятно провели время, — сказала старая женщина, выходя из комнаты.

Рибальдо жестом указал Саулине на диван.

— Сядь, прошу тебя.

Девочка послушно села, а Рибальдо опустился на диван рядом с ней.

— Могу я узнать, что за книжку ты читала? — спросил он.

— Конечно, синьор, — она вежливо протянула ему книгу.

— Прекрасный выбор. Если хочешь, оставь книгу себе — сможешь дочитать ее до конца.

— Слишком много чести, — потупилась Саулина. — Вы мне подарили новую одежду, украшения, а теперь еще и книгу. Это уж слишком, — добавила она решительно. — С вашего позволения, я не могу принять эти кораллы. — Девочка принялась снимать сережки и ожерелье.

Рибальдо остановил ее. О, как ему хотелось сказать ей, что для него драгоценности вообще не имеют никакого значения, что он видит в них всего лишь средство облегчения участи бедняков или — в крайнем случае — приятный подарок для любимого существа. Но откуда оно взялось, это неудержимое желание рассказать всю правду о себе этой девочке, которую он видел второй раз в жизни? — Оставь это на память обо мне, — сказал он ей.

— Но почему?

— Потому что я так решил. И ты будешь меня слушаться.

— Да, синьор.

Рибальдо встал и направился к дверям.

— Идем, — сказал он. — Нам пора ехать.

— Прямо сейчас? — вырвался у нее невольный возглас разочарования.

Он остановился, повернулся к ней и заглянул ей прямо в глаза.

— Что ты сказала? — спросил Рибальдо, ясно давая понять, что ответ ему заранее известен.

— Ничего, синьор, — вспыхнула Саулина.

— Я ведь не глухой.

— Тогда незачем и повторять.

Он ласково провел рукой по ее лицу. Прикосновение этой руки заставило ее вздрогнуть, но не от страха.

— Раздумала возвращаться в Милан?

Да, она раздумала. Она столько ждала этой минуты, а теперь вот взяла да и раздумала. Ее влекло к этому человеку. И все-таки здравый смысл возобладал. Дом Грассини был для нее единственным островком надежного и безопасного существования.

— Так ты не хочешь возвращаться в Милан? — переспросил Рибальдо.

— Да, синьор.

— Что значит «да»?

— Я хочу вернуться в Милан, — жалобно произнесла Саулина.

— Это правильно. Ты должна вернуться к Джузеппине Грассини.

Рибальдо понимал, что это единственный разумный выход не только для нее, но и для него. Он двигался навстречу гибельной страсти. Это гибкое тело, эти золотистые локоны, колдовские черные глаза овладели его душой. Лучше поскорее расстаться с этим ангелом, который может стать для него проклятьем. Он сегодня же отвезет ее в Милан. Ведь она совсем еще ребенок: она по своему детскому неразумию может сделать какую-нибудь глупость, а он по слабости запятнает себя страшным грехом.

— Ну так пойдем, — сказал он.

Они спустились по осыпающейся каменной лесенке.

— Я готов, синьор, — объявил Бернардино, ожидавший их возле конюшни.

— Ты умеешь ездить верхом? — спросил Рибальдо у Саулины.

— Да, синьор.

— Тогда седлай еще и белую кобылку, — отдал распоряжение Рибальдо.

— Нет-нет, — запротестовала Саулина. — Мне не нужно седла!

— Почему? — удивился Бернардино.

— Потому что я никогда не ездила в седле.

Старый слуга скрылся в конюшне и вскоре вернулся с великолепной породистой кобылой. Она была под седлом.

— Научишься, — сказал он Саулине.

— Нет, в седле я не поеду.

Книги, изящество манер, этикет, правила поведения — все было забыто. Наконец-то она оказалась в своей стихии.

— Послушай, девочка, — потерял терпение Бернардино, — ты эти свои штучки брось. Я детей с давних пор учу, и не таких, как ты, обламывал. У меня для этого верное средство есть.

— Могу ли я узнать, что это за средство? — с вызовом спросила девочка.

— А вот всыплю тебе хорошенько по филейным частям, тогда узнаешь, — пригрозил Бернардино.

Рибальдо с улыбкой наблюдал за перепалкой, никак в нее не вмешиваясь, хотя в глубине души держал сторону Саулины. Эта ершистая девчонка ни за что не уступит и никакого наказания не испугается.

Бернардино попытался воззвать к ее разуму.

— Ездить без седла опасно.

— Только не для меня.

— Послушай, девочка, — возмутился Бернардино, — ведь это вздор!

— Нет, уж ты мне поверь: раз я говорю, что не могу ездить в седле, значит, так оно и есть, — отрезала Саулина, сверкая черными глазами.

— Ну ладно, синьорина, — воскликнул слуга, со свистом рассекая воздух хлыстом. — Без седла так без седла. Только держись от меня подальше. У нас с тобой разговор окончен.

Он расстегнул подпругу и снял седло с белой кобылы.

— Помогите мне, пожалуйста, синьор, — обратилась девочка к Рибальдо.

Молодой человек подставил ей сплетенные руки, и Саулина ловким прыжком вскочила на спину послушной, отлично выдрессированной лошади. Она победила.

«Эта девочка далеко пойдет, — подумал Рибальдо. — Красоте в сочетании со смелостью и решимостью никакие препятствия не страшны».

Они уже выехали из леса и двинулись по проселку, который, огибая селение Лорето, вел к большой дороге на Милан. В небе загорались первые звезды, слышалось пение сверчков.

— Остановитесь! — внезапно приказал Рибальдо.

Бернардино и Саулина покорно остановились.

— В чем дело? — спросил старый слуга.

— Молчи.

Со стороны убежища донесся приглушенный свист.

— Это Джобатта.

— Что будем делать? — спросил Бернардино.

— Вернемся назад, — решил Рибальдо, поворачивая коня.

На дороге возник силуэт всадника. Это и в самом деле был Джобатта.

— А я уж думал, что не найду вас, синьор, — сказал мальчик, спрыгивая с лошади.

— Что случилось? — встревожился Рибальдо.

— Не знаю, говорить ли мне при них, — сказал Джобатта, указывая на Саулину и Бернардино.

— Говори, — приказал Рибальдо.

— Маркиза Дамиана умерла.

39

Перед самым въездом в Кассано Рибальдо передал поводья своего коня Бернардино.

— Жди меня здесь, — приказал он, — в этих зарослях.

Это были его первые слова, сказанные с тех пор, как они вновь покинули лесное убежище, поручив Саулину заботам Юстиции. Они пустились в путь до восхода солнца. Гульельмо Галлароли хотел проехать незамеченным и смешаться с толпой бедняков, которые должны были прийти на оплакивание Дамианы. Поэтому он выглядел как крестьянин. На голове у него красовалась плетеная шляпа с торчащими из полей свободными концами соломы, скрывавшая большую часть лица.

Его боль была тяжела и холодна как камень, она не могла разрешиться слезами. Бесконечное одиночество давило ему на сердце. Дамиана единственная олицетворяла для него узы крови, в которых отказывали закон и обычай. Но по людскому закону — умерла дочь графа Антонио Мончениго, супруга маркиза Феба Альбериги д'Адда, а не сестра Гульельмо Галлароли.

Джобатта, мальчишка с конюшни Альбериги, верный слуга Дамианы, рассказал ему, что из-за жары похороны назначены на второй час после заутрени, а затем передал записку от маркиза Феба Альбериги.

«Синьор, — говорилось в этом кратком послании, — я был потрясен, узнав от своей жены на ее смертном одре о кровных узах, соединяющих вас с ней. Ее последние слова были о вас, и я уважаю ее волю. Я знаю, кто вы такой, но не стану ничего предпринимать против вас. Ваша история мне неизвестна, и выяснять ее я не хочу. Однако из уважения к памяти моей жены и только по этой причине я считаю своим долгом известить вас о ее кончине. Буду вам благодарен, если и вы проявите по этому случаю свою обычную сдержанность».

Это был недвусмысленный намек на то, что он не должен показываться в Кассано и участвовать в похоронах, чтобы не быть узнанным. Рибальдо прекрасно понимал, какие соображения движут Фебом, но его поступок свидетельствовал о глубокой привязанности к Дамиане.

Рибальдо смешался с толпой, заполнившей лужайку перед парадным двором виллы: здесь были и господа, специально приехавшие из Милана, и случайные путники, и местные крестьяне и ремесленники, оставившие свою работу.

Кареты и всадники въезжали в распахнутые ворота, задрапированные тяжелым шелком, белым с золотом (цвета маркизов Альбериги), с изображением орла, эмблемы славного дома. Все ставни были прикрыты в знак траура, а штандарт Альбериги д'Адда на крыше приспущен до середины древка. В светлом воздухе летнего утра разносилось эхо колоколов, возвещавших о смерти.

Лакей в белом бархатном камзоле с золотой вышивкой и в пудреном парике стоял у ворот и раздавал всем желающим бумажные иконки, изображающие Мадонну с младенцем. В руках у него была шкатулка с целой стопкой таких образков, на обороте которых каллиграфами за ночь напряженной работы была выведена надпись, продиктованная маркизом Фебом и согласованная с его братом-священником.

— «Да вознесется к трону Господню наша молитва, — гласила надпись, — во имя благословенной души Дамианы Каролы Альберты, урожденной графини Мончениго, в замужестве Альбериги д'Адда, бесценной жемчужины в лоне любящего и благородного семейства, безвременно отнятой у своих близких в возрасте восемнадцати лет».

Рибальдо с горечью прочитал эти велеречивые слова.

Один из слуг рассказывал всем, кто хотел слушать, подробности смерти молодой маркизы, подслушанные в замочную скважину. Для него это была редкая возможность привлечь к себе внимание. Рибальдо подошел послушать.

— Она скончалась, не приходя в сознание, — объяснял слуга.

— А как же ребенок? — спросил кто-то.

— О ребенке ничего не известно, — ответил слуга.

— Говорят, он умер в материнской утробе, — добавил кто-то еще.

— Никто ничего не знает, — заверил слуга.

— А может, у ребенка была заячья губа? — вмешалась одна из кумушек.

— В Варпио в прошлом году, — принялась рассказывать какая-то старуха, — одна крестьянка родила девочку, так вот у той была заячья губа. Повитуха, как ее увидела, так сразу бросила под кровать.

— А я слыхал, что ребенок шел неправильно. Показалась ручка, а не головка, — поведал слуга свой самый главный секрет.

— А может, это был рыбий хвост? — пробормотала старуха, суеверно крестясь.

— Правды никто не узнает, — сказал кто-то из крестьян.

— Это верно, — согласилась кумушка, — у господ всегда свои секреты.

— Даже повитуха всей правды не рассказывает, — добавил слуга.

Рибальдо слушал эти пересуды, неизменно возникающие при любом рождении и при любой смерти, потому что в жизни большинства людей рождение и смерть являются единственными значительными событиями. Вокруг обрывков правды сплетались фантазии, всегда вдохновленные любовью к таинственному, чудовищному и исключительному. Так люди пытались оживить и приукрасить с помощью воображения тоскливое однообразие своей собственной застойной жизни, не менявшейся веками.

— Подумать только, ее родители, граф и графиня Мончениго, живут себе в Венеции и знать ничего не знают, — продолжал слуга. — Маркиз Феб послал вестового только нынче утром.

— А почему? — спросил один из слушателей, одетый получше остальных.

— Да ведь пошли он нарочного вчера, ничего бы не изменилось. До Венеции и обратно путь неблизкий. А при такой жаре ждать приезда родственников на похороны невозможно. Они приедут уже к поминкам, если поспеют.

Итак, подумал Рибальдо, отец Дамианы, его собственный отец, тот самый, что отрекся от него, еще даже не знает о несчастье. Интересно, что он будет делать, когда узнает. Возможно, даже задницу не поднимет, чтобы приехать в Кассано. Зачем? Это все равно уже ничего не изменит.

Антонио Мончениго, отец Рибальдо и Дамианы всю свою жизнь любил только себя самого, да еще одну женщину: свою рано умершую жену Элизабетту Реццонико. Он никогда не испытывал отцовских чувств к своей законной дочери Дамиане и быстро сбыл ее с рук, выдав замуж за маркиза Альбериги д'Адда, но по отношению к ней он вел себя хотя бы официально вежливо. А вот Гульельмо, своего незаконнорожденного первенца, граф Мончениго отверг с беспощадной жестокостью, вышвырнув его на улицу вместе с матерью.

У Рибальдо больше не осталось времени на размышления и сожаления, потому что в конце залитой солнцем аллеи показалась процессия. Дамиана лежала на носилках, покрытых белым, простеганным золотой нитью шелком. Носилки тихо плыли на плечах графа Литты, графа Парравичини, маркиза Солбьяти и кавалера Аркинто. Позади шел маркиз Феб об руку с матерью, маркизой Ипполитой, за ним следовали другие родственники, друзья семьи и слуги.

Впереди процессии в полном молчании, медленным, величавым шагом, приличествующим скорбному событию, плыл, утопая в своем церковном облачении, монсиньор Пьетро в сопровождении церковных служек и целой стайки маленьких девочек в белом.

Рибальдо прижался спиной к воротам. Мужчины и женщины опускались на колени при приближении Дамианы, но он хотел в последний раз заглянуть в лицо той, что была ему так дорога. Он увидел ее в роскошном подвенечном наряде, в котором она два года назад, подобно дыханию весны, вошла в эту почтенную семью, теперь провожавшую ее в последний путь.

Он с нежностью улыбнулся спокойному личику сестры, обрамленному пышными волнами пламенеющих на солнце тициановских волос. Ветер шевелил ее роскошные кудри, и Рибальдо показалось, что она еще дышит, что она жива. В эту минуту он взмолился всем сердцем, как не молился никогда и ни о чем, чтобы она вдруг и вправду ожила и крикнула ему, приподнявшись на похоронных носилках: «Я жива, брат. Я твоя Дамиана. Я жива!»

Но она лежала неподвижно, погруженная в великий бесконечный сон.

Монсиньор Пьетро начал молитву, и служки подхватили ее.

Боль Рибальдо наконец разрешилась горькими слезами. Он проводил взглядом маркиза Феба и его мать, маркизу Ипполиту, оставившую по этому случаю своего верного поклонника графа Литту, чтобы побыть с сыном. Маркиз оплакивал жену, а мать утешала его, размышляя, как бы подобрать сыну другую супругу взамен усопшей. Маркиза не предвидела никаких затруднений на этом пути. Фебу было тридцать лет, он был знатной фамилии, обладал огромным состоянием и приятной наружностью. Уж она позаботится о том, чтобы выбрать для него в аристократическом саду самый достойный цветок. Ей требовалось самое благородное имя и крепкое чрево для продолжения рода Альбериги. А также самое большое приданое.

Сестра Клотильда скрыла лицо под густым черным покрывалом и читала заупокойные молитвы с каким-то неистовым ожесточением, но, сколько ни старалась, так и не смогла выжать из себя ни единой слезинки. Она с первого взгляда возненавидела Дамиану за ее возвышенную и утонченную красоту, за огромное богатство, за искренность и добросердечие. Правда, ее ненависть не простиралась так далеко, чтобы пойти на убийство золовки или даже желать ей смерти, но, раз уж милосердный господь своей неисповедимой волей решил призвать Дамиану к себе, сестра Клотильда втайне была рада. Она шла под руку с маркизом Джузеппе Альбериги, своим отцом. Ему пришлось покинуть свой тихий уголок в Бергамо, чтобы проводить Дамиану в последний путь, и он мечтал поскорее вернуться на свою виллу, где воздух был здоровее и чище, вид из окон — лучше, а самого маркиза ждали более приятные занятия. Он рассеянно молился, а сам в это время думал о своей Энрикетте, молоденькой и шустрой крестьяночке, помогавшей ему ощущать себя цветущим мужчиной в его шестьдесят с лишним лет.

На похоронах не было Марианны, блудной дочери семейства Альбериги, неутомимой путешественницы по чужим постелям, имевшей самую скандальную репутацию в Милане: она была вынуждена укрыться на вилле на Лаго-Маджоре, где лечилась от венерической болезни. Она никак не могла разделить семейный траур.

Не было и Чезаре, третьего сына маркизов Альбериги, который последовал в изгнание за эрцгерцогом Фердинандом, хотя и не бескорыстно. Его толкнула на это страсть к азартным играм и к темпераментной венской аристократке Митци Райнер.

Рибальдо знал их всех, знал тайную подноготную каждого и теперь следил за ними, пока они проходили мимо. Кое-кто горевал искренне, но по большей части все было притворством. Простые люди, стоявшие на коленях, скорбели больше, чем друзья и родственники, обменивавшиеся сплетнями по пути в церковь Святого Амвросия, где бренные останки Дамианы должны были быть отпеты перед погребением.

Рибальдо отер слезы, да так и остался неподвижно стоять у ворот, прижавшись лицом к прутьям решетки. Он не собирался присоединяться к процессии чужих и чуждых ему людей. Он увидел свою Дамиану в последний раз и попрощался с ней. Теперь все было кончено.

— А ты не пойдешь на кладбище?

Это был хрипловатый и чувственный голос молодой женщины.

— Нет, — ответил Рибальдо и направился по дороге к выходу из селения.

— Я тоже не пойду, — сказала женщина, следуя за ним на расстоянии двух шагов. — Хотя жаль, конечно, эту бедную синьору.

— Да, — сказал Рибальдо, не останавливаясь.

— Смерть чинов не разбирает, — заметила женщина. — Для нее нет ни бедных, ни богатых. Чему быть, того не миновать.

— Чего тебе от меня надо? — разозлился Рибальдо, повернувшись к ней.

— Знаешь, я видела, как ты плакал, — сочувственно проговорила женщина.

Это была молодая крестьянка, очень хорошенькая, с посмуглевшим на солнце лицом и блестящими светлыми глазами.

— Ты ошиблась, — сухо отрезал молодой человек.

— Да нет, я тебя хорошо разглядела. Ты ведь не из этих мест, да и не крестьянин, хотя и одет по-нашему, — женщина улыбнулась ему.

— И кто же я такой, по-твоему?

— Не знаю и не хочу знать. — Она взяла его за руку и потянула за собой в кусты мирта. — И рука у тебя не крестьянская, и обычай не наш. Лицо у тебя доброе, а взгляд гордый. У наших мужчин в глазах либо покорность, либо злоба, либо отчаяние.

— Что тебе нужно от меня? — повторил Рибальдо.

Он ощущал у себя на лице ее теплое дыхание, ее упругое и сильное тело прижималось к нему. Женщина, которую он совершенно не знал, страстно поцеловала его, и он ответил ей таким же поцелуем.

— Я хочу позабыть о смерти, — шептала она. — Хочу, чтобы ты заронил в меня свою жизнь.

Женщина плакала. Их слезы и поцелуи смешались.

Церковные колокола вдалеке продолжали заунывно бить, но над болью и скорбью восторжествовала жизнь, неукротимое желание восстановить равновесие и вытеснить дыхание смерти актом любви.

Они любили друг друга на траве в тени миртовых кустов с простым и нерассуждающим пылом мужчины и женщины, которых случай свел вместе ради нескольких мгновений нечаянной радости.

— Спасибо, — сказала женщина. — Теперь мне больше не страшно.

— Я хотел бы что-нибудь сделать для тебя, — сказал Рибальдо.

— Все, что нужно было, мы уже сделали.

— Как тебя звать? — спросил он в растерянности.

В ее больших глазах блеснули слезы.

— Мое имя ты все равно забудешь. Вспоминай лучше, как мы любили друг друга.

Рибальдо вытащил из кармана грубой крестьянской рубахи свой тонкий батистовый платок с вензелем, разорвал его пополам и подал половину женщине.

— Я же говорила, что ты не крестьянин, я сохраню его на память.

Они поцеловались на прощание и расстались, не сказав больше ни слова. Рибальдо провожал ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом тропинки.

Молодой человек вернулся к Бернардино, который ждал его в лесу, в условленном месте. Адские муки, которые он испытывал, утихли. Осталось только болезненное воспоминание, неподвластное ходу времени.

40

Джорджиана Формиджине не просто вошла в гостиную: она вплыла с величием, подобающим супруге одного из самых крупных богачей своего времени.

При ее появлении гости маркизы Барбары Литты немедленно разделились на два лагеря: завистников и льстецов. Мужчины церемонно кланялись ей, дамы манерно улыбались. Она явилась в сопровождении четырех расфранченных кавалеров, которые по кивку Джорджианы растворились среди гостей, готовые, впрочем, броситься ей на помощь по первому зову.

Джорджиана представляла собой олицетворение мишурного блеска и суеты. «Набор ужимок, пара острот, много роскоши, ни на волос мозгов и ни капли сердца», — как написал о ней один поэт.

В белоснежном муслиновом платье, таких же белых перчатках и туфельках, она кокетливо обмахивалась роскошным веером из белых страусовых перьев. На шее, в ушах и в волосах сияли жемчуга.

— Увешана драгоценностями, как оклад Мадонны, — ядовито прошептала маркиза Антониетта Тротти, наклонившись к подруге.

— Скорее как манекен в витрине, — ответила та.

По сути, обе синьоры были правы, но ими двигало не праведное негодование, а острая зависть к изяществу, красоте и сказочному богатству супруги могущественного банкира Моисея Формиджине.

Многие из присутствовавших на приеме дам охотно испепелили бы ее взглядами, но были вынуждены сладко улыбаться ей, так как кое-что задолжали ее супругу втайне от своих собственных мужей. Джорджиана об этом знала и любила пользоваться своим могуществом.

Она позволила нескольким кавалерам почтительно приложиться к ее руке, поздоровалась с хозяйкой дома и с наигранным безразличием огляделась кругом. Ее острый взгляд вскоре отыскал в толпе то, что она желала видеть. На диванчике-визави в самом дальнем и укромном уголке анфилады гостиных сидела супруга генерала Бонапарта в компании весьма стройного и молодцеватого кавалера, одетого по последней моде. Барбара Литта окликнула Джорджиану Формиджине в тот самый миг, когда та уже двинулась по направлению к Жозефине де Богарне.

— Прошу меня извинить, синьора, — сказала хозяйка дома.

Джорджиана повернулась и улыбнулась ей.

— Что-то не так, госпожа маркиза? — осведомилась она с любезностью, не предвещавшей ничего хорошего.

— Госпожа Бонапарт… — попыталась объяснить маркиза. — Госпожа Бонапарт… — она снова запнулась.

— Развлекается с Ипполитом Шарлем, — закончила за нее Джорджиана.

— Вы знаете? — притворно удивилась маркиза.

— Да. И что же?

Барбара Литта огляделась вокруг с улыбкой, выражавшей ужас.

— Дело в том, что гражданка Бонапарт несколько…

— Несколько что?

— Несколько обидчива, если угодно.

— Но ведь всем известно, что месье Ипполит ее любовник? — подлила масла в огонь Джорджиана.

— Я вас умоляю, — ужаснулась маркиза.

— И ни для кого не секрет, что месье Ипполит занял в ее постели место, освобожденное Баррасом.

При своем богатстве и могуществе мужа Джорджиана считала, что может себе позволить говорить все, что вздумается.

— Будьте осторожны, — предупредила ее Барбара Литта. — Возможно, мадам Бонапарт не желает, чтобы кто-то нарушал ее уединение с этим синьором.

— Но если она демонстрирует его всем как призового жеребца, — возразила Джорджиана, — вы же не можете завязать глаза своим гостям!

В этот самый момент Жозефина де Богарне ее заметила и сделала приветственный жест, на который Джорджиана тут же откликнулась.

— Ну? Что я вам говорила? — воскликнула она, лучезарно улыбаясь супруге главнокомандующего освободительной армии.

— В любом случае будьте благоразумны, — еще раз напомнила хозяйка дома, опасаясь скандала.

— Ну разумеется, — успокоила ее гостья.

«Эта первостатейная французская шлюха, — думала она тем временем, — скоро назанимает или уже заняла денег у моего мужа и перестанет задирать нос».

Жозефина де Богарне, чудом избежавшая гильотины, под ножом которой упала благородная голова ее мужа, несколько месяцев назад стала женой Бонапарта. Она поступила так скорее по настоянию своего любовника Барраса, которому уже успела надоесть, чем по любви или хотя бы по расчету. Миланские дамы дружно возненавидели склонную к интригам французскую авантюристку, но все ее боялись.

Джорджиана также не испытывала ни малейшей симпатии к Жозефине де Богарне, но ей предстояло выполнить определенное поручение, поэтому она намеревалась действовать осмотрительно и продолжала улыбаться француженке со всей возможной любезностью.

Джорджиана уже стояла около нее в той самой нише, где гражданка Бонапарт уединилась с Ипполитом, безупречно молодым, слишком красивым, чтобы остаться незамеченным, слишком ленивым и продажным, чтобы отказаться от покровительства перезрелой креолки, сулившего ему немалые выгоды.

При появлении Джорджианы молодой человек встал и поклонился. Жозефина кивком велела ему удалиться, и он повиновался точно так же, как четыре щеголя, составлявшие свиту синьоры Формиджине.

— Вам нравится? — спросила мадам Бонапарт, подразумевая своего кавалера. Так говорят о наряде или безделушке.

Это был тот случай, когда нельзя отвечать ни «да», ни «нет».

— Боюсь, у меня слишком мало опыта для суждения о подобном предмете, — ловко увильнула от ответа Джорджиана.

— Вы себя недооцениваете, гражданка, — возразила Жозефина. — При вашей красоте и уме вы не можете быть лишены способности судить глубоко и тонко.

— Вы слишком добры, гражданка, — в тон ей ответила Джорджиана.

— Ипполит страстен, как Адонис, — продолжала Жозефина, видимо настроенная на откровенность и сердечные признания. — К тому же он так возомнил о себе, что считает себя моим хозяином.

— В этом смысле все мужчины одинаковы.

— Увы, это свидетельствует о нашей слабости, — с грустью признала Жозефина. В эту минуту она была мила, обаятельна, задушевно улыбалась, а мелодичный грудной голос, звучавший задумчиво и томно, подчеркивал искренность ее слов. Но вдруг она переменила тон и превратилась в ту легкомысленную искательницу приключений, которую так ненавидела прекрасная половина миланского высшего общества. — Итак, моя дорогая, — спросила Жозефина, — какие новости из мира финансов вы мне принесли?

Джорджиана вспомнила наставления мужа. «Скажи ей, — посоветовал он, — что твой супруг приобрел эту табакерку за большие деньги у незнакомца, заверившего его, будто нашел ее. Муж считает, что эта табакерка должна вас заинтересовать, и хочет, чтобы я вам ее показала».

Вместо этого Джорджиана сказала:

— Деловые разговоры нагоняют на меня смертную скуку. Я нахожу мир финансов утомительным, он мне чужд и непонятен, гражданка Бонапарт.

— Можете называть меня Жозефиной, моя дорогая.

— Вы оказываете мне большую честь, — улыбнулась Джорджиана, раскрыв веер.

— Как поживает ваш муж?

— Слава богу, неплохо. Он передает вам привет. А как поживает генерал Бонапарт?

— Недавно от него прибыл курьер из Венето, — усмехнулась Жозефина. — Какая-то из моих милейших миланских подруг не поленилась известить его о молодом Шарле и обо мне.

— От души надеюсь, что генерал не поверил подобным низким наветам.

— Генерал верит только мне. Он любит только меня и тех немногих, кого я считаю достойными его любви.

Моисей Формиджине мечтал сделаться министром финансов в новом правительстве. Для достижения этой мечты он был готов полными горстями зачерпнуть из заветных сундуков. Джорджиана об этом знала, как знала и то, что частью полученной власти сможет распоряжаться лично.

— Кто знает, — вздохнула она, — удастся ли мне войти в этот избранный круг.

— Но вы уже стали его частью, — снисходительно улыбнулась Жозефина.

— В таком случае не позволите ли вы мне кое-что сообщить вам.

Жозефина насторожилась.

— Это смотря что, — пошутила она, стараясь скрыть свое любопытство.

— У меня есть один предмет, который, возможно, заинтересует вашего мужа, — наконец открыла тайну жена банкира.

— Моего мужа?

— Гражданин Формиджине, — начала объяснять его супруга, вытаскивая табакерку из своего белого ридикюля, — приобрел эту табакерку у человека, ему неизвестного, за значительную сумму. Лишь впоследствии ему сказали, что она могла принадлежать генералу Бонапарту, — с этими словами Джорджиана протянула Жозефине де Богарне табакерку Саулины.

— Но это же невероятно! — воскликнула гражданка Бонапарт, пристально разглядывая драгоценность. — Вы даже вообразить не можете, какую радость вы мне доставили.

Она сама подарила мужу эту табакерку несколько месяцев назад, 9 марта, по случаю их свадьбы. Жозефина остановила свой выбор на этой вещице среди многих других драгоценных безделушек, потому что прелестная миниатюра неизвестного художника на крышке табакерки была датирована 1769 годом, то есть годом рождения Наполеона. Итак, муж говорил ей правду в письме, отправленном в Париж около месяца назад.

«Я потерял свою табакерку, — сообщал он между прочим. — Прошу тебя, купи мне другую, столь же плоскую, и пусть на ней будут слова любви, сплетенные из твоих волос».

— Я рада, что сумела доставить вам удовольствие, — сказала Джорджиана.

— Удовольствие? Да я безмерно счастлива! — воскликнула Жозефина. — Эта табакерка — мой свадебный подарок генералу.

— Какое невероятное совпадение!

— Это, безусловно, добрый знак, — сказала Жозефина. — Генерал был очень огорчен пропажей.

— Я рада за него и за вас.

— Этого, дорогая моя подруга, я не забуду никогда.

— Вы слишком добры.

— Генерал Бонапарт не замедлит лично выразить вам нашу общую признательность при первом же удобном случае.

— Вся заслуга принадлежит банкиру Формиджине, — уточнила Джорджиана. Когда она передаст мужу слова креолки, он сумеет обратить их в звонкую монету.

— Этот человек стоит своего веса в золоте, — сказала Жозефина, словно прочитав ее мысли.

— А весит он немало.

— Кому же знать, как не вам!

Они дружно рассмеялись.

— Я скажу генералу, что мы в долгу перед вашим мужем, — пообещала Жозефина.

— Я даже рассчитывать не смела на такое великодушие, — солгала Джорджиана и спросила: — Вы еще надолго задержитесь в Милане?

— Я приняла героическое решение выехать в Брешию завтра.

— В такую жару путешествие обещает быть очень тяжелым.

— Но он ждет меня, — со вздохом напомнила Жозефина.

По мановению ее руки как из-под земли появился готовый к услугам Ипполит.

Джорджиана, преследуемая завистливыми взглядами, попрощалась с Жозефиной, дружески обняв ее напоследок. Затем она проделала обратный путь по анфиладе комнат и так же, как и будущая французская императрица, созвала свой эскорт. Попрощавшись с хозяйкой дома, умиравшей от желания узнать, чем были вызваны эти неожиданные и необычные объятия, раскланявшись с дамами и господами, Джорджиана Формиджине покинула дом Литта.

41

Мадам Бонапарт познакомилась с примадонной миланского театра «Ла Скала» Джузеппиной Грассини у постели Мюрата. Танцовщица Элизабетта Руга наградила его венерической болезнью.

Джузеппина ухаживала за занемогшим Мюратом, меняя у него на лбу холодные уксусные компрессы, чтобы снять жар, когда мадам де Богарне ворвалась в комнату страдальца подобно дуновению ветерка.

— Oh, mon pauvre ami![16] — воскликнула Жозефина, обнимая молодого офицера.

— Моя богиня! Что бы я без вас делал? — благодарно улыбнулся Мюрат.

— А кто эта очаровательная синьора? — спросила Жозефина.

— Прошу меня извинить, моя дорогая, — спохватился Мюрат, — я забыл вас представить. А все мой проклятый эгоизм! Эта синьора — мадам Грассини.

— Полагаю, следовало бы сказать: божественная дива «Ла Скала», — обрадовалась Жозефина.

— К вашим услугам, гражданка Бонапарт, — поклонилась Грассини.

Женщины оглядели друг друга с жадным интересом.

Цветущая молодость и необыкновенная привлекательность певицы очаровали Жозефину. А синьора Грассини была поражена утонченным аристократическим изяществом креолки. Обе были наслышаны друг о друге, и ни одну из двух это не смущало. Жозефина была поглощена собственными приключениями и благоразумно решила, что лучше позволить мужу развлечься на стороне, чем стать жертвой его безумной ревности.

К тому же она знала себе цену и была уверена, что своим страстным темпераментом сумеет удержать при себе Наполеона. Джузеппина прекрасно понимала, что главнокомандующего освободительной армии Италии привлекают в ней прежде всего голос и артистическое искусство, хотя и к ее женским чарам он не остался равнодушным. Этого ей было достаточно.

— Муж много рассказывал мне о вас, — улыбнулась Жозефина.

— Возможно, он незаслуженно добр ко мне, — Джузеппине Грассини хватило совести слегка покраснеть.

— Он рассказывал мне главным образом о вашем волшебном голосе, — успокоила ее Жозефина.

— Генерал чересчур снисходителен.

Это был искренний разговор. Одна как будто старалась заверить другую: «Мы не представляем угрозы друг для друга, а значит, можем подружиться».

Грассини, бежавшая из Милана, спасаясь от ярости взбунтовавшегося народа, приняла покровительство генерала Бонапарта. Он избрал своей резиденцией великолепную виллу Кривелли в Морбелло и охотно приютил у себя Джузеппину. Теперь ее великолепное тело и чарующий голос постоянно были в его распоряжении. Накануне он известил ее о приезде жены, и теперь певица с облегчением готовилась к возвращению в Милан. Народные волнения уже утихли.

У изголовья больного она появилась в качестве заботливой сестры милосердия.

— Я рад, что эта встреча доставила вам удовольствие, — протянул Мюрат.

На самом деле он следил за обменом репликами между двумя женщинами и за их подвижными, поминутно меняющимися лицами сперва с ужасом, а потом с разочарованием. Увлеченные друг другом, они совершенно забыли о нем, о его болезни, о его страданиях.

— Наша встреча доставила бы нам куда больше удовольствия, если бы вы тоже могли порадоваться вместе с нами, — мгновенно нашлась Жозефина.

— Обо мне никто не думает, — пожаловался он.

— Наполеон опасается, что вы собираетесь поднять газетную шумиху вокруг вашего несчастья, — упрекнула его Жозефина. — Именно об этом я собираюсь говорить с вами. Надеюсь, мне удастся убедить вас отказаться от этой глупости.

— Состояние моего здоровья кажется вам глупостью? — возмутился Мюрат.

Жозефина де Богарне смотрела на него с искренним восхищением: он был очень хорош собой, особенно сейчас, когда его мужественная красота только подчеркивалась изысканной бледностью лица.

— Разумеется, меня беспокоит ваше здоровье, — живо откликнулась Жозефина, — но глупость, которую вы задумали, не поможет вам исцелиться. Как только газетчики узнают, что Элизабетта Руга наградила вас таким подарком, вы сделаетесь посмешищем для всей Ломбардии. Об этом станет известно не только в Милане, но и в Париже. Советую вам хорошенько подумать, дорогой.

Вошедший слуга объявил о визите врача, доктора Джузеппе Босси, автора ученого трактата «Исследование венерических заболеваний и их лечение». Это был представительного вида мужчина со строгим и самоуверенным взглядом. Он равнодушно взглянул на обеих женщин.

— Гражданка Бонапарт и Джузеппина Грассини, — представил их Мюрат, севший в постели при виде док-тора.

Доктор наклонил голову ровно настолько, сколько подобало светилу медицины.

— Я должен осмотреть больного, — объявил он. — Полагаю, дамы соблаговолят удалиться.

Как только дверь закрылась, обе женщины и думать забыли о том, что за нею происходило. Между ними завязался уютный салонный разговор.

— Муж писал, что вы собираетесь в самом скором времени вернуться в Милан, — начала Жозефина. — Надеюсь, мне выпадет счастье слушать вас и любоваться вами на сцене великого театра.

— Я уезжаю прямо сегодня, гражданка Бонапарт. На будущей неделе вновь выйду на сцену.

У креолки вертелось на языке множество вопросов по поводу Милана, а певица жаждала расспросить ее о Париже. Они беседовали, время летело незаметно, и, когда взволнованный слуга прервал их разговор, им показалось, что прошло всего несколько минут.

— Генерал Бонапарт, — объявил он, едва отдышавшись.

— Я просто в отчаянии, — заторопилась певица, — у меня и в мыслях не было мешать вашей встрече.

— Вы можете остаться, моя дорогая.

— Мне было бы неловко, — извинилась Грассини и, повернувшись, чтобы уйти, лицом к лицу столкнулась с Наполеоном. При этом она оцарапала себе щеку веером, который держала в руке.

— Я думал, вы в Милане, — холодно и отчужденно заметил Бонапарт.

На бархатистой щечке Джузеппины Грассини проступила алая полоска.

— Да разве вы не видите, что бедняжка поранилась из-за вашей неуклюжести! — набросилась на него Жозефина, даже не поздоровавшись.

— Я сожалею, — вот и все, что он сказал.

— Ничего страшного не случилось, — попыталась сгладить происшествие Грассини, поднося пальцы к щеке.

— Вот, дорогая, держите, — Жозефина протянула певице батистовый платочек.

— Благодарю вас, не стоит беспокоиться, это пустяк, — Джузеппина приложила платочек к царапине.

— Гостиная не должна становиться полем битвы, — сказала француженка, когда Джузеппина вернула ей платок, еще раз поблагодарив за любезность. Пряча его в ридикюль, Жозефина вдруг наткнулась на табакерку, о которой за разговором совершенно забыла.

— Ты чем-то встревожена? — спросил Наполеон, увидев, как изменилось выражение ее лица.

Он смотрел только на жену, другой женщины как будто не существовало на свете.

— У меня для вас сюрприз, mon général[17].

Легкая улыбка тронула губы Наполеона.

— Я польщен таким вниманием, — поклонился он, хотя на самом деле терпеть не мог сюрпризов: ведь далеко не все из них, увы, оказывались приятными.

— Погодите, вы же еще ничего не видели. Вот! — воскликнула Жозефина, протягивая ему на ладони табакерку.

— Моя табакерка! — ахнул потрясенный Наполеон, переводя взгляд с жены на Джузеппину Грассини и обратно.

— Я нашла ее для тебя! — с гордостью объявила Жозефина.

Перед мысленным взором Наполеона вновь всплыло прелестное личико Саулины, с простодушной улыбкой протягивающей ему ожерелье из зеленых ящерок.

Певица тоже не сводила глаз с табакерки и уже готова была расплакаться при мысли о девочке, ставшей жертвой ее ветрености и тщеславия.

От Жозефины не укрылся этот обмен взглядами между мужем и актрисой. Очевидно, за банальной пропажей и чудесным обнаружением табакерки крылась какая-то из ряда вон выходящая история. Но Жозефина была слишком умна и не стала устраивать сцену: это могло бы обернуться против нее. Лучше все разузнать потихоньку, и тогда в нужный момент у нее будет туз в рукаве.

— Где ты ее нашла? — спросил генерал.

— Мне ее подарили.

— Кто?

— Прекрасная Джорджиана Формиджине.

— А она-то откуда ее взяла?

— Да мне и в голову не пришло спросить. Я не интересовалась подробностями. Разве это важно? — насмешливо спросила Жозефина.

— Важно то, что табакерка нашлась, — отрезал Наполеон.

Джузеппине Грассини очень хотелось расспросить жену Бонапарта. Появилась надежда что-нибудь узнать о Саулине. Но ясно, раз уж сам генерал не упомянул о ней, значит, Джузеппине нечего об этом и думать. Но почему этот решительный человек скрывает столь невинную деталь от своей жены?

— Это верно, — согласилась Жозефина, — важно то, что табакерка нашлась. А еще важнее, — улыбнулась она, — что мой свадебный подарок вернулся к тебе.

Так вот почему он не признался жене, что отдал этот драгоценный подарок маленькой Саулине! Слишком многое пришлось бы объяснять, он этого терпеть не мог.

Наполеон повернулся к Джузеппине.

— Желаю вам счастливого пути, — произнес он.

— Спасибо, генерал, — сказала певица, стараясь ничем не выдать своего разочарования оттого, что ее выставляют за дверь.

Бонапарт взял ее руку и крепко прижал к губам.

— Простите меня, — прошептал он. — Как видите, у меня множество других забот. Но вы не бросайте поиски своей подопечной. — Он поднял на нее взгляд своих холодных и властных серо-голубых глаз. — Если понадобится, смело ссылайтесь на меня.

Так, в свойственной ему грубоватой манере, Наполеон дал понять, что он не забыл о Саулине.

42

— Ты еще не встала? — спросила Юстиция, входя в спальню.

— Нет, — ответила девочка еле слышным шепотом.

Слепая старушка провела своей легкой, как птичья лапка, рукой по лицу Саулины и не нашла на нем обычной улыбки.

— Что с тобой случилось? — встревожилась она. — Ты что, заболела?

Девочка разрыдалась в голос.

— Мне страшно, — сказала она.

— Нечего бояться. Ты здесь в полной безопасности.

— Да я не об этом, — пролепетала Саулина, давясь слезами.

— А о чем?

— Я не могу тебе сказать. Я никому не могу сказать.

Саулина продолжала заливаться таким отчаянным плачем, что Юстиция не на шутку встревожилась. Она вышла из комнаты и кликнула Бернардино:

— Поди скажи хозяину, чтобы шел сюда. Саулине нужна помощь.

— Уж я-то знаю, как с ней справиться, — проворчал слуга, чье терпение не раз подвергалось суровому испытанию из-за упрямства юной гостьи.

— Знаю я, что у тебя на уме, — неодобрительно заметила старуха.

— А что? Всыпать ей горячих по мягкому месту. Лучшее лекарство, — не выдержал он.

— Ступай, ступай, — добродушно прогнала его Юстиция.

И он отправился на поиски Рибальдо.

Рибальдо больше не показывался в убежище после той ночи, когда Джобатта, мальчик с конюшни виллы Альбериги, принес ему весть о смерти Дамианы. Три дня он провел в гостинице Лорето. В безысходном и мрачном отчаянии он так и не переоделся, деля время между сном и безнадежными размышлениями. Сил его хватало лишь на то, чтобы отбивать атаки синьоры Эммы, не желавшей смириться с тем, что ее любимый постоялец в течение трех дней не прикасается к пище.

— Саулине требуется ваша помощь, — сказал Бернардино, встретив равнодушный полуслепой взгляд хозяина.

— А в чем дело? Что-то случилось? — спросил Рибальдо, с трудом выходя из оцепенения.

— Не знаю. Меня послала Юстиция.

— А вам самим не под силу справиться с капризами двенадцатилетней девчонки?

Рибальдо улыбнулся. Воображение услужливо нарисовало ему пленительный образ нежной и дерзкой девочки. Смерть Дамианы погрузила его в пучину забвения, но сейчас воспоминания стали оживать, разгоняя безнадежность и боль. Рибальдо вновь представил Саулину в цыганском наряде. Как она галопировала на лошади без седла — босоногая, с прямой спиной, профилем камеи и водопадом золотистых кудрей, скатывающихся по плечам!

— Давным-давно надо было отправить ее в Милан, — сказал он вслух.

— Вот и я так думаю, — согласился Бернардино. — С вашего позволения, — добавил он, — в город я отвезу ее сам. А если потребуется, всыплю ей по первое число.

Рибальдо вскочил на ноги, полный бодрости и сил.

— Сию же минуту исчезни тем же путем, каким пришел, — распорядился он.

— А вы? — разочарованно протянул слуга.

— В самом скором времени вернусь на сыроварню.

Одним из лучших качеств Бернардино было послушание.

— Будет исполнено, синьор, — сказал он.

Рибальдо его больше не слушал. Он подошел к тяжелой дубовой двери, запертой на ключ, открыл ее, высунулся на площадку и весело закричал:

— Ванну мне, живо!

Синьора Эмма мгновенно появилась из соседней комнаты. Вверх и вниз по ступеням забегали слуги.

Горячая вода и душистое английское мыло смыли усталость, и через несколько часов перед Саулиной предстал все тот же изящный молодой красавец, правда, несколько похудевший и осунувшийся после трехдневного поста и пережитых страданий.

— А ну-ка выбирайся из своих окопов! — шутливо скомандовал он, увидев ее зареванное личико, показавшееся из-за горы подушек. Она воздвигла на его постели нечто наподобие баррикады.

— Я не выйду, — сказала Саулина.

— Тогда я сам тебя вытащу, — улыбнулся Рибальдо, всячески стараясь разрядить обстановку.

— Вы мне кое-что обещали, — напомнила Саулина.

— Случилось ужасное несчастье, по сравнению с которым твои затруднения выглядят пустяковыми, — сухо отозвался он.

Юстиция бесшумно выскользнула из комнаты, радуясь приезду Рибальдо, но в то же время ужасаясь при мысли о том, что может произойти между этими двумя. Ей не хотелось ничего об этом знать.

— Я немедленно отвезу тебя в Милан, — сказал Рибальдо.

— Не знаю, смогу ли я ехать.

— Что случилось? — встревожился Рибальдо.

Вместо ответа Саулина вновь скрылась за горой подушек.

— Я не могу подняться, — умоляюще пролепетала она.

— Ну хоть объясни мне, в чем дело.

— Я правда больна, честное слово.

Одним нетерпеливым рывком Рибальдо отдернул полог, смахнул на пол подушки и угрожающе прикрикнул на нее:

— Ну все, хватит!

— Не подходите! — закричала Саулина.

Столько страха, столько неподдельного отчаяния было в ее мольбе, что молодой человек смягчился.

— Да что с тобой происходит, малышка? — участливо спросил он, усаживаясь на край кровати.

— Мне стыдно об этом говорить, синьор.

— Ты должна мне доверять.

— Но мне так стыдно! Так страшно!

Рибальдо пристально вгляделся в нее, пытаясь прочесть ответ в ее огромных сверкающих черных глазах.

— Я испачкала вашу постель, синьор, — шепотом призналась она, и жгучие слезы одна за другой покатились по ее щекам.

— Моя маленькая Саулина! — воскликнул Рибальдо, догадавшись наконец, в чем дело.

— Вы когда-нибудь сможете меня простить? — робко спросила девочка.

— Тут нечего прощать, честное слово, нечего. У тебя что-нибудь болит?

— Нет, синьор, только покалывает немножко в животе и в спине.

— Ты стала взрослой, понимаешь?

Да, конечно, она же подслушивала разговоры девочек постарше себя годами в селении Корте-Реджина. Как же она сразу не сообразила? Так испугалась! Так всех обеспокоила!

— Кажется, да, синьор, я понимаю.

За последние месяцы с ней произошли тысячи незаметных изменений, и вот теперь они разрешились первым кровотечением.

— В твоей жизни произошла очень важная перемена, — попытался утешить ее Рибальдо.

— Да, синьор, — она продолжала тихо плакать.

Он обхватил ее лицо ладонями и пальцами отер со щек слезы.

— Плакать совершенно не о чем.

— Я всегда знала, что с женщинами что-то такое бывает, — призналась Саулина. — Но почему-то думала, что со мной этого не случится. Вот если бы я палец порезала, я бы не испугалась ни капельки. Знаете, я очень храбрая! — добавила она с гордостью.

— Тогда почему ты все еще плачешь?

— Сама не знаю. Но мне ужасно стыдно, что я испачкала вашу прекрасную кровать!

— Ничего, мы прикажем выстирать все белье. Я думаю, тебе стоит поболтать с Юстицией. Она даст тебе несколько добрых советов.

Так вот чем объяснялись ее капризы, внезапные перемены настроения! У него стало легче на душе.

— Я так и сделаю.

— Вот видишь, как легко прийти к пониманию?

Эта очаровательная девочка проснулась повзрослевшей именно в его спальне, в его постели, под его защитой! Ему это показалось трогательным, а сама она стала ему еще милей.

— Сейчас позову Юстицию, она тебе поможет. Договорились?

— Договорились. — И больше никаких тайн, хорошо?

— Обещаю.

— Ты стала взрослой, — напомнил он. — Можешь загадать желание.

Ему хотелось сделать ей какой-нибудь подарок.

Она впилась в него пристальным взглядом.

— Правда могу?

— Ну раз я сам так сказал, конечно, можешь.

— Я хочу остаться здесь, синьор.

Она уложила его наповал.

— В этом доме?

— Я хочу остаться с вами, — уточнила Саулина. — Хотя бы до тех пор, пока совсем не поправлюсь. Ведь эта хворь долго не продлится, правда, синьор?

— Думаю, нет, — смутился он. — Дня три-четыре, не больше.

Рибальдо перевел дух и добавил:

— Ну что ж, раз я обещал… Думаю, это возможно.

Да, он решил остаться с ней в ожидании чего-то, что должно было случиться, чего он ждал и боялся. Видимо, это было неизбежно. Удивительное существо, пролившее в его доме первую кровь своей зрелости, манило его, как манит пропасть человека, стоящего на краю. Он не мог заглянуть за этот край, не рискуя упасть и разбиться.

Рибальдо оставил ее, только когда она задремала. Тогда он ушел в маленькую комнатку в дальнем крыле сыроварни и сел почитать при свете свечи.

— Я вам нужна, синьор? — спросил за спиной нежный голос.

Красивая, цветущая девушка с пылающими от любовного волнения щеками просунула голову в дверь.

— Входи, Мирелла, — пригласил ее Рибальдо.

Мирелла любила его страстно и преданно. Она подошла к нему и распустила волосы, чтобы они рассыпались по плечам, зная, что ему это нравится. Простая рубаха упала к ее ногам, обнажив великолепное тело.

Они легли вместе, она позволила ему любить себя, но в момент наивысшего блаженства он назвал ее Саулиной, потому что теперь больше всех на свете любил и желал Саулину. Мирелла разрыдалась, поняв, что потеряла его.

43

Стоял погожий солнечный день, без дождя, но с легким ветерком, несущим незабываемые ароматы лета. Саулина, веселая, как птичка, впорхнула в столовую, запомнившуюся ей как хранилище сокровищ. Она чинно уселась за стол, застеленный белой льняной скатертью и накрытый к завтраку. Массивные золотые тарелки сверкали подобно множеству солнц, искрились хрустальные бокалы, а нежные цветы шиповника, украшавшие стол, напоминали о хрупкости и бренности земной красоты.

Саулина надела тонкое шелковое платье красивого золотисто-желтого цвета с розовым пояском. В волосы вплела розовую ленточку. Когда она была уже одета и причесана, Юстиция воткнула в тяжелый узел ее волос розовый цветок.

— На тебе сегодня очень красивое платье, — сказала старушка, — и сама ты красивая. Но больше всего тебе идет цыганский наряд.

Вошла красивая, цветущего вида крестьянка. На вид ей было лет двадцать. Ее дружелюбие выглядело не вполне искренним. На ней было скромное платье из хлопчатобумажной кисеи, а свои густые черные волосы она закрепила на затылке гребешком. В руках она несла поднос с дымящимся кувшином.

— Я Мирелла, — сказала она. — Желаю вам доброго дня, синьорина.

Саулина насторожилась.

— Добрый день, — вежливо отозвалась она.

— Я принесла вам парного молока. Слышите, как пахнет?

Саулина повела себя так, как было заведено в доме Джузеппины Грассини и на вилле маркизы Дамианы.

— Спасибо, поставь здесь, — сказала она, указывая на стол перед собой.

Саулина долго и крепко спала, без сновидений и кошмаров, и теперь ей не терпелось поскорее увидеть Гульельмо, чтобы с гордостью показать ему, что она умеет вести себя как подобает настоящей синьоре.

Мирелла кружила около нее, якобы желая услужить, но с тайным намерением присмотреться к сопернице.

Саулина, в свою очередь, решила, что Мирелла — точная копия ее самой, какой она была когда-то и какой никогда уже не будет. При незначительной разнице в возрасте Мирелла и Саулина встретились в том месте, которое для первой было пределом мечтаний, а для второй — отправной точкой.

Мирелла наслаждалась отраженным светом, ей хватало одного доброго слова, чтобы радоваться жизни. Саулине нужны были только победы, она жила завоевани-ями.

— А вы и вправду красавица, верно про вас говорят, — сказала вдруг Мирелла.

— Кто так говорит? — спросила Саулина, позабыв о правилах приличия, которых ей до сих пор удавалось придерживаться.

— Все так говорят в сыроварне Клары.

— Так вот как называется это место? — название показалось Саулине забавным. — Сыроварня Клары?

— Извините, я вас отвлекаю своей болтовней. Завтракайте, прошу вас, — смиренно произнесла Мирелла.

— Я подожду синьора Гульельмо, — сказала Саулина.

Она была голодна, но в домах, где ей приходилось бывать, никто не начинал есть, если за столом не хватало одного из сотрапезников.

— Хозяин не придет, — охладила ее пыл Мирелла.

— Как это он не придет?

— Он ушел со двора еще утром. Отправился в поля с крестьянами. Они роют канал. Знаете, на этой жаре вся вода пересыхает, но поливать-то все равно надо.

Саулина погрузилась из света во мрак.

«Слыханное ли это дело! — подумала она. — Синьор работает в поле вместе с крестьянами!»

— Разве вы не будете завтракать? — напомнила о себе Мирелла.

— Нет, отведи меня к твоему хозяину.

— Этого я сделать не могу, — Мирелла впервые показала коготки.

Саулина бросила на нее надменный взгляд:

— Ты будешь выполнять то, что я тебе приказала.

— Вам бы лучше убраться поскорее из этого дома, — усмехнулась Мирелла, переходя к открытым военным действиям.

Саулина вспыхнула от возмущения.

— Я прикажу тебя выпороть, — пригрозила она.

— В сыроварне Клары так не делают. Но даже если ты настолько вскружила ему голову, что он прикажет меня выпороть, от этого ничего не изменится.

Они перешли на «ты», и это окончательно поставило их на одну доску.

— Вскружила голову? — растерянно переспросила Саулина.

— Тебе же есть куда поехать, — продолжала Мирелла, явно решив договориться. — Есть много других мужчин, которые будут терять голову из-за тебя. У тебя есть будущее. А у меня есть только он. Знаю, я у него не единственная, но я довольствуюсь тем, что он зовет меня, когда я ему нужна. Но если он уйдет к тебе, я потеряю его навсегда.

— Что ты такое говоришь? — растерялась Саулина.

— Я говорю правду, как она есть. И мне это еще дорого обойдется, — призналась Мирелла.

— Я не понимаю, — сказала Саулина.

— Не понимаешь? Ты не понимаешь, что он тебя избегает, потому что влюблен в тебя?

— Убирайся! — в смятении закричала девочка.

— Да я-то уйду, — ответила Мирелла, — только и вам следует опомниться да подумать хорошенько. Вам не повезет на сыроварне Клары.

— Ты ничего не знаешь, — накинулась на нее Сау-лина.

— Это ты не знаешь, кто такой Гульельмо Галлароли, — сказала Мирелла и захлопнула за собой дверь.

Признание Миреллы, буквально ошеломившее Саулину, в один миг открыло ей глаза не только на чувства Гульельмо по отношению к ней, но и на природу ее собственных чувств к нему. Вот почему она так страдала в разлуке с ним, вот почему так радовалась в его присутствии. Она любила его! Эта крестьянка со своей ревностью открыла ей глаза! Значит, этот человек, такой молодой, красивый, богатый, сильный, — влюблен в нее! Но тогда почему же он ее избегает?

Саулина выскочила из дома, вмиг позабыв правила хорошего тона, и бросилась в лес по тропинке, ведущей к реке. Раз крестьяне роют канал, значит, они должны начать оттуда.

Она узнала его издалека, хотя он стоял к ней спиной. Он был самым высоким и стройным из всех. Он был обнажен до пояса, и мускулы играли под загорелой и гладкой кожей у него на спине всякий раз, как он поднимал заступом новый пласт земли. Белые панталоны, обрезанные выше колен, плотно облегали его бедра. Саулина впервые видела его таким и пришла в восторг.

Крестьяне сделали вид, что не замечают ее.

Она остановилась в двух шагах от него, запыхавшись от волнения и от бега. Его шея и грудь блестели от пота.

— Добрый день, синьор, — тихо сказала Саулина. — Как вы поживаете? — спросила она, словно собираясь начать светский разговор в гостиной.

Рибальдо резко повернулся, глядя на нее изумленными глазами. Он был рассержен и даже не пытался это скрыть.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он строго.

— Я пришла вас навестить, — ответила Саулина, стараясь улыбнуться и как-то смягчить суровость встречи. Больше всего на свете ей хотелось броситься ему на грудь и выплакать все накопившиеся слезы.

— Идем со мной, — приказал Рибальдо, взяв ее за руку, и потащил за собой в тень высокого дуба. — Похоже, ты никогда не научишься хорошо себя вести.

Инстинкт подсказал ей, что спорить с ним не стоит.

— Я узнала, что это место называется сыроварней Клары, — сказала она, уводя разговор в сторону.

Он пропустил мимо ушей эту бесхитростную и по-женски очаровательную попытку переменить тему.

— Немедленно возвращайся в дом!

На этом тенистом зеленом островке лето казалось прекрасным, воздух был прозрачен, деревенские запахи кружили голову. Саулина чувствовала себя в безопасности под защитой раскидистого дуба, вдалеке от крестьян, продолжавших копать землю.

— Как вам будет угодно, синьор, — поклонилась она в знак покорности его желаниям и, повернувшись спиной, направилась к сыроварне.

Но не успела она сделать и нескольких шагов, как он схватил ее за руку и заставил повернуться к себе лицом, глядя ей прямо в глаза. На этот раз взгляд у него был такой, будто он хотел ее убить.

— Будь ты проклята, Саулина! Зачем ты пришла сюда?

Вместо ответа она чуть ли не в беспамятстве бросилась ему на шею. Что за сила раздирала ей грудь и разжигала в крови пожар, заставляя терять голову и испытывать чувства, для которых у нее не было названия? Это любовь? Никто не мог объяснить ей, что это за сладкая мука, сводившая ее с ума. Она цеплялась за это чувство, как потерпевший кораблекрушение цепляется за единственный уцелевший обломок доски. К этому чувству ей хотелось приковать себя цепями, чтобы оно не исчезло.

На какой-то миг Рибальдо тоже нежно обнял ее и привлек к себе, но, тут же отстранив, вновь схватил ее за руку и поволок за собой к усадьбе.

— Бернардино! — заорал он.

Верный слуга тотчас же вышел на зов.

— Седлай лошадей.

Мирелла подглядывала за ними из-за стога сена, и сердце у нее возликовало при виде происходящего.

Саулина попыталась вырваться, но силенок не хва-тало.

— Я не хочу возвращаться в город! — в отчаянии закричала она.

— Меня не интересует, чего ты хочешь, — оборвал ее Гульельмо. — Будешь делать, как я велю, и все тут.

— Я вернусь к синьоре Грассини, только когда поправлюсь.

— Ты вернешься немедленно.

— Вы же мне обещали!

— Значит, я из тех, кто не держит слова.

— Я сказала, что не хочу.

— А я не спрашивал, хочешь ты или нет.

— Вы хотите от меня избавиться, чтобы остаться с Миреллой!

Саулина заметила соперницу, показавшуюся на мгновение из своего укрытия, чтобы насладиться зрелищем. Но когда Рибальдо повернулся в ту сторону, Мирелла успела скрыться.

— Ты сама не знаешь, что говоришь!

Саулина здорово задела его своим замечанием, и теперь он не знал, как ей ответить.

— Зато вы отлично знаете, чего хотите, — бойко парировала она.

— Мне все равно, что бы она там ни говорила.

Рибальдо повернулся к Бернардино, который выводил из конюшни оседланных лошадей. Надо было принимать неизбежное решение. Необходимо освободиться от одержимости, будоражившей ему кровь и не дававшей покоя. Было бы непростительно с его стороны позволить себе что-нибудь с малолетней девочкой. Он хотел по-прежнему уважать себя. В одном можно было не сомневаться: если он не увезет ее отсюда немедленно, Саулина найдет способ сделать так, чтобы случилось непоправимое.

— Я хочу повидать Юстицию, — сказала Саулина тоном приговоренного, объявляющего о своем последнем желании.

Рибальдо позвал старушку.

— Меня увозят, — пожаловалась Саулина.

— Для твоего же блага, — улыбнулась ей Юстиция.

— Все знают, в чем мое благо, — проворчала Саулина, — кроме меня самой. Оставьте меня здесь, с вами, — взмолилась она.

— Тебе надо ехать, моя маленькая, — твердо ответила старушка.

Саулина огляделась кругом, как зверек, попавший в капкан.

— Прощай, Юстиция, — сказала она наконец. — Ты много для меня сделала.

Рибальдо вскочил в седло, крепко держа Саулину обеими руками. Голова у него кружилась, тяжкие толчки крови отдавались во всем теле. Он охотно передоверил бы ее Бернардино, но решил не рисковать.

— Прошу вас, позвольте мне остаться с вами всего на несколько дней, — предприняла она последнюю попытку.

— Тебе необходимо вернуться в Милан, — ответил Рибальдо.

— Но я не хочу возвращаться в город, — с отчаянием повторяла Саулина. — Не хочу возвращаться к Грассини. Я хочу только одного: остаться с тобой.

Они уже отъехали от сыроварни на значительное расстояние. Слова Саулины слышали только Рибальдо да его верный оруженосец. На этот раз даже старый Бернардино не подумал о том, что надо бы всыпать ей добрую порцию горяченьких. Напротив, ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не расчувствоваться.

Эти двое страдали от любви, оба любили друг друга до безумия, хотя он не хотел этого признавать, а она еще не понимала. Но почему его хозяин не захотел сорвать этот едва раскрывшийся весенний цветочек, старому Бернардино не суждено было понять до конца своих дней.

44

— Почему я должна ехать именно сегодня? — спросила Саулина.

— Я не смогу тебе это объяснить. Даже пытаться не буду, — ответил Рибальдо. — Когда-нибудь ты поймешь.

Она уже устала от этого однообразного припева. Все говорили «когда-нибудь», «в один прекрасный день». Каждое «завтра» превращалось в «сегодня», а потом и во «вчера», оставаясь таким же темным и непонятным.

— Хоть бы раз кто-нибудь ответил по-человечески! — заворчала Саулина. — Нет чтобы сейчас, сразу, здесь, сегодня. Завтра. Всегда завтра.

— Будешь ворчать, век в девках просидишь, — шутливо пригрозил ей Рибальдо.

Солнце медленно склонялось к горизонту. Двое мужчин и девочка не торопясь продвигались вперед, держась в стороне от больших дорог во избежание неприятных встреч. Густая лесная тень и свежий ветерок бодрили силы усталых путников.

По мере приближения к городу в душе у Гульельмо росла уверенность в том, что он поступил правильно, решив отправить Саулину к ее покровительнице. Этим утром среди известий, пришедших из Милана, была и новость о награде, назначенной тому, кто предоставит полезные сведения о похитителе или похитителях «некой Виолы Саулины, девицы на вид лет тринадцати, светловолосой, светлолицей, черноглазой, хрупкого сложения». Извещение, снабженное печатью городского управления, а также подписями его председателя Пьолтини и секретаря Чезати, было развешано на всех контрадах Милана.

Чтобы преодолеть городские стены и въехать в Милан, Бернардино прибег к помощи одного крестьянина, работавшего на миланских огородах недалеко от Сенных ворот. С внутренней стороны прямо под стеной на всякий случай поджидал эскорт во главе с Обрубком из Кандольи. Старый Бернардино был мудрым и предусмотрительным слугой.

Сенные ворота были выбраны не случайно: крестьянин, ожидавший их со своей телегой, груженной сеном, часто проезжал именно через эти ворота. Встреча была назначена у развилки Трех Тополей, на расстоянии меньше мили от города. Крестьянин сидел на земле возле своих двух волов, запряженных в телегу. Он медленно поднялся на ноги при их появлении, стащив с головы соломенную шляпу.

— Мое почтение, синьоры, — сказал он.

Бернардино был мало знаком с этим крестьянином, но знал, что он хорошо известен таможенникам, потому что чуть ли не каждый вечер возит в город сено.

Рибальдо и Саулина спешились, молодой человек поручил своего коня заботам верного слуги.

— Жди меня на рассвете у Восточных ворот, — сказал он.

Бернардино кивнул, бросив крестьянину новенькую золотую монету — оговоренную плату за проезд.

— Прощай, Бернардино, — сказала Саулина, протянув ему руку на прощание.

— Прощай, Саулина.

Крестьянин, который никогда на слух не жаловался, тотчас же сообразил, что это та самая девочка, о которой развешаны объявления по всему городу. Сам он читать не умел, да не беда, возле каждого вывешенного на городских стенах листка с объявлением непременно находился кто-нибудь грамотный, читавший вслух остальным. Необычное имя, произнесенное старым Бернардино, поставило все на свои места.

— Устраивайтесь поудобнее, синьоры, — пригласил крестьянин, откидывая мешковину, прикрывавшую сено сверху.

В сене было проделано что-то вроде пещеры, достаточной, чтобы вместить двоих.

Проходя мимо этого грубого, коренастого простолюдина, Саулина взглянула на его небритую, как будто скошенную на один бок физиономию со слюнявым и похотливым ртом. Он так и таял от заискивающих улыбок, обнажая частокол скверных зубов. От него пахло заста-релым потом. В хитрых маленьких глазках затаилась жестокость. Девочку пробрала дрожь.

Рибальдо заметил это.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего, — ответила Саулина и взобралась на телегу. Душистый запах сена немного успокоил ее.

Рибальдо задержался еще на минуту.

— Когда высадишь нас неподалеку от контрады Сант-Андреа, — сказал он, — получишь еще одну монету.

— Будет исполнено, синьор, — поклонился крестьянин.

Как только Рибальдо взобрался на телегу, крестьянин опустил мешковину и забросал ее сеном так, чтобы никто снаружи не мог догадаться о существовании тайника.

Оставшись в темноте, Саулина и Рибальдо некоторое время молчали. Потом ее маленькая ручка нащупала его сильную руку.

— Не отсылай меня, — прошептала она, — пока еще не поздно.

Телега тронулась в путь, от толчка их тела теснее прижались друг к другу.

— Не могу… — шепнул он в ответ.

Их дыхание смешалось.

— Вчера ты так не думал, — говорила она, заставляя его вздрагивать.

Рибальдо осторожно прижался губами к ее щеке и почувствовал, как ее кожа вспыхнула и загорелась от его прикосновения.

— Когда-нибудь мы снова встретимся.

— Когда-нибудь — это бог знает когда, — ответила Саулина. — Мне хочется радоваться и горевать сегодня, прямо сейчас.

Густой запах сена кружил им головы. Саулина прижалась к Рибальдо и затихла.

— Что такое любовь? — спросила она вдруг.

Рибальдо крепче привлек ее к себе и принялся укачивать в такт движению телеги.

— Любовь — это такое слово. Иногда оно соответствует чувству.

— То, что я чувствую к тебе, — это любовь?

Простой и наивный вопрос. Словно появление первой звезды на небе.

— Ты еще ребенок.

— Может быть. И все-таки мне бы хотелось, чтобы ты меня любил.

— Я тебя люблю.

— Ну так докажи мне это!

— Я везу тебя в безопасное место. Разве это не доказательство?

— Ты мог бы это доказать, позволив мне остаться с тобой.

— Тогда бы я тебя погубил.

— Но ведь я уже стала взрослой!

— Это просто так говорится. Это ничего не значит. Ты слишком молода.

— А когда я буду не слишком молодой?

— Через четыре года. Когда тебе будет шестнадцать.

— Через четыре года я буду старухой.

Рибальдо поцелуями осушил ее слезы.

— Давай заключим договор, — предложил он. — Через четыре года я приду за тобой, где бы ты ни была. И больше мы никогда не расстанемся.

Саулина с детской доверчивостью прижалась к нему.

— А до тех пор?

— Ты подрастешь. Будешь ходить в школу. Научишься жить.

— А Мирелла? — насторожилась Саулина.

— Это всего лишь краткий эпизод.

— Что значит «эпизод»?

— Это значит, что у тебя нет причин ревновать к ней.

— Но ведь она любит тебя?

— Я тоже ее люблю, но не так, как тебя.

— А почему ты прячешься? — вдруг спросила она.

— У меня много врагов.

— «Ты не знаешь, кто такой Гульельмо Галлароли». Так она мне сказала.

Рибальдо вздрогнул в темноте.

— Кто?

— Мирелла.

— Это просто слова ревнивой женщины.

— Но кто ты такой на самом деле?

— Вот приду за тобой через четыре года и все тебе объясню.

— Так долго ждать? Да за это время умереть можно!

— Наступит 1800 год, — объяснил он. — Мы начнем нашу новую жизнь в новом веке.

Такое обещание заставило Саулину улыбнуться: она об этом еще не думала.

— Нашу новую жизнь, — мечтательно повторила она.

Рядом с ним она чувствовала себя счастливой, спокойной, сильной, уверенной в себе.

Они подолгу молчали, лишь изредка обмениваясь несколькими словами. Слова были не нужны. Они обрели любовь, обнимая друг друга, они сами стали любовью в благоухающей темноте, пока придумывали для себя общее будущее.

— Слышишь? — сказала Саулина.

К шуму телеги, тяжело катившей по дороге на скрипучих колесах, стали примешиваться шумы других экипажей и людские голоса.

— Мы приближаемся к воротам.

— Мне страшно, — призналась Саулина.

— Чего ты боишься?

— Сама не знаю.

Она дрожала как в лихорадке. Такое состояние охватывало ее всякий раз, когда она ждала наказания или ощущала опасность. В Корте-Реджине поговаривали, что у Саулины нюх на несчастья, как у животных, умеющих предчувствовать беду. Телега остановилась.

— Мы у ворот, — прошептал Рибальдо ей на ухо.

Он и сам напоминал натянутую струну, но в тайнике из сена им ничто не угрожало. Снаружи его поджидали друзья во главе с Обрубком из Кандольи, готовые прийти на помощь.

Рибальдо прикинул, что телега уже движется по берегу канала в направлении Мельничной площади. Но путь к свободе внезапно оборвался. Телега остановилась, мешковину отбросили рывком, и закатный свет, хлынувший потоком, больно ударил по глазам Саулины и Рибальдо, слишком долго просидевших в полной темноте.

— Можете выходить, синьор, — сказал крестьянин с елейной улыбкой.

Молодой человек высунулся из укрытия, чтобы глотнуть свежего воздуха, и прищурился, пытаясь разглядеть, что происходит. Он увидел Обрубка из Кандольи и его друзей на барже, приставшей к берегу.

— Мы приехали, да? — с сожалением спросила Саулина.

Рибальдо не успел даже рта раскрыть для ответа, потому что в тот же миг в золотисто-багровых сполохах заката блеснули ружейные стволы и мундиры военных.

— Ни с места! — прогремел голос с сильным французским акцентом.

Крестьянин скатился с телеги.

— Спасибо, друг, что доставил нам похитителя девочки, — сказал ему солдат.

Саулина смотрела на солдат со вскинутыми ружьями, не понимая, что происходит, а тем временем с баржи на берег начали спрыгивать люди, кто-то помогал спуститься Обрубку из Кандольи.

— Гражданка Виола? — громовым голосом продолжал жандарм. — Этот человек вас похитил.

— Черта с два он меня похитил, — живо откликнулась она. — Этот человек спас меня и собирался отвезти домой!

Командир отряда, сбитый с толку таким ответом, отдал своим людям приказ опустить оружие. В эту минуту Рибальдо могучим прыжком преодолел бортик телеги и побежал. Солдаты начали стрелять, на белой рубахе молодого человека расплылось кровавое пятно, и он рухнул на землю.

Саулина бросилась к нему, склонилась над ним и положила его голову к себе на колени. Ее золотисто-желтое платье окрасилось кровью.

— Они тебя ранили, бедная моя любовь, — прошептала она, целуя его в губы.

Он не ощущал боли, но силы покидали его. Ему удалось улыбнуться.

— Возвращайся к своей опекунше, — сказал он.

— Это все из-за меня, — зарыдала Саулина. — Я не могу тебя так оставить. Никогда себе этого не прощу!

— Ты тут ни при чем. Уходи, прошу тебя.

Каждое слово давалось ему с трудом, жизнь покидала его.

Саулина это чувствовала.

— Ты ведь мне обещал, помнишь? Ты мне слово дал, — ухватилась она за последнюю ниточку, связывающую их.

— Я всегда держу данное слово.

Саулина тихо плакала, поглаживая его светлые кудри.

— Я знаю, — сказала она.

Военные окружили их.

— Поднимитесь, гражданка, — обратился к ней офицер. — По приказу генерала Бонапарта мы должны препроводить вас в дом Джузеппины Грассини.

— Мы туда и направлялись. Позовите кого-нибудь. Разве вы не видите, что этот человек умирает? — Ею двигала какая-то неслыханная дерзость отчаяния.

— Уходи, Саулина, — попросил ее Рибальдо еле слышным шепотом.

Он всегда бесстрашно шел навстречу смерти, желая заглушить душевные тревоги и метания. Но в момент, когда жизнь действительно вытекала из него по капле, в его сердце зародилась бесконечная тоска по несбывшейся любви.

Впервые он оказался не готов к мысли о смерти и на последнем краю существования не вспомнил о поразительных строчках Цицерона, которые знал наизусть. Он отыскал глазами страстный взгляд Саулины и увидел в нем отсвет своей собственной угасающей жизни. Это было последнее, что видели его глаза, перед тем как закрыться.

Саулина разглядела и узнала страшную фигуру Обрубка, наблюдавшего за кровавой драмой издалека. Меж тем двое мужчин подошли к солдатам и сказали:

— У нас тут баржа. Мы отвезем его в больницу.

В ту же минуту две сильных руки решительно подхватили Саулину и заставили ее подняться на ноги.

— Оставьте меня! — закричала она и принялась отчаянно брыкаться, стараясь высвободиться, но ее потащили и силой затолкали в карету.

Она успела увидеть на берегу Навильо крестьянина, который предал Гульельмо. Его широко раскрытые глаза слепо смотрели в небо, на шее виднелись два больших синяка. Кто-то, воспользовавшись суматохой, успел задушить его.

Саулина, высунувшись в окно, бросила последний взгляд на безжизненное тело Гульельмо Галлароли, брошенное на мостовой. Потом она потеряла сознание.

Саулина: 1800

1

Мать-настоятельница колледжа Святой Терезы в Монце посмотрела на маленькие часики. Монахиня эта когда-то отказалась от громкого имени Вивианы Альбериги д'Адда ради скромного имени сестры Клотильды, примирившего ее с собой и с богом.

Она любила власть, данную ей, как она считала, от бога, и, безусловно, предпочитала быть первой в женском колледже в Монце, чем довольствоваться последней ролью на вилле в Кассано д'Адда. Лесть — дочь страха и интриги — заменяла ей любовь и уважение. Имя сестры Клотильды могло открыть многие двери и многие наглухо закрыть.

Спрятав часы, она решила, что пятьдесят минут ожидания — более чем приемлемый срок, чтобы вывести из себя нежеланную гостью. Одернув на себе апостольник и вскинув голову, прямая как доска, она подошла к массивной темного дерева двери, отполированной до блеска. Холодный, безжалостный, мрачный взгляд был отличительной особенностью этого мрачного, не отличавшегося красотой существа. Несколько секунд она простояла неподвижно, как актер, старающийся сосредоточиться перед выходом на сцену, затем энергичным жестом распахнула дверь и решительным шагом вошла в приемную монастырского колледжа.

Всю обстановку этого негостеприимного помещения составляло огромное полотно кисти флорентийского художника Джулиано Трабаллези — коленопреклоненная святая Тереза с экстатическим выражением на прекрасном лице. Однако одной картины, пусть даже самой яркой и прекрасной, было маловато для создания уюта, как маловато было и одной-единственной жаровни с углями для обогрева.

За время ожидания Джузеппина Грассини стерла до дыр подметки своих туфель, безостановочно кружа по комнате в отчаянной попытке не замерзнуть до смерти. В конечном итоге это не спасло ее ноющие от усталости ноги от окоченения. Кроме того, певица, добровольная рабыня моды, как и все дамы хорошего общества, не надела теплой меховой шубы, а отдала предпочтение роскошной кашемировой шали с восточным узором и длинной бахромой, доходившей до щиколоток. Бархатная шляпа с широкими полями, завязанная пышным бантом под подбородком, обрамляла ее прекрасное лицо.

Увидев монахиню, Джузеппина резко повернулась к ней и пронзила ее гневным взглядом.

— Laudetur Jesus Christus[18], — невозмутимо произнесла монахиня.

— Semper laudetur[19], — ответила певица с легким поклоном.

В комнате было так холодно, что с губ у обеих женщин при каждом вздохе слетало белое облачко пара. Сестру Клотильду отделяла от Джузеппины Грассини тяжелая крупная решетка: непреодолимая преграда между территорией колледжа и посетителями извне.

«Так вот какова эта злобная настоятельница, битый час продержавшая меня тут в ожидании», — подумала Джузеппина. Ее голос теперь, безусловно, пострадает; при одной мысли об этом ее начинало трясти от ярости.

Тонкие губы матери-настоятельницы изогнулись в дежурной улыбке, затем ее лицо вновь стало неподвижным. Дворянка по рождению, деспотичная тиранка по натуре, поднаторевшая в осуществлении безграничной власти в пределах своего маленького царства, она хотела непременно дать почувствовать своей гостье, какая пропасть отделяет обычную комедиантку, пусть даже прославленную, от представительницы аристократического рода, избравшей путь монашества и достигшей, благодаря милости господней, высочайших вершин.

— Чему мы обязаны этим неожиданным визитом? — строго осведомилась сестра Клотильда.

— Я здесь ради Саулины, достопочтенная мать-настоятельница, — ответила Джузеппина со смирением, отнюдь не отвечавшим подлинному состоянию ее духа.

Если бы не австрийцы и не русские, преградившие Наполеону путь к возвращению в Милан, если бы серьезность события, касавшегося Саулины, не переросла в прямую угрозу, она уже давным-давно ушла бы отсюда, высказав напоследок в письменной форме все, что думала о надменной монахине. Однако при сложившихся обстоятельствах певица не могла себе этого позволить.

Джузеппина Грассини только что вернулась из Парижа, где выступала в Гранд-Опера. Это было рискованное путешествие. Хотя, конечно, австрийцы и проавстрийски настроенные местные власти ни в коей мере не были заинтересованы в преследовании любимицы толпы. У них не было ни малейшего желания вызывать народные волнения.

В Париже певица пела главным образом для Наполеона Бонапарта, который с 13 декабря 1799 года был провозглашен первым консулом. Пока в Милане свирепствовали австрийцы и русские, которым город был отдан на разграбление вплоть до апреля, Париж переживал угар балов и праздников.

Джузеппине приходилось быть предельно осторожной, пока в Милане хозяйничал наводивший ужас русский генерал Суворов. Его солдаты безжалостно грабили, насиловали и устраивали бешеные пьяные драки на улицах.

Наполеон встретился с Джузеппиной в апартаментах на улице Шантерен, которые первый консул предоставил в полное ее распоряжение. Это была встреча не только любовников, но и старых друзей, поверяющих друг другу свои задушевные тайны. Тоска по Милану ни на минуту не покидала Бонапарта.

— Прочтите, моя дорогая, — сказал он, — что написал мне в ноябре Франческо Мельци д'Эриль.

Джузеппина прочитала трогательное послание. «L'homme, plus encore que le général, nous manuait»[20] — писал миланский аристократ из Сарагосы, где он был вынужден скрываться.

— Он умоляет меня изгнать ненавистных врагов, — сказал Наполеон.

— Вы даже не представляете, сколько людей, включая меня, подписались бы под этим призывом, — ответила ему Джузеппина.

— Когда французы были в Милане, — начал вспоминать первый консул, — вокруг меня суетилось множество придворных блюдолизов, но истинных друзей я мог бы пересчитать по пальцам. Многие вздыхали по Австрии, многие были недовольны нами. А теперь…

— Когда же вы вернетесь, чтобы освободить нас от австрийцев? — умоляюще спросила она, не забыв кокетливо улыбнуться.

— Очень скоро, — обещал Бонапарт.

— Но когда?

— Вы слишком многого требуете. Некоторые тайны не поверяют даже в тиши алькова.

Джузеппина покраснела.

— Я вас умоляю, друг мой.

— Еще до начала лета вы снова будете петь для меня в «Ла Скала».

— Обещаете?

— Обещаю.

Так Джузеппина примирилась с необходимостью вернуться в Милан, где контракт с импресарио Барбайей обязывал ее дать определенное количество выступлений в оперном театре. Но в душе она не могла не роптать. Такая досада! Ей пришлось уехать именно в тот момент, когда Наполеон начал посещать ее с рвением и пылом настоящего любовника, а его отношения с женой заметно охладели и прежняя бурная страсть к ней сменилась крепкой привязанностью, дружескими беседами и мудрыми советами.

По возвращении в Милан певица обнаружила послание от дона Джузеппе Ронкорони, приходского священника из Корте-Реджины. Письмо оказалось коротким и драматичным: мать Саулины давно уже страдала слабым здоровьем и хотела бы еще раз повидать свою дочь перед тем, как навсегда покинуть этот бренный мир. Вот почему этим холодным январским утром она приехала в Монцу и прождала почти час в приемной колледжа Святой Терезы.

— Вы прибыли сюда ради Саулины Виолы, — повторила сестра Клотильда, увидев, что певица отвлеклась, задумавшись о чем-то своем. — Итак?

Джузеппина заготовила убедительную речь, но холод, долгое ожидание и тон монахини разозлили ее.

— Мне нужно забрать ее отсюда на несколько дней, — решительно объявила она.

На непроницаемом лице монахини не отразилось ни тени негодования, вызванного требованием этой беспутной женщины: ведь Саулина была ее лучшей ученицей. Но истинная причина ее возмущения была не в этом. Саулина выбрала верную дорогу, а эта женщина своим присутствием могла отвлечь ее от занятий, размышлений и молитв, сбить с истинного пути.

— Вы не можете забрать ее отсюда! — категорически отрезала она.

— Это почему же? — осведомилась певица.

— Девочка только что перешла на четвертый курс.

— И что же?

— Прерывать занятия было бы крайне нежелательно.

— Нежелательно, но не невозможно.

— Девочка от этого пострадает.

— Синьорина, — напомнила ей Джузеппина, — находится под моей официальной опекой, и я не собираюсь обсуждать с вами свои намерения. Прошу вас свести процедуру к самому необходимому. Я и так уже потеряла слишком много времени в ожидании этой беседы.

Сестра Клотильда, умевшая читать между строк, почувствовала, что уверенность ее собеседницы проистекает из осведомленности о неких переменах, грядущих в самом скором будущем. Возвращение австрийцев и появление русских оказалось неистовым и бурным, как летняя гроза, но можно было со значительной долей уверенности предположить, что оно окажется столь же кратким. И больше, чем кто-либо другой, в курсе событий была эта певичка, напрямую связанная с Наполеоном Бонапартом. Сестра Клотильда вовсе не хотела приобрести врага в лице Бонапарта, который мог вернуться в любой момент.

— Я не собираюсь подвергать сомнению ваши полномочия. Но не считаете ли вы, что внезапное прерывание занятий в столь деликатный момент может повредить вашей подопечной? — спросила Клотильда с наигранным простодушием.

Джузеппину столь неожиданный разумный поворот событий застиг врасплох.

— Я поговорю об этом с Саулиной, — решила она.

Эта вторая пощечина достигла цели: монахиня не предусмотрела никакого пути к отступлению на такой случай.

— Я прикажу немедленно позвать ее, — и сестра Клотильда дернула за шнур, приводивший в действие колокол во внутренних покоях колледжа.

Спустя несколько мгновений на пороге появилась молчаливая и безответная маленькая монашка.

— Синьорину Саулину Виолу сюда немедленно, — негромко отчеканила настоятельница.

Саулина не заставила себя ждать. Она уже превратилась в женщину. В молодую женщину ослепительной и неприступной красоты. Ее сумрачный цыганский взгляд в обрамлении светлых локонов иногда вспыхивал подобно молнии. Хорошее воспитание несколько смягчило ее повадки, хотя и не смирило любопытства и не развеяло множества терзавших ее сомнений.

— Позволь взглянуть на тебя, — улыбнулась Джузеппина, обняв ее. — Сказать, что ты ослепительна, значило бы ничего не сказать, — заметила она с воодушевлением, даже позабыв ненадолго о ледяной стуже монастырской приемной.

— Прошу вас, синьора, — потупилась Саулина, смущенная комплиментами, прозвучавшими по-светски легкомысленно в монастырских стенах, в присутствии матери-настоятельницы.

Певица сменила тон и перешла прямо к делу:

— Ты должна поехать со мной, — сказала она.

— Но я не могу уехать с вами, мадам Джузеппина, — живо возразила девушка.

Чувствуя, что совсем замерзает, певица усилием воли сдержала вспышку негодования, которая ни к чему бы не привела.

— Объясни мне, по крайней мере, причину своего отказа, — сухо попросила она.

Сестра Клотильда торжествовала.

— Я ушла посреди урока латыни, — бесстрастно произнесла Саулина. — Мне нужно перевести несколько писем Цицерона.

Джузеппина поняла, что ничто не сдвинет с места Саулину, кроме жестокой правды.

— Я приехала за тобой не по собственной прихоти, — объяснила она, — хотя мне вовсе не кажется странным желание провести с тобой несколько дней после долгой разлуки.

— Да, конечно, — сохраняя серьезность, согласилась девушка.

— Речь идет о твоей матери, — с грустью прошептала Джузеппина.

— Что с моей матерью?

— Она больна.

Саулина взглянула на нее, озадаченная, но не встревоженная и не огорченная. Новость просто заставила ее вспомнить давно позабытый отрезок жизни: семью, небольшое селение, поля, лес.

— Моя мать, — проговорила она задумчиво и рассеянно. — Чем она больна?

— Я говорю о твоей матери, Саулина, — настойчиво повторила Джузеппина, неприятно пораженная ее равнодушием. — Твоя мать умирает. Она хочет тебя видеть.

Джузеппина ожидала какого угодно ответа.

— Ну хорошо, едем, — сказала Саулина, не выказывая волнения. Судя по взгляду, брошенному ею на сестру Клотильду, было понятно, что она воспринимает это как свой долг, как новое послушание.

Джузеппина положила руки ей на плечи и заставила взглянуть себе в глаза. Саулина была выше ее ростом, стройнее и сильнее.

— Саулина, — настойчиво проговорила певица, побуждая ее задуматься. — Я говорю с тобой о твоей матери. Я говорю тебе, что твоя мать очень больна. Она хочет тебя видеть.

— Я поняла.

— И больше ты ничего не хочешь мне сказать?

— Я уже согласилась прервать свой урок латыни. Покинуть на время школу. Я сказала, что последую за вами.

— Бедная девочка, — вздохнула Джузеппина.

— Могу я идти собираться? — спросила Саулина, обращаясь к сестре Клотильде.

— Разумеется, — заботливо ответила монахиня. — Я помолюсь о твоей матери.

— Я буду ждать тебя в карете, — сказала Джузеппина.

Саулина разучилась смеяться и плакать, не знала ни радости, ни горя, ее душа превратилась в глыбу льда, которую ничто не могло тронуть, кроме расчетов на подъем по общественной лестнице и завоевание высокого положения, ставшее ее единственной целью. Все свои слезы она выплакала больше трех лет назад, когда оставила Гульельмо Галлароли в луже крови на булыжной мостовой у Сенных ворот. Та боль опустошила ее, и теперь у нее больше не осталось ни слез, ни сочувствия. Ни для кого.

2

Карета была запряжена четверкой лошадей. На козлах рядом с кучером сидел лакей, и оба они были тепло укутаны. Саулина села рядом с певицей, всем своим видом показывая, что путешествие ее ничуть не волнует. Она с сожалением отказалась от занятий, так как считала образование необходимым пропуском, ведущим ее к намеченной цели.

В свинцовом воздухе кружились редкие снежинки.

— Дай-то бог, чтобы снег не пошел, — заметила Джузеппина. — В снегопад ехать очень тяжело, да и опасно.

— Снега не будет: слишком холодно, — объяснила Саулина, прекрасно разбиравшаяся в погоде.

Карета быстро катила по хорошо утоптанной большой дороге, все окрестные поля были засыпаны снегом, тутовые деревья и акации казались застывшими ледяными скульптурами и заставляли вспоминать волшебные сказки, рассказываемые по вечерам у зажженного камина. Время от времени по дороге попадались отдельные хуторские строения, и дым, идущий из труб, почему-то наводил на мысль о собравшейся у камелька семье.

— Ты так не думаешь? — спросила Джузеппина, поделившись этой мыслью с Саулиной.

— Нет, — ответила та. — Эти дома топятся по-черному и наводят меня на мысли только о холоде, нищете, жестокости и отчаянии.

Певица почувствовала себя неуютно, столкнувшись с такой уверенностью в себе, с таким четким и беспощадным видением мира. Она поправила у себя на коленях медную грелку с деревянной ручкой, наполненную горящими угольями, прикрытыми сверху золой, с тем чтобы жар уходил медленно.

— Разве тебе не холодно? — спросила она, зябко передернув плечами.

— Я тепло одета, синьора Джузеппина, — ответила девушка, подчеркивая разницу между практичностью своей собственной одежды и легкомысленным нарядом певицы.

Саулина была укутана в длинный, до самых пят, шерстяной плащ с широким капюшоном красивого жемчужно-серого цвета, подбитый теплым и мягким куньим мехом.

— Такие плащи вот уже несколько лет никто не носит, — ужаснулась Джузеппина, зябко ежась в своей кашемировой шали. — Даже не вздумай надеть его в городе. Теперь в моде вот это, — и она продемонстрировала свою шаль, не спасавшую от холода, зато гревшую ее тщеславие. — Я только что вернулась из Парижа, — доверительно сообщила певица, — и мне известно все о модах нынешнего сезона.

При этом она улыбнулась, втайне надеясь, что ей удалось затронуть тему, способную вывести ее подопечную из равнодушного состояния.

Саулина смерила ее своим строгим взглядом.

— Прошу меня извинить, синьора, — сказала она, — но если мода предписывает смерть от холода, я ни за что не соглашусь ей следовать.

Итак, Джузеппина снова ошиблась.

— Ты хочешь сказать, что только глупцы следуют за модой?

— Я не имею в виду ничего, кроме того, что уже сказала.

Карета время от времени замедляла ход на засыпанных рыхлым снегом или обледеневших участках дороги.

— С такой скоростью мы никогда не доберемся, — пожаловалась Джузеппина.

— С божьей помощью доберемся, — спокойно произнесла Саулина.

Закутанный с головы до ног священник пробирался по протоптанной среди полей дорожке. Следом за ним шел служка, то и дело звонивший в колокольчик. Они несли святые дары, направляясь к крестьянскому дому с курящейся на крыше трубой. Там кто-то умирал. Или уже умер.

Саулина подумала о своей матери.

— Как вы думаете, успеем мы застать ее в живых? — спросила она у своей покровительницы, приведя ее в изумление.

— Я не знаю. Мне известно лишь то, что сказано в записке дона Джузеппе. Но ради тебя я надеюсь, что вам удастся поговорить в последний раз.

Саулина опустила взгляд, потом вскинула свое прекрасное личико, опушенное мехом, на Джузеппину.

— Я даже не знаю, что мне ей сказать.

— Своей матери? — поразилась та.

— Нам почти нечего было сказать друг другу, даже когда мы жили вместе.

Что послышалось при этом в ее голосе? Равнодушие или сожаление? Джузеппина так и не поняла.

— Когда люди близки друг другу, слова не нужны.

— Мы, крестьяне, вообще не привыкли говорить больше, чем нужно, — заметила Саулина. — Нам важны дела, а не слова.

— Но ты уже не крестьянка. И ты сумеешь найти верные слова.

— Ну, если на то пошло, я никогда не была крестьянкой. Вы ведь знаете, что Амброзио Виола мне не настоящий отец. Если бы моей матери хватило смелости последовать за тем цыганом-скоморохом, возможно, я стала бы актрисой. Или танцовщицей. Но, уж конечно, меня бы не было сейчас здесь с вами, в этой карете. Просто моей матери не хватило смелости.

Она ни на минуту не вспомнила о том, что у матери были и другие дети, семья, принципы, требующие уважения. Так уж была создана Саулина: существовала только она и цель, которой она намеревалась достичь. Все остальное не имело значения.

— А тебе хотелось увидеть своего отца-бродягу? Вдруг ты на него похожа? — полюбопытствовала певица.

— Да, мне хотелось его увидеть, особенно когда я была маленькой. Мама говорила, что я в точности на него похожа, если не считать светлых волос. Тогда я смотрелась в воду в ведре или в поилке и видела лицо своего отца. И мне смешно было видеть этого отца с кудряшками и с лицом девчонки.

— А теперь тебе больше не смешно?

— Я вообще больше не смеюсь и не плачу.

— Ты все еще вспоминаешь Гульельмо Галлароли?

Саулина не ответила и переменила разговор.

— Вы больше месяца провели в Париже, — сказала она, — и ни слова не говорите мне о Бонапарте. Я знаю, что он разогнал Директорию и стал первым консулом.

— Я с радостью отмечаю, что благочестивые сестры держат тебя в курсе мировых событий.

— Когда им не удается мне в этом помешать, — уточнила Саулина.

— И когда же, к примеру, такое бывает? — полюбопытствовала певица.

— Когда события наступают прямо на нас.

— Какие события? — спросила Джузеппина, сраженная железной логикой Саулины.

— Сестра Клотильда, — привела пример Саулина, — очень умна и хорошо разбирается в политике. Конечно, она горой стоит за австрийцев, но все-таки понимает, что австрийское владычество в Ломбардии доживает последние недели.

Глядя на свою подопечную, Джузеппина надивиться не могла на ее красоту, а слушая ее речи, поражалась ее трезвому уму. Сколько ни старалась, она не могла примирить в уме образ этой просвещенной молодой дамы с воспоминанием о маленькой безграмотной дикарке, одетой в лохмотья, грязной, с исцарапанными колючей ежевикой руками и ногами, найденной случайно в небольшом селении в нескольких милях от Милана. Из невзрачной бесформенной куколки появилась на свет великолепная бабочка с широкими крыльями и чуткими усиками; никто не смог бы предсказать, куда она улетит.

— Сестра Клотильда всегда была очень внимательна к тебе, — заметила Джузеппина.

— Она понимает, что со мной ей не приходится терять время понапрасну, — с равнодушной гордостью объяснила Саулина.

— Она очень высокого мнения о тебе, — продолжала певица.

— Я была бы лицемеркой, если бы сейчас начала скромничать.

— Но скромность украшает женщин…

— Синьора Грассини, — четко объяснила Саулина, — за четыре года я много думала, прочитала много книг и кое-что усвоила. Некоторые мудрые мысли произвели на меня большое впечатление и остались в моей памяти навек. В особенности одна. Я убедилась, что бессмысленно и невыгодно преуменьшать свою значимость. Это глупо. Только малодушные ценят себя ниже, чем на самом деле стоят. А ханжество никогда не считалось доброде-телью.

Джузеппина сделала вид, что закашлялась, вытащила из ридикюля розовый платочек и, выглянув в окно, убедилась, что снег повалил гуще. На самом деле она пыталась избежать спора, в котором ей не суждено было уцелеть. Язычок, отточенный светской болтовней, не годился для пикировки с беспощадной логикой маленькой дикарки из Корте-Реджины.

— К нам скоро вернутся французы, — сказала Джузеппина после недолгой паузы. — Ты рада?

— Слава богу, — ответила Саулина совершенно равнодушно.

— Что касается первого консула, — кокетливо продолжала оперная дива, — он по-прежнему мой лучший друг. И передает тебе свой самый горячий привет.

Саулина теперь уже хорошо понимала, что имеет в виду Джузеппина, называя Наполеона своим лучшим другом, но это признание ее не волновало.

— Он доволен моими успехами? — спросила она не столько из искреннего интереса, сколько для того, чтобы просто поддержать разговор.

— Он гордится твоими отличными результатами. Каждый раз спрашивает, как у тебя дела, — сказала Джузеппина, сжав ее руку обеими руками и глядя на нее с любовью. — Я ему обещала, что по окончании занятий привезу тебя в Париж.

— Могу я узнать, в чем причина?

— Мне кажется, что тебе больше не нужно учиться.

— Знаний никогда не бывает слишком много, — возразила Саулина.

— Ты изучила латынь, французский, естественные науки и математику.

— Ну, раз уж об этом зашел разговор, я еще умею вышивать, готовить, сочинять пригласительные записки, а также письма с поздравлениями и соболезнованиями.

— Зато ты почти незнакома с музыкой, — подхватила Джузеппина. — Почему бы нам не поехать домой и не заняться музыкой всерьез?

— Заманчивое предложение, — сказала Саулина, — но я приму его лишь в том случае, если вы мне позволите продолжить занятия и по другим предметам.

— Ты хочешь сказать, что согласна покинуть эту мрачную темницу? — обрадовалась Джузеппина, протягивая ей обе руки.

— Я хочу сказать, что при определенных условиях была бы готова принять ваше предложение.

— Ты сняла камень с моей души, Саулина! — воскликнула певица, стискивая ее руки в своих. — Мне так нужен близкий друг, — растроганно добавила она, — на которого я могла бы положиться.

Саулина в глубине души не исключала для себя возможности, которую сейчас предложила ей ее благодетельница. Жизнь в колледже давалась ей с трудом. Тупицы благородных кровей, на чьих геральдических знаках должны были бы фигурировать ослиные уши, завидовали успехам Саулины и третировали ее за низкое происхождение, хотя за нее аккуратно вносили немалую плату.

Мать-настоятельница испытывала к ней противоречивые чувства. Девчонка оказалась упрямой, строптивой, замкнутой, ревниво оберегающей свой внутренний мир от любого вторжения. Но она была полна решимости учиться и безропотно подчинялась самым суровым правилам с терпением истинного стоика, а любые трудности преодолевала с легкостью благодаря своему изобретательному уму. Она ни на что не жаловалась и ничему не радовалась, просто шла своей дорогой, шаг за шагом, ни о чем не жалея, ни с кем не вступая в споры, ни разу не оглянувшись назад.

Одно время сестра Клотильда даже тешила себя мыслью открыть для девочки ворота монастыря и очень осторожно перечислила ей все возможные преимущества, но в этом вопросе Саулина была неумолима.

— У меня своя дорога, — сказала она в ответ. — Если мне суждено подняться по общественной лестнице, это произойдет на глазах у всех, а не за закрытыми дверями монастыря.

— Подняться по общественной лестнице означает приобрести дворянский титул, — напомнила ей монахиня с высоты своего положения и опыта. — Ты могла бы приобрести его только через замужество. Но ни один аристократ никогда не женится…

— На крестьянке? — холодно перебила ее Саулина.

— На мещанке, — уточнила монахиня, поместив ее в более почтенное третье сословие.

Саулина ничего не ответила. Она отлично понимала, что не зря благородный синьор старинной фамилии — кстати, родной брат сестры Клотильды! — вот уже несколько месяцев зачастил в колледж. Маркиз Феб Альбериги д'Адда так и не женился во второй раз после смерти Дамианы. Он отверг два чрезвычайно выгодных брачных контракта и, несомненно, положил глаз на Саулину.

Карета замедлила ход.

— Мы приехали, — сказала Джузеппина.

Саулина выглянула в окошко и увидела лишь темные тени за непрерывно движущейся стеной сверкающих белых снежинок.

— Быстро мы добрались, — заметила она.

Она вернулась в дом, где родилась, в дом своих родителей, братьев и сестер, но ее лицо даже не дрогнуло, на нем не отразилось никаких чувств. Джузеппина молчала. Эта девочка уже внушала ей страх.

Карета остановилась на центральной площади Корте-Реджины перед церковью. Возница и лакей спрыгнули на землю, притопывая ногами от холода и дуя на замерзшие пальцы, в ожидании приказов. Холодный резкий ветер резал кожу.

У церкви стоял дон Джузеппе. Саулина узнала его, хотя он постарел, выглядел еще более усталым, бедным и забитым.

— Я Саулина Виола, — сказала она, шагнув ему навстречу.

— Саулина Виола? — переспросил он, с изумлением оглядывая представшее перед ним видение.

— Вы меня не помните?

Бедняга! Конечно, он ее помнил! Он ее никогда не забывал. Только он не ожидал увидеть юную аристократку, изъяснявшуюся на чистейшем итальянском.

— Вы, должно быть, приехали повидать вашу матушку? — спросил он.

— Как она?

— Все в воле божьей. Она мечтает вас увидеть.

Изящная молодая синьорина, закутанная в теплый плащ, подбитый мехом куницы, и старый священник в поношенной рясе стояли неподвижно на фоне старинной церкви.

— Если хотите, я провожу вас, — предложил дон Джузеппе.

— Прошу вас еще минутку подождать.

Саулина подошла к карете, чтобы попрощаться с певицей, безнадежно пытавшейся согреться в своей слишком тонкой щегольской шали.

— Не беспокойтесь обо мне, синьора, — сказала Саулина. — Я, пожалуй, задержусь здесь на несколько дней.

— Я пришлю за тобой карету через четыре дня, хо-рошо?

— Хорошо. Спасибо вам за все, синьора Джузеппина.

— Я думаю, ты правильно сделала, что вернулась, — сказала певица, стараясь даже в момент прощания хоть как-то затронуть чувства девушки.

Саулина и на этот раз ее разочаровала.

— Надеюсь, — ответила она совершенно равнодушно.

— До свиданья, — вздохнула Джузеппина и сделала знак кучеру возвращаться на козлы.

Саулина проводила взглядом карету, исчезающую за деревьями, и обернулась к священнику.

— Идемте, — сказала она дону Джузеппе и прошла вперед к бедной сыроварне, еще четыре года назад считавшейся ее родным домом. Вокруг них уже начала понемногу собираться толпа. Все глазели на Саулину с жадным любопытством, дети молчали, старики перешептывались.

— Это Саулина Виола, — прохрипел один.

— Приблудная кошка Амброзио Виолы? — переспросила какая-то старуха.

— Она самая, — подтвердил старик.

— Но это же невозможно! — воскликнула молодая девушка, в детстве игравшая с Саулиной.

Женщины стягивали шали под подбородком, мужчины, напротив, снимали шапки, словно мимо проходил крестный ход с изображением Мадонны. Саулина сразу увидела Амброзио Виолу и узнала братьев. Двое старших уже стали мужчинами, младшие сильно выросли.

— Добро пожаловать, синьора, — неуклюже кланяясь, сказал ее отец.

— Я хочу видеть свою мать, — прервала его Саулина, недовольная этим церемониалом.

Только маленькая Гита смело бросилась ей на шею и восхищенно прошептала:

— Ты красивая.

— Пойдем к маме, — предложила Саулина.

Один крестьянин вызвался внести в дом два тяжелых бархатных саквояжа Саулины.

— Говорят, она вернулась, чтобы выкупить деревню, — переговаривались в толпе.

— А уж Амброзио надает ей добрых советов.

Саулина уже поднималась по расшатанной деревянной лесенке, ведущей в спальню, когда Амброзио Виола окликнул ее.

— Нет, синьора, — предупредил он, — ваша мать теперь лежит здесь, в кухне.

Саулина строго взглянула на него.

— В кухне?

— Это из-за холода, — объяснил Амброзио, предупредительно распахнув дверь и отступая к стене, чтобы дать ей дорогу.

Саулина вошла в темное помещение, где провела столько жарких и столько холодных дней, где она смеялась, плакала, ела, сидела голодная, получала затрещины от старших братьев и удары ремнем от отца. Но это место хранило и воспоминания о мимолетных ласках ее матери.

Луиджия лежала на соломенном тюфяке в защищенном от сквозняков углу между поленницей и очагом. Казалось, она спит.

— Мама, — окликнула ее Саулина, взяв ее за руку.

Под резным деревянным распятием трепетало пламя масляной лампадки.

— Это ты? — прошептала женщина с болезненным хрипом в голосе.

Привыкшая к полутьме Луиджия уже разглядела дочь во всем ее блеске, а Саулине все еще никак не удавалось проникнуть взглядом сквозь сероватый сумрак.

— Вот такой я тебя и представляла, — сказала Луиджия, вложив в эти слова всю гордость за свое сбывшееся пророчество.

— Вам нельзя утомляться, — сказала Саулина первое, что пришло в голову.

— Ты приехала, и ко мне вернулись силы, — улыбнулась Луиджия.

— К вам приедет настоящий доктор, он вас вылечит, — пообещала Саулина. Ей хотелось пробудить у матери надежду.

Амброзио Виола повернул свою грубую и мрачную физиономию к священнику.

— Доктора она позовет. Слыхали такое?

В кухне пахло сажей и дровами, очагом, парным молоком и полентой. Рука Луиджии казалась крылышком раненой птицы в холодных и нервных руках Саулины.

— Я рада, что ты приехала, — проговорила Луиджия.

Присутствие Саулины и вправду придавало ей сил.

— Смотрите, ей уже лучше, — сказал Амброзио Виола священнику, продолжавшему хранить молчание.

— Я буду с вами, пока вы не поправитесь, — произнесла Саулина.

Луиджия покачала головой

— Зажги лампу, — попросила она. — Хочу рассмотреть тебя получше. От тебя хорошо пахнет… Пахнет здоровьем.

Появилась Гита с сальной свечкой, приберегаемой для торжественных случаев, и зажгла ее. Отец и братья продолжали стоять молча.

— В этих сумках подарки для всех вас, — Саулина указала на свой багаж. — Возьмите их и уйдите отсюда. Я хочу побыть наедине со своей матерью.

Это был недвусмысленный приказ, которого никто, включая дона Джузеппе, не посмел ослушаться.

Мысль о том, что в этих роскошных дорожных сумках из расшитого шелком бархата может содержаться что-то, предназначенное для них, вскружила головы всей семье. Им никогда раньше не приходилось получать подарки, и этот день, день, когда умерла несчастная Луиджия, вошел в историю семейства Виола как день подарков.

Луиджии Виоле было тридцать шесть лет, но казалось, что она старше этого дома, старше самого времени. Она перенесла пятнадцать беременностей (шестеро детей и множество выкидышей), она перенесла холеру и злокачественную лихорадку, но от последнего выкидыша, случившегося уже после отъезда Саулины, так и не смогла оправиться. У нее болела спина, болел живот, ныли суставы — она таяла на глазах, силы покидали ее. На Рождество она даже отказалась от супа из свиной колбасы с красным вином.

Состоялся семейный совет, после чего за спиной у дона Джузеппе, но с его ведома решили пригласить Лючию, знахарку из соседнего селения, прославившуюся своими чудесными исцелениями. Лючия долго осматривала больную, разглядывала белки глаз, ощупывала раздутый живот.

— Доверьтесь милости господней, — сказала она наконец.

— Вы хотите сказать, что у меня нет никакой надежды выздороветь?

— Я мало что могу для вас сделать, — призналась Лючия, опуская взгляд. — Вот если бы пришел настоящий доктор… Но, пожалуй, здесь и он не поможет. Только господь бог.

Луиджия давно знала, что болезнь ухватила ее крепко и больше не отпустит. Она спрашивала себя лишь об одном: сколько ей еще жить и страдать? Дон Джузеппе уверял, что страдания посланы ей во искупление грехов и что она должна воспринимать их как приобщение к богу, но она видела в своей болезни лишь незаслуженное мучение.

— Сколько мне осталось? — спросила она у целительницы. — Месяц? Год? А может, всего несколько дней?

Знахарка не раз видела, как женщины умирают от такой болезни.

— Никто не скажет, сколько тебе осталось. Это знает один Всевышний, — заключила она, поднимая глаза к небу. — Я могу лишь облегчить твои страдания.

— Благодарю вас.

Что ж, это было своего рода утешением. Луиджию не так пугал бесконечный сон, как длинная и мучительная дорога, ведущая к нему.

— Когда ваша супруга будет жаловаться на боль, — сказала знахарка, поворачиваясь к Амброзио и протягивая ему мешочек с тонко смолотым порошком в обмен на несколько грошей, — дайте ей две щепотки этого лекарства, растворенного в воде. Это облегчит боль и поможет ей уснуть.

Через несколько дней Луиджия сказала приходскому священнику, пришедшему ее навестить:

— Мне бы так хотелось повидать мою маленькую Саулину…

И вот теперь ее маленькая Саулина, прекрасная, как мечта, сидела рядом с ее соломенным тюфяком на обрубке полена.

— Вам очень больно? — спросила дочь.

— Как странно, — ответила Луиджия. — Твое присутствие оказывает на меня такое же воздействие, как мое лекарство, только от тебя меня не клонит в сон. Мне так хорошо с тобой! Знаешь, как плохо болеть? Болезнь тебя подстерегает, как злодей в лесу. Даже когда боли нет, не знаешь ни минуты покоя, потому что ожидаешь ее появления. Но не будем об этом говорить.

Саулина погладила ее руки, понимая, что раз уж мать позвала ее к себе перед смертью, то не ради утешения. По крайней мере, не только ради него.

— Я должна рассказать тебе о твоем отце, — торжественно проговорила Луиджия и подняла натруженную руку, словно желая подчеркнуть важность того, что собиралась сказать. — Я была наихудшей из жен. Я ни разу не пожалела и не раскаялась в том, что изменила мужу. Надеюсь, дон Джузеппе отпустит мне этот грех.

— Отпустит, не сомневайтесь, — пообещала Саулина, собравшаяся сделать щедрое пожертвование местной церкви.

— Господь рассудит, — с надеждой произнесла Луиджия.

— Господь милостив к тем, кто много любил и много страдал.

— Ты правду говоришь?

— Так написано в Библии, — сказала Саулина.

Впервые за все прошедшие годы она почувствовала, как что-то оттаивает у нее внутри.

— Ты меня хоть иногда вспоминала? — спросила Луиджия.

— Только вас я и вспоминала. Ведь, кроме вас, никто меня не любил.

На обескровленных губах Луиджии появилась слабая улыбка.

— Я все время думала о тебе. Я следовала за тобой шаг за шагом. Всегда.

Саулина не стала рассказывать ей о своих горестях и утратах. Пусть мать думает, что она счастлива. Пусть хоть от этого ей станет легче.

— Мне бы следовало приехать раньше.

— Ты приехала вовремя.

Луиджии стало легко и хорошо как никогда. Поговорив с дочерью, она ощутила невероятное облегчение.

— Твой отец тоже тебя вспоминал, — продолжала Луиджия.

— Амброзио?

— Нет. Твой настоящий отец. Он вспоминал о тебе.

— Но он даже не знает, что я есть на свете!

— Он знает, что ты есть. Он тебя видел. Он знает, кто ты и как тебя зовут. Имя, которое ты носишь, дал тебе он. Это имя библейского царя, переделанное на женский лад.

— Я думала, он цыган. Пришел и ушел.

— Он был актером. Бродячим актером.

— Не вижу разницы, — сказала Саулина.

— Его звали Каталин, — не слушая ее, продолжала Луиджия. — Каталин Петре. Он мне рассказывал, что Петре — благородная семья из Богемии. Они королевской крови. Твой отец был высокий, красивый, говорил ласково, а глаза у него были черные и добрые, как у тебя, волосы густые и вьющиеся. Он умел петь песни и читал стихи наизусть.

Как зачарованная, слушала Саулина последнюю сказку, рассказанную ей матерью, преждевременно состарившейся от горя, нищеты и болезни.

— Вы говорили, что я на него похожа, — робко напомнила она.

— Ты его портрет. Только волосы светлые, как у меня. А в остальном ты настоящая Петре. Когда мы с ним… познакомились, — она не посмела сказать «полюбили друг друга», — я была молода и красива. Он хотел, чтобы я ушла вместе с ним, но я не могла. У меня были дети, муж. Каталин вернулся, когда тебе было три месяца. Он увидел тебя, поцеловал и заплакал, когда ты улыбнулась. Он дал мне кое-что для тебя.

— Что? — с любопытством спросила Саулина.

Луиджия сделала знак дочери, чтобы та помогла ей снять с шеи кожаный мешочек на белом шнурке.

— Я храню его с тех пор, — сказала мать, протянув мешочек дочери. — Открой.

Из мешочка, истершегося с годами, на колени Саулине выскользнула медаль. Девушка рассмотрела ее в огне очага. Медаль была похожа на монету, только немного крупнее. Саулина прочитала бегущую вокруг увенчанного лаврами мужского профиля надпись: Katalyn Petre — Dux — Bohemiae[21]. На другой стороне медали был высечен рельеф греческого креста с надписью на незнакомом ей языке.

— Вот видишь? — ликовала Луиджия. — Там написано имя твоего отца. А остальные слова что означают?

— «Dux» означает, что он военачальник, — перевела Саулина для своей не знавшей грамоты матери.

— Вот видишь? — повторила Луиджия. — Он как увидел тебя в тот единственный раз, так мне и сказал: «Если когда-нибудь эта девочка спросит о своем отце, отдай ей эту медаль, и она узнает, кто я такой». С тех пор я всегда носила ее на шее. Теперь она твоя.

Саулина зачарованным взглядом смотрела на медаль, которую умирающая мать передала ей как свидетельство ее происхождения.

— Katalyn Petre — Dux — Bohemiae, — тихо повторила она.

— Ты должна была узнать, какого ты рода. В жилах твоих предков текла королевская кровь, — сказала Луиджия и потребовала, чтобы Саулина немедленно надела мешочек на белом шнурке себе на шею вместо ладанки.

Возможно, медаль была не настоящая, как и вся история, выдуманная ее бродягой-отцом, но Саулина убедила себя, что какая-то доля правды во всем этом есть. Недаром она с детства ощущала свою непохожесть на окружающих.

— Спасибо, мама, — сказала она.

Луиджия жестом попросила ее наклониться поближе и поцеловала на прощание.

— Спасибо тебе, девочка моя, — улыбнулась она. — Прошу тебя, возьми меня за руку и сожми ее крепко-крепко. Я скоро тебя покину. Я уже вижу бескрайний белый простор, там нет боли… Снег, теплый снег, я погружаюсь в него, как в перину. Это покой, великий покой, девочка моя…

Так Саулина проводила свою мать до последнего порога и оставила ее там наедине с бесконечным покоем, принадлежавшим ей одной.

3

Луиджия Виола была похоронена на маленьком кладбище позади церкви Богородицы в селении Корте-Реджина. Вся деревня присутствовала на этих похоронах. Дон Джузеппе читал заупокойные молитвы, вздымая кадилом облака ладана. Он говорил о Луиджии как о благочестивой душе, любящей матери и образцовой супруге, которую господь в своем бесконечном милосердии решил взять к себе на небо. Младшие дети Луиджии, впервые ставшие героями столь значительного события, взволнованно улыбались во время церемонии. Старшие думали о том, что будет теперь, когда у них в семье объявилась знатная дама. Саулина, хоть и провела с матерью ее последние минуты, тоже была погружена в мысли о себе, а не о бедной усопшей.

Только Амброзио Виола, никогда не проявлявший нежности к жене и никогда не жалевший для нее тумаков и изнурительного труда, тяжко переживал утрату. Он чувствовал себя осиротевшим и покинутым. Он охотно заплакал бы, если бы знал, как это делается. Но и он тосковал не по ней — она ушла и, обменяв жизнь на смерть, возможно, заключила выгодную сделку, — он жалел самого себя, страдал от одиночества, на которое теперь был обречен, потому что его жена, такая спокойная и преданная, скупая на улыбку, но щедрая на добро и участие, оставила его навсегда.

Отдав последний долг матери, Саулина решила, что ей больше нечего делать в деревне. Она была здесь чужой. Все занялись своими повседневными делами. Она одна бродила между хлевом и поленницей, между сеновалом и сараем для инвентаря.

И повсюду ее преследовал тихий и ласковый голос матери. Она вспоминала, как такими вот зимними вечерами Луиджия рассказывала ей старинные сказки.

Поднявшись по расшатанной скрипучей лесенке, Саулина миновала спальню и вошла в кладовую. С детства ей запомнились относительно сытые годы, когда с балок чердачного перекрытия свисали гроздья винограда, сушеные груши, даже вяленые окорока в холщовых мешках. Ей запомнились сыры причудливой формы, оплетенные шпагатом и подвешенные для вызревания на тонких жердочках, чтобы мыши не могли их достать. В старые добрые времена у них бывали даже копченые колбасы, хранившиеся под слоем пепла, а все стены были украшены заплетенными в косички связками чеснока и лука — от одного их запаха слюнки текли. И всегда был большой запас яблок, столь любимых детьми.

Но сейчас кладовая предстала перед ней ободранной и голой. Весь запас съестного — пузырь индюшачьего жира.

На кухне Саулина увидела небольшую горку капустных кочанов. Капусту варили, потом тушили в жиру, смешивали с полентой или с хлебным мякишем. Это, с позволения сказать, кушанье было единственной пищей для крестьян на много недель, а может, и месяцев. Все свидетельствовало о голоде, страхе и грабежах. Вооруженные люди в мундирах самых разных армий воевали друг с другом, по очереди занимая пьедестал победителя, но все с редким единодушием разоряли окрестные деревни.

Саулина жила в ожидании кареты от мадам Грассини, чтобы ехать в Милан, а сама потихоньку скармливала младшему брату и сестренке те лакомые кусочки, которые дон Джузеппе каким-то чудом умудрялся для нее доставать. Она не могла есть, а вся деревня тем временем завидовала ее привилегированному положению. Но ей тоже было страшно: что, если волки нападут на лошадей во время путешествия? Ей уже пришлось выслушать немало страшных историй на этот счет. Она вздрагивала от холода и от страха, теплый плащ, подбитый куницей, не мог ее спасти ни от холода, ни от окружавшей ее нищеты и отчаяния.

Саулина была готова к отъезду. Карета остановилась на площади против церкви. У нее вырвался вздох облегчения. Она больше была не в силах выносить нищету, убожество, отчаяние, царившие в селении.

Пока Амброзио Виола, братья и сестры, дон Джузеппе и остальные жители селения собирались вокруг нее, чтобы попрощаться, возница, округлив глаза от волнения, прошептал ей на ухо:

— Разбойники!

При этом он улыбался.

Саулина хорошо знала Коломбано Гариболдо, кучера синьоры Грассини. Он был славным человеком, но отнюдь не героем. И если уж он с улыбкой сообщает ей о нападении разбойников, стало быть, у него не все в порядке с головой.

— Коломбано, что случилось?

Возница сунул руку в карман своей теплой шинели с пелериной и вытащил кошелек.

— Вот этот кошелек мне велели передать вам, — сообщил он возбужденным шепотом.

— Кто дал вам кошелек?

— Рибальдо, лесной разбойник из Лорето.

Саулина убедилась, что кошелек битком набит золотыми монетами.

— Разбойники дали вам эти деньги? — переспросила она. — Для кого?

— Для вас, — подтвердил Коломбано, радостно кивая.

— Для меня?

Нет, он точно сошел с ума.

— Он сказал, — объяснил кучер, — «Отдайте эти деньги мадемуазель Саулине Виоле, чтобы она позаботилась о нуждах своей семьи и односельчан».

Саулина давно разучилась верить в благородных разбойников, отнимающих у богатых, чтобы раздать бедным.

— Он так прямо и сказал? — растерянно переспросила она.

— Этими самыми словами, — заверил ее Коломбано.

Саулина передала кошелек дону Джузеппе.

— Я уверена, что вы сумеете использовать эти деньги во благо всей деревне, — сказала девушка.

— А вдруг это и впрямь бандитское золото? — заколебался священник.

— А вдруг это знак божественного Провидения? — лукаво спросила Саулина.

Старый священник огляделся и увидел надежду в глазах своих прихожан. Даже воздух вокруг стал как будто теплее и светлее.

— Господь вознаградит вас за это, — сказал дон Джузеппе.

Саулина попрощалась с родными, поцеловала руку священнику и отправилась в Милан.

4

Туман окутывал лес подобно белой вуали новобрачной, деревья, покрытые инеем, застыли как привидения. Толстые стволы казались сказочными сахарными великанами. Туман заглушал стук копыт, карета катилась бесшумно, будто сама собой.

Саулина поежилась: в этом молчаливом продвижении было что-то жуткое. Она поплотнее закуталась в теплый куний мех и попыталась найти объяснение странному появлению кошелька с золотыми монетами.

— Рибальдо, — прошептала она.

Ей вспомнился бандит в маске, который много лет назад напал на карету Джузеппины Грассини. Тот молодой человек командовал лесными хищниками, грабителями с большой дороги, но он вел себя так, что она не испугалась. И хотя в колледже ей подробно объясняли, какие злодеи орудуют в лесах Ломбардии и Венето, особенно после возвращения австрийцев и появления русских, Саулина не верила этим россказням. В глубине души она не слишком удивлялась тому, что разбойник Рибальдо решил помочь умирающим от голода крестьянам.

Только одного Саулина никак не могла понять: откуда этому Рибальдо известны ее имя и фамилия, откуда он узнал, что она находится в селении, ожидая, что за ней приедет Коломбано, возница Джузеппины Грассини, выехавший из Милана в день и час, известный только ему и его хозяйке.

Вдруг карета замедлила ход, лошади перешли на шаг и вскоре остановились.

Коломбано спрыгнул на землю и заглянул в окошко кареты.

— Извините меня, синьорина, необходимо починить колесо, — объяснил возница.

— Где мы?

— Примерно в миле от Лорето, — сказал Коломбано, умевший ориентироваться даже в густом тумане.

Саулина вздрогнула.

— Может, мне выйти? — предложила она.

— Синьорина, — сказал возница, — я все исправлю, но мне понадобятся кое-какие инструменты. Придется добираться до ближайшего жилья потихоньку. Здесь неподалеку находится гостиница Лорето, — посоветовал он. — Это приличное место, обслуживание хорошее. Вы могли бы переждать там, не страдая от холода.

— Так и сделаем, — решила Саулина.

Коломбано поклонился, сел на козлы, и лошади двинулись шагом.

«Гостиница Лорето», — подумала девушка. Именно там она и хотела остановиться. Ее не встревожила, а скорее приятно удивила та легкость, с какой по воле случая осуществлялись ее желания. Но вот был ли это действительно случай?

На площадке перед гостиницей лакей в зеленой ливрее спрыгнул на землю еще раньше, чем карета успела остановиться, распахнул дверцу и опустил подножку. Холод становился нестерпимым. Саулина вышла из кареты, не чуя под собой оледеневших ног. В тот самый миг, когда она подошла к дверям гостиницы, на пороге появилась женщина. Саулина ее узнала, хотя видела до этого всего один раз четыре года назад. А вот синьора Эмма, хоть и приняла ее с обходительностью, которой удостаивала лишь самых важных своих гостей, смотрела на Саулину так, словно видела ее впервые.

— Добро пожаловать, мадемуазель, — приветствовала она гостью, распахнув дверь. — Входите скорее, прошу вас. Какой ужасный холод!

В холле гостиницы пылал камин, подсвечивая красноватыми и оранжевыми бликами золоченые карнизы и лепнину на стенах.

— В такую погоду приятно разжечь огонь, — улыбнулась синьора Эмма, шевеля поленья кочергой, отчего из камина посыпался сноп золотистых искр.

— У вас тут просто рай, — заметила Саулина.

Эмма помогла гостье снять меховой плащ.

— Главное — как можно лучше обслуживать проез-жающих, — напомнила она.

Саулина искоса взглянула на хозяйку гостиницы, обрушившую на нее целый водопад любезностей, и подумала, что Эмма сильно изменилась с той первой встречи. Четыре года назад она показалась деревенской девочке настоящей гранд-дамой, теперь же Саулина ясно видела, что перед ней просто преуспевающая трактирщица.

— Прежде всего мне хотелось бы принять горячую ванну. Это возможно? — осведомилась Саулина с вежливой властностью, приобретенной за годы обучения в монастыре.

— Будьте так любезны подождать немного тут у огня, а я обо всем позабочусь, — заботливо предложила хозяйка. — Я прикажу принести вам горячей мадеры.

Саулина допивала последний глоток горячего, сладкого и укрепляющего напитка с лимонной корочкой, когда вновь появилась трактирщица.

— Ванна готова, — объявила она с поклоном.

Прошло всего минут десять: слишком мало времени, чтобы нагреть воду для большой ванны. Да, в туманном воздухе этого странного дня явно ощущалось какое-то волшебство: не успевала Саулина высказать желание, как оно тут же исполнялось.

Она последовала за трактирщицей на второй этаж по той самой лестнице, по которой поднималась, полная ожидания и любопытства, вместе с Джузеппиной Грассини и ее служанкой Джаннеттой. Тогда было начало лета, стояла жара, окна были раскрыты, кругом все цвело; на этот раз гостиница, засыпанная снегом, казалась совершенно пустынной.

Слегка располневшая Эмма несла саквояж Саулины. Она прошла вперед по длинному коридору и отперла тяжелую дубовую дверь.

— Располагайтесь, мадемуазель.

Очевидно, французский стиль обращения утвердился окончательно.

Саулина вошла в кабинет, обставленный со строгим изяществом. Вдоль всех стен располагались книжные шкафы с застекленными дверцами. В глубине комнаты горел небольшой веселый камин, а вокруг него в обдуманном беспорядке были расставлены кресла, обитые французской парчой с рисунком в виде королевских лилий ярко-бордового цвета на кремовом фоне. У окна стоял большой письменный стол с секретером в стиле барокко.

Ничто в обстановке этой комнаты не напоминало о гостиничном номере. Саулина пристально взглянула на синьору Эмму, но высказать свое удивление вслух не посмела.

Эмма ответила ей улыбкой, означающей все и ничего.

— Надеюсь, эти апартаменты вам по вкусу, — сказала она.

— Но я заказывала ванну, — запротестовала Саулина.

Не желая вступать в объяснения, она в то же время очень хотела бы развеять сгущавшуюся вокруг нее завесу тайны.

— Если мадемуазель проявит еще чуточку терпения и последует за мной… — с этими словами Эмма провела ее в следующую комнату, где рядом с зажженным камином стояла огромная деревянная ванна, куда больше всех тех, что ей приходилось видеть до сих пор, выстланная белоснежной льняной простыней и наполненная горячей водой, благоухающей лавандой.

— Вы довольны? — спросила гордая собой Эмма.

— Стоило мне только взглянуть на нее, и я сразу почувствовала себя лучше, — улыбнулась Саулина.

— Желаете, чтобы я прислала камеристку вам в помощь? — предложила Эмма.

— Нет, спасибо, я справлюсь сама, — отказалась Саулина. — Поставьте, пожалуйста, мой саквояж вон там.

Трактирщица ушла. Саулина стала раздеваться, аккуратно складывая свою одежду на кресле у двери.

Ей хотелось получше рассмотреть библиотеку, привлекшую ее внимание, но она решила, что времени у нее предостаточно: ведь ей предстояло дожидаться, пока Коломбано исправит поломанное колесо.

Саулина открыла свой саквояж и вынула смену белья, сложив все предметы в нужном порядке на табурете рядом с ванной, а затем погрузилась в воду.

На краю ванны она обнаружила круглый кусок мыла с надписью Floris Soap. Где она раньше видела такое мыло? Много лет назад, в сыроварне Клары, в ванной комнате Гульельмо Галлароли.

То, что синьора Эмма оставила для нее на бортике ванны именно такое мыло, — конечно, совпадение. И все же тень сомнения омрачила прелестное лицо Саулины: ей стало страшно при мысли о том, что чувства, застывшие подобно кристаллам льда в самой глубине ее души, могут вновь растаять, подняться на поверхность и захлестнуть ее. Лучше уж совсем не знать радости, чем пережить жгучую боль, однажды уже изменившую ее характер.

Саулина принялась энергично растирать все тело намыленной льняной салфеткой, потом аккуратно смыла пену, вылезла из ванны, завернулась в льняную простыню и подошла к камину, чтобы согреться. Она натянула на себя нижнее белье, сложенное на табурете, потом потянулась за одеждой, развешанной на спинке кресла, и обнаружила, что и ее одежда, и обувь, и даже сам саквояж исчезли.

Оглядевшись по сторонам, Саулина увидела на кровати платье из тончайшей белой шерсти с золотой вышивкой, белые лайковые сапожки с небольшим каблучком, широкое манто из горностая и обитый серым бархатом сундучок с великолепными украшениями из жемчугов и бриллиантов. Наряд и драгоценности, достойные королевы. Значит, кто-то входил в комнату, пока она принимала ванну. А она и не заметила. Возможно, и сейчас, в эту минуту, кто-то подглядывает за ней.

Схватив платье в охапку, Саулина торопливо оделась. У нее стало немного спокойнее на душе. Она погляделась в зеркало над каминной полкой и не удержалась от соблазна надеть и драгоценности. Горностаевое манто придавало ей поистине королевское величие, а украшения из жемчугов с бриллиантами дополняли изящество наряда и подчеркивали ослепительную красоту ее лица.

Но кто мог позволить себе сыграть столь дорогую шутку?

Девушка более внимательно осмотрелась по сторонам, стараясь найти какой-нибудь знак, след, улику — словом, хоть что-нибудь, что помогло бы ей. Она пе-решла в кабинет и наконец, исследовав пядь за пядью все стены, заметила рядом с камином светящуюся щель. Тонкий, как лезвие ножа, луч света прорезал стену сверху до самого пола. Саулина надавила на край прорези, и часть стены повернулась вокруг собственной оси, открыв потайной проход.

Девушка оказалась на лестничной площадке: вниз уходила винтовая лестница с каменными ступенями, освещенными факелом. У нее больше не осталось сом-нений: таинственный некто, подменивший ее одежду, пришел этим путем, потому что дверь комнаты так и осталась запертой изнутри. Саулина спустилась на две ступеньки, лестница уходила вниз бесконечным винтом. Она тотчас же попятилась назад. Лучше вернуться в комнату и вызвать синьору Эмму: та в любом случае обязана многое ей объяснить.

Саулина вернулась и увидела, что проход, через который она сюда попала, исчез. Перед ней была только стена, сложенная из массивных камней, плотно пригнанных друг к другу. Прохода словно и не существовало никогда. Ее затошнило, голова закружилась, когда она поняла, что оказалась в ловушке из-за собственного любопытства.

Теперь ей ничего иного не оставалось, как спуститься по лестнице. Ступенька за ступенькой — и вот она у подножия винтовой лестницы. Вдаль уходила длинная подземная галерея, освещенная факелами. Очарование не-ведомого притягивало и страшило Саулину, словно глубокая пропасть, но она все-таки решила добраться до самого дна этой тайны.

Преодолев страх, Саулина двинулась вперед словно во сне, преследуемая эхом своих шагов. Поначалу она поминутно оборачивалась, ей все казалось, что на нее могут напасть сзади, но постепенно она пошла быстрее, и последний отрезок пути по подземному туннелю она проделала почти бегом. Галерея завершилась точно такой же винтовой лестницей, по которой она спускалась в противоположном конце. Саулина начала подниматься. Сердце колотилось прямо у нее в горле. Добравшись до верхней ступеньки, она увидела открытую дверцу. Ей пришлось немного наклониться, чтобы не стукнуться о притолоку. Она оказалась в комнате, которую помнила до сих пор: это была комната Гульельмо Галлароли в сыроварне Клары. Но в комнате ее ждала не единственная любовь всей ее жизни, а человек в маске, сидевший в кресле у зажженного камина.

— Добро пожаловать, мадемуазель, — сказал он. — Я вас ждал.

Голос… этот звучный, теплый, мужественный голос мог принадлежать только одному человеку, которого больше не было в живых.

Окаменевшая Саулина застыла перед незнакомцем, продолжавшим скрывать свое лицо под маской. Она была бледна, но полна решимости. Голова у нее работала ясно, а когда первый приступ замешательства миновал, в ее глазах засверкали искры гнева.

— Что означает эта клоунада? — спросила девушка холодным и отчужденным голосом.

— А ты не изменилась, Саулина, — сказал мужчина.

И опять этот голос, будивший в ней воспоминания.

Голос принадлежал Гульельмо Галлароли, человеку, в чьих объятиях она познала первую незабываемую дрожь любви. Но ее герой угас, истек кровью на булыжной мостовой, смертельно раненный французскими солдатами; она точно это знала, потому что бросилась на землю рядом с ним, положила его голову к себе на колени, и ее золотисто-желтое платье окрасилось его кровью. Нужно немедленно избавиться от этого нелепого обмана, чтобы не открылась старая рана и не проснулась прежняя боль, похороненная в самом дальнем уголке сердца. Гульельмо Галлароли был всего лишь тенью, воспоминанием о крушении, призраком, вызванным из небытия этим голосом, удивительно похожим на его собственный.

— Вы обязаны дать мне объяснения, синьор! — свирепо потребовала Саулина.

— Даже если я всего лишь бандит?

— Тем более, если вы бандит!

Мужчина в маске поднялся и подошел к ней.

— Тебе не страшно?

Отблески пламени освещали прекрасное лицо Сау-лины.

— Страх может смутить того, кому есть что терять, — горделиво ответила она. — Я все потеряла много лет назад. И больше ни минуты не потерплю неизвестности.

Они стояли лицом к лицу. Мужчина снял маску. В нескольких дюймах от лица Саулины засияла незабываемая улыбка Гульельмо Галлароли.

— Ты уверена, что потеряла все?

— Гульельмо… — прошептала она. — Но почему?

— Потому что это был единственный способ спасти тебя, — ответил он.

— А если наоборот? Если бы ты меня потерял?

— Но ты же здесь со мной, — сказал он, обнимая ее.

— Сколько раз за эти годы я пыталась воссоздать в памяти твои черты, — проговорила Саулина, пока он целовал ее в обе щеки. — Мне не удавалось вспомнить твое лицо.

Она по-прежнему говорила каким-то чужим, потухшим голосом, сама его не узнавая. Этот голос произносил слова, не имевшие к ней никакого отношения.

— Теперь тебе больше не нужно вспоминать.

— Потому что ты и есть Гульельмо, да? — спросила она без волнения и даже без любопытства.

Молодой человек кивнул. Он выглядел в точности таким же, как в тот день, когда они расстались, только немного похудел, возмужал и стал еще красивее.

— Или ты Рибальдо?

— И тот и другой, — признался он.

— Значит, это ты послал деньги в Корте-Реджину.

— Да, я.

— Значит, это тебя я считала мертвым, — уточнила она все так же равнодушно.

— Я жив. — Он обхватил ее лицо ладонями и поцеловал с бесконечной нежностью.

Гульельмо усадил ее рядом с собой на диван у потрескивающего огнем камина.

— Итак, ты заманил меня в свое тайное царство через подземный ход.

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— И именно ты унес мою одежду из гостиничного номера?

— Эта комната принадлежит мне. И вся гостиница — тоже.

— Стало быть, ты не умер, — проговорила она, как будто рассуждая вслух.

— Похоже, тебя это чуть ли не огорчает, — разочарованно заметил он.

— Я помню, как меня оторвали от тебя, — сказала Саулина, преодолев на мгновение свою безучастность. — Помню, как ты лежал поверженный и истекал кровью на улице у Сенных ворот.

— Я закрыл глаза, мне казалось, что я умираю, — начал рассказывать Рибальдо, — но я все слышал. Даже твой голос, затихающий вдали. Слышал, как отъехала карета. «Il est foutu»[22], — сказал один из французов. Для него я был всего лишь одним из мертвецов, за время этой долгой войны он их повидал немало. Я знал, что Обрубок из Кандольи где-то поблизости вместе с друзьями, и не удивился, когда услыхал, как он говорит: «Телом займемся мы». Французы решили, что нет смысла поднимать шум из-за трупа. К тому же французский офицер торопился передать тебя мадам Грассини, присвоив лавры спасителя и благодарность генерала Бонапарта.

— Кто тебя предал? — спросила Саулина.

— Крестьянин, который вез нас на телеге с сеном.

— Я видела его в придорожной канаве. Его задушили.

— Я почувствовал, что меня подняли, и потерял сознание, — продолжал Рибальдо. — Все остальное мне потом рассказали друзья.

— Что они тебе рассказали?

— Меня погрузили на лодку и доставили в больницу. Там Обрубок потребовал придворного лекаря Фортунато Сиртори. Он знал, что если есть хоть один шанс вырвать меня из лап смерти, то сделать это может только он.

Саулина сохранила яркое и тревожное воспоминание о Фортунато Сиртори. От его похотливых притязаний ее избавило вмешательство его любовницы Марции. И все же воспоминание о нем не было мрачным, наоборот, в ее памяти этот человек был связан с феерической обстановкой волшебной сказки. И у этой сказки был счастливый конец.

— Я тоже знакома с этим человеком, — сказала она вслух.

— Знаю, — хмуро кивнул Рибальдо.

— Итак, он взялся тебя лечить, — вернула она его к прерванному рассказу.

— Сиртори прибыл незамедлительно, — продолжал Рибальдо, — я потерял много крови. Пуля застряла в плече, не задев легкого. Кровотечение остановилось само собой. Придворный лекарь извлек этот кусочек свинца длинными щипцами, а потом обработал и зашил рану.

— А потом? — не отставала Саулина.

— Обрубок ухаживал за мной. Как только я пришел в себя, первая мысль моя была о тебе. От наших осведомителей нам стало известно, что тебя отвезли в Монцу и отдали в колледж Святой Терезы по приказу самого Бонапарта.

— И ни разу за все это время у тебя не появилось желания сообщить мне, по крайней мере, что ты жив?

— Я знал все о твоей жизни — месяц за месяцем, год за годом. Я мог бы отправить тебе весточку, но это было слишком опасно.

— То есть ты мне не доверял?

— Это была всего лишь разумная предосторожность.

Саулина вспомнила о своих страданиях, о крушении всех своих надежд.

— Я бы могла ждать тебя, ничем не выдав ни себя, ни тебя.

— Ты все-таки была еще совсем ребенком.

— Зато теперь я вообще ничто.

Рибальдо взял ее за руку.

— Мы снова вместе. Я ни на минуту не терял тебя из виду. Пару раз я даже не удержался от соблазна подобраться поближе, чтобы взглянуть на тебя. Ты стала настоящей красавицей. Волосы у тебя были распущены, вот как сейчас, и струились по спине. — Он провел по ним рукой. — Они всегда кажутся немного растрепанными, даже когда ты стараешься перевязать их ленточкой.

Саулина покраснела.

— Я любовался твоим вечно нахмуренным личиком, твоим гордым взглядом. Сколько раз меня охватывало желание приблизиться к тебе, обнять, унести с собой… Я всегда тебя любил.

— Почему же ты решил объявиться именно сейчас, а не месяц или год тому назад?

— Потому что не хотел прийти слишком поздно.

— Я не понимаю, — сказала Саулина.

— Маркиз Феб Альбериги д'Адда явно заинтересовался тобой.

— Ну и что?

— Он мог уговорить тебя выйти за него замуж или кое-что похуже.

— Сделать меня своей любовницей?

— Зачем об этом думать, когда теперь мы снова вме-сте!

— Ты держишь меня в своих объятиях, и мне больше нечего требовать от жизни, — улыбнулась Саулина. — Чего еще может хотеть женщина? Я любима благородным разбойником. Богатым и могущественным синьором, героем, не знающим страха.

Рибальдо ничуть не удивился ее волнению и слезам, молчаливо покатившимся по щекам Саулины.

— Наша история начинается здесь и сейчас, в эту самую минуту.

— Тебе бы этого хотелось? — спросила девушка.

— Я думал, что ты тоже этому обрадуешься, — ответил он, сбитый с толку ее странным тоном.

Саулина вскочила на ноги, ее лицо пылало, глаза метали молнии. Она взглянула на своего героя с уничтожающей насмешкой.

— Ты позабыл одну мелочь, — презрительно проговорила она. — Ты совсем упустил из виду, сколько дней я провела в отчаянии. Впрочем, возможно, ты вовсе об этом не думал.

— Что-то я тебя не понимаю, — признался Рибальдо, пораженный внезапной переменой, произошедшей с Саулиной.

— Конечно, ты не понимаешь! Ведь ты ждал, что я безоговорочно признаю в тебе победителя. Бесконечная любовь, безграничная преданность!

— Я ожидал найти женщину, чьи чувства неизменны, — рассердился он.

— Признательную, восторженную Саулину, — подсказала она.

— А вместо этого нахожу капризную и избалованную девчонку, — сурово перебил он ее.

— Которую каждый использовал на свой лад, — усмехнулась Саулина.

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Да неужели? — Сверкающие черные глаза наполнились слезами. — Правда в том, что каждый играл в свою игру, — проговорила она таким голосом, будто сама только что наконец разрешила загадку своей жизни. — А ты, — губы у нее задрожали, — ты преспокойно ждешь четыре года и даже спросить себя не хочешь, что могло сломаться у меня в душе за это время.

— Ты была ребенком. И ты была в надежных руках.

— Но я видела тебя мертвым на мостовой. Я должна была четыре года ожидать чуда?

— Успокойся, Саулина!

Она, как детские кубики, опрокидывала все его оправдания. Они предстали во всей своей несостоятельности, никчемности, надуманности и самодовольстве.

— Ребенком, — безжалостно продолжала женщина, — я была ребенком. Я была в надежных руках. В кладовке, как дозревающее яблоко.

— Я так не думал и сейчас не думаю.

— Ты думал, что я еще могу подождать. А вот Феб решил, что я уже созрела. И тогда тебя заела ревность…

— Прекрати, Саулина! Довольно!

— Ты же сам мне сказал, что сделал свой ход, потому что маркиз Альбериги д'Адда положил на меня глаз. Если бы не эта досадная помеха, сколько еще лет мне пришлось бы ждать? И что вам всем от меня нужно? — спросила она, повернувшись в бешенстве к нему.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо и мне, по возможности, тоже.

— Похоже, единственный человек, не имевший далеко идущих целей в отношении меня, — с грустью сказала Саулина, — был французский генерал. В тот момент, когда он подарил мне табакерку, я поверила, что моя жизнь изменится.

— А разве она не изменилась?

— Я верила, что сама возьму в руки вожжи своей судьбы, а вместо этого оказалось, что другие направляют все мои шаги. — В ее голосе прозвучала безысходная горечь. — Другие все решали за меня.

— Ты все чертовски усложняешь, — улыбнулся Рибальдо, подходя к ней с ласковой улыбкой и твердым намерением помириться.

— Нет, Гульельмо, — холодно отрезала она. — Таким простым способом столь сложные дела не решаются. Меня обманули, предали. Я-то думала, что живу и действую по собственной воле, а вместо этого оказалось, что я всего лишь предмет игры вроде мячика. И правила от меня не зависят. Возница был в сговоре с тобой, — добавила Саулина.

— Да, но я в этом ничего плохого не вижу.

— Синьора Эмма исполняла твои указания.

— Она всегда их исполняет. Она у меня на службе.

— Все действовали против меня.

— Но я люблю тебя!

— Да, ты меня любишь… по-своему. Словно я твоя вещь. А на самом деле ты любишь только себя.

— Это неправда! — обиделся Рибальдо. — Я сражаюсь за других.

— Ради собственной славы.

— Я рискую жизнью ради них.

— Но для себя ты выстроил королевский замок в лесу.

— Я готов все раздать людям. Я всегда так поступал.

— Но от своих подданных ты ждешь обожания, от своих женщин — безграничной преданности и любви.

Красивое лицо Рибальдо вспыхнуло гневом.

— Да кто ты такая, чтобы учить меня жить?

— Я женщина, никому не дающая права распоряжаться своей жизнью. Ты хозяин своей жизни. Решай сам, когда дело касается тебя лично. Я как-нибудь сама о себе позабочусь. С этой минуты я сама себе хозяйка. Отказываюсь от любого покровительства, не стану слушать ничьих советов. Все свои ошибки я хочу совершить сама.

— Но ты не можешь, — встревожился Рибальдо, — ты же не знаешь света!

— Ну конечно, — насмешливо протянула Саулина, — я не знаю света. И поэтому я должна доверяться мнению других, направляющих меня с высоты своего опыта. Грассини хотела сделать из меня красивую говорящую куколку, которую можно демонстрировать в обществе, как некое ярмарочное чудо. Одни меня учат, что понятие правосудия пришло к нам из Франции. А вот благородная сестра Клотильда исподволь внушает мне, что порядок и благополучие обеспечивают Австрия и церковь. Ты настраиваешь меня против тех и других.

— Я всего лишь любил тебя больше жизни, — сказал он.

Во взгляде Саулины появился лихорадочный блеск.

— Нет, это я любила тебя больше жизни! — воскликнула она. — А ты просто домогался меня, как придворный лекарь Фортунато Сиртори. Для собственного удовольствия. Вся разница между вами в том, что он хотел получить свое удовольствие немедленно, а тебе хватило хладнокровия отложить дело на потом.

— Ты меня попрекаешь тем, что я не совратил несовершеннолетнюю девочку?

— Я тебя попрекаю тем, что ты отложил меня в сторону, как вещь. Очень важную, очень дорогую вещь, которой можно воспользоваться в любой момент, когда тебе этого захочется. А между тем моя жизнь кончилась. Моя душа иссохла и умерла, мои мечты раскрошились и рассыпались, как сухая глина.

— Ты считаешь, что я так сильно отличаюсь от человека, с которым ты рассталась четыре года назад?

— Нет. Ты в точности такой же, каким был тогда. Это я изменилась.

— Значит, ты больше меня не любишь, — сказал он с бесконечной горечью.

— Человек, которого я любила, умер на мостовой у Сенных ворот летним вечером четыре года назад.

— И больше ты меня не полюбишь?

— Не знаю, — призналась Саулина с глубокой грустью.

— Что я могу для тебя сделать?

— Верни мне мою карету и мою одежду. Я хочу вернуться в Милан.

В карете Саулина разрыдалась. Она оплакивала признания, открывшие ей с неожиданной стороны личность человека, которого она любила, но еще горше она плакала потому, что продолжала отчаянно и безнадежно любить Рибальдо. Вот опять карета увозит ее прочь от него. Она звала его, призывала, заклинала, рвалась к нему всем сердцем, но так и не нашла в себе сил вернуться к нему. Если бы она повернула вспять, ее волнение улеглось бы, а сжигавшее ее желание было бы удовлетворено, но она изменила бы себе самой и своей судьбе.

5

Дворец Марескалки-Вальсекки в этот благоухающий июньский вечер словно магнитом притягивал к себе роскошные экипажи миланской знати. Никто не хотел пропустить встречу с Наполеоном Бонапартом, одержавшим триумфальную победу при Маренго. Первый консул преодолел по каменистым горным тропам перевал Сан-Бернардо, прошел среди вечных снегов, разгромил австрийцев и благодаря генералу Дезе выиграл битву, которую неизбежно должен был проиграть.

— Дезе? Кто такой Дезе? — кокетливо спросила Бичетта, юная графиня Кайрати, блистающая великолепным бальным нарядом и надменной красотой.

— Человек, который спас Наполеона, — разъяснил ей высокий и бледный молодой человек.

— Маркиз Литта! — самоуверенно одернула его юная особа. — Бонапарт не нуждается в том, чтобы его спасал кто бы то ни было.

— Ваши глаза и ваша красота блистают ярче, чем сама правда, — польстил ей маркиз. — Будем надеяться, что в истории найдется достойный уголок и для отважного Дезе. А Наполеон пусть торжествует безраздельно.

— Вы так говорите из зависти, — попрекнула его Бичетта.

— Возможно, — признался молодой Литта. — В глубине души все женщины грезят о герое Маренго, скачущем на белом коне с голубым плащом за плечами.

Бичетта восторженно улыбнулась, представив себе этот образ.

— Разве вы не находите его неотразимым?

Граф Литта промолчал.

Залы палаццо постепенно заполнялись оживленно болтающими дамами, кавалерами в камзолах и французскими офицерами в парадных мундирах. Галантные синьоры, цветущие красавицы, остроумные и элегантные дамы отдавали должное подвигам Мюрата, ворвавшегося в город на коне несколько недель назад через ворота Верчелли, и гордой невозмутимости Бертье, въехавшего во главе своего отряда через ворота Тичино, отныне переименованные в ворота Маренго. Однако главным героем оставался по-прежнему он, Наполеон Бонапарт.

Но Бонапарт заставлял себя ждать, хотя праздник был дан в его честь. Его лихорадочная деятельность оправдывала постоянные опоздания. К тому же он был несколько тщеславен, и ему было приятно сознавать, что его ждут. Иногда он вообще не появлялся, но все охотно шли на этот риск, лишь бы не упустить даже отдаленную возможность принять его у себя.

— Хозяева расстарались, — заметила великолепно наряженная дама.

— Результат налицо, — согласилась ее подруга.

— Званый обед стоил пятьдесят цехинов.

— Наняли сорок шесть официантов в дополнение к домашним слугам.

— Плюс десять цехинов на цветочные украшения.

Элегантно одетая дама извлекла из крошечного ридикюльчика флакончик жасминовых духов, вырезанный из цельного куска горного хрусталя, с серебряной пробочкой, на которой изящной гравировкой уже была нанесена дата победы при Маренго: 14 июня 1800 года.

— Чтобы подарить такой каждой гостье, — сказала она, — потребовалось тридцать пять цехинов.

Хозяева дома — граф Просперо и его жена, графиня Мальвина Марескалки-Вальсекки, урожденная Висконти, — с удовлетворением оглядели плоды своих трудов. Увы, никакое торжество не могло смягчить бесконечной печали, омрачавшей их души. Именно в этот июньский день Марции, их обожаемой дочери, исполнилось двадцать два года, и в качестве подарка настоятельница монастыря, где она приняла постриг, позволила ей вернуться домой, чтобы проститься с ее старой умирающей кормилицей.

Приглушенный шум праздника, доносившийся в комнату старой няни, был для Марции всего лишь далеким отголоском давно забытой жизни. Она всегда была равнодушна к светскому блеску. Даже занимаясь утонченным развратом, она находила в чувственном наслаждении момент мистики и возвышенной философии. Марция достигла когда-то вершины в грехе, как теперь достигла ее в добродетели. Горестное смятение последней жертвы Фортунато Сиртори, маленькой Саулины, заставило ее опомниться. С той минуты она посвятила себя служению богу и помощи страждущим.

Марция выглянула в окно, выходившее в сад, освещенный венецианскими фонариками. По саду гуляли гости. Вот под венецианским фонариком показалась высокая внушительная фигура Фортунато Сиртори. Необыкновенно представительный в своем элегантном черном камзоле с белыми кружевами, он стоял, прислонившись к старому искривленному кусту глицинии, и смотрел вверх, на распахнутые окна палаццо.

Марция знала, Фортунато принял приглашение ее родителей не для того, чтобы влиться в хоровод глупых и тщеславных попрыгунчиков. Он пришел, потому что надеялся еще раз повидать ее. Он все еще любил ее отчаянно и самозабвенно. В этот момент он не мог ее видеть, ведь в ее окне не было света.

— Фортунато, — окликнула его Марция.

Придворный лекарь мгновенно узнал ее голос.

— Марция, я тебя не вижу, — сказал он, приближаясь, насколько возможно, к тому месту, откуда раздавался голос.

— Видеть больше нечего.

— Как ты, девочка моя?

— Хорошо. Но мне жаль тебя.

— Я люблю тебя по-прежнему, ты это знаешь?

— Знаю.

— Дороже и прекраснее тебя у меня никого не было в жизни.

— Помоги тебе господь, Фортунато.

— Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?

— Я тебя простила.

— В моей жизни больше не было женщин после тебя.

— Знаю.

— Позволь мне подняться.

— Прощай, Фортунато.

— Только на минутку, чтобы проститься, — в отчаянии молил он.

— Прощай, — тихо сказала Марция.

— Прощай, Марция, — прошептал он в ответ.

Придворный лекарь наклонил голову и удалился. Марция провожала его взглядом, пока он не исчез в вестибюле. Потом она преклонила колени перед изображением Мадонны и стала молиться.

Придворный лекарь Фортунато Сиртори уже направлялся в гардероб за своими перчатками и шляпой, но его отвлекло объявление мажордома о прибытии новых гостей, сделанное как раз в эту минуту:

— Мадам Джузеппина Грассини и мадемуазель Саулина Виола!

Фортунато вернул свои вещи гардеробщику, повернулся и увидел двух ослепительных красавиц: блондинку и брюнетку. Он знал певицу, много раз восхищался ее выступлениями в театре, помнил ее грудной, низкий голос и ценил его гибкость и выразительность. К двадцати семи годам она достигла вершин артистического мастерства. Сопровождавшая ее светловолосая красавица была воистину необыкновенна. Придворный лекарь замер. Он вспомнил девочку на пороге отрочества, пораженную и подавленную обстановкой его дома, зачарованную проникновенной скрипичной игрой Марции. Эту девочку прислала к нему галантерейщица Аньезе: черные глаза, полные тревоги и строптивого упрямства, густая масса спутанных золотистых кудрей, обрамляющих взволнованное личико. Ну да, это была именно она, Саулина Виола, маленькая крестьяночка, сумевшая толкнуть Марцию на неповиновение. За эти четыре года она превратилась в женщину, стала еще красивее. Редчайший, драгоценный алмаз! У нее была плавная и величавая походка молодой аристократки, но во взгляде сохранилось прежнее бунтарство.

«Вот женщина, знающая, чего она хочет», — подумал Фортунато Сиртори.

Саулина тоже его заметила и послала ему улыбку.

— Придворный лекарь Фортунато Сиртори, — приветствовала его Джузеппина Грассини.

— Неотразимая прелестница, — поклонился он, касаясь губами ее пальцев.

Затем он поднял взгляд своих пронзительно голубых глаз на девушку, которая, в свою очередь, протягивала ему руку в перчатке.

— Мир и вправду тесен, господин придворный лекарь, — сказала Саулина.

— А судьба и впрямь неумолима, — заметил он, обволакивая ее всю с головы до ног своим смущающим взглядом.

— После стольких лет мы встретились вновь.

Саулина смотрела на него с открытой и безмятежной улыбкой. Она была совершенно спокойна. Она не боялась его, и Фортунато Сиртори понял, что воспоминание о нем не относится для нее к числу страшных или неприятных.

— А вы сдержали обещание, — заявил он с галантным поклоном. — Бутон распустился в великолепную розу без единого изъяна.

— Которую никто еще не сорвал, — насмешливо и гордо добавила она.

— Любой, кто попытается это сделать, — заметил Фортунато Сиртори, — должен быть очень осторожен и ни на минуту не забывать о шипах.

— Разумеется. Кто хочет сорвать розу, рискует уколоться.

— Вы говорите с человеком, удрученным годами и давно уже оставившим всякие поползновения к ухаживанию.

— Не стоит себя недооценивать, вы еще не старик. А как Марция? — вдруг неожиданно для себя спросила Саулина.

— Потеряна навсегда, — нахмурился придворный лекарь. Он переменил разговор, и его лицо вновь озарилось улыбкой. — Полагаю, среди здешних молодых вертопрахов нет достойного сорвать эту розу?

— Вы мне льстите, — сказала Саулина.

В глубине зала появился маркиз Феб Альбериги д'Адда.

— Вот разве что этот, — добавил придворный лекарь.

Саулина покраснела.

— Ну почему именно он?

— Хорош собой, богат, сравнительно молод.

— И к тому же хорошей фамилии.

— Нет в мире совершенства, — усмехнулся Фортунато Сиртори, прекрасно уловивший намек Саулины: ни один дворянин хорошей фамилии ни за что не женился бы на девице низкого происхождения.

— И что же? — спросила Саулина, которую развеселила эта словесная пикировка.

— Он, безусловно, влюблен в вас.

Саулина огляделась, испугавшись, что кто-то из окружающих мог перехватить эту последнюю реплику.

— Откуда вы знаете? — спросила она с вызовом.

— Не забывайте, я же немного волшебник.

— Я это запомню.

Гардеробщик по знаку придворного лекаря снова подал ему перчатки и шляпу.

— Подумайте о моих словах. — Он поклонился Саулине, совершенно позабыв о ее спутнице, не принимавшей участия в их разговоре. — Вы многого добились, но вам еще предстоит проделать долгий путь.

6

— Я должен сделать вид, что мы незнакомы? — спросил Феб Альбериги д'Адда у Саулины, которая протягивала ему руку.

— Это вам решать, синьор, — проворковала она и потупила глаза, как предписывалось этикетом.

Феб Альбериги взглянул на Саулину и вспомнил девочку из семьи скоморохов, шествовавшую по гравию аллеи к фонтану на вилле в Кассано. Вот и сейчас под нарядным бальным платьем скрывалось то же свободное, ничем не стесненное тело, лесной цветок, пересаженный в сад высшего общества. Он беспрестанно восхищался ею в Монце, куда ездил якобы навестить сестру, но на самом деле, чтобы повидать Саулину. Его маневры не укрылись от зоркого взгляда сестры Клотильды.

— Смотри, братец, — предупредила она его. — Помни, что она простого племени. Ты никогда не сможешь на ней жениться.

Феб годами жил, храня воспоминание о своей жене, и вот впервые обратил внимание на женщину после трагической смерти Дамианы.

— Это был несчастный случай, — неустанно твердила ему маркиза, его мать. — Ты не можешь вообще отказаться от жизни. Сколько женщин умирает родами? Сколько детей так и не появляется на свет? Если бы каждый мужчина из-за этого отказывался от повторной женитьбы, роду людскому пришел бы конец.

Феб до сих пор так и не женился, потому что не нашел подходящей женщины.

— Вздор! — говорила маркиза. — Хорошая, здоровая жена с большим приданым — вот все, что нужно, чтобы вернуть тебе улыбку и пополнить семейную казну, истощенную армейскими поборами.

Мать рассуждала здраво, особенно в том, что касалось имущественного состояния, более не отвечавшего ни приличиям, ни традиции, ни общественному положению семьи Альбериги.

Саулина, единственная из женщин, сумевшая привлечь его внимание, не отвечала ни одному из требований маркизы, кроме разве что здоровья: ни знатности, ни богатства. И Феб, хоть он и придерживался либеральных идей — единственный в своей проавстрийски настроенной и консервативной семье, — даже помыслить не мог о возможности неравного брака. Представитель девятого поколения благородного дворянского семейства и сколь угодно очаровательная, образованная, хорошо воспитанная простолюдинка — нет, это было за гранью возможного! Тем не менее он многое мог сделать для нее: оказать ей протекцию, предложить содержание, достойное ее красоты, хороший дом с большой челядью. Да, он мог все это сделать для прекрасной Саулины Виолы.

Но сейчас, когда Саулина была совсем рядом, маркиз утратил уверенность в себе и свойственное лицам его высокого ранга красноречие.

— Вы самая прилежная и самая блестящая ученица колледжа под попечительством сестры Клотильды.

— Меня учили не доверять лести, — парировала Саулина, глядя на Джузеппину Грассини, окружившую себя толпой поклонников в другом конце салона, — но я не в силах устоять перед чарующей силой комплиментов. Правда, при одном условии: если они искренни.

Феб на расстоянии ощущал исходящие от нее волны чувственности.

— Назовите мне хоть одну причину, которая могла бы подвигнуть меня на ложь! — воскликнул он с вызовом.

— Я могла бы перечислить целую тысячу, — улыбнулась она, опираясь на протянутую ей руку, — но сегодня такой чудесный вечер, что мне не хочется смущать ваш покой и заставлять краснеть.

Они вместе направились к бальному залу, откуда доносились звуки менуэта.

— Вы сделаете мне большое одолжение, согласившись танцевать со мной, — пригласил ее маркиз.

— Сестра Клотильда не одобрила бы этого, — лукаво возразила Саулина.

— Проницательный и острый ум придает вам особое очарование.

— Вы хотите сказать, что глупость — неотъемлемое свойство женщин? — насмешливо спросила она.

— Хочу сказать, что вы необыкновенная женщина.

— Вы преувеличиваете мои достоинства, уделяя излишнее внимание самой незначительной особе.

— А вот эта фраза, которую я, пожалуй, уже успел выучить наизусть, — усмехнулся Феб, вспомнив при этом сестру, — не делает чести вашему уму.

— В таком случае, — объяснила Саулина, ничуть не смутившись, — воспримите мои слова как совет соблюдать приличия, установленные общественной традицией и обычаем.

Другая девушка, высокого происхождения и с большим приданым, пришла бы в восторг, увидев свою крепость осажденной столь могущественным завоевателем, но Саулина умела сохранять хладнокровие даже в самых трудных ситуациях. Пережитый опыт помог ей рано повзрослеть; лишившись иллюзий, она прекрасно знала продолжение этой истории. При одной из ближайших встреч благородный маркиз, несомненно, с величайшей учтивостью предложит ей стать его протеже. Такая перспектива не шокировала ее; для женщины в ее положении, решившейся самостоятельно строить свою жизнь, это был вполне реальный выход.

Прошлой зимой, в тот незабываемый вечер, когда она, покинув монастырь и простившись с матерью, возвращалась в Милан, ее первая любовь, родившаяся в лесном убежище, великая, единственная любовь всей ее жизни, умерла и была похоронена глубоко у нее в сердце. Теперь она собиралась жить только ради себя и ради собственного продвижения в свете.

Саулина и Феб влились в ряды танцующих менуэт, притягивая к себе восхищенные и завистливые взгляды. Девушка кокетливо играла распахнутым веером, то пряча за ним лицо, то бросая поверх него горящий взгляд на своего кавалера. Феб грациозно следовал за ней. Он пропускал ее у себя под рукой в одной из характерных фигур танца, когда шум, стоявший вокруг, вдруг стих: в бальных залах и гостиных дворца наступила тишина. Мелодия прервалась, все глаза обратились ко входу в зал. Среди почтительно расступающихся гостей на пороге появился герой Маренго.

Саулина узнала бы его, даже если бы море роскошных нарядов не расступилось при его прохождении: узнала бы по достоинству его походки, по пронзительному властному взгляду, наводившему трепет на собеседников, и по выразительному тонкому рту, так хорошо умевшему отдавать команды.

— Историю чаще делает случай, чем гений, — невольно вырвалось у маркиза.

— Позвольте с вами не согласиться, по крайней мере в том, что касается Наполеона Бонапарта, — сухо возразила Саулина.

Феб Альбериги д'Адда поклонился, чтобы не вступать в спор, который мог нарушить складывающиеся между ними отношения.

Наполеон Бонапарт подошел к Джузеппине Грассини, сидевшей на диване в компании хозяйки дома, слегка поклонился дамам и сказал что-то, чего Саулина, находившаяся слишком далеко, не расслышала.

На миг перед глазами уже повзрослевшей Саулины вспыхнула сцена из прошлого: непристойное и торопливое раздевание, возня с юбками, тяжелое, прерывистое дыхание, бессвязные, ничего не значащие слова, сопение, хриплые вздохи… Воспоминание о том, что четыре года назад толкнуло ее на отчаянный побег, теперь вдруг вызвало в ней странную дрожь, животное ощущение нетерпеливого и жадного ожидания.

Джузеппина Грассини сделала знак Саулине.

— Прошу меня извинить, синьор, — обратилась девушка к Фебу.

— Вы меня покидаете? — ревниво осведомился он.

— Вы же видите, моя покровительница зовет меня, — решительно ответила Саулина и, оставив его стоять столбом, направилась к Джузеппине.

Еще ни одна женщина не смела так с ним обращаться.

«Ну мы еще повстречаемся, маленькая бродяжка», — мысленно пообещал себе Феб, стараясь скрыть разочарование за светской улыбкой.

Саулина подошла к оперной примадонне в тот самый момент, когда первый консул вынимал из кармана камзола табакерку. Бонапарт щелкнул крышкой драгоценной шкатулки, не заметив приближения девушки. Не успела Джузеппина предупредить его или помешать своей воспитаннице, как Саулина проворным и полным изящества жестом схватила свой талисман.

Серо-голубые глаза первого консула блеснули гневом.

— Кто это? — раздраженно спросил он у Джузеппины, недовольный тем, что нахалом оказался не мужчина, с которым он мог бы расправиться сам.

— Законная владелица табакерки, mon général, — вежливо, но решительно представилась Саулина, — возвращающая себе свою собственность.

Наполеон смотрел на нее, как на видение.

— Саулина! — воскликнул он наконец. — Ты Саулина!

— Саулина Виола к вашим услугам, — поклонилась девушка.

— Глазам своим не верю, — сказал он, и его суровые губы смягчились в улыбке.

— Тем не менее это именно я, — улыбнулась в ответ Саулина.

— Мне запомнилась испуганная девочка.

— Дикая и упрямая, как зверь лесной, — добавила она.

— И вместо этого я вижу перед собой такую необыкновенную красавицу, — восхищенно пробормотал Бонапарт, не обращая ни малейшего внимания на взгляды, обращенные на него, и на перешептывания у себя за спиной.

— Должна ли я сказать вам, что я не любительница комплиментов?

Наполеон взял руку Саулины обеими руками и поднес ее к губам.

— Ты можешь говорить или молчать, — заговорил он так, словно, кроме них, в огромном палаццо не осталось живой души. — Твоя красота говорит сама за себя. — И он окинул ее взглядом, более смелым, чем ласка, более страстным, чем объятие, более жгучим, чем поцелуй.

Саулина не опустила глаз перед генералом, который безо всякого стеснения откровенно соблазнял ее на глазах у всего света, и не почувствовала себя оскорбленной столь наглым поведением. Никто не удивился бы, если бы первый консул сию же минуту заключил ее в объятья и страстно поцеловал.

Джузеппина Грассини перехватила взгляд Наполеона и побледнела. Герой Маренго потерял голову из-за Саулины Виолы. И в эту же ночь он сделает ее своей. Потому что Саулина тоже позабыла ради него обо всех своих планах.

7

Собственная нагота не смутила Саулину. В один миг без ухищрений и усилий она преодолела то, что мораль и воспитание считали границами приличий и стыда; и ничего особенно страшного не случилось, как и ничего особенно волнующего. А ведь во сне нагота волновала и томила ее… Но с другой стороны, любовь, пережитая во сне, помогла ей познать восторг, в котором реальная жизнь упорно отказывала.

Она переходила ото сна к бодрствованию постепенно, сохраняя ясность сознания. Какой мгновенный закат девственности, конец того самого целомудрия, которое в колледже ее учили оберегать, как самое ценное достояние. Любовь для нее по-прежнему оставалась мечтой. А для мужчины, похоже, любовь не столько даже исполнение желания, сколько удовлетворение потребности. Саулина все больше убеждалась, что женщина — всего лишь тень этого неудержимого стремления, наблюдательница, но отнюдь не всегда участница странного представления, проявляющегося в обостренной лихорадке чувств, а завершающегося зевком.

Кто-то деликатно постучал в дверь. Саулина открыла глаза. Слабый утренний свет проникал сквозь белые шторы на большом окне. Рядом с собой она ощутила какое-то движение, и тут же две сильных руки схватили ее за плечи.

— Ты прекрасна, — сказал Наполеон, привлекая ее к себе.

— В дверь стучат, — напомнила она.

— Знаю.

— Не хочешь открыть?

— Да ну! Там этот надоеда Бурьен.

Секретарь первого консула, очевидно, молча и неподвижно дожидался за дверью.

— Ответь ему, — предложила Саулина.

— И не подумаю.

— А вдруг это что-то важное?

— Сегодня для меня нет ничего важнее тебя.

Саулина позволила ласкать и целовать себя, шептать себе на ухо тысячи нежных слов о ее красоте. Она даже не подозревала, что такой человек, как Наполеон, способен на нечто подобное. Все те нежности и деликатные знаки внимания, которые когда-то он расточал своей жене Жозефине, пока любил ее, Наполеон теперь обрушил на Саулину, единственную среди его многочисленных женщин, сумевшую вновь разжечь в нем огонь любви.

— Ты меня любишь? — спросил Наполеон, нуждавшийся в постоянных заверениях.

— Меня бы здесь не было, если бы я тебя не любила, — заметила она, хотя не могла объяснить даже самой себе свою внезапную капитуляцию.

Она отдалась ему от избытка жизненных сил, из честолюбия, пожалуй, даже по расчету. Возможно, она уступила герою Маренго, побежденная его неотразимым обаянием, но сейчас, когда непоправимое уже произошло, ей вспомнились образы Гульельмо Галлароли, в которого, как ей казалось, она была безумно влюблена, и маркиза Феба Альбериги д'Адда, с которым она кокетничала предыдущим вечером. Прошлое осталось далеко позади, и Саулина опять, в который уже раз, с цыганским безрассудством бросилась очертя голову в новую авантюру, спалив все мосты. И все-таки по-своему она, должно быть, любила этого человека с худощавым телом и пронизывающим взглядом. Она отдалась ему полностью и безоглядно, без притворства. Он сжимал ее в объятиях, а она чувствовала в эту минуту, что это он у нее в руках. Ну конечно, она его любит! Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было вспомнить о подлинной причине, толкнувшей ее в свое время на бегство из дома Грассини.

— Ревность, — прошептала Саулина, пока он проводил губами по ее стройной белой шейке.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Ревность, — повторила она.

— Что еще за ревность? — нахмурился Наполеон.

— Помнишь, как я сбежала из дома Джузеппины Грассини?

— О да, я не забыл.

— Ни один из вас даже вообразить не мог, что заставило меня бежать из дома.

— Я полагал, что речь идет о ссоре с одной из служанок. Каприз взбалмошной девчонки.

— Нет, ревнивой девчонки.

— Ревнивой? — усмехнулся Наполеон. — Ты ревновала? Но кого?

— Тебя. Я открыла дверь, когда ты занимался любовью с Джузеппиной.

— Где? — вздрогнул он.

— В желтой парчовой гостиной. Я убежала, потому что сходила с ума от ревности. Теперь я это понимаю. Я хотела тебя с тех самых пор, Бони. Просто тогда я еще этого не понимала.

Наполеон улыбнулся. Дурацкое сокращение его фамилии, придуманное англичанами и ставшее кличкой, пересекло Ла-Манш и теперь следовало за ним повсюду. Саулине оно понравилось, но главное, в ее устах оно теряло иронический смысл, вложенный в него англичанами, и звучало как любовное прозвище.

— Бони, — повторил он. — Только англичане могли придумать такую кличку для солдата.

— Тебе не нравится, когда я зову тебя Бони?

— Нет-нет, — успокоил он ее. — Альковы полны пустых слов и нелепых прозвищ.

— И ревности, — добавила Саулина.

— Ни одна женщина не ревнует меня, — решительно отмахнулся Наполеон. — Даже моя жена.

— А Джузеппина Грассини? — спросила она с горечью.

Ей было не по себе при мысли о том, что она больно ранила единственную женщину, которой ни за что на свете не хотела бы причинить боль.

— Джузеппина просто уязвлена. Пострадал лишь ее престиж.

— И все-таки вы с ней…

— Мы несколько раз делили с ней ложе, — перебил ее Наполеон.

— Без любви? — этот неделикатный вопрос Саулина как будто задавала себе самой.

— Зато с большой охотой.

— Ты и в самом деле уверен, что женщина не может тебя полюбить?

— Женщины влюблены в то, что я символизирую, — назидательно объяснил Наполеон, — они любят власть, силу, миф о непобедимости. Для некоторых из них любовь — это игра и просто удовлетворение любопытства. У ног победителей всегда можно найти множество женщин, но среди них почти никогда, — добавил он с горечью, — нет той, о которой он мечтает.

— Даже на этот раз?

— Ты для меня желанна больше, чем любая другая женщина на свете.

— Разве это не замечательно?

Солнце, должно быть, уже высоко стояло в небе, потому что свет, проникавший сквозь шторы, сделался ярче и теплее.

— Ты удивительное создание, — сказал Наполеон, лаская ее. — Я до сих пор ясно помню тот день, когда ты бросилась на дорогу, рискуя своей жизнью, чтобы спасти мою.

— С тех пор столько времени прошло.

— В тот день я подарил тебе табакерку.

— Ты был прекрасен! — горячо воскликнула Саулина. — Я помню тот майский день, как будто это было вчера. Я подарила тебе ожерелье из живых ящериц. Потом мне стало ужасно стыдно, но больше у меня ничего не было, а мне так хотелось отблагодарить тебя за твой подарок!

— А мне вот не было стыдно опуститься на колени перед тобой, — признался Наполеон, — хотя до этого случая я никогда не преклонял колен перед женщиной, даже перед своей женой. Даже перед своей матерью! Но в тот день мне захотелось это сделать.

— Я была лохматая, грязная и тощая. Настоящее пугало!

— Ты была обворожительна. Такая искренняя и непосредственная! Когда я сказал тебе, что я Наполеон Бонапарт, ты спросила: «Тот, что ворует кур?» Помнишь?

— Это приходский священник нас всех запугал, — улыбнулась Саулина. — Он называл французов дьяволами. — Она прижалась к нему и почувствовала, как по его телу пробегает дрожь. — Помню твои длинные черные волосы. Ты говорил по-итальянски со странным акцентом. А я тогда вообще говорила только на местном диалекте! И все-таки мы поняли друг друга.

— Мы и сейчас прекрасно понимаем друг друга. Стоило нам снова встретиться…

И опять послышался осторожный стук в дверь. Наполеон поднял полог, высунулся из постели, схватил один из начищенных до блеска башмаков из телячьей кожи, в которых щеголял вчера вечером на балу, и швырнул его в дверь.

— Черт бы тебя побрал, Бурьен! — заорал он. — Оставь меня в покое!

Саулина подавила смешок.

— Это твой секретарь?

— Это несчастье моей жизни, — ответил он. — Под предлогом того, что мы вместе учились в школе, он присосался ко мне, как пиявка, и с тех пор ни туда ни сюда. Кроме того, он сплетник.

— Значит, теперь о нас узнают все, — слегка встревожилась Саулина.

— Нет, если я велю ему молчать, — успокоил ее Бонапарт. — Но я боюсь, что уже сейчас, в эту самую минуту, весь Милан знает, что мы вместе. Меня это не смущает. А если бы и смущало, теперь уже поздно плакать над пролитым молоком. А вот проклятым Бурьеном придется заняться.

— Если он так тебе досаждает, прогони его, — предложила Саулина, никогда не признававшая полумер.

— В особых случаях он умеет быть полезен, как никто. В один прекрасный день, если он меня переживет, Бурьен порасскажет обо мне немало занимательных историй. Это будет его краткий миг славы. Так что он не зря терпит должность моего верного пса.

Саулину охватила дрожь суеверного ужаса.

— Зачем ты заговорил о смерти?

— Общество с легкостью избавляется от своих властителей. Среди самых высоких вершин дуют самые сильные ветры.

Перестав улыбаться, Саулина отчаянно обвилась вокруг него.

— Знаю, для тебя я всего лишь минутное приключение, — сказала она, — но я хочу стать таким приключением, которое запомнится тебе на всю жизнь. Я хочу, чтобы ты был счастлив, вспоминая обо мне.

— Ты подарила мне минуты ослепительного счастья.

Они вновь занялись любовью, потом надолго затихли, сжимая друг друга в объятиях. Судя по свету, проникавшему сквозь шторы, солнце уже стояло в зените. Наполеон лежал с закрытыми глазами.

Саулина внимательно осмотрела комнату с высоким потолком, расписанным изящными цветочными мотивами, которые повторялись в лепных украшениях стен, в мозаичном узоре на полу и в обивке мебели в стиле Директории. Апартаменты были предоставлены первому консулу маркизами Казати.

Наполеон открыл глаза и посмотрел на нее с восхищением.

— Надеюсь, в моей жизни еще будут минуты, подобные этой.

— Все будет зависеть от нас, — откликнулась она.

Могла ли ожидать большего девушка без имени и без приданого, оставшаяся одна на свете, от своей первой ночи, проведенной с мужчиной? Она отбросила простыню, намереваясь встать.

— Ты куда? — спросил Наполеон.

— Я бы хотела принять ванну.

В туалетной комнате размещалась огромная ванна серого мрамора. Саулина потянула бархатный шнур: это был сигнал, дававший знак горничной, что пора наполнить ванну горячей водой. Наполеон подошел к ней, пока она любовалась собой в огромном зеркале, заключенном в тяжелую резную раму. Впервые она видела себя обнаженной, и рядом с ней стоял мужчина. Они были одного роста и оба хороши собой: она — блондинка с черными глазами и светлой кожей, он — оливково-смуглый, светлоглазый брюнет.

— Ты прекрасна, — сказал он.

— Вижу, — просто ответила она.

— И ты меня очень возбуждаешь.

— Вот это я только что заметила.

Внезапно Наполеон нахмурился.

— Мне не хотелось бы потерять тебя теперь, когда я наконец вновь тебя нашел, — сказал он.

— Все будет зависеть от нас, — повторила Саулина.

— Однако мы сами, увы, в значительной степени зависим от других.

— Давай постараемся не испортить то, что у нас есть, мыслями о том, чего у нас, возможно, никогда не будет.

— Очень разумное предложение.

Горничная постучала в дверь, и любовники скрылись за пологом широкой постели.

8

В середине июля Саулина поняла, что беременна. Она была прекрасна и весела, как весенний день.

— Только этого нам и не хватало, — сердито сказала Джузеппина Грассини, услыхав радостное известие.

Саулина решила, что слова певицы продиктованы ревностью.

— Я надеялась, что ты меня уже простила.

— Это не означает, что я не должна тебя пожалеть.

Но глаза Джузеппины были полны сочувствия.

— Ты поступила неосмотрительно, — упрекнула она свою подопечную, стараясь выбирать слова, точно отражающие ее собственное мнение и в то же время необидные для девушки.

— Мне жаль, Джузеппина, — искренне вздохнула Саулина.

— Нет, ты просто не хочешь ничего понимать!

— Что я должна понять?

— Я пытаюсь тебе объяснить, что случившееся с тобой вовсе не так замечательно и чудесно, как тебе кажется.

— Нет, это ты не понимаешь! Говорю же тебе, у меня будет ребенок от Наполеона…

— Как трогательно, — перебила ее Джузеппина. — Новая жизнь зародилась во чреве прелестной итальянской малышки после встречи с молодым корсиканцем, который стал первым консулом Франции и вершителем судеб Италии.

— А что? Разве это не так? — обиделась Саулина.

— Это ты так думаешь, моя бедная маленькая глупышка, — охладила ее пыл Джузеппина.

— Наполеон будет счастлив, когда я ему скажу, — Саулина не слушала ее возражений.

— От души желаю, чтобы так оно и было, — вздохнула Джузеппина. — Но если ты хотела завести ребенка от него, чтобы на этом построить свое будущее, то ты выбрала не ту цель.

Саулина вспыхнула от негодования.

— Это в тебе ревность говорит! Ты просто завидуешь! Мне жаль тебя.

Джузеппина не обиделась, в ее голосе не было ни яда, ни злости:

— Как бы я хотела, чтобы ты оказалась права…

Саулина повернулась, не говоря больше ни слова, и бросилась в свою комнату. Закрывшись там, она разрыдалась. Когда слез не осталось, а напряжение немного ослабело, молодая женщина попыталась успокоиться, припомнив все нежные подробности свидания с Напо-леоном. Она провела свою первую ночь любви с первым консулом, а потом вернулась домой, где ее поджидала Джузеппина. После неизбежной в таких случаях сцены подруги помирились, и все было бы хорошо, если бы теперь Саулина не сказала, что ждет ребенка. Только что налаженная дружба вновь разрушилась.

Саулине хотелось верить, что слова ее покровительницы продиктованы ревностью, но сердце подсказывало ей, что это не так. До сих пор она чувствовала себя хозяйкой собственной судьбы, а теперь постепенно начала понимать, что замок, построенный на зыбких песках ее иллюзий, может рухнуть в любой момент, похоронив ее под развалинами. Неужели она так сильно хочет произвести на свет отпрыска Наполеона? Джузеппина не пожалела красок, стараясь открыть ей глаза на его истинную суть.

— Обо всех его амурных похождениях первой всегда узнает его жена Жозефина, — объяснила она. — Ее притворные жалобы никогда на него не действовали. Точно таким же образом измены мужа ни капельки не волновали ее. Жозефина никогда его не любила. Он тоже ее больше не любит. Но они по-прежнему ценят друг друга, угасшая страсть ничуть не охладила их взаимовыгодный союз. Это она ведет его по запутанным коридорам французской политики.

Саулина без сил рухнула на кровать.

— Значит, передо мной два пути, — рыдала она, — либо аборт, либо ублюдок.

Джузеппина была права: как только этот ребенок появится на свет, она лишится всякой надежды на будущее. Для женщины без имени, без состояния, с незаконнорожденным младенцем на руках все честные пути были закрыты. Саулина уже увидела себя в отвратительной норе где-нибудь в Боттонуто, вынужденную заниматься проституцией, чтобы не умереть с голоду. В лучшем случае она вновь окажется в цепких руках какой-нибудь сводни вроде Аньезе и будет переходить из одной постели в другую, пока болезнь окончательно не сведет ее в могилу.

Этот росток жизни, развивавшийся у нее под сердцем, росток, на который она сознательно или бессознательно рассчитывала при построении своего будущего, встал между нею и остальным миром в момент наивысшего расцвета ее юности. Никогда в жизни ей еще не было так страшно и одиноко.

Она подумала о Рибальдо, благородном разбойнике, который любил ее и в которого она сама была влюблена. Зачем она тогда сбежала от него? Теперь, когда связь с чудесным прошлым была окончательно разрушена, она поняла, что ничто и никогда не сможет изгнать Рибальдо из ее сердца. Но она потеряла его навсегда. Чем мог стать для нее Наполеон Бонапарт, если не любовником на одну ночь? Почему он так и не дал о себе знать, хотя находился в Милане, почему не навестил ее, почему не прислал хотя бы письма, хоть коротенькой записки?

Саулина обхватила лицо руками, продолжая плакать.

— Гульельмо, — рыдала она, — моя собственная гордость меня погубила!

В необъятных размеров кабинете палаццо герцога Сербеллони Саулину принял секретарь первого консула Фовле де Бурьен. У него был кроткий вид верного мирного пса, впрочем, он в любой момент мог зарычать, если бы счел, что хозяину угрожает опасность. Он наслаждался своим положением в тени великого человека, при одной мысли о потере такого положения его бросало в дрожь. У него были обрюзгшие, свисающие, как у мастифа, щеки и хищный взгляд хорька. Своей нынешней высокой должностью Бурьен был обязан тому, что он единственный проявил доброжелательность по отношению к маленькому корсиканцу, когда они вместе учились в школе в Бриенне. Он никогда не смеялся вместе с другими над малым ростом Наполеона, не издевался над его низким происхождением. Наполеон этого не забыл.

«Так это и есть знаменитая Саулина», — подумал он, увидев девушку, чья бледность и строгость выдавали страшное внутреннее напряжение.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил он, указывая ей на изящное резное кресло.

— Я хочу видеть первого консула, — деловито и властно сообщила она, отлично научившись распознавать подчиненных, пусть даже занимавших самые высокие должности.

— Понятно, — кивнул Бурьен.

Он привык видеть у себя в приемной женщин всяких рангов и состояний, добивавшихся чести получить аудиенцию у Бонапарта. Саулина, пожалуй, была красивее, моложе, соблазнительнее и своеобразнее других, но тем не менее она была одной из многих.

— Не думаю, что вы сможете увидеть первого консула… по крайней мере сегодня, — объявил секретарь.

— Но у меня неотложное дело!

— Все дела Наполеона Бонапарта являются неотложными. Другими он не занимается.

— А завтра? — настаивала она. — Если я вернусь завтра?

— Очень маловероятно, — безжалостно продолжал Бурьен.

Саулина растеряла всю свою уверенность, ей казалось, что она вот-вот лишится чувств. Каждый новый шаг разрушал прекрасный, но хрупкий замок ее надежд.

— Что же мне делать? — воскликнула она, устремив на секретаря полный отчаяния взгляд.

Бурьену стало жаль ее, он вспомнил свои юношеские иллюзии и подумал о жестокости власти, о том зле, которое в мгновение ока мог причинить такой человек, как Бонапарт, девушке вроде этой, стоявшей сейчас перед ним.

— Вам остается только ждать, — сказал секретарь.

— Сколько ждать?

— Пока первый консул будет занят делами.

— Но я Саулина…

— Саулина Виола, я знаю, — добродушно перебил ее Бурьен.

— Вы меня знаете? — Саулина была приятно удив-лена.

— Я тоже был в тот день в Корте-Реджине.

— Извините, но я вас не запомнила.

Бурьен снисходительно пожал плечами:

— Такова уж моя судьба — вечно оставаться незамеченным.

— Вы мне поможете? — с надеждой спросила Саулина, почувствовав, что имеет дело с добрым человеком.

— Увы, от меня мало что зависит, — признался он.

— Для Бонапарта вы самый близкий человек.

— Могу я быть с вами откровенным?

— Я прошу вас об этом! — с жаром воскликнула Саулина, готовая на все, лишь бы положить конец неопределенности.

— Видите ли, моя дорогая, — объяснил Бурьен, — в своей частной жизни великие люди подразделяются на две категории: на тех, кто занимается делами, когда им не хватает женщин, и тех, кто вспоминает о женщинах, когда завершены все государственные дела.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что уже сказал, — сухо заключил Бурьен. — И вы меня прекрасно поняли.

— Не очень-то вы мне помогли, — тяжело вздохнула Саулина.

— Я был с вами предельно откровенен.

— И вы говорили искренне?

— Среди всех известных мне опасностей искренность представляется наиболее серьезной.

Что еще он мог ей сказать? Что первый консул обожал предаваться злословию и сплетням, находясь в постели с женщинами? Что, узнав из полицейских отчетов об измене какой-нибудь синьоры мужу, спешил сообщить об этом злосчастному рогоносцу? Что другую шестнадцатилетнюю итальянку, не менее красивую, чем Саулина, Наполеон, позабавившись с ней, выставил за дверь посреди ночи, как надоедливую собачонку? Что ему доставляет садистское удовольствие издеваться над женщинами?

— Передайте ему… Нет, не нужно, — оборвала себя Саулина, поворачиваясь, чтобы уйти.

В карете по дороге домой она решила, что единственным достойным выходом для нее является смерть. Только так она сможет избежать отчаяния и позора. Джузеппина Грассини была добра к ней и простила ее, даже когда Саулина заняла ее место в постели Бонапарта. Джузеппина выложила ей всю жестокую правду без утайки, а она не поверила, прислушиваясь к голосу своих иллюзий да к словам мужчины, произнесенным в минуту страсти.

По возвращении домой она постаралась избежать встречи с Джузеппиной и немедленно закрылась в своей комнате, захватив по дороге значительный запас настойки опия. Приготовив раствор, Саулина выпила все до капли. Ей с ее ошибками нет места в мире. Она упала на постель и начала шептать слова последней молитвы, куда-то уплывая, подхваченная вязкой, маслянистой бесконечностью, из которой невозможно было выпутаться. Она увидела лица Рибальдо и Наполеона, сливающиеся в одно лицо, дружескую улыбку Джузеппины, измученный взгляд матери, услышала ее кроткий, но уверенный голос, предсказывающий любимой дочери великое будущее… Потом наступила тяжелая и мрачная тишина… все исчезло.

Страшная тошнота и мучительная резь в желудке заставили ее проснуться. Саулина ощутила омерзительный вкус во рту. Весь яд был исторгнут из ее желудка, слуги суетились возле кровати, наводя порядок, а врач отдавал распоряжения.

— Откройте глаза, — скомандовал он.

— Не могу, — чуть слышно прохрипела Саулина.

— Вы должны проснуться, — он грубо потряс ее за плечо.

— Оставьте меня в покое, — сонно пробормотала она.

— У меня есть приказ спасти вас, — объяснил доктор, обеспокоенный больше собственной карьерой, нежели жизнью пациентки.

— Я устала.

— Вы должны проснуться. Ваши ум и тело должны действовать.

— Проснитесь, Саулина, — раздался над ней другой голос — звучный и властный.

Невероятным усилием Саулина разлепила веки и увидела первого консула.

— Вы мне не поверили, — упрекнул ее Наполеон. — А ведь вы знали, что всегда и в любом случае можете рассчитывать на мою помощь.

— Я думала, мне не остается ничего иного.

— Нет, вы будете жить.

— А ребенок? — спросила она со вздохом.

— Ваш ребенок появится на свет. — Это был приказ, холодное и четкое распоряжение. — У него будет отец: ваш муж, которого я выберу специально для вас.

9

У Наполеона Бонапарта не было особых причин питать уважение к банкиру Моисею Формиджине, но в некоторых случаях он прибегал к его советам по экономическим вопросам. Наполеон прекрасно знал о его махинациях с Петье и Мюратом, но ничего не мог с этим поделать, вернее, понимал, что любое вмешательство ничего не изменит. Среди нуворишей, обогатившихся при помощи ростовщичества и жульнических спекуляций, еврей из Модены был, пожалуй, самым умным, следовательно, он был не так опасен, как остальные, а при случае мог оказаться полезным.

Моисей Формиджине поклонился при входе, затем со всей возможной осторожностью разместил свои необъятные телеса в самом большом кресле, какое только могли найти во дворце специально для него: ему еле-еле удалось втиснуться. Он выглядел усталым, напряженным, огорченным и заметно нервничал.

— Я сразу перейду к делу, — начал Бонапарт, как только банкир занял свое место. — Назовите мне имя самого блистательного представителя миланской знати, за которого любая девица мечтала бы выйти замуж.

Это был странный вопрос — трудный, бестактный и странный, заставивший гостя еще больше покраснеть, вспотеть и заволноваться. Он ожидал назначения министром финансов, а этот нелепый вопрос отодвигал приятное событие на совершенно неопределенный срок. Самый богатый человек в Трансальпийской республике провел рукой по лбу, пытаясь стереть пот: этим душным июльским утром он особенно страдал от жары. Ночная гроза так и не освежила воздух.

— Милан полон блистательных имен, — заговорил Моисей, тщательно подбирая слова. — И вам, генерал, они известны лучше, чем мне.

— Ну хорошо, скажем по-другому, — уступил Наполеон. — Найдется ли один знатный дворянин, занимающий, несомненно, престижное положение, но имеющий крайнюю нужду в деньгах для поправки своего имущественного положения?

— Таких много.

— Один, — сухо напомнил первый консул. — Лучший. Самый блестящий.

— Есть такой дворянин, — облегченно вздохнул Формиджине.

— Имя?

— Его зовут Феб Альбериги д'Адда. Ему около тридцати. Четыре года вдовеет. Детей нет. Его отец, старый маркиз, расточает состояние, гоняясь за крестьянской юбкой. Маркиза, его мать, одержима демоном азартной игры. Его брат Чезаре пошел по стопам матери. Его сестра живет на озере Комо и делает бесконечные долги, чтобы держать вокруг себя армию поклонников.

— Чудная семейка! — воскликнул первый консул.

— Это все паршивые овцы. Есть еще Пьетро, брат-священник, и сестра Клотильда, принявшая сан. Они отличаются редкостной добродетелью. Арендаторы, доведенные до крайней нищеты, не платят. По их землям прошлись несколько армий, уничтожая будущий урожай. Семья была обложена тяжелой данью. Сначала платили французам, потом — в еще более крупных размерах — австрийцам и русским. А теперь снова французам.

— Это несущественные подробности, — нахмурился Наполеон.

— В этом году маркиз Феб был вынужден обратиться в банк, чтобы расплатиться с долгами.

— И вы предоставили ему заем?

— Разумеется.

— Под какое обеспечение?

— Под залог всей его миланской недвижимости.

Банкир рассказал все. Несколько мгновений первый консул пребывал в задумчивости. Он вскочил, словно подброшенный пружиной, и начал мерить шагами просторный кабинет. В конце концов он остановился перед банкиром, заложив руки за спину и пристально глядя в глаза собеседнику.

— Хочу узнать ваше мнение: мог бы маркиз взять в жены девицу без роду-племени, но наделенную состоянием, способным поправить экономическое положение семьи?

— Этого мне знать не дано, генерал. Насколько велико приданое?

— Оно равно заложенному имуществу Альбериги д'Адда.

— И вы собираетесь обеспечить, да будет мне позволено спросить, столь колоссальное состояние?

— Нет, — с обаятельной улыбкой ответил Наполеон, — об этом позаботитесь вы, тем более что кому, как не вам, знать, чему равна задолженность семьи.

Если бы в эту минуту банкир не сидел, ему стоило бы немалых усилий сохранить равновесие.

— Я? — выдавил он из себя так, словно этому слову суждено было стать последним, слетевшим с его губ.

— Вы, месье Формиджине. Это будет услугой, которую я, разумеется, не забуду.

Моисей поднялся на ноги с удивительным для его веса проворством и поклонился первому консулу. Пот лил с него градом, обычно багровое лицо едва не почернело от прилива крови.

— Считайте, что я всегда в вашем распоряжении, — прохрипел он, сделав хорошую мину при плохой игре.

А впрочем, не исключено, что игра была не так уж и плоха. В конечном счете данное капиталовложение, хоть и весьма значительное, принесет-таки ему в виде барыша кресло министра финансов. Устроившись на троне экономической власти, он в скором времени сравняет счет.

10

Саулина в полной мере наслаждалась медленным возвращением к жизни. Доктора успела вызвать Грассини, интуитивно почувствовавшая опасность. Теперь Саулина пила молоко, мед и отвары целебных трав, а Джузеппина Грассини пела в «Ла Скала», поручив ее заботам Джаннетты со строгим наказом глаз с нее не спускать. Бедной женщине хватило треволнений и угрызений, пережитых несколько лет назад, когда Саулина сбежала из дому. Теперь они научились ладить друг с другом.

Хотя силы еще не вернулись к Саулине, она решила принять ванну и надеть шелковую сорочку, которую Джузеппина в прошлом году привезла ей из Парижа. Саулина была бледна, но бледность лишь еще более выигрышно оттеняла ее красоту и очарование.

В комнате сгущались вечерние тени.

— Зажги свечу, Джаннетта, — приказала Саулина.

— Да, синьорина.

Старая служанка задернула муслиновые занавески от комаров, взяла свечку и зажгла ее.

— Почитай мне что-нибудь, Джаннетта.

— Что же вам прочесть, синьорина? — растерялась служанка, не привыкшая иметь дело с печатным словом.

— У меня на столике лежит одна книжечка.

— Да их тут много! — заметила служанка.

— Она называется «Зеламира, или Необычные связи», — уточнила Саулина.

— Да я годами вижу ее у вас в руках, — сказала Джаннетта.

Она взяла книжку и начала читать, не подозревая, какие мучительные воспоминания воскрешал этот маленький роман в памяти молодой хозяйки.

Саулина закрыла глаза и предалась воспоминаниям.

Настойчивый звонок колокольчика прервал чтение, и вскоре на пороге комнаты предстал Наполеон Бонапарт, сделав знак служанке оставить их одних.

— У меня для тебя хорошие новости, — объявил он, легко коснувшись губами ее лба.

— Вы сами по себе хорошая новость, — солгала она.

Он улыбнулся, польщенный, и сел рядом с ней.

— Так непривычно видеть вас улыбающимся, друг мой, — осторожно заметила Саулина.

— Полагаю, мне удалось наилучшим образом разрешить наше маленькое затруднение.

Это была утешительная новость. Особенно ей понравилось слово «наше», как бы подчеркивающее его сопричастность.

— Я ни минуты в вас не сомневалась, — сказала она, ничуть не смущаясь тем, что в ее словах содержится откровенная, зато пришедшаяся весьма кстати ложь.

— Но ты вела себя так, словно не доверяла мне, — мягко упрекнул ее Наполеон.

— Это себе самой я не доверяла.

— Видишь ли, Саулина, — продолжал Наполеон, — большая часть того, что обо мне говорят и о чем ты, несомненно, слышала, это правда. Не знаю, годится ли это в качестве оправдания, но у меня нет времени для любви, для соблюдения приличий, для формальностей и обрядов.

— Но ведь я ни о чем вас не просила, — смиренно вздохнула Саулина.

— Эти объяснения я должен дать самому себе, — уточнил первый консул. — Тот, кто побывал в горах, не может дышать воздухом равнины. Но высоко в горах дышится не так легко, как кажется людям.

— Почему вы мне все это рассказываете?

— Сам не знаю. Может быть, для того, чтобы не говорить с тобой о любви. Может быть, чтобы не говорить тебе, что любовь — это пустая трата времени и одно из людских безумств.

— Слушая вас, я теряюсь.

— Пройдут годы, Саулина, наши дороги разойдутся, но я навсегда сохраню твой образ в своем сердце.

— Однако я должна выйти замуж за другого, — с грустью заметила она.

— Это единственный выход для нас.

Сердце Саулины вдруг болезненно заколотилось.

— Могу я узнать, кто мой суженый?

— Феб Альбериги д'Адда, — ответил Наполеон.

— И он женится на девице в моем положении?

— Даю тебе слово, ты войдешь в его дом полновластной хозяйкой.

Месяц назад Саулина размышляла над тем, каковы будут плюсы и минусы, если она примет покровительство маркиза Феба Альбериги д'Адда. И вот теперь Наполеон Бонапарт подносит ей на серебряном блюде титул маркизы!

Еще совсем недавно ей казалось, что ее жизнь кончена, она хотела умереть. Теперь же она поняла, что ее жизнь только начинается. Она вообразила себя в подвенечном платье у алтаря, где священник в парадном церковном облачении во имя бога соединит неразрывными узами ее имя и то существо, что она носила под сердцем, с благородным именем Альбериги д'Адда. Для крестьянской девочки, всего четыре года назад покинувшей убогое селение Корте-Реджина, открывались двери мечты, причем в тот самый момент, когда она уже решила, что потеряла все.

Думая о Фебе Альбериги д'Адда, Саулина вдруг прямо перед собой увидела Рибальдо. Она провела рукой по его волосам и поцеловала его со всей страстью, на какую была способна. Но очарование тут же рассеялось: она целовала Наполеона Бонапарта.

И ее радостная улыбка сменилась слезами.

Эпилог

На этом все заканчивалось. Документы, свидетельства, письма не шли дальше 1800 года, но они давали основу для дальнейших углубленных поисков.

Дон Колли, приходский священник Кассано, пригласил меня к себе на ужин, но я отказался. После стольких часов, проведенных в «зеленой комнате» Наполеона, в обществе персонажей, вызванных к жизни документами, которые воссоздавали историю маркизы Саулины Альбериги д'Адда, мне необходимо было побыть в одиночестве.

— Вы нашли то, что искали? — спросил меня добрый священник.

— Я нашел многое, но не знаю, то ли это, что я искал.

— А табакерка?

— Теперь я знаю, откуда она взялась.

— И откуда же она взялась?

— Прямо из рук Наполеона Бонапарта.

— Правда? — его глаза загорелись.

— Она была подарена Наполеону его женой Жозефиной де Богарне по случаю их бракосочетания.

— Как же она попала к вашему прадеду?

— Это мне еще предстоит установить. Но мне уже известно, что маркиза Саулина стала владелицей табакерки во время Итальянской кампании Наполеона.

— Маркиза Саулина?

— По правде говоря, она не была маркизой по рождению. Она была крестьянской девочкой. Но она спасла жизнь генералу, и он подарил ей табакерку.

— Поразительно! — воскликнул священник. — Просто невероятно!

— Согласен с вами, эта история изобилует совершенно фантастическими поворотами.

— Останьтесь поужинать, — настойчиво пригласил он, — и мы спокойно все обсудим.

— Я очень устал, — извинился я.

— Да, я вас прекрасно понимаю, — согласился он. — Ничего, у нас еще будет время на днях. Ведь ваше происхождение скрыто там, в этих бумагах, не так ли?

— Нет, преподобный отец. Документы доходят только до 1800 года, нить обрывается накануне свадьбы Саулины и маркиза Феба Альбериги д'Адда.

Должно быть, он заметил, как я измучен и взбудоражен, потому что проводил меня до машины, не затягивая разговора, предмет которого живо его занимал.

— До свидания, — попрощался я, не назначив точной даты новой встречи.

— Очень надеюсь вскоре увидеть вас вновь, профессор Валери, — добавил он напоследок. — Полагаю, что теперь, выйдя на верную дорогу, вы не захотите останавливаться в своих исследованиях.

Разумеется, я не собирался останавливаться после столь многообещающего начала, но сейчас мне нужно было подумать.

Я вел машину по направлению к Милану. Глаза у меня горели от усталости. О ветровое стекло разбивались тучи мошек, и видимость была отвратительной. Позади ехал автомобиль, время от времени слепивший меня своими фарами в зеркале заднего вида. Мне и без того было нелегко, но эти внезапные вспышки просто выводили меня из себя. Я замедлил ход, и то же самое сделала машина с мигающими фарами у меня за спиной: обычный воскресный идиот, который при других обстоятельствах наверняка остался бы незамеченным.

На подъезде к Вимодроне у меня на щитке замигал указатель уровня горючего. Я свернул на бензоколонку. Все казалось привычным и знакомым. Я попросил служащего залить полный бак и протереть стекло, а сам прошел в туалет, где ополоснул лицо холодной водой. Прошлое и настоящее смешивались у меня в памяти, мне не терпелось поскорее вернуться в гостиницу: горячий душ помог бы мне сбросить усталость.

Но я не гнал машину. Несколько лет назад я понял, что, вжимая акселератор в пол, не сокращаешь расстояние, а лишь увеличиваешь напряжение и риск. По дороге я без конца перебирал в уме историю Саулины. Табакерка, доставшаяся нам от прадеда Рибальдо, принадлежала Наполеону Бонапарту, но он подарил ее маленькой Саулине Виоле. Каким же образом от Саулины она перешла к семейству Валери? Этот вопрос оставался без ответа.

Как получилось, что мой прадед Рибальдо носил то же имя, что и благородный разбойник, в которого Саулина Виола была влюблена? Теперь можно было считать точно установленным, что мой отец побывал на вилле Альбериги д'Адда и что именно там немцы сделали его мишенью в тире. Он остался жив после этой жестокой забавы, но его жизненные силы оказались безнадежно подорванными. Но что же искал Альберто Валери, мой отец, на вилле в Кассано?

Вопросы множились. Я приехал в Кассано, движимый лишь желанием прояснить свое происхождение, но теперь меня уже одолевали другие желания. Мне захотелось узнать всю историю Саулины, крестьянской девочки со светлыми локонами и черными глазами, дочери комедианта царского происхождения, ставшей маркизой в тот самый момент, когда она носила во чреве ребенка Наполеона. И кто у нее родился: сын или дочь? Может быть, этот ребенок стал наследником французского императора? Как сложилась его судьба? На каком историческом перекрестке потомки сына Наполеона повстречались с моей семьей? Ведь такую гипотезу тоже нельзя было отбрасывать.

Ветер прошлого подхватил истории множества жизней, в целом составляющих облик эпохи. Маленькая Саулина и окружавшие ее люди воскресили целый мир, существовавший два века назад, но, если хорошенько по-думать, существующий и до сих пор. В обществе полно разбойников, продажных банкиров, жеманных примадонн и всех тех, о ком рассказывали дневники.

Было ясно, что поиск моих семейных корней придется отложить, хотя я находил поразительные совпадения между прошлым и настоящим: мой прадед Рибальдо и благородный разбойник, незаконнорожденный дворянин, любимый Саулиной, носящий то же имя; Стелла Диана — героиня старинной песенки-считалки и белокурая красавица Стелла Диана, с которой я познакомился совсем недавно. Какая тут связь?

Все те же яркие фары (а может, уже другие?) опять прорезали тьму августовской ночи.

Два века назад Саулина ехала этой же дорогой в карете. Меня охватила тоска по прошлому. Я вообразил себе строевые леса и непроходимые чащобы, покрывавшие землю Ломбардии там, где теперь были поля, безликие стандартные домики, фабричные и складские здания.

Мне хотелось найти то место, где располагалось давно исчезнувшее с лица земли селение Корте-Реджина. Наверняка я его уже миновал или должен был миновать, но Саулина не оставила точных указаний, если не считать упоминаний о расположенном несколько дальше по той же дороге на пути в Кассано селении Лорето.

Выехав на центральную площадь современного Лорето, я вспомнил, что здесь были церковь, часовня, старинная вилла, в XVIII веке перестроенная в гостиницу, а из этой гостиницы длиннейший подземный ход вел в расположенную посреди леса сыроварню, тайное убежище разбойника.

Я объехал площадь и направился к авеню Буэнос-Айрес, где во времена Саулины росли буки, березы, акации и платаны — целый лес, доходивший до самых Восточных ворот, ныне переименованных в Венецианские. Саулина, ехавшая в карете в обществе певицы Джузеппины Грассини в 1796 году, тоже следовала этим маршрутом.

Я мог бы остановиться на улице Мандзони, во времена Саулины именовавшейся Садовой дорогой в память о садах Торриани, но решил ехать вперед. Город был пуст. Вдали, у меня за спиной, все еще вспыхивали огни фар какой-то машины. Идиоты не переводятся и в самом центре города.

Я доехал до театра «Ла Скала», великого театра Джузеппины Грассини.

Я побывал и на Туринской улице, прежней контраде Палла. На ней располагалась гостиница «Колодец», где Рибальдо встречался с графом Порро.

Я пересек Боттонуто, безвозвратно исчезнувший с лица земли, и выехал на улицу Бергамини. Мне вспомнились Казимиро из остерии «Вымя» и галантерейщица Аньезе.

На улице Лагетто, где когда-то с барж сгружали розовый мрамор из Кандольи на строительство собора, я попытался найти то место у Кузнечного моста, где стоял дом Обрубка. Но не было больше ни мостов, ни хранилищ угля — этих старых домов с деревянными балконами, украшенными красной геранью, ни белья на веревках, сушившегося на солнце, — словом, никаких примет, кроме тех, что рисовало воображение.

Было поздно, уже около полуночи, когда я вернулся в «Гранд-отель». Оставив машину на улице Красного Креста, прямо у кинотеатра «Капитоль», я вышел на тротуар, чтобы обогнуть угол и выйти на улицу Мандзони.

Удар кузнечного молота в грудь свалил меня с ног. Боли я не почувствовал. Это было похоже на смерть. Только потом я услышал выстрелы, но ощутил скорее растерянность, чем испуг, и замер. Странное ощущение: все тело как будто наполнилось пустотой. Горькая улыбка тронула мои губы: я ведь знал, что рано или поздно меня убьют.

Я взглянул вдаль, в самую глубину улицы Мандзони, где когда-то был въезд в город через Новые ворота. Ветер прошлого остудил мой лоб, потом меня ослепило видение белой кареты, легкой, как снег. На дверце красовался герб Альбериги д'Адда. Саулина в подвенечном наряде сидела рядом с маркизом Фебом. Она улыбнулась мне, вышла из кареты, наклонилась надо мной, потом, не обращая внимания на свое великолепное белое платье, опустилась на мостовую, положила мою голову к себе на колени и со слезами сказала:

— Любовь моя, что они с тобой сделали?

Я по-прежнему слышал ее голос, но смысла слов не понимал. Потом мое сознание окутала непроницаемая тишина.

Я пытался высвободиться, пробиться к свету, но кто-то мешал мне двигаться, давил на грудь. Если бы только мне удалось подать знак Обрубку из Кандольи, он бросился бы мне на помощь на своей тележке, он освободил бы меня, хотя эта его бадья на колесах грохотала, как гром небесный.

Появилась Лаура, моя жена, одетая и выглядевшая в точности, как Джорджиана Формиджине, правда, лишенная ее грации. Она обмахивала мое лицо веером.

— Нужно было ехать в центр реанимации, — говорила она. — Видишь ли, дорогой, остановка сердца — это не шутка.

Я ее терпеть не мог. Пустая, бесцветная, глупая, она любила повторять, как попугай, последнюю услышанную фразу. А тем временем Альберто Валери, мой отец, не умиравший на больничной койке, а молодой, здоровый, красивый, в вельветовой куртке и коротких широких бриджах, сидел на ступеньках крыльца виллы Альбериги в Кассано и курил сигарету.

— Папа, погаси ее, ради всего святого, — умолял его я. — Мне трудно дышать от этого дыма.

Мой отец улыбнулся и затоптал окурок подошвой башмака. Мне вроде бы стало лучше.

— Спасибо, — сказал я.

— Тебя ищет Стелла Диана, — предупредил он, указывая внутрь виллы.

Я заглянул за порог, но увидел не Стеллу Диану, а Саулину в обнимку с придворным лекарем Фортунато Сиртори. Боль исчезла: я понял, что обознался. Придворного лекаря не было на вилле, он был со мной в туннеле и с нечеловеческой силой расталкивал всех в стороны.

— Скоты! — орал он. — Вы что, не видите, что он у вас кровью истекает? Все, все прочь отсюда! Я сам им займусь!

Медленно, без толчков, я начал подниматься к свету. Я пришел в себя и понял, где нахожусь: в палате интенсивной терапии. Слава богу, меня избавили от трубок, мешавших говорить.

— Привет, — сказал женский голос. Поверх белой медицинской маски на меня смотрели светлые глаза с золотистыми искорками.

— Саулина, — прошептал я.

— Я Стелла Диана, разве ты забыл?

— Ты мне так и не сказала, как твоя фамилия…

— Альбериги д'Адда, — ответила она, улыбаясь гла-зами.

— Ты — последняя из потомков Саулины, верно?

— Не утомляйся, а не то твои коллеги меня выгонят. Они такие строгие. Они выставили отсюда даже твою жену.

— Так ей и надо. Сколько времени прошло?

— После операции? Два дня. Из тебя извлекли две пули. Та, что должна была стать смертельной, отклонилась из-за табакерки.

— Мне повезло.

— К тому же у тебя очень опытные коллеги. О тебе пишут все газеты.

— Просто удивительно, что заказное убийство все еще считается сенсацией.

— Полиция ждет, пока ты очнешься. Тебя хотят допросить.

— А я умираю от желания рассказать всю правду.

Я знал, что поправлюсь. Теперь у меня было больше причин выжить, чем когда бы то ни было. Я сам разрешу страшную загадку, едва не стоившую мне жизни.

Меня опутали целым лесом трубок. Я увидел, как к кровати подошел Фульвио Ринальди. Я узнал его тощую фигуру и очки в золотой оправе. Если кто-то и вырвал меня из лап смерти, то это был он.

— Как мои дела? — спросил я.

— Ты будешь жить, белый человек, — возвестил он с шутливой торжественностью. — Сам-то ты как себя чувствуешь?

— Паршиво.

— Ну, стало быть, я прав: тебе уже лучше.

— Вы считаете, что мое присутствие его утомляет? — спросила Стелла Диана у врача.

— Главное, не переусердствуйте в сексе, — усмехнулся он, — тогда все обойдется.

Фульвио был моим ровесником, в течение пяти лет мы вместе практиковались в Америке в различных учебных медицинских центрах, где работали иногда по шестьдесят часов подряд. Все это было двадцать лет назад, но такие вещи не забываются. В Бруклинской больнице скорой помощи из десяти поступающих пациентов каждые пять оказывались хулиганами, пострадавшими в уличных перестрелках, поэтому по части огнестрельных ранений мы с ним занимали верхнюю строчку в турнирной таблице. Словом, я был в хороших руках.

— Спасибо тебе, — сказал я.

— Выздоравливай.

Стелла Диана поднялась вслед за ним, собираясь уходить. Она была прекрасна даже в больничном халате и пластиковом чепчике.

— Побудь еще немного, — попросил я.

Она снова села.

— Тебе надо отдохнуть.

— Ты насмотрелась по телевизору фильмов про докторов, — пошутил я. — Как ты узнала? Из газет?

— Я ждала тебя в гостинице.

— Когда?

— В тот вечер, когда в тебя стреляли.

— Разве ты не осталась на Сардинии?

— Я знала, что ты должен приехать из Кассано, и ждала тебя. Выбежала на улицу, как только услыхала выстрелы. Я держала твою голову у себя на коленях. Мне казалось, ты умер.

— Тебе было бы жаль?

— В каком-то смысле.

— И все? — спросил я, притворяясь шокированным.

— Было бы жаль, если бы ты умер, так и не узнав, кто ты такой и кто я такая.

— И кто же ты такая?

— Женщина, которая тебя очень любит и которая по чистой случайности является потомком бродяжки, жившей двести лет назад, — цыганочки по имени Саулина.