Ветер с севера

Пролог

Король Харальд Косматый[1] отмечал праздник Йоль[2] в Упландском округе, в своем имении Тафтар. Победитель свободных ярлов[3] устроил грандиозный пир, и никто из приглашенных на праздник хевдингов[4] не мог упомнить, чтобы еще когда-либо устраивалось подобное пиршество, сравнимое только с небесными торжествами в Валгалле,[5] где роскошь и изобилие не знают границ.

Шел уже пятый день праздника. В длинной бревенчатой зале усадьбы было жарко и душно от пылающих огней и человеческого дыхания. В воздухе витали то брань, то хвалебные песни. Гости конунга веселились, повесив свое оружие на вбитые среди тканых драпировок крюки – в знак доброй воли и того, что обнажат его только в случае честного поединка, а не ради пьяной драки. Гостей было столько, что их хватило бы, чтобы собрать войско для доброго викингского похода. Но сейчас они больше болтали о былых битвах, нежели желали с полными до отказа животами хвататься за оружие.

Все новые и новые блюда водружали на столы пирующих рабы, но пресытившиеся гости больше пили, чем ели; многие, захмелев, падали под столы со скамей, и женщинам, разносившим рога с напитками, приходилось перешагивать через беспомощные тела героев.

Сам король Харальд восседал во главе пирующих на высоком месте, раскрасневшийся от браги и вин, со съехавшей до бровей короной, пламенеющей алыми рубинами. Он улыбался и, щурясь от дыма, слушал, как знаменитый скальд,[6] держа в руке огромный рог, во всеуслышание декламировал хвалебную драпу:[7]

Гости конунга, сидя на длинных скамьях вдоль стен, одобрительно галдели, поднимая во славу победителя рога с пивом, и пламя горевших в длинных очагах в центре покоя поленьев отбрасывало багровые отблески на лица воинов. Многие из них также принимали участие в знаменитом сражении и сейчас, сквозь дым и пьяный угар, словно заново лицезрели тот кроваво-красный закат, когда огнем полыхали драккары[9] и в волнах носились сотни отрубленных рук и ног, пучина поглощала все новых и новых вопящих раненых или же трупы тех, кого поймала в свои сети ненасытная Ран.[10]

Харальд улыбался. Теперь его больше не звали Косматым, а величали Харальдом Прекрасноволосым. Когда-то давно, еще будучи честолюбивым юношей, он дал клятву, что не станет причесываться и стричь волосы, пока не покорит всей Норвегии. И вот теперь наконец-то он достиг своего, и его ближайший сподвижник ярл Регнвальд из Мера отрубил длинную косу короля, франк-цирюльник подровнял ему волосы и челку, а другой цирюльник – ромей начисто выбрил щеки, как это принято в далеком Миклегарде.[11] Время исполнить обет пришло. И хотя уцелевшие после Хаврсфьорда викинги и совершали дерзкие пиратские набеги на его королевство, а некоторые херсиры[12] не спешили явиться к нему на поклон, предпочитая отсиживаться в своих вотчинах, Харальд уже знал, что власть в его руках. И даже не столько победоносное морское сражение убедило его в этом, а то, что, когда он на тинге[13] обрек на пожизненное изгнание заносчивого щенка Ролло, молодого смутьяна-викинга, старшего сына самого Регнвальда из Мера, за то, что тот осмелился вопреки приказу Харальда собирать страндхуг,[14] никто во всей стране, даже его отец, не посмел воспротивиться воле Харальда. Правда, что касается Регнвальда, то всем было известно, что он издавна враждовал с сыном, и, возможно, именно это увлекло Ролло в походы с викингами, когда ему едва исполнилось четырнадцать лет. Отец и сын настолько не походили друг на друга, что кое-кто поговаривал, что в них общей крови не больше, чем снега в пламени очага, иные даже шептались о том, кто был истинным отцом смутьяна Ролло, но все это были лишь слухи, и громко говорить об этом боялись, ибо Регнвальд по-прежнему оставался могуществен и скор на расправу, а его жена, Хильдис из рода Ролло Носатого, знаменитая женщина-скальд, слыла супругой мудрой и благонравной.

При мысли о Хильдис, Харальду стало не по себе, и он постарался отвлечься, наблюдая, как несколько подвыпивших хевдингов затеяли возню в центре зала в проходе между пылающими очагами: двое из них, взобравшись на плечи двух других, лупили друг друга мешками с опилками, стараясь свалить противника на землю. Остальные подзадоривали их, крича и стуча рогами и кубками о столешницы. Женщины на дальних, расположенных поперечно по отношению к мужским, скамьях, визгливо смеялись, тыча в сражающихся пальцами. Неистово лаяли возбужденные всей этой суматохой псы. Стоял страшный шум, который, однако, не в силах был разбудить тех, кто уснул во хмелю. А развалившийся по правую руку от короля Регнвальд даже громко храпел, распахнув рот во всю ширь. Харальд засмеялся, глядя на него, но смех остыл на его губах и опять в голову полезли мысли о Хильдис.

Конунг любил своего друга, но порой и он считал, что Хильдис слишком хороша для такого грубияна и неряхи, как Регнвальд. Она была как светлый альв,[15] словно не из этого мира, утонченная и изящная, даже с годами не утратившая способности пленять мужской род своей хрупкой красотой. Харальд помнил ее еще совсем юной, в ту пору, когда она носила под сердцем своего первенца – Ролло. Тогда он не раз восхищенно говорил Регнвальду, как тому повезло с женитьбой, но тот угрюмо отмалчивался и лишь однажды, хватив лишку пива, что-то пробормотал насчет того, что взял в жены женщину холодную, как одна из дочерей ледяного великана. Это, однако, не помешало Хильдис после Ролло родить Регнвальду еще двоих сыновей – такого же грубого, неуклюжего, себе на уме Торира Молчуна и хрупкого, болезненного малыша Атли. И все же ее любимцем всегда оставался Ролло. Когда Регнвальд молча согласился с решением тинга об изгнании сына, она одна прибыла в усадьбу конунга и, опустившись на колени, как жена простого бондэра, молила его о милости для Ролло. Но конунг, хоть и был смущен блеском слез в ее сапфирово-синих бездонных глазах, все же отказал. Ролло всегда был смутьяном и излишне дерзок с королем Харальдом, несмотря на то, что его отец был так дружен с конунгом. И люди говорили, что если бы во время Хаврсфьордской битвы он не был в походе, то сражался бы не на стороне Харальда и Регнвальда, а на стороне своих друзей Сальви Разрушителя, Кьятви Богатого и берсерка[16] Торира Длиннолицего. Да и то, что он продолжал собирать страндхуг, когда Харальд счел свою власть окончательно укрепившейся, было открытым вызовом конунгу, полным презрения к его победе.

Поэтому Харальд сказал «нет». Тогда женщина-скальд Хильдис сложила вису,[17] которая стала широко известна во всей Норвегии:

Хильдис оказалась права. Ролло, изгнанный и поставленный вне закона, ушел в горные леса. Теперь не только пираты с моря, но и молодой сын Регнвальда внутри страны сеяли смуту в королевстве. У Ролло в горах собралась шайка отчаянных головорезов, многие из которых, как и их предводитель, были объявлены вне закона. Они грабили людей Харальда, жгли его усадьбы, небезопасным стал проезд по дорогам. Давно уже в Норвегии не творилось таких бесчинств, и люди поговаривали, что рановато Харальд поспешил обрубить свою косу, если уже более двух месяцев не может справиться с мальчишкой, который не пережил и двадцати зим. Харальд был в ярости, ему недоставало сил, чтобы разом управиться с пиратами во фьордах и разбойниками в горах, и тогда сам Регнвальд пообещал изловить непокорного сына и на аркане доставить его к Харальду Прекрасноволосому. Однако его рейд в горы окончился бесславно. Ролло первым выследил отца, сжег усадьбу, в которой тот остановился, вместе со всеми воинами, выпустив оттуда лишь женщин и детей. Впрочем, отпустил он и отца своего, хотя Регнвальд клялся, что предпочел бы погибнуть. Ибо когда окрестные пастухи увидели, как по каменистой горной тропе спускается жалкая кляча, на которой лицом к хвосту восседает связанный голый человек, на обеих ягодицах которого вырезана перевернутая руна «альгис», означающая недостижимость поставленной цели, они долго хохотали, но потом, сжалившись, дали несчастному несколько сырых шкур, дабы он мог прикрыть свой обесчещенный зад. Они и вообразить не могли, что перед ними сам могущественный ярл Регнвальд, прозванный Мудрым. Зато, когда весть об этом разлетелась по Норвегии, многие догадались, кто был тем человеком с исполосованной задницей, особенно приглядевшись, что довольно долгое время Регнвальд предпочитал либо вовсе не садиться в седло, либо сидел в нем скособочившись. Раны, хоть и медленно, но заживали, но не заживала уязвленная гордость ярла. Он был так подавлен, что сам Харальд, дабы хоть чем-то утешить друга, отдал ему Оркнейские острова и Хьяльтланд,[18] но Регнвальд отказался уехать, отправив туда вместо себя своего брата Сигурда, сам же дал обет не покидать Норвегии, пока Ролло дышит одним с ним воздухом, и поклялся, что либо изгонит сына из пределов страны, либо собственноручно пронзит его осиновым колом как оборотня.

Сейчас же Регнвальд храпел, как зарезанный боров. Мир пьяных сновидений освобождает человека от мучений уязвленной гордости. Харальд взглянул на Регнвальда и, вновь усмехнувшись, перевел взгляд туда, где гостей веселили рабыни-танцовщицы, тоже изрядно подвыпившие, разнузданные и визгливо хохотавшие, когда мужчины хватали их и пытались перетащить к себе через столы. Было уже за полночь, время, когда человек начинает вести себя как зверь, и наступила пора, когда знатным женщинам следует покинуть пир мужчин.

Как раз в это время Харальд увидел, что его жена Снэфрид, дочь Сваси,[19] несет ему последний рог.

На миг Харальду показалось, что и праздник Йоль, и окружавшая его толпа исчезли. Он видел лишь одну свою прекрасную финку. Он знал, что многие его осуждают за страстное влечение к ней, считая недостойным для конунга терять голову из-за женщины, к тому же еще и лапландской ведьмы. Но хотя Снэфрид и знала руны и заговоры, а также множество магических обрядов, Харальд не видел в том большого вреда. Когда же за ними закрывались створки их большой кровати, походившей на деревянный ларь, Харальд порой и сам начинал верить, что она сущая колдунья, ибо ее искусство в любовных делах было таково, что конунгу не хотелось потом и глядеть на других жен и наложниц. Воистину он не имел ничего против такого колдовства!

Со временем многие привыкли к тому, что Снэфрид заняла то место, которое некогда принадлежало главной жене Харальда – Рагнхильд, датской принцессе, после кончины которой он так и не посадил возле себя на престол ни одну из множества своих жен. И когда на осеннем тинге Харальд заявил, что сделает Снэфрид своей первой женой во время весеннего жертвоприношения и заключит с ней брак по полному обряду,[20] сделав ее, следовательно, полноправной королевой Норвегии, большинство ярлов и хевдингов приняли это как должное. Теперь ее уже величали иначе – не низкородной ведьмой, а точно валькирию[21] – Снэфрид Сванхвит, Снэфрид Лебяжьебелая, и сейчас, когда она несла рог, невесомо двигаясь меж огней, смолкал гомон и только скальды восхищенно бормотали, поднимая кубки: о, земля ожерелий, поляна гривен, калина злата.[22]

У Снэфрид была высокая точеная фигура. Даже жесткая парча ее платья и украшенный вышивкой передник, схваченный над грудью драгоценными пряжками, не скрывали плавности линий ее тела. Она двигалась медленно, едва отрывая ступни ног от устланного соломой пола, и при этом все ее тело жило необъяснимой, особенной жизнью, притягивая взоры мужчин. Но Харальд был уверен, что ее волнующая гибкость доступна лишь ему одному. Он не желал помнить о слухах, что распускали его недруги – якобы Снэфрид одно время весьма милостиво относилась к мятежному Ролло. Скорее сам Ролло, с присущей ему дерзостью, хотел подразнить конунга и приставал к Снэфрид, пока Харальд не объявил ее во всеуслышание своей женой.

Сейчас же, когда Снэфрид со своей тихой полуулыбкой остановилась перед конунгом и протянула ему полный турий рог, он внезапно вспомнил их первую встречу, когда он прибыл в усадьбу Сваси и Снэфрид так же вышла ему навстречу, протягивая полный до краев кубок, и в тот же миг вдруг осознал, что сойдет с ума, сгорит в жгучем огне, если не утолит с нею вспыхнувшее в нем пламя желания. Сваси сначала упрямился, но, когда конунг наделил его обширными поместьями, а затем усыновил и стал воспитывать вместе со своими детьми троих маленьких братьев Снэфрид, отдал-таки ему дочь. В эту минуту, любуясь красой супруги, Харальд полагал, что и она думает об их первой встрече. О, эта ласковая, словно бы полусонная улыбка! Это гладкое и белое, как моржовая кость, лицо, словно светящееся изнутри! У Снэфрид был яркий и влекущий чувственный рот, тонкий нос с горбинкой и изящно вырезанными ноздрями и самые диковинные изо всех, что ему доводилось видеть, глаза. Они были чуть оттянуты к вискам, что отчасти придавало лицу женщины хищное рысье выражение, но главное – один глаз был аспидно-черным, словно бы вобравшим в себя весь мрак и мерцание ночи, другой – светло-голубой, прозрачно-ясный, как холодное небо над фьордами в солнечный ветреный день, как снежный отблеск в ночи. И еще у нее были самые прекрасные в мире людей волосы – белые, как серебристый снег, как шкурка горностая, и вьющиеся тугими завитками, которые с трудом сдерживал вокруг лба янтарный обруч. Пока Снэфрид была неполной женой Харальда, она не носила головной повязки замужней женщины, и ее великолепные кудри пышными волнами окутывали ее подобно плащу, доходя до колен. Она была прекрасна без изъяна, и Харальд вдруг почувствовал, что уже устал и от празднования Йоля, и от песен скальдов, и от обжорства. Сейчас ему больше всего хотелось запустить пальцы в ее волосы, запрокинуть ее голову и прильнуть к ее мягкому податливому телу.

Тем временем Снэфрид смотрела на него в ожидании, протягивая дымящийся напиток, и одна из ее тонких, собольего окраса бровей нетерпеливо дрогнула.

– Пей же, мой повелитель! Это горячее вино с восточными пряностями, которые именуют корица и кардамон.

Харальд медлительно принял рог. На этом сосуде когда-то сама Снэфрид вырезала руны-обереги, и он должен был разлететься на части, если бы недруг вздумал опоить конунга. Рог был огромен, его нельзя было поставить, и волей-неволей приходилось пить до дна. Вино и в самом деле оказалось восхитительным. Прикрыв глаза, Харальд тянул его, слыша, как галдели, сомкнувшись вокруг, хевдинги. Достойным считался тот, кто, опорожнив такой рог, оказывался в состоянии усидеть и дальше на пиру, сохраняя ясную голову, Харальд же считал себя достаточно умелым в питье и поэтому лишь довольно улыбнулся, возвращая Снэфрид сосуд. Он еще успел различить ее торжествующую улыбку, но сейчас же ему показалось, что все окружавшее его стремительно удаляется. Гасли шум, мерцание огней, перезвон чаш, будто дым, клубившийся под сводами кровли, опустился вниз, окутав все вокруг. Лишь бледным видением мелькала вдали светлая фигура Снэфрид. Харальд удивился тому, что вино так мгновенно повлияло на него, но ему уже неимоверно хотелось спать, голова казалась столь неподъемной, что конунг даже снял с нее венец, надев его, как простое запястье, на руку. Где-то в глубине души барахталось смутное беспокойство, но он побоялся выказать его, явив себя трусом. Ведь он пил из рога, поднесенного Снэфрид!

Меж огней мелькали полуголые тела, сверкало занесенное оружие, раздавалось пение, бренчали струны. Воины плясали крока-мол.[23] Харальд хотел было присоединиться к ним, но ноги не повиновались ему. Снова явилось смутное беспокойство. Вспомнив, что Снэфрид удалялась не в восточную часть дома, в крыло женщин, а в противоположную – к выходу, Харальд поразился, почему сразу не отметил этого. Подавшись вперед, он заставил себя взглянуть в сторону выхода. Там, на высоких подставках, пылали два светильника с тюленьим жиром. Закрывающая прямоугольник двери ткань была откинута, и Харальд мгновенно похолодел, заметив стоящего в дверном проеме мужчину. Перед глазами конунга мелькали тела пляшущих, метались тени, стелился едкий дым, но даже неяркого пламени светильников хватило, чтобы узнать эту возвышавшуюся над головами большинства присутствующих фигуру, мощные квадратные плечи, длинные, до плеч, волосы, чисто выбритый надменный подбородок… Ролло! Его заклятый враг Ролло! Он не мог ошибиться! Даже пряжка плаща расположена с левой стороны, дабы не мешать левой руке выхватывать из ножен меч, а кому не известно, что Ролло – левша! Какую же дерзость имеет этот мальчишка, явившийся на пир к своему недругу и теперь стоящий у входа прямо глядя в лицо конунга! В пламени светильников в его взгляде мелькает что-то волчье, свирепое. Харальд в одно мгновение подумал, что Ролло пришел отомстить и теперь сожжет конунга со всеми приспешниками в его усадьбе. Но зачем тогда он вошел сюда?

И тут же он получил ответ. Снэфрид, светлая Снэфрид приблизилась к Ролло, и тот накинул ей на плечи меховой плащ. Она сразу же, не оглядываясь, вышла. Ролло же на миг задержался, и Харальд увидел, как его хищные зубы сверкнули в усмешке.

Харальд попытался броситься следом, закричать, но не смог, лишь захрипел, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Он сумел лишь пнуть Регнвальда, но тот, так и не просыпаясь, сполз со скамьи. Лихие напевы крока-мола сливались с криками:

– Конунг пьян! Конунг пьян! Слава Харальду Прекрасноволосому!

Под эти вопли Харальд уронил лицо на полуобглоданную кабанью тушу и погрузился в тяжелый наркотический сон.

На дворе стояла глухая морозная ночь. Объевшиеся псы даже не залаяли, заметив скользящие человеческие тени. Скрипел снег, клубился пар от дыхания. Люди беспрепятственно миновали постройки, никого не встретив, и Ролло с облегчением снял руку с рукояти меча. Снэфрид услышала его вздох и тихонько засмеялась, прильнув к своему спутнику.

– Сейчас самое время сжечь их – всех.

– Нет, – отрезал викинг. – Там Регнвальд и братья.

Не замеченные никем, кроме ущербной луны, они достигли зарослей ельника, откуда доносилось позвякивание сбруи привязанных лошадей. Из-за сосны показались фигуры ожидавших их воинов, вооруженных копьями, со щитами, переброшенными за спины.

– Хвала Одину![24]

Ролло лишь рассмеялся, похлопывая коня по холке. У викингов были не маленькие лохматые норвежские лошадки, а длинноногие, сильные кони с Рейна. Такие стоили очень дорого, и их было совсем мало в стране.

– Все позади, Бьерн. Главное, что мне удалось послать Харальду последнее приветствие, теперь он знает, кто похитил у него его дису брачных уборов.[25]

Бьерн, друг и побратим Ролло, воин-скальд, тут же начал сочинять вису, но пожилой викинг, носивший поверх меховой шапки рогатый шлем, раздраженно прикрикнул на него:

– Чем скорее мы уедем, тем милостивей к нам будут норны![26]

Он покосился на женщину.

– Хотел бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы сын моего друга так рисковал из-за тебя?

Из-под пушистого меха капюшона на него блеснули разноцветные глаза финки. Светлый глаз холодно сиял недобрым светом, а черный словно норовил прожечь насквозь того, кто так пренебрежительно отозвался о ней. Но старый викинг уже не глядел на нее. Он усмехнулся в бороду, глядя, как легко, не касаясь стремени, вскочил в седло Ролло. Вздохнув, он проворчал с нежностью в голосе:

– Да, видели бы тебя сейчас те, кто зовет тебя Пешеходом, как твоего отца! У старого Ролло никогда не было такой ловкости, как у его сына. Да и на коне он выглядел так же неказисто, как мельничный жернов на брачном ложе, клянусь Одином, Христом и Аллахом.

– Это потому, что у него не было таких коней, Ингольф, – пришпоривая своего жеребца, отвечал Ролло.

А потом была бешеная скачка под звездным небом. Ролло знал, что чем дальше они окажутся от Тафтара, тем крепче будут сидеть их головы на плечах. И хотя Снэфрид уверяла, что от ее зелья Харальд проспит не менее трех суток, никто не мог поручиться, что кто-нибудь не обнаружит исчезновения супруги конунга и не снарядит погоню. Поэтому они безостановочно мчались почти целые сутки, лишь меняя лошадей на подставах, предусмотрительно подготовленных Ролло. С каждой сменой их отряд рос, и теперь единственное, что волновало Ролло, – как долго сможет выдержать эту скачку Снэфрид. Однако прекрасная финка держалась в седле как валькирия, и к вечеру они достигли старого имения матери Ролло в горах, лежавшего далеко от проезжих дорог.

Хильдис, предупрежденная, что это, возможно, ее последняя встреча с сыном, сама с факелом в руке вышла встречать прибывших и лишь слабо ахнула, увидев, как сын снимает с седла ту, кого в этих краях звали Белой Ведьмой. Тем не менее она молча осветила им дорогу в боковую клеть, куда Ролло отнес на руках буквально рухнувшую с коня Снэфрид.

То, что она смертельно утомлена, он понял, когда уложил ее на тюфяки гагачьего пуха и Снэфрид не потянулась к нему с обычной ее страстью, а тут же погрузилась в полудремотное состояние. Он расшнуровал и стащил с нее сапожки и стал растирать ее заледеневшие от стремян ноги. Женщина слабо застонала и на миг приоткрыла глаза. В неверном свете лучины она разглядела озабоченное и нежное выражение на лице склонившегося над нею Ролло. Слабо улыбнувшись ему, она погрузилась в сон. Но до конца ее дней Снэфрид, дочери Сваси, беглой королеве Норвегии, не суждено было забыть этот взгляд того, ради которого она пожертвовала всем.

Когда Ролло прошел в главное помещение усадьбы, его люди уже сидели за столами, с жадностью поглощая дымящуюся овсяную кашу с селедкой. С некоторым удивлением Ролло обнаружил среди них своего младшего брата Атли. Это был худенький десятилетний мальчик с бледным лицом и синими, как у Хильдис, огромными глазами. Он был болезненным от рождения, и Регнвальд не раз уже имел повод пожалеть, что, когда мальчик родился, его не отнесли в лес на смерть. Все знали, что по ночам Атли душит Мара,[27] что из него не выйдет ничего путного, и ярл Мера стыдился, что на его древе возник столь чахлый побег. Но Ролло, который и сам был нелюбимым сыном в семье, с детства привязался к братишке, и мальчик искренне отвечал на чувство своего блистательного старшего брата. И все же сейчас Ролло был несколько озадачен, увидев его здесь.

Хильдис молча поставила перед ним тарелку. На вопрошающий взгляд Ролло она ровно проговорила:

– Я хочу, чтобы ты забрал Атли с собой. Ему все равно не будет жизни в Мере. А ты сможешь отвезти его в Упсалу,[28] где вещие женщины смогут вылечить его. Атли никогда не станет воином, но он мог бы как потомок хорошего рода стать жрецом в одном из святилищ наших богов.

Ролло, однако, выразил недовольство.

– Я, конечно, сделаю, как вы велите, матушка, но не лучше ли отправить Атли с Регнвальдом или Ториром, когда они отправятся торговать в те края, а не со мною, изгнанником, который не знает, куда направит свой драккар, где его ждет пристанище, и не будет ли его гнать все дальше и дальше месть конунга Харальда.

Хильдис вздохнула.

– Видит Фрейя,[29] что я вырываю свое сердце, расставаясь с Атли и с тобой. Но разве ты запамятовал, Ролло, что Регнвальд уже дважды пытался погубить младшего сына, которого он считает позором для себя?

Ролло нечего было на это возразить. Его мать была мудрая женщина, и она понимала, что Атли не прожить и месяца в этих краях, если он лишится защиты старшего брата. Викинг хмуро взглянул туда, где сидел мальчик, и невольно кивнул. Атли был худ, иссиня-бледен, да и выглядел гораздо младше своего возраста. Красивым его тоже нельзя было назвать, весь пошел в деда – Ролло Носатого. Однако у младшего брата были васильково-синие очи Хильдис, да и умом его не обидели боги. Сейчас, глядя на мать и Ролло, он явно догадывался, о чем идет речь, и вся его хрупкая фигурка и встревоженный взгляд выражали беспокойство. И прежде чем принять решение, Ролло уже улыбнулся Атли – и сейчас же понял, что возьмет мальчика с собой, ибо лицо его вмиг озарилось столь радостным и счастливым светом, что Ролло почувствовал себя не в силах разочаровать братишку. Что ж, сам виноват. Его улыбка послужила как бы обещанием, а Ролло готов был надуть хоть весь белый свет, но только не тех, кто ему верил.

Хильдис проследила за их взглядами.

– Хвала мудрым норнам, плетущим судьбы людей, что они дали мне двух таких сыновей. И не думай, Ролло, что брат будет тебе в тягость. Я видела вещий сон и знаю твердо – судьба маленького Атли будет благотворно влиять на судьбу моего великого Ролло.

Юноша задумался. Как и все викинги, он был суеверен, верил в гадание и вещие сны. А его мать обладала даром и видеть и толковать такие сны. Он вспомнил, как Снэфрид, когда они встретились перед Йолем, гадала ему на рунах и предсказала Ролло нежданного спутника в дорогу. И тогда он, мгновенно решившись, предложил ей побег. Он-то думал, что этим спутником станет она сама, а вышло, что им оказался Атли.

При мысли о Снэфрид он покосился в сторону завешенного медвежьей шкурой прохода к клети, где та отдыхала. Мать чутко уловила этот его взгляд и спросила с мучительной болью в голосе:

– Да хоть любишь ли ты ее, Рольв, или это одна только месть?

Ролло взглянул на мать.

– Разве Снэфрид недостаточно хороша, чтобы ее полюбить?

Он улыбнулся. Улыбка у него была дерзкая, веселая, совсем еще мальчишеская. Хильдис подумала, что в начале этого лета Ролло исполнится девятнадцать. Самая пора, чтобы взять себе жену. Но не о такой спутнице для сына мечтала Хильдис – Белая Ведьма из неизвестного рода, хитрая и коварная, сделавшая гордого конунга Харальда мягким как воск в своих руках. Люди говорили, что она зачем-то скупает у бедняков новорожденных детей, что не боится ночью уходить в одиночку в лес или гулять в полнолуние у могильных камней у края дороги.[30] Сколько ей лет? На вид она молода, но такое горькое знание жизни, такая зрелая мудрость таятся в ее разномастных глазах…

– Во всяком случае, – неожиданно для себя проговорила Хильдис, – если эта женщина ради тебя отказалась стать королевой Норвегии – она должна сильно тебя любить.

Насытившись, Ролло вытер тыльной стороной руки губы и рыгнул.

– Да, она меня любит. – Он опять улыбался своей дерзкой улыбкой. – Однако кто сказал, что я не сделаю Снэфрид королевой любой земли, какую выберу для себя? А Лебяжьебелая не так глупа, чтобы отказываться от короны ради драккара-изгнанника. Да будет тебе известно, мать, что Снэфрид первая предсказала мне великое будущее. И я не сгину, не уйду в чертоги Одина до тех пор, пока не стану великим правителем, пока моя слава не прогремит громче славы Рагнара Кожаные Штаны и Бьерна Железный Бок, пока я не завоюю себе столько же земель, как и мой отец – Ролло Пешеход.

Он сиял, и мать любовалась им. Да, поистине она должна гордиться, что родила такого сына! Он очень похож на того, другого Ролло, из-за которого она едва не погубила себя. Но если Ролло Пешеход был кряжист и неповоротлив и с годами раздался настолько, что его могли нести лишь самые сильные лошади, то ее сын, взяв себе обаяние, силу и черты отца, унаследовал и удивительное изящество и стройность своей матери.

Ролло был так же невероятно могуч, как отец, но при этом поджар и статен, каковым Ролло Пешеход не бывал и в лучшие годы жизни. К тому же при высоком росте, широком развороте плеч и развитых мышцах он был гибок и легок, как кошка. У ее сына было удлиненное лицо с высокими скулами, шея словно колонна, квадратный подбородок и чувственные губы. Длинные темно-русые волосы схвачены вокруг лба кожаным ремешком. Глаза светло-серые, как туман, глубоко посаженные под мощными надбровными дугами, четкая линия прямого носа… Нет, ее Ролло хоть и походит на отца и, как Пешеход, по ромейской моде бреет бороду, все же он куда краше его. Боги были милостивы к ней, вняли ее мольбам, и она, утратив возлюбленного, обрела другого Ролло, гораздо лучший слепок, чем был сам оригинал.

Когда-то давно, еще будучи девчонкой, которая больше молчала, чем говорила, а если говорила, то лишь висами, что прославило ее на весь Согн[31] не меньше, чем красота, Хильдис влюбилась в друга своего отца, которого люди прозвали Пешеходом за то, что он не любил ездить верхом. Кто говорил, что мало какая лошадь снесет его на себе, кто – что он так и не стал хорошим наездником и попросту боится лошадей, иные же шептались, что Ролло Пешеход попросту оборотень, ибо кони пугаются его и начинают дрожать, едва он приближается к ним. (И в этом сын не в отца, улыбнулась Хильдис, которая слыла прекрасной наездницей, и сейчас, узнав, что ее сын покидает Норвегию, не задумываясь проделала верхом немалый путь.) Но то, что Ролло Пешеход вовсе не оборотень, Хильдис поняла с первой же их встречи. Более живого и веселого человека, казалось ей, она не встречала. Он беспрестанно шутил, причем сам так заразительно смеялся своим шуткам, что даже угрюмые берсерки расплывались в улыбке. Немногословная и застенчивая Хильдис становилась разговорчивой и смешливой рядом с ним и сама не заметила, когда успела полюбить его. Она всегда радовалась, когда ее отец ездил к своему другу Бычьему Ториру, отцу Пешехода. Семья Бычьего Торира была богата, они владели несколькими островами, так что херсиру Ториру ничего не стоило подарить один из них конунгу Хакону Черному, отцу Харальда Прекрасноволосого. К тому же Ролло Пешеход был прославленным викингом, и его жена и дочь ходили, звеня золотыми украшениями. Когда же юная Хильдис попросила Ролло взять ее к себе в дом в качестве одной из жен, Ролло внезапно стал серьезным и заявил, что она слишком молода и прекрасна для него. Хильдис была глубоко оскорблена, особенно если учесть, что во время праздника Дисов они вместе не просто гуляли поздним вечером вдоль изрытого пещерами берега фьорда.

И тогда она сказала такую вису:

Тогда Ролло ушел от ответа. Хильдис жестоко страдала. Тем более что сердце подсказывало ей, что она вовсе не безразлична викингу из Вика.[33] А потом ей сообщили, что она станет женой могущественного ярла из Мера, ближайшего друга Харальда Прекрасноволосого.

Обычно женщины не противились, когда родители находили им женихов. Но Хильдис вдруг возмутилась настолько, что решила сбежать. Уехала верхом в Вик – и зря. Жена Пешехода встретила ее сурово и сообщила, что Ролло больше месяца назад уплыл в Англию. Хильдис ничего не оставалось, как возвратиться к родителям и согласиться стать женой Регнвальда, хотя уже тогда она подозревала, что носит во чреве дитя Пешехода.

Даже сейчас Хильдис становилось не по себе, когда она вспоминала, какой ужас пережила тогда. Ее сын родился на два с половиной месяца раньше срока и был куда темнее и кожей и волосами, чем ярл из Мера и сама Хильдис. Но Регнвальд признал ребенка своим. И тогда Хильдис сказала, что хочет, чтобы мальчика назвали Ролло – как ее покойного отца. На самом же деле она страстно хотела, чтобы новый Ролло вытеснил из этого мира человека с таким же именем – его подлинного отца.

Обо всем этом Хильдис раздумывала, сидя на ложе в ногах сыновей. Маленький Атли спал, дыша хрипло и тяжело, как обычно. Ролло же лежал, прикрыв согнутой рукой лицо, и Хильдис не знала, спит он или нет. Он всегда дышал ровно, глубоко и бесшумно, как птица. Сама же она знала, что не заснет. Ее последняя ночь с сыновьями. Что-то подсказывало ей, что им не суждено больше встретиться. Что ж, горлинка выводит птенцов, чтобы они улетели… И все-таки слезы ее лились и лились.

Ролло не спал. Он слышал прерывистое дыхание матери, ощущал ее запах, ее тепло. Так было еще со времен его детства, когда она приходила, садилась подле него и тихо лила слезы. Маленьким, проснувшись, он тоже принимался плакать, но позже научился притворяться спящим, а потом привык. Сейчас же в груди у него все разрывалось. Привыкший к дальним походам, к долгому пребыванию в чужих краях, он не думал, что ему так тяжело придется в последнюю ночь. Еще несколько часов назад все его мысли были о кораблях в фьорде, о дружине, о тех, кто не пожелал подчиниться Харальду и предпочел изгнание повиновению тому, кого они не считали поистине лучшим, – о Гриме, Лодине, Мезанге, Галле, Олафе и других, кого он либо знал с детства, либо сошелся с ними в викингских походах. Он ждал часа, когда подставит ветру паруса и дорогой китов поплывет искать предсказанное ему королевство. А теперь, когда его мать беззвучно плакала, он вдруг понял, что частицу себя он навсегда оставит в Норвегии. И сейчас, в дремотной темноте длинного дома, под тихое всхлипывание матери и дружный храп своих дружинников, он молча глядел на выползающий сквозь отдушину в крыше дым и вспоминал…

Ролло всегда оставался нелюбимым сыном Регнвальда из Мера. Тот, кого он так долго считал своим отцом, был всегда груб, даже жесток с ним. Как и с его матерью. Регнвальд ненавидел даже само имя – Ролло, хотя так же звали покойного отца Хильдис. Хильдис мало походила на своего отца, ее словно в детстве подменили – она была хрупкой, как эльф, грациозной, как фея, но волевой и жесткой, как сама Фригг.[34] Может, именно это позволяло ей, несмотря на все унижения, которые она терпела от Регнвальда Мудрого, оставаться главой семьи. Второй же сын, которого родила Хильдис – Торир Молчун, коренастый, светловолосый и светлоглазый, – был любимцем отца. Разница, с какой ярл относился к братьям, была столь очевидна, что Ролло с детства чувствовал себя обделенным. Возможно, это и повлекло за собой то, что он стал таким неуправляемым и вспыльчивым. Но старые викинги, поглядывая на него, со знанием дела вспоминали старую пословицу: «Орел кричит рано».

То есть характер будущего «короля моря» определился еще тогда. Однако сам ярл Регнвальд никогда не радовался проделкам первенца. Особенно когда тот волчонком вгрызался зубами ему в руку или разбавлял пиво в дорожных бурдюках ярла козлиной мочой. И ни наказания, ни порка (Ролло еще пуще возненавидел отца, который осмелился сечь его на глазах рабов) не могли усмирить непокорного ребенка.

По распространенному обычаю, родители зачастую отдавали сыновей на воспитание в чужие семьи. Но первенцев – только в том случае, когда погибал отец. А тут сам Регнвальд, едва сыну минуло шесть зим, отвез его в фирдирскую усадьбу старого викинга Ульва по прозвищу Кведульв (Вечерний Волк). После этого почти семь лет Регнвальд не интересовался сыном. Хильдис несколько раз присылала гонцов, беспокоясь за первенца, но самой ей муж запрещал поездки в Фирдир.[35] И вот, когда по истечении семи лет они прибыли на весенние жертвоприношения Фрею[36] в усадьбу Кведульва, им навстречу вышел пригожий рослый подросток, при взгляде на которого у Регнвальда глаза словно окаменели, а сердце Хильдис едва не выпрыгнуло из груди. А Ролло только и глядел, что на роскошную золоченую рукоять и длинный меч за поясом младшего брата Торира, и едва они с отцом обменялись приветствиями, как он тут же заявил, что меч у него самого никудышный и что Регнвальду, наверное, должно быть стыдно, раз его первенец до сих пор не имеет достойного его отца оружия. В первый миг от такой наглости Регнвальд было опешил, а потом попросту расхохотался. Смеялись и Кведульв, и его сыновья, и старый друг Кведульва берсерк Кари, на дочери которого Кведульв был женат. А вместе с ним звонко хохотал и Ролло, а у Хильдис, пожалуй, ненадолго отлегло от сердца.

Правда, отношения меж ярлом и тем, кого называли его сыном, не стали лучше. Однако, к удивлению Регнвальда, в семье Кведульва все были довольны его сыном. Вместе с сыновьями Кведульва Торольфом и Гримом он плавал в северные моря охотиться на тюленя, морскую свинью и гагару, а также ходил в долгие и опасные походы на кашалотов. В этой семье он научился понимать и любить море.

– Из него выйдет настоящий «король моря»,[37] – уверенно говорили бывалые викинги Торольф и Грим.

Биться с оружием в руках Ролло выучил старый берсерк Кари из Бердлы. В свое время Кари добыл много золота в викингских походах и в судебных поединках.[38] Теперь священное бешенство воина бога Одина уже не просыпалось в нем, однако он по-прежнему оставался мастером боя и обучил Ролло сражаться и наслаждаться боем, научил биться на мечах, секирах, или с железной палицей, или с длинным ножом, используя в борьбе не только руку с оружием, но все тело, всю гибкость, ноги, зубы, все страстное желание победить любой ценой. Особенно его радовало, что Ролло – левша и мало кто в состоянии выдержать его натиск. Он же научил подростка пользоваться и правой рукой, что делало мальчика особенно искусным воином. Да, старый берсерк был доволен своим учеником. Он с гордостью сообщил Регнвальду, что за его мальчишкой числится уже трое убитых врагов, причем последний – шестнадцатилетний крепкий парень, уже побывавший в походе. Заметив, что Регнвальд хмурится, лишь засмеялся, хлопая его по плечу:

– Орел кричит рано, Регнвальд. А за убитых тебе не придется платить виру,[39] так как по закону убийство, совершенное отроком до шестнадцати лет, считается всего лишь несчастным случаем.

Регнвальд промолчал. Он по-прежнему держался хмуро и неприязненно с сыном, но Ролло уже не испытывал при этом болезненного чувства обделенности, как ранее. Здесь, в усадьбе Кведульва, прислушиваясь к тому, что болтает челядь или о чем переговариваются, поглядывая на него, домочадцы, он вдруг сделал открытие, что многие считают, что Регнвальд не является его родным отцом. И неподходящая кличка Пешеход, что так нелепо пристала к нему – к нему, лучшему наезднику в округе, – по сути, принадлежит не ему, а кому-то другому, на кого он так похож. Вскоре он уже знал, кто такой был этот Ролло Пешеход, знатный викинг из Вика, владелец островов у берегов Норвегии, сын друга прежнего короля Бычьего Торира.

И в тот день, когда они гуляли с матерью в ельнике близ усадьбы, а Хильдис не сводила с сына сияющих глаз, он вдруг напрямик спросил ее о своем настоящем отце.

Хильдис остановилась так резко, словно налетела на стену. Даже висевшие на ее поясе ключи хозяйки поместья жалобно звякнули. Ее старший сын спокойно смотрел на нее, держа на руках своего младшего брата – Атли. Он только недавно впервые увидел его, и с этим ребенком у Ролло сразу же, в отличие от Торира, установились превосходные отношения. Можно было только удивляться, почему бешеный Ролло пользовался таким неограниченным доверием и симпатией женщин и маленьких детей. Сейчас же Атли, разморенный полуденной тишиной, сладко дремал, положив белокурую головку на плечо старшего брата.

Ролло выжидательно смотрел на мать. Хильдис вздохнула. Она была мудрая женщина и дорожила доверием сына. Поэтому она не стала таиться, но рассказ ее был краток и скуп. В конце она лишь добавила:

– Ты не должен придавать этому слишком много значения, Рольв. И учти – хотя Регнвальд и довольно скоро понял, что ты не его дитя, он не велел меня растерзать лошадьми как неверную жену. Поэтому я все эти годы стараюсь быть ему доброй супругой, а ты должен и далее оставаться почтительным с ним и не забывать, что вся Норвегия считает его твоим отцом. А тот, другой… Не думай больше о человеке, который пренебрег твоей матерью, когда она носила тебя под сердцем.

Ролло так и поступил. Он оставался до поры почтителен с отчимом, но потом едва не удушил его, доведавшись, что Регнвальд велел отнести Атли во время одного из приступов удушья к скалам в час отлива, чтобы прилив навсегда избавил его род от хилого отпрыска. После этого он почти не жил с отцом под одним кровом и вскоре ушел с сыновьями Кведульва в поход в Восточное море.[40] После успешного набега на земли вендов они повезли захваченные товары на торжище в Хадебю, в Дании. Это было в осеннее время, когда там происходили самые крупные ярмарки. И здесь Ролло впервые встретил своего отца – Ролло Пешехода.

Сын Хильдис в ту пору был уже довольно наслышан о нем. Пешеход был знаменит. Он воевал в Ирландии с королями той земли и с викингами, которые хотели стать там королями. Сражался он и в восточных землях королевства англов, но потом, говорят, пошел на союз с королем Эльвардом Могучим.[41] В то время уже никто не дивился тому, что «короли моря» поступали на службу к правителям других стран, но Ролло предвзято относился к отцу и лишь хмыкал, слушая скальдов, повествовавших о том, как Пешеход вместе с королем англосаксов отбивал нападения других викингов. Правда, позже, когда Пешеход оказался на острове Вальхерн у берегов Голландии и на него напали правитель Фрисландии Радбод и князь из Геннегау Ренье Длинная Шея, сам Эльвард прислал ему на помощь двенадцать судов, и Пешеход совершил кровавый рейд в глубь страны, дойдя до Шельды, и здесь начисто разгромил войско наместников короля франков. Потом он воевал в Виланде[42] и, говорят, очень там прославился. Осаждал Париж вместе со знаменитым Сигурдом и старым викингом, известным всей Европе, – Гастингом, грабил земли бургундов, а затем вернулся, окончательно укрепившись на северном побережье и решив сделать эти земли своими. А старинный город Ростомагус стал даже называться Ру-Хам, то есть «усадьба Ру», или Ролло. Но он не забывал своей прежней родины и порой являлся на торжища в родные края, торгуя добрыми виландскими винами. Так оказался он в Хедебю, когда с сыновьями Кведульва туда прибыл его сын. Оба Ролло встретились на мощеных улочках датского города.

Ролло еще издали обратил внимание на двух викингов, наблюдавших за дублением кож близ одной из городских усадеб. Один из них, в шлеме с вызолоченными небольшими рогами, что-то во весь голос втолковывал дубильщику. Другой же молчал. Но именно от него и не мог отвести глаз Ролло. Викинг был огромного роста, неимоверно широк в плечах, да и мощь его бедер и груди вряд ли можно было приписать тучности. Богатая серебристая кольчуга бугрилась под напором мышц, а на длинных темно-русых волосах плотно сидел чеканный обруч с широким наносьем. И хотя оно частично скрывало черты его лица, Ролло тотчас понял, что перед ним его настоящий отец.

Пешеход тоже почувствовал взгляд юноши и медленно повернул голову. Щеки и подбородок его были выбриты, как их брили многие, кто воевал в Англии. Серые глаза под длинными бровями испытующе взглянули на стоящего перед ним юного викинга. И вдруг невозмутимое лицо Пешехода дрогнуло, глаза расширились, а подбородок нелепо отвис. И Ролло с каким-то тайным удовлетворением прочел ужас на лице того, кого прозвали непобедимым Ру из Виланда. Какое-то время они глядели друг на друга. Вокруг установилась тишина, и многие из присутствующих так же недоуменно воззрились на двоих, столь сходных обликом людей. Затем Ролло повернулся и неторопливо зашагал прочь.

Вечером Пешеход сам отыскал Ролло в одной из харчевен Хедебю. Ролло был уже изрядно навеселе, благодушно настроен и ничего не имел против, когда Пешеход поставил перед ним кружку с пивом.

– Я принял тебя за фюльгию[43] и решил, что близок час моей встречи с Одином. Но мой побратим, кормчий Ингольф, сказал, что будет лучше, если я поговорю с тобой.

Ролло с важным лицом кивнул.

– Как имя твоей матери? – спросил он.

Ролло почувствовал, что в нем закипает кровь. Этот медведь шатается по всем пределам Мидгарда[44] и оставляет повсюду своих бастардов, а о его матери забыл начисто!

– Я сын той женщины, из-за которой тебя бы оскопили, если бы кто узнал, что именно ты посягнул на дочь свободного хевдинга.

И тогда лицо Пешехода выразило изумление, а затем печаль, и он назвал мать Ролло по имени.

Если бы он этого не сделал, сын продолжал бы ненавидеть его. Теперь же он попросту растерялся. И тогда Ролло Пешеход сам заговорил о Хильдис, заявив, что для него полнейшая неожиданность то, что дочь Рольва Носатого родила от него дитя. Он считал ее альвом, солнечной девой, избалованной дочерью могущественного херсира. Она бы никогда, как он решил, не смирилась с положением наложницы в его доме. А ведь у него была уже в то время достойная супруга и почти взрослая дочь… Сама Фрейя вскружила ему тогда голову, ибо как иначе он посмел бы лишить девства девушку из знатной семьи. Неустанно думая о ней, именно ради нее он покинул на столько лет Норвегию. Ибо было ему предсказано, что он найдет гибель от руки той, которую полюбит.

Ролло даже рот открыл, слушая его. Да, поистине такого предсказания стоит опасаться! И сейчас, глядя на сидящего перед ним прославленного «короля моря», он думал о том, что для викинга нет ничего позорнее, чем смерть от руки женщины. Выходит, его отец был прав, постаравшись избегнуть такой участи.

А Пешеход все расспрашивал и расспрашивал о Хильдис. Потом принялся рассказывать о себе. В его словах не было цветистости скальдов, но говорить он умел. Ролло невольно узнавал в нем себя. Он тоже не владел божественным даром поэзии, как и не мог научиться вызывать у себя священную ярость берсерка. Наоборот, в стычке он становился собран и хладнокровен, хотя и умел насладиться красотой поединка.

Они проговорили до утра, пока Пешехода не отыскал его кормчий Ингольф. Пешеход тут же предложил Ролло отправиться с ними в Виланд, но Ролло, сразу сделавшись угрюмым, отказался. Ему было хорошо вот так, первый раз в жизни по душам поговорить с человеком, который был его истинным отцом, но плыть с ним он заставить себя не мог. Это было бы все-таки предательством по отношению к Хильдис. К тому же он считал, что каждый «король моря» должен полагаться лишь на себя в этой жизни.

Пешеход с печалью взглянул на вновь обретенного сына.

– Что ж, ты волен в том, плыть со мной или нет, как и волен решать, станешь ли звать меня отцом. Но об одном я тебя прошу.

Он извлек из-за пояса длинный нож из голубоватой дамасской стали с рукоятью из бивня моржа. На ней, оправленная серебряной филигранью, сверкала руна «ридер».

– Отец должен дать своему сыну оружие, когда тот вырастет. Но и меч и секиру ты добыл себе в бою. Возьми же от меня хотя бы этот нож. Это добрый друг, он принесет тебе удачу. Ибо этот клинок был освящен в Упсале, сам верховный жрец вывел на нем эту руну – начальную руну нашего с тобой имени. Храни же его в память обо мне.

Этот нож Ролло и показал матери, когда вернулся в Мер. Хильдис слушала сына с жадностью. Потом внимательно осмотрела нож.

– Хороший подарок, – спокойно сказала она. – «Ридер» означает путешествия и является хранителем в пути. Твой отец сделал хороший подарок сыну-викингу.

– Лучше бы он подарил мне меч. Видели бы вы, матушка, какое это оружие! Лучшего, наверное, не было и у асов. Зовется он Глитнир – Блестящий – и сделан из лучшей стали тех племен, что поклоняются Аллаху.

Юноша был готов еще долго говорить об этом оружии, но мать ласково взъерошила его волосы:

Хильдис, как и всегда, была права. Дорогое оружие передается старшему сыну в роду. У Пешехода же в Норвегии были лишь дочери, и Ролло не знал, есть ли у него братья за морями. И все же Глитнир достался именно ему.

Это случилось спустя три года после его встречи с отцом в Хедебю. Он уже был прославленным «королем моря», известным во всех портах Восточного моря, ходил на Ревель, земли эстов, Гардарики, торговал в Хольмгарде и Бремене, совершал набеги на шотландские земли, пиратствовал с непокорными ярлами, грабя суда того, кого называли Косматым королем. О нем уже ходили слухи как о покорителе сердец, и Регнвальду пришлось платить немалую виру на тинге трем отцам, дочери которых одновременно понесли от его пасынка, а еще поговаривали и о том, что новая жена Харальда Снэфрид Лебяжьебелая внезапно полюбила совершать конные прогулки с юным Ролло Пешеходом (правда, теперь его куда чаще называли Бешеным Ролло).

Вот тогда-то Ролло и отыскал Ингольф Всезнайка, кормчий отца, и, не произнося ни слова, протянул ему меч Глитнир.

– Твой отец поплатился преждевременной Валгаллой, – только и сказал он.

– Как умер Пешеход? – спросил юноша.

– Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.

У Ролло вдруг защемило сердце. Давнишнее предсказание, из-за которого он отказался от Хильдис… Что ж, нить судьбы, что плетут норны, человеку не дано продлить.

Он посмотрел на Ингольфа.

– Ты сказал «когда-нибудь». Означает ли это, что ты готов служить мне, как служил ему?

Ингольф кивнул.

– Клянусь богами всех тех земель, где ступала моя нога, я готов служить тебе.

– Почему?

– Потому, что ты похож на человека, к которому расположено счастье. И потому, что ты его сын.

Для Ролло Ингольф стал подлинной находкой. Лучший кормчий, которого он когда-либо знавал, человек, знавший все течения, все ветра и приметы погоды, он умел ориентироваться по звездам, по полету птиц определять расстояние до скрытой за горизонтом земли, при приближении к берегам по брызгам воды определял подводные камни, а по ее оттенку догадывался о глубинах. С ним Ролло совершил свое самое долгое путешествие вокруг Европы в Миклегард, а вернулся в Норвегию так, что три его драккара почти до бортов уходили в воду, полные добычи. Честь и слава, казалось, сами ищут молодого ярла. Но вышло, что его вынудили отдать часть добычи в качестве дани Косматому королю. Когда же он возмутился, ему поведали о победе Харальда в Хаврсфьорде и посоветовали не искушать судьбу и смириться. И тогда Ролло стал собирать страндхуг…

Заметив, что Хильдис задремала, прильнув к резному столбику ложа, Ролло тихо привстал и накрыл ее меховым покрывалом. Дом уже выстыл, угли длинного очага догорали, а небо в квадрате отдушины стало сереть. Близился рассвет, скоро закричат петухи и пора будет отправляться. Ехать придется так скоро, как только смогут их кони…

Скачка и в самом деле была бешеной. Когда они достигли побережья, бока их коней кровоточили от шпор. Бьерн – сотоварищ Ролло – вез на крупе своего коня Атли, им отдали самую могучую лошадь. Атли перед самым отъездом вдруг расплакался и все льнул к матери. Ролло и пристыдил бы его, да сам был вынужден нахлобучить шлем с низким наличьем, чтобы скрыть слезы – слабость для ярла, собирающегося покорить мир. А Хильдис не плакала. Казалось, ее слезы иссякли за долгую ночь. Сказала только, напутствуя:

– Пусть вас любит Урд![47]

Со Снэфрид они не обмолвились ни словом. Ролло невольно нахмурился, когда понял, что будущая жена не желает поклониться его матери. Наоборот – она держалась вызывающе, а мимо Хильдис прошла, словно и не заметив. Но сказать ей об этом не было времени. К тому же мудрые люди недаром говорят – безумен тот, кто захочет решать споры своих женщин.

И вот Ролло с кручи скал наконец увидел два своих драккара. Они покачивались под скалой там, где в воды фьорда сбегал водопад, мешая воде замерзнуть.

Но и здесь дело не обошлось без стычки. Патрулирующие побережье люди Харальда появились неожиданно, как тени. Видимо, они давно приметили оба судна. Может, они бы их не тронули – в то время немало викингов покидало Норвегию, и стражникам вряд ли хотелось вступать в стычку с отчаянными воинами-профессионалами. Но, когда они наткнулись на спускавшийся с гор отряд, во главе которого стоял объявленный вне закона Бешеный Ролло, им волей-неволей пришлось обнажить мечи.

Закончилось для них это плачевно. Люди Ролло постарались, чтобы никто из охранников не ускакал за подмогой и вновь не помешал отплытию изгнанников. Ибо мало в дружине Ролло нашлось таких, кто не был бы вне закона или не точил зуб на короля Харальда. Поэтому они спокойно принесли в жертву Эгиру[48] и Одину мех с пивом, овечье мясо и свинину, а Снэфрид чертила в воздухе знаки могущественных рун, которых викинги не понимали и опасливо косились на Белую Ведьму.

Когда же все его люди взошли на корабль, Ролло не смог удержаться, чтобы не отделить голову от тела предводителя охраны и не насадить ее на копье лицом в сторону гор.

– Обычно так поступают, когда шлют проклятье, – заметил Ингольф.

Но Ролло отрицательно покачал головой.

– Эта земля слишком прекрасна и слишком много на ней людей, которым я не желаю зла.

Щурясь от солнца, он смотрел на покрытые снегом скалы, на сверкающий на солнце водопад, сбегающий по уступам, на стройные ряды синих елей по берегам, средь которых ослепительно белели стволы берез.

– Я никогда не вернусь, – выдохнул он, и морозное облачко слетело с его губ. – Но клянусь священной кровью Одина – мое королевство будет не хуже этих краев.

Он прошел на нос драккара и обнял вызолоченную драконью шею на носу судна. Его корабли двигались туда, где пенилась вода у входа в фьорд и слепила глаза солнечная зыбь, убегая в открытый океан. Холодный ветер трепал длинные пряди волос Ролло. Он больше не оглядывался. Лишь пару раз бросил взгляд на идущий рядом драккар, которым руководил Бьерн. Бьерн сидел на борту, взмахивая рукой, и Ролло видел, как равномерно вздымались и опускались стройные ряды весел.

К нему подошел Ингольф.

– Ты любимец богов, Рольв. Тебя провожает добрый день, а удача в погоде – лучшая из удач, что ожидают викинга.

Он ударил в било. Бычья кожа, натянутая на громадную бадью, издавала резкие густые звуки, задавая ритм взмахам весел. Поставили мачту, и вскоре порывистый северный ветер встретил их при выходе в океан. К Ролло приблизился младший брат.

– Рольв, я не хочу оставаться в палатке с твоей женщиной.

Ролло обнял Атли за плечи. Оглянулся на шатер из тюленьих шкур на корме, куда сразу же после выхода в море удалилась Снэфрид.

– Что ж, если тебе хорошо здесь, на ветру…

В глазах молодого викинга была неподдельная нежность. Мальчик кивнул.

– Да, мне хорошо здесь. Я с тобой, брат. И мне нравится плыть.

А Ролло размышлял только о том, что из груди Атли не доносятся обычные хрипы, и этот всегда тихий болезненный подросток глядит на море сияющими глазами – такими, какие и должны быть у настоящего «морского короля».

– Пусть хранят тебя боги, мой Атли. И если Эгир с его ветрами пойдет тебе на пользу – я готов оставить тебя с собой…

И все же Ролло помнил обещание, данное матери, – по поводу Упсалы. Но попали они в святилище богов Асгарда[49] только спустя несколько лет. У Ролло тогда уже была внушительная дружина из тех, кто, как и он, вынужден был покинуть берега, где по-прежнему правил Харальд Прекрасноволосый. И хотя Ролло не раз пришлось сталкиваться с людьми конунга, всякий раз он выходил победителем из этих стычек. Ему это только добавляло славы.

Его друг Бьерн, прозванный за страсть к щегольству Серебряный Плащ, сочинил такую вису:

Удача, казалось, повсюду сопровождает его. Ролло редко плавал наобум, предпочитая оставлять на чужом берегу своих лазутчиков, которые узнавали для ярла, чем богаты те или иные места, как их стерегут, а также изучали береговую линию, характер приливов, подыскивали удобные для высадки места. Потом, словно из бездны моря, являлся предводитель на длинных драккарах, и люди бежали в панике при виде этих шелковых полосатых парусов. В море скальды слагали висы о шелковых парусах, богатствах Ролло, которыми тот всегда щедро делился со своими викингами. Ибо, как велит закон похода, мудрый «король моря» никогда не считает своего добра, пока не пристанет к родному берегу. А Ролло был изгнанником. Поэтому его викинги щеголяли в овчинных штанах и золотых гривнах, клали под голову вместо подушек свертки драгоценных тканей, устраивали на побережьях пышные пиршественные трапезы, а затем уходили в море, бросив на побережье тела ненужных рабов, мешки с пряностями, туши скота, который был необходим им лишь на время сытной трапезы.

Многие предпочитали, поплавав со славным молодым ярлом, затем поспешить домой. У Ролло же дома не было. Молодой викинг до сих пор не избрал свое королевство. Да и хотел ли он его?

Он делал остановки в Восточном море или на древнем острове ирландцев, он ходил в глубь земли восточных франков,[52] воевал в Лотарингии, пиратствовал у берегов Скандинавии. Пока его манили лишь приключения и слава, его энергия била через край и будоражащее чувство набега было ему дороже всех корон мира.

Однако порой Ролло приводило в бешенство то, что его имя, его слава сплетались с памятью его отца. В землях, куда он приходил, его тут же начинали называть Пешеходом. Когда он оказался в Уэссексе, в Англии, к нему прибыло целое посольство духовенства от старого короля Альфреда с приглашением ко двору. Правда, святые отцы долго крестились и читали заклинания, обнаружив весело хохочущего юношу, очень походившего на служившего их королю зрелого викинга. Но, когда они удалились, Ролло стало не до веселья. Он не мог отделаться от прозвища Пешеход, а это значило, что он все еще не может стать самим собой. Он злился, считая, что слава отца затмевает его имя. Может, поэтому он всегда велел проплывать мимо земель западных франков, где так долго жил настоящий Пешеход. Однажды в проливе Ла-Манша Ролло-сын даже столкнулся с шедшим от франкских берегов флотом, с которым едва не вступил в сражение, ибо встречные корабли оседали в воду до щитов на бортах под обильным грузом. Встречным флотом командовал некий Ботольф Белый, и он стал готовиться к бою, хотя Ролло и крикнул, что у него куда больше людей и они плывут после отдыха в Англии. Однако едва Ролло назвал себя, как Ботольф вдруг заявил, что если Пешеход, вернувшись из Вальгаллы, и забыл старых друзей, то он-то еще в своем уме, чтобы не скрещивать клинок с тем, кто пировал за одним столом с богами.

В дело вмешался Ингольф, сообщивший Ролло, что перед ним один из ближайших сподвижников его отца и негоже сыну вступать в бой с человеком, с которым Пешеход бок о бок прошел не одну сечу в землях франков.

Позже, когда Ролло поднялся на драккар Ботольфа, тот долго не мог поверить, что перед ним не сам Пешеход, побывавший в Асгарде.

– Ты очень похож на отца, – твердил он, словно бы даже в унынии. – Как и он, бреешь бороду и носишь длинные волосы… Старому Рольву тоже никогда не мешали длинные волосы в сече, и он также носил вокруг лба кованый обруч. И меч Глитнир у тебя…

Он вздохнул и горестно махнул рукой.

– Тебе известно, что род твоего отца получил это оружие от правителя брисингов[53] и что его долгое время нельзя было вынимать при женщинах? Теперь же он потерял свою былую магическую силу.

– Это все равно хороший меч, – процедил сквозь зубы Ролло. Ему было неприятно, что Ботольф напомнил о позорной смерти отца. Но он молчал, ибо знал, что именно этот беловолосый великан с пышными усами и бритым подбородком закрыл глаза и ноздри умершему от руки женщины Пешеходу.

Ботольф тоже понял, что сын знает, отчего умер Пешеход. Поэтому он не стал больше касаться этой темы. Заговорил о том, что неплохо бы Ролло отправиться с ним в северные земли западных франков, где со времен гибели Пешехода нет единого хозяина, хотя там много викингов, а местные жители даже зовут землю старого Ролло Землей северных людей – Нормандией. Если же в тех краях снова появится Ролло Пешеход, немало найдется таких, кто признает его власть как наследника своего отца и настоящего «короля моря». Но Ролло отказался. Ему не хотелось появляться там, где так прославился его отец, не хотелось, чтобы его имя, его слава опять сплетались со славой Пешехода. К тому же Снэфрид, его супруга и вдохновительница, которая столько раз помогала ему выбрать путь в походах и умела разумно предсказать будущее, всегда стремилась воспрепятствовать походам в Виланд. Возможно, в этом выражалась всего лишь ее всегдашняя неприязнь к Ингольфу, к которому, если не считать ее советов, только и прислушивался Ролло, но могло статься и так, что ей было дано некое предвидение, ибо теперь и сам знаменитый викинг не сомневался, что его жена, помимо гадания и ворожбы, владеет какими-то иными сверхъестественными способностями, как и многие, у кого в жилах течет финская кровь.

За годы скитаний Снэфрид стала настоящей воительницей. Она часто сходила с воинами на берег с драккаров и принимала участие в набегах. Как многие жены скандинавов, она превосходно владела оружием, обременительную кольчугу носила с изяществом, словно и не ощущая тяжести металла, и когда Снэфрид с громовым кличем, со щитом и в рогатом шлеме бросалась в битву, она становилась подобна валькирии. Викинги так и звали ее валькирией, гордясь неслыханно воинственной супругой своего предводителя, однако вместе с тем испытывали под взглядом ее необычных глаз чувство, сходное со страхом. Никто из соратников Ролло не сомневался, что она умеет колдовать, может наслать порчу или погубить одним-единственным словом.

Однажды, когда Ролло встал лагерем на Оркнейских островах, ему довелось столкнуться с братом Регнвальда, который правил там по повелению Харальда Прекрасноволосого. Его звали Сигурд, и для всех он был старшим родственником Ролло. Ролло нужно было сделать на островах остановку, чтобы починить потрепанные бурей драккары. Он отправил к Сигурду послов с дарами, но тот без промедления прибыл на побережье со своими вооруженными людьми и потребовал, чтобы племянник сейчас же покинул его владения. Возможно, Ролло и мог бы вступить с ним в бой, но он не желал проливать крови того, кого считал своей родней. Поэтому он молча велел отчаливать. Но Снэфрид ненадолго задержалась на берегу, и те из викингов, кто был с ней, слышали, как она невозмутимо заметила:

– Кусаешься, Сигурд? Смотри, как бы тебе самому не умереть от укуса.

И уже через несколько месяцев викинги с суеверным ужасом передавали друг другу весть о гибели Сигурда. Оказывается, брат Регнвальда совершил удачный набег на Шотландию, убил одного из шотландских князей, а его отрубленную голову как трофей возил у седла на ремне. И вот зуб отрубленной головы оцарапал ему ногу у бедра, нога распухла – и от этого Сигурд вскорости умер. Все сбылось по слову Белой Ведьмы! Нет, решительно, несмотря на все почтение викингов к финской валькирии, они не могли побороть своей робости перед ней.

Только Ролло и его брат не опасались чар финки. Атли – потому, что чувствовал себя под защитой старшего брата и знал, что не менее, чем красавица жена, он дорог Ролло. Сам же ярл был абсолютно уверен в любви Снэфрид и ощущал свою власть над ней. И все же наступил день, когда и ему стало не по себе рядом с Белой Ведьмой.

Как-то раз, на берегах Рейна, после набега он заметил, как Снэфрид удалилась в одну из отдаленных хижин, неся под мышкой сверток с плачущим младенцем. Он не сразу последовал за ней, занятый дележом добычи. Когда же спустя некоторое время он вошел под кров уединенного строения, то замер, обнаружив при свете пылающего очага Снэфрид, склонившуюся над трупом младенца со вспоротым животом.

– Во имя великого Тора?[54] Что ты делаешь, жена!

Снэфрид отвела упавшие на лицо волосы. Ее руки по локоть и даже само лицо были перепачканы кровью.

– Разве тебе не ведомо, Рольв, что ничто так верно не предвещает будущее, как внутренности и потоки крови человеческой жертвы?

И видя, что викинг по-прежнему потрясенно молчит, недоуменно повела плечом.

– Я знаю, что тебе близки взгляды Альвера Детолюбца,[55] Рольв. Но пойми – это дитя, лишившись родных, все равно бы погибло. А мне была необходима жертва, чтобы заглянуть вперед.

Она хотела еще что-то добавить, но умолкла, заметив выражение холодного бешенства на лице мужа.

– Если я еще раз доведаюсь, что ты губишь младенцев, Снэфрид, я забуду о том, как много места ты занимаешь в моем сердце.

Он вышел, а финка еще какое-то время оставалась сидеть неподвижно с отрешенным выражением на лице. Потом негромким, лишенным интонации голосом произнесла в пустоту:

– Я подчиняюсь твоей воле, муж мой. Но знай и ты – пока ты следуешь избранному мною для тебя пути, твое сердце принадлежит мне, как нож за голенищем моего сапога.

Да, Снэфрид была уверена в любви Ролло. В своих походах он нередко развлекался с красивыми женщинами, среди которых встречались дочери и жены князей. Снэфрид спокойно наблюдала за тем, как приручал или покупал их богатыми дарами ее муж. Казалось, ей неведомо было, что такое ревность. Ни одного упрека не слетало с ее уст, когда, оставив даже самых красивых из них, он возвращался к ней. И их ночи – в палатке ли на корме драккара или на роскошных ложах в захваченных поместьях – были полны страсти и огня, как в первую их встречу, когда она первой обняла того, кого не страшил даже гнев конунга Норвегии.

По прошествии четырех лет Ролло выполнил обет, данный матери, и отвез младшего брата в храм Упсалы. Атли за это время так и не стал викингом, предпочитая оставаться на драккаре, когда все воины шли в поход. Он не выказал себя трусом, когда пару раз на драккары нападали с берега, и храбро держался во время морских битв, но при дележе добычи его глаза никогда не загорались при виде золота.

Когда же Ролло спросил, хотел ли бы Атли, как желала их мать, стать жрецом в Упсале, мальчик ответил, что ему это безразлично, но он любит море. Ролло же больше всего беспокоило, что его младший брат вновь, как и прежде, начал страдать приступами удушья, и порой он даже замечал, как на рукаве Атли, когда он прикрывал рот, появлялись кровавые пятна.

В великом святилище в Упсале Ролло отвел брата к жрицам Фрейи, которые славились умением верно предсказывать будущее. В последнее время, хоть в его отношениях со Снэфрид ничего не изменилось, Ролло стал избегать просить ее предсказать нить его норны.

И вот в Упсале, среди священного дыма жертвенников, под звуки песнопений и заклинаний, главная жрица прорекла, что судьба Атли столь тесно связана с жизнью Ролло, что старшему сыну женщины-скальда куда безопаснее лишиться руки, чем оставить младшего брата.

– Он твой проводник в Мидгарде, он – твое спасение, вы, как колчан и ножны, должны всегда быть вместе, – напевала впавшая в транс дородная жрица, и Ролло не мог разглядеть ее лица под спутанной гривой седеющих черных волос. – Ты разгневаешь своих дисов,[56] герой, если оттолкнешь того, кто изменит твою судьбу, кто поможет тебе освободиться от чар. И когда придет черед младшего отправиться в мир богов и героев, старший обретет свой путь.

Пророчица умолкла, все так же раскачиваясь в отрешенном забытьи. Выждав немного и решив, что их время истекло, братья стали пятиться к выходу. Но едва Атли поднял вышитый полог и вышел, как жрица глухо и тревожно окликнула Ролло.

Викинг замер, и даже некоторые из распевавших заклинания жриц изумленно умолкли. В Упсале считалось событием, когда пророчица называла пришедшего по имени.

Изумленный викинг смотрел, как женщина откинула волосы с лица. Оно конвульсивно подергивалось, глаза закатились, белая пена пузырилась на губах.

– Ты великий конунг, Ролло, – раскачиваясь, пропела пророчица. – Над тобой венец и сами боги склоняются перед тем, кто достигнет такого величия и породит от своего семени род королей и героев, о которых станут помнить во все времена. Но не противься, когда направит тебя судьба, о Ролло, великий конунг, великий конунг, великий конунг!..

Женщина стала заваливаться на спину, ноги ее бились в судорогах. В храме кто-то истошно закричал. Испуганно заметались жрицы. Ролло почувствовал, как его прошиб холодный пот, и не сопротивлялся, когда его стали настойчиво толкать к выходу.

Опомнился он не сразу. Им владела безудержная эйфория.

– Я всегда знал это, – твердил он, словно в горячке. – Я сразу поверил, едва Снэфрид предрекла мне это.

Разум вернулся к нему только тогда, когда его отыскали кормчий Ингольф и Бьерн Серебряный Плащ.

– Мы должны немедленно покинуть это место. Здесь люди Харальда, его наемные убийцы Сигтрюгг Быстрый и Хальвард Суровый. Или ты уверился, что конунг Норвегии простил тебе похищение его жены?

Но Ролло был еще под впечатлением предсказания, он верил, что его хранят боги, и лишь твердил, что в священной Упсале никакой святотатец не посмеет обнажить меч.

Его мнение резко изменилось, когда к ночи запылали четыре из семи его драккаров. Пристань они покинули, сражаясь. Снэфрид, на которую набросились в городе, была ранена, погибли многие дружинники Ролло. Этим было ясно сказано молодому ярлу, что пока он вовсе не король, а изгнанник, и еще не скоро сможет избавиться от ненависти повелителя Норвегии.

Несмотря на плохую погоду, они спешно вышли в море. Ингольф суеверно ворчал, что не будет удачи в плаванье, когда люди выходят в море, не успев принести дар воде. Ролло же куда более беспокоили преследователи, верные псы Харальда, которые, несмотря на шторм, устремились следом, явно задавшись целью заполучить его голову.

Гребли без смены. Ролло, как и все его викинги, не выпускал весла из рук, но даже их задубевшие от соли ладони стали покрываться кровавыми волдырями. Ингольф точно правил драккаром, стоя у кормового весла. Интуиция старого пирата и огромный опыт позволяли ему ловко менять среди крутых волн ход драккара, избегая опасного удара в борт и с тревогой поглядывая на следующий за ними драккар Бьерна. Бьерн еще слишком молод для моря – думал кормчий. Однако сейчас он порой прятал довольную улыбку в ставшую жесткой от соленой воды бороду. Тот, кто хвастливо именовал себя Серебряный Плащ, вел свой драккар как настоящий «король моря». Что же касается третьего корабля, то он налетел на риф, еще когда они огибали остров Борнхольм и у викингов не оставалось времени подобрать оказавшихся в воде, ибо суда Сигтрюгга Быстрого и Хальварда Сурового шли уже несколько дней за ними буквально по пятам.

Отстали они лишь во время шторма в проливе Каттегат. Суда же Ролло, с пробоинами и частично сломанными веслами, успели миновать его. Какое-то время они еще плыли на юг, пока не приняли решение пристать к небольшому скалистому островку, где нашли столь необходимую воду и немного пищи. Люди Ролло были крайне измождены, поэтому уснули сразу, кто где упал, местные же жители, люди в лохмотьях, которые промышляли тем, что карабкались по скалам, собирая яйца морских птиц, с опаской глядели на этих вооруженных, измученных морем людей и молились своим темным богам, чтобы пришельцы не вознамерились лишить их жизни.

Лишь на второй день, под вечер, Ролло, укрывшись под навесом скал от мелкого упорного дождя, поведал своим людям о предсказании в Упсале. Однако, несмотря на то, что он чувствовал, что его время пришло, он не знал места, куда звали бы его дисы, и теперь нуждался в добром совете.

При свете костра он обратился к своему брату Атли:

– Ну что же, Атли. Как сказала эта вещая женщина, у нас с тобой одна норна и ты мой проводник в Мидгарде. Что ты выберешь, какой путь подскажешь старшему брату?

Атли повернул к брату худое, усталое лицо, на котором сияли синие глаза матери.

– Поплывем на север, Ролло, в край, где нашли убежище многие, кто недоволен властью конунга Харальда. Я говорю об Исландии.

Ролло какое-то время молчал, глядя на языки пламени, словно надеясь прочитать там ответ. Потом отрицательно замотал всклокоченной головой.

– Нет, Атли! Говоря об Исландии, я сразу же могу назвать около десятка поселившихся там ныне ярлов, каждый из которых считает себя достойным венца конунга. И чтобы возвыситься над ними, мне предстоит борьба, которая вряд ли приведет меня к тому, что предрекли в Упсале. К тому же в Исландии сильна власть альтинга,[57] и безумцем окажется тот, кто попытается изменить закон, что пустил столь глубокие корни в краю беглых викингов.

Снэфрид, едва оправившаяся от раны и сидевшая под скалой, кутаясь в мех светлой лисы, мрачно улыбнулась своей странной полуулыбкой. Ее задело, что Ролло сперва обратился к младшему брату, а не к ней, и теперь в быстром взгляде, что она бросила на Атли, мелькнуло торжество.

– Мальчик не желает, чтобы ты стал конунгом, Ролло. Его просто тянет к своим. Если же ты хочешь примерить венец еще до того, как твои волосы покроет седина, то плыви в Ирландию, на Зеленый остров, где вожди с Севера столь часто становились королями.

У нее был негромкий чарующий голос, а в словах звучала убежденность. Снэфрид нередко давала мужу добрые советы, и Ролло прислушивался к ним. Однако сейчас он не принял и ее предложения.

– Чего стоили все северные конунги в Ирландии? Их власть редко длилась дольше их жизни. А мне предстоит начать род королей. О нет, моя Снэфрид! Людей Ирландии легко одолеть, однако вскоре они вновь хватаются за свои палицы и, если верить сагам, их так же трудно покорить, как остановить прибой.

– Но когда-нибудь появится и тот, кто изменит это. И кто, если не ты, мой Ролло, любимец Одина и Тора, может стать королем Зеленой Ирландии? – щурясь по-кошачьи, медленно проговорила Снэфрид.

– Я больше надеюсь на свой меч, чем на Одина и Тора, – мрачно бросил викинг. – К тому же в Ирландии сейчас возвысился Эйвинд Норвежец, а я бы не хотел быть с ним врагами. Или, Снэфрид, ты забыла, что он встретил нас как друг, несмотря на то, что, приютив у себя Ролло-изгнанника и беглую норвежскую королеву, он рисковал вызвать гнев короля норвежских викингов. Да и после мы много раз зимовали как добрые гости под его кровом.

Снэфрид лишь пожала плечами.

– Весь мир воюет. И всегда сильнейший поднимается, опираясь на труп того, кто еще вчера угощал его пивом из своего рога.

Сидевший здесь Бьерн Серебряный Плащ даже крякнул, услышав о пиве. На этом острове он должен был довольствоваться лишь солоноватой водой из источников в скалах.

– Нет, клянусь копьем, если и стоит куда-то плыть, то лишь в Англию. Там у власти сейчас молодой король Ятвард,[58] и власть его еще непрочна. Будет чем поживиться. К тому же на острове англов варят превосходное пиво и произрастает лучший в мире хмель.

Ролло засмеялся, хлопнув Бьерна по плечу.

Старый Ингольф в накинутой на голову шкуре с волчьей пастью молчал, понуро подбрасывая в огонь сырые сучья, дававшие больше дыма, чем света и тепла.

Ролло повернулся к нему.

– Ну а ты, старый повелитель драккаров, почему ничего не скажешь? Хотя я-то знаю, что если Бьерн тоскует по пиву англов, то тебя привлекают лишь франкские сладкие вина.

Ингольф какое-то время молчал, отмахиваясь от евшего глаза дыма. Потом поднял на викинга взгляд.

– Пусть меня возьмет Локи, если я понимаю, почему сын Пешехода так избегает земель, завоеванных еще его отцом.

– Пешеход никогда не был для меня тем, о ком сын думает как об отце! Я сын без отца. Ни Регнвальд, ни Ролло, сын Торира, не вызывают во мне сыновних чувств!

– И тем не менее ты носишь его меч у бедра. А значит, принял его наследство. Именно об этом просил меня, умирая, старый Пешеход – чтобы его земли в Виланде стали твоими.

– И чтобы мое имя слилось с именем Пешехода! Нет, Ингольф, мне нужна собственная слава, а не доставшаяся в придачу к Глитниру.

– Если верно то, что рассказывал Ботольф Белый о землях Нормандии, там настоящее раздолье для тех, кто ищет славы. И ты избегаешь этих краев не из-за Пешехода. Ты всегда волнуешься, когда видишь берега, где тебя поджидает наследство отца. Ты знаешь, что именно там твоя судьба. И это такая же истина, как то, что у Одина всего один глаз.

Неровное пламя костра отбрасывало колышущиеся отсветы на лицо ярла. Его грубый и выразительный облик словно впитал в себя суровую красоту северных гор, мощь и живость океана, блеск огня. Резкое, будто отлитое из светлой бронзы лицо казалось сейчас отрешенным. Обычно дерзкие и быстрые, его серые глаза сейчас задумчиво светились из-под кованого, обвивающего чело обруча. Мощное и гибкое тело Ролло было нечувствительно к промозглому холоду ночи. Сильные, обнаженные до плеч руки сходились сцепленными пальцами на колене. Порой эти пальцы сжимались сильнее, и от этого буграми вспухали огромные мышцы, словно стремясь разорвать золотые браслеты на предплечьях.

Снэфрид, смотревшая на Ролло, вдруг ощутила смутное беспокойство. Она любила этого человека до безумия, до полного самоотречения. Ей нравилось думать, что он всецело принадлежит ей, что своими колдовскими чарами, своей любовью она подчинила себе самого бешеного из «морских королей». Но порой она замечала, что эти люди – те, кого ее муж звал братьями по походу, значат для него куда больше, чем ей бы хотелось. Она никогда не давала понять, что ревнует его к ним, но сейчас ее очень беспокоило то, что все чаще становился вот так задумчив Ролло, когда речь заходила о землях франков. Ибо Снэфрид давно прочла по рунам, увидала в дыму колдовских испарений, в подтеках крови жертв, что, если Ролло отправится в Виланд, ее не будет в этих краях рядом с ним. Даже смерть казалась ей предпочтительнее.

Однако на прекрасном лице Лебяжьебелой ничего не отразилось. Она спокойно приблизилась к Ролло и опустилась на колени у его ног.

– Я вижу, муж мой, ты не знаешь, что выбрать. Может, стоит бросить руны? Но нет, довольно уже предсказаний. Доверься же своей норне. Не предпринимай ничего сам. Ведь раньше ты намеревался вести драккары в южные моря, хотел увидеть воды Нервасунда[59] и пройти по землям Серединного моря. Сделай же, как решил, а там пусть судьба поможет тебе.

Серебристый мех лисы сполз с ее обнаженного гладкого плеча, перетянутого жгутом после ранения. Толстые косы на груди поднимались и опускались при дыхании, на полных губах сияла таинственная полуулыбка. Ролло, зачарованный ее красотой, подумал, что даже сами небесные дочери Одина не так хороши, как его жена. А может, Лебяжьебелая и есть та валькирия, которая укажет ему путь?

– Ты права, Снэфрид, ты мудрая женщина, и я последую твоему совету, – хрипло сказал он и, резко притянув ее к себе, впился поцелуем в улыбающийся рот.

Знала бы Белая Ведьма, какую ошибку совершила в тот час!

Ибо ласковое море, в которое они вошли, двигаясь на юг вдоль берегов континента, вскоре потемнело, как и небо над ним. Сильный северный ветер отгонял суда к предательским мелям у фризских берегов, а позднее, когда они уже входили в пролив англов, он превратился в настоящий ураган. Море шипело и пенилось, огромные волны строем шли на драккар, смывая людей и ломая снасти. Каким-то чудом оба корабля еще держались вместе, перекликаясь звуками рога, но Ролло опасался, что очередная волна погубит или разъединит их, а на втором драккаре находился его брат. И ярл велел взять курс на юг, к ближайшему берегу.

Море продолжало бурлить и пениться даже в небольшой бухте, где они укрылись от бури. Измученные битвой с ветром и дочерьми Эгира, они высадились на берег среди песчаных дюн, за которыми виднелись безлюдные, уходящие к горизонту пространства с зарослями ивняка и колючих кустарников, карабкающихся на холмы.

– Что это за земля? – спросил Ролло у Ингольфа Всезнайки.

И старый морской волк, сверкнув зубами, указал на небольшой каменный крест на холме:

– Смотри, Ролло. Эти кресты много лет назад поставлены императором франков Карлом Великим, дабы охранять эту землю от северных героев. Но наши боги оказались сильнее их крестов, и здесь викингам всегда сопутствовала удача. Разве ты не видел подобных крестов на берегах фризов и на Рейне? А эти… О, Ролло сын Ролло, наконец-то ты ступил на землю, которая так долго тебя ждала!

– Нет! – почти закричала Снэфрид, и Ролло вздрогнул, ибо никогда не слышал, чтобы его жена повышала голос вне битвы. Сейчас же он прозвучал резко и визгливо.

– Нет! – снова повторила она, но уже тише, и умоляюще взглянула на мужа. – Уплывем отсюда, Рольв. Ради нашей любви, ради всех богов Асгарда уплывем!

Показалось ему или нет, но в глазах Снэфрид сверкнули слезы. Раньше этого никогда не бывало.

– О, Снэфрид…

– Прикуси язык, белая сука, – внезапно вспылил Ингольф. – Разве не ты советовала нам довериться судьбе? Теперь же ты визжишь, словно знаешь, что твои колдовские чары здесь бессильны. Долго же ты водила нас всех за нос! Но не тебе, волчья наездница,[60] идти против воли богов. Клянусь молотом Тора, будь по-моему, тебя бы давно забили каменьями как колдунью, надев притом мешок на голову, чтобы ты, проклятая, никого не сглазила!

Стычки между Ингольфом и женой ярла случались и раньше, но обычно Снэфрид держалась с таким ледяным достоинством, что кипятящийся старик Ингольф, как правило, сам превращался в мишень для насмешек. Теперь же в женщину словно вселился злой дух. Она вцепилась в бороду Ингольфа и рванула ее с такой неожиданной силой, что старый викинг мешком повалился ей в ноги. Но в следующий миг он сам опрокинул ее затрещиной, и вскоре они покатились по земле под громовой хохот викингов. Если бы Ролло и Бьерн не растащили их, оба схватились бы за оружие.

– Чтоб тебя сожрали немочи и хвори! – проклинала, вырываясь из рук Ролло, Снэфрид. – Чтоб ты мочился кровью и до конца жизни валялся среди прокаженных! Чтоб ты умер от руки ребенка или женщины!

Пощечина Ролло свалила Снэфрид на песок.

– Успокойся! Опомнись, Снэфрид! Ведь уже завтра ты будешь жалеть о том, что натворила сегодня. Ты ведешь себя, как женщина раба. Будь же разумна и пойми, что мы не можем выйти сейчас в море. И это неотвратимо, как судьба.

– Судьба… – тихо повторила Снэфрид. Ветер бросил ей на лицо волосы, и Ролло не видел бешеной злобы, исказившей ее черты.

Ролло молча пожал плечами и отправился взглянуть, прочно ли закреплены у берега драккары. Ингольф уже хмуро раскладывал у костра провизию и глотал, чтобы успокоиться, из меха вино, которое и в самом деле всегда предпочитал пиву. Весельчак Бьерн посмеивался:

– Не знаю, что это за земли, но здесь, похоже, весело.

И тут же принялся сочинять вису о битве девы и старого кормчего. Однако Ролло велел ему заткнуться. Он молча поглядывал то на сидевшего у костра с ободранным лицом Ингольфа, то в сторону дюн, куда удалилась разгневанная Снэфрид. Оба они были дороги ему, и он глубоко сожалел, что и жена, и старый друг выказали себя такими глупцами.

Он немного отвлекся, когда двое викингов притащили к костру обнаруженного неподалеку отшельника-христианина. Тот был перепуган, воздевал к небу руки и что-то без умолку лопотал. Молитвы, как понял Ролло, имевший опыт общения с христианами. Но старый отшельник вдруг замер, когда Ролло появился перед ним при свете костра во весь свой исполинский рост, а потом вдруг назвал его по имени.

Викинг сначала опешил, но потом понял, что, как обычно, сыграло свою роль его сходство с отцом. Отшельник же вдруг принялся отчаянно креститься и что-то вопить. Ролло повернулся к Ингольфу.

– Ты знаешь язык этих мест? Что он там мелет?

Ингольф засмеялся.

– Он говорит, что Ролло вернулся в эти края, и берега великой реки Сены вновь омоются кровью. Поэтому он молит своего распятого бога, чтобы тот забрал обратно в преисподнюю того, кто зовется хозяином Нормандских земель.

Ролло засмеялся.

– Хозяин Нормандских земель! Звучит изрядно. Эй, свяжите-ка его. Сейчас я хочу спать, а утром он понадобится, чтобы поведать, где здесь найдутся вода и пища нам в дорогу.

Ингольф, который сначала было заулыбался, вновь стал мрачнее тучи, однако сам скрутил веревками проливающего слезы отшельника.

А Ролло ушел в ближайшую рощу, где устало опустил голову на ствол поваленного дерева и вскоре спал так же сладко, как если бы покоился на сеновале или среди перин из гагачьего пуха.

Ему снился мерцающий благостный свет, к которому он шел по узкому ущелью между нависающих темных круч. Свет становился все ярче, но не слепил, наоборот, – вселял радость и покой. И когда Ролло вышел из ущелья, он оказался в солнечном луче и увидел перед собой холм, на котором возвышался каменный крест Карла Великого. «Я знаю это место, – решил викинг. – Я был здесь, когда буря пригнала нас к этим берегам. Это Виланд – страна, куда привел нас северный ветер, куда привела меня судьба».

Он слышал шум моря, видел чистое небо и парящих в нем чаек. И еще, словно музыка, звенела вода. Источник на холме играл и переливался, сбегая в круглый бассейн у подножия креста, искрился тысячью бликов, журчал тугими струями. А Ролло вдруг заметил, что сам он невообразимо грязен, что кожа его покрыта коростой и нестерпимо зудит. И тогда он вошел в воды источника под крестом и увидел, как корою сходит с него грязь, смывается запекшаяся кровь, затягиваются раны на теле. Сквозь чистые струи он видел себя и ощущал необычайную легкость и блаженство. И еще – пели птицы. Он видел их вокруг. Их оперение было радужным, и Ролло откуда-то знал, что прежде они были черными воронами Одина, которые, как и он сам, коснулись кристальных вод источника. Они сменили оперение, а хриплое карканье их обратилось в нежное щебетание. Птиц становилось все больше и больше, и Ролло почувствовал, что это он привел их к источнику, именно он сделал эти крылатые создания такими. Их пение радовало его, как тепло, как легкие струи искрящейся воды. И птицы ликовали вместе с ним…

…Он открыл глаза и тут же зажмурился от ударившего в глаза яркого солнечного света. Продолжался ли его сон? Ему было тепло под лучами солнца, он слышал щебетание птиц в ветвях деревьев, где-то шумело море. Он встал и, отряхнув песок и травинки, пошел туда, где его люди на костре готовили пищу.

– Почему вы не разбудили меня?

Ингольф сказал, что посылал Атли, но мальчик заявил, что Ролло так сладко и крепко спал, улыбаясь во сне, что он не стал его будить.

– Мне приснился сон, – задумчиво сказал ярл. – Странный сон. Моя мать, Хильдис, обладала даром видеть вещие сны, и что-то подсказывает мне, что и мой сон был таким же.

Он повернулся и долго глядел на каменный крест на холме среди дюн. Сейчас он не был окружен сиянием, как в сновидении, наоборот, в рассеянном свете солнца было заметно, какой он ветхий, потрескавшийся, замшелый, позеленевший от времени. И источника у его подножия не было. И все же Ролло был уверен, что это именно тот крест. Он с удивлением, словно заново узнавая место, глядел вокруг. Небо было в легкой дымке, густо-синее море вскипало барашками пены на гребнях волн, но ветер был полон ласкового тепла. Дальние рощи казались изумрудными на фоне серебристых песков, высь была полна звонкими криками чаек.

– Что с тобой, Рольв? – с тревогой спросил Бьерн Серебряный Плащ.

Ролло вздрогнул.

– Где Лебяжьебелая? Я хочу, чтобы она растолковала мне мой сон.

Но Снэфрид все еще была обижена на Ролло. Держась спокойно и величественно, говорить с мужем она, однако, упрямо не хотела.

Обычно, когда Снэфрид сердилась, Ролло чувствовал себя неуютно и всячески пытался загладить свою вину перед ней. Ведь она и впрямь была хорошей женой. К тому же Ролло никогда не забывал, чем она пожертвовала ради него. Однако сейчас ее упрямство рассердило ярла.

– Что ж, обойдусь и без твоей помощи. Эй, где тот отшельник, которого приводили вчера? Все эти христианские жрецы в бабьих одеждах – колдуны. Я думаю, он не хуже сумеет найти объяснение моему сну.

Когда отшельника привели к ярлу, при свете дня он вновь стал разглядывать Ролло с изумлением. Ясное дело, этот варвар действительно похож на того, кто, как опустошительный смерч, пронесся по Нормандии, но есть в нем и что-то совсем иное. Отшельник вздрогнул, когда старый викинг с заплетенной в косу седеющей бородой и в рогатом шлеме заговорил с ним на нормандском наречии франков, и поразился, когда понял, чего от него требуют. Ясно было одно – ему даруют жизнь и даже свободу, если он растолкует сонное видение этого молодого хищника. Отшельник кивнул, подняв глаза к небу, как бы испрашивая благословения.

Ролло пересказал свой сон, а затем уселся на песчаную кочку и стал слушать, как Ингольф без труда изъясняется на языке франков. Поистине недаром кормчий получил прозвище Всезнайки. Не было земли, куда бы они ни явились – с набегом ли, торговать ли – где бы Ингольф не смог столковаться с местными жителями. Он обучал языкам Ролло, частенько повторяя, что после удачливости и умения сражаться, для викинга нет ничего более важного, чем способность усваивать чужие наречия. Теперь Ролло уже мог понимать язык ирландцев, саксов и фризов, разбирал он и некоторые слова из того, о чем толковали отшельник и кормчий, но в целом их речь слышалась ему как некий смутный гул.

– Итак, что он сказал? – не выдержал ярл, когда оба наконец умолкли.

Ингольф, сдвинув на переносицу шлем, задумчиво скреб в затылке, а христианин блаженно улыбался и глядел на Ролло с таким восторгом, словно тот, помимо жизни, даровал ему по меньшей мере сотню рабов и поместье.

– В высшей степени странно толкует твой сон этот колдун, – проворчал Ингольф. Но, встретив выжидательный взгляд Ролло, продолжал: – Он уверен, что крест на холме – это подобие христианского храма, к которому твоя судьба выведет тебя из мрака. Источник же суть святое крещение, которое тебя спасет. Раны и грязь – то, что они именуют грехами, худшим из недугов, – могут быть исцелены и очищены в этом источнике, а птицы, которые порхали вокруг тебя, – твои викинги, которые последуют за тобой и также примут крещение.

Ролло захохотал так, что сгрудившиеся в поисках отбросов вокруг становища чайки с негодующими криками взлетели. У ярла даже слезы выступили на глазах от смеха.

– Пускай убирается, – вытирая глаза тыльной стороной руки, простонал он. – Изрядно-таки повеселил меня этот вонючий старик. Чтобы я оставил славных богов Валгаллы ради их жалкого божка, который никогда не держал рукояти меча и позволил приколотить себя к кресту? Чтобы я променял священное мясо Сехримнира[61] на покаянную власяницу христиан? Клянусь браслетами Одина, никогда не доводилось мне слышать ничего более забавного.

И тем не менее, когда отшельник ушел, Ролло вновь направился к кресту. Взойдя на холм, он похлопал ладонью по столбу, как бы опробовав крепость холки коня. Потом оперся на него спиной и долго стоял так, скрестив руки на груди и устремив взгляд туда, где в отдалении виднелись зеленые склоны неглубокой долины, светлели на солнце изломы известковых скал и блестел на солнце ручей.

Викинги долго еще не обращались к нему, не нарушали его покоя. Их корабли нуждались в основательной починке, да и море все еще было неспокойным. Все, казалось, говорило за то, что им следует оставаться здесь. И лишь женщина, что стояла у самого прибоя, среди дюн, не хотела даже глядеть на этот берег. А ее сила была такова, что только она и могла настоять на отплытии.

Наконец Бьерн поднялся на холм к Ролло.

– Поднимается бриз. Мы можем воспользоваться приливом и отчалить.

Ролло кивнул.

– Да. Но можем и отправиться туда, за те холмы, чтобы проверить, достаточно ли силен распятый бог христиан, чтобы остановить детей Одина.

Он улыбнулся.

– Что ж, Бьерн Серебряный Плащ. Если судьба после Упсалы привела нас сюда – значит, это и есть знак богов. Иди же, порадуй старого Ингольфа. Мы остаемся.