Ветер середины ноября

Двадцать один день безумного счастья.

Первый – Ее губы на моих губах.

Второй – Ее руки в моих руках.

Третий – Ее бедра на бедрах моих.

Четвертый – Ее глаза на расстоянии поцелуя.

Пятый – Ее дыхание на коже моей.

Шестой – плавные волны голоса Ее.

Седьмой – запах Ее пьянящий.

Восьмой – нежный жар грудей Ее.

Девятый – стаккато Ее сердца под щекой моей.

Десятый – влага Ее на пальцах моих.

Одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый...

Я могу придумать название каждому дню, часу, каждой минуте, проведенной с Ней. Это была Ее эра. Эра Лейлы...

...

А потом появилась Полина – рыхлое безликое существо с рваной челкой и взглядом брошенного щенка. Я еще не знала, но это было знамение начала новой эпохи. И как следствие – конца эры.

- Девушку с глазами дикой серны полюбил угрюмый капитан, - пела Лейла, дразня меня.

Жарким сентябрьским полднем на песке нашего пляжа появились новые следы.

- Знакомьтесь, - сказала Лейла.

Знакомить кого-то с кем-то в словаре живого великорусского языка определяется, как дать случай узнать друг друга по имени и знаться вперед. Не хотела я знаться вперед. И имени ее не надо было мне – Машакатясветарита – бесконечный список подходящих для нее имен. Любое славянское имя смотрелось бы на ней, как влитое.

Она смотрела на Лейлу своим наивным щенячьим взглядом и иногда на меня – как на человека с палкой – подозрительно, но с надеждой, что палка может оказаться для игры, а не для битья. «Зря надеешься», - зло думала я, вздрагивая вместе с нею каждый раз, когда Лейла брала ее за руку.

- Понимаешь, - Лейла взялась оправдывать ее, себя, меня, песок под нашими ногами и небо над головой, когда «девушка с глазами дикой серны» решила искупаться – ее поселили в соседний номер, она здесь совершенно одна, никого не знает, ни с кем не общается. Они познакомились, когда Лейла, забежав в пансионат переодеться, столкнулась с этим печальным созданием в коридоре.

- Меня остановил ее взгляд, ты видела, КАКИЕ у нее глаза? Кофе со сливками. И черточки в них такие золотистые, - Она провела пальцем по песку, видимо изображая одну из золотистых черточек в кофейных глазах.

У Лейлы глаза рысьи – светлые, зеленовато-серые. У меня – абсолютно серые, без золотистых черточек и щенячьей наивности. Цвета северного моря – так определил их мой бой-френд. Но разве дело в глазах?!

...Много позже, скучая в метро, я лениво листала газету и наткнулась на статью, вернувшую меня на какой-то миг в тот жаркий сентябрьский полдень: «...особая роль в общении уделяется первому взгляду. То мгновение, когда партнеры встречаются и приветствуют друг друга, сопровождается первым взглядом глаза в глаза. Наше сознательное восприятие другого человека всегда происходит с помощью непосредственного зрительного контакта. Если ритуальный взгляд не соблюден, человек обычно чувствует себя проигнорированным. Вряд ли он может противодействовать оскорбленному чувству: «Ты меня не принимаешь во внимание...»

Противодействовать оскорбленному чувству не пришлось – Лейла приняла ее во внимание. Приняла во внимание все ее проблемы и обстоятельства. И несуразное, совсем не спортивное тело, и челку ее рваную, и даже ее идиотское «чё?», от которого у меня сводило челюсти, как от зубной боли. Она приняла ее. Запив водой, как таблетку от спазмов. Таблетку от меня...

- Что ты делаешь?! – я пыталась докричаться до Нее. Но здесь необходимо было срочное врачебное вмешательство, противоядие и промывание желудка. Все мои слова воспринимались не как руководство к действию, и даже не как слова, сказанные мной – пустые звуки, фантиками кружившиеся вокруг. Она со смехом ловила их, словно снежинки, и они, словно снежинки, таяли в Ее ладонях. Она стряхивала мелкие серебристые капельки на знойный песок и... все.

Пришел день, когда Она ее поцеловала. Черный день. И название у него не очень-то приятное – среда. Середина. Посреди крайностей. Оглянуться – виден день моей встречи с Ней, вперед всмотреться – океан безвременья, сивый морок, в котором я – одинокий и скучный солдатик, уставший от всего.

Она поцеловала ее. Не зная, что я рядом, не чувствуя вонзившегося в меня кинжала. И ветер – Ее преданный слуга – швырнул мне под ноги последним даром запах Ее...

Она поцеловала ее... Мягко, едва касаясь, словно боясь спугнуть. Не так, как целовала меня – с бешенством и напором, врываясь языком в мой рот, будто победитель в павший город. И несся к царю стольник с сеунчем, что город взят. И праздник был...

Глядя на их поцелуй, я вспомнила Ее полушутливые размышления днем раньше. Я не поняла, а Она попрощалась со мной:

- Она называет меня по имени, понимаешь? А мне нравится! Нет, русалкой, богиней и женщиной на пересечении вселенных быть, несомненно, почетно. И, думаю, любой польстят подобные сравнения. Но, детка, ты придумала сказку и отвела в ней для меня определенную роль, не зависящую от реальности... А ведь реальность есть. И она вокруг нас, она в нас! Вот что ты знаешь обо мне? Ты знаешь, откуда я? Как я жила все эти годы до нашей встречи? Ты закрывала мой рот поцелуями при любой попытке открыть тебе истину. А она знает... Да, она не целует мне руки, не дарит звезды, не посвящает стихи. Она просто рядом. Ближе и понятнее.

- Но ведь я люблю тебя... – по-моему, Она говорила страшные глупости, и я пыталась мягко поправить Ее, - я очень сильно люблю тебя.

Она тряхнула волосами и заговорила уже более серьезным тоном:

- Слишком любишь. Ты горишь сама, и сжигаешь меня. Погибнем...

Она поцеловала ее. Просто решила остаться в живых. Глядела в широко распахнутые кофейные глаза в золотистых черточках и видела там свое отражение. Все правильно.

Той ночью я уехала домой.

Часть 2

- ...метод экстракции фактически является разновидностью метода соотнесения и также предусматривает выделение вклада улучшений из общей цены продажи недвижимости. Однако он применяется обычно для...

О, Господи! Я повернулась к Юсе – новому приятелю, уговорившему меня пойти на курсы какой-то экономической религии.

- Юсь, а Юсь, объясни мне, пожалуйста, что есть экстракция?

Он отмахнулся и с удвоенным вниманием уставился на маленького лысеющего дядечку, размахивающего указкой.

Юся – хороший парень. Таких в пору моей школьной и студенческой юности называли ботаниками. Очки, обязательный галстук не всегда в тон костюму, аккуратная стрижка и чистые ботинки. Юся – не имя, кем-то придуманное детсадовское прозвище, приклеившееся к нему намертво. На все вопросы о происхождении этого загадочного прозвища Юся уклончиво отвечает:

- Так сложилось.

Вообще у него всегда все «так складывается». Так сложилось, когда он не поступил в институт и работал в каком-то магазинчике на подхвате. Так сложилось, когда его женила на себе беспринципная девица с большими амбициями. Так сложилось, когда она же бросила и Юсю и их маленького сына, укатив с каким-то бородатым геологом.

Юся оптимист. И отлично бьет чечетку. Воспитывает мелкого и пишет диссертацию. У него в холодильнике всегда есть банка зеленого горошка, которая спасает в дни прихода незапланированных гостей. Как можно кормить гостей консервированным горошком? Понятия не имею. Но Юся умудряется делать это с такой неподкупной искренностью и какой-то английской элегантностью! В итоге – гости остаются исключительно довольны и обещают непременно заглянуть еще. Заглядывают.

Что мне понравилось в Юсе? Горошек, да. И абсолютная противоположность моему бой-френду. Мой бывший был словарем Брокгауза и Эфрона в кожаном тисненом переплете, Юся – Кафка в нелепой обложке. Он появился маячком в кромешной мгле, окружившей меня. Таскал меня по театрам и выставкам, кормил молочным шоколадом и зеленым горошком, на ходу выдумывал какие-то нелепые истории и ничего не спрашивал.

- Так сложилось, - часто говорил он.

- Так сложилось, - согласилась я и впустила Юсю в свою жизнь. Осторожно, на самый краешек.

...

Я познакомилась с ним через месяц после своего возвращения с Крыма. Пустой месяц, в котором дни лениво наползали друг на друга, громоздились серыми студенистыми массами, нехотя превращаясь в недели. Я была космонавтом, пролетевшим, Бог знает сколько световых лет, чтобы попасть на Землю – непреодолимая сила тяжести сгибала меня пополам, наливала свинцом руки и ноги.

Подруга, тщетно пытаясь вытянуть из меня подробности моего длительного отпуска, натыкалась на колючую проволоку ничего не значащих слов, опутавшую меня: морские звезды, чайки, море, песок, прибой, горы, пляж, загар, медузы, вино, крабы, ночь. И проч. проч. проч. В конце концов, она махнула на меня рукой и бросила, уходя, будто листом жести накрыла:

- Депрессия.

Я согласно кивнула головой:

- Да, наверно, акклиматизация спровоцировала...

...

Мама долго, тревожно, по-птичьи поворачивая голову, всматривалась в мое лицо, будто что-то потеряла в нем где-то в районе между лбом и верхней губой. Ничего не обнаружив, она вздохнула и сказала звенящим от страшного подозрения голосом:

- Все. Я так и знала. Это сглаз. Порча. Приворот.

- Мам, ну перестань... Я просто очень устала за это лето. Вымоталась.

- Нет, нет, - она уже полностью уверилась в своем подозрении и судорожно искала способы моего спасения, - это приворот.

Гадалка с длинными ногтями и волосами поводила тонкими сухими руками над моей жизнью... Нашла меня в стеклянном шаре и ткнула острым ярко-красным ногтем. Хотела кому-то путь указать, да сил не рассчитала и попала точно в сердце. Стеклянный человечек в шаре взмахнул испуганно руками, будто улететь пытался, но не взлетел – на колени упал, пытаясь сердце прикрыть ладонями...

...

Бой-френд стоял между мной и ослепительно светлым прямоугольником окна. Он любил стоять вот так, чтобы его красивое мужественное лицо с упрямым подбородком и прямым чеканным носом оставалось в тени. Злость и обида затвердели в нем до такой степени, что, казалось, он нашпигован цементом. Его черный неподвижный силуэт напоминал мишень в тире. Обманчивое впечатление... Это он смотрел на меня сквозь прорезь прицела и цедил слова, безжалостно выкидывая местоимения:

- Любишь только себя. Как мог жить с такой? О свадьбе думал! Трахалась с ней? Господи! Изменила с девкой!

Он выкручивал себя этими фразами, как белье после стирки. Я слышала треск непрочной материи, видела последние капли его гнева. Сейчас он встряхнется, расправит себя, развернет. Подсохнет голос. И на невидном лице появится насмешка. Я не достойна быть свидетелем его гнева, а тем более его обиды. Он шевельнулся, хрустнул пальцами и натянуто-шутливо произнес:

- А впрочем, милая, решай сама. Взрослая девочка. Глупая, правда. Глупая! Если что – звони.

И, насвистывая, ушел. Не уточняя, если «что».

...

Целый месяц выматывающих разговоров с милым, мамой и подругой, заканчивающихся истериками и взаимными оскорблениями, довел меня до состояния близкого к помешательству. В конце концов, я запретила им поднимать эту тему:

- Ничего не было, - сказала я. И день за днем пыталась заставить себя поверить в это. Я боролась с собственным сердцем. Тщательно, день за днем я возводила каменную стену, отделявшую меня от каких-либо воспоминаний. Создавала пустоту. Искусственный вакуум, в котором погибали молекулы моей памяти... Словно культурист, упорно наращивающий мышцы, создающий рельефы своего тела, я создавала рельефы нового мира. И помимо тренажеров, эспандеров и гантелей были у меня свои стероиды и анаболики.

...

Я тяготилась ими. Не познавала. Не изучала. Не любила. Дарила цветы и избитые фразы. Делала все быстро, сильно и уверенно, с нацеленностью на результат. И не было в этой злой нацеленности и капли той нежности, что я испытывала к Лейле. Мелькало где-то на вспышке страсти равнодушно-одобрительное: «Какая ладная фигурка...», прорывалось горячим дыханием чуть слышное: «Люблю...». Логика фальши или фальшь логики: занимаюсь с тобой любовью, значит люблю.

На исходе ночи, едва на горизонте показывалась полоска еще неуверенного рассвета, я уходила из дома, неизменно оставляя на столике у кровати чашку кофе и ключи с запиской: «Оставь под ковриком». Гуляла по не проснувшемуся еще городу, пытливо вглядывалась в какие-то смазанные утренней сонливостью лица редких прохожих, зябко курила у покрытого ночной сыростью фонаря, выжидала. И они уходили, послушно оставляли под ковриком ключ, вычеркивали себя из моей жизни, а меня из своих записных книжек. Иногда после мы случайно встречались, но я не помнила имен... Они же, скользнув по мне обиженно-отчужденным взглядом, спокойно проходили мимо. А одна не ушла. И ключ под коврик не спрятала. И на мое удивленно-злое: «Что ты тут делаешь?» пожала плечами и осталась. Ей понравился холодный кофе и мой неровный почерк:

- Как у пацана, - сказала она.

- Ты замороженная, - говорила она пару месяцев спустя, - в тебя будто вдохнули зиму. И дыхание у тебя холодное не от ментоловых жвачек.

Она задалась благой целью – меня разморозить, как советский холодильник: раскрыть на всю катушку и ножом для ускорения процесса лед откалывать... Но вскоре нож сломался, поранив ее. Всхлипывая в большой клетчатый платок на моей кухне, она обвинила меня в большой нелюбви. Мой тоненький веснушчатый прокурор:

- Ты никогда не научишься любить. Тебе это недоступно. В тебе смешались лед и секс – отвратительный коктейль, который вечером возбуждает и пьянит, а утром отзывается жуткой головной болью.

...

Юся знал многое, но, по сути, не знал ничего. Провожая взглядом восхитительную в своем совершенстве спину очередной претендентки на мое ложе, он покачал головой:

- Коллекционируешь ты их что ли. Как бабочек. Прекрасных легкокрылых бабочек. Пришпиливаешь их словно иголкой своей болью, надеясь, что они ничего не чувствуют. А потом легко забываешь.

- Юсь, так надо.

- Кому надо? Ты выматываешь себя в этом сумасшедшем марафоне. Иногда я не могу смотреть тебе в глаза – там тоска в чистом виде. Отфильтрованная, концентрированная тоска. Девочка, что ты делаешь с собой?

- Юся, ты ничего не знаешь.

Он грустно улыбнулся:

- Знаю. Ты бежишь от себя. От своего прошлого, не понимая, что оно в тебе, и никуда от тебя не денется. Поговори со мной.

- Прости, но мне пора. Она ждет. Созвонимся.

...

Лишь однажды я позволила себе проникнуть за выстроенную стену, преодолевая сомнение и страх, я шагнула на запретную территорию. И каждый шаг отзывался почти физической болью и отчаяньем.

Морозным январским вечером мы с Юсей сидели в моей комнате, завернувшись в пушистый теплый плед, пили испанское вино и лениво спорили по поводу недавно прочитанной книги. Юся выбрался из пледа, подошел к стеллажу с книгами:

- Ну вот возьмем к примеру Кафку, - он вытащил книгу и начал листать. Я улыбнулась – теперь он не успокоится, пока не склонит меня на свою сторону.

- Хм, красивая фотография. Кто это? – он повернулся ко мне, держа в руках маленький глянцевый квадратик, подписанный синим фломастером.

Я окаменела.

- Где... Где ты это взял? – спросила я шепотом.

- В книжке было. Господи, да на тебе лица нет! Кто это? – Юся сел рядом, разглядывая самую прекрасную в мире женщину, - Слушай, а может летом на море махнем? В Крым. Там такие места!

Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

- Снимем комнату у какой-нибудь милой бабульки. Мелкого с собой возьмем.

Юся повернул голову и легко толкнул меня плечом:

- Эй...

Я не видела ее - эту фотографию – почти полтора года. Думала, что потеряла. И решила, что это к лучшему. Я никогда не решилась бы выкинуть, порвать ее. И, словно наркоман, вводила бы каждодневно очередную дозу боли...

Юся пощелкал пальцами перед моим лицом:

- Да что с тобой?

- Последний раз я была на юге пару лет назад, - отрешенным голосом сказала я, - с моим бывшим. Заболела серьезно. Жар, бред и прочие прелести. Мне нельзя в Крым. Не рекомендуется. Во избежание рецидива.

Я взяла карточку – по пальцам словно разряд тока пробежал. Лейла...

- Что? Что с тобой? – Юся развернул меня к себе и тревожно посмотрел мне в глаза, - почему ты плачешь?

Плачу... Я провела ладонью по щеке. Да. Мои первые слезы с тех пор, как я приехала домой. Я запретила себе плакать еще тогда, на пляже, когда, вернувшись пожелать спокойной ночи, увидела, как Она целует другую.

- Я назвала Ее Лейла... Неважно, какое имя ей дали при рождении – наверняка ничего оригинального. Машакатясветарита – бесконечный список неподходящих для нее имен. Я назвала ее Лейла. И всякий раз, глядя на нее, перекатывала во рту это сладкое и какое-то восточное слово, напоминающее о персидских сказках и восхитительных с непонятными названиями лакомствах, вот так: лей-ла...

Юся слушал, не перебивая, не шевелясь, почти не дыша. Он знал – то, что я расскажу сейчас, не повторю больше никогда. Он видел, как больно было мне, как нестерпимо больно. И я, как ребенок, плакала от этой боли и пряталась у него на груди. Юся обнимал меня, баюкал, а я слышала, как стучало его сердце, и рассказывала о стаккато Ее сердца под моей щекой.

- Все пройдет... Все... Ты поправишься. Освободишься от Нее. Я обещаю, - шептал он мне. Я поверила ему. Он с каким-то первобытным суеверием относился к словам. С большой осторожностью давал, тщательно взвешивал, аккуратно отмеривал, никогда не забирал обратно и всегда держал. Словам в его мире отводилось почетное место, он даже произносил их со вкусом, смакуя каждый звук. Я знала, что он не обманет.

Больше мы никогда не говорили о Ней. Вдвоем соблюдали некое табу, странный обет молчания, запретивший нам произносить имя Ее.

...

- Ба! Какие люди! – радостный вопль над моим ухом заставил меня вздрогнуть. При виде источника звука я вздрогнула еще раз и быстро отвела глаза. Это была... Я вновь посмотрела, надеясь, что первоначально ошибся взгляд. О, Господи! Скорым поездом промчалось мимо меня прошлое, обдав полуденным зноем черноморского пляжа. В слившихся в сплошную полосу окнах – смутные силуэты моих воспоминаний. Она наклонилась, нависла надо мной, неотвратимо, как беда. Я закрыла глаза, надеясь, что это только плод моего пьяного воображения и стоит щелкнуть пальцами, как он испарится, исчезнет, уберется в никуда. И услышала:

- Не узнаешь?

Как же... Я узнала ее сразу же, будто мы виделись последний раз вчера, а не два года назад на крымском побережье. Как там? Ах, да – девушка с глазами дикой серны. Унылое создание с глазами дикой серны, рваной челкой и мешковатой фигурой. Мне ли не узнать тебя? Тебя... Будь у меня нож, я, не раздумывая, вонзила бы его в твое серное сердце. Я ухмыльнулась – словосочетание «серное сердце» отдавало адом и чертями. Впрочем, особой ненависти я не испытывала. Раздражение, что случай столкнул меня именно с ней в центре огромного густонаселенного города. Она разбила стеклянный колпак, под который была неимоверными усилиями загнана моя память о Лейле. Колпак, который пусть медленно, но покрывался серой пылью забвения. Она постучала передним копытцем по столу:

- Эй! Крым... Море... Горы...

- Мой, загоревший до шоколадности, белобрысый благодаря южному солнцу и абсолютно счастливый бой-френд, - отрешенно добавила я, не открывая глаз.

- Какой бой-френд? – удивилась она. Я приоткрыла глаза и стала разглядывать ее сквозь ресницы. За эти годы она не изменилась ни на йоту. Есть такие люди, которые не меняются вообще. Они рождаются, живут и умирают, существенно не трогая свой облик. Она из таких. Неуклюжая, нелепая, с чересчур длинными руками и коротенькой шеей. Принятый алкоголь позволил мне в каком-то расслабленном дурмане оценивать ситуацию со стороны. Мозг, не спеша, обрабатывал поступающую информацию, идентифицировал ее и выдавал коротенькие спокойные мысли-выводы: «Что Она в ней нашла?», «Серна – животное между козой и оленем с неветвистыми рогами», «Надо заказать еще коньяка». Последняя мысль привела меня в чувство, я открыла глаза, обернулась и махнула официантке. Передо мной появился маленький изящный графинчик и блюдо с дольками лимона. Я залпом выпила рюмку коньяка, поморщившись, заела лимоном и, не, торопясь, закурила. Посмотрела на нее, и она тут же уцепилась за мои зрачки, вворачиваясь штопором своего взгляда, пытаясь проникнуть дальше, глубже, туда, где так спокойно билось отвлеченное алкоголем сердце. Я покачала головой – ничего не выйдет, дорогой мой джейран. Я научилась ставить замки, пароли и коды, недоступные самому опытному взломщику душ человеческих.

Освобожденная память вперемешку с болью, усталостью, обидой затапливала меня, словно вода налетевший на рифы корабль. Она хлынула весенним паводком, закрутила меня в своем водовороте, побежала по венам прямо в сердце. И я уже не могла понять боль во мне или я растворилась в ней. Юся, как же так? Ты же обещал, что я освобожусь от Нее. Гладил меня по голове, пришептывал что-то, заговаривал меня, обереги ставил. Теплыми пальцами собирал слезы с моего лица, когда я оплакивала Ее. Выплакивала Ее из себя. Юся, мой добрый мягкий Юся, ты же всегда держишь слово. А тут – не получилось, не удержал. Упало оно, разбилось. Девушка с глазами дикой серны прошла по осколкам слова твоего, превратив их в серебряную пыль.

- За-чем? – спросила я у нее, - зачем ты ходишь рядом со мной и превращаешь в пыль слова? Зачем ты пытаешься взломать мой взгляд и проникнуть в сердце? Что тебе нужно? Кто ты?

Она улыбнулась. А я обратила внимание на ее рот. Странно, я никогда не обращала внимания на ее рот. Она, как грабитель банка, прятала внешность за маской своих золотисто-кофейных глаз. И оставались незамеченными за этими бесподобными глазами удивительной формы губы, в которых четкий упрямый контур сочетался с наивной детской мягкостью. Это были губы без малейшего изъяна.

Великолепное творение гения.

- Почему ты уехала тогда? – она ловила меня губами, глазами и глупыми вопросами, как бабочку сачком.

Я пожала плечами:

- Так сложилось.

- Ты убила Ее.

Я снова пожала плечами и, разозлившись на себя за этот неуместный жест, сорвалась на ней:

- Черт возьми! Тебя это не касается, понятно? Тебя не касается моя жизнь и то, что в ней происходит! А ты вламываешься, ты упорно вламываешься в нее. Бесцеремонно, по-хамски. Ломаешь и давишь, крушишь то, что возводилось не тобой!

У нее дрогнули губы и, чуть помедлив, сложились в усмешку:

- Не вини меня в собственных ошибках. Не будь меня, появилась бы другая. Тебе никогда не быть с Ней. Запомни это. Никогда! Она так близко наклонилась ко мне, что я явственно разглядела золотистые черточки в ее глазах.

- Ни-ког-да...

И я разбила поцелуем восхитительно четкий изгиб ее рта, страшась материализации ее мыслей, переложенных на музыку слов. Замолчи! Я вложила в этот поцелуй все оттенки вкуса намешанного во мне коктейля: боль и отчаяние, ярость и страх, беспомощность и злобу, страсть и любовь. Да-да, любовь. Разбежавшаяся по венам щемящая память моя несла в себе обжигающие угольки любви. Любви к Ней. Лейла! Бушевал во мне немой крик. Зов, на который в тот момент могла отозваться только девушка с глазами дикой серны...

- Мстишь? - она отстранилась и с улыбкой посмотрела на меня. В ее кофейных глазах плескалось желание. Оно размыло золотистые черточки и затуманило взгляд. Я фальшиво рассмеялась:

- Тебе? За что?

- Не мне. Ей.

Ей... Я откинулась на спинку стула, закрыла глаза и попыталась нарисовать Ее на внутренней стороне век.

...Шелковистые нити золотых волос, разметавшихся по подушке...

...Тонкие трепещущие ноздри, ловящие запах нашей страсти...

...Узкая мягкая ладонь, собирающая стоны мои...

...Маленькая родинка на предплечье...

Фрагменты, кусочки мозаики, разноцветное конфетти. Я тщетно искала Ее в собственном подсознании. Вышколенная память хоть и обрушила на меня водопад эмоций – не воссоздавала образ Ее.

Ей... За что мне мстить Ей? За собственную глупость? За постоянный страх потерять Ее? За трусливое бегство? Я почувствовала, как во мне просыпается ярость – толчками, словно ее генерировало и выталкивало с кровью само сердце. Я стиснула зубы так, что заломило в висках.

- Эй, девушка с глазами дикой серны, проводи меня до рассвета. Я боюсь спать одна...

...

В глаза било нахальное утреннее солнце. Яркое, еще не утомленное жизнью большого города, не задохнувшееся выхлопными газами оно весело ворвалось в комнату и плашмя упало на мою кровать.

- Привет, как жизнь? – спросило солнце, критически оглядывая комнату.

- Хуже некуда...

Я с размаху влетела в паутину и глупо барахталась там, в самом центре. Циничная, умело расставленная паутина из серебристых ниточек зыбких надежд моих и клейких узелков чьих-то обещаний. И где-то недалеко зорко сидел паук, держал в лапах сигнальную нить и выжидал, когда отчаянно бьющаяся жертва устанет и безвольно повиснет в центре шелковистой сети. А может, и я была пауком. Самцом, которого сожрет после ночи любви удовлетворенная самка.

...

- Ты зря Ей мстишь. Между нами ведь ничего не было. Ничего. Да и не могло быть. Она слишком сильно любила тебя. Писала твое имя на мокром песке и смотрела, как его слизывает море. Она искала тебя. Сердилась, что ты пропала, не сказав ни слова... Себя винила. Говорила, что ты – ветер, запутавшийся в ее волосах. И как ветер умчалась куда-то, не оставив адреса. Знаешь, а Она любила...

- Ветер.

- Да, - девушка с глазами дикой серны расстегивала пуговицы на моей рубашке, гладила мои плечи, целовала ключицы, рассказывая эту страшную быль-сказку. Я закрывала глаза, задыхалась не от страсти – от ужаса, не зная, что все самое страшное – впереди.

- Она искала тебя. Уехала, когда поняла, что тебя нет. Сдалась. Знаешь, у Нее такой же потухший взгляд, как у тебя сейчас. Озера горечи. Неразбавленная тоска, - она говорила все быстрей, срываясь на хриплый шепот, - Она не может жить без тебя. Ты не можешь жить без Нее. Но вам никогда не быть вместе... Понимаешь? Никогда не быть...

Она была во мне, рвала меня изнутри на части, вбивалась в меня, чтобы остаться навсегда. А я истекала болью, ужасом и блаженством.

- Замолчи... Не надо... Я не хочу ничего знать... – молила я ее. И боялась, что она замолчит. Но она продолжала, не обращая никакого внимания на мои слова. Да и вряд ли слышала меня.

- Она сдалась. Уехала. Поклялась, что забудет тебя... Уже забыла. А я искала. Я нашла тебя. Знала, что рано или поздно найду...

Она взяла меня в плен. Опутывала меня собой. Я пропадала в ней, словно в густом тумане – не видела ни дороги, ни неба, ни земли. И сквозь этот душный туман долетали до меня обрывки фраз:

- Ты предложила Ей царство... Но корону оставила себе... В твоем мире нет места двоим... В твоем выдуманном мире...

Я впилась пальцами в ее плечи так, что у меня побелели костяшки, а она нахмурилась, прикусила губу и замолчала. Я вывернулась и уложила ее на лопатки:

- Что ты несешь?! Какое царство? Я нашла Ее один раз, найду снова, поняла?!

Она накрыла ладонью мой рот и, притянув меня к себе, прошептала на ухо:

- Как? Ты даже приблизительно не знаешь, откуда она... Как Ее зовут? Сколько Ей лет? Где живет и чем занимается? Ты не знаешь ни-че-го... Ты будешь всю жизнь искать дым вчерашнего костра...

А после девушка с глазами дикой серны привела свою сказку-быль к финалу:

- А впрочем, я могу тебе помочь. У меня есть номер Ее телефона. Я дам его тебе. Если только...

Она снова была надо мной, на мне, во мне, вела меня кончиками пальцев по краю пропасти, по краю наслаждения. Она знала, что я соглашусь на все «если только». Наклонилась ко мне, поцеловала глубоко и на последнем аккорде, когда тело мое накрыла сладостная волна, назвала свою цену:

- Если ты останешься со мной.

Часть 3

«...Возьми, сестра, эту книгу. Возьми ее от безумца – высокопарного глупца и тихого мечтателя... От человека возьми, сестра моя, от человека, который шел подле жизни – мимо нее...»*?

Как могла я принять ее предложение? Как могла не принять его? По-моему в шахматах это называется вилкой – любое решение приведет к потере, ибо сама ситуация есть следствие какой-то ошибки в прошлом. Ошибкой была моя встреча с ней, запланированная кем-то свыше.

В золотистых черточках кофейных глаз я видела, что бесполезно доказывать абсурдность этой сделки. Нет спасенья. Выбор страшен – тщетно искать постоянно ускользающий фантом, оглядываться на улицах, набирать случайный номер телефона в надежде услышать голос Ее, или же раствориться в кофейной горечи, стискивать ночами зубы, кусать подушку, заглушая рвущийся крик, перебирать в памяти заветные цифры без надежды воспользоваться ими...

- Я позвоню в субботу. Решай... Да, кстати, мне не нужен твой красочный нереальный мир. Я не люблю сказки. Называй меня по имени,

- сказала она, сложив свои безупречные губы в милую улыбку.

...В воскресенье, напевая какой-то незатейливый мотивчик, она хозяйничала в моей квартире.

А ко мне пришло спокойствие. Накрыло меня, словно ватным одеялом – не пробирались туда льдистый холод упреков и сквозняки сомнений. Стылый болотный сумрак стопроцентного пофигизма. Вроде бы в какой-то момент я начала испытывать удовольствие от этого странного состояния. Я тонула, не сопротивляясь, и наслаждалась видом бегущих наверх пузырьков и равнодушно глазеющих на меня ярких ядовитых рыб. Не отчаяние – уверенность в том, что так и надо. Тешила себя мыслью, что не мы виноваты в своих проколах – кто-то все решает за нас. Неси свой крест.

Я называла ее по имени, не привязывая имя к ней – три слога, пытающиеся заполнить пустоту между нами. Слишком мало.

- По-ли-на, - произносила я так, будто читала транскрипцию только что выученного иностранного слова.

- По-лина, - выдыхала облачко пара на морозе.

- Поли-на, - рисовала по хрустальной глади горного озера.

- Полина, - и черемухой вязало рот.

Иногда я дарила ей цветы. Не потому что хотела сделать приятное – их безмолвная красота очаровывала меня. Бордовая бархатистая элегантная роза – каждый лепесток безупречен и безупречностью этой соперничает с ее губами. Но гораздо большее эстетическое удовольствие получала я от лепестков этих, от всех вместе и каждого в отдельности, нежели от правильной формы ее рта. Тонкая строгая лилия, прозрачно-белая, надменная леди – любоваться ее аристократичным изяществом могла я не один час, не обращая никакого внимания на ту, которой эта лилия была преподнесена.

Иногда мы гуляли по городу, и она держала меня за руку. Я не чувствовала ее. Нет, ее ладонь несла тепло ладони моей, но это было тепло десятков знакомых мне рук. Ничего особенного. Ничего личного. Ничего...

Мы целовались в парке, желтые клены осыпали нас листьями, и касание каждого листа ощущалось гораздо острее быстрых горячих касаний ее языка.

Она ничего не замечала. Или делала вид. А ко мне пришло спокойствие. Условия сделки были полностью выполнены обеими сторонами. Она дала мне номер Лейлы. А я осталась с ней. С Полиной. Когда-то давно она смотрела на меня, как на человека с палкой – подозрительно, но с надеждой, что палка может оказаться для игры, а не для битья. «Зря надеешься», - думала я тогда. Ошибалась. Палка оказалась для игры. Для увлекательной игры в любовь. Игры по ее правилам.

Куда-то пропал Юся. Говорили – повез мелкого к родителям на Урал. «К лучшему», - думала я. Его старомодная мягкость и небезразличие к моей жизни серьезно угрожали приобретенному спокойствию. Брошенный Юсей в зеркальную глубину этого спокойствия камушек мог разнести ко всем чертям, разметать амальгамными осколками, обнажить картонную изнанку моего серебряного мира.

...

- Расскажи мне о ней, - попросила я.

- О ком?

«Как же ты любишь глупые вопросы...». Полина сидела спиной ко мне за столом и что-то писала. Иногда выпрямлялась и двигала лопатками, будто крылья разминала перед полетом, но, передумав улетать, снова склонялась над тетрадью. Наверняка писала одну из этих дурацких историй, которые нафаршированы всякими романтическими глупостями, как арбуз семечками. Иногда ее печатали. Иногда нет. Но почти каждый вечер она с завидным упорством выводила в толстой тетради кругленькие аккуратные буквы, словно салфетку вязала...

Я пялилась в телевизор, тянула горьковатое чешское пиво и была в состоянии того хмельного азарта, когда хочется непременно довести окружающих до ручки. Вот уже несколько месяцев окружала меня только Полина. Логично было сорваться на ней.

- О ком, о ком... О Лейле. А то как-то нечестно получается – ты знаешь о ней все, а я ничего. Давай-ка, делись.

Полина повернулась ко мне и сдвинула брови:

- Во-первых, мы так не договаривались. У тебя есть ее телефон – позвони и узнай все, что тебя интересует.

Я засмеялась:

- Перестань... Слов тебе жалко, что ли? У тебя вон их сколько – целая тетрадь! Тысячи толстопузеньких красивых слов...

Она отвернулась и снова пошевелила лопатками:

- Отстань. Слов-то может и не жалко...

Я вздохнула:

- Ну вот. И хочется поговорить, а не с кем. А давай баш на баш, ухо на ухо? Я тебе о тебе расскажу, а ты мне о Ней?

У нее напряглась и затвердела спина, а я продолжала гнать во весь опор, несмотря на скользкую дорогу и кромешную темноту вокруг:

- Итак, что мы имеем. Простите, КОГО Я имею? Так наверно будет правильней. Полина К. 31 год, не замужем, детей нет. Втрескалась по самое не могу в загорелую девчонку на благословенном крымском побережье. Как же это... Ах, да! – Я выкинула вперед руку и басом пропела, - Стройная фигурка цвета шоколада помахала с берега рукой... Пам-пам-пам... Но однажды ночью с молодым ковбоем стройную креолку он увидел на песке... Ой, нет. Нет, нет, нет. Это уже совсем другая история, господа! Итак, влюбилась, значит, но стройная креолка однажды ночью пропала. Испарилась, словно рассветный дым. С молодым ли ковбоем, нет, история умалчивает. Но не Полиной бы была Полина, если на бескрайних просторах нашей Родины не нашла бы свою любовь! И ей, представьте, повезло – они жили в одном городе. И на почве этого стали жить в одной квартире.

Ее спина нервно молчала. Я открыла очередную бутылку и с упоением продолжила:

- Да, в одной квартире. Полина работала в редакции вполне раскрученного дамского журнала, на страницах коего довольно часто появлялись милые женские рассказики, написанные ею же! Уфф... – Я перевела дух, - Вполне возможно, что за должность в журнале ей пришлось переспать с главным редактором, то есть редакторшей конечно, но сей момент к нашему повествованию не относится. А...

- Прекрати... – будто кнутом стегнула, но меня было не остановить.

- А что же креолка? О! Это самый замечательный хеппи-энд, господа! Самый хеппиэндный хеппи-энд! Она дарит ей цветы и целует руки, ерошит волосы и варит кофе по утрам. Она у ног ее. Она привязана к ней. Невидимой, но прочной нитью. От сердца к сердцу. И когда раздается удар на одном конце нити, на другом – болезненный спазм. Ибо не бьются сердца их в такт. Тук-тук...

Я устала говорить - покатил кураж в обратную сторону – запрокинула голову и закрыла глаза:

- Тук... тук... тук... тук... пииииииииииииииииииииии...

Я услышала, как Полина развернулась на стуле, и почувствовала ее горячий взгляд. На мне образовывались дымящиеся воронки в тех местах, на которые она смотрела. Бах! – рана на губах, я слизнула кровь. Бах! – дырка в щеке - ерунда! Не смотри мне в глаза, только не смотри мне в глаза! Я хочу увидеть Ее. Еще раз. Пусть последний. Не смотри мне в глаза... Не смотри на руки мои... Я хочу любить Ее, любить этими руками, как когда-то... Любить руками и видеть, как Она отдается этим рукам, видеть, как плавится страстью тело Ее, как искажается лицо Ее сладкой судорогой оргазма... Бах! – прошито насквозь плечо. Бах! – в сердце. Навылет. Полина встала и вышла из комнаты, шелестя тетрадью. А я слушала, как затягиваются на мне раны, саднят, зудят, покрываются коркой запекшейся крови моей. Открыла глаза – вижу. И руки целы. Пронесло на этот раз...

- Как же ты ошибаешься, - сказала она из-за двери, будто выстрелила вдогонку. Расплылось под лопаткой алое пятно...

- На счет редакторши? – съязвила я.

- На счет всего...

Мне надо было дожать, довести ее до правды. Докапать так, чтобы переполнилась чаша ее терпения и полилась бы истина, пенясь обидой и неприязнью. Но – пропал хмельной азарт, навалилась мне на плечи равнодушная усталость, опечатала молчанием мои уста. Я прошептала:

- Да к чертям всё, - и пошла спать.

...

Иногда Полина режет меня. Когда лава в ее взгляде остывает, а ей лень раскочегаривать эту топку, она берет стальную заточку, изготовленную за многие месяцы в камере одиночного заключения, и начинает резать по живому:

- Ты никто. Тряпка, безделушка, пустячок. Вся твоя ценность – в умении работать руками и ртом.

Она пьяна и беспощадна. Бросаемые петли ее фраз падают мне на плечи, затягиваются, врезаются в горло:

- Кого ты любишь, кроме себя, а? Кого? Ее? - она противно захихикала. – Ты никогда не простишь Ее за тот поцелуй. Потому что в тебе дерьма полно. Ты никто! Молчишь... Конечно, тебе ответить нечего! Кто ты? Кто?

Терпеть не могу в стельку пьяных женщин – их разбирает либо похоть, либо неуправляемая злость.

Полина в ярости, она готова убить меня, но не может встать с кресла. Это бесит ее еще больше. Она бросается вперед, чтобы расцарапать мне лицо, но безвольно повисает на моих руках. Пока я тащу ее в спальню, она шепчет:

- Кто ты? Кто ты?

Этот вопрос не дает ей покоя.

...Полина, к чему тебе этот ад? Она спит, но лицо искажено злобой. И во сне она ненавидит меня. Я провожу ладонью по ее щеке: - Зачем я тебе?

Утром она будет прятать глаза и натянуто просить прощения. Сложно извиняться, когда не помнишь за что. Я заварю ей свежий чай с мятой, найду таблетку аспирина, включу ее любимый фильм. А потом, сидя в кресле, буду смотреть в телевизор невидящим взглядом и слово за словом убирать из себя ее вчерашние пьяные выкрики, вытапливать ненужную обиду и горечь, укрощать взметнувшееся было раздражение...

Шагами измеряют пашни,

а саблей тело человеческое.

Но вещи измеряют вилками.*?

Следуя этому положению дел профессора Гуриндурина, Полина измеряла тело мое саблями, шагала по перепаханному вдоль и поперек полю моей души. Через какое-то время я была в шрамах и ее следах. Она измеряла меня и вилками, как свою привычную вещь. Я покорно соглашалась. Отдавала себя на растерзание, видя в этом какой-то смысл. Я взяла в долг золотой слиток и расплачивалась теперь за него вытертыми медяками...

Однажды Полина заплакала. Я испугалась, что что-то случилось. Оказалось – просто резала лук для рагу. А я подумала, что во всем есть своя двоякость. Кругом сплошные вытертые медяки с реверсом и аверсом. Или луны с темной обратной стороной. С медяками проще: подкинул на ладони и – опа! – орел, еще разок – решка. Никаких тайн. Слезы от лука, смех от марихуаны, любовь от похоти, смерть от суицида – поиграем в реверси? Выигрывает проигравший...

...

Она смотрела так, будто собралась разобрать по частям и растащить меня на сувениры.

- Полина, что случилось?

Она отвела взгляд:

- Ничего.

Мы сидели на скамейке в опустевшем уже парке. Откуда-то издалека доносился приглушенный шум улицы, словно пропущенный через старый патефон, а здесь – под тенью большого старого клена было сыро, сумрачно и торжественно. В такой атмосфере объявляют войну, предают анафеме и создают фантасмагории. Мы не занимались ни первым, ни вторым, ни третьим. Полина смотрела на меня и решала, кому раздарить будущие миленькие сувенирчики. Я курила, выпуская колечками дым в темнеющее небо, нависшее над парком по-осеннему прозрачным флером.

- Ты любишь меня? – спросила она куда-то в сторону.

- Нет. И ты об этом прекрасно знаешь.

- Почему ты со мной?

Я растерянно посмотрела на нее. Не задаваясь никогда подобными вопросами, я применила к ситуации универсальную Юсину формулу: так сложилось. Полина улыбнулась:

- Ты дура. Почему не позвонишь ей, сидишь тут со мной и отвечаешь на нелепые вопросы? Жалеешь меня? Ненавидишь? Почему ты сейчас не с ней?!

- Полина, послушай...

- Нет, это ты послушай! Я знаю, почему ты со мной. Дело вовсе не в твоей хваленой честности. Ты благородно соблюдаешь условия сделки, как старуха Великий пост? Как бы не так. Ты со мной, потому что мы на обочине. Мимо проносятся машины, никто не останавливается, всем насрать! А нам насрать на них. Мы изгои, отморозки. Нас похоронят на меже, как самоубийц. Только суицида никто не заметит, потому что у нас это не мгновение – раз и нет! – мы занимаемся этим постоянно, день за днем. И сколько дней у нас осталось, никто не знает... У меня такое чувство, что я оборотень. Выродок племени человеческого. И моя луна, которая заставляет быстрее биться сердце, которая гонит меня прочь от людей, которая рядит меня в шерсть, клыки и когти, скоро не зайдет, останется навсегда на моем небосклоне. И твоя луна тоже. Посмотри на себя – ты бежишь от реальности, ненавидишь прохожих, бесишься от соседей. Но у тебя есть надежда на спасение – Она. Ты еще можешь успеть.

Я бросила на землю окурок и стала тщательно вдавливать его носком ботинка в холодный песок:

- А ты?

Я боялась смотреть ей в глаза. Казалось, один взгляд – и вырвется из горла волчий рык-стон.

- А что я... Она не любит меня.

- Я не понимаю... – она настолько запутала меня этими оборотнями, лунами и суицидами, что я не могла уловить смысла этой фразы. От меня ускользало что-то важное и огромное, как смысл жизни. – Кто не любит тебя?

Полина устало ответила:

- Ты назвала ее Лейла...

...Повальная гигантомания – вспарывающие облака небоскребы, мосты, стремящиеся соединить континенты, корабли размером с небольшой город... И сжигающее стремление к большой любви. Настоящей! Так, чтобы крышу прочь, чтобы бессонница и аритмия, чтобы воздуха не хватало, чтобы страшно было от любви этой... Выстоишь, выдюжишь? Кто, я? Да я! Да я россыпь роз благоухающую, звезды с неба, кораллы со дна морского!

И тонут титаники, губя своих создателей...

- Ты никогда не задумывалась, что я делаю рядом с тобой? Роковая любовь? – Она усмехнулась. – Возможно. Не к тебе. Тебя можно только пожалеть. Ты гибнешь. Твои глаза давно пусты. И живешь ты только благодаря мечте когда-нибудь оказаться рядом с Ней. И возможно проживешь с этой мечтой и пустыми равнодушными глазами до глубокой старости. А у меня даже мечты нет. Тогда в Крыму я поняла, что мне не быть с Ней. Единственный поцелуй, вкус которого я помню до сих пор... Выпрошенный, вымоленный... И где-то была та, которой досталось все. Та, которая привыкла к Ее поцелуям и принимала их, как нечто должное. И которая позволила себе страшную глупость из-за собственной гордыни. Отвернулась и ушла. Исчезла.

Я слушала Полину так, как всё делала в эти дни – спокойно, почти безразлично. Я всегда знала, что кроется какая-то большая лажа за нашей сделкой. Не всё так просто. Не всем так просто. Она сказала, что мы похожи. Да. Как две параллельных линии, стремящиеся к одной цели. Две стрелы на поле с одной мишенью. Две ладони, никогда не встретившиеся в рукопожатии. Да, мы похожи. Совершенной ненужностью друг другу.

Я замерзла – промозглый вечер хватал меня за кончики пальцев, забирался под широкие штанины джинсов и в распахнутый ворот толстовки. Я замерзла. У меня зуб на зуб не попадал. Я растирала ледяные ладони, пыталась согреть их своим холодным дыханием. А Полина все говорила. И я не могла прервать ее и сказать, что мне холодно, мне ужасно холодно. Еще чуть-чуть и я потеряю сознание. Она смотрела вверх, в поредевшую листву клена. Так смотрят, когда хотят спрятать слезы, но они дрожали в ее голосе и делали влажными слова:

- Я никогда не смогу сказать: эта женщина спит на моем плече. А ты уже можешь. Скажи мне, Она спала на твоем плече? Ты вдыхала запах ее волос? Слушала ее дыхание?

Полина резко толкнула меня, я чуть не разбилась – во мне тоненько зазвенели льдинки, стукаясь друг о друга. Словно тосты поднимали. Они пили за этот прекрасный вечер. Им было весело.

Я не могла пошевелить замерзшими губами и поэтому кивнула один раз на все ее вопросы.

- Да, - горячо продолжила она, - Да... Но ты исчезла. Почему? Разве я виновата в том, что ты идиотка? Я знать тебя не знала! А Она обещала тебя найти! И нашла бы... Но ты недостойна Ее! Ты понимаешь? Недостойна!

Она была похожа на марафонца после длинной дистанции – волосы растрепались, над верхней губой выступили капельки пота, дыхание жаркое – каждое слово вырывалось на волю облачком пара и несколько мгновений висело между нами в воздухе.

- Я сделала все, чтобы этого не произошло! Я, заметь – я, не Она, нашла тебя! Я сразу еще тогда поняла, что мы похожи. А, увидев тебя здесь в клубе, поняла, что стали похожи еще больше. Ей нужно было время забыть тебя. Тебе - время добить себя. Чтобы попасть на обочину, тебе нужно было трахнуть меня. Все, дорогая, круг замкнулся.

«Круг замкнулся, круг замкнулся, круг замкнулся» - тоненько звенело в ушах. Полина так же жарко что-то говорила – я видела, как змеились ее губы, как напрягались мышцы шеи, шевелился кончик носа. Мне было легко. Легко и пусто. Меня наполнял приятный звон, растекался по телу теплыми покалывающими волнами.

Полина, сама того не зная, была тем плотиком, который все это время не давал ледяным волнам сомкнуться над моей головой. И вот на моих глазах этот плотик разошелся по бревнышку. Я упала в черную холодную воду. И темнота поглотила меня...

...

- Истощение, - белый веселый доктор крутился вокруг койки, разглядывая меня со всех сторон. Лицо доктора было в шрамах и ссадинах. Наверно однажды он лопнул со смеху, и его пришлось собирать по кусочкам. Он положил руку на мой лоб, засмеялся. – Ну что, голубушка, и сколько же мы не ели – десять дней, пятнадцать?

«Пару тысяч пустых неспокойных лет...»

- Сколько, сколько? - он наклонился ко мне, приложив ладонь к уху. Ухо было большим и конопатым. Я скосила глаза – в руку была вставлена прозрачная трубка, конец трубки был где-то вне пределов видимости, но, судя по вертикальному положению, уходил прямо в небо. Дернешь три раза – поднимайте, мол, воздух заканчивается. Может быть, поднимут...

Через неделю меня выписали. Дали лист бумаги с перечнем продуктов и часами их приема. «Строго придерживаться!», - сказал не очень убедительно веселый доктор.

Дома было спокойно и пусто. Исчезла Полина со всеми вещами. Будто и не было ее никогда. А может, и правда не было? Может она лишь плод истощенного нехваткой витаминов и минералов, белков и углеводов, утомленного передозировкой никотина сознания? Я перерыла всю квартиру, но не нашла ни одного подтверждения ее пребывания здесь. Пропала засушенная белая лилия, толстая тетрадь, даже аромат духов бесследно испарился. Исчезла и фотография Лейлы. Но мне уже было все равно. Я решила выздоравливать – два с лишним года это явный перебор...

...

- Алло, алло, привет, слышишь? Привет, - встревоженный голос Юси в телефонной трубке меня неожиданно обрадовал. – Я вчера вечером приехал. Тебе звоню – никто не отвечает. Позвонил твоей матери, она сказала, что ты в больнице, что случилось? Алло!

Я улыбнулась ему, жалко не видит:

- Юсенька, приезжай ко мне вино пить. Правда, мне строго настрого запретили алкоголь, никотин и антидепрессанты... Но, думаю, от пары бокалов ничего не будет.

Юся приехал. Загорелый, вихрастый, без очков и галстука. Поездка к родителям, несомненно, пошла ему на пользу. Мелкий остался там набираться здоровья в чистом уральском климате.

Мы выпили вина в полнейшей тишине.

- О ком скорбим? – я похлопала Юсю по плечу и улыбнулась, - Юсь, жизнь, в общем-то, замечательна, и нет повода обижаться на нее.

Мы все делаем сами.

Юся согласно тряхнул вихрами и поднял бокал:

- Давай за то, чтобы то, что мы делаем, не давало нам повода обижаться на жизнь!

- Ну ты завернул! Но, в общем, правильно. Знаешь, раньше, когда мне приходилось куда-то добираться на метро, я сидела в вагоне и просила небо о большой настоящей любви. Такой, чтобы крышу прочь, чтобы бессонница и аритмия, кофе ночью и лихорадочный блеск в глазах... Не подумала я о том, что в метро преисподняя ближе, нежели небо.

- Ты думаешь, любовь от дьявола?

- Не знаю... Сумасшедшая, сбивающая с ног, заставляющая ненавидеть всех и вся, кроме одного человека – может быть. Любовь должна быть спокойной, как полноводная река, и такой же насыщенной. А если тебя крутит и бьет в водовороте, если у тебя возникают мысли о самоубийстве, если в тебе бушует негатив ко всему миру, что это?

Юся задумчиво потягивал вино – искал слова. Но не всегда есть правильные слова. Не придумал мир универсальных слов. Я хочу сказать Ей: «Я люблю тебя», но в эти три слова, в эти три банальных слова не вмещается буря, разрывающая меня...

Иногда я понимаю парней, которые колошматят на автостоянке бейсбольными битами чужие машины. Мгновенная опустошающая вспышка, выплеск ярости и злобы, хрустящая осколками на асфальте ненависть. А потом – прохладное спокойствие внутри, только пальцы дрожат, отходя и успокаиваясь... А если всё остается в тебе?! Адская топка, убивающая исподволь.

Юся хрустнул пальцами и неловко начал:

- Знаешь... Тебе нельзя одной быть. Ну, по крайней мере, сейчас. Вдруг ты опять поесть забудешь... Посмотри на себя – ты же скелет ходячий!

Он взял меня за руку и обхватил запястье большим и указательным пальцами.

- Хочешь меня окольцевать?

Юся поморщился:

- Зачем ты так. Помощь предлагаю.

Я мягко разъединила этот теплый живой браслет и погладила Юсю по плечу.

- Солнышко, помощь нужна тем, кто в ней нуждается. Тем, кто глазами ищет пристанище в других глазах. Тем, кому еще можно помочь. Я же однажды неправильно взмахнула крыльями, и завертело испуганный белый комок в жестоком штопоре... А из штопора нужно выходить без посторонней помощи...

На следующий день я разместила объявление в газете о продаже своего барахла: двуспальная кровать, шифоньер, стол письменный, стол обеденный, книжные полки, книги с этих полок, телевизор, магнитофон, два кресла, декоративная лиана, чешская люстра, разношерстные стулья и табуретки, один пуфик, кофеварка, холодильник, маленький диван и много-много-много прочей ерунды, заполонившей мою жизнь. Все то, что невозможно было продать, я безжалостно выбросила: старые игрушки, журналы и письма, выношенные вещи, впитавшие в себя запахи, эмоции, впечатления пережитых зим и весен...

Теплый рыжий безнадежно устаревший свитер. Он был на мне морозным январским вечером на даче у однокурсника. Там я познакомилась со своим будущим бой-френдом, который сразу же произвел на меня неизгладимое впечатление – яркий, красивый до неприличия, одетый с небрежным шиком в какие-то заграничные шмотки. Все отправились фотографироваться на улицу, а мы сидели на полу у камина, пили превосходное бордо, болтали о каких-то пустяках. А в воздухе витала такая сексуальная энергетика, что, казалось, между нами проскакивают искры. Он наклонился ко мне, прижался щекой к плечу и засмеялся:

- Колючий...

Странно... От свитера до сих пор пахло заснеженными елями, огнем и мужским парфюмом. Я смяла свитер и равнодушно кинула в коробку.

Через пару недель я была как погорелец в одночасье оставшийся без годами наживаемого хлама. Правда, в отличие от погорельца у меня от этого предприятия осталась на руках энная сумма, которую можно было потратить на приобретение хлама нового, не несущего на себе суровый отпечаток прошлого. Чем я собственно и занялась, развив в этом направлении кипучую деятельность.

Мать, увидев мою абсолютно голую квартиру, всплеснула руками:

- Где отцовский комод?

На родительскую свадьбу какой-то хороший папин друг привез огромный черный комод с блестящими ручками. Комод был перевязан шпагатом на манер подарочной ленточки. В детстве он частенько нагонял на меня уныние и страх – в черной лакированной поверхности мерещились мне монстры и чудища, глазеющие в уютный мирок моей комнаты из какого-то потустороннего мира. Развод родителей и раздел нажитого имущества привел к тому, что страшный комод очутился в моей квартире.

- У тебя мебели пока немного. Возьми, пригодится, - сказал отец, виновато глядя в сторону. Он думал, что вновь перевязанный шпагатом на манер подарочной ленточки комод как-то приглушит чувство утраты, вызванное отцовским уходом к другой женщине. Вообще чувство вины очень часто заставляет человека совершать неверные поступки. Нет, он вовсе не хотел откупаться комодом, но чувствовал себя именно так. И заставил меня чувствовать то же самое. Мы неловко молчали, глядя в загадочную поверхность комода. И видели там каждый своих монстров...