Со времени отъезда отца Ванда жила в Раковице одна, но княгиня часто навещала ее и в данный момент как раз находилась в этом имении, решив провести тут несколько дней.
Утром на следующий день после ее приезда они сидели в комнате молодой графини; только что были получены известия от своих и они еще держали в руках распечатанные письма. Однако эти известия, казалось, были малоутешительны, так как Ванда была очень серьезной, а княгиня — очень хмурой. Наконец, отложив в сторону письмо своего брата и сына, графиня проговорила:
— Опять отброшены! Настоящего успеха все еще нет! Можно совсем прийти в отчаяние!
Ванда опустила лист, который держала в руках, и заметила:
— Папа пишет в очень мрачном тоне; все хотят повелевать, никто не хочет повиноваться. Что из этого выйдет!
— Твой отец видит все в слишком черном свете, — успокоила ее княгиня, — это уже черта его характера. Лев, несмотря на все неудачи, вероятно, теперь счастлив; мой брат, наконец, внял его просьбам и поручил ему самостоятельное командование. Его отряд находится совсем близко от границы, но ни я, ни ты, ни на минуту не можем повидаться с ним.
— Ради Бога, не внушай ему подобных мыслей! — воскликнула Ванда, — ради свидания с нами он сделает какое-нибудь безумие.
— Этого он не сделает, — серьезно произнесла княгиня, — так как получил строжайший приказ не покидать своего поста. Что он пишет тебе? Письмо ко мне очень короткое и написано наспех; твое, кажется, более содержательное?
— Оно содержит очень мало из того, что для нас, вынужденных бездействовать, представляется самым важным. Лев пишет только о своей любви и в самый разгар войны находит время мучиться своей ревностью.
— Странный упрек из уст невесты! — с легкой насмешкой заметила княгиня. — Другая на твоем месте была бы счастлива, что даже в такое время мысли ее жениха поглощены ею.
— Речь идет о борьбе не на жизнь, а на смерть, и я требую от мужчины подвигов, а не любовных клятв.
— Теперь, когда представляется случай проявить себя, Лев, без сомнения, воспользуется им, — возразила княгиня, нахмурившись и складывая письма. — По всей вероятности, на этих днях надо ждать сражения около самой границы. Какое большое значение могла бы иметь при этом Вилица!
Ванда посмотрела на тетку своими темными глазами.
— Вилица? — повторила она. — Знаешь, тетя, я, конечно, понимаю необходимость, удерживающую тебя там, но не была бы в состоянии приносить такую жертву и ежедневно видеться с человеком, с которым была в таких же отношениях, как ты со своим сыном.
— Да этого никто, кроме нас двоих, и не выдержит, — с горькой иронией ответила княгиня. — Надо отдать справедливость, Ванда, ты была права в своем суждении относительно Вольдемара; я представляла себе борьбу с ним более легкой.
— Он — твой сын; ты все время забываешь об этом.
Княгиня подперла голову рукой.
— Он достаточно позаботился о том, чтобы я этого не забывала; к несчастью, Нордек не оставил мне мальчика и я никогда не могла быть ему настоящей матерью. Будь иначе, я воспитала бы его в духе нашего народа. — Тон, которым говорила княгиня, был совершенно необычен в ее устах по отношению к старшему сыну; ведь до сих пор все нежные чувства, столь редко проявлявшиеся у нее, относились к младшему. — Но все равно мы враги и останемся ими. Это надо перенести так же, как и многое другое! — воскликнула княгиня и, вдруг оборвав свою речь, как бы не желая поддаваться овладевшему ею настроению, поспешно встала.
В эту минуту вошел слуга с докладом, что приехал дворецкий из Вилицы и немедленно желает видеть княгиню.
— Павел? Значит, что-то случилось? Пусть войдет!
Вошел Павел. Это был слуга покойного князя Баратовского, последовавший за ним в изгнание и теперь занимавший в Вилице место дворецкого. Старик казался взволнованным и встревоженным.
— Что скажешь? Что случилось в Вилице? — спросила княгиня.
— В самой Вилице ничего, — доложил Павел, — но в пограничном лесничестве… там опять вышли неприятности с солдатами. Лесничий наставил патрулю всяких препятствий по дороге, дело чуть не дошло до открытого столкновения.
С уст княгини чуть не сорвался возглас сильнейшего недовольства.
— Глупость этих людей вечно нарушает наши планы! Именно теперь, когда нужно во что бы то ни стало отвлечь внимание от этого лесничества, они умышленно обращают его на себя. Ведь я же приказывала Осецкому быть осторожным и сдерживать своих подчиненных. Туда непременно надо послать нарочного и напомнить ему это строгое приказание.
Ванда также подошла ближе; происшествие в пограничном лесничестве, очевидно, сильно заинтересовало и ее.
— Господин Нордек, к сожалению, уже предупредил нас, — нерешительно продолжал Павел. — Он уже дважды предостерегал лесничего под угрозой наказания, теперь же, после этого нового случая, послал ему приказание со всеми своими людьми перебраться в Вилицу.
— А что сделал Осецкий? — поспешно прервала его княгиня.
— Он решительно отказался подчиняться и велел передать хозяину, что пограничное лесничество поручено ему, и он там останется.
На лице княгини выразился испуг. Прошло несколько секунд, пока она проговорила:
— А как решил мой сын?
— Господин Нордек заявил, что после обеда сам съездит туда.
— Один? — воскликнула Ванда.
— Молодой барин всегда ездит один, — ответил Павел.
Княгиня, казалось, не слышала последних слов, очевидно, будучи поглощена своими мыслями, но затем, как-то очнувшись от них, проговорила:
— Позаботься, Павел, о том, чтобы сейчас же запрягали; ты поедешь со мной в Вилицу. Ступай!
Старик ушел.
Не успела дверь закрыться, как Ванда быстро подошла к тетке и воскликнула:
— Ты слышала, тетя? Он хочет ехать в лесничество!
— Ну, да! — холодно ответила княгиня. — Что же дальше?
— Что дальше? Ты думаешь, что Осецкий покорится?
— Нет, он ни в коем случае не должен этого делать. Его лесничество в данный момент крайне важно для нас; нам непременно нужно иметь там преданных людей. Безумно именно теперь начинать эту историю.
— Теперь лесничество для нас пропало, — с запальчивостью воскликнула Ванда. — Вольдемар заставит там всех подчиняться только ему.
— В данном случае он этого не сделает, — ответила княгиня, — так как избегает какого бы то ни было, насилия. Я знаю, что его очень просили об этом; власти очень боятся, что восстание перейдет сюда. Осецкий уступит только силе, Вольдемар же так не поступит.
— Но ты ведь не допустишь этого? — воскликнула молодая графиня, — ты ведь поедешь в Вилицу, чтобы предостеречь и удержать его?
Княгиня с изумлением посмотрела на свою племянницу.
— Что тебе вздумалось? Предостережение из моих уст выдало бы Вольдемару все, что теперь еще, может быть, можно предотвратить.
— Ты думаешь, что твой сын допустит, чтобы ему отказывались повиноваться? Тетя, ты ведь знаешь, что этот дикий человек, Осецкий, способен на все, да и его помощники не лучше его.
— Вольдемар также знает это, — с полным спокойствием ответила княгиня, — а потому не станет раздражать, их.
— Они ненавидят его, — дрожащими губами проговорила Ванда. — Однажды, когда он ехал в это лесничество, пуля уже пролетела над его головой, другая же может в него попасть.
— Откуда ты это знаешь?
— Один из наших рассказывал мне, — быстро спохватившись, ответила Ванда.
— Басня, вероятно, выдуманная доктором Фабианом, — заметила княгиня. — Ведь он все время дрожит за своего воспитанника. Вольдемар — мой сын, и это спасет его от всяких нападений.
— Если страсти разгорятся, то уже не спасет, — довольно неосторожно воскликнула Ванда, теряя самообладание. — Лесничему ты тоже приказала быть осторожным и видишь, как это исполняется.
Княгиня угрожающе посмотрела на племянницу.
— Не лучше ли было бы тебе приберечь свои усиленные заботы для наших? Кажется, ты забываешь, что Лев ежедневно подвергается такой же опасности.
— Да, но если бы мы знали это и имели возможность его спасти, то, не теряя ни минуты, поспешили бы к нему на помощь, — горячо воскликнула молодая графиня.
— Вольдемар знает о грозящей ему опасности и должен быть благоразумным; теперь не такое время, чтобы играть ею. Если же он, несмотря ни на что, прибегнет к насилию, то пусть сам и отвечает за последствия.
Ванда слегка вздрогнула, заметив взгляд княгини, сопровождавший эти слова.
— И это говорит мать! — воскликнула она.
— Это говорит глубоко оскорбленная мать, которую сын довел до крайности! Он виноват в том, что мы стали друг другу врагами, он, только он. Так пусть же он один отвечает за все, что связано с этой враждой!
В ее голосе звучала ледяная холодность, в нем не было и следа материнского чувства. Она собиралась выйти, чтобы приготовиться к отъезду, но тут ее взгляд упал на Ванду.
Молодая девушка не произнесла ни слова, но ее взгляд с такой угрюмой решимостью встретился с глазами тетки, что та остановилась.
— Я хотела бы напомнить тебе одно, — сказала княгиня, и ее рука тяжело легла на руку племянницы, — если я не предупреждаю Вольдемара, то это не смеет сделать и никто другой, потому что это будет изменой нашему делу. Почему ты так вздрогнула при этом слове? А как бы ты оценила, если бы владелец Вилицы получил — хотя бы через третьи или четвертые руки — известия, которые открыли бы ему наши тайны? Ванда, до сих пор Моринским еще никогда не приходилось раскаиваться в том, что они доверяли свои планы женщинам из своей семьи. Между ними еще никогда не было изменниц!
— Тетя! — Ванда воскликнула с таким ужасом, что княгиня медленно сняла свою руку с ее руки.
— Я только хотела втолковать тебе, что тут поставлено на карту, — продолжала княгиня, — и думаю, что ты захочешь прямо посмотреть отцу в глаза, когда он вернется обратно. Как ты после того смертельного страха, который теперь снедает тебя, и который ты тщетно стараешься скрыть, встретишь взгляд Льва, это твое дело! Но если бы я когда-нибудь подозревала, что этот удар ожидает Льва и притом со стороны брата, то постаралась бы всеми силами подавить его роковую любовь к тебе, вместо того чтобы поощрять ее. Теперь уже слишком поздно как для него, так и для тебя; в этом я убедилась только что.
Молодой графине не пришлось что-либо отвечать, так как в эту минуту вошел Павел с докладом, что лошади поданы. Десять минут спустя княгиня была готова и садилась в ожидавшие ее сани. Прощание с племянницей было непродолжительным и происходило в присутствии слуги, но Ванда прекрасно поняла взгляд, который бросила ей тетка. Она молча положила свою холодную как лед руку на руку княгини и та, казалось, удовлетворилась этим безмолвным обещанием.
Молодая графиня, наконец, осталась наедине с собой и со своей тревогой, указывавшей ей на опасность, которой не хотела верить мать. Ванда стояла у письменного стола, на котором еще лежали письма отца и Льва. Несколько слов, набросанных на бумагу и посланных в Вилицу, могли предотвратить все. Молодая девушка была достаточно посвящена в планы организации и знала, какое значение имело пограничное лесничество; там хранилась часть оружия, а потому было необходимо иметь преданного человека, на которого можно было бы рассчитывать; удаление лесничего было равносильно потере этого значимого для партии поста.
Нордек редко приезжал в это отдаленное лесничество, так как у него было слишком много дел в Вилице; если он увидит теперь, что там открыто противятся его приказаниям, то без всякого сожаления примет свои меры. А он неминуемо должен будет открыть все, если получит предупреждение, что там ему грозит опасность.
Все это очень четко представилось Ванде, но в то же время ей была ясна опасность, грозившая Вольдемару. Увы! Ужасное слово «измена» парализовало всю силу ее воли. Она сама угрожала Льву своим презрением, когда он в припадке ревности колебался исполнить свой долг, теперь же этот долг повелевал ей не писать тех слов, которые могли избавить Нордека от опасности.
Ванда тщетно искала какой-либо выход, перед ней все время неумолимо стояло грозное «да» или «нет».
Прошло уже более часа, и молодая девушка совершенно обессилела от этой ожесточенной борьбы; ее лицо ясно выражало, что она пережила за этот час; она была не в состоянии больше бороться и даже думать и, в изнеможении опустившись в кресло, закрыла глаза.
Тут перед ней снова тихо выплыло сотканное когда-то из солнечного света и шума моря видение, которое оплело своими чарами два юных сердца, не подозревавших тогда, что оно означало. С того осеннего вечера в лесу оно часто появлялось перед молодой графиней, и никакие усилия воли не могли заставить его исчезнуть. Теперь оно снова стояло перед ней, как бы начертанное волшебной рукой и озаренное ярким золотистым сиянием. Ванда боролась против этого очарования со всей страстностью и энергией своего характера. Она отдалила разлукой и расстоянием человека, которого хотела ненавидеть, потому что он не принадлежал к друзьям ее народа; она искала спасения в этой теперь столь ярко вспыхнувшей вражде обеих наций… но какой смысл имела вся эта отчаянная борьба, когда победа все-таки не была достигнута? Теперь уже больше не могло быть речи о мечте или самообладании. Она знала теперь, какие чары завладели ею тогда на Буковом полуострове; она осознавала, что разорванные нити этих чар начали опутывать ее тогда в лесу и окончательно сковали теперь. Она знала также, какие сокровища открыл ей старый чудесный город — увы! — лишь на несколько мгновений, чтобы затем снова исчезнуть в морской пучине. Только в одном старая легенда не солгала ей; воспоминание о нем не хотело исчезать, тоска не прекращалась, и среди всей этой вражды, борьбы и сопротивления нежно и таинственно звучали из морской глубины волшебные колокола Винеты.
Ванда медленно поднялась. Ужасная борьба в ее душе между любовью и долгом была окончена; эти последние минуты решили все. Она не поспешила к письменному столу и не взялась за перо, а дернула за звонок и позвала слугу. Она опиралась на стол, ее рука дрожала, но лицо было спокойно и выражало твердую решимость.
— Если дело дойдет до крайности, то я вмешаюсь, — дрожащими губами прошептала она. — Его мать совершенно спокойно и равнодушно позволяет ему идти навстречу опасности, ну, так я спасу его!
Опасное лесничество находилось всего на расстоянии получаса ходьбы от границы. Довольно большой красивый дом, назначенный для лесничего и построенный покойным Нордеком, имел теперь запущенный вид, так как в течение двадцати лет совершенно не ремонтировался; теперешний лесничий был обязан своим местом исключительно влиянию княгини, которая воспользовалась смертью его предшественника, чтобы устроить одного из своих приверженцев, который был предан ей телом и душой.