Возраст Суламифи

Глава 5

Тот эпизод, что Лина припомнила матери, произошел на съемках, когда Лине было тринадцать лет. Эти съемки стали для нее последними. Они проходили в Литве, в Зарасайском районе. Военная драма, Нелли с Линой играли мать и дочь, разлученных войной: когда дочке стукнуло тринадцать, Нелли наконец-то согласилась на возрастную роль. На самом деле фильм повествовал об обретении новой свободной Литвы. Белый всадник на белом коне[8], но только на материале Второй мировой.

Снимал этот фильм знаменитый литовский режиссер Ольгерт Куртинайтис. И зачем он пригласил Нельку, как мысленно называла ее Лина, на главную роль? «Она по типу подходит», – ответил он Лине, когда она прямо спросила. Но это было позже.

Лина согласилась только из-за Ольгерта: он ей нравился. Правда, он был, как загадочно выражались, «не по этой части», но тринадцатилетняя Лина, наученная невольными и скандальными наблюдениями за матерью, об «этой части» старалась вообще не думать. Просто Ольгерт был умный, веселый, симпатичный, с рыжеватой шкиперской бородкой, и глаза у него были тоже рыжие. Всегда в них светился насмешливый огонечек. А главное, Ольгерт разговаривал с ней уважительно, как со взрослой. Словом, он уговорил Лину сниматься. Уговорил, раз уж Нелли без нее не соглашалась.

И в Зарасае ей ужасно понравилось. Тут дышалось по-другому. Никогда в жизни Лина не видела такой красивой природы, как в Литве. В прозрачном и чистом воздухе все краски приобретали особую гармоничность, любой пейзаж казался законченной картиной.

Их с Нелли поселили на хуторе рядом с живописным озером. И хутор, и озеро тоже снимались в кино, но по утрам, если ранней съемки не было, Нелли и Лина ходили купаться. Пересекаешь широкий луг, над которым летают неправдоподобно красивые бабочки-махаоны, и спускаешься по невысокому, но крутому, местами скользкому глинистому склону к крошечной бухточке. Весь склон порос кустарником, местами на тропинку вылезают корни, приходится под ноги смотреть. Внизу места ровно столько, чтобы встать двоим, ну или вещи сложить.

Нелли, как всегда, оказалась на высоте, она привезла купальник. И даже не один, хотя выпендриваться вроде бы не перед кем. А вот тринадцатилетняя Лина купалась голышом. Все равно на озере, по крайней мере в этой бухточке, любезно загибающейся рукавом из-за крутой излучины как будто специально для них, не было больше ни души. И даже на лугу Лина ни разу никого не встретила, кроме махаонов. Некого стесняться.

Они уже почти все отсняли, осталось кое-что по мелочи и последняя большая сцена встречи матери и дочери после долгой разлуки, как раз и символизирующей обновление страны. Ранним утром, как обычно, Нелли и Лина пошли искупаться. И вдруг на бережок, на крошечный пятачок, где они оставили свои вещи, вышел латышско-русский актер Валдис Соколовскис, исполнявший роль героя. Вот он был – по этой части. Ужасно противный, самодовольный, как актер, по мнению Лины, полный ноль. У него была по сути отрицательная роль, казалось бы, простор для актера, а он с ней не справился. Во всяком случае, Лину не убедил. Зато красавец.

И уж конечно, он завел роман с Нелли. Вернее, так: у них с Нелли завелся роман. У Нелли они заводились как тараканы. Она спала со всеми своими партнерами, если ориентация позволяла. Чтобы их чувствовать, как она сама говорила.

Лина не обращала внимания, ее давно не интересовали материнские романы. Но Валдис внушал ей страх. Он и ее, нескладного тринадцатилетнего подростка, вздумал, как он сам говорил, «оприходовать».

Никто в съемочной группе не принимал его усилия всерьез, только сама Лина, когда Валдис впервые взял ее сзади двумя пальцами за шею, чуть не выпрыгнула из собственной кожи. Конечно, она не стала жаловаться матери, прекрасно понимая, что это бесполезно. Но Валдис все время норовил щипнуть ее потихоньку, и она сказала Ольгерту.

Увы, Ольгерт тоже отмахнулся от ее слов. Слишком уж курьезно это выглядело со стороны. Он одернул Валдиса, велел близко не подходить к девочке, тем более что они по сюжету не пересекались, да и забыл о дурацком эпизоде, а вот Валдис ничего не забыл. Он придерживался в жизни лозунга: «Всех женщин не переимеешь, но к этому надо стремиться».

И теперь, когда Валдис появился на берегу, Лина испугалась. Она сидела голая в воде, ей уже становилось холодно, а Валдис все стоял и, похоже, не думал уходить. Он был явно навеселе. Нелли вылезла из воды, собрала свои вещи, накинула на плечи полотенце и, как была, в купальнике, принялась карабкаться по косогору наверх.

– Мама! – тревожно окликнула ее Лина.

– Чего тебе? – обернулась Нелли.

– Дай мне полотенце.

– А сама не можешь? – удивилась Нелли. – Тоже мне барыня нашлась!

– Мама, я же голая! Скажи, чтоб он ушел.

– Сама скажи. И вообще не валяй дурака. Пора привыкать. Ты же актриса!

Валдис стоял, глумливо на нее пялясь. А Нелли смерила их обоих взглядом, послала Валдису многозначительную ухмылку – давай, мол, действуй, – и повернулась спиной.

– Ма-ма-а-а-а– а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а– а-а-а-а-а-а-а-а-а! – закричала Лина так, что сорвала голос.

Нелли как ни в чем не бывало взобралась на пригорок и скрылась из глаз.

А Валдис так и остался на берегу. Расставил ноги пошире, глядя прямо на Лину.

– Уйдите, – хрипло попросила Лина.

Он не двигался.

Лина просидела в воде еще с четверть часа, чувствуя, что коченеет, и наконец сдалась, вылезла на бережок. Сгибалась в три погибели, прикрывалась руками и коленями, но берег был глинистый, скользкий, и она не удержалась, взмахнула руками, чтобы не упасть. Валдис наблюдал за ее манипуляциями с глумливой усмешкой. Лине хотелось сказать ему что-нибудь едкое, но она всерьез простыла и повредила голос. К тому же ей было страшно, и она понимала: нельзя показывать ему свой испуг.

Она решила не одеваться, просто замоталась в полотенце, взяла свои вещи и, аккуратно обогнув Валдиса, попыталась уйти. Он загородил ей дорогу. Лина попробовала с другой стороны его обойти. С тем же успехом. Она налево, и он налево. Она направо, и он направо. В нем чувствовалось упрямство пьяного.

Лина тоже была упряма, она сделала третью попытку. И тут он схватил ее. Быстро, мгновенно всю общупал опытными руками. Лина извивалась, как червяк, но добилась лишь того, что они оба упали, и Валдис навалился на нее.

– Вы с ума сошли… мне тринадцать лет, – проговорила Лина сорванным полушепотом.

– Ничего-ничего, это возраст Суламифи, – пропыхтел Валдис ей в ответ.

Может, если бы она не брыкалась так отчаянно, все бы на этом и кончилось… Может, он хотел только попугать… поиграть с ней… Похоже, Валдис и сам не знал, как далеко собирается зайти. Но Лина бешено отбивалась, и он вошел в раж.

Ей все-таки удалось вырваться, оставив в его руках полотенце, но Валдис снова настиг ее уже на косогоре, повалил, перевернул на спину… Под его тяжестью Лина съехала со скользкого пригорка вниз. Какой-то острый сучок или корешок впился ей в спину и распорол до крови. Валдис заломил ей обе руки за голову, засунул язык в рот и уже пытался раздвинуть коленом бедра, но Лине удалось высвободить одну руку. Она вцепилась ему в волосы и дернула изо всех сил. Он невольно вскинулся, уже замахнулся, чтобы ее ударить, но на этом самом замахе Лина увернулась, вырвалась, сгребла свой сарафан и сандалии и молнией взлетела на пригорок.

Валдис был упорен, он бросился в погоню, но, как раньше Лина, поскользнулся и растянулся во весь рост. А она уже неслась что было сил по лугу, вся в глине и в крови, неслась босиком, не замечая красивых бабочек-махаонов и колющей босые ступни сухой травы. Только добежав до хутора, Лина остановилась, надела сарафан и сандалии. Трусы и полотенце так и остались на берегу, она и не заметила, как обронила. Лифчик в тринадцать лет ей был не нужен.

Натянув сарафан на голое, вымазанное в глине и крови тело, Лина сделала шаг и вдруг согнулась пополам. Ее вырвало. Только перевела дух, и опять вырвало. В желудке уже ничего не осталось, рвало одной желчью, но схватки не отпускали. Лина опасливо оглянулась: нет, вроде Валдиса не видно. Надо же добраться до хутора, вымыться, переодеться…

С трудом разогнувшись, Лина увидела, что к ней со стороны конюшен бежит невестка хозяев хутора Тереза.

Подбежав, Тереза, красивая полька, совсем не говорившая по-русски, обняла девочку и повела ее к хутору. Из ее торопливой речи Лина различала лишь беспрестанно повторяющееся «Матка боска». Тереза привела ее в дом на хозяйскую половину.

Свекровь Терезы Данута по-русски говорила свободно: детство и юность провела в сибирской ссылке. Там она и родителей похоронила, там и мужа встретила, Ионаса. Но в этот ранний утренний час ее муж и сын, тоже Ионас, были уже на работе.

Лина вообще, прожив две недели в этом доме, где молодые перебрались на половину родителей, чтобы освободить комнаты им с Нелли, поражалась, какие литовцы трудолюбивые. У старого Ионаса были еще два сына, они жили отдельно, но все работали на ферме. Работы много: и молочная ферма, и своя сыроварня, и лошади… Ионас вместе с сыном работал допоздна, но и вернувшись домой, не отдыхал, а начинал что-то ладить, чинить, приколачивать и так до позднего вечера. Да и сама Данута – Лина это точно знала – только что вернулась с дойки. Она всегда угощала Лину парным молоком.

Сейчас, увидев, в каком девочка состоянии, Данута что-то быстро и ворчливо, как показалось Лине, приказала Терезе. Тереза вышла и сразу вернулась с эмалированным ведром воды. Поставила его на плиту.

– Надо тебя вымыть, – сказала Данута, – а баню топить долго.

Тереза снова вышла и на сей раз вернулась с корытом. Потом принесла еще ведро воды – холодной. Вода на плите меж тем согрелась.

– Полезай в корыто, – скомандовала Данута, пока Тереза разводила в бадейке воду, – снимай все. Э, да у тебя кровь идет!

Данута сама стянула с Лины сарафан и, убедившись, что больше на ней ничего нет, кроме крови и грязи, мотнула головой Терезе. Вместе они быстро смыли глину, а вот кровь все сочилась из рваной раны на лопатке.

– К доктору надо, – решила Данута, но Лина воспротивилась.

– Не надо доктора, и так все пройдет.

– Шрам останется, – предупредила Данута.

– Не буду носить декольте, – презрительно фыркнула Лина, вспомнив о матери, обожавшей оголяться до неприличия.

Этого Данута не поняла. Она обработала рану перекисью, перебинтовала и сумела остановить кровь. Вместе с Терезой она помогла Лине вымыть волосы, тоже перепачканные в глине. Вытерли, расчесали, заплели в косу. Косичка, правда, получилась маленькая, жиденькая… У Лины плохо отрастали волосы, она дала себе слово по возвращении в Москву подстричься, но для фильма требовалась коса. На съемках ей даже вплетали фальшивую.

Тереза скрылась в глубине дома и вышла с домотканым платьем. Платье было кремового цвета, все затканное шитьем, очень красивое. Лину обсушили полотенцами и обрядили в платье. Мягкая ткань ласкала кожу. Только теперь Лина начала понемногу успокаиваться и приходить в себя. Данута напоила ее горячим молоком и велела съесть хлеба с маслом. Лина боялась, что ее опять стошнит, но тут уж Данута настояла на своем. Пришлось осторожно откусить от щедрого ломтя темного, ноздреватого, пахучего, изумительно вкусного деревенского хлеба. Лина не заметила, как съела весь ломоть.

– Еще? – спросила Данута.

Девочка покачала головой.

– А теперь скажи мне, кто это с тобой сделал.

Но Лина не могла сказать. Не могла еще раз пережить весь этот ужас и позор.

– Никто, – ответила она. – Я упала. Поскользнулась на берегу и упала. За сучок зацепилась.

Тереза что-то быстро проговорила по-литовски.

– От сучка убегала? – насмешливо спросила Данута. Она взяла Лину за обе руки, приподняла их над столом. На запястьях остались синяки и ссадины. – И за руки тебя сучок хватал? – Она поднесла Лине зеркало. – И все лицо разукрасил?

Лина глянула на себя в зеркало. На коже, особенно вокруг рта, виднелись грубые ссадины от мужской щетины. Губы как будто размазаны по лицу. Она еле удержала в себе только что выпитое молоко, зажала рот рукой. Но, отдышавшись, упрямо повторила:

– Я упала. Можно я пойду? Спасибо вам большое, я вам платье потом верну. Сарафан постираю и верну.

– Оставь себе, – проворчала Данута, а Тереза – это было явно ее платье – кивком подтвердила: да, мол, оставь себе. – Сарафан твой я сама постираю. Надо в холодной воде, а то кровь запечется.

И Данута властным жестом приказала Терезе приготовить таз с водой. Та мигом кинулась исполнять.

– Нет, спасибо, оно мне велико и… – Лина хотела сказать, что не стоит дарить ей такое платье – не платье, а прямо наряд принцессы! – но смешалась, не зная, как это сказать, чтобы не обидеть добрых женщин.

Обняв на прощанье и Дануту, и Терезу, она ушла на свою половину.

– Где ты шляешься? – встретила ее Нелли. – Нам давно пора на съемку, Ольгерт уже звонил.

На хуторе не было водопровода, а вот сотовая связь действовала отлично.

– Что это за прикид? – продолжала Нелли, не дождавшись ответа на первый вопрос.

Впрочем, и второй вопрос остался без ответа. Лина подошла и встала прямо перед матерью.

– Я тебя ненавижу, – произнесла она больным после крика, но внятным, отчетливым голосом. – Никогда в жизни больше не назову тебя мамой. И сниматься с тобой не буду.

– Не ерунди, – поморщилась Нелли. – Что за дешевая мелодрама? Ничего с тобой не случилось. Пора взрослеть. Можно подумать, он тебе целку сломал! – пустила она вслед дочери, скрывшейся в своей комнате.

Ничего больше не слушая, Лина открыла чемоданчик, отыскала и натянула чистые трусы взамен оставленных у озера. Возвращаться за ними она не собиралась. Ей казалось, она умрет, если только придется еще раз пересечь луг с красивыми бабочками.

Только взялась крест-накрест за подол платья Терезы, хотела снять, но не успела: во дворе послышался визг тормозов, хлопнула дверца машины, и в дом ворвался Ольгерт Куртинайтис.

– Вам отдельное приглашение? Почему вся группа вас ждет? Свет теряем!

– Полька! – позвала Нелли.

Так и не переодевшись, Лина вышла в большую комнату.

– Здравствуйте, Ольгерт Иосифович. Я больше не буду сниматься. Заменяйте, кем хотите.

Ольгерт хотел выпустить пулеметную очередь ругательств, даже воздуха заглотнул с запасом, но, вглядевшись в лицо Лины, промолчал.

– Кто это сделал? – спросил он.

– Да ну ерунда, – засуетилась Нелли, – гримом замажем, будет незаметно. И вообще, это даже работает на образ: мало ли, что с ней могло быть за годы разлуки?

Ольгерт повернулся к Нелли и заговорил со смертельным спокойствием, куда более страшным, чем любая пулеметная очередь:

– Я спрашиваю, – чеканил он слова, – кто так хорошо поработал над образом. Ладно, можешь не отвечать, дрянь, я и без тебя знаю. Не ракетостроение, догадаться можно. Но ты-то куда смотрела, сука? Ты же мать?!

– Ольгерт, ты преувеличиваешь, – залепетала Нелли, – ничего страшного не случилось…

Лина протиснулась мимо них и ушла.

Она вышла на заднее крыльцо и села на завалинку. В голове было пусто, а сама голова тяжелая, как камень. И опять поташнивало. Что теперь делать? Надо уезжать отсюда, но, пока съемки не закончатся, никто не уедет. Самой нельзя – несовершеннолетняя. «Это возраст Суламифи», – вспомнилось ей. Интересно, что это значит. А впрочем, нет, неинтересно. Дать телеграмму отцу? Это надо ехать в Зарасай, ближе почты нету. Или есть? Кажется, тут где-то есть поселок, километрах в двадцати от хутора. Пешком не дойти. А если встать утром рано?..

Человек обычным шагом проходит четыре километра в час. За пять часов… У Нелли новое увлечение: делать по два шага в секунду. Говорят, очень помогает сбросить вес. Но если делать по два шага в секунду, моментально выбьешься из сил. Можно одолжить у Дануты с Терезой велосипед. Или попросить, чтобы Ионас отвез на машине. Или на мотоцикле, у них и мотоцикл есть. Да нет, ерунда все это, у нее же денег нет на телеграмму. Натуральное хозяйство, они в пятом классе проходили. Денег у них попросить? Не хочется… И что писать в такой телеграмме? «Папа, забери меня отсюда, меня пытались изнасиловать»?

Из дома вышел Ольгерт, сел рядом с ней на завалинку и закурил. Ольгерт курит «Данхилл» с коричневым фильтром, в России таких сигарет пока нет, но он же иностранец. И здесь, в Литве, он у себя дома. Сигареты жутко крепкие, но пахнут приятно. Впрочем, Лина сидела, отвернувшись, не глядя на него, и упорно молчала.

– Так и будем в молчанку играть? – заговорил Ольгерт. – Я тебя понимаю: злишься. Ну злись, имеешь право. Но и ты меня пойми, девочка: ты ж меня без ножа режешь. Нам каждый день простоя знаешь во что встает? Я должен закончить фильм, я под него деньги занял, это ты понимаешь? Чужие деньги. Их надо вернуть. Съемочная группа… В чем они виноваты?

В работе над фильмом участвует чертова уйма народу. Одних продюсеров штук пять: линейный, исполнительный, креативный и еще какие-то, Лина всех не помнила. А еще администраторы, помощники, ассистенты, – не путать, это разные должности! – операторы, осветители, дольщики… Дольщик – это не тот, кто пай в деле имеет, это тот, кто операторскую тележку возит. Тележка называется «долли». И есть еще водители, обычные шоферы, они баранку крутят. Костюмеры, гримеры, бутафоры. Звукооператоры – целый цех. Есть еще и каскадеры, вот в их картине, например, есть. Урода Валдиса дублируют и еще кое-кого из персонажей. Да мало ли кто еще! Недаром титры кинофильма растягиваются на километр. Всех надо упомянуть. Как ни скромна роль какого-нибудь дольщика или водителя, а без него «кина не будет», как шутил когда-то Савелий Крамаров.

Но Лина упрямо покачала головой.

– Не буду я с ней сниматься, хоть убейте. Не буду ее обнимать и звать мамой. Слушайте, – вдруг повернулась Лина к режиссеру: собственные слова навели ее на мысль. – А может, вы другой финал снимете? Пусть меня убьют. Пусть застрелят прямо у нее на глазах. Выйдет очень драматично.

– Ты так жаждешь умереть? – усмехнулся Ольгерт. – Не рановато ли – в тринадцать лет?

– Это возраст Суламифи, – сказала Лина. – Только я не знаю, кто она такая.

– Почитай у Куприна. Так и называется – «Суламифь». Да, ей было тринадцать лет, и ее убили. Она была женой царя Соломона.

– В тринадцать лет? – ахнула Лина.

– На Востоке девушки рано созревают. Но ты на нее ни капельки не похожа. В общем, не морочь мне голову, мне надо, чтобы мать и дочь встретились. В этом весь смысл, не могу я менять сценарий. Послушай, – заговорил он горячо, – я этого гада Валдиса урою. Прости, надо было тогда тебя послушать, а я, дурак… Думал, он до края не дойдет. «Возраст Суламифи»! Вот сволочь! Но ты все-таки меня послушай, – повторил Ольгерт, – я знаю, как тебе плохо. Ну и чего ты хочешь? Чтобы всем было плохо? Всю группу хочешь наказать? Валдис к тебе больше близко не подойдет, я обещаю.

– Да при чем тут Валдис… – рассеянно откликнулась Лина, не отвечая на основной вопрос. – Валдис просто болван.

– Ты ее винишь? – уточнил Ольгерт, вглядываясь в профиль девочки. – Думаешь, она это подстроила?

– Не знаю, – устало вздохнула Лина. – Нет, она не подстраивала, но она была там, видела, что он пьян, и бросила меня одну. Я не хочу об этом говорить. Пожалуйста, отправьте меня домой! Я хочу к папе! Ну придумайте что-нибудь, вы же режиссер, вы все можете!

Опять он усмехнулся.

– Далеко не все, и ты прекрасно это знаешь. Хорошо, а если не с ней? Нам с тобой одну сцену доснять осталось, будешь работать, если не с ней?

– А как? – спросила ошарашенная Лина.

– Моя забота. Мне главное, чтобы ты согласилась. Ну так как? Будешь, если не с ней?

Лина помолчала. На двор вышла Тереза вывешивать ее выстиранный сарафан и приветливо помахала им.

– Вот если б вы Терезу снимали… Она такая хорошая, такая красавица! Она куда больше подходит. Уж получше Нельки.

Тереза и впрямь красавица, просто загляденье. Высокая, стройная, натуральные, без всякой краски, льняные волосы, правильные черты, яркие голубые глаза. Как у Пушкина: «Нет на свете царицы краше польской девицы». И при этом Тереза простая, милая, добрая, никого из себя не корчит.

– Ну, во-первых, она не актриса, – начал Ольгерт.

– А Нелька актриса? – язвительно спросила Лина.

– Да, представь себе. – Ольгерт не стал говорить Лине, что ему нужна была звезда, громкое имя, узнаваемое лицо, иначе не было бы финансирования, а Нелли с ее внешностью девушки на коробке сыра «Виола» идеально подходила по типажу. И еще, что она, находясь в простое, была сговорчивей в смысле условий и денег. Нелли и на участии дочери в съемках настояла главным образом потому, что Лине тоже полагался гонорар, а раз она несовершеннолетняя, деньги автоматом доставались матери. – Во-вторых, – продолжал Ольгерт, – я твою Терезу увидел только здесь, когда поселил вас на этом хуторе. А в-третьих, она слишком молода. У нее не может быть дочери такого возраста. Но она могла бы стать дублершей, рост и фигура подходят. Если она согласится… Или кого-нибудь из группы попробовать… Ты-то согласна?

Он осторожно обнял Лину за плечи и вдруг нащупал под платьем повязку.

– А это что такое?

– Это так, ничего, – смутилась Лина. – Я за сучок зацепилась.

– Плечом? А ну покажи!

– Что, прямо здесь раздеваться? Нелька так и сказала: пора привыкать.

– При мне можно.

Циничная усмешка Ольгерта погрустнела. Лина до сих пор вообще не задумывалась о таких вещах, а тут вдруг сообразила, что ему, может, и не в радость роль, навязанная случайной игрой каких-то природных сил. Ей не хотелось ничего об этом знать. Ольгерт хороший и, как она только что поняла, несчастный человек.

Ольгерт как будто угадал ее мысли и опять улыбнулся по-прежнему. Губы у него при этом почти не двигались, усмешка вспыхивала в веселых рыжих глазах.

Тереза подошла к ним и заговорила с режиссером по-литовски. Лина не понимала, но догадалась, что она говорит как раз о ранке на ее плече. Ольгерт кивнул, а Лине бросил по-русски:

– Поехали к доктору.

При съемочной группе был еще и доктор на всякий случай. Правда, в титрах его не упоминали.

– Я пойду переоденусь, – сказала Лина. – В этом платье неудобно.

– Беги быстро.

Она побежала к себе в комнату, бережно сняла красивое домотканое платье – оно было ей велико и длинно, до полу доставало, – но быстро не получилось. К ней влетела Нелли.

– Что ты про меня Ольгерту наболтала?

– Ничего.

Лина поспешно натянула шорты и взялась за блузку, но Нелли больно ухватила ее как раз за раненое плечо и развернула лицом к себе.

– Что ты ему сказала, дрянь?

Она уже размахнулась, чтобы ударить дочь, но ее в буквальном смысле поймал за руку появившийся на пороге Ольгерт.

– Даже не думай, – проговорил он зловеще. – Только тронь ее, я тебе такое устрою… – И он продекламировал из Грибоедова: – «Я правду о тебе порасскажу такую…»

– Ольгерт, ты не понимаешь. Это недоразумение…

– Это недоразумение сейчас у тебя на физии проявится, – пригрозил Ольгерт. – Ну, ты готова? – обратился он к Лине. – Пошли.

– Вы куда? – суетилась Нелли. – А как же съемки?

– Э-э-э, видишь ли, – с издевательской вежливостью объяснил Ольгерт, – у твоей дочери рана на спине. Рана скверная, вот опять кровь пошла. А ты и не заметила. Я отвезу ее к доктору.

– Я же ничего не знала, – лепетала Нелли, выходя вслед за ними во двор, – она мне ничего не говорила…

– И поэтому ты устроила ей допрос с пристрастием? Садись, Лина! – велел Ольгерт, захлопнул за ней пассажирскую дверцу джипа, сам сел за руль…

– И они скрылись в дыму и пламени, – торжественно и мрачно провозгласила Лина, когда джип вихрем вылетел со двора, пугая брызнувших из-под колес кур.

Ольгерт весело подмигнул ей.

– Ты мне так и не ответила. Будешь сниматься, если не с ней?

– Буду.

– Вот и славненько. Оказывается, я и впрямь все могу.

Ольгерт, не снижая скорости, заговорил по-литовски в телефон, укрепленный на приборном щитке, но тут уж Лина, поднаторевшая за время съемок, поняла, о чем речь. Он говорил второму режиссеру: на этот день съемки отменяются, работаем завтра. Нужен доктор. На всякий случай – это Лина уже потом догадалась – Ольгерт вызвал, кроме доктора, еще и старшего группы каскадеров.

Он оказался прав: доктор, милая женщина-терапевт, мало чем могла помочь при лечении рваной раны. Она сделала Лине противостолбнячный укол и ввела новокаин, а вот у старшего группы каскадеров нашлось все, что нужно, в том числе и умение, чтобы рану зашить.

Старший группы каскадеров был русским, звали его Эдик Степанов.

– Где ж это ты так? – спросил он.

Лина повторила свою версию: пошла купаться на озеро, поскользнулась на глинистом спуске, зацепилась за сучок. Как и Данута с Терезой, Эдик Степанов все понял.

– Я бы этому сучку… Что ж… Может, еще и встретимся… на узкой дорожке.

– Отставить самодеятельность, – вмешался Ольгерт. – С сучком я сам разберусь.

Доктор смазала Лине лицо и запястья какой-то мазью, хотела запястья забинтовать, но Лина отказалась: само пройдет.

– Сегодня уже больше не мойся, – велела доктор. – Спину мой осторожно, чтобы вода не попала. Тебе бы поспать. Я не буду пластырь накладывать, лучше свободную повязку, чтобы заживало, но старайся ее не сбить. Не ложись на этот бок, хорошо?

– Хорошо.

– Мазь возьми с собой, смазывай раз в два-три часа.

– Ладно. Спасибо.

Основная часть съемочной группы жила в вагончиках и трейлерах, только для Нелли и Лины сняли комнаты на хуторе, километрах в трех от импровизированного городка на колесах.

– Давай-ка мы тебя сегодня в трейлере положим, – предложил Ольгерт, – а то с твоей мамашей полоумной ты, пожалуй, выспишься…

Лина в который раз подивилась, какой он внимательный и заботливый.

– Я только вещи возьму, – сказала она. – Книжку, одежду, зубную щетку…

– Ладно, садись в машину.

Тут навстречу им попался Валдис Соколовскис.

– Ну что? Почему не работаем? – спросил он с наигранной бодростью.

– Слушай ты, козел, – заговорил неподражаемый Ольгерт Куртинайтис с таким расчетом, чтобы его слышали только сам Соколовскис да стоявшая рядом Лина. – Еще раз ее тронешь, и я вырву все, чем ты зарабатываешь на жизнь. Понял?

– Да я ее пальцем не тронул, – забормотал Соколовскис, трусливо косясь на Лину.

– То-то ей Эдик Степанов двенадцать швов наложил.

– Я… Это не я, – принялся оправдываться Валдис. – Это случайно вышло. Я… да я пьяный был! – ухватился он за последнее оправдание.

– Пьяный, говоришь, был? А у меня на съемках сухой закон, ты что, забыл? Так я напомню. С тебя снимается съемочный день – в договоре записано. Съемки ты нам сорвал – еще день. Ну и девушке кое-что положено… за беспокойство. Ты кем себя возомнил, сучок? Романом Полански? Так он компенсацию платил. Ба-а-альшие миллионы. Тебе столько в жизни не заработать с твоей мягкой игрушкой!

– Ничего же не было… – тянул Соколовскис.

– Да черт с ним, Ольгерт Иосифович, – вступилась Лина.

– Ну, как скажешь. А ты все-таки не расслабляйся, – грозно покосился Ольгерт на Соколовскиса, – и денежку копи. Я так думаю, штук пять баксов ты ей задолжал.

– Пять штук баксов? – ужаснулся Валдис.

– Грабеж среди бела дня, – в тон ему подтвердил Ольгерт. – Но все же лучше, чем без причиндалов остаться. Положишь на карточку и ей отдашь вместе с пин-кодом. Карточку новую откроешь, как только в Вильнюс вернемся. Я прослежу. Пин-код тебе выдадут в запечатанном виде, так ей и отдашь, а то я тебя знаю, с тебя станется карточку заблокировать. Да, а Эдика обходи стороной, у него на тебя во-о-от такой зуб точится.

Когда вернулись на хутор, выяснилось, что трейлер не нужен. Данута с Терезой предложили Лине переночевать и вообще дожить до конца съемок на их половине. Показали комнатку. Это была неотапливаемая застекленная веранда, но стояло жаркое лето, Данута пообещала дать теплое одеяло на всякий случай. Лина согласилась.