Часть вторая КИЛГРЭМ-ЧЕЙЗ

11


Лондон, ноябрь 1988


В четверг утром я вылетела в Лондон на «конкорде». Эндрю настоял на том, чтобы я летела сверхзвуковым рейсом, потому что это очень быстро, всего три с половиной часа; он рассуждал так: раз я еду всего на несколько дней, это даст нам возможность побыть вместе подольше. Все мои возражения он преодолел, заверив меня, что расходы на мой дорогой билет берет на себя его фирма.

И я убедилась, насколько это замечательно. Я едва успела перекусить в самолете, расслабиться и приняться за чтение моей Колетт, как мы уже приземлялись в Хитроу. Другим преимуществом полета на «конкорде» было быстрое получение багажа. Нанятый мной носильщик очень быстро погрузил мои чемоданы на тележку и пулей промчался вместе со мной через таможню. Когда мы вышли в зал прилета аэропорта, я еще не успела опомниться от той скорости, с которой все было проделано.

Я огляделась в поисках Эндрю и увидела его прежде, чем он заметил меня. Он стоял сразу за барьером и выглядел очень красивым и элегантным с небрежно брошенным на плечо плащом. На нем были серый в полоску костюм, бледно-голубая рубашка и одноцветный серый шелковый галстук; он, как всегда, выглядел безукоризненно, и не только в одежде, но и от макушки его ухоженной головы до носков, до блеска начищенных коричневых туфель.

При виде его я почувствовала волну возбуждения. Так всегда со мной бывает, когда мы в разлуке. Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила, и единственным мужчиной, которого я когда-либо могла захотеть.

Вдруг он меня увидел, и его лицо расплылось в улыбке. Я подняла руку, приветствуя его, улыбнулась ему в ответ и поспешила навстречу. Через доли секунды он уже держал меня в объятиях, прижимая к себе и целуя. Крепко вцепившись в него, я вдруг подумала — как замечательно, что менее четырех часов тому назад, покинув аэропорт Кеннеди, я стою здесь, на английской земле и обнимаю мужа.

Наконец мы отодвинулись друг от друга и я сказала:

— Мои вещи на тележке. — Я показала через плечо на носильщика.

Эндрю взглянул в том направлении и кивнул.

— Добрый вечер, хозяин, — сказал носильщик. — Машина ждет?

— Да, на стоянке перед зданием, — сказал ему Эндрю.

— Прямо и вперед! — Носильщик пошел перед нами, катя перед собой тележку. Мы следовали за ним.

Эндрю обернулся ко мне и поднял брови:

— Ты приехала на весь срок, не правда ли?

— Какой срок?

— Моей командировки. Я полагаю, багажа тебе достаточно будет?

Я засмеялась:

— Всего два чемодана и сумка с косметикой.

— Однако большие чемоданы, — пробормотал Эндрю, слегка улыбаясь.

Я бросила на своего мужа кокетливый взгляд и сказала:

— Но если ты хочешь, я останусь.

— В самом деле, любимая? — Его лицо просияло, а в глазах появилось нетерпение.

Я тут же пожалела, что дразнила его, и объяснила более серьезным тоном:

— Я бы очень хотела остаться дольше, чем мы планировали, Эндрю, но ты же знаешь — я не могу. Я должна быть обратно в понедельник.

— Почему?

— Я не могу бросить детей дольше, чем на уик-энд.

— Конечно, можешь, дорогая. Близнецы будут в порядке — у них есть Дженни, твоя мать и Сэра.

— Сэра работает на неделе, — ответила я.

— Твоя мать не работает, и Дженни — очень надежная няня. С ней они, как за каменной стеной.

— Но мы же договорились, что я прилетела сюда только на уик-энд, — напомнила я ему. Потом пристально глядя на него, добавила: — Я не должна была с тобой начинать эту торговлю, и мне не следовало тебя дразнить, говоря, что останусь надолго. Честно говоря, это невозможно. Я буду чувствовать себя неспокойно, Эндрю.

Лицо его приняло угрюмое выражение, но он молчал. Мы продолжали идти, не говоря ни слова.

Внезапно приняв решение, я снова остановилась, повернулась к нему и сказала:

— Послушай, я останусь до вторника, дорогой. Я думаю, там все обойдется. Ладно? Ты на это согласен?

Улыбнувшись, он кивнул и воскликнул:

— Мэл, это великолепно, просто великолепно!

Затем, крепко взяв меня за локоть, он повел меня к выходу.

Мы вышли через стеклянную дверь аэровокзала, пересекли улицу и пошли на стоянку, где нас уже ждал носильщик с моими чемоданами на тележке.

Я вздрогнула. Стояла туманная ноябрьская ночь, и была холодная, типичная для поздней английской осени погода.

Темно-зеленый «роллс-ройс» медленно тронулся навстречу нам и затормозил. Шофер в униформе выскочил из машины, кивнул мне и сказал:

— Добрый вечер, мадам.

Он пошел помогать носильщику засунуть чемоданы в багажник, прежде чем я успела ответить.

Повернувшись к носильщику, я поблагодарила его за помощь и направилась к машине. Эндрю дал ему на чай и последовал за мной. Усадив меня, Эндрю залез в автомобиль следом за мной и закрыл дверцу. Он немедленно заключил меня в объятия и поцеловал долгим поцелуем, затем отодвинулся и сказал:

— Так хорошо, что ты здесь, Мэл.

— Я знаю. Я чувствую то же самое, — ответила я. — Замечательно оказаться здесь, рядом с тобой.

Шофер сел за руль и включил зажигание. Несколько секунд спустя мы оставили здание аэропорта позади и направились в сторону магистрали, ведущей в Лондон.

Я взглянула на мужа. Задержав взгляд на его лице, я обнаружила, что он выглядит намного более усталым, чем мне показалось при встрече. Под глазами у него залегли тени, и в спокойном состоянии его лицо показалось необыкновенно утомленным. Он выглядел крайне усталым.

Нахмурившись, я спросила:

— У тебя были намного более напряженные дни, чем ты мне сказал, не правда ли?

Эндрю быстро кивнул, сжал мою руку и указал глазами на шофера, давая понять, что не желает говорить при нем. Он пробормотал вполголоса:

— Потом.

— Хорошо.

Открыв сумку, я достала два конверта, подписанные печатными буквами неровным детским почерком: «Папе». Я передала их Эндрю.

— Лисса и Джейми написали тебе по открытке.

Он достал очки в роговой оправе, распечатал письма и с видимым удовольствием принялся их читать.

Я откинулась на мягкую кремового цвета кожаную обивку сиденья и стала смотреть в окно. Было уже шесть тридцать утра, но еще не рассвело, так что ничего за окном не было видно. Дорога блестела от дождя, и движение в этот час было напряженным. Но «роллс-ройс» спокойно двигался вперед с немалой скоростью, и я знала, что, несмотря на дождь, который теперь превратился в ливень, мы приедем в «Клеридж» через час или около того.


Позже, тем же вечером, после того как я позвонила Дженни в Нью-Йорк, распаковалась, приняла душ, снова сделала макияж и переоделась, Эндрю повел меня обедать в «Коннот Отель».

— По сентиментальным причинам, дорогая Мэл, — сказал он, когда мы шли из «Клериджа» в другую гостиницу» расположенную на Карлос-Плейс.

Было по-прежнему холодно и сыро, но сильный ливень давно уже прекратился, и я была рада немного подышать воздухом после перелета в душном салоне самолета. В любом случае, я любила ходить пешком по Лондону, особенно в районе Майфер в околообеденное время.

Движение транспорта становилось гораздо менее напряженным, и на улицах было меньше народа; в действительности они были почти пустыми в это время дня. Есть что-то очаровательное в этой старой красивой части Лондона. На некоторых улицах Майфера дома все еще жилые, хотя часть элегантных особняков в георгианском стиле заняты под офисы; но, независимо от этого, Майфер имеет для меня особый смысл и хранит в себе множество дорогих воспоминаний о том времени, когда Эндрю ухаживал за мной.


Как только мы сели за наш столик в ресторане «Кон-нота», Эндрю заказал бокал белого вина для меня и очень сухой мартини для себя. Пока мы ждали, когда принесут вино, он начал рассказывать о лондонском отделении «Блоу, Эймса, Бреддока и Заскинда» даже без какой бы то ни было просьбы с моей стороны.

— Я думаю, что довольно скоро покончу здесь с делами, — объяснил он, наклонившись ко мне через стол и пристально глядя на меня. — Здесь такая неразбериха, как я тебе вроде бы уже говорил по телефону. Последние несколько лет руководства здесь никуда не годится. Зять Джо Бреддока не может отличить свою задницу от локтя, и нам с Джеком Андервудом приходится вертеться, чтобы удержать лондонское отделение на плаву.

Я слушала с недоверием. Это предприятие всегда было очень выгодно в финансовом отношении. По-видимому, до недавнего времени. Пораженная, я воскликнула:

— Ты хочешь сказать, что вам, возможно, придется закрыть лондонское отделение?

Он энергично закивал головой:

— Да, безусловно, я буду вынужден. Малколм Стенли — один из величайших дураков, которых я когда-либо встречал. Я не знаю, что случилось с Джо? Доверить управление ему европейскими делами фирмы — это больше, чем простая глупость, это преступление. И это затрагивает все европейские дела, не только лондонское отделение, поскольку большинство наших французских, немецких и континентальных дел затевается и управляется отсюда.

— Да это самый настоящий непотизм, — согласилась я. — Вот почему Малколм занимает эту должность. — Потом спросила: — Но что конкретно такого он сделал, Эндрю?

— Он устроил чертовскую неразбериху, это совершенно точно, — пробормотал Эндрю, замолчав, как только официант подошел к столику, неся напитки.

После того, как мы чокнулись бокалами, Эндрю продолжал:

— Недостаток Малколма Стенли заключается в том, что он не смог найти общего языка со своим персоналом. Одним словом, он не может им управлять, и, по моему мнению, это из-за того, что он натравливает своих сотрудников друг на друга. Во всяком случае, моральное состояние коллектива ужасающее, и все его ненавидят. Кроме того, он жуткий крохобор и все время старается сэкономить деньги, причем самыми дурацкими путями. Например, он нанимает не слишком талантливых исполнителей, вместо того чтобы найти лучших и способнейших. В результате мы теряем на многих проектах, которые мы делаем для наших клиентов, потому что качество исполнения посредственное. — Эндрю покачал головой. — Он допустил множество ошибочных действий на самых различных уровнях.

— Но что можно с этим поделать? В конце концов, Малколм Стенли женат на дочери Джо, Эллен, а ей нравится жить в Лондоне. Поэтому я готова держать пари, что Джо не переведет или не уволит ее мужа, как я понимаю.

Эндрю задумался и молча потягивал свой мартини.

Наконец он произнес:

— Да, я тоже не думаю, чтобы Джо что-нибудь такое сделал с Малколмом, поэтому Джеку и мне придется устроить так, чтобы мерзавец стал безвредным, а для этого надо лишить его власти.

— И как же вы планируете это сделать? — Я вопросительно подняла брови.

— Назначим кого-нибудь еще управляющим лондонским отделением, добьемся этого прямым путем.

— Но Джо может с этим не согласиться. И Малколм, бесспорно, тоже, — вставила я.

Эндрю понимающе улыбнулся:

— Джо согласится с некоторыми вещами, Мэл. Джек, Харви и я говорили с ним недавно об уходе на пенсию, и не абстрактно, и поэтому он согласится на наше предложение, для того чтобы самому остаться в агентстве. Он боится самой мысли об уходе от дел, как ты понимаешь.

Я кивнула, но промолчала. По моему мнению, Джо Бреддок почти впал в детство и давно уже должен был уйти от дел.

Эндрю продолжал:

— Конечно, ты права в том, что Джо не понравится, если его зятя лишат места и переведут куда-нибудь. Не понравится это и самому Малколму Великому. Он будет бороться до последнего, в этом нет ни малейшего сомнения, если мы скажем ему, что хотим, чтобы он ушел. Но мы не собираемся это делать. Вместо этого мы надеемся протолкнуть его наверх, дать ему какой-нибудь фантастический титул. — Эндрю сделал театральную паузу, а затем закончил: — И мы свяжем ему руки, если понадобится, наденем на него наручники. — Он заговорщицки усмехнулся. — Это откроет дорогу для нового опытного профессионала, который вытащит компанию из болота, поставит ее на прежние рельсы и поведет к финансовому благополучию. Мы надеемся.

— Ты имеешь в виду кого-нибудь конкретно? — удивилась я вслух.

— Джек и Харви хотели, чтобы я занял этот пост. Однако я сказал: «Благодарю вас, нет». Честно говоря, Мэл, я не хочу, чтобы вы снимались с насиженного места, забирать детей из Тринити и переезжать в Лондон на пару лет. А именно это последует в случае моего назначения. Понадобится два, а может быть, и три года, чтобы осуществить всю эту операцию.

— Ох, — сказала я, глядя на него. — Но я ничего не имела бы против того, чтобы пожить в Лондоне два или три года. На самом деле, Эндрю, ничего против. Если вы еще никого не наняли, почему бы тебе, в конце концов, не согласиться на этот пост?

Он покачал головой:

— Невозможно, Мэл, это не для меня — подчищать за кем-нибудь его огрехи. Кроме того, на Харви, Джеке и мне держится все в Нью-Йорке. Я хочу продолжать этим заниматься, для меня это очень важно. — Сузив яркие голубые глаза, он сказал тихо: — О, черт подери, дорогая, ты разочарована?

— Да нет, — возразила я, хотя он совершенно точно угадал мои мысли.

— Я знаю тебя, Мэллори Кесуик, — сказал мой муж очень спокойно. — И я думаю, что ты разочарована… самую малость.

— Ну, да, — призналась я. Затем ободряюще улыбнулась ему. — Но в данном случае это неважно. Это твое решение. В конце концов, это твоя карьера, и больше всего это затрагивает именно тебя. Что бы ты ни решил о том, где работать, оставаться в агентстве в Нью-Йорке или в другой стране, для меня все будет хорошо. Я тебе обещаю.

— Спасибо за это. Я просто не хочу жить в Англии, — ответил он. — Ты ведь это давно знаешь. Я люблю Манхэттен, и мне нравится работать на Мэдисон-авеню. Ритм города волнует меня и вселяет в меня силы, а я люблю свою работу. Но, кроме того, мне бы не хватало «Индейских лужаек», так же как и тебе.

— Это верно, я бы по ним скучала. Так кого вы наняли? Или вы еще никого не нашли?

— Джека Андервуда. Он собирается переезжать сюда и брать дело в свои руки. На самом деле, он прилетает в следующую среду, чтобы мы смогли все обсудить вместе до моего отъезда. И на следующей неделе он примет управление британским отделением компании. Для него это будет переезд навсегда. По меньшей мере, на несколько лет. Мне его будет не хватать.

— Таким образом, вы с Харви должны будете управляться вдвоем в Нью-Йорке?

— Да. И это нам подходит. И мы верим, что нам удастся вернуть агентству его прежнее положение. Хотя мы и сдали некоторые свои позиции, в определенных областях рекламы мы еще очень сильны; у нас есть заслуги и очень лояльные старые клиенты.

Протянув руку, я взяла его ладонь, лежавшую на столе.

— Я давно не видела тебя таким усталым, родной. Наверное, здесь тебе несладко пришлось. Намного труднее, чем ты мне об этом говорил.

— До некоторой степени это верно, Мэл. — Он глубоко вздохнул. — И я должен признать, что длинный рабочий день и недовольный персонал оказывают истощающее действие, в этом нет сомнения.

Затем он, к моему удивлению, подмигнул мне и добавил более легким, веселым тоном:

— Но теперь ты со мной, любимая. Мы проведем с тобой замечательный уик-энд и не будем больше говорить о делах. Совсем. Согласна?

— Я согласна со всем, что бы ты ни сказал или ни захотел.

Он поднял брови и засмеялся.

— Давай тогда еще закажем выпить, а затем посмотрим меню.


12


В пятницу утром, когда я вышла из «Клериджа», направляясь к Беркли-сквер, было серо и мрачно. Я посмотрела на небо: оно было свинцовым и предвещало дождь, о чем мне и сказал Эндрю, перед тем как ушел в офис этим утром.

Вместо того чтобы идти пешком к Диане, как я обычно любила делать, я взяла такси и влезла в него. И весьма вовремя. Как только я захлопнула дверцу машины и сказала адрес водителю, заморосил дождь. Английская погода, подумала я насмешливо, глядя за окно машины. Всегда идет дождь. Но в Англию приезжают не только за погодой, для поездок сюда имеются другие, более важные причины. Я всегда любила Англию и англичан, а Лондон был моим любимейшим городом во всем мире. Я любила его даже больше, чем мой родной город, Нью-Йорк.

Я откинулась на спинку заднего сиденья, довольная, что нахожусь здесь. Если подумать, мог бы быть и град, и снег, и буря — мне это безразлично. Для меня погода не имеет значения.

Антикварный магазин моей свекрови находился в дальнем конце Кингс-роуд, и пока такси неслось вдоль Кингсбридж, направляясь в ту сторону, я подумала, что надо бы сегодня попозже заскочить к Херроду и Харви Николсу, чтобы сделать некоторые покупки перед Рождеством.

Поскольку мы будем на Рождество с Дианой, я могла бы спрятать подарки для нее, Эндрю и детей прямо у нее дома в Йоркшире. Безусловно, это избавило бы меня от необходимости везти их из Нью-Йорка в декабре. В магазине их и сейчас упакуют в праздничные обертки.

Эндрю не сказал матери, что я приезжаю к нему в Лондон на длинный уик-энд; когда вчера вечером я сообщила ей о своем приезде, она прореагировала обычным для нее образом. Она была радостно взволнована, рада слышать мой голос и немедленно попросила меня вместе пообедать с ней сегодня.

Как только мы приехали к магазину, я расплатилась с таксистом и стояла снаружи на улице, любуясь замечательными вещами, выставленными в витрине магазина «Диана Ховард Кесуик. Антиквариат».

Мой взгляд задержался на паре подсвечников из золоченой бронзы. Французские, вероятно, восемнадцатый век. Они стояли на красивом консольном столике, по-видимому, также восемнадцатого века и французском, с мраморной столешницей и изящно выгнутыми деревянными ножками. Я была уверена, что правильно определила век и страну.

Несколько мгновений я вглядывалась поверх этих редких и бесценных предметов в глубь магазина, пытаясь что-нибудь разглядеть. Я увидела Диану, стоявшую в глубине магазина недалеко от ее стола; она разговаривала с мужчиной, по всей очевидности, клиентом. Она очень выразительно жестикулировала, что для нее характерно, затем повернулась, чтобы указать на фламандский гобелен, висящий на стене сзади нее. Они стали разглядывать его вдвоем.

Открыв дверь, я вошла.

Я не могла удержаться от мысли, как хорошо она выглядела тем утром. На ней были ярко-красный, сшитый на заказ шерстяной костюм, простой и элегантный, шею украшало дважды перевитое жемчужное ожерелье. И этот яркий цвет, и молочный блеск жемчужин прекрасно подчеркивали ее глянцевитые каштановые волосы и золотистый цвет лица.

Мне особенно понравилось, что сегодня она надела красное, потому что я писала ее в ярко-красном шелковом платье и том же колье, которое она обычно носила и которое было в некотором смысле ее торговой маркой. Наблюдая за ней, я внезапно почувствовала уверенность в том, что я правильно уловила ее сущность и передала на полотне ее теплоту и красоту, врожденную грацию, которая, казалось, исходила из нее. Я надеялась, что Эндрю понравится портрет его матери, про который Сэра сказала, что он станет одной из лучших моих работ.

Как только Диана заметила меня, она извинилась и поспешила ко мне с радостной улыбкой на лице; ее глаза выражали тот же пыл и радость, которые у меня обычно ассоциировались с Эндрю. У него всегда бывает такой же счастливый, заранее радостный вид, когда он видит меня в первый раз после разлуки; это так внезапно и так мило.

— Дорогая, ты здесь! — воскликнула Диана, хватая мои руки. — Я не могу поверить, это такой замечательный сюрприз. Я так рада тебя видеть!

Я ответила ей такой же нежной улыбкой; в ней чувствовалась искренняя радость.

— Хэлло, Диана. — Вы — наилучшая из вещей, которую может мне предложить Лондон, не считая, конечно, вашего сына.

Она весело засмеялась с особой, свойственной только ей теплотой и приветливостью, и мы тут же бросились обниматься. Затем она провела меня немного вперед.

— Мэл, я хочу тебе представить Робина Макалистера, — сказала она. — Робин, это моя невестка Мэллори Кесуик.

Высокий, красивый, утонченный, элегантно одетый мужчина вежливо наклонил голову. Он пожал мне руку.

— Рад с вами познакомиться, миссис Кесуик, — сказал он.

— И я рада с вами познакомиться, мистер Макалистер, — ответила я.

Диана обратилась ко мне:

— Мэл, дорогая, извини меня, я оставлю тебя на пару минут. Я хотела бы показать мистеру Макалистеру картины внизу. Я не задержусь надолго, ведь мы должны успеть на ланч.

— Не беспокойтесь обо мне, — сказала я. — Я просто поброжу по магазину. Я уже заметила, что у вас много новых удивительных вещей. Как обычно.

Прежде чем моя свекровь успела что-нибудь произнести в ответ, я прошла в дальнюю часть ее заведения, внимательно глядя вокруг себя. Я люблю антиквариат, а у Дианы всегда имеются самые лучшие и самые изысканные вещи из доступных в Лондоне; многие из них поставлены крупными европейскими фирмами. Она постоянно путешествует по Европе в поисках всякого рода сокровищ, но, в основном, она специализируется на французской мебели восемнадцатого и девятнадцатого веков, декоративных предметах и живописи, хотя здесь было и несколько английских вещей в георгианском стиле и в стиле английского ампира. Деловой авторитет и безупречная репутация Дианы были следствием ее обширных знаний изысканной французской мебели, в области которой она была крупным экспертом. Однако, подобно каждому мало-мальски значительному икультурному антиквару, Диана была чрезвычайно хорошо образована и в других областях, хорошо ориентировалась во всех европейских стилях самых разных периодов.

Я заметила, что в данное время она демонстрировала коллекцию видермейеровской мебели, которую выставила на специальной площадке в магазине, и даже с этого расстояния я могла увидеть, что коллекция эта великолепна. Меня невольно повлекло в дальний конец магазина, ближе к лестнице, ведущей на верхние этажи. Здесь мебель стояла на небольшом подиуме, отгороженном шнуром.

Я стояла, с трепетом глядя на эти немецкие вещи и любуясь роскошным блестящим деревом и невероятной работой. Меня особенно восхитил круглый обеденный стол, изготовленный из разных светлых пород дерева, в большинстве своем из разных пород фруктовых деревьев, инкрустированный черным деревом. Подобное сочетание часто использовалось в видермейеровском дизайне в начале двадцатого века, когда мебель этого мастера была на вершине популярности.

«Чего бы я только не отдала за подобный стол!» — подумала я. Но, кроме того факта, что он, вероятно, стоит целое состояние, — я определенно знала, что это так, — мне некуда было бы его поставить. И не только потому, что «Индейские лужайки» были меблированы смесью английской и французской деревенской антикварной мебели, хотя мебель Видермейера достаточно универсальна и проста, чтобы ее можно было сочетать с любым периодом и стилем, она все же не совсем подходила для нас — ни для загородного дома, ни для квартиры в Манхэттене.

— А жаль! — пробормотала я чуть слышно и пошла дальше.

Остановившись перед французским зеркалом восемнадцатого века, висевшим на боковой стене, я любовалась его замечательной резной деревянной рамой и живописной декоративной сценой на верхней части рамы, гадая, над каким камином оно висело и в каком великолепном доме. В замке Луары — у меня не было сомнений на этот счет. Затем я посмотрела на себя в туманное старинное зеркало.

Мое отражение испугало меня. Я решила, что лицо мое выглядит слишком бледным и усталым, почти изнуренным под шапкой рыжих волос, но я была, тем не менее, очень элегантна в ярком синем, цвета дельфиниума, шерстяном пальто и такого же цвета платье. Не удивительно, что я выгляжу усталой, внезапно подумала я, вспоминая прошлую ночь. Мы с Эндрю были очень увлечены друг другом прошлой ночью. Я чуть заметно улыбнулась и прикрыла глаза. Мы с мужем никак не могли насытиться друг другом, и, несмотря на общую усталость и утомивший нас долгий обед, он был полон удивительной энергии. Если мы не произвели еще одного ребенка этой ночью, то, я сомневаюсь, получится ли это у нас вообще.

— Привет, Мэллори, как дела? — раздался голос, заставивший меня слегка вздрогнуть и резко повернуться. Передо мной стояла улыбающаяся помощница Дианы Джейн Петтерсон.

Шагнув вперед, я тут же обняла ее.

— Как вы, Джейн?

— Лучше не бывает, — сказала она. — А по вам видно, что вы здоровы и цветете.

Я кивнула и сказала ей, что это так.

Она справилась насчет близнецов. Я спросила ее о дочери, и мы постояли несколько секунд, любезно болтая.

Краем глаза я уловила внезапное движение. Я увидела Макалистера, направлявшегося к двери. Выходя на улицу, он вежливо нам кивнул. Сразу вслед за ним торопилась Диана на своих высоких каблуках, на ходу набрасывая на плечи красный плащ.

— Ну, мы идем, Мэл? — сказала она мне оживленно. Обернувшись к помощнице, моя свекровь добавила: — Перси сказал, что он с удовольствием подержит оборону, пока вы сходите пообедать, Джейн. Я вернусь около трех.

— Никаких проблем, Диана, — улыбнулась Джейн.

Мы с ней распрощались.

Диана устремилась на улицу, раскрыла зонтик и стала на краю тротуара, энергичным жестом подзывая такси. Казалось, она не замечала, что идет дождь.


Диана повезла меня в «Савой» на Стренде.

Хотя это было весьма далеко от ее магазина, она знала, что это одно из любимейших моих мест, и хотела доставить мне удовольствие, как она обычно и делала. Зная, насколько она занята, я пыталась переубедить ее и пойти куда-нибудь ближе, но она и слышать об этом не хотела. Временами она умела быть такой же упрямой, как и ее сын.

Мы сели за столик у окна с видом на Темзу в главном зале, который мне всегда нравился больше знаменитого гриль-зала, где обычно обедали и ели ланч издатели с Флит-стрит, политики и театральные знаменитости. Здесь же было спокойнее, более уютно, и, в любом случае, я никогда не могла налюбоваться видом Лондона, открывавшимся из окна. Вид был великолепен.

Я взглянула в окно. В воздухе висел туман, и небо все еще было странного металлического цвета, но сильный косой дождь наконец прекратился. Даже свет несколько изменился, и над рекой были видны жемчужные отсветы, падающие на старые дома и придающие им полупрозрачную нежность, от которой внезапно они начинали мерцать; наконец, зимнее солнце проглянуло сквозь темные облака. «Свет на подвижной воде, тернеровский свет», — сказала я себе, подумав, как я часто делаю, о своем любимом художнике.

Я откинулась на стуле. Я чувствовала себя расслабленной и счастливой, проникнутой самой невероятной умиротворенностью. До чего же я счастливая — нахожусь в Лондоне с мужем, сейчас вот сижу с Дианой в «Савое» за ланчем, у меня такие прекрасные дети. Может быть, я снова беременна. Моя жизнь заколдована. Я считаю себя счастливой.

Я потягивала вино и улыбалась Диане, а она улыбалась мне, потом потянулась и сжала мою руку.

— Эндрю так счастлив, что нашел тебя, и я тоже очень счастлива, что ты есть, Мэл. Я всегда хотела иметь дочь. Ты самая хорошая. Очень, очень хорошая.

— И вы тоже, Диана. Я как раз сейчас думаю, насколько мне повезло.

Она кивнула:

— Я полагаю, нам обеим повезло. — Она сделала глоток вина и продолжила: — Я очень сожалею, что не смогла приехать на свадьбу твоей матери. Для меня это было очень неподходящее время. У меня были намечены планы намного раньше, чем она меня пригласила. Я должна была ехать на аукцион в Экс-ан-Прованс, а затем в Венецию. Я действительно не могла освободиться от своих обязательств.

— Все в порядке, Диана. Мама поняла, честное слово. Сказать по правде, она была рада, что народу было не много. Это ей так несвойственно, должна я признать, поскольку она так любит общество, но она казалась довольной, что было мало народа. Мы, сын Дэвида с женой и ребенком. Ой, и Сэра с матерью, конечно. Мама дружит с тетей Пенси с тех пор, когда мы с Сэрой были младенцами. Она даже не пригласила свою мать, бабушку Эделию, но все равно, я не думаю, что она бы приехала. Она немножко впала в детство, бедняжка. Такая жалость! Она всегда была такая живая.

— Она ведь очень стара теперь, не так ли?

— Девяносто один год.

— О Боже, это старость.

— Я не возражала бы прожить до такого возраста, — сказала я, — но до тех пор, пока сохраню свои мозги.

Диана засмеялась, и я с ней.

Я сказала:

— Дэвид Нелсон — симпатичный человек, кстати. За последние несколько месяцев я узнала его лучше, он очень искренний. И по-настоящему привязан к маме.

— Я рада, что Джессика наконец вышла замуж. Она так долго была одна. Выйти замуж за Дэвида — это самая мудрая вещь, которую она могла бы сделать.

Я посмотрела через стол на Диану, изучая ее несколько секунд. И, прежде чем успела подумать, я ляпнула:

— И вы тоже, должно быть, очень одиноки, Диана. В конце концов, вы же одна.

— Я думаю, большинство женщин, — нет, я сама себя хочу поправить, — большинство людей, которые живут сами по себе, в различные моменты становятся крайне одинокими в своей повседневной жизни, — сказала она, слабо улыбаясь.

Потом мы помолчали, и я заметила в ее глазах промелькнувшую печаль, а затем она медленно произнесла:

— В некотором роде, одиночество — это форма смерти… — Она не закончила фразу и просто смотрела на меня.

У меня не хватило слов: я ощутила, как свою, ее тоску, ее утрату и почувствовала более глубокое, чем раньше, сожаление. Она глубоко растрогала меня.

За столом снова воцарилось молчание. Мы пили вино, смотрели в окно и несколько минут словно не замечали друг друга, погруженные в свои мысли.

Совершенно неожиданно у меня возникла ужасная потребность спросить ее о моем отце, рассказать ей, что мы с Эндрю насочиняли о них тогда летом. «Да, я спрошу у нее», — решила я. Но когда я повернулась к ней, чтобы видеть ее лицо, я почувствовала неуверенность. Я не осмелюсь и слова ей сказать об этом. Не потому, что она меня смущает, это не так, а потому, что она, по сути своей, скрытый человек. Я не могла бы обсуждать с ней ее сокровенные тайны, вмешиваться в ее личную жизнь.

Она поймала мой взгляд и улыбнулась самой своей сияющей улыбкой, потом сказала весело:

— Но мое одиночество не длится очень долго, Мэл, только час или два, и накатывает на меня лишь изредка. Надо отдавать себе отчет в том, что мне очень повезло с бизнесом. Он держит меня полностью занятой днем и ночью — путешествия за границу, поездки на аукционы и распродажи на континент, ланчи и обеды с клиентами и потенциальными покупателями, встречи и переговоры с иностранными лидерами, не говоря уже о визитах в магазины. В такие дни у меня просто не находится ни одного свободного момента. Я все время летаю то во Францию, то в Италию или Испанию. Или куда-нибудь еще.

— Разве вы не встречали во время путешествий кого-нибудь соблазнительного? — спросила я. — Обходительного, утонченного француза? Или восторженного, романтичного итальянца? Или, быть может, эффектного, страстного испанца? — Я не могла удержаться от легкого поддразнивания.

Рассмеявшись, как школьница, она покачала головой; глаза у нее стали веселые.

— Боюсь, что нет, Мэл, — сказала она, затем поднесла бокал к губам и выпила глоток вина, очень хорошего Монтрап. Она понимала толк во французских винах.

В этот момент появился официант с нашими первыми блюдами.

Диана заказала суп из лука порея и картофеля, «чтобы бороться с окружающим холодом», как она сказала после того, как мы изучили меню.

Я выбрала устрицы и рыбу, и все это соблазнительно стояло передо мной. У меня прямо слюнки потекли. Я сказала Диане:

— Как только я оказываюсь в Лондоне, то ухитряюсь превратиться в неряху из-за этой замечательной рыбы, которую так люблю. И я боюсь, что снова сейчас вся вымажусь.

— Я полагаю, это лучшая рыба в мире; и не забывай, что от нее не растолстеешь.

— Как будто вам нужно об этом беспокоиться, — пробормотала я.

Я всегда восхищалась стройной фигурой Дианы. Я и сама не была толстой, но она была очень тонкой и хорошо сложенной для своего возраста.

Просунув маленькую острую вилку в раковину и вонзив ее в пухлую, сочную устрицу, я приподняла ее и отправила в рот. В то же мгновение я ощутила вкус морской соли, водорослей и самого моря в этом маленьком комочке, и все эти вкусовые ощущения одновременно прокатились у меня во рту. Это было освежающее и восхитительное ощущение. Проглотив одну устрицу, я потянулась за другой, не делая перерыва, затем за следующей, не в силах удержаться. Я собиралась уже остановиться, сделав над собой усилие, иначе я проглотила бы их всех за пару минут.

Неожиданно Диана сказала:

— Интересно, не захочет ли твой отец жениться теперь, когда он свободен?

Я оторвала взгляд от блюда с устрицами и в изумлении посмотрела на нее. Отложив вилку, я откинулась на стуле и продолжала смотреть на нее. Я чувствовала, как брови сдвинулись у моей переносицы.

Обретя дар речи, я медленно сказала:

— Надо, чтобы у него был… кто-нибудь… кто-нибудь, на ком он мог бы жениться, не правда ли?

Я обнаружила, что не могу продолжать. Я снова откинулась на стуле, слишком взволнованная, чтобы произнести хотя бы слово. Я хотела, чтобы Диана сказала мне эту новость — о ней и папе. Я чувствовала себя нелепой, косноязычной и поэтому не могла должным образом повести разговор.

— О, но у него есть кто-то, — сказала она, и на ее губах снова заиграла лучезарная улыбка.

— Есть?

— Ну, почему же нет? Что тебя заставляет думать, что мужчина, подобный твоему отцу, мог быть один? Для этого он слишком общителен.

Она внезапно замолчала, пристально глядя на меня. Должно быть, она заметила выражение моего лица. Я продолжала сидеть, как громом пораженная, глупо глядя на нее. Я просто онемела.

Диана нахмурилась:

— Я думала, ты знаешь… Я думала, твоя мать сказала тебе много лет тому назад… — Снова ее голос затих.

— Сказала мне что? — спросила я сдавленным голосом.

— О Боже, — пробормотала Диана вполголоса. Что я наделала? Как я попала впросак!

— Нет, нет, Диана, честно, ничего подобного! — запротестовала я, страстно желая услышать еще больше. — Что вы имели в виду? Что, вы думали, моя мама мне сказала?

Она глубоко вздохнула:

— Что в его жизни была другая женщина. Я имею в виду, после того, как твоя мать и он договорились разойтись; это было много лет назад, когда тебе было восемнадцать лет и ты уехала в Рэдклиф. Джесс однажды сказала мне о его — романе, связи, назови это, как хочешь. Я просто предположила, что она поделилась с тобой, когда ты стала взрослой. Особенно после твоего замужества.

— Нет, она ничего не сказала. Должна признаться, я думала о его жизни, позже уже. Думала о том, что у него были другие женщины, я хотела сказать.

Диана кивнула.

— И теперь кто-то есть, не так ли? Кто-нибудь особенный в жизни моего папы?

Она снова кивнула, будто не решилась сказать вслух. Наверное, подумала я, она чувствовала себя, как я несколько минут тому назад. Безусловно, я могла понять, почему.

Глубоко вздохнув, я выпалила:

— Это вы, не так ли, Диана? Мы с Эндрю начали подозревать это несколько месяцев тому назад.

Моя свекровь выглядела так, будто ее ударили по лицу: она смотрела на меня в полном изумлении, а затем рассмеялась. Смеялась она долго, и дело дошло до того, что слезы потекли у нее из глаз. Только огромным усилием воли она сумела успокоиться. Дотянувшись до своей сумки, она достала кружевной платочек и промокнула им глаза.

— О, извини меня, пожалуйста, Мэл, дорогая, — сказала она, еще слегка всхлипывая. — Прости меня, что я так себя веду, но это самая забавная вещь, которую я слышала за последнее время. Твой отец и я? Господи, нет. Я для Эдварда слишком практична, слишком приземлена и слишком прозаична. Ему нужен кто-то намного более беспомощный и более нежный, чем я. Ему нужна романтическая, идеалистическая женщина и немного с чудинкой. Да, именно так можно описать Гвенни.

— Гвенни? Кто такая Гвенни?

— Гвендолин Рисс-Джонс. Она — мой большой друг, театральная художница, и все время, когда она не занята в Лондоне подготовкой какой-нибудь постановки или шоу на Вест-Энде, она живет в замке шестнадцатого века в поместье в Уэлш-Маршес. Она впечатлительна, очаровательна, забавна, замечательна и — да-да — с большой чудинкой.

— Она папина подруга?

— Совершенно верно. К тому же она ему была полезна. — Диана кашлянула и после паузы добавила: — И боюсь, что именно я их познакомила.

— У них это серьезно?

— У Гвенни серьезно, я знаю это точно. Она совершенно сходит по нему с ума. Очень сильно влюблена. — Диана откинулась на спинку стула, склонив голову набок, взгляд ее стал задумчивым. — Я думаю, что Эдвард относится к ней серьезно тоже, но определенно не могу сказать. Вот почему я и спросила вслух, не собирается ли он жениться?

— Может быть.

— На самом деле, трудно сказать.

— Он давно ее знает?

— О! Около четырех лет, что-то вроде этого.

— Понятно.

Через мгновение Диана спросила:

— Скажи мне кое-что. Откуда вы с Эндрю взяли, что я связана с твоим папой? Что за нелепая мысль!

Тогда я рассказала ей о том, как Эндрю нашел летом то письмо. Я объяснила ей, как мы рассуждали, анализировали ее поведение в его присутствии, пришли к выводу, что оба вели бы себя иначе, если бы не были в компании друг друга. В результате мы пришли к выводу, что у них роман.

У Дианы хватило такта посмеяться.

— Если вы думаете, что я веду себя как-то особенно в присутствии Эдварда, вы совершенно правы. Я действительно веду себя иначе при нем, потому что я в большей степени становлюсь просто женщиной, а не матерью, не бабушкой. Я становлюсь сама собой. Я имею в виду, что это подобно тому, как я веду себя, когда нахожусь одна. Без тебя, без Эндрю, без близнецов. С ним я веду себя более естественно. Знаешь, в личности твоего отца есть что-то такое, что заставляет каждую женщину чувствовать себя… легко и…

— Кроме мамы, — перебила я ее.

— Ты права, дорогая. И, как я говорила, у него есть дар, способность заставить женщину чувствовать себя более привлекательной, более женственной и более желанной. Эдвард может заставить женщину поверить, что она особенная, нужная, когда он поблизости, даже если она и не является объектом его интереса. И он очень галантен, говорит лестные вещи. На самом деле, это трудно объяснить. Я бы сказала так: твой отец — в большой степени мужчина, настроенный на женщин. Он обожает женщин, любуется ими, уважает их, и, я полагаю, это отчасти все объясняет. — Она перегнулась через стол и закончила: — Все дело в отношении, его отношении.

— Он женится на… Гвенни? Каково ваше мнение, Диана?

— Я сказала тебе: я не знаю. — Она поджала губы, снова задумалась, но только на долю секунды. — Если он соображает хоть чуть-чуть — то женится. Он будет с ней счастлив, это я точно знаю.

— Интересно, будет ли он с ней открыто появляться теперь, когда мама развелась с ним и вышла замуж?

Диана бросила на меня удивленный взгляд.

— Он не особенно держал в секрете свои отношения с Гвенни в прошлом. В действительности он вообще не делал из этого тайны. По меньшей мере, здесь в Лондоне. Наверное, он не упоминал о Гвенни при тебе, чтобы не задеть твоих чувств.

— Может быть.

— Я уверена, что именно поэтому, — убежденно сказала Диана.

Я вдруг поняла, что внезапно она встала на защиту моего отца. Но он не нуждается ни в какой защите от меня, я всегда его любила, и сейчас люблю. В конце концов, его супружеские битвы с матерью уже давно в прошлом. Я выросла с тех пор. Кроме того, именно я считала, что они должны были развестись много лет тому назад. Я никогда не понимала их поведения.

— Он когда-нибудь приезжал с Гвенни в Штаты? В Нью-Йорк?

— Не в Нью-Йорк, насколько я знаю. Тем не менее, я уверена, что она была с ним, когда он читал курс лекций по археологии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе в прошлом году.

— Сколько ей лет?

— Что-то около пятидесяти трех или пятидесяти четырех, не больше.

— Она когда-нибудь была замужем? Расскажите мне что-нибудь о ней, Диана.

Диана кивнула:

— Разумеется. Нельзя считать неестественным с твоей стороны подобное любопытство. Но особенно и рассказывать-то нечего. Она была замужем за Лоуренсом Уилтоном, актером. Как тебе, возможно, известно, он умер около двенадцати лет тому назад. Детей нет. Она очень славная женщина, интересуется археологией, искусством и архитектурой. У нее очень много общих интересов с твоим отцом. Я думаю, ты одобришь Гвенни.

— Я бы хотела, чтобы он доверял мне настолько, чтобы рассказать о ней, — пробормотала я, опустив глаза.

Остаток устриц я доела молча.

Диана опустила ложку в суп и сделала несколько глотков.

— Боюсь, что он совсем остыл, — пробормотала она.

— Давайте закажем другой, — предложила я и повернулась, чтобы позвать взглядом официанта.

— Нет-нет, — возразила Диана. — Это в самом деле вкусно. Он не потерял своего вкуса. Он теперь похож… на суп вишисуаз, и это очень хорошо.

Я кивнула и выпила большой глоток белого вина.

Моя свекровь не сводила с меня глаз и продолжала меня изучать.

Затем она произнесла тихим, озабоченным голосом:

— Ты знаешь, твой отец всегда был очень сдержанным и тактичным человеком; я сужу по тому, что о нем говорят, и по тому, что я знаю о нем лично. Он никогда не афишировал связь со своей… леди. А ты всегда должна помнить, что старые привычки — самые стойкие. И это касается всех. Эдвард джентльмен, и он скромен. Он не умеет быть другим. Я полностью уверена, что он полагал, что поступает правильно, не говоря тебе о Гвенни и не представляя тебя ей, и прочее. Я уверена, что он не хотел тебя расстраивать.

— Я полагаю, что вы правы, — согласилась я, но втайне была обижена на своего отца.

Я повернулась и стала смотреть в окно на подернутое дымкой серое небо, но на самом деле ничего не видела. Я была разочарована тем, что он не понял, что я смогла бы разобраться в этом, не понял, что я смогла бы все осмыслить — и Гвендолин Рисс-Джонс, и его потребность немножко быть счастливым в тот период его жизни. Мне было тридцать три года, я была замужем и имела детей, слава Богу. Я уже была зрелая взрослая женщина, а не маленькая девочка.


13


Многокомнатный номер-люкс в «Клеридже» был не слишком большим, но очень удобным, а его гостиная, обставленная вещами викторианской эпохи, оказалась одной из самых восхитительных комнат, которые я когда-либо видела.

Особую прелесть придавал ей действующий маленький камин, царственно расположенный в углу возле высоких окон. Окна были задрапированы бархатными темно-лиловыми шторами, очень красиво присборенными, они подчеркивали нежные сизо-серые, обитые шелком стены, а на полу лежал роскошный восточный ковер золотистого цвета.

Перед отделанным белым мрамором камином были расставлены мягкая софа, покрытая лиловым шелком, и гармонирующие с ней кресла вместе со старинным кофейным столиком; над камином висело зеркало в китайской оправе, в котором отражались французские каминные часы из мрамора и золоченой бронзы с купидонами с обеих сторон от циферблата.

Там были еще викторианский письменный стол, китайский сервант, заполненный старинными фарфоровыми блюдами, а также разные маленькие столики красного дерева. В действительности, настолько подлинным был декоративный замысел, что я почувствовала себя перенесенной в другую эпоху.

Букеты цветов, ваза с фруктами и поднос с напитками, газеты и журналы еще более усиливали атмосферу приветливости и домашнего уюта этой комнаты. Особенно хорошо в ней было в эту ноябрьскую ночь при весело потрескивающем огне в камине и включенных лампах под розовыми шелковыми абажурами.

На одном краю каминной доски стоял телевизор. Я включила его и села на софу, чтобы посмотреть вечерние новости. Но они уже кончились, и диктор перешел к новостям спорта, и поэтому через несколько мгновений они потеряли для меня интерес.

Выключив телевизор, я прошла в спальню, спрашивая себя, когда же Эндрю удастся приехать с работы. Мы говорили с ним некоторое время тому назад, сразу после моего возвращения из Тейт-галери, и он сказал мне, что заказал столик в «Харри» для обеда. Но он не уточнил, на какое время он заказал его, и не сказал, когда вернется в гостиницу.

Чтобы убить немного времени, я прочитала несколько глав книги Колетт, но, обнаружив, что уже около восьми, я разделась, накинула халат и пошла в ванную комнату. Смыв макияж, я сделала новый, расчесала щеткой волосы. Я уже кончала собирать их в пучок на затылке, когда услышала звук ключа в замочной скважине. В радостном ожидании я бросилась в гостиную.

Эндрю вешал плащ в стенной шкаф в маленькой прихожей нашего номера. Обернувшись, он увидел меня.

— Привет, — произнес он.

Он поднял свой портфель с пола и сделал шаг вперед.

Я пристально взглянула на него и поняла, что он совершенно изнурен. Это напугало меня. Темные круги под глазами выделялись еще резче, чем прошлым вечером, лицо вытянулось и стало бледнее, чем обычно.

Поспешно подойдя к нему, я крепко обняла его, затем схватила за руку и повела в комнату. Но он остановился у камина, отстранился от меня и положил портфель на ближайшее кресло. Наклонившись к огню, он согрел руки, выпрямился и оперся о каминную доску.

Глядя на него внимательно, я спросила:

— Ты неважно себя чувствуешь?

— Устал. Чертовски устал.

— Мы не обязаны идти куда-то обедать, — заметила я. — Можем позвонить и заказать обед в номер.

Он странно, непривычно холодно посмотрел на меня.

— Мне совершенно все равно, пойдем мы обедать или нет. Но мне не все равно, что меня заставляют тащиться в Йоркшир. Должен сказать, я не собираюсь тащиться туда к маме. — Он сказал это несвойственным ему раздражительным тоном. — Я только что с ней разговаривал по телефону, она сетовала на то, что мне приходится так долго задерживаться на работе, и настаивала на том, чтобы мы поехали туда завтра. «Так что и я смогу отдохнуть», — сказала она. Не об этом ли вы сговорились сегодня за ланчем?

— Мы совсем не об этом говорили! — воскликнула я немного поспешно. — В действительности Диана лишь упомянула об этом, между прочим.

— Но со мной она только об этом и говорила! — выкрикнул он, свирепо глядя на меня. — Она прочла мне целую лекцию. Она также сказала, что ты тоже хотела бы поехать, что с моей стороны было бы нечестно заставлять тебя томиться в городе весь уик-энд…

— Эндрю, — резко перебила я его, — мне все равно, поедем мы или нет.

Он был не только усталый, но и злой, и у меня появилось ужасное чувство, что он рассердился на меня так же, как на свою мать.

— Рад слышать, что ты так думаешь, потому что мы не можем туда поехать. Об этом нет и речи. Мне надо работать завтра и, вероятно, в воскресенье.

— Ох, — сказала я расстроенно.

— Что это значит?

— Ничего, просто «ох». Однако, если ты должен работать этот уик-энд, зачем ты предложил мне сюда прилететь? Просто сидеть в гостинице и ждать тебя? Я могла бы с таким же успехом остаться в Нью-Йорке с детьми или поехать с ними в «Индейские лужайки».

Вместо ответа он несколько рассеянно запустил руку в волосы, затем потер глаза.

— Это был адский день, — проворчал он тем же воинственным голосом. — Малколм Стенли ведет себя, как последний идиот. Каким он, конечно, и является… Это сразу ясно. Но что хуже, он еще и мерзавец. И очень много о себе воображает, имея самомнение величиной с дом. Самомнение… — Эндрю сжал губы. — Самомнение всегда стоит поперек дороги, и оно приводит очень многих к неприятностям, — пробормотал он так тихо, что я едва расслышала.

Я ничего не сказала.

Внезапно выпрямившись, он поглядел на меня.

— Сегодня во второй половине дня я наткнулся на одну путаницу Стенли, и для того чтобы ее распутать, мне понадобится много времени. Вот поэтому может возникнуть необходимость остаться в Лондоне еще на одну неделю.

— Я думала, что во вторник приезжает Джек Андервуд, чтобы принять от тебя должность.

— Ему может понадобиться помощь. Моя помощь.

Я открыла было рот, чтобы возразить, и быстро его закрыла. Тяжело опустившись на софу, я через мгновение сказала:

— Почему бы нам не позвонить в «Харри» и не отменить заказ на столик? Совершенно очевидно, что ты не в настроении идти обедать.

— А ты в настроении. Так что мы идем.

— Эндрю, пожалуйста. Ты сегодня такой спорщик, и я не знаю, почему.

Я прикусила губу, чувствуя, как невольные слезы подступают к горлу. Торопливо проглотив их, я сказала как можно спокойнее:

— Я просто хочу делать то, что ты хочешь. Я только хочу, чтобы тебе было приятно.

— Мне надо выпить, — пробормотал он и направился к пристенному столику, стоявшему между двумя высокими окнами.

Я смотрела, как он наполняет бокал чистым виски, отметила его опущенные плечи, усталую манеру держаться. Он выпил виски в два глотка и налил себе еще, на этот раз добавив лед и каплю воды из кувшина. Затем, не сказав мне ни слова, он прошел через комнату и зашел в спальню, унося с собой выпивку.

Я молча смотрела вслед.

Я очень давно не видела его таким капризным и скандальным. Поскольку он меня обидел, поскольку я чувствовала, что он ужасно несправедлив, я вскочила и бросилась за ним. Я была вне себя.

Он стоял у кровати, на которую бросил свой пиджак, и развязывал галстук. Услышав, что я вошла в комнату, он быстро обернулся и застыл, глядя на меня.

Я сказала:

— Я понимаю, что у тебя был плохой день. Я сожалею об этом. Богу известно, ты этого не заслужил. Но тебе не удастся выместить на мне свои неприятности. Я тебя не позволю! Я ничего плохого не сделала!

— У меня были ужасные две недели, не только ужасный день! — отпарировал он, добавив раздраженно: — Пойду приму душ.

Он принялся расстегивать рубашку.

— Сунь голову под воду и держи ее там! Несколько часов! — выкрикнула я, выплеснув наружу свой гнев.

Я резко повернулась на каблуках и пошла прочь, в сердцах хлопнув дверью. Хрустальные жирандоли в гостиной звякнули и слегка закачались. Но мне было наплевать. У меня был такой восхитительный день, и он только что его испортил всего за несколько секунд. Я была разъярена, как никогда. У меня все дрожало внутри.

Миг спустя дверь ванной комнаты с шумом отворилась, и Эндрю подошел к пианино, у которого я стояла.

Взяв за плечи, он крепко прижал меня к себе и заглянул в глаза.

— Я виноват. Я так виноват, Мэл. Я выместил все на тебе, и это очень плохо с моей стороны, очень несправедливо. Этому нет прощения, правда нет. Проблема в том, что сегодня вечером мама разозлила меня: она начала меня ругать, что я не хочу провести уик-энд с ней, жаловаться, что не видит меня совсем, хотя я давно уже здесь, в Лондоне. Конечно, это правда, и у нее хорошие намерения, но… — Он покачал головой: — Я думаю, что сегодня у меня просто нервы не в порядке.

Он смотрел мне в лицо.

Я не сказала ни слова и не сделала ни одного примирительного жеста, и он пробормотал тихим, дрожащим голосом:

— Прости меня, котенок…

Его усталость, казалось, была ощутимой. Весь мой гнев рассеялся в одно мгновение.

— И прощать-то нечего, глупый.

Теперь он улыбался, а глаза были нежными и любящими, как всегда, и он поцеловал меня в кончик носа.

— Ох, котенок, что бы я делал без тебя?

— А я — без тебя? — спросила я.

Подняв руки, я нежно дотронулась до его щеки.

— Послушай, крутой парень, давай я отменю заказ, закажу бутылку хорошего вина и твое любимое негритянское блюдо, и мы можем остаться здесь, поужинать перед камином. Ты и я, наедине. Уютно, тепло и мило. Что ты на это скажешь?

— Я скажу: хорошо, я назначил тебе свидание.

— Ладно. Теперь давай, — заторопилась я, — залезай в горячую ванну. Ты можешь налить туда немного пенного шампуня. В нем пихтовое масло, и от него расслабляются мышцы.

— Присоединяйся ко мне! — Он поднял бровь и многозначительно взглянул на меня.

— Нет! — воскликнула я.

Он засмеялся впервые за весь вечер, а вслед за ним я.

— Никаких подвохов сегодня, Эндрю Кесуик, ты слишком устал.

— Боюсь, что так, даже для тебя, котенок.


Обед был превосходный. И таким же оказался вечер.

Пока Эндрю размачивал свои усталые косточки в ванне, дополна налитой горячей воды и разбавленной доброй порцией моего пихтового шампуня, я заказала ужин в бюро обслуживания.

Желая его побаловать и дать ему почувствовать себя лучше, я выбирала все его любимые блюда: консервированные креветки с залива Морекомба, отбивную из молодого ягненка под мятным соусом, картофельное пюре, зеленую фасоль и морковь. Я выбрала восхитительное красное вино, шато-лафит-ротшильд, и к черту цены. На десерт я заказала хлебный пудинг. Я не особенно его любила, но Эндрю любил его; он ему нравился с тех времен, когда он жил в школе, и я знала, что сегодня вечером он ему будет рад.

Освеженный, отдохнувший, насытившийся вином и пищей, мой муж был к одиннадцати часам в более мягком настроении. Но, тем не менее, я была поражена, когда он вдруг произнес:

— Ладно! Мы едем, в конце концов, завтра в Йоркшир, детка.

Я полулежала рядом с ним на софе, рассеянно смотря новости по телевизору, но тут резко выпрямилась и села, уставившись на него.

— Но я думала, что тебе завтра надо идти в офис! — воскликнула я. — Я считала, что тебе надо разбираться с вашей путаницей.

— Да, это верно. Но я не думаю, что смогу сам с этим справиться. Мне необходим Джек в качестве резонатора. Это финансовые дела, которые всегда были в его компетенции. И, послушай, я могу взять с собой некоторые бумаги, изучить их по дороге к маме.

— Ты в этом уверен, дорогой?

— Совершенно убежден.

— Ты делаешь это не для меня, не так ли? Не из-за того что ты не хочешь, чтобы я сидела в гостинице и ждала тебя? Ведь это не так?

— Я это делаю для нас обоих, Мэл. И для мамы. В любом случае, я считаю, что для меня будет полезно уехать на сорок восемь часов. Я сумею по-новому взглянуть на все это. И, честно говоря, мне просто необходимо убраться из офиса и посмотреть на всю ситуацию со стороны.

— Если ты действительно уверен…

Я знала, что голос выдавал мои сомнения, но ничего не могла поделать.

— Я хочу этого, — заверил меня Эндрю. — Честное скаутское.

— Может, мы поедем на поезде?

Он покачал головой:

— Нет, не думаю, что это разумно. Я хотел бы поехать пораньше, около шести тридцати, так, чтобы на шоссе еще не было много машин. Если мы выедем так рано, мы будем у мамы в середине утра, к ланчу. Я даже смогу поработать со своими бумагами в субботу вечером. Мы отдохнем в воскресенье и поедем обратно в понедельник утром вместе с мамой.

— Но как мы доберемся туда завтра? У нас нет машины, а твоя мама уехала сегодня вечером. Она сказала, что хочет выехать не позже восьми вечера.

— Да, я это знаю. Но нет никаких проблем — мы же в гостинице, ты разве забыла? В одной из самых лучших в мире! — Он встал и подошел к письменному столу. — Я собираюсь позвонить швейцару и попросить его заказать нам машину с водителем на завтрашнее утро к шести тридцати. Как это тебе нравится?

— Замечательно, — ответила я. — И твоя мама будет в восторге, что мы приедем на уик-энд.


— Женится твой отец на Гвенни Рисс-Джонс или нет — тебя это не слишком затронет, не так ли, Мэл? спросил Эндрю, гася ночник и натягивая на себе одеяло.

Некоторое время я молчала, а затем сказала:

— Нет, на самом деле, нет. Я просто хочу, чтобы он был счастлив, и все.

— Она очень милая.

— Я думала, ты ее не помнишь.

— Вначале я не мог ее вспомнить, но в последние несколько часов она начала ясно обрисовываться в моей памяти, и теперь у меня возникла достаточно ясная картина. Мама знает ее тысячу лет. Старшая сестра Гвенни, Глэдис, училась вместе с мамой в Оксфорде, вот отсюда и связь. Когда я был маленький, мы часто ездили в гости к этой семье. Я смутно припоминаю старый дом, очень красивый, в Уэлш-Маршес.

— Твоя мама упоминала об этом. Но продолжай, ты сказал, что теперь ты хорошо ее вспомнил. Как она выглядит?

— Высокая, стройная. Смуглая, как многие уэльсцы, с очень приятным лицом, милым лицом, и я просто вижу эти красивые глаза, карие, я думаю, большие и одухотворенные. Но она странно одевается.

— Что ты имеешь в виду?

— Длинные, легкие юбки, сапоги, крестьянские блузы, развевающиеся шарфы, длинные серьги и ниспадающие накидки.

Я услышала, как он смеется в темноте, весело продолжая:

— Оглядываясь назад, я думаю, что она была по виду чем-то средним между цыганкой, русской крестьянкой и хиппи. Я имею в виду ее внешность. И она была крайне эксцентричной, какой только англичанки могут быть. Но не пойми меня неправильно, она была ужасно мила. Я уверен, что она и сейчас такая.

— Да. И, по крайней мере, талантлива, как твоя мама сказала.

— Мэл?

— Да, любимый.

— Старайся быть доброжелательной по отношению к Гвенни. Я знаю, ты раздражена тем, что папа не рассказал тебе свой секрет, но я уверен, что это только потому, что он не хотел тебя поставить в неловкое положение или расстроить. Мама права на этот счет.

— Я полагаю, что это так. И я вовсе не хочу быть недоброжелательной. Я рада, что у папы есть Гвенни. Я надеюсь, что скоро с ней познакомлюсь. В конце концов, папа может быть в Мехико в следующем году в течение целых шести месяцев. Поэтому я не сомневаюсь, что оттуда он будет приезжать в Нью-Йорк чаще.

— Собирается ли он принять приглашение Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе? Они ведь предлагали ему войти в состав экспедиции в Яксине.

— Возможно, и примет. Он интересуется цивилизацией майя очень давно, как ты прекрасно знаешь, и я думаю, он был бы рад уехать с Ближнего Востока. В последнем письме он писал, что там ему надоело.

— Не могу сказать, что осуждаю его за это.

— Я надеюсь, он поедет в Мехико. Надеюсь также, что он женится на Гвенни, и они будут проводить с нами много времени. Было бы хорошо для близнецов получше узнать своего деда, и я думаю, что Гвенни ничего не будет иметь против этого. Из рассказов твоей матери у меня создалось впечатление, что она очень забавна. Послушай, Эндрю, папа, возможно, приедет на рождественские каникулы в Йоркшир. В любом случае, Диана сказала, что она позвонит Гвенни и пригласит их. Это будет замечательно! Как ты думаешь?

Эндрю не ответил, и я поняла, что он заснул. Он дышал ровно, но глубоко, и это меня вовсе не удивило, потому что он был так утомлен. Чудом было то, что он не заснул за ужином.

Я лежала рядом с ним в темноте, думая об отце и Гвенни, надеясь, что они будут счастливы. В одном я была уверена в этом ненадежном мире, это в том, что моя мать счастлива с Дэвидом Нелсоном.

Вначале у меня сложилось о нем неправильное впечатление. Может быть, благодаря тому, что он был юристом-криминалистом с положением и известностью, он всегда казался слишком ловким, слишком крутым и поверхностным. Но каким замечательным человеком он оказался и ничуть не подтверждал мое первое впечатление! Любезный без льстивости, интеллектуал, не подчеркивающий своего превосходства, блестящий без рисовки человек. У него было хорошее чувство юмора, но, что самое главное, он был добр и сострадателен, наделен даром понимания других людей. Он обожал мою мать, а она обожала его, для меня этого было вполне достаточно.

Я заснула с улыбкой на лице, размышляя о том, как прекрасно, что моя мама начала совсем новую жизнь в возрасте шестидесяти одного года.


14


Йоркшир, ноябрь 1988


Эндрю работал над своими бумагами всю дорогу до Йоркшира.

Убаюканная теплом и движением автомобиля, я то и дело начинала дремать, когда мы ехали на север по шоссе. В какой-то момент я полностью проснулась, выпрямилась и посмотрела на часы. Было почти десять тридцать. Это меня удивило, и я сказала Эндрю:

— Мы уже едем больше трех с половиной часов. Мы ведь уже должны быть в Йоркшире, не правда ли?

— А мы уже приехали, котенок, — ответил он, взглянув на меня поверх папки, лежавшей у него на коленях, и слегка улыбаясь мне. — А ты спала большую часть пути. Во всяком случае, мы уже проехали Херрогейт некоторое время тому назад.

Я повернулась и взглянула в окно машины. Я увидела, что за окном ясное утро, безоблачное и солнечное, высоко раскинувшийся купол неба был бледно-голубым и белым над волнующимися долинами. И пока я продолжала смотреть в окно, думая о том, какой сегодня великолепный день, я внезапно испытала волнение от предчувствие чего-то хорошего, что нам принесет этот уик-энд с Дианой в ее красивом старом доме сразу на выезде из Вест-Тенфилда.

С тех пор как поженились, мы с Эндрю приезжаем в Англию хотя раз в году на каникулы, и ни разу не обошлось без поездки в Йоркшир. Поэтому вполне объяснима моя радость по поводу того, что мы приехали и на этот уик-энд. В течение десяти лет я полюбила это прекрасное, обширное графство, самое большое в Англии, с его буколическими зелеными долинами, обширными пустынными болотами, лесами, древними соборами и живописными руинами старых аббатств. Это был роскошный северный уголок, благословенный обширными пространствами плодородной пахотной земли и огромными промышленными богатствами. Йоркшир мог гордиться своими землями и старинными родовыми поместьями более, чем любое другое графство Британии. Я полюбила и научилась восхищаться его практичными и прочно стоящими на земле жителями, чей прагматизм, хладнокровие и гостеприимство вошли в легенду.

Венслидейл и долина Эре, по которой мы в данный момент ехали, были теми областями, которые я знала лучше других, потому что именно здесь был расположен дом предков Кесуиков. Дом принадлежал этой семье более четырехсот лет, и хотя Майкл и Диана поселились в Лондоне после свадьбы, которая последовала сразу после окончания университета, они проводили здесь почти каждый уик-энд с родителями Майкла и все большие праздники в течение года.

Эндрю родился в этом доме, так же как и почти все Кесуики, которые жили до него.

— Мама должна была обязательно родить меня в Йоркшире не только из-за традиции Кесуиков, но и из-за крикета, — как-то загадочно сказал мне Эндрю во время первого моего путешествия в Вест-Тенфилд, когда мы приехали в Англию на наш медовый месяц.

Я спросила у него, при чем тут крикет, он хмыкнул, но потом объяснил:

— Крикет — это йоркширская игра, Мэл. Мой отец и дед хотели, чтобы я родился в Йоркшире, потому что только человек, рожденный в пределах графства, мог играть в крикет за него. Они возлагали на меня большие надежды, надеясь и молясь, чтобы я смог вырасти вторым Леном Хаттоном или Фредди Труменом. Ты знаешь, отец и дед были помешаны на крикете.

Поскольку я ничего не знала о крикете, этой самой британской из всех британских игр, Эндрю объяснил мне, что Хаттон и Трумен были знаменитыми йоркширскими игроками в крикет, которые играли в сборной Англии и были национальными чемпионами, а скорее, даже национальными героями.

Случилось так, что Эндрю полюбил крикет и играл в него в школе.

— Но я никогда не был блестящим игроком, а только средним игроком с битой. У меня просто не было таланта, — признался он мне в другой раз, теплым летним днем на следующий год, когда мы с ним поехали в Лордз и я впервые увидела, как играют в крикет.

Продолжая следить за тем, что происходит за окном, я заметила блестящую башню Рипонского собора, живописно выделяющуюся на фоне далекого горизонта. Собор был самым необыкновенным зданием, которое я когда-либо видела. Заложенный в шестьсот пятидесятом году, он был величественно прекрасен и внушал восхищение. В нем крестили Эндрю, и в нем же была свадьба его родителей. Теперь же при виде этой величественной башни я знала, что через полчаса мы будем в фамильном доме Эндрю.

— Я голоден, — сказал Эндрю, прервав мои мысли. — Я надеюсь, старая Парки приготовила нам хороший завтрак. Я сейчас могу съесть быка.

— Ничего удивительного, — засмеялась я. — Я тоже очень проголодалась, мы ведь так рано выехали из Лондона. И я надеюсь, швейцар позвонил твоей маме, как ты его просил. Я ненавижу приезжать неожиданно.

— Боже мой, Мэл, ты не должна беспокоиться. Я мог бы поставить свою жизнь на любого швейцара в «Клеридже»: они соль земли и очень надежны.

— Верно. Тем не менее, может быть, мы должны были остановиться по дороге и сами позвонить ей?

— Не обязательно, моя милая, — прошептал он. — И ничего страшного не произойдет, если даже мы приедем без предупреждения. Господи, мы же едем к моей маме.

Я ничего не ответила, просто кивнула, затем полезла в свою сумочку. Достав пудреницу, я припудрила нос и немного подмазала губы. Снова усевшись спокойно, я посмотрела в окно и увидела, что мы проезжаем через рыночную площадь Рипона. Здесь каждый вечер в девять часов горнист трубил в свой горн на каждом углу маленькой чистенькой площади в память о старинном комендантском часе: на нем был костюм той эпохи. Эта традиция была столетней давности; англичане, особенно местные жители, относились к ней спокойно, однако какой-нибудь американец, вроде меня, находил ее очень странной и крайне причудливой.

Мы быстро оставили центр городка позади. Шофер направился в сторону Мидлхэма, следуя пространным инструкциям Эндрю, и вскоре мы снова оказались в открытом поле, двигаясь в сторону Вест-Тенфилда. Он расположен между Рипоном и Мидлхэмом, но ближе к последнему. Место это знаменито благодаря своим конюшням, где выращивались и тренировались беговые лошади, и здесь также находилась вошедшая в историю коллекция драгоценностей, известная под названием «Северный Виндзор» во времена королей династии Плантагенетов Эдуарда IV и Ричарда III.

Мы продолжали ехать вперед по извилистым дорогам графства, узким и немного ненадежным из-за близости болот. Тем утром они выглядели мрачными и дикими. В августе и сентябре они выглядят совершенно иначе, напоминая лиловое море, когда по вереску одна за другой прокатывались волны под непрестанно дующим ветром, — это захватывающее двух зрелище.

— Мы почти приехали, — пробормотала я себе под нос, когда машина покатилась по старому каменному мосту через реку Эре, а затем въехала на главную улицу Вест-Тенфилда. Это была типичная деревня в долине — очаровательная, живописная и очень-очень старая.

Я взглянула направо, и передо мной открылся знакомый вид — ряд красивых каменных коттеджей с красными черепичными крышами, стоящих вдоль берега реки; зеленые лужайки перед домами сбегали к самой воде. А позади них, выделяясь на фоне бледного зимнего неба, стояли старая норманская церковь и рядом с ней мормонская башня в окружении древних дубов, ясеней и вечнозеленых кустарников.

Я протянула руку и сжала ладонь Эндрю. Я знала, как сильно он любит это место.

Он улыбнулся мне и начал складывать документы, быстро засовывая их в портфель и закрывая его.

— Тебе удалось много сделать? — спросила я.

— Да, даже больше, чем сделал бы в этом проклятом офисе. Я рад, что ма вчера стала закручивать гайки и что я, в конце концов, передумал, так что мы сможем провести уик-энд с нею. Нам обоим это будет очень приятно.

— Еще бы! И, может быть, мы завтра поедем кататься верхом?

— Хорошая мысль, Мэл. Мы проскачем до Мидлхэма и присоединимся к жокеям и конюхам из конюшни, когда они галопом будут прогуливать лошадей. Если только ты согласишься снова очень рано встать.

— Я всегда рано встаю, — засмеялась я. — Но, Эндрю, какая я глупая — мы не взяли с собой наши верховые костюмы.

— Об этом не беспокойся. Я знаю, что у меня здесь есть какие-то доисторические вещи для верховой езды. Конечно, они не совсем чистые, но сойдут, а мама даст тебе пару своих сапог и старые джинсы или бриджи для верховой езды. И у нее есть масса теплых жакетов, кофт и прочих одежд. Так что мы сможем выйти из положения.

— Да, это было бы замечательно.

Я внимательно его разглядывала, а затем спросила:

— Тебе хорошо, когда ты дома?

Он слегка нахмурил свои широкие гладкие брови и спокойно посмотрел на меня.

— Теперь дом для меня там, где ты, Мэл. Ты и близнецы. — Он наклонился, поцеловал меня в щеку и добавил: — Да, я чувствую себя хорошо в Йоркшире, приятно вернуться туда, где ты родился. Я думаю, все так должны чувствовать — это атавистическая тяга. И это только естественно, не так ли?

— Да, — согласилась я и отвернулась от него.

Я смотрела прямо перед собой, над плечом шофера, через лобовое стекло. Десять минут тому назад мы выехали из деревни и поехали по дороге, которая приведет нас к болотам Ковердейла и к высокому лесу. Дорога поворачивала, и теперь я могла видеть перед собой высокую каменную стену и железную ограду, за которой была длинная подъездная дорога к дому Дианы.


15


Мы въехали в ворота и двигались по подъездной дороге очень медленно, потому что в парке бродили овца и дикий олень, и он был очень пуглив.

Дом с высокими трубами был виден издалека. Усадьба называлась Килгрэм-Чейз. Она всегда так называлась, с самого начала. Построенный в 1563 году, через пять лет после того, как Елизавета I взошла на престол, дом был типичен для стиля эпохи Тюдоров. Добротный каменный дом был квадратным в основании, но, тем не менее, поражал своим изяществом — его украшали множество окон, высокие каменные трубы, наклонные фронтоны и квадратные башни на каждом из четырех углов. В каждой башенке с бойницами было только по два огромных, расположенных в центре окна, помещенных одно над другим, что создавало чрезвычайно театральный эффект и наполняло комнаты, находящиеся в башенках, необыкновенным светом.

Килгрэм-Чейз стоял в огромном парке: зеленое пространство лужаек и пастбищ охватывало дом, простираясь от железной ограды, за которую мы только что въехали. Парк с трех сторон был окружен полукруглым массивом густого леса, а за лесом были болота, еще дальше — огромные лесоповалы. Дом, парк и леса имели чашевидную форму и были защищены долиной от ветра и плохой погоды в зимние месяцы, а в прежние времена — от политических противников и грабителей, потому что единственный доступ к дому и парку был возможен через парадные ворота.

В первый раз, когда я сюда приехала, я была заинтригована домом детства Эндрю. Диана совершила со мной большой обход владений и рассказала мне все, что я хотела знать о доме и семье. Она гордилась усадьбой и хранила в памяти все, что касалось ее истории.

Ее необычное название произошло частично от человека, который построил Килгрэм-Чейз четыреста двадцать пять лет тому назад. Это был йоркширский воин-рыцарь, чье имя было сэр Джон Килгрэм. Он являлся близким другом Роберта Дадли, графа Лейчестерского и был членом роялистской партии королевы Елизаветы и одним из новых людей, как их тогда называли в дворцовой политике. Королевским декретом Елизавета пожаловала ему огромный парк и леса за особые услуги королевскому дому. Но задолго до царствования Елизаветы Тюдор, когда правили Плантагенеты, эта местность была охотничьим угодьем, то есть неогороженным участком парка и леса, куда забегали дикие звери, где на них могли охотиться местные дворяне. Позднее эта земля перешла во владение монахов находящегося поблизости аббатства Фаунтейн; они лишились ее, когда отец Елизаветы, король Генрих VIII, конфисковал все земли, которыми владела церковь. После разгона монастырей владение стало собственностью короны.

Дом и парк перешли к Кесуикам на законном основании в результате брака, состоявшегося летом 1589 года. У сэра Джона был единственный ребенок, дочь по имени Джейн, и когда она вышла за Дэниэла Кесуика, сына местного сквайра, они получили имение как часть приданого. И с тех пор оно всегда принадлежало семье Кесуиков, переходя от одного поколения к другому. Когда-нибудь оно станет принадлежать Эндрю, а затем Джейми и сыну Джейми, если у того он будет.

Диана считала свое владение типичным деревенским имением и постоянно утверждала, что, при всем его престиже и историческом значении, это был всего лишь небольшой дом, и это было верно. В архитектурном отношении здание было исключительно удачно спроектировано и отличалось искусной планировкой, даже компактностью для такого рода тюдоровского имения, и, по сравнению с некоторыми огромными домами Йоркшира, оно казалось маленьким. Несмотря на это, Диана уже давно с трудом управлялась с ним. Содержание дома стоило много денег и отнимало у нее уйму времени. По этой причине она жила всего лишь в одном крыле, а остальная часть дома была закрыта круглый год. Дом обслуживался с помощью Джо и Эдит Паркинсонов, которые жили и работали в Килгрэм-Чейзе больше тридцати лет. Вместе со своей дочерью Хилари Бродбент они поддерживали порядок в комнатах как в жилом, так и в закрытом крыле дома, а также стирали и готовили еду. Джо к тому же был мастером на все руки, он производил всяческие наружные работы, ухаживал за двумя Дианиными лошадьми и овцой и чистил конюшни.

Муж Хилари, Бен, и его брат, Уилф, были садовниками; в их обязанности входили работы в саду и в парке: они стригли множество газонов и ухаживали за цветами на клумбах, обрезали плодовые деревья в саду, раз в году чистили пруд и тщательно следили за тем, чтобы розарий с вьющимися розами оставался, как и сотни лет назад, самым прекрасным местом в усадьбе.

Розы были моими любимыми цветами, и меня с самого начала тянуло к этому саду в Килгрэм-Чейзе. Но на этот раз я не собиралась туда идти, я знала, что он сейчас лишен красок жизни и выглядит осиротелым, так же как и все в «Индейских лужайках» было сейчас бурым и увядшим. Сейчас, в эти холодные, безрадостные месяцы, когда земля становится твердой, как камень, воздух пронзителен и морозен, а все растения находятся в состоянии покоя, сад не привлекал меня.

Выглянув в окно, я заметила, что большинство гигантских дубов, выстроившихся, как часовня, вдоль подъездной дороги, уже лишились листвы — ведь стоял ноябрь, и уже настали первые зимние холода. Природа умирала. Зима — время смерти в садах и в природе. Неожиданно для себя я почувствовала прилив меланхолии, и мне стало грустно. Вздрогнув, я плотнее закуталась в теплое пальто. Но зимняя смерть природы подразумевает ее весеннее возрождение, напомнила я себе, пытаясь прогнать эту странную грусть, охватившую меня. Я снова вздрогнула и подумала: «Что-то мне не по себе».

Через мгновение это странное ощущение исчезло, потому что внезапно перед нами открылся дом во всем своем великолепии.

Килгрэм-Чейз. Он стоял среди болот, гордый и древний, казалось, неподвластный времени. При виде прекрасного старого имения мое сердце вздрогнуло. Светлые камни дома отсвечивали золотом в ясном утреннем воздухе, и его многочисленные окна блестели в солнечном свете. Я подняла глаза, увидела идущий из труб дым, подобный серо-голубым лентам, небрежно брошенным на это шелковистое, сияющее небо.

Как приветливо все это выглядело в своей мягкости и очаровании — и это был дом предков моего мужа, место, где он вырос.

Машина едва подъехала к парадному крыльцу, как растворилась огромная дубовая дверь, и Диана появилась на пороге. Она, широко улыбаясь, сбежала по ступенькам; ее лицо светилось от счастья при виде нас, выходящих из машины.

— Привет, мам! — закричал Эндрю, махая ей рукой.

Я бросилась к ней и крепко обняла ее.

— Диана!

— Ты самая лучшая девочка во всем мире, — приветствовала она меня, — потому что заставила моего упрямого сына все же, в конце концов, приехать.

Смеясь я освободилась от ее объятий и покачала головой:

— Это не я его убедила, Диана, он сам передумал. Поздно вечером, слишком поздно, чтобы вам звонить. И мы выехали так рано сегодня утром, в шесть, поэтому не хотели вас беспокоить. Вот почему мы попросили швейцара позвонить. Он звонил вам?

— Да, дорогая. — Обернувшись к сыну, она обняла его и продолжала: — Раз уж вы здесь, все остальное не имеет никакого значения. Мы проведем замечательный, уютный уик-энд вместе, и я знаю, что Парки собирается вас обоих побаловать.

Эндрю улыбнулся ей:

— А мы на меньшее и не рассчитывали. — Подойдя ближе к ней, он сказал: — Пока я не отправил обратно машину, скажи, надо ли мне просить его, чтобы он приехал за нами завтра вечером? Или же мы сможем уехать вместе с тобой в понедельник утром?

— Конечно, со мной. Во всяком случае, стоило ли сюда приезжать на одну ночь? И я буду рада вашей компании по дороге в Лондон. На самом деле, ты можешь, милый Эндрю, вести машину часть пути.

— Еще бы! — сказал он. — И спасибо, мам. Еще одно: нам надо было бы уехать в понедельник очень рано, около половины седьмого. Тебя это устроит?

— Я так обычно и уезжаю отсюда, — ответила Диана.

Эндрю кивнул и поспешил к шоферу.

Диана взяла меня за руку и повела в сторону каменных ступеней, ведущих к парадной двери. Джо Паркинсон появился на верхней ступени лестницы и стал спускаться.

— Доброе утро, миссис Эндрю, — сказал он, одарив меня широкой улыбкой. — Очень приятно видеть вас здесь, ей-Богу.

— Спасибо, Джо. Я очень рада, что мы смогли приехать сюда на уик-энд.

— Пойду помогу мистеру Эндрю с чемоданами. — С этими словами он заспешил вниз, говоря на ходу: — Не надо, мистер Эндрю, я сделаю. Давайте я возьму чемоданы.

Я оглянулась через плечо и увидела, что Эндрю и Джо тепло здоровались, пожимая друг другу руки. Эндрю было восемь лет, когда Паркинсоны приехали работать в Килгрэм-Чейз. Джо очень многому научил его, что касается усадьбы и природы вообще, и они всегда были большими друзьями. По словам Эндрю, Джо был подлинным, до мозга костей, йоркширцем: трудолюбивым, осмотрительным, мудрым и верным.

— Утро сегодня влажное, — сказала, ежась, Диана, плотнее заворачиваясь в вязаную кофту. — Пойдем внутрь и выпьем кофе.

В маленькой прихожей нас ждала Эдит Паркинсон, жена Джо, которую Эндрю с времен своего детства звал Парки, и ее дочь. Обе женщины тихо поздоровались со мной.

Парки заметила:

— Хорошо бы вы захватили своих малышей, миссис Эндрю, мы бы на них порадовались.

— Не забудьте, они приедут сюда в следующем месяце на Рождество, Парки. На самом деле, мы планируем остаться здесь до Нового года. Мистер Эндрю обещал нам, — улыбнулась я ей в ответ.

— Это просто чудесно! — Парки радостно всплеснула руками. — Я не могу дождаться, когда увижу малышей. — Взглянув на Диану, она добавила: — У нас в этом году будет большая рождественская елка, миссис Кесуик, и, может быть, Джо нарядится Санта Клаусом, наденет красный кафтан и приклеит белые усы, как он это делал для детской воскресной школы.

— Да, это замечательная мысль, — согласилась Диана.

Приняв у меня пальто, она повесила его в гардероб.

— Теперь пойдем в кухню, Мэл. Парки целый час готовила всякие вкусности. Любимые блюда Эндрю, конечно.

Кухня в Килгрэм-Чейзе была такая же древняя, как сам дом, и за прошедшие годы она изменилась очень мало. Это было длинное, покрашенное в белый цвет помещение. Потолок был низкий, и по нему проходили темные деревянные балки. Пол был мощен той же каменной плиткой, как и в древности, и местами она была стерта за многие века хождений по неизменным маршрутам — от печи к окну и через всю кухню к двери, так что постепенно там были вытоптаны дорожки в камне.

Печь в дальнем конце кухни была высокой, до потолка, и широкой, сложенной из местного кирпича и камня. Ее опоясывали старые деревянные балки, такие же, как под потолком. У нее была большая приподнятая топка, огромных размеров каминная полка и старомодная духовка для выпечки в стене рядом с топкой. Эта печь давным-давно не использовалась; много лет тому назад Диана установила замечательную английскую плиту, о которой я мечтаю. Я согласна с ней, что это лучшая плита в мире: она дает столько тепла, что в кухне таких немалых размеров всегда сохраняется нормальная температура. Это очень кстати, потому что в кухне с толстыми каменными стенами и каменным полом всегда прохладно, даже жарким летом.

Диана перестроила и модернизировала буфетную комнату, находящуюся за кухней, и теперь она стала очень удобной для нее и Парки. Она поместила туда огромных размеров холодильник, две посудомоечные машины и стойки для приготовления пищи. Над стойками висят полки для хранения фарфоровой посуды и тех разнообразных вещей, без которых на кухне не обойтись.

Ряд створчатых окон выходил на заднюю лужайку и болота, уходящие вдаль за горизонт. Напротив стены с окнами на почетном месте стоял антикварный уэльский кухонный шкаф, и этот замечательный предмет старины был набит сине-белой фарфоровой посудой с традиционным китайским рисунком — ива у мостика через ручей. Неподалеку, в углу комнаты, стоял старомодный деревенский стол с сосновой столешницей на приземистых ножках, за который и уселись мы с Эндрю. На столе стоял кувшин из зеленой майолики, наполненный ветвями сладко-горького паслена, и я невольно подумала, каким совершенным он выглядит.

На каминной доске в ряд стояла коллекция деревянных и медных витых подсвечников с белыми восковыми свечами, а под каминной доской расположились всевозможные медные подковы, тускло поблескивающие в свете огня. Повсюду медным блеском отсвечивали всевозможные формочки для желе и рыбы, горшки и кастрюли, ложки и мерные совки и ковшики на боковом столике.

Я всегда любила эту кухню и считала, что она самая приветливая из всех, которые я видела; в ней не только царила атмосфера бодрости, но она была по-настоящему уютной. По словам Дианы, это было сердце всего дома, комната, в которой вам легко жить.

Диана стояла у плиты, готовя чай; она перенесла чайник на стол, но сказала, чтобы мы подождали, пока заварится.

— Да, верно, миссис Эндрю, пока не наливайте, он должен завариться, — подтвердила Парки.

— Да, Парки, — сказала я послушно и улыбнулась Эндрю.

Она говорит это мне вот уже более десятка лет.

В воздухе кухни царил дразнящий запах бекона, поджаривавшегося на плите, и аромат свежевыпеченного хлеба, от которого слюнки текли. Парки положила караваи и кексы к чаю остывать на несколько минут на одну из стоек, и исходивший от них запах был невыносим.

Повернувшись к нам от плиты, Парки сказала:

— Если вы еще не догадались, я готовлю «беконных дружков». Ваши любимые, мистер Эндрю.

Она с любовью улыбнулась ему, прежде чем снова повернуться к плите. Она вынимала куски бекона из сковороды и раскладывала на большом деревянном блюде. Парки ухаживала за ним, когда он был маленьким, и он для нее был в некотором смысле как родной сын.

— Какая вкуснятина, Парки! — воскликнул Эндрю и добавил, обращаясь ко мне: — Ты должна научиться готовить их для меня, Мэл, когда мы будем дома в «Индейских лужайках».

Диана села к нам за стол и налила дымящийся горячий чай в большую синюю с белым чашку, а через мгновение Парки была уже рядом с ней, подавая блюдо, на котором лежали толстые ломти теплого свежевыпеченного хлеба, намазанные маслом, с кусками жареного бекона между двумя кусками хлеба — в действительности, горячие сэндвичи с беконом.

— Будь что будет с моим холестерином! — весело проворчал Эндрю. — Ах, Господи, что за чудо! — добавил он, откусив кусок.

— Я знаю, они вредные, — смеясь, сказала Диана, затем предупредила: — Не ешь слишком много, Эндрю. Парки готовит рыбные котлеты с петрушечным соусом на ланч.

— С чипсами, — вставила Парки. — А за ними будет еще одно ваше любимое блюдо — пудинг с патокой.

— О, Боже, Парки, мне кажется, я уже умер и попал в рай! — сквозь смех воскликнул Эндрю, довольный Парки и той суетой, которую она развела вокруг него. Он всегда питал к ней слабость.

— Но, дорогой, здесь и есть рай, — сказала Диана, с любовью улыбаясь ему. — Или ты уже забыл?

Эндрю покачал головой и нежно поцеловал ее в щеку.

— Нет, ма, я не забыл. И не только это. Я здесь с тремя из четырех моих любимых женщин.

— А кто четвертая? — быстро спросила я, с удивлением глядя на него.

— Как же? Конечно, моя дочь, — ответил он, подмигнув мне.


16


Во второй половине дня в субботу я натолкнулась на эти книги. Но что это была за находка!

После ланча Диана уехала в Вест-Тенфилд за какими-то покупками; она предложила мне поехать с ней, но я отказалась, предпочтя остаться в Килгрэм-Чейзе с Эндрю, но тут же обнаружила, что он собирается работать.

— Я должен просмотреть всю эту ерунду, — объяснил он мне извиняющимся тоном, показывая на свой портфель. — Прости меня, Мэл.

— Все в порядке, — сказала я, хотя и была разочарована тем, что он весь остаток дня до вечера будет поглощен своими бумажками у Дианы в кабинете, вместо того чтобы пойти со мной на прогулку.

— Я ненадолго, часа полтора, от силы два. — Он покачал головой, остановившись на пороге кабинета. — Попадаются очень запутанные финансовые документы, я говорил тебе в Лондоне. Мне бы сюда Джека с его изощренными мозгами. Он лучше меня разбирается во всей этой математике.

— Может быть, я могла бы тебе помочь? — предложила я.

Он уныло улыбнулся мне:

— Боюсь, что ты не сможешь, дорогая. Послушай, ты же не против того, чтобы я поработал, а? Хотя бы немного. Мы пойдем гулять попозже, перед чаем.

— Замечательно, не беспокойся.

Я быстро погладила его по щеке.

Потом я направилась в сторону библиотеки, которая всегда приводила меня в восхищение. Я любила там что-нибудь выискивать, в надежде найти литературные сокровища или фамильные реликвии. К несчастью, мне никогда не удавалось напасть на что-нибудь, хоть отдаленно их напоминающее, либо хотя бы на что-нибудь выходящее за рамки обыкновенного.

Подобно кухне, библиотека мало изменилась за четыреста лет, за исключением, быть может, увеличения количества книг, приобретаемых Кесуиками за эти несколько веков; мне показалось, что они никогда ничего не выбрасывали. Библиотека была больше, чем любая другая комната в Килгрэм-Чейзе, поскольку располагалась в одной из угловых башен, той, которая была расположена в самой северной части здания, с окнами на болото.

Кессонированный[5] потолок девятиметровой высоты уравновешивался огромным окном, расположенным в середине центральной стены, прекрасным окном необычных размеров и формы, наполнявшим комнату причудливым светом в любое время дня. Библиотека, отделанная светлым дубовыми панелями, со стеллажами от пола до потолка по всем стенам, содержала много тысяч томов, в большинстве своем очень древних. Красивый камин из местного камня располагался у стены, противоположной окну, а вокруг него стояли несколько красивых кресел, дубовый кофейный столик и диван от Кноля. Непосредственно за диваном стоял стол для чтения, также из резного дуба, а на нем стопками лежали последние толстые журналы — некоторые из них были посвящены антикварному делу, — а также свежий номер «Таймс», подшивки других английских и местных газет и несколько свежих романов.

Я с любопытством просмотрела все, что лежало на столе, но ничто меня особенно не заинтересовало, и принялась бродить по комнате вдоль полок, изучая то, что стояло на тех полках, до которых я легко могла бы дотянуться. Но, конечно, поскольку они были для меня легкодоступны, я видела эти книги бессчетное количество раз и раньше: ничего нового здесь не было.

Внезапно поняв, что в библиотеке холодно, и слегка вздрогнув, я подошла к камину, отодвинула экран и зажгла приготовленные бумагу и стружки, лежавшие под дровами на решетке. Буквально через минуту разгорелся хороший огонь: вскоре занялись поленья и зашумело в каминной трубе.

Оглядевшись, я увидела в другом конце комнаты полированную библиотечную стремянку красного дерева и расставила ее около стены у камина. По обе стороны от камина были полки, тянувшиеся вверх до потолка, и поскольку мне не хотелось уходить от тепла, я решила начать с них.

Взобравшись на стремянку, я стала рассматривать ряд книг, переплетенных в темно-зеленую кожу, которые я никогда раньше не замечала, несомненно, по причине их столь высокого местоположения. К моему большому разочарованию, многие из них были старинными атласами и картами Йоркшира и других графств.

Откинув голову назад, я взглянула вверх, изучая расположенные непосредственно надо мной полки, и обнаружила там большого формата том в лиловом кожаном переплете. Королевский цвет переплета заинтриговал меня, и я поднялась немного выше, пока не оказалась на верхней ступеньке. Я протянула руку, пытаясь дотянуться до книги; я не представляла себе, что это такое, но, естественно, поскольку не могла до нее дотянуться, то хотела взглянуть на нее. Еще раз попытавшись, я потеряла равновесие и чуть не упала, отчаянно вцепившись в ближайшую полку и ухитрившись удержаться. Я глубоко вздохнула; мое сердце внезапно тяжело застучало. Я была на волосок от гибели. Через несколько секунд, успокоившись, я медленно спустилась, соблюдая осторожность и не имея никакого желания свалиться с библиотечной стремянки. И как только я оказалась на полу, сразу же вздохнула с облегчением и побежала прочь из библиотеки. Я побежала искать Джо.

Я нашла его в кухне; он разговаривал с Парки, и, после того как я объяснила, что от него хочу, я вернулась в библиотеку.

Через несколько минут он пришел, неся очень длинную лестницу, которую хранил в сарае для инструментов.

— Зачем вам такая большая, Джо? — спросила я, увидев ее.

— Да, она большая, миссис Эндрю. — Он кивнул. — Она нужна мне для чистки канделябров и для некоторых окон. У меня есть щетка с длинной ручкой, конечно, но иногда щетки не хватает, понимаете. Окна в башенных комнатах, как и в библиотеке, на самом деле очень высокие, и их трудно достать, ей-Богу. Ну, теперь, где именно надо поставить эту лестницу, миссис Эндрю?

— Здесь, пожалуйста, Джо. Мне бы хотелось посмотреть книгу вон там на полке. — Я указала на нужную мне полку.

Джо посмотрел в ту сторону.

— Как она называется?

— Не знаю, но она в лиловом переплете, рядом с потертым допотопным корешком.

Почти тут же я поняла, что он смотрит не на ту полку, и поэтому сказала:

— Не беспокойтесь, Джо, я поднимусь сама и достану ее. Вы только подержите мне лестницу.

— Нет, миссис Эндрю, я не могу позволить вам лазить так высоко! Ради Бога, нет! Л вдруг вы свалитесь? Мистер Эндрю не простит мне этого, также и миссис Кесуик будет сердиться. Весь дом станет вверх дном, готов спорить на последний шиллинг. — Он энергично замотал головой. — О, нет, нет, нет! Вы не можете лезть туда сами. Я достану эту книгу для вас. А теперь давайте я сначала залезу на лестницу, а потом вы мне покажете, какая книга вам нужна.

— Хорошо, — сказала я, зная, что спорить с Джо не имеет смысла; в прошлом я пыталась это делать безо всякого успеха.

Он был очень упрям, и если ему что-нибудь взбредет в голову, трудно переубедить его или отговорить сделать то, что он хочет. Очевидно, он решил, что я не способна лазить по лестнице, и я не собиралась устраивать из-за этого суматоху. В конце концов, я ведь чуть не упала со стремянки.

Показав ему, где следует поставить лестницу, я указала на нужную мне книгу.

— Я вижу ее! — воскликнул он и взобрался на лестницу с поразительной для его возраста скоростью и уверенностью. Было очевидно, что он может достать ее без всякого труда, поскольку был выше меня, и руки его были длиннее.

— Что это такое, Джо? — спросила я, когда он ее открыл.

— Она выглядит, как книга расходов. Бухгалтерская книга на плотницкие работы. В ней говорится: «Гвозди — одно полпенни», и упомянуты несколько других вещей, но, кроме этого, ничего особенного, — сказал он, перелистывая книгу на лестнице. — А вот стоит дата — 1892 год. Боже правый, почти сотня лет тому назад!

— Интересно. А дальше что?

— Похоже, что еще одна книга расходов. У нее матерчатый переплет. — Он полистал страницы, а затем посмотрел на меня сверху. — Определенно гроссбух с единственной записью: «Свежая рыба — два пенни». В ней ничего больше нет, и нет даты.

— А эта потертая книга, которая еще осталась на полке? Которая выглядит совсем допотопной. Что это такое, Джо?

Он снял эту книгу. Пару секунд он рассматривал ее, затем произнес:

— Ну, эта выглядит, как дневник, что-то вроде того.

— Дневник? Вы хотите сказать, что она рукописная?

— Да, именно так, миссис Эндрю.

— Могли бы вы спустить ее, Джо, вместе с другими двумя, пожалуйста?

— Конечно, миссис Эндрю.

Рядом с большим окном стоял длинный узкий обеденный стол, в центре которого возвышалась фарфоровая ваза с цветами, и в каждом конце стояло по стулу с высокой спинкой, крытому зеленым бархатом.

Я подошла к столу, подвинула один из стульев ближе и села.

Джо принес две книги и положил передо мной.

— Спасибо, Джо, — сказала я.

— Я оставлю здесь лестницу, хорошо, миссис Эндрю?

— Да, конечно. Вы сможете попозже положить эти книги обратно, после того, как я их поизучаю. Я позову вас, когда будет нужно.

Он кивнул и пошел к двери, потом внезапно остановился и повернулся ко мне.

— Не пытайтесь залезть на эту лестницу! Если захотите что-нибудь еще взять, я имею в виду другую книгу с полки, позовите меня, миссис Эндрю.

— Хорошо, Джо, я обещаю.


Вначале я заглянула в оба гроссбуха и быстро отложила их в сторону. Там не было ничего особенно интересного. Но дневник меня заинтриговал, и вот я открыла эту книгу в рыжевато-коричневом переплете с разорванным корешком. Форзац и концевая страница были украшены рисунком пером, что-то вроде того, который бывает на шотландских шалях; он был выполнен в оттенках коричневого, охряного, цвета ржавчины и бежевого с небольшим проблеском синего.

Перелистывая первые пять страниц, оставшихся незаполненными, я наткнулась на рукописный фронтиспис.

Я начала медленно читать и, по мере чтения, проникалась неким предчувствием и волнением.

«Я, Кларисса Кесуик, жена Робина Кесуика и хозяйка Килгрэм-Чейз, обнаружила сегодня дневник и частную домовую книгу предка моего дорогого супруга, некоей Летиции, рожденной в 1640 году и умершей в 1683 г. Я случайно напала на ее личный альбом здесь, в библиотеке Килгрэм-Чейза, когда мой дорогой супруг попросил меня найти для него экземпляр великой трагедии «Гамлет» Уильяма Шекспира. Писания Летиции Кесуик меня заинтересовали, и поэтому я решила переписать их, чтобы сохранить. Это проделано мной для будущих поколений этой семьи, которые будут жить после меня и моего поколения.

Я начала свой труд сегодня, десятого числа августа месяца в 1893 году при славном и процветающем царствовании нашей великой Королевы и Императрицы Индии Виктории Регины. Да благословит Господь Ее Милосердное Величество и да здравствует Она долгие годы».

Имя Клариссы было семейным именем рода Кесуиков, мы его выбрали для нашей собственной дочери, и до того, как шесть лет назад родилась наша дочь, было несколько Кларисс. Кларисса викторианской эпохи, чью изящно написанную каллиграфическим почерком рукопись я читала, была одной из ранних.

Окрыленная своим открытием, я перевернула первую страницу и снова стала разглядывать страницу, на которой в центре были написаны следующие слова:

«Летиция Кесуик.

Ее альбом.

Килгрэм-Чейз.

Йоркшир».

Перевернув эту страницу, я прочитала первые слова дневника Летиции, так старательно переписанные викторианской Клариссой сотню лет тому назад.

«Я, Летиция Кесуик, начинаю этот дневник в двадцать пятый день мая в 1660 год от рождества Христова. В этот самый день вся Англия празднует и радуется с легким сердцем. Наш Суверен, Чарлз Стюарт Стюарт, возвратился из изгнания, и в Лувре его нога снова ступила сегодня на английскую землю.

Монархия будет восстановлена во веки веков. Он будет коронован и станет Королем Чарлзом II, и бесчестная и кровавая казнь его отца частично отмщена.

Смерть предателям, которые послали его отца на плаху.

Сегодня в Йоркшире и по всем окрестностям соборные и церковные колокола звонили во славу нашего милосердного Суверена, возвращенного нам как великое чудо. Чтобы распространить эту хорошую и славную новость, сегодня ночью были зажжены факелы и посланы гонцы во все концы Англии.

Мой дорогой супруг, господин и хозяин Френсис повел сегодня всех нас, семью и слуг вместе, на молитву в синюю башню, и мы поблагодарили дорогого нашего Господа Бога за его доброту и милосердие. Наш подлинный монарх спасен. Мы все возродились.

Я пишу эти слова поздно ночью, почти в полночь, при свете сальной свечи. Сегодня ночью мой любимый супруг Френсис пришел ко мне и повел к себе для плотской любви, и мы хорошо любили друг друга. Быть может, этой радостной ночью я зачала, будь на то Господня воля, и от нашего великого счастья и любви родится еще один ребенок. Об этом молился мой господин и супруг, и об этом же молилась я, и, даст Бог, это будет сын и, наконец, наследник, чтобы продолжать славные дела Кесуиков. Я молюсь, чтобы было так. Я молюсь.

Становится поздно. Моя свеча трещит. Супруг спит. Снаружи майская луна высоко плывет по темному небу. Очень поздно. Я слышу, как пошевелился мой супруг. Я должна отложить перо и задуть свечу, и пойти в постель, чтобы спать, чтобы разделить его сны. Я это сделаю. Завтра я снова возьму перо и продолжу».

Я жадно читала, мой взгляд скользил по страницам. Мне не терпелось узнать больше, я была увлечена записью Летиции Кесуик о ее жизни в Йоркшире в семнадцатом веке.

Там было еще несколько коротких разделов, датированных концом июня; затем она сделала несколько записей в июле и августе. Еще и еще она писала о своей повседневной жизни и делах. Она писала о двух своих маленьких дочерях, Рейчел и Виоле, о своей жизни жены деревенского сквайра и хозяйки имения. Последняя августовская запись содержала радостный отчет о том, что она была, наконец, беременна и о своей надежде, что это будет сын.

Я на мгновение отвлеклась от чтения и задумчиво посмотрела в окно. Ничего не изменилось с незапамятных времен. Мы питаем те же самые надежды, мечтаем о том же и имеем те же желания, что и ушедшие задолго до нас поколения.

Вот я сижу, читаю о желании Летиции иметь еще одного ребенка в 1660 году, и именно об этом мечтаем мы с Эндрю в данный момент в 1988 году. Я усмехнулась про себя, подумав, как, и в самом деле, мало люди изменились с тех пор, затем опустила глаза и продолжила чтение.

Собственно дневник внезапно оборвался. Я испытала настоящее разочарование, почти раздражение, настолько меня захватили записки Летиции Кесуик. Но она отвлекалась, писала целые страницы советов по домоводству, которые я бегло просматривала, затем записывала хозяйственные рецепты всякого рода: как делать ароматические смеси и шарики из сухих цветов, трав и некоторых фруктов и специй. Там были указания, как изготовлять восковые свечи и мыло; подробнейшие записи о травах — ароматных травах для освежения комнат и шкафов, других — для приготовления мазей, чтобы лечить от различных болезней, и еще о других — для ароматизации пищи. Следующий раздел был посвящен консервам. Затем шли рецепты Летиции джема из крыжовника с ревенем, желе из айвы, черники, лимонного творога, измельченного изюма с миндалем и сладкой яблочной приправы к мясу. И я снова лишь пробежала это глазами.

Наконец снова начался ее дневник, записи с октября по декабрь. Я была совершенно поглощена описанием жизни в Килгрэм-Чейз зимой, многочисленных семейных дел, рассказом о шитье, вышивании, охотничьих трофеях и меткости при стрельбе ее мужа, об его знании лошадей. Она писала о зимнем солнцестоянии, о погоде и о своей трудной беременности.

Но перед тем как продолжить описание своих ежедневных трудов в новом, 1661 году, она снова позволила себе сделать отступление в область домашнего хозяйства, посвятив множество страниц тому, как печь пироги, пудинги и печенья, делать вино из плодов самбука и крапивы, и даже эль.

Ее дневник был настоящим сокровищем во многих отношениях. К несчастью, у меня не было времени прочесть его внимательнее и полностью. По крайней мере, в этот приезд. Поэтому я бегло просмотрела оставшуюся его часть, продолжая любоваться удивительным каллиграфическим почерком Клариссы. Ни разу она не допустила сбоя; ее почерк был безупречен, просто произведение искусства.

Быстро пролистав страницы, я увидела, что дневник Летиции Кесуик охватывает начальные месяцы 1 661 года и заканчивается весной. Она пишет о рождении сына Майлза в апреле того года, о долгих и трудных родах и описывает день рождения мужа в мае.

Самая последняя страница датирована двадцать девятым мая. Записей больше нет, потому что в книге кончились страницы. Она ее всю исписала.

Я снова почувствовала разочарование, пока не сообразила, что дневник окончился лишь потому, что кончились страницы в книге. Конечно же, Летиция продолжала вести дневник, потому что она была прирожденным писателем, обладающим легким, плавным стилем, почти разговорным, и замечающим множество важных деталей. Где-то здесь, в библиотеке, должен быть другой том, и Кларисса, по-видимому, нашла его и переписала. Точно так же, как я хотела узнать, что было дальше, так и ее, должно быть, мучило любопытство.

Вскочив, я направилась к лестнице, совершенно забыв предостережения Джо не взбираться на нее. Я проделала это и добралась до предпоследней ступеньки сверху. Я не осмелилась взобраться выше из опасения свалиться.

Но я была уже достаточно высоко, как оказалось, стоя непосредственно у полки, с которой Джо снял гроссбухи и дневник, и мне было легко прочитать заглавия оставшихся на полке книг. Там стояли два романа Томаса Гарди, три тома Бронте и шесть книг Чарлза Диккенса, а также том сонетов Шекспира. И ничего больше, только пробел на полке, где стояли гроссбухи и Клариссина копия дневника.

Мне понравилась книжка сонетов, переплетенная в красную материю с золочеными буквами. Я взяла его с полки и увидела маленькую тоненькую книжку в черном кожаном переплете, лежавшую сзади романов Бронте у задней стены полки. Сначала я подумала, что это Библия, но затем рассмотрела обложку и увидела, что на ней нет титула. Конечно, никаких золоченых букв.

Осторожно балансируя на вершине лестницы, я открыла черную книгу и сразу же узнала ее. Меня охватили нервная дрожь и возбуждение. Это был оригинал дневника Летиции, написанный ее собственной рукой, тот самый, с которого Кларисса так старательно сняла копию в 1893 году. Я поискала кругом, рядом с Бронте, Харди и Диккенсом, но больше там ничего не было.

Крепко держа дневник в одной руке, я спустилась вниз и поспешила к столу у окна. Сев перед ним, я открыла подлинный дневник Летиции Кесуик.

Я с восторгом смотрела на него, медленно переворачивая страницы, осторожно, боясь их повредить неосторожным движением.

Этому дневнику было более трехсот лет, но, к моему удивлению, он был совершенно не поврежден. Некоторые страницы были чуть ветхими, но их было немного; то там, то здесь были видны тонкие отверстия от книжного червя, но, по большей части, книга была в превосходной сохранности.

Какое чудо, что она сохранилась! Но ведь никто не знал о ее существовании, и поэтому никто и не брал ее в руки. Конечно, за исключением Клариссы, которая ее нашла, сняла копию и, по-видимому, положила ее назад, чтобы она лучше сохранилась. Кроме того, температура в библиотеке остается одинаковой из года в год, точно так же, как было сотни лет тому назад, я в этом не сомневалась. Там всегда было прохладно и сухо; не было сырости, и, конечно, огонь камина не мог бы нанести вред ни одной из старых книг, потому что едва нагревал комнату. Не удивительно, что этот дневник семнадцатого века так хорошо сохранился.

Написанный самой Летицией Кесуик подлинник отличал скрупулезный, тонкий, изысканный почерк, типичный для того века, в котором она жила, но ее письмо было ясным и разборчивым.

К своему восторгу я обнаружила, что оригинальный дневник содержал еще кое-что уникальное: изысканные маленькие рисунки пером и чернилами, акварели цветов, фруктов и трав, виньетки, изображающие сад Летиции здесь, в Килгрэм-Чейзе.

Мне было ясно, что я натолкнулась на настоящее сокровище. Конечно, дневник не имел реальной стоимости и, по-видимому, не представлял большого интереса для кого-нибудь постороннего, но я не могла дождаться, чтобы показать его Диане и Эндрю.

Взглянув на часы, я обнаружила, что прошло уже полтора часа. Было уже почти четыре.

Я встала, вышла из библиотеки и направилась по коридору в Дианин кабинет. Я заглянула в дверь. Эндрю разговаривал по телефону, и на его лице явно выражалась злость. Без сомнения, он разговаривал с Джеком Андервудом, находившимся в Нью-Йорке. Он говорил свойственным ему спокойным голосом, но был рассержен и даже не заметил, что я распахнула дверь. Я тихо закрыла ее, полагая, что благоразумнее оставить его в покое и дать ему заниматься своими делами.

Мне необходимо было подышать свежим воздухом — я не выходила из дома со времени нашего приезда рано утром после долгой поездки в машине. В находящейся по соседству прихожей я села на скамью, сняла туфли, надела пару Дианиных зеленых замшевых сапог и сняла с гвоздика большой теплый жакет. Я любила этот непромокаемый жакет, который был такой удобный — его можно было носить в любую погоду. В каждом кармане я нашла по шерстяной перчатке. Натянув их, я сняла с вешалки красный шерстяной шарф, обмотала его вокруг шеи и вышла наружу через боковую дверь.


Было прохладно. Утреннее солнце давно скрылось, небо было бледно-голубым, почти бесцветным.

Я погрузилась в запахи осени: пахло сыростью, мокрыми, гниющими листьями и едким дымом. Где-то недалеко один из садовников жег костер. Было такое время года, когда сжигают отмершие растения и корни, сухие листья и садовый мусор вообще. Прошлый уик-энд в «Индейских лужайках» я сама жгла такой же костер.

Зайдя за угол здания, я буквально столкнулась с Уилфом, садовником, сгребавшим опавшие листья и сучья в кучи, готовя их к сжиганию.

Он оглянулся, услышав мой резкий возглас.

— А, это вы, миссис Эндрю. — Он дотронулся до шапочки и улыбнулся. — Как ваши дела? — Он сложил грязные руки на рукоятке граблей и стоял, глядя сквозь меня.

— Спасибо, хорошо. А как вы себя чувствуете, Уилф?

— Не могу пожаловаться. Немного ревматизм беспокоит, но ничего страшного в этом нет. Я рассчитываю еще долго не появляться на кладбище. — Он засмеялся; его смех был похож на кваканье.

— Рада это слышать. — Я кивнула и поспешила прочь, направляясь к пруду.

Что-то странное было в этом Уилфе Брондбенте. Казалось, у него всегда был злобный блеск в глазах, когда он разговаривал со мной. Я думаю, он был немножко тронутый. Эндрю сказал, что он просто тупой. Диана смеялась над нами, когда мы беседовали об Уилфе. Она верила, что он настоящий деревенский труженик.

Четыре коричневых утки уплыли прочь, когда я подошла к пруду. Я стояла и наблюдала за тем, как они с плеском удирали как можно быстрее к дальнему берегу, думая рассеянно, замерзнет ли пруд к Рождеству. Близнецы так мечтали покататься на коньках — так же, как это делал их отец, когда был маленьким мальчиком. Но я не думала, что будет достаточно холодно, чтобы подморозило; здесь была довольно большая масса воды.

Я собралась обойти вокруг озера, мои мысли сосредоточились на Клариссе и Летиции, этих двух женщинах из семейства Кесуиков, которые были женами мужчин из рода Кесуиков и которые прожили всю свою жизнь здесь. Если бы только стены могли говорить, какие чудесные секреты они бы мне открыли, какие сказки рассказали бы.

А, с другой стороны, дневник заговорил, не так ли? Пусть немного, но все же он рассказал мне о прошедших временах, сообщил мне немного семейной истории.

Даже Клариссин фронтиспис, хотя и короткий, и ее поступок, состоявший в переписывании дневника так старательно, сказал мне очень многое о ней. Должно быть, она была хорошей женщиной, добросовестной, богобоязненной, типичной женщиной викторианской эпохи, к тому же, очевидно, умной и заботливой. Без сомнения, она не была равнодушна к этому дневнику, понимала, что он означал для семьи. К тому же у нее хватило прозорливости понять, что оригинал может не пережить века, и она посчитала важным сохранить его для потомства. Конечно, ей не хватило таланта, потому что она не скопировала рисунки или акварели, но это было не так важно.

А что мне рассказал дневник о его непосредственном вторе?

Во-первых, и это самое главное, — то, что Летиция была прирожденным писателем, наделенным даром хорошо выражать свои мысли и досконально знающим и чувствующим язык и понимающим его красоту. Она умела им пользоваться. Иллюстрации указывали на то, что у нее были художественные склонности, советы по домоводству и рецепты выдавали в ней хорошую хозяйку и кухарку, не говоря о том, что она отлично разбиралась в травах и умела делать вино. Ее многочисленные ссылки на мужа и детей обнаруживают в ней любящую жену и мать, и, наконец, я решила, что у нее был политический склад ума. В дневнике встречались многочисленные упоминания о парламенте, едкие замечания, и, безусловно, она была до мозга костей роялисткой, взволнованной, но не чрезмерно, когда Чарлз II вернулся в Англию, чтобы занять трон.

Мне снова пришло в голову, что где-нибудь в библиотеке должен быть еще один том ее дневников. Подлинный, прирожденный писатель, подобный Летиции Кесуик, не остановился бы на этом, не оборвал бы так резко записи. Но как его разыскать среди тысяч книг, выстроившихся на сотнях полок?

Сейчас у меня нет времени его искать, ни сегодня, ни завтра. Может быть, когда мы приедем сюда на Рождество, он мне попадется? Дело стоит затраченных усилий. В конце концов, по-моему, дневник — это маленький бриллиант. Я знаю, что Диана будет заинтригована, да и Эндрю тоже, если только я смогу его оторвать от его портфеля и тех противных документов. Я не могла вообразить, что такое мог сотворить Малколм Стенли, если только он не подделал бухгалтерские книги, Боже сохрани. Если он это сделал, Эндрю будет беспощаден, да и Джек тоже, готовя очень острый нож, выражаясь фигурально.

Когда я шла по широкой тропинке среди зеленой лужайки, я заметила, что к дому подъехал автомобиль. Он медленно продвигался по подъездной дороге между дубов, и это была не возвращавшаяся Диана, я это знала — это был не ее автомобиль.

Через несколько секунд, когда мы приблизились друг к другу, я увидела, что это бледно-голубой «ягуар».

Может, Диана ожидала гостей? Странно, что она об этом не упомянула, если это так. Обычно она говорит нам, если кто-нибудь собирается прийти к чаю, предупреждая нас, давая нам возможность сбежать. Обычно Эндрю так и поступает, потому что ее гостями, в согласии с истинно английским ритуалом, были либо женщина, которая руководит церковным кружком, либо викарий и его жена, глава клуба садоводов или еще какой-нибудь местный деятель.

Машина поехала медленнее, а затем остановилась у подножия каменной лестницы. Я прошла через площадку наверх крыльца и стояла, выжидательно глядя вниз.

Наконец дверца «ягуара» открылась, и из машины вышла женщина.

Она была высокой и тонкой, с копной темных вьющихся волос, падающих по обе стороны узкого, но привлекательного лица. Ее глаза были темными, взгляд пристальным, а нежный рот выглядел как свежая рана из-за яркой помады.

На первый взгляд ее одежду можно было принять за цыганский наряд, но когда я скользнула глазами по стройной фигуре, то поняла, что в ее одежде есть какая-то закономерность. Хотя бы в том, что касается цветов. Она была одета в длинное, широкое шерстяное серое платье, сверху которого был короткий жакет, сшитый из красных, зеленых, лиловых и желтых кусочков. Разноцветная одежда Иосифа. Или так мне показалось. Длинные шарфы желтого, лилового и красного цветов были обмотаны вокруг ее шеи, и их концы развевались у нее за спиной. Сапоги были красные, а сумка желтой.

Мне не надо было представлять эту многоцветную женщину.

Я точно знала, кто это: Гвендолин Рисс-Джонс собственной персоной.

Любовница моего отца.


17


Мы пристально смотрели друг на друга. Какую-то долю секунды мы молчали.

По выражению ее глаз я понимала, что она знает, кто я, — догадалась, что я дочь Эдварда Джордана, — но я не думала, что она в этом признается. Не было никакого сомнения, что она не сообщит мне о своих отношениях с моим отцом и даже о том, что они были друзьями. Я поняла это интуитивно.

Она заговорила первой.

Подойдя ближе к подножию лестницы, она сказала:

— Я ищу миссис Кесуик. Это бесцеремонно — предварительно не позвонив, приехать. Пыталась, но ваш телефон был очень долго занят. Миссис Кесуик дома?

Я отрицательно помотала головой:

— Нет, к сожалению, она уехала за какими-то покупками, но должна вернуться с минуты на минуту. Не желаете ли зайти и подождать ее?

Гвенни закусила губу, и по ее узкому лицу промелькнуло тревожное выражение.

— Не хочу навязываться.

— Я уверена, что Диана скоро будет. Думаю, она будет очень расстроена, если вы ее не дождетесь.

— Очень мило. Да, хорошо, и, хм, спасибо. Может быть, я немного подожду.

Она начала подниматься по лестнице. Поравнявшись со мной, она протянула руку.

— Гвендолин Рисс-Джонс.

— Мэллори Кесуик, — ответила я, пожав руку.

В тот же момент я повернулась, шагнула вверх к парадной двери, открыла ее и пропустила гостью в маленькую прихожую.

— Можно взять ваш жакет? — вежливо спросила я.

— Только шарфы, спасибо, — ответила она, разматывая все три шарфа, обмотанные вокруг шеи.

Повесив их в гардероб, я провела ее в гостиную, находящуюся рядом со столовой. Это была маленькая удобная комната, очень уютная, проникнутая викторианской атмосферой, в некотором роде убежище. Этой гостиной мы пользовались постоянно: смотрели телевизор и обычно пили послеполуденный чай и аперитивы перед ужином.

Парки зажгла свет и развела огонь в камине. Дрова весело загорелись, и комната приняла приветливый вид.

— Пожалуйста, располагайтесь поудобнее, — сказала я. — Извините меня, я должна пойти снять сапоги и сказать Эндрю о вашем приезде. Он сейчас присоединится к нам, если кончил говорить по телефону.

— Никакой спешки. Занимайтесь вашими делами.

Она взяла свежий выпуск «Деревенской жизни», который лежал на простеганном пуфе, и уселась в кресло у огня.

Сняв с себя Дианин жакет и сапоги и надев туфли в прихожей, я отправилась искать мужа. Эндрю все еще говорил по телефону в кабинете Дианы, но на этот раз, когда я приоткрыла дверь, он увидел меня, улыбнулся и вопросительно приподнял брови.

— У нас гость, — сказала я, округляя глаза.

— Одну минуту, Джек, — пробормотал он в трубку и взглянул на меня, слегка нахмурившись.

— Кто это? — спросил он.

— Не догадаешься и за тысячу лет, поэтому я сама тебе скажу: Гвендолин Рисс-Джонс. Она приехала к твоей маме. Она сначала пыталась дозвониться, но не смогла прорваться, — засмеялась я. — По очевидным причинам.

— Гвенни! — воскликнул он. — Черт меня подери! Поскольку ма еще не вернулась, предложи ей чая, я буду через несколько минут. Я заканчиваю с Джеком.

Я кивнула:

— Передай ему привет.

— Передам.

Когда я уже уходила, услышала, как он сказал:

— Это была Мэл, она шлет тебе привет. Ну, как насчет того, о чем мы говорили, старик? Хочешь управлять всем этим?

Парки была в кухне и расставляла чашки и блюдца на огромном подносе; когда я прошла через кухню и остановилась у того стола, где она возилась, она подняла голову.

— Парки, — пробормотала я, — вам придется добавить еще одну чашку с блюдцем. Только что приехала подруга миссис Кесуик, мисс Гвендолин Рисс-Джонс. Уверена, что вы ее знаете. Во всяком случае, она будет пить чай вместе с нами.

— Ох! — Парки поджала губы. — Мы не ожидали мисс Рисс-Джонс, иначе миссис Кесуик должна была бы меня предупредить перед своим отъездом. Миссис Кесуик очень точна в подобных случаях.

— Мы ее не ожидали, Парки.

— По мне, это слегка бесцеремонно, — буркнула Парки, — обрушиться на голову вот так. — Она прошла в буфетную и вернулась с еще одной чашкой с блюдцем. — Большинство людей вначале звонят по телефону.

— Она пыталась дозвониться, — объяснила я, пряча улыбку; меня позабавило раздражение Парки. Но ведь она ярый сторонник хороших манер: я это хорошо знала. По непонятной мне причине, я чувствовала, что должна защищать Гвенни, поэтому я добавила: — Мистер Эндрю разговаривал по телефону с Нью-Йорком более часа, Парки, и поэтому мисс Рисс-Джонс не смогла дозвониться.

— М-м… — Все, что сказала Парки, продолжая возиться с заварным чайником и другими принадлежностями чаепития. Но через несколько секунд она одарила меня теплой улыбкой и, подойдя ближе, сказала:

Я приготовила пирог к чаю — любимый кекс мистера Эндрю. И маленькие бутербродики. Он обожал их, когда был маленьким. Четырех сортов: с помидорами, с огурцами, с кресс-салатом и яичным салатом. Домашние булочки с домашним клубничным джемом и корнуэльским кремом.

— Бог ты мой, мы не захотим обедать! — невольно воскликнула я и осеклась. — Так много еды, Парки.

— Но я так всегда подаю, миссис Эндрю, и я это делаю вот уже тридцать лет, — объявила она, отступая на шаг, при этом выглядела слегка обиженной.

Поняв, что невольно могла задеть ее, я быстро исправилась:

— Все, что будет к чаю, просто восхитительно. Я уверена, что мистеру Эндрю все понравится, и мне тоже. Господин, у меня уже слюнки потекли.

Смягчившись, она широко улыбнулась:

— Во всяком случае, обед сегодня очень простой, миссис Эндрю. Просто консервированные креветки, запеканка из мяса с картофелем и зеленый салат.

— И без десерта? — поддразнила я ее.

Приняв все всерьез, она воскликнула:

— Ну нет! Я всегда готовлю десерт для мистера Эндрю. Вы знаете, как он его любит. Но я еще окончательно не решила — английский бисквит или открытый пирог с заварным кремом.

— И то, и другое одинаково замечательно, — пробормотала я и поспешила к двери. — Пойду составлю компанию мисс Рисс-Джонс. Кстати, Парки, миссис Кесуик сказала, когда она вернется?

— Она никогда не приезжает позже четверти пятого, чтобы успеть к чаю. Никогда.

— Как только она приедет, вы, наверно, можете подавать, — предложила я.

— Хорошо. И я полагаю, что мистеру Эндрю потребуется к тому времени подкрепиться: он все время работал, бедняжка. И в субботу тоже.

— Да, — согласилась я и выскользнула из кухни.

Когда я вернулась к гостиную, Гвенни была погружена в чтение журнала.

— Эндрю присоединится к нам через минуту, — сказала я ей, закрывая за собой дверь. — А Диану ожидают с минуту на минуту; так что, я надеюсь, вы составите нам компанию за чаем, мисс Рисс-Джонс?

— Как любезно! Очень хотела бы.

— Хорошо.

Как будто полагая, что она должна объяснить свой неожиданный приезд, она откашлялась и сказала:

— Работаю в Лидсе. Делаю «Сон в летнюю ночь» в королевском театре — оформляю постановку.

— Диана сказала мне, что вы театральный художник.

Она опасливо взглянула на меня.

— Отправилась сегодня в Килбурн. Знаете это место?

— По-моему, да. Это не там, где огромных размеров лошадь высечена в склоне холма?

— Совершенно верно. Со стороны Роулстон-Скар. Хотела заказать обеденный стол в мастерской Роберта Темпсона. Великий йоркширский мебельщик и резчик по дереву, ныне покойный. Мастерской управляют его внуки — продолжают его дело. Думала, неплохая мысль заглянуть на обратном пути в Лидс, чтобы повидаться с Дианой.

— Я рада, что вы заехали. Кстати сказать, мне только вчера Диана говорила о вас.

— Говорила?

Я глубоко вздохнула и решилась:

— Она сказала мне, что вы знаете моего отца, Эдварда Джордана, что вы его друг, очень хороший друг.

Гвенни вздрогнула и посмотрела на меня. Ее лицо и даже шея залились ярким румянцем.

— Хороший друг, да, — согласилась она, быстро отвернувшись и уставившись на огонь.

У меня было ужасное чувство, что я ее смутила, — я вовсе не собиралась этого делать. Я просто хотела, чтобы все было в открытую. Я сказала поспешно:

— Рада, что вы с папой — друзья. Я беспокоюсь о нем, о том, что он одинок. Мне приятно будет знать, что здесь, в Лондоне, у него есть возможность дружеского общения, мисс Рисс-Джонс.

— Зовите меня Гвенни, — сказала она и одарила меня широкой улыбкой.

Мне показалось, на ее лице отразилось чувство облегчения, когда я улыбнулась ей в ответ.

В этот момент открылась дверь и вошел Эндрю.

— Здравствуйте, мисс Рисс-Джонс, вы меня помните? — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Вам приходилось держать меня на коленях, когда я был маленьким мальчиком.

Он подошел к ней и пожал ей руку.

— Я вас и не забывала, — улыбнулась она, глядя на него с нежностью. — Озорник. — Она взглянула на меня: — Озорной мальчик.

Прежде чем я смогла что-либо на это ответить, дверь снова распахнулась, и вошла Диана, по всей видимости, вовсе не удивленная при виде Гвендолин Рисс-Джонс, сидящей в ее гостиной. Без сомнения, она заметила ее машину у входа.

— Привет, Гвенни, дорогая, — сказала Диана, подходя к камину.

Гвенни вскочила, чтобы обняться с Дианой.

— Очень бесцеремонно — свалиться на голову вот так. Хотела тебя повидать.

— Пожалуйста, не извиняйся, очень рада тебя видеть. — Голос Дианы звучал тепло. — Ты должна остаться на чай. Я только загляну в кухню и скажу Парки, чтобы она приносила чай. Извини, я на минуту.

— Я пойду с вами! — воскликнула я, направляясь к двери. — Помогу.

Диана с любопытством на меня посмотрела, но ничего не сказала, и мы вместе вышли из гостиной.


Разумеется, позже, вечером, после отъезда в Лидс Гвендолин Рисс-Джонс, мы произвели ее подробное обсуждение. Я полагаю, это было только естественно, учитывая обстоятельства.

— У нее такая странная манера говорить, — сказала я Диане, покачивая головой. — Что-то похожее на стаккато.

— Да, она говорит маленькими вспышками и предпочитает предложения из одного слова. Но она очень славная, ужасно добрая и тактичная, дурного слова ни о ком не скажет и совершенно незлопамятна, — ответила Диана.

— Она мне очень понравилась, — призналась я.

— А ты ей, — ответила Диана. — Кроме того, она почувствовала большое облегчение, что ты знаешь о ее отношениях с твоим отцом.

— Надеюсь, я ее не смутила, я просто хотела быть с ней откровенной, дать ей понять, что я знаю. — Я изучающе посмотрела на Диану. — Она что-нибудь вам сказала, когда вы провожали ее к машине?

— Только то, что ты ее удивила, когда упомянула об Эдварде, а еще о том, какая ты милая молодая женщина, такая хорошенькая. Она любовалась твоими красивыми рыжими волосами.

— Я считаю, что она тоже очень привлекательна, и я могу представить себе их вдвоем с папой. Я одобряю его вкус: она очень мила.

— Но и чертовски эксцентрична! — воскликнул Эндрю. — Настоящая оригиналка. И всегда, когда я слышу имя Гвендолин, я вспоминаю о шарфах. Она всегда носила массу шарфов, в любую погоду, и, насколько я припоминаю, они были из всех возможных видов ткани. Гвенни — это современная Айседора Дункан, так мне кажется. — Он засмеялся и встал. — Хочешь еще бокал вина, мама?

— Пока не надо, дорогой, — сказала Диана. — У меня еще половина осталась.

— А я хочу, — сказал он и подошел к столику в углу гостиной, куда Парки поставила поднос с бутылкой белого вина в ведерке со льдом и сифон с газировкой. — А ты, Мэл?

— Превосходно, Эндрю, и пока мы не пошли обедать, я хочу вам показать свои находки.

— Находки? Что ты имеешь в виду? — Эндрю повернулся и с любовью улыбнулся мне.

— Сегодня днем я рылась в библиотеке и нашла дневник жены вашего предка, Летиции Кесуик, который она вела в семнадцатом веке. На самом деле, то, что я нашла, была копия с оригинала, заполненная прекраснейшим каллиграфическим почерком. Это было сделано Клариссой Кесуик в 1893 году, чтобы сохранить его.

— Боже правый! Вот что, оказывается, ты делала все это время — копалась в этих допотопных старых книгах. Лучше уж ты, чем я, моя любовь. — Эндрю сжал мое плечо, нагнулся и поцеловал меня в макушку. — Уверен, что ты натолкнешься на что-нибудь необычное.

Вмешалась Диана.

— Но ты сказала «находки», Мэл, во множественном числе. Что еще ты там нарыла? — У нее было удивленное лицо, когда она посмотрела на меня из дальнего конца комнаты.

— В действительности, я нашла подлинный дневник и его копию, сделанную Клариссой, — сказала я и принялась рассказывать о своих занятиях перед обедом.

Затем, поднявшись и подойдя к двери, я закончила:

— Пойду и принесу их. Они в библиотеке. Когда вы увидите обе книги, вы поймете, о чем я толкую.


Отблески пламени плясали на стенах и потолке, наполняя нашу спальню розовым мерцанием. Больше не было никакого света, и я чувствовала себя расслабленной, сонной, заключенной в кокон тепла и любви в кольце рук Эндрю.

Еще раньше поднялся сильный ветер, и теперь я могла слышать, как он завывал над болотами. Издалека доносились раскаты грома, временами вспыхивали молнии, освещая спальню яркими белыми сполохами.

Я слегка дрожала, несмотря на тепло постели; я обвила рукой моего мужа и придвинулась к нему ближе.

— Я рада, что мы не снаружи. С тех пор, как мы поднялись наверх, разразилась настоящая буря.

Он усмехнулся:

— Да, в самом деле; к тому же мы находимся в самом лучшем месте, мы вдвоем, и нам очень уютно. Но знаешь, что я тебе скажу? Когда я был маленьким, я всегда хотел наружу, под дождь и град, на ветер, не спрашивай почему. Я любил бури. Может быть, внутренний драматизм такой ужасающей погоды задевал во мне какие-то струны. Однажды, когда мне было около семи, отец сказал мне, прислушиваясь к шуму бури, что это наши предки в доспехах, сражающиеся на небесах, что их призраки скачут на конях в погоне за своими врагами, как сотни лет тому назад. Я уверен, что это явилось толчком для моих фантазий, когда я был ребенком.

— И когда ты был маленьким, ты убегал на улицу в бурю?

— Иногда мне удавалось выскользнуть из дома, но если только мама не замечала. Она всегда излишне меня опекала.

— Все матери таковы. Во всяком случае, я ее не осуждаю; буря — это опасно. Иногда молния ударяет в людей…

— Меня ударило молнией, когда я встретил тебя! — перебил он, кладя свою руку на лоб и повернув мое лицо к себе. Он нежно, легко поцеловал меня в губы, затем оторвался от меня. — Французы называют «coup de foudre» любовь с первого взгляда. — Он щелкнул пальцами. — Другими словами: удар молнии.

Я улыбнулась и уткнулась ему в грудь.

— Я знаю, что это означает.

Мы немного помолчали. Нам нравилось так лежать вместе в полном согласии.

Потом я сказала:

— Это был такой замечательный уик-энд, Эндрю. Я довольна, что мы поехали в Йоркшир, а ты?

— Я тоже, во всяком случае, он еще не закончен. Еще воскресенье здесь проведем. Мы можем завтра утром поехать кататься верхом, если захочешь, можем галопом, как я тебе обещал. А потом, до конца дня, можем ничего не делать, просто отдыхать. У нас будет хороший воскресный ланч, почитаем газеты, посмотрим телевизор.

— Ты не собираешься завтра работать? — спросила я, и мой голос неожиданно для меня самой зазвучал громче.

— Конечно, нет. В конце концов, я сделал, сколько мог. Теперь мне надо дождаться Джека — он приедет из Нью-Йорка на следующей неделе.

— У меня такое чувство, что ты обнаружил что-то ужасное, касающееся Малколма Стенли.

Он молчал, и я продолжила:

— Что-нибудь… неприятное, гадкое, быть может?

Вместо ответа он издал глубокий долгий вздох.

— Что это такое? Что он наделал? — настаивала я, сгорая от любопытства. Я повернулась, чтобы в неверном свете камина разглядеть его лицо, но не могла ничего на нем прочесть.

— Я не хочу сейчас в это углубляться, дорогая, честно, не хочу. — Он снова вздохнул. — Но всегда помни: не доверяй типам, которые продают средство от всех болезней.

— Он мошенник, Эндрю? Ты это имеешь в виду?

Приподнявшись на локте, он наклонился надо мной, отвел мои волосы с лица и поцеловал в губы. Затем он посмотрел мне глубоко в глаза.

— Я не хочу это обсуждать. У меня в данный момент голова занята более важными вещами.

— Например, какими? — поддразнила я его.

— Ты знаешь, какими, миссис Кесуик, — пробормотал он с легкой улыбкой.

Я взглянула на его лицо, любимое лицо, такое дорогое для меня. На нем было напряженное выражение, а его необыкновенно голубые глаза казались темнее, почти синими, в свете камина; они излучали силу.

— Тобой, — наконец ответил он. — Я все время думаю о тебе. Я так тебя люблю, Мэл. В тебе весь смысл моего существования.

— Я тоже тебя люблю. — Я погладила его по лицу. — Давай будем любить друг друга.

Наклонившись надо мной, он поцеловал меня долгим поцелуем в губы; сначала его прикосновение было нежным, но затем желание овладело им, и его поцелуи становились страстными, даже дикими.

— Ох, Мэл! Ох, моя любимая! — говорил он между поцелуями. Затем, откинув одеяло прочь, он приспустил бретели моей ночной рубашки и освободил мою грудь, поглаживая ее. — О, посмотри на себя, любимая, ты так прекрасна, моя прекрасная жена! — Опустив ниже голову, он целовал мои соски, а его рука скользнула вниз вдоль моего бедра, по шелковой ткани ночной рубашки. Он поднял ее до уровня моей груди и начал целовать мой живот, затем внутреннюю часть бедер. И все это время его рука гладила мое тело, лаская его, а я трепетала под его прикосновениями.

Затем его рот остановился в самой сердцевине моего тела, и я замерла от удовольствия. Меня куда-то уносило, я затерялась в океане своей любви к Эндрю. Он оказался на коленях между моих ног и поднял меня на гребень удовольствия, затем внезапно остановился и проник внутрь меня, заполняя меня собою. Мы крепко прижались друг к другу и превратились в одно целое.

Огонь еле тлел, и тени на стенах спальни сгустились. Снаружи завыл ветер, и дождь с неистовством бросался на стекла окон. Здесь, на краю болот, была дикая ноябрьская ночь, и она становилась все ужаснее, если судить по звукам.

Эндрю пошевелился рядом со мной и прошептал:

— Надо ли подкинуть поленце в камин?

— Если тебе не холодно, то не надо.

— Мне хорошо. И, в любом случае, огонь должен прогореть.

Я села на кровати, затем подошла к окну и поплотнее задернула занавес, чтобы заглушить звуки бури. Когда я возвращалась в постель, я сказала:

— Это было очень мило со стороны твоей мамы, правда?

— Пригласить Гвенни на Рождество, ты об этом?

— Да. — Я залезла в постель, накрылась одеялом и прижалась к Эндрю. — Я надеюсь, она приедет и привезет с собой папу. И, таким образом, это будет совсем семейный праздник.

— Я не думаю, что твой отец откажется. И близнецам здесь очень нравится. Это будет замечательное Рождество, Мэл. Самое лучшее.


Загрузка...