Вторая молодость любви

Пока Леха оглядывался в квартире и бормотал что-то про то, как у них уютно, Лиля вытащила из холодильника початую бутылку вина, салаты с рыбой и с мясом, ветчину. Продукты мать заготавливала с избытком перед каждой поездкой, чтобы Лиля не отвлекалась на магазины и стряпню. Не умея найти с дочерью общий язык, чувствуя, как ее деятельность шокирует Лилю, она тем не менее обожала ее, гордилась и буквально выпрыгивала из себя, только бы Лилечка не чувствовала себя ущербной от этой проклятой безотцовщины. Никогда, ни разу она не допустила, чтобы дочь застала ее с каким-нибудь мужчиной — ни дома, ни на улице. А девочка воспринимала это как само собой разумеющееся — ведь мама пожилая. Даже повзрослев, она и мысли не допускала, что ее сорокадвухлетняя мать может иметь личную жизнь, что ей может понравиться мужчина или, что еще более невозможно, в нее может кто-то влюбиться.

Однажды, когда Лилька была в девятом классе, мать собралась с подругой в театр. Принарядилась, причесалась в парикмахерской, сделала макияж, глянула перед самым выходом из дому в зеркало и вдруг услышала Лилькин восторженный возглас:

— Ой, мама! Какая ты красивая! Ни за что не скажешь, что пожилая!

«Вот он, жестокий эгоизм молодости», — подумала мать и, еле сдерживая слезы, проговорила:

— Спасибо, доченька…

Лиля достала из горки два хрустальных бокала, поставила на стол, поглядывая на Леху.

— Ты отлично играла сегодня, — сказал он, разливая вино.

— Спасибо, я рада, что тебе понравилось.

— И ты такая красивая…

Они выпили вина. Есть не хотелось — в общаге набили желудки бутербродами, и теперь даже мамины заготовки не привлекали.

— Где я тебе понравилась больше — в первом отделении или во втором? — спросила Лиля.

— Конечно, в первом. Хотя и во втором ты зал завела. Я по КВН хорошо знаю, всегда чувствую, когда зал заводится. А в первом у тебя вдруг такая глубина открылась, что мне за тебя страшно стало… ну-у… не за тебя, а за твою героиню.

— Правда?

— Что ты спрашиваешь, не веришь, что ли?

— Не знаю… — смутилась Лиля, — просто неожиданно услышать от тебя…

— А где твои родители, спят? — Леха кивком головы указал на смежную комнату.

— У меня только мама, она сейчас в отъезде.

— Бедная, одинокая примадонна, — произнес Леха и ласково прижал к себе Лильку.

Она ткнулась ему носом в ямку над самой ключицей, вдохнула запах его кожи, потом задрала голову и вопросительно посмотрела в глаза. Леха приподнял ее, прижал к себе и поцеловал в губы. В голове у Лильки все поплыло. Не разжимая рук, он опустил ее на тахту и, нависая над ней, начал раздевать, скидывая все на пол, туда же полетела и его одежда…

Лиля лежала под градом его поцелуев, не смея шевельнуться, чтобы не закончился этот сон, это наваждение. Когда они в мощном порыве вдруг слились в единое целое и задвигались в волшебном, синхронном ритме, Лиля, закусив пересохшие губы, зашептала:

— Еще… еще.

Конца этой безумной ночи не было…

Утром Леха не пошел на последний экзамен. Он лежал в нежных объятиях Лильки и, казалось, не собирался вообще вставать из постели.

И все повторялось снова и снова…

— Я люблю тебя, ты это знаешь? — тихо спросила Лиля.

— Теперь знаю.

— А раньше не знал? — удивилась она.

— Догадывался, — улыбнулся Леха.

— Что же ты так долго догадывался, догадывался…

— Я не знал, какая ты…

— Может, потому, что видел только Таню?

— Я не думал об этом. Понимаешь, — он чмокнул Лильку в щеку и положил ладонь на ее обнаженную грудь, — мне не нравится вообще анализировать, копаться в себе и все такое… Иди ко мне, я все время хочу тебя.

Лиля с готовностью откликнулась на призыв, рыбкой поднырнув под него.

— Мы вместе, и нам хорошо… Молчи и слушайся меня.

— Да… да… нам хорошо… — эхом отозвалась Лиля.

Когда они оторвались друг от друга, Леха, закрыв глаза, объявил:

— Знаешь, я не пошел на экзамен.

— Ты с ума сошел! Что теперь будет? — взволновалась Лилька.

— Если мы сейчас не съедим чего-нибудь из твоих запасов, то умрем голодной смертью вместе в один день и в один час, — ответил Леха и, направляясь в ванную, добавил: — А экзамен я пойду сдавать послезавтра с другой группой.

Леха оставался у Лили всю следующую ночь и день. На экзамен пошел прямо от нее…

Последнее время Таня все чаще ловила себя на мысли, что ей до слез, до боли в сердце хочется влюбиться. Ну нельзя же отношения с милым, до кончика длинного носа изученным Лехой считать любовью?! Это даже на флирт не тянуло. Вот он был влюблен в нее, в этом Танька не сомневалась. Хотя влюбленность не мешала ему хорошо учиться, верховодить в КВН и быть любимцем курса.

Большинство ее подружек и приятельниц уже испытали, если судить по многочисленным романам, это восхитительное чувство. Ей же, Таньке, умной, общительной, ироничной, компанейской, красивой, наконец, черт побери, было не дано.

Эта мечта о любви, неясное девичье томление, причину которого студентка второго курса Медицинской академии Орехова теоретически понимала, преследовала Таньку. Она ждала, она мечтала, она была готова, но любовь, вернее, тот, единственный, к кому это вожделенное чувство могло бы пробудиться, все не приходил. Танька стала плохо спать, худела и даже, к неудовольствию мамы, заметно снизила успеваемость. Она ругала себя, презирала, но в каждом вновь встреченном молодом человеке готова была увидеть Его, но не видела. Казалось, она стала более общительной: с радостью откликалась на тусовки, лыжные походы за город, дискотеки, хотя и честно говорила, что терпеть их не может. Как бы ей хотелось, чтобы пушкинская фраза, сказанная о Татьяне Лариной: «Пора пришла, она влюбилась», — могла быть отнесена и к ней.

И тут, как гром среди ясного неба, грянуло непостижимое событие: Леха не явился на экзамен! Он не был болен, с ним не случилось ничего из ряда вон выходящего — так, во всяком случае, объяснил он мальчишкам своей группы, — ну влюбился, просто влюбился, с головой ринулся в безумный роман и всего-то на пару дней позже сдал последний экзамен за второй курс.

Новость мгновенно разлетелась, несмотря на то что уже начинались каникулы и в академии студентов поубавилось. Танька ловила на себе любопытствующие взгляды, какое-то повышенное внимание, словно к ней присматривались и ждали, как она отреагирует.

Днем, когда Таньки не было дома, позвонила Галина и напросилась на пару слов. Сашенька только что вернулась с утреннего приема и охотно согласилась, предложив ей вместе пообедать.

Галя показалась ей усталой, подряблевшей, если так можно выразиться, но все-таки чувствовалась в ней порода, стать, чего никакие пластические операции или макияж не в состоянии придать лицу.

— Ты неплохо выглядишь, — сказала Сашенька.

— Конечно, — грустно отозвалась Галина, — особенно если надеть на меня паранджу.

— Шуточки у тебя, — улыбнулась Сашенька.

Женщины начали обмен животрепещущими новостями. Собственно, главной причиной визита Гали оставалась хроническая проблема — поиски какой-нибудь соответствующей ее вкусам и жизненным принципам работы. Но где и кто мог предоставить ей занятие, хотя бы отдаленно приближенное к ее запросам, ни она, ни Сашенька не представляли.

К концу трапезы разговор незаметно перешел на события в семье Ореховых. Галина острым глазом истинной женщины заметила перемены в Таньке. Пришлось рассказать ей о романе Лехи с Лилей. Галя была не из болтливых, а ее доброжелательность и богатый опыт могли подсказать Сашеньке многое — она видела, как новость подействовала на Таньку, как ее возмутило поведение Лехи и Лильки, — дочь считала, что ее предали, что так друзья не поступают, и никакие резоны матери, что парень, не добившись взаимности, может влюбиться в другую, не действовали. «А как же Генрих, — спрашивала она упрямо, — ведь он же продолжал любить тебя и нашел в себе силы стать другом тебе и даже папе!» И как ее вразумить, как убедить, что бывают редкие исключения, которые вовсе не подтверждают правило, а так и остаются, словно белые вороны, Саша не знала.

Галя слушала внимательно и все покачивала головой, словно хотела сказать, что все это она знала давно, что ничего нового в этом лучшем из миров не происходит.

— Видишь ли, девочка за два года привыкла считать Алексея почти что своей собственностью, ей и в голову не приходило, что он, возможно, страдает от ее холодности, безразличия к нему. Он был ей нужен, я бы даже сказала, полезен и удобен: вот лежит под рукой необходимый предмет, захочу — возьму, когда понадобится, не захочу — пусть так и лежит, это мое! А у него словно пелена с глаз спала, и он увидел в другой женщине то, чего не нашел в Татьяне.

— Хочешь сказать, — перебила ее Сашенька, — одна любовь кончилась, а другая вдруг началась?

— Ты что же, считаешь обиду Танюши справедливой? — удивилась Галя.

— Нет, нет, я с тобой абсолютно согласна, к тому же со стороны Татоши не было любви, они просто друзья. Ее вообще не волнуют ровесники. Для меня вся эта история — сплошная загадка: с чего вдруг Таньке расстраиваться, обижаться на Лилю — не должна же Лиля спрашивать у нее разрешения, тем более что ей прекрасно известно: Таня в Леху никогда не была влюблена. И еще не пойму никак — два года ходит парень, вздыхает по девушке, а потом в одночасье влюбляется в другую. Что это? Может, сперва влюбился, а потом уж так, по привычке хвостиком ходил — то у них КВН, то химию Татоша просила его разъяснить. Сплошная загадка.

— О Господи, все привыкли твердить, что женщина — загадка, и никому невдомек, что мужчина — не меньшая загадка. Пушкин, влюбленный в Анну Керн, посвятил ей стихи, которые пережили их и еще многие века останутся вершиной божественной поэзии и самым ярким символом любви. Ты только послушай:

И тот же Пушкин называл ее в письмах вавилонской блудницей! Это ли не загадка!

— Одни знаки вопроса… — вздохнула Сашенька.

— Правильно! На этом все и построено: все взаимоотношения, все любови, все романы, всякий интерес мужчины к женщине и женщины к мужчине. Они всю жизнь отгадывают загадку в нас, а мы — в них. Вот что притягивает нас друг к другу. Иначе — не интересно, иначе получается один голый секс, недолговечный и ненадежный, который со временем изнашивается и приедается, как платье устаревшего фасона или давно прочитанная книга. Разве это интересно, скажи мне, пожалуйста?

— Да… я как-то не задумывалась над этим.

— И правильно делала, потому что ты, как говорят, выиграла по трамвайному билету, ты и Дмитрий. У вас все совпало, все состыковалось, и вы оба слишком умны, чтобы пустить на самотек выпавший вам шанс — один из сотни тысяч.

— А ты не преувеличиваешь наши заслуги? — смутившись от таких похвал, спросила Саша.

— Вовсе нет, — заверила Галина. — Возьми хотя бы свою кухню — это же не просто красивая, чистая кухня, это — ностальгия по операционной. И все здесь придумано тобой, в каждом закуточке — твоя индивидуальность.

— Скажешь тоже… Разве в этом дело?

— И в этом, и в тысяче других мелочей, которые вы с Дмитрием постоянно вкладываете в копилку вашей супружеской жизни. Я ведь не первый год дружу с вами, вижу, восхищаюсь. Ну а реакция Танечки — совершенно нормальная, женская, не стоит тебе волноваться и придавать этому особое значение. Поверь, у нее сейчас период томления духа и плоти. Все пройдет, и все придет в свое время.

— Знаешь, Галя, — очень серьезно начала Сашенька, — я, кажется, нашла для тебя работу.

— Вот так вдруг? — удивилась Галина. — И что же это за работа?

— Пиши романы. Пиши о женщинах, о любви, о мужчинах, пиши обо всем, что знаешь, о чем говорила только что. Придумай сюжет, вспомни что-то из жизни, что-нибудь из того, что слышала, видела, что происходило с твоими знакомыми, друзьями. Пиши женский любовный роман. У тебя это получится, я знаю, поверь мне. В конце концов — попытайся, а там будет видно.

— Ты полагаешь? — задумчиво произнесла Галина…

Осенью, с началом занятий на третьем курсе все как-то само собой рассосалось: большие группы расформировали на малочисленные, не больше десяти человек в каждой, чтобы не загромождать палаты, и Танька с Лехой оказались в разных группах. Они, конечно же встречались, общались, даже продолжали заниматься КВН, но уже общеинститутским, где больше народу, новые знакомые с других курсов, и постепенно их взаимоотношения нормализовались.

Разучивая гимн академии, который не менялся со времен первого ордена Ленина мединститута и заканчивался словами: «В медицине всюду будут первыми Первого МОЛМИ выпускники», кто-то с недоумением заметил, что не совсем понимает смысл некоторых слов.

Дома Танька спросила у отца:

— Почему наш гимн начинается с таких странных слов: «Уходят вдаль московских улиц ленты, / С Москвою расстаются москвичи…»? С чего это москвичи должны расставаться с родным городом?

Дмитрий был слегка обескуражен таким неведением — подумать только: всего лишь пара десятилетий прошла, а новое поколение ни сном ни духом не знает, не ведает истории своего вуза, своей страны, даже недавней. Есть же в институте, то бишь в академии, кафедра истории медицины, и там очень толковый и любопытный человек работает — страстный коллекционер бабочек, всего живого, книг и черт знает еще чего. Неужели вся история медицины ограничивается давно прошедшими временами — от Авиценны до Павлова и нет в программе истории последних десятилетий? Он вспомнил, как слушал по телику в прошлом году передачу «Пока все дома», которую всегда смотрел с интересом. Там один доктор, занимающийся эндохирургией, вместе со своими друзьями, околокремлевскими деятелями, рассказывал, как они любят петь вместе, втроем, как давно дружат и прочее. К примеру, спели пару куплетов из институтского гимна и на вопрос ведущего, кто написал этот гимн, хирург небрежно бросил: «Наши ребята». «Вот это да!» — подумал Митя. Он знал точно, что авторы закончили институт в 1955 году, а этому хирургу-вокалисту на взгляд никак не больше пятидесяти лет.

— Как же вы так живете — одними тусовками, шоу и сериалами? А что-нибудь из истории страны вам известно? — накинулся Дмитрий на дочь.

— Ты не прав, папик, мы много читаем и историю знаем. ГКЧП… — перебила мысли отца дочь.

— Вот-вот, ГКЧП! А все предшествующее для них — для вас, мадемуазель, — «табула раса», то есть чистая дощечка, как говорили латыняне.

— Почему, — возмутилась Татьяна, — если нужны неопровержимые аргументы, всегда обращаются к древним, на худой конец — к французам: «как говорили древние», «как говорят французы».

— Могу еще сослаться на греков.

— Папик, не увиливай! Ты так и не ответил на вопрос: почему мы поем «с Москвою расстаются москвичи»?

— Потому что все выпускники мединститутов, как, впрочем, и других вузов, получив диплом, должны были уезжать на периферию страны.

— Должны?

— Чтобы крепить в провинции здравоохранение, машиностроение, театральное искусство и прочие отрасли науки, культуры и производства.

— Папочка, не говори лозунгами. Ты сам учил, что лозунг никогда ничего не объясняет, а только оболванивает. Сказал, что мы не знаем истории, — изволь растолковать.

— В советской системе высшего образования существовало распределение молодых специалистов. Получил диплом — изволь ехать в глушь, отрабатывать потраченные на твое обучение деньги. И распределение было обязательным. Не поехал — попадешь под суд.

— И весь выпуск уезжал? — недоумевала Таня.

— Ну нет, были места в аспирантуре, в ординатуре, куда рекомендовались не просто отличившиеся в учебе, но и активно участвующие в комсомольской работе. Последнее было обязательным даже для особо одаренных. Кто-то своими путями умел зацепиться за столицу.

Танька никак не могла понять, почему нужно уезжать из своего города, если практически в каждом областном центре есть мединститут.

— Я еще могу допустить, что такая мера была необходима, когда в России насчитывалось всего пять-шесть медицинских факультетов в университетах.

— Не забывай, Татоша, что тогда существовало земство, которое и приглашало врача, обеспечивало жильем, приличным содержанием. А главное — это не было принудиловкой, врач мог и имел право сам найти себе работу. Распределение же — чистая принудиловка. Правда, только на три года.

— Вроде как срок отсидеть. Интересно… А зачем нужен такой временный врач на три года, он же потом вернется домой.

— Вернется-то вернется, только кто его возьмет на работу? Здесь его никто не знает, врачебных вакансий нет.

— Что же, получается замкнутый порочный круг?

— Да. Это была продуманная политика по рассеиванию и разобщению молодых интеллигентов. Ребята с дипломами на руках оказывались оторванными от привычной среды, родных, друзей, самые крепкие связи, возникшие в юности, рвались, и молодой специалист попадал во власть местной бюрократии. Так они становились зависимыми и управляемыми.

— Да-а… — протянула задумчиво Танька, — «с Москвою расстаются москвичи…». А мы даже не задумывались, что скрывается за этими словами. И все так весело поют.

— Поем мы всегда весело, — усмехнулся Дмитрий и вдруг молодецки запел: — «И как один умрем в борьбе за это!» Разве не весело?

— А ты знаешь тех, кто написал наш гимн?

— Нет, не знаю… Одно время считалось, что слова и музыка народные, но потом вспомнили авторов. С одним из них был знаком Генрих — он защищал диссертацию в институте урологии, где тот работал, много рассказывал мне о нем: что он фантастически талантливый и порядочный человек, доктор наук, лауреат Госпремии, выпускался в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. Тогда ведь не было дискотек, КВН, просто к традиционным праздникам готовили вечера с самодеятельностью и танцами. Вот и придумали шестикурсники к майским праздникам, перед самыми госэкзаменами, эту песенку — двое ребят написали слова, а их однокурсница сочинила музыку. Они даже и подумать не могли, что песня станет гимном, это уже следующие поколения так решили.

— Получается, что скоро этой песне исполняется пятьдесят лет. Надо же! Любой песенник пожелал бы такую судьбу своему творению. Представляю, какой это кайф для авторов.

— Если они еще живы… — заметил Митя.

— Думаешь, их уже нет?

— Кто знает… Это песни живут долго, врачи умирают рано.

— Ой, папик! — И Танька бросилась обнимать отца, словно хотела уберечь его от всех стрессов и болезней, подстерегающих каждого хирурга.

Сентябрь 2003 года измотал москвичей дождями, которые, начавшись еще в августе, плавно перетекли в следующий месяц. Все ждали «бабьего лета», а его все не было. «Опять не дают обещанного», — шутил Митя.

Галина постоянно чувствовала себя разбитой, усталой, на предложения Дмитрия положить ее в больницу для обследования отговаривалась:

— Во-первых, в палатах рано гасят свет, а я «не могу дормир в потемках», во-вторых, у вас наверняка не установили биде. Все это мне не подходит. Просто у меня в такую погоду всегда наступает депрессия. Пройдет.

— Галя, нельзя же так легкомысленно относиться к своему здоровью, — увещевала ее Сашенька. — Всего две недели в больнице — и все исследования успеешь пройти. Ну что тебе стоит! Как-нибудь потерпишь-перетерпишь наш больничный сервис, зато будешь точно знать — что и как лечить.

— Сашенька, ну кто может знать лучше меня, что творится в моих недрах? Давай не будем к этому возвращаться. Вот придет «бабье лето» — и я воспряну.

— Когда оно придет? Сентябрь уже кончается.

— Придет, никуда не денется. Нельзя же, в конце концов, вечно обманывать женщин. Природа — не то что люди, она справедлива, она не обманет.

Действительно, через несколько дней наступили теплые солнечные дни, и хотя уже стоял октябрь, казалось — ни осени, ни слякоти, ни зимы, ни снега никогда не будет.

Сашенька ходила на работу, наслаждаясь прогулками по бульвару. Тамара продолжала баловать ее приношениями из «Макдоналдса», словом, все шло своим чередом. Потенциальные «левые» пациентки, видимо успевшие за лето не только вдоволь нагрешить, но и присмотреть себе кандидатов на совместное прослушивание марша Мендельсона с последующей совместной же семейной жизнью, активизировались. Примерно раз в неделю, жеманясь и опуская глаза долу, появлялась такая грешница с очередной байкой о случившейся с ней оказии. Саша вполуха выслушивала для приличия их россказни, делала свое дело и думала, что если произошло непорочное зачатие, то почему бы не быть и непорочной потере невинности — именно в этом пыталась ее убедить почти каждая из девиц. «Бог с ними, — думала Сашенька, — какое мне дело до их проблем…»

Однажды в конце приема Тамара, относившая истории болезни в регистратуру, вернулась весьма озадаченная.

— Александра Михайловна, там сидит девушка на прием, без карточки. Думаю, это на пластику.

— Приглашай, чего тянуть, — сказала Саша.

— По-моему, она уже была у нас.

— Значит, что-то другое. Зови, я приму ее.

— Да нет, вы не поняли. Мы ей уже зашивали, она к нам весной приходила.

— Ну и что, может, она сегодня пришла с беременностью. И слава Богу. Пригласи ее, не сидеть же здесь вечно.

Тамара открыла дверь, и, когда девица вошла, Саша сразу же узнала ее — действительно, примерно весной она делала ей гименопластику.

Все оказалось совсем не так, как предполагала Сашенька. Девица была намерена сделать ту же операцию повторно.

— Вы это серьезно? — удивилась Саша. — Может, вам пуговочку с петелькой или молнию там пришить? Захотела — расстегнула, потом застегнула.

Девица пыталась что-то объяснить, упросить, путалась в словах, не договаривая до конца ни единой фразы.

— Понимаете, я как бы хотела… потом так получилось…

Саша торопилась домой: сегодня Таня хотела порепетировать дома несколько сцен из нового КВН, ожидался и Леха — впервые после долгого отсутствия. Ей хотелось, чтобы ничего в доме не смущало его, чтобы все происходило, как прежде. Конечно, Таня сама справится, но лучше, считала Сашенька, если бы и она при этом присутствовала, а то мало ли что может выкинуть Татоша — вожжа под хвост и понеслась.

А девица все тянула, все мямлила, теребя пуговицу на блузе.

— Тамара, ты что-нибудь понимаешь? — едва сдерживаясь, обратилась Сашенька к медсестре.

— Пока не очень. Если можно, Александра Михайловна, я попробую поговорить с ней сама.

— Да ради Бога! Только не тяните время.

Тамара усадила девицу и, стоя над ней, отчего той пришлось задирать голову, отвечая на вопросы, стала, как заправский следователь, вытягивать из нее слово за словом.

— Ну сделали мы тебе все, и ты вышла замуж. Так?

— На самом деле… понимаете…

— Милочка, можешь ответить толком: вышла ты замуж или нет?

— Сначала я как бы… понимаете… я же не думала…

— Короче, — начала заводиться Тамара, — ты замуж не вышла, опять с кем-то связалась и снова — облом! Правильно?

— Вообще-то… вроде бы да… только если вы не сделаете это… ну, эту… как бы операцию…

— Поняла. Ты хочешь сказать, что и новый жених желает иметь невесту-девственницу?

— Когда девственница, то такса получается как бы больше, — вдруг на одном дыхании проговорила девица и опустила голову — то ли от смущения, то ли просто шея устала удерживать ее задранной кверху.

Сашенька, словно ее шилом кто кольнул, подскочила к ней и тоном, не допускающим возражений, потребовала:

— А вот с этого места попрошу поподробней! Подробно, но коротко и ясно! Никаких «как бы» и прочей словесной шелухи.

Девица расплакалась, зашмыгала носом и, не имея при себе носового платка, стала рукавом вытирать, нос и глаза. Тамара взяла со стерильного столика корнцангом[3] марлевую салфетку и бросила ей на колени. Та схватилась за спасительный лоскуток, стала промокать лицо, стирая дешевый грим и помаду. В результате несвязного, сбивчивого рассказа выяснилось, что она — самая обыкновенная проститутка, и на операции ее направляет сутенер, чей доход значительно прирастает при торговле девственницами.

Горю несчастной не было конца, казалось, она прямо здесь, в кабинете изойдет слезами и истает, как Снегурочка.

— Он выгонит меня, прибьет… я потеряю работу… никто меня не возьмет, потому что они все друг с другом связаны… Меня убьют…

Сашеньке было и жаль ее, и страшно за себя — сколько же проституток скрывалось за пациентками, что прошли через ее руки? Получается, что она сотрудничает с ними, вольно или невольно участвует в общем деле, служит этому Молоху и в ус не дует. «Черт возьми, как же я раньше не подумала!» И тут же внутренний беспощадный голос спросил: «А ты считала, что наставляешь на путь истины невинных, оступившихся овечек?»

Словно какая-то глыба навалилось на нее, сковала и не давала ни шевельнуться, ни промолвить слово.

Тамара взяла незадачливую жрицу древней профессии за руку и вывела за дверь.

— Успокойся, никто тебя убивать не станет, ну а все остальное — издержки твоей профессии. Думать надо было, когда выбирала, чем бы заняться в столице. Поправь макияж и шагай отсюда. Не вздумай еще раз появиться здесь.

Когда Тамара вернулась в кабинет, Сашенька снимала халат. Движения ее напоминали кадры замедленной киносъемки, глаза — широко раскрытые, остановившиеся.

— Александра Михайловна… — начала было Тамара.

Саша перебила ее:

— Так. Контора закрывается. Больше ни одной — слышишь? — ни одной пластики!

— Но, Александра Михайловна, это же не значит, что все…

— Тамара, — не стала дослушивать ее Сашенька, — я не могу проводить каждый раз следствие, чтобы разобраться — кто из них проститутка, а кто случайно напоровшаяся на сук девица.

— Ну не все же будут приходить по второму разу, почему надо отказываться? В конце концов — какая нам разница, кто они, эти дурехи!

— Я понимаю, что жаль терять приработок, который так и прет сам в руки. Но я больше не могу, нет.

— Так ведь в каждой коммерческой поликлинике преспокойно делают эти операции, и все узаконено.

— Тогда почему они идут к нам? Почему такая трагедия — «выгонит, прибьет, убьет»! Я понятия не имею, что творится в платных консультациях и, честно говоря, никогда этим не интересовалась. Вот пусть туда и ходят. В чем проблема?

— Да как же вы не поймете, Александра Михайловна, ведь все эти девчонки — приезжие, к тому же большинство из деревень. Они и райцентра-то, может, своего не знают, что они могут знать в Москве? Что они здесь видят, кроме тех закутков, куда их поселяют? Вот одна через кого-то узнала, сказала другой, та третьей — так и пошло-поехало. А их сутенеры, тоже из начинающих, не все еще заматерели, нашли место под солнцем, они что, будут добывать информацию о платных женских консультациях? Рекламы-то на это дело нет.

— Любой бизнес рано или поздно займется рекламой. Это закон. И если разрешено — на здоровье. Вот мы с тобой сейчас спорим, рассуждаем, а на самом деле каждая из нас решает свою проблему, свою линию поведения.

Сашенька заметила, как сникла Тамара, как руки ее, всегда умело, четко, без суеты раскладывавшие инструменты и стерильный материал в начале и в конце работы, теперь стали вялыми, движения неточными, без привычной последовательности в действиях. «Утрачен автоматизм», — подумала Сашенька и сказала:

— Томочка, дорогая, мы с тобой давно работаем вместе, не будем кривить друг перед другом душой. Я хочу, чтобы ты поняла меня: мне не все равно — кто в кресле у меня, я не хочу превращаться в штатного сотрудника подпольного борделя, кстати, в этом вопросе я достаточно хорошо информирована: их пока еще у нас не разрешили… Прости меня, если я невольно подвожу тебя, но я приняла решение — считай, что мы начинаем новую жизнь. — Чуть помолчав, она добавила: — Вот если не найдут гинеколога на третий участок, давай возьмем с тобой полставки.

— Они вчера уже взяли новенькую, после института, — мрачно проговорила Тамара.

— Значит, полставки не берем и — все! Вопрос закрыт.

К дому Сашенька подошла уже немного успокоившись — в конце концов, никакой трагедии не произошло, будем жить, как и прежде жили, без этих денег, зато и без риска, без вечного волнения, что кто-то узнает, что возникнут неприятности, пересуды и всякое такое…

У подъезда стояла Лиля, засунув руки в карманы легкой курточки и ожидающе поглядывая на дверь.

— Ой, тетя Саша… я тут просто… извините, пожалуйста… я бы не хотела…

— Что происходит? Объясни вразумительно, — потребовала Сашенька, начав волноваться.

— Я жду Лешу. Он сказал, чтобы я его здесь встретила, мы собирались погулять.

— Бред какой-то, — с облегчением сказала Саша. — Почему ты ждешь его здесь, а не поднимешься к нам?

— Ну… мне неловко… — начала оправдываться Лиля, но Сашенька перебила ее:

— С первого класса школы ты ходила сюда и при этом не испытывала неловкости. Отчего же сейчас все изменилось? И не вздумай мне ничего объяснять — я не стану слушать всякую инфантильную чушь. Пошли! — И она подтолкнула Лилю к двери.

— Но, тетя Саша, а что скажет Танька?

— Вот поднимемся к нам — и услышишь. Пошли, нечего тут расхаживать, как охранник.

Они вошли в квартиру, и Лилька сразу оказалась в объятиях Таньки, которая все время их невольной разлуки терзалась из-за несправедливого охлаждения к подруге. Она понимала, что Лиля на самом деле не совершала предательства. Просто что-то внутри Татьяны грызло ее, похожее на обиду, но постепенно все прошло, и если она осталась с Лехой в дружеских отношениях, то почему нужно ссориться с лучшей подругой?

Девочки обнимались, что-то тихо говорили друг другу, улыбались, а потом Лилька шепнула Тане на ухо:

— Не сердишься? — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Мы с Лехой любим друг друга.

— Представь себе, — улыбнулась Танька, — я это поняла.

Они вошли в комнату, где смех стоял коромыслом — отчего же дым может стоять коромыслом, а смех нет?! Кроме Лехи, на диване сидели парень и девушка, оба в голос хохотали.

Увидев Лильку, Леха вскочил, подошел к ней, смущаясь, стал оправдываться:

— Я как раз собирался спуститься вниз. Мы тут увлеклись, прости. Знакомься — это Ира, а это Андрей.

— Можно, я послушаю ваши шуточки? — спросила Лиля.

— Нужно! — воскликнул Андрей. — Нам требуется свежая голова, потому что мы начинаем терять критерий — что смешно, а что не очень.

— Судя по вашему смеху — все очень смешно, — заметила Лиля.

— Мы собираем смешные объявления, — пояснила Ира.

— Как Задорнов?

— Почти. Вот послушай: объявление на женском парикмахерском салоне — «Апофеоз красоты». Как тебе?

— Ну, это вы придумали, — засмеялась Лилька.

— Клянусь, — воскликнула Ира, — сама видела, могу даже адрес дать!

— А я могу вам подбросить еще одно объявление, которое прочитала прямо здесь, на Танькином подъезде, пока ждала Леху, — крупными буквами написано: «ИСХУДАТЬ!» Не похудеть, как пишут все, а именно исхудать.

— Ой, это же можно спеть, как арию Полины из «Пиковой дамы», — бросилась фантазировать Ира. — Помните, она поет: «Ах, истомилась, устала я…» Послушайте, как это прозвучит в новой, нашей, редакции: «Ах, исхудала, устала я, ночью и днем все об одном…» — тоненьким голоском, фальшивя, пропела Ира. — Ну как? Годится?

— Сойдет, — снисходительно заметил Леха.

Сашенька решила приготовить ребятам ужин, чтобы они посидели подольше, поговорили, пусть пробежавшая между девочками кошка исчезнет, растворится в общей беседе, в новых знакомствах, остроумных придумках. Господи, какая ерунда вся эта история в консультации! Вот что для нее важно — чтобы дома у нее все было наполнено сердечным теплом и участием. Она принялась сооружать салат, нарезать бутерброды, зная точно, что Митя сегодня придет поздно и уже сытый: вечером предстоял грандиозный банкет по поводу юбилея их главврача, на который тот как ни в чем не бывало пригласил и Дмитрия. На домашнем совете решили, что нужно идти, не обострять и дальше отношений.

Вопреки Сашенькиным планам, Митя вернулся довольно рано. Ни следа хорошего настроения, ни выражения сытости на лице, что обычно не оставалось незамеченным женой, на сей раз Саша не углядела. Вопросов задавать не стала, обняла мужа, спросила:

— Будем ужинать одни или со всей компанией? Там Татоша с ребятами и Лилька — они, слава Богу, помирились…

— Сашенька, солнышко, прости меня, идиота нескладного, но, кажется, я остался без работы, — перебил жену Дмитрий.

Сашенька, словно этого и ждала, вдруг залилась веселым смехом, да таким заразительным, что Дмитрий не удержался и тоже засмеялся, потом это беспричинное веселье перешло в безудержный хохот. Супруги так расходились, что на кухню заглянула Татоша:

— Что это с вами? Что происходит?

— По-твоему, только вам разрешено придумывать всякие хохмы, да порой еще и сомнительного качества? У нас тоже есть веская причина погоготать, — отозвался отец.

— Ну так поделитесь, — полюбопытствовала Татьяна.

— Вот разойдутся твои остряки, тогда и расскажу. — Дмитрий устало опустился на стул и стал пощипывать недорезанный салат.

— Нет, мои дорогие, я не выдержу, выкладывайте сейчас, — требовательно заявила Татьяна.

— Собственно, сюжет и фабула заключены в трех слова: я остался без работы, — проговорил с набитым ртом Дмитрий.

— Ха-ха, считаешь, что удачно сострил? А чего мама-то смеется?

— Это я и сам пока не выяснил, — пожал плечами Дмитрий и вдруг задумался: — А правда, чего ты, солнышко, расхохоталась?

— Так ведь и я осталась без работы. Ну, не совсем, но без «художественной штопки». Это точно.

— A-а… это хорошо, это я приветствую, — устало заключил Дмитрий.

— Ладно, иди к ребятам, вот вынеси бутерброды и организуй чай. Потом, потом поговорим, — обратилась Сашенька к дочери.

Танька подхватила поднос и пошла хозяйничать в гостиную.

— Митя, — тихо спросила, усаживаясь рядом с мужем, Сашенька, — что ты имел в виду? Ты не пошел на банкет? Нахамил? Разругался из-за Германии?

— Ну что ты, Сашенька, право, словно не знаешь меня. Разве я мог себе позволить что-нибудь из перечисленного тобой?

— Тогда по какому праву…

— Вот за эту праведность я и люблю тебя, а так… ничего особенного: ни идей, ни чувства юмора… одни хохотушки…

— Ах ты, зазнайка! Что ты себе вообразил? — накинулась шутливо на мужа Сашенька.

— Ну слушай, пока ребенок там пыжится в остроумии. На банкет я, конечно же, пошел. Был в меру приветлив, любезен — словом, комильфо, как говорят французы. Собрали денег, купили ему какую-то дребедень, которую порядочный человек тут же и передарит другому, поднесли, достойнейший из нас произнес достойные слова, и дело уже шло к вожделенной трапезе, когда этот оголтелый поборник традиционной сексуальной ориентации вдруг обращается ко мне таким вот слащаво-дружеским тоном. — Митя попытался изобразить главврача: — «Я ждал от вас привычных стихов, Дмитрий Андреевич, не стоило нарушать нашу многолетнюю традицию».

Тут меня понесло. «Вы ошиблись, сударь, — сказал я таким же слащавым тоном, — я не только не нарушу традиции, но пойду дальше в своем желании угодить вам и произнесу экспромт».

Все зашумели: «Экспромт! Экспромт!» Стали рассаживаться. А главный стоит, расплылся в улыбке, ждет тишины и, конечно, стихов. Я тоже стою, жду, когда наступит пауза между трепом и жевательными движениями. Улучив минуту, произношу с приличествующим случаю выражением…

— Что ж ты замолчал? — сокрушенно, без намека на прежнее веселье, спросила Сашенька.

— Закрой уши, при тебе не могу, — проговорил, усмехнувшись, Дмитрий.

— Слушать с закрытыми ушами? Что-то новенькое в психиатрии, — покачала головой жена.

— Ладно уж, скажу:

Надеюсь, ты догадалась, что я не стал дожидаться аплодисментов и ушел, не теряя достоинства.

В дверь осторожно просунула голову Татоша:

— Папик! Это лучшая твоя эпиграмма!

— С каких пор ты подслушиваешь наши с мамой беседы? — рассердился Дмитрий.

— Если это ты называешь беседой, то — впервые, а вообще, сам знаешь, я не подслушиваю вас — какой смысл? Все равно сами все расскажете.

— Танька, ты обнаглела, не надо так разговаривать с родителями, — вмешалась Сашенька. — Настроение у папы и так скверное.

— Почему? — со всей искренностью удивилась Таня.

— По-твоему, потерять работу — не повод для скверного настроения? — возмутилась мать.

— Разве приказ об увольнении уже подписан? Когда твой шеф мог это сделать — на банкете или ночью, в состоянии опьянения? — словно издевалась Танька над отцом.

— Татоша, прекрати, пожалуйста, это неуместное словоизвержение. Завтра, прямо с утра, я положу ему на стол заявление об уходе. Теперь, полагаю, тебе все стало ясно? — усталым голосом сказал Дмитрий. — И давай больше не обсуждать эту тему, я ведь могу и рассердиться.

— Папочка, миленький, — стала ластиться к отцу Танька, обвивая со спины руками его шею и тычась носом в волосы, уже успевшие за предбанкетное время пропахнуть табачным дымом. — Я очень люблю тебя, ты ведь знаешь… послушай меня минутку, ну, притворись, что это говорю не я, Татоша, а просто некий голос разума. Я прошу тебя. И тебя, мамочка, тоже.

— Ладно, голос разума, вещай, мы будем с мамой немы.

— Ты хочешь подать заявление, чтобы упредить действия этого гиганта мысли, так? — начала Танька.

Отец мотнул головой.

— Папик, ты же согласился выслушать меня, — обиделась дочь.

— Я и слушаю. Но мы договорились, что я буду нем.

— Но не до такой же степени. Можно говорить «да» и «нет».

— Согласны, согласны, только излагай поскорее свои соображения, не тяни, — не выдержала Сашенька.

— Ну, что касается твоей, мамочка, «художественной штопки», то я одобряю и даже радуюсь — все равно количество пациентов со дня на день пойдет резко на убыль, потому что в Москве полно платных заведений, где все уже схвачено и поставлено на поток.

— Боже, откуда ты это знаешь? — с тревогой спросила мать.

— Просто я учусь, если вы не забыли, в медицинском учебном заведении. К нам информация приходит молнией. А радуюсь я потом, что теперь пойду работать ночной дежурной медсестрой. Я не просто буду зарабатывать деньги, но еще и кое-чему научусь полезному, что иногда не каждый врач знает и умеет. И не возражайте, потому что я все уже продумала: сейчас у нас занятия на кафедре пропедевтической терапии, а там как раз требуются дежурные медсестры.

Сашенька хотела что-то сказать, но Танька тут же напомнила:

— Только «да» и «нет», договорились?

— Угу, — промычала Сашенька.

— Теперь о главном вопросе и главном враче. Никакого заявления подавать не нужно — это и ежу понятно. Если каждый врач, назвавший своего главного фекалиями, станет уходить с работы — кто займется лечением больных?

Дмитрий хотел было возразить, но Танька чмокнула его в щеку и продолжила:

— В данном случае все твои поползновения на джентльменское поведение выглядят как метание бисера свиньям. Ах, ты думаешь, что он сам тебя уволит без твоего заявления? Это был бы гениальный по глупости ход с его стороны, но я уверена на все сто, что он не сделает этого.

— Почему?! — не выдержал Дмитрий.

— Во-первых, потому, что он не найдет в Москве другого такого завхира…

— Что-что? — встряла Сашенька.

— Дорогие родители, вы разговорились и нарушили конвенцию молчания, к тому же не знаете элементарных вещей; завхир — это заведующий хирургическим отделением.

— Ну спасибо! Просветила так просветила, — пожал плечами Дмитрий.

— Продолжаю, — проигнорировала реплику отца Танька. — Во-вторых, за что он тебя уволит? На этот вопрос я разрешаю тебе ответить.

— Ну как… — растерялся Митя, — я принародно назвал его… знаешь как… оскорбил…

— Это твое личное мнением, которое может не совпадать с его собственным. Кроме того, вы же не читаете современной литературы и не знаете, что такие столпы русской словесности, как Лимонов, Сорокин, Ерофеев и другие, не только используют так называемую ненормативную лексику, но и пишут целые трактаты о ее исторической закономерности в русском языке, их даже перевели на иностранные языки. И еще одно соображение: у тебя в эпиграмме нет ни адресата, ни автора, — а это уже называется народным творчеством, которым может воспользоваться всякий, не неся никакой ответственности.

Ореховы слушали свою дочь и никак не могли надивиться, где, когда, каким чудом этот милый, озорной ребенок набрался такой взрослой смелости и рассудительности, дискуссионного азарта и находчивости.

— Но это ведь не все, — сделал еще одну попытку вмешаться в разговор Дмитрий. — Я там… в конце… позволил себе еще кое-что… за гранью…

— Ну разве не ясно, что здесь нет никакого оскорбления, просто ты определил масштабы той субстанции, из которой он, твой главврач, по твоему, возможно, и ошибочному мнению, соткан: то есть — отсель и досель. Вот и все. — И вдруг очень серьезно сказала: — Папочка, милый мой, дорогой, я никогда бы не осмелилась давать тебе советы или что-то в этом роде, но сейчас умоляю, сделай, как я тебя прошу: иди завтра, как обычно, на работу и пожинай молчаливое обожание своих коллег.

На следующий день все так и случилось: Дмитрий отправился в больницу, сделал традиционный обход, потом оперировал тяжелого больного с опухолью кишечника, проконсультировал пожилую медсестру, которая давно работала в больнице и которой Дмитрий очень дорожил. Она обратилась с жалобой на боли в животе. Оказался весьма запущенный аппендицит с ограниченным перитонитом. Ее немедленно взяли на стол, Дмитрий успешно соперировал и, уходя, заметил, как к ней зашел проведать главврач — это была его теща, оставшаяся ему в наследство после смерти первой жены.

«Так-то вот, — подумал Дмитрий, — вовремя поставить диагноз, даже аппендицита, мы не можем, а на конференцию в Германию, где в объявленной тематике — ни бельмеса, это пожалуйста, всегда готовы. Впрочем, не позавидуешь человеку, которому приходится жить в одной семье с новой женой и старой тещей…»

На том и закончился первый рабочий день после сотворения блестящего экспромта.

Танька брела домой после дежурства, пересекая парк на Большой Пироговке.

По всем приметам подошло время зимы, но она все еще кокетничала с осенью, то уступая ей, то грозно напоминая о себе. Снег лежал тонкими ажурными кружевными заплатками на еще не успевшей пожухнуть траве и на разлапистых ветвях кустарников.

Подумалось, что работа, в которую она впряглась, тоже похожа на заплатку, которой следовало прикрыть… что? Этого Таня и сама не знала — может, все-таки боль, точнее, свербящее чувство, так и оставшееся после «ухода» Лехи? Но откуда и почему боль, если не было любви? Вот уже прошло несколько месяцев, а в голове все крутится и крутится вопрос: «А если бы Леха вдруг взял и обнял меня или поцеловал? Как бы я отреагировала? Ясное дело — съездила бы по физии! Так отчего, отчего, отчего, черт возьми, меня все это дергает, не оставляет в покое!»

Таня взялась за кончик небольшой ветки, тряхнула ее и подставила лицо. Снег душем посыпался ей на лоб, на веки, в приоткрытый рот — блаженство! И вдруг пришла такая простая, такая ясная мысль: ведь Леха и не пытался никогда изменить их платонические отношения, ни раза, ни полраза. Какая же это влюбленность или любовь? Кто и когда определил его отношение к ней этими словами — теперь уж и не вспомнить. Значит, ни ее к нему, ни его к ней не влекло — обыкновенная вегетарианская дружба, которая к тому же закончилась, рассосалась, испарилась, улетучилась, потому что, наверное, нельзя одну любить, а с другой дружить или дружить втроем, всем вместе, не в розницу, а оптом.

Откуда было знать Таньке, что на самом деле происходит в двадцатилетних сердцах, если она и о своем-то имела смутное представление…

Однако вывод для себя она сделала весьма категоричный: в отношениях между мужчинами и женщинами нет никаких законов.

Если быть честной, то работа все-таки увлекала ее, и называть свою деятельность в клинике неким отвлекающим средством, вроде горчичника, она не собиралась. Прежде записи врачей в истории болезни пациентов звучали для нее почти абстрактно, но теперь, проделав все необходимые процедуры, уколы, раздачу вечерних лекарств, она с интересом вглядывалась в результаты анализов крови, изучала кривые электрокардиограмм, рассматривала рентгеновские снимки; пока еще неумеючи, но постепенно постигая новое, Танька училась видеть за всем этим живых людей. Именно этому всегда учила старая русская терапевтическая школа. Но одно дело — учить, другое — научиться, вобрать все это в себя, мыслить и жить по этим правилам, то есть стать настоящим врачом, как мама и папа.

Почему-то когда актер рассказывает о театре, о кино, о своей работе, то всегда звучит фраза: это моя жизнь. А много ли врачей так говорят? Пожалуй, нет. Скажут: это моя работа. «Может, и правильно, — думала Танька, — разве можно жить только болезнями, несчастьями других людей? Все-таки театр — это игра, а играть можно всю жизнь, уставать, злиться, когда приедается роль или не получается, но ждать взлета, который приходит и все разом перекрывает.

А что же врач? Он не может себе позволить взлеты и падения, пожалуй, это — служение».

Такие или подобные мысли приходили изредка в голову ночной сестре, но не так часто, чтобы отвлекать ее от работы, а главное, от занятий. Танька сразу же решила, что вместо того, чтобы кемарить в свободные ночные часы, если они выпадали, где-то в сестринской комнатке, лучше заниматься и выкроить время для нормального сна дома.

Волей-неволей получалось так, что своим больным, то есть тем, которых она курировала в качестве студентки по учебной программе, Танька уделяла на дежурстве больше времени. Естественно, не в ущерб другим, но с большим интересом и беседовала, и выполняла совсем необязательные для ее скромной должности функции: то принесет что-нибудь вкусненькое, то притащит книгу или журнал, то выполнит еще какое-нибудь поручение. Вообще, работать в мужском отделении было интересно, потому что мужчины, в отличие от женщин, не обрастали всякими хозяйственными приспособлениями — поразительно, как это умели в два-три дня сделать женщины! — и были аскетичнее, собраннее. Тем интереснее было разговорить их, «раскрыть», как это определила для себя Танька. И довольно скоро она стала желанным гостем в каждой палате.

Однажды поздней ночью, сидя за своим столиком, Таня зубрила при свете настольной лампы органическую химию, выписывала длинный ряд формул, ненавидя их всем скопом и каждый элемент в отдельности. Из соседней палаты вышел пожилой человек, страшно худой, какой-то по-старчески согбенный, хотя ему явно было не более шестидесяти лет. Таня знала, что диагноз в истории болезни у него стоит — хуже не придумаешь. Он подошел попросить снотворного — не спалось — и увидел Танькины записи.

— Что, органическая химия? — Он заглянул в тетрадку.

— Да уж, — вздохнула Таня, — ненавижу. Никак не запомню эти длиннющие формулы.

— Господи, Танюша, зачем вам их запоминать, их надо просто видеть — и все.

— Как это — видеть? — удивилась Татьяна.

— Знаете, я ведь химик-органик, доцент кафедры, поэтому, поверьте мне, если вы научитесь их видеть — все значительно упростится. Вот вы говорите себе, к примеру, «дерево» — и закрываете глаза. Что вы увидите — дерево или кустик?

— Конечно, дерево! — Таня не поняла, шутка это или действительно какой-то мнемонический[4] прием.

— Если вы хотите представить себе цепочку из пептидных групп, то…

Раздался звонок внутреннего телефона. Звонили из приемного покоя — везут тяжелого больного. Подготовить одноместную палату.

Таня даже обрадовалась этому звонку, потому что беседа с доцентом, который «видит» свои формулы, грозила затянуться, испортив настроение до самого утра. Она выдала химику-органику таблетку, собрала свои записи и направилась в одноместную палату. Там все было в порядке. Разбудила единственную на все отделение нянечку, объяснила ситуацию.

— Помирать, что ли, везут? — зевая, спросила та.

— Типун вам на язык, отчего же помирать! Вылечим, — с какой-то неожиданной для себя уверенностью, даже бравадой, заявила Танька. Получилось что-то вроде «мы пахали».

— Твоими бы устами… — отозвалась нянечка и зашаркала к лифту.

Привезли его прямо с капельницей, переложили на кровать. Дежурный врач передал Тане историю болезни, она тут же принялась выполнять назначения. Чуть позже врач снова наведался. Больной крайне тяжелый, двусторонняя пневмония, высокая температура, все запущено, требуются внимание и четкое выполнение всех назначений.

Когда все стихло, она пошла взглянуть еще раз на больного, который то ли спал, то ли был без сознания, лицо полыхало от жара, полуоткрытый рот обметало, дыхание шумное, тяжелое. Впалые щеки покрыты рыжевато-золотистой щетиной, закрытые глаза утопали в синевато-красных воспаленных впадинах, словно их утягивала туда неведомая сила.

Татьяна вздохнула, села рядом, сразу же подумалось: «Может, заразный? Нет, тогда бы отвезли в инфекционную больницу». Тронула пальцем лоб — ого! — горячущий. В голову приходили какие-то глупые штампы: геенна огненная, плавильная печь… Что за бред! Бред, бред… Это больной должен бредить по всем законам, а он лежит как неживой, это у нее бред скорее всего от беспомощности — она выполнила все предписания врача и теперь не знала, что бы еще предпринять. Таких больных за короткую историю своей работы Таня еще не встречала. А то, что написано в учебнике, так это все — теория. Вдруг ее осенило: она взяла полотенце, смочила холодной водой, туго отжала и положила ему на лоб — так всегда делала мама, когда она болела в детстве. Через минуту полотенце уже было теплым, Таня помахала им в воздухе, остудила и снова положила больному на лоб.

Она сидела рядом на стуле, подперев щеку кулаком, как деревенская баба, и, замерев в такой позе, изредка вздыхала.

Больной пошевелился. Одеяло сползло с груди, обнажая под пижамной курткой широченные плечи.

Внезапно острое чувство жалости охватило ее — такой молодой, красивый, мускулистый и, надо же, так тяжко болен. Таня сняла полотенце, еще раз смочила холодной водой, положила бедолаге на лоб. В то же мгновение глаза его, казалось совсем утонувшие в глазницах, открылись, вспыхнули два голубых озерка, словно вобравшие в себя свет тусклого ночного светильника, и больной совершенно ясно и отчетливо сказал:

— Мэрилин Монро…

Глаза его тут же закрылись, как провалились, вновь засипело, захрипело прерывистое дыхание — будто ничего и не было!

Сердце сжалось от тяжелого предчувствия, а во рту появился странный привкус — вкус беды, — так она мысленно определила свое ощущение.

Всю ночь Танька не отходила от больного, о котором узнала лишь, бегло взглянув на первую страницу истории болезни, что зовут его Михаил, лет ему тридцать семь, а по профессии он каскадер. Все остальное ей некогда да и незачем было вычитывать, главное — назначения, а они все расписаны в столбик по правой стороне второй страницы.

Ранним утром, перед сдачей смены дневной сестре, она раздала всем больным градусники, а тяжелому больному осторожно просунула в прорезь пижамы и прижала руку, чтобы он не выронил его. Тот постарался освободить свою руку, но Таня крепко прижала ее к телу, чтобы удержать градусник.

— Поспать не дадут… — проворчал он, не открывая глаз.

— Надо же измерить температуру, — как можно мягче сказала Таня.

— Мне не надо… я хочу спать… — буркнул он.

Таня не стала спорить, но и руку не отпустила, а сама подумала: «Хлебнем мы с этим каскадером».

Утром по расписанию была «пропедевтика», так традиционно обозначали студенты предмет, вводящий их в азы терапевтической науки. Танька успела, как обычно, умыться, схватить бутерброд, который отец настойчиво совал ей в сумку перед каждым дежурством, приговаривая: «Мне не нужна дипломированная дочь с язвой желудка».

В коридоре собралась Танькина группа, вместе с ней десять человек. Ассистент кафедры, их руководитель, начал с проверки курируемых ребятами больных, и они медленно побрели из палаты в палату, докладывая свои наблюдения. Больной, которого курировала Таня, готовился к выписке из клиники на следующий день.

— Что ж, — сказал ассистент, — подыщем вам, Орехова, нового подопечного, теперь с другим заболеванием. — Он заглянул в свои записи. — Сегодня на утренней конференции докладывали о поступившем ночью… что-то фамилии не разберу… Впрочем, он в одноместной палате, пойдемте посмотрим.

— Я знаю его, — заметила Таня, — сегодня было мое дежурство, я сидела у него почти всю ночь. Он очень тяжелый.

— Вот и посмотрим, — заключил ассистент и повел группу к палате.

У дверей все остановились. Педагог вкратце рассказал историю болезни Михаила, после чего все устремились в палату.

Михаил не спал, лежал безучастный. Когда увидел студентов, он явно встревожился: глаза его беспокойно забегали, пытаясь, видимо, отыскать девушку, которую он смутно помнил по этой ночи. Ассистент присел на кровать, расстегнул пижаму больного, обнажив его грудь, и стал выслушивать фонендоскопом, потом обратился к студентам:

— Справа, в нижней и верхней долях легкого отчетливо прослушиваются…

Студенты, словно слоны своими хоботками, вмиг потянулись новенькими блестящими фонендоскопами к загорелой мускулистой груди бедного Михаила. Они надеялись не упустить ни одного его вдоха, ни единого выдоха, уловить и зафиксировать в памяти каждый хрип, каждый свист и все остальное, чем еще могли бы порадовать начинающего эскулапа его легкие.

И тут Танька, неожиданно для всех и для себя самой, энергично раздвинув строй однокашников, выступила вперед, подошла к изголовью больного и решительно, как львица, защищающая своего львенка, сказала:

— Давайте подождем пару дней, он очень тяжело провел ночь, я думаю, не стоит сейчас нам всем бросаться на него.

— Пожалуй, она права — мы еще вернемся к этой патологии. Кстати, вот вам, Орехова, и пациент, которого вы можете по праву курировать.

Когда все вышли, она на минуту задержалась у постели, поправила одеяло.

— Спасибо, Мэрилин Монро, — прошептал Михаил, — вы спасли меня…

— Какая еще Мерилин! Забудьте. Это из вашего ночного бреда, — успокоительно сказала Таня тоном заботливой нянечки.

— Это не бред. Вы очень на нее похожи… Спасибо.

— Постарайтесь поспать. К вам зайдет ваш палатный врач, вы тогда все подробно расскажете. Я еще не знаю, кто будет вас вести, скорее всего наш ассистент.

— Ваш педагог сказал, что вы…

— Я студентка, а ночью работаю дежурной медсестрой.

— Каждую ночь?

— Нет, что вы! Так и загнуться можно. У меня свой график. Извините, мне надо идти, сейчас занятие.

Группа уже расположилась за столом, Танька присоединилась к ним, и занятие плавно перешло в теоретическую часть.

С Погодинки группа отправилась на Большую Никитскую, на кафедру микробиологии. Так уж издревле повелось в Первом меде, что все кафедры рассеяны по городу: на нервные болезни — в одну сторону ехать, на туберкулез — в другую, органическая и биологическая химия — третья точка.

Может, и утомительно, зато в пути есть время для общения, отвлечения, мимолетного свидания.

Танька заранее договорилась с Лилей встретиться после микробиологии — они давно не виделись, с тех пор как начала работать ночной дежурной, просто минуты выкроить не получалось.

Микробиология совсем не привлекала Татьяну. Задания выполняла, зарисовывала все аккуратно в альбомчик, на занятиях почти всегда правильно отвечала на вопросы, но не более. Вообще, все, что непосредственно, напрямую не связывалось с человеком, ее просто не волновало. Дочь врачей, она прекрасно понимала, что все это приложится, понадобится, сольется в единое представление о болезни и о больном, но интереса у нее не вызывало. Совсем другое дело, когда перед тобой живой человек, так сказать, во плоти: тут тебе и анатомия, и физиология, и микробиология, и все химии сразу — органика с неорганикой. А ты вот поди раскопай, вызнай, определи болезнь — и бей в цель, чтобы помочь ему.

Татьяна вышла из здания кафедры, пересекла старый университетский двор и вынырнула на Моховую с его чудовищным новоделом работы Церетели. К счастью, со стороны ворот не видны эти кошмарные скульптурные сказочные звери — к чему они здесь? Может, их собирались поставить у входа в зоопарк, но не хватило места? Ужас! Разве можно было поступить так с гениальной перспективой, заложенной при строительстве Манежа замечательным архитектором Бове!

Миновав отреставрированный отель «Националь», нырнула в подземный переход и вышла в Охотном ряду, старом торговом ряду, где продавцы еще совсем недавно, всего каких-то семьдесят с лишним лет назад, нахваливая свой товар, зазывали покупателя, пытаясь перещеголять конкурентов. Все было честно: вот товар, он перед тобой, выложен на обозрение — смотри, щупай, мни, нюхай, пробуй! Теперь в Охотном ряду стоит Дума. Торговля там — совсем иное дело: ни товара не видать, ни покупателя от продавца не различить, однако торг идет: закрытый, из-под полы, крутой, по-черному, прохожему невидимый…

Татьяна направилась в скверик Большого театра, на минутку остановилась полюбоваться скульптурой на его фронтоне: вечное движение квадриги, застывшей по капризной воле Аполлона. Вспомнились стихи отца, которые она очень любила:

Особенно ей нравилось слово «ветрится» — так и представлялось: встречный ветер, буйная грива вьется волнами, и бег лошади неукротим…

С Лилькой встретились на первом этаже ЦУМа. Как он теперь называется — Бог его ведает, но дома этот старинный магазин всегда так звался.

Отыскали уголок поспокойнее, купили по сэндвичу и пару банок «спрайта» — обе пришли после занятий, голодные. Народу вокруг — тьма-тьмущая, все готовятся к праздникам, а праздников все прибывает на Руси: католическое Рождество отметить надо? Надо! У нас свобода религии. Потом Новый год, а уж дальше пошло-поехало: православное Рождество, старый Новый год, Крещение такое, Крещение сякое, скоро, глядишь, и День благодарения станем отмечать вместе с американцами — а что? Хэлоуин отмечаем, день Валентина отмечаем, почему бы не полакомиться жареной индейкой, тем более если ее запивать русской водкой!

Девочки трепались взахлеб, выкладывая свои новости, всякие мелочи, сплетни, говорили о новых подругах, сокурсниках, педагогах, общих знакомых.

Лилька рассказывала, что встретила девушку, которая вместе с ней поступала в «Щепку», но не прошла, а потом ее взяли в ГИТИС, сменивший прежнее название на новое — РАТИ. Оказывается, ее уже сейчас, третьекурсницу, пригласили на разовые роли в театр имени Маяковского. Так она с гордостью подчеркивала: академический театр!

— Знаешь, что я сказала ей в ответ? — с задором спросила Лиля. — Сколько бы ни было академических театров, а императорских было, есть и навсегда останется только четыре: Большой и Малый в Москве, Александринка и Мариинский — в Петербурге. Так она мигом перестала хвалиться.

Совершенно неожиданно, несмотря на обилие новостей и тем для захватывающей беседы, «гвоздем программы» оказался тяжелый больной каскадер Миша.

И хотя Танька рассказывала о нем, думая, что излагает событие чисто медицинское, в котором она по ходу дежурства приняла участие, Лилька перестала насмешливо улыбаться, внимательно посмотрела на подругу и вдруг сказала, словно вынесла вердикт:

— А ты влюбилась!

Танька оторопела:

— Не выдумывай.

— Да, влюбилась, и это здорово!

— С чего это ты взяла? — Таня замотала головой, но в лице появилась растерянность.

— Не с чего, а из чего. Из твоих слов.

— Не выдумывай, — повторила она, на этот раз неуверенно: растерянность на лице сменилась сосредоточенным выражением, будто она прислушивается к себе.

— Ты бы посмотрела на себя сейчас.

Танька промолчала. Глаза ее были устремлены куда-то в сторону, поверх голов снующих покупателей, ничего не замечая и не различая.

— Нет… — произнесла она наконец. — Понимаешь, это не любовь, это что-то совсем другое. Вот представь себе: лежит он, такой большой, красивый, сильный, прикованный к постели, скованный болезнью… Я и вообразить не могла, что так болеть может здоровый мужик.

— Не пойму тебя, Тань, так он здоровый или больной? — вернулась к ироническому тону Лиля.

— А что тут понимать! Сейчас он больной, а вообще-то здоровый…

— Откуда ты знаешь? — не унималась Лиля. — Может, у него цирроз печени, порок сердца и нет одной почки.

— Лилька, мне не до шуток. Я хотела сказать, что смотреть на него — просто удовольствие: загорелый, мускулистый, ноги аж в спинку кровати упираются — такой высокий. И в то же время — совершенно беспомощный. Я всю ночь за ним ухаживала, мне казалось, что я вытаскиваю его из какой-то темной ямы, а он вдруг пришел в себя на секунду и говорит мне: «Мэрилин Монро». Представляешь?

— Больной, больной, а разглядел, — заключила Лиля.

— Смеешься… Что же мне теперь делать? — в растерянности спросила Танька.

— Продолжать ухаживать за ним, пока он не начнет ухаживать за тобой, — полуигриво, полувсерьез заметила Лилька.

— В клиниках романов не бывает, — сухо сказала Танька.

— Много ты знаешь! Романы бывают везде и всегда, просто одни — на виду, другие — хорошо законспирированы. Уж поверь мне, я в училище такого нагляделась! — тоном специалиста произнесла Лилька.

— А с чего ты решила, что он станет за мной ухаживать?

— Актерская интуиция. Давай поспорим!

— Да ну тебя, Лилька. Только не вздумай Лехе рассказывать, ладно?

— Это еще почему? — удивилась Лиля. — Думаешь, он по старой памяти ревновать станет?

— Лилечка, дорогая моя, родная, мы же с тобой все уже поняли и закрыли эту тему. Леха был привязан ко мне просто по-дружески, с какой стати ему ревновать! Мне просто не хочется, чтобы история с каскадером вообще обсуждалась, да и что обсуждать — одну ночь дежурства у больного? Пожалуйста, попридержи язычок, подружка, сделай милость. — И Танька поцеловала Лилю.

Лилька шутливо зажала себе губы большим и указательным пальцами левой руки, а правой притянула к себе Таньку, и они расцеловались, словно предстояло расставание на долгий срок.

— Звони!

— Заходи, мои будут рады тебе.

И девчонки разбежались.

По пути домой Таня все думала о словах Лильки — «ты влюблена». Пожалуй, сейчас, после разговора с подругой, она уже не так категорично отвергала эту возможность, во всяком случае, наедине сама с собой не сопротивлялась и не удивлялась неожиданно возникшему чувству. Но как могла Лиля об этом догадаться — по глазам? по рассказу? Значит, и родители обязательно просекут, стоит ей открыть рот или взглянуть им в глаза?

Она еще не была к этому готова.

Домой Танька вернулась совершенно разбитая, без сил и, не поужинав, пошла спать, благо, родителей еще не было и не пришлось ничего ни объяснять, ни рассказывать. Она наглухо зашторила свое окно, чтобы уснуть поскорей, — полагала, что после такой сумятицы в событиях и в чувствах не так-то легко оказаться в объятиях Морфея.

Вопреки всем волнениям и смутным опасениям, что ее ждет бессонница, едва успев погасить свет, она заснула как убитая. Среди ночи вдруг проснулась, села, ошалело вглядываясь в кромешную тьму — обычно она не зашторивала так плотно окно, — и явственно услышала щелчок вызова в палату. Быстро спустила ноги на пол и только тут поняла, что сидит в своей постели. Таня с облегчением откинулась на подушку, подумала, что теперь уже не заснет до утра, — и тут же уснула.

Под утро, в полусне она вдруг отчетливо ощутила, что поворачивает Михаила на бок и прижимается к нему грудью. Открыла глаза и подумала, что надо срочно ехать в клинику, к нему, узнать, как прошла ночь, какая температура, взяли ли его на рентген, да мало ли что… Просто проведать, увидеть его…

«Стоп, стоп!» — пронеслось в сознании. В качестве кого она могла явиться сегодня на пропедевтику? Дежурства у нее нет, занятие нынче на кафедре общей хирургии, а это и вовсе другой конец Москвы — недалеко от Таганки, и пропускать его она не собирается. Потом — лекция по органической химии… Да, но она куратор Михаила, так назначил ее преподаватель. Ну и что? Она и будет курировать его в часы занятий по пропедевтике, а не каждую свою свободную минуту. Она же не лечащий врач, а всего лишь студентка, посещающая занятия по расписанию.

Татьяна не знала, что появление в клинике каскадера Михаила было не случайным. Его госпитализировали по ходатайству очень крупного кинодеятеля, обеспокоенного не только здоровьем каскадера, но и чрезвычайным событием, случившимся во время киносъемок на севере страны. Сейчас уже трудно точно установить, по чьей именно вине Миша оказался в ледяной воде больше, чем этого требовал трюк. В результате переохлаждения он заболел, но, не желая, так сказать, выносить сор из избы — начнется официальное расследование, канитель, оргвыводы, — начальство решило к ближайшим к месту происшествия врачам не обращаться, чтобы не вызывать толков, а сразу везти его в Москву, где через знакомого профессора, который, в свою очередь, дружил с бывшим однокурсником, ныне работающим в академии имени Сеченова, каскадер попал прямо с корабля — воздушного, разумеется, — в клинику. Родным, живущим в загородном доме, просил пока не сообщать, чтобы не волновать их, что вполне устраивало всю киногруппу — пойдут жаловаться, гнать волну и все такое прочее.

Вот так Михаил и попал на Танькино дежурство.

Конечно же, руководство Михаила позаботилось, чтобы у него было все необходимое: какие-то зарубежные препараты, которых клиника не имела да и при нашем здравоохранении не могла иметь. Господи, до чего обидно, когда, располагая великолепными врачами, зачастую на голову выше уровнем западных, мы пасуем, если требуется современный инструментарий, современные, новейшие лекарства, а по радио только и слышишь рекламу, рекламу всяких препаратов отечественного производства, которые излечивают буквально от всего на свете — от алкоголизма и импотенции до остеохондроза и насморка. Сколько раз Дмитрий, сидя на кухне, где работал старенький аппаратик Московского радио, возмущенно говорил: «Спид и срам нашему здравоохранению! Только и остается, что лечиться по радио, а еще не стесняются и через каждую минуту приговаривают, что они — настоящее радио… Ну да, ну да, понимаю, — соглашался с возражениями Сашеньки, — они за рекламу не отвечают, так пусть и не вешают нам лапшу на уши, что они настоящие. Посмотрел бы я, как и куда они пойдут лечиться при необходимости — к тем ворожеям или будут искать пути к знакомому врачу! Черт, черт! Не могу я это спокойно слушать — хоть лопни!»

Так вот, у каскадера Михаила, были настоящие лекарства, никаких «нестаритов», «неболитов», «несмердитов». Все было доставлено в клинику двумя молодыми парнями, видимо тоже киношного ведомства, которым выдали постоянные пропуска для посещения больного, а они, в свою очередь, выдали под расписку старшей сестре весь набор медицинских препаратов, и она каждый раз передавала палатной сестре по ампуле, по таблеточке, по порошочку — все, как в бухгалтерской книге.

Благодаря всему этому и, главное, профессионализму врачей, которые, хоть и не располагали подобными лекарствами у себя, но читали о них умные статьи в английских и всяких других медицинских журналах, а еще и исходному здоровью пациента, каскадер довольно быстро и успешно пошел на поправку, минуя многие опасные этапы болезни и возможные осложнения.

Вторично Таня посетила его уже по долгу студентки, которая обязана была завести собственную историю болезни, куда следовало записать не только то, что имелось в клинической официальной истории, но и подробнейший анамнез, то бишь историю заболевания, всякую отягощенную наследственность, как принято называть те болезни, которые вслух неприятно произносить, потом полагалось самостоятельно прослушать, прощупать, простукать, определить все границы и консистенцию внутренних органов, измерить давление, посчитать пульс. В конце концов, нужно убедиться, права ли Лилька, говоря, что у него могут быть разные дефекты, хотя это, конечно же, шутка. На самом деле она ждала и боялась той минуты, когда склонится над Михаилом, прикоснется к нему, станет поворачивать с боку на бок, усаживать, вновь укладывать…

После короткого опроса по заданной теме педагог отпустил студентов к их пациентам. Ребята быстро разошлись по палатам. Таня на секунду приостановилась у приоткрытой двери в палату Михаила и, постучав, вошла.

Он сидел на кровати в пижаме, опустив ноги на пол, и читал газету.

— Ко мне входят без стука, — сказал он, не отрываясь от газеты. — Вы же здесь хозяйка, а я — подневольный гость.

— Здравствуйте, — тихим голосом произнесла Таня. Она мысленно представляла Михаила лежачим, слабым, молчаливым и была удивлена такой переменой к лучшему. — Сегодня я не хозяйка, а студентка… Извините, но я пришла по вашу душу — мне нужно выполнить задание, обследовать вас…

— Так ведь уже вроде палатный врач…

— У нас академия, не просто больница, поэтому студенты должны учиться, вернее, научиться… — Она запуталась.

Михаил отложил газету, улыбнулся — странно, губы у него уже не обметаны, а за ними сверкнули белые зубы, и были в этой улыбке и озорство, и вызов.

— Для вас я готов стать подопытным кроликом. Приказывайте, что я должен делать.

— Для начала, пожалуйста, ложитесь и снимите пижаму, чтобы я могла вас прослушать, — уже почти не робея, произнесла Татьяна.

Процедуру обследования часто прерывал сильный кашель, после чего на лбу больного появлялась испарина. Он промокал ее небольшой махровой салфеткой, каждый раз извинялся, но на попытки Тани отложить все до следующего занятия мотал головой, приговаривая:

— Ешьте мое мясо, пейте мою кровь, но уж валяйте сразу, а то поправлюсь, и нечего будет вам выслушивать. Я ведь для вас представляю интерес, пока я болен, не так ли?

Танька смутилась, но быстро нашлась:

— Не совсем так. Ваши легкие — безусловно, но человечески мне всегда интересно — кто мой пациент, какой он.

— Что, так сразу взять и все вам выложить? — спросил он с иронией и тут же раскашлялся.

Татьяна взяла салфетку и сама протерла ему лоб. Рука ее дрожала.

— Нет, нет, ну зачем же так… Просто обыкновенное общение. Кстати, без этого настоящий врач не может обойтись, потому что в личности больного часто заключен ключик и к болезни, и к лечению.

— Да вы рассуждаете как врач, а не студентка. Это вам, я думаю, ночные дежурства помогли понять, не так ли?

— И они тоже. Но в основном — мои родители. Я из медицинской семьи.

— Значит, мне повезло. Когда ваше следующее дежурство?

— Завтра. Может, вам что-нибудь нужно, что-то принести? — спросила Таня.

— Да вы что! У меня таких два будущих киношных гения на побегушках, что с моими запасами я мог бы прожить здесь месяц, как в осажденной крепости. Но все равно спасибо большое за предложение.

Когда Таня закрыла тетрадь и, попрощавшись, собиралась уходить, мельком увидела себя в стоящем на тумбочке зеркале — лицо пунцовое, глаза горят, ей бы самой впору утереть лоб и щеки той самой махровой салфеточкой, что пахла им, Михаилом. Она быстро подошла к двери, буркнула:

— До завтра. Поправляйтесь.

— А поцеловать? — неожиданно услышала она за спиной. Голос прозвучал протяжно-певуче, совсем как в мультфильме.

Танька обернулась.

Михаил вновь сидел, опустив ноги на пол, и улыбался.

Она подошла к нему и поцеловала.

Поцелуй пришелся в губы…

Дома, в лифте, она встретилась с Галиной, которая давно не показывалась у них. Таня, хоть и была возбуждена событием в клинике, не могла не заметить странную перемену в соседке: глаза потухшие, ввалившиеся, как у Михаила в первую ночь, рука, которой она нажала на кнопку лифта, показалась исхудавшей и какой-то костистой, а ведь руки у Галины всегда были изумительной красоты и всегда ухожены так, будто не знали они ни стирки, ни готовки.

— Тетя Галя, вы больны? — не удержалась Таня от не очень тактичного вопроса.

— Да-а… — махнула та рукой, — стоит ли и в институте, и дома говорить о болезнях? Презрим это богомерзкое занятие. Если не очень торопишься домой, зайдем ко мне, поговорим, я тебя накормлю вкуснейшим салатом и голубцами из виноградных листьев.

В ее предложении содержалась скорее просьба, а не приглашение, что-то буквально молящее звучало в ее голосе. Таня почувствовала мгновенно, как Галине не хочется возвращаться одной в пустую квартиру.

— С удовольствием, — отозвалась она. — Дома у нас никого — мама на вечернем приеме, а папа собирался на встречу однокурсников.

— Чего это они собираются в будний день?

— Это еще только оргкомитет. Им предстоит просмотреть старые списки, сообщить всем иногородним, даже уехавшим за границу. Потом они капустник станут придумывать. Так что сама встреча будет еще не скоро, после Нового года, даже, наверное, весной. Мамин курс тоже собирается — кажется, в марте. Папа отмечает двадцатилетие выпуска, а мама — пятнадцатилетие.

Они вышли из лифта, вошли в квартиру, скинули шубы. Галина пошла на кухню, вымыла руки и стала разогревать ужин.

— Мой руки в ванной и накрывай на стол. Давай прямо на кухне, не возражаешь?

— Конечно, тетя Галя! Что я — гость званый, что ли? — ответила Танька и вспомнила выражение Михаила — «гость подневольный».

За маленьким кухонным столиком, в тепле и уюте, наевшись непривычно вкусных голубцов, Танька разомлела — весь день в напряжении ожидала встречи с Михаилом, потом этот осмотр, когда каждую секунду хотелось обнять его, прижаться, а он послушно выполнял все ее просьбы: откройте рот, закройте рот, вдох, выдох, кашляните еще раз, живот мягкий, не напрягайте…

Боже, как она это смогла выдержать? Выдержать? Ничего себе — стоило ему сказать в шутку пару слов, и она ринулась целовать его… Ну нет, не целовать, а просто поцеловала…

— Та-то-ша-аа, ты где, девочка? — спросила Галина.

— А… что? Все нормально, тетя Галя. Спасибо, было очень вкусно.

— Полагаешь, я приму блеск в твоих глазах за восторг от голубцов? Это не я больна, а ты, и надеюсь, прекрасной болезнью.

Галина оживилась, заулыбалась, стала заваривать чай, отвернувшись к плите, и говорить, не глядя на Таньку:

— Давай, если хочешь, выкладывай — я не доносчица.

— Ой, тетя Галя, я сама еще ничего не пойму. Хочу поговорить с папой…

— Почему не с мамой?

— Не знаю, с ним мне легче… Но сейчас я даже не знаю, как и о чем говорить… Мне… мне стыдно…

Галина обернулась, поставила чайник на стол, потом начала медленно разливать чай по чашкам и все молчала.

— Почему вы молчите, теть Галь?

— А я должна что-то сказать тебе?

— Если бы вы знали, как мне неловко… нет, я не так говорю… мне стыдно, просто стыдно, понимаете, я не знаю, что это, но сказать никому не могу… — Танька опустила голову, уткнувшись лбом в столешницу, и заплакала.

Галина подошла к ней, погладила по голове, поцеловала в золотистый затылок:

— Не плачь, девочка, ничего стыдного, кроме предательства, на свете нет, а ты не можешь предать.

Танька подняла заплаканное лицо и тихо сказала:

— Это хуже… я нестерпимо хочу близости с мужчиной, которого почти не знаю и, скорее всего, не люблю. Я, как мартовская кошка, готова сама броситься к нему, меня тянет… притягивает… не пойму, что же это такое…

— Почему ты совершенно исключаешь любовь, ведь влюбляются и любят по-разному: и вдруг, и много позже близости. Откуда твоя уверенность, что это не любовь?

— Не знаю, мне так кажется. Это как наваждение, от которого я не могу… не хочу избавиться… Это очень стыдно, тетя Галя?

— Бог с тобой, Татошенька! Ты же не маленькая девочка, не допотопная институтка, должна понимать, что это — естественная потребность молодого женского организма. В таких делах советов не дают. Правда, некоторые родители считают своим долгом запретить, но… — Галина грустно улыбнулась, — если томит и мучает что-то, тут никто не поможет. Сама прими решение и — вперед! Или назад — это уж как твоя интуиция подскажет.

— Как же мне быть с папой?

— А при чем здесь папа? — удивилась Галина.

— Он все равно сам догадается. Мне никогда не удавалось скрыть от него что-нибудь, да я и не пыталась. Наоборот, у меня обычно возникает потребность поделиться с ним, посоветоваться… Нет, если и вы почувствовали, то папа сразу же поймет.

— У тебя прекрасный, превосходный папа, умница и тонкий человек. Если он поймет, то не станет с тобой это обсуждать, а предоставит тебе самой выбирать, поверь мне. Он не из тех, кто лезет в душу, даже собственного, очень любимого ребенка.

— Вы думаете? — неуверенно спросила Таня.

— Не сомневаюсь.

— А мама как же?

— Давай пить чай. Я не Пифия на треножнике, событий, увы, не могу предсказать, разве что… — И она неожиданно умолкла.

— Что вы хотели сказать, тетя Галя? — встревожилась Таня.

— Это — совсем из другой области, просто к слову пришлось. Но не будем разбавлять нашу беседу всякими банальностями.

— Как говорят французы? — вдруг, раскрепостившись, усмехнулась Таня.

— Вот именно. Хотя так говорят вообще мыслящие люди, но если французы сказали первыми, то и флаг им в руки.

Вечер закончился вроде бы не так грустно, как начинался, но Таня поднялась к себе все-таки с тяжелым чувством: с Галиной творится что-то нехорошее, без сомнения, она больна, нужно натравить на нее родителей, чтобы настояли, убедили обследоваться и лечиться.

Откуда ей было знать, что, когда они встретились в лифте, Галина возвращалась от онколога. Осенью ей поставили диагноз: рак легкого. Оперироваться она категорически отказалась, не желая стать инвалидом, хотя ее убеждали, что, удалив опухоль, можно жить полноценной жизнью.

— У каждого свое представление о полноценной жизни… — с улыбкой ответила она тогда врачу. — Я, с вашего позволения, буду доживать свой век, как Бог позволит.

И ушла, запретив себе говорить с кем бы то ни было о своей болезни. Дома устроила грандиозную уборку, накупила продуктов так называемого долгого хранения, продала стакан русского стекла работы художника Флерова с портретом императрицы Марии Федоровны, что чудом сохранялся у нее после ареста родителей, посетила несколько сеансов у косметолога, массажиста, купила костюм, о котором давно мечтала, затем отправилась в нотариальную контору, написала завещание на квартиру.

Эту трехкомнатную квартиру им предоставили, когда реабилитировали родителей и старшего брата. Брат вернулся полуживой от тяжелого диабета, осложненного всем, чем только может осложниться эта болезнь, прожил примерно месяцев восемь и умер. Родителей Галина схоронила значительно позже. Другой родни не осталось, а те, что и были, в свое время отказались от общения с дочерью репрессированных. Галина умом понимала их, но сердцем никогда не простила, отрезала — раз и навсегда.

Решение о завещании на приватизированную квартиру пришло давно, но теперь она сделала это, окончательно продумав и с уверенностью в правильности своего выбора.

Когда начались боли, она вновь пошла к врачу, чтобы попросить лекарства. Оказалось все не так просто — ведь это сильнодействующие препараты, а от них можно стать наркоманом.

— Что за иезуитские правила? — недоумевала она. — Какая разница — умру я наркоманом или трезвым человеком, если исход предопределен. Доктор, вы сами сказали, что у меня уже нет шансов, что метастазы отправились в свой или мой — как вам угодно — последний путь. Так дайте мне уйти спокойно и без лишних мучений.

Врач все понимал, но выработанная медицинским начальством система выдачи наркотиков для подобных больных опутана такими бюрократическими процедурами, что Галина могла их получать, только пока передвигалась самостоятельно. А что после? Вдруг она сляжет надолго… Сами придут и сами принесут, как утверждал Михаил Булгаков? Не стоит гадать, подумала она и, как всегда, решительно отмела от себя и эту мысль.

Теперь она свободна…

Татьяна никак не могла примириться с системой вузовских семестров, считала ее непродуманной и несуразной — ну что такое, почему перед праздниками все сразу должно валиться на голову, когда хочется спокойно готовиться к встрече Нового года: и тебе зачеты, и тебе экзамены проклятущие, а уж потом студенческие каникулы, о которых и времени подумать не остается. То ли дело в школе: закончилась четверть — расслабься, отдыхай, веселись на Новый год! Но что есть, то есть. Она решила, как и многие студенты, попробовать некоторые зачеты сдать досрочно. Сегодня она надеялась на ночном дежурстве подучить фармакологию и по возможности освободить время для подготовки к экзаменам.

В отделении было относительно спокойно: как правило, в декабре пациентов поступало меньше — кому хочется лежать в предновогодние дни в клинике? Кроме того, была пятница, когда ходячих больных неофициально отпускали домой помыться, отдохнуть от больничной обстановки и спокойно поспать в собственной постели.

Закончив раздачу лекарств ходячим больным, тем, что не ушли домой и с готовностью сами подходили к Тане, чтобы получить свои таблетки и капсулы да еще переброситься с милой, симпатичной сестричкой парой фраз, Татьяна обошла всех лежачих, намеренно оттягивая встречу с Михаилом. Она не знала, не могла придумать, как следует вести себя. Наконец собралась, взяла с собой все необходимое, прихватила последний номер журнала «Звезда» и пару номеров «Дружбы народов» — в семье Ореховых считали, что это последние толстые журналы, которые еще можно и следует читать, — и вошла без стука в его палату.

Палата была пуста. Постель аккуратно застелена чистыми простынями. На тумбочке убрано. Только зеркало лежало стеклом вниз…

Таня застыла в проеме распахнутой двери, не зная, не понимая, как, когда могло случиться…

Додумать страшную мысль она не успела — приковыляла, шаркая домашними тапочками на отечных ногах старая нянечка, та, что при поступлении Михаила спросила: «Помирать, что ли, везут?», увидела Таньку, все поняла и, положив ей мягкую старушечью руку на плечо, сказала:

— Да ты чего пригорюнилась? Жив он, живехонек. Его эти… охранники, будь они неладны, домой мыться отвезли.

— А постельное белье? — Таня указала на кровать.

— Да что ж я, не баба! Раз помыться попросился, то и белье решила сменить, пусть уж… не жалко для такого молодца. А как возвернется, может, и спасибочки скажет.

— Но он еще слаб, ему не могли разрешить… — возразила Таня, но старушка махнула рукой и назидательно добавила:

— Кому требуется разрешение, а кто и так смел, — и пошла дальше, приговаривая: — Я туточки все сделала, пойду покамест посплю. Ежели что — ты буди, Танюша, не стесняйся, я за шестьдесят лет работы в больничке-то попривыкла сразу просыпаться.

Господи, за эти несколько минут столько чувств сменилось и перемешалось в Таниной голове, что она еле добрела до своего столика, села и, чтобы взять себя в руки, быстро открыла учебник фармакологии.

Пришел давешний доцент органической химии — ну как назло! Заглянул в учебник и стал любезно объяснять, что вот она, органическая химия, вся тут, в фармакологии, что новые лекарственные средства в основном есть результат развития этой науки, которой он посвятил жизнь…

Танька еле сдерживалась, чтобы не рявкнуть на него и отослать в палату, благо имелся весомый предлог — время отхода ко сну, но знание, как тяжело он болен, понимание его потребности в общении, его желания быть кому-то полезным и, наконец, элементарная ореховская интеллигентность не позволили и возражать, и отбрыкиваться от импровизированной лекции.

В это время за спиной доцента проскользнула в новенькой пижаме и в тапочках атлетическая фигура каскадера. Он выглядел обычным выздоравливающим пациентом, прохаживающимся по коридору. Дойдя до своей палаты не замеченным никем, кроме Тани, он повернулся и пошел обратно, хитро улыбаясь ей, словно только что вышел оттуда. Подошел к ним, пожелал спокойной ночи и совершенно невинным голосом спросил:

— Сестричка, а мои вечерние назначения вы не забыли?

Татьяна вспыхнула, захлопнула учебник, извинилась — то ли перед доцентом, что прерывает его, то ли перед Михаилом, которого будто бы обделила лекарствами, заикаясь, произнесла:

— Я сейчас… тут все уже приготовлено… Идите, пожалуйста, в палату, вы еще лежачий больной. Я принесу.

Доцент откланялся и поплелся восвояси в свою палату, а Михаил прошествовал в свою.

В палатах уже погасили свет. Во всем отделении тишина. Таня подхватила журналы, лекарства и вошла к Михаилу.

— Ну разве можно так, без предупреждения… Я уж Бог знает что подумала. Вот я принесла вам почитать новые журналы. Вот ваше лекарство… — Она налила из бутылки воды, подала ему вместе с капсулами, которые он покорно проглотил.

— Спасибо, спасибо, Мэрилин…

— Ой, не называйте меня так. Я — Татьяна, можно просто Таня.

— Татьяна, милая Татьяна… — продекламировал он и вдруг притянул ее к себе, чуть приподнял и крепко поцеловал в губы. Потом отпустил, сел на кровать и усадил ее рядом с собой.

Таня не сопротивлялась, покорно подчиняясь ему.

— Ну разве я мог исчезнуть в ваше дежурство? Всех отпускают домой, и мне захотелось.

— Вы же просили не сообщать домой ничего, — робко сказала Таня, — вот я и подумала, что… что вы…

— Что я помер? — Михаил захохотал. — Только не в ваше дежурство, Танечка. Вы так самоотверженно выхаживали меня, когда я был совсем беспомощен, неужели я стану подкладывать вам свинью! Мои родители живут за городом, а их квартира пустует, вот я и съездил, отмылся от всего: и от грязи, и от болезни, и, извините, от вашего больничного режима. Но, как видите, никого не подвел — не остался ночевать дома и вернулся. Вам бы меня похвалить, а вы ругаете.

Таня сидела молча, прижавшись к его боку, трепеща от желания и нетерпения, не задумываясь ни о чем, что не имело нему отношения. Только неуверенно произнесла:

— Вы еще не совсем здоровы…

— Каскадеры — народ живучий, иначе мы не могли бы делать свою работу.

Он взял Таню обеими руками за голову и вобрал в рот ее губы, потом раздвинул их языком, продвигая его все глубже. Она обвила руками его шею. Михаил легко поднял ее и уложил на кровать, прошептав:

— Ты смелая девочка. Не боишься меня?

— Нет… — так же шепотом отвечала Таня.

— Ты хочешь этого?

— С первого дня…

— С первой ночи, — поправил он ее, расстегивая и сдирая с нее белый медицинский халат.

Когда он вошел в нее, Таня вела себя так, словно кто-то давно и подробно обучил ее этому искусству, — она следовала инстинкту, заложенному в нее природой, Богом, дьяволом — кто это может знать…

Легкая боль вначале не спугнула и не остановила ее. Как только его вздыбленное естество исполнило отведенную ему роль, Михаил, тяжело дыша, откинулся на подушку. Минуты две оба лежали молча — Таня с раздвинутыми ногами, он положив ногу на ее коленку…

Михаил приподнялся, встал с кровати и опустился перед Таней на колени. Он целовал ее обнаженное тело, приговаривая: «Моя чудо-девочка, моя маленькая… ты моя коробочка с сюрпризами…»

— Почему вы так говорите? — прошептала она. — Это плохо?

— Это прекрасно, только не говори мне «вы».

— Ты… — робко произнесла Таня и замотала головой, — нет, наверное, не смогу.

— Почему? Я для тебя слишком стар?

— Вовсе нет. Мне никогда не нравились мальчишки.

Михаил стал целовать в грудь, и новое, неизведанное ощущение охватило ее с такой силой, что она, стыдясь самой себя, не выдержала и прошептала:

— Я хочу, чтобы все повторилось… я хочу еще раз к тебе… Можно?

Он был уже готов к этому, но понимал, что оказался ее первым мужчиной, и потому немного растерялся от такой открытости, готовности и незащищенности. Но хмель желания уже затуманил ему голову.

Утром в субботу первый час лекции она проспала, положив голову на руки. Когда в перерыве в аудитории начался привычный шум, Таня проснулась, заморгала заспанными глазами и быстро полезла в сумку за зеркальцем. Рядом сидел Андрей из ее группы. Уписывая гигантский бутерброд, он сочувственно спросил:

— Что, было тяжелое дежурство?

Таню вопрос застал врасплох, она смутилась, забеспокоилась, словно испугалась, что все уже знают обо всем.

— С чего ты это взял? — с некоторым испугом спросила она.

— Да ты весь час проспала не шелохнувшись. Небось голодная?

— Ага…

— На, подкрепись. — Он сунул ей свой бутерброд.

Танька отхватила такой кусмень, что Андрей рассмеялся:

— Ого! Вот так аппетит.

— Не жмотничай, — буркнула Таня с набитым ртом, — в понедельник я компенсирую твои убытки.

Перерыв закончился, пошел второй час лекции…

Дома Татьяна с удивлением отметила, что все ее мысли заняты только собственной персоной — она не думала о Михаиле, о его здоровье, о том, как предстоит теперь общаться с ним. Она вся была сосредоточена на переменах в себе. А собственно, какие перемены? Да никаких. Просто теперь она — женщина, и это ей нравится.

Только засыпая, она представила перед собой лицо Михаила, подумала, что он такой сильный, хоть и не совсем еще здоровый, но какой ласковый. И ей захотелось, чтобы он очутился рядом, целовал ее и чтобы это длилось бесконечно…

В понедельник Михаил сообщил Тане, что завтра выписывается и некоторое время, пока киногруппа не завершит работу и не вернется в Москву, будет жить в квартире родителей.

Они договорились о дне и часе встречи. Адрес значился в истории болезни — недалеко от метро «Бауманская». Квартира двухкомнатная, в старом доме, но там полный порядок, все отремонтировано, и с тех пор, как он построил для родителей загородный домик, они переселились туда. Все это он рассказывал Тане, видя, как она чуть-чуть топорщится, чтобы расположить ее к себе, поскольку, как опытный человек, понимал, что физическая близость произошла у них прежде, чем они успели хорошо узнать друг друга.

Перед самым католическим Рождеством Галина слегла. Сашенька, Митя и Танька не оставляли ее, организовали бесперебойное дежурство, доставку лекарств и питание. Конечно, питание — громко сказано, потому что кроме соков и крохотной порции творога Галя уже ничего не ела. Вечером 28 декабря она скончалась.

Все произошло именно так, как она написала в последнем своем четверостишии, оставленном на тумбочке у кровати:

Она умерла без боли, не почувствовав, что умирает, потому что потеряла сознание от внутреннего кровотечения — метастаз разрушил стенку крупного сосуда.

В этот день Таня была у Михаила…

С каждой новой встречей она все больше привязывалась к нему и уже не представляла своей жизни без него. Ни общих знакомых, ни друзей, ни близкой семьи вокруг них не было, словно существовали они в замкнутом пространстве. Собственно, так оно и было — Танька прибегала в назначенное время в небольшую, по-стариковски уютную квартирку, бросалась к своему каскадеру, потом они быстро съедали все, что заранее припас и приготовил Михаил, и она убегала на экзамен, на зачет, на КВН, на дежурство, не задаваясь никакими вопросами о будущем. У нее был свой мужчина с неиссякаемой чувственностью, и это ее вполне устраивало. Он тоже не пытался выйти за рамки сложившихся отношений.

Удивительно, но у Тани никогда не возникало желания называть каскадера по имени. Он был просто «он», мужчина. Однажды она повторила фразу, которую когда-то сказала Галине:

— Ты не находишь, что я веду себя как мартовская кошка?

— Пожалуй, — улыбнулся он.

— Тебе это нравится?

— Очень. Мне вообще нравится, что ты такая странная. Я прав? Ведь ты странная, не так ли? — говорил Михаил, лаская ее.

— Да, я странная, потому что я из другой страны, с планеты кошек.

О встрече Нового года они не говорили: предстояли похороны Галины, а Михаилу следовало готовиться к встрече со своей группой, которая собиралась вернуться как раз тридцать первого декабря, и от этой встречи, по его словам, зависела дальнейшая работа.

Галина со своей железной волей и решимостью сделала все так, чтобы ее смерть не слишком отяготила добрых соседей. Ключи от квартиры она передала Ореховым, еще когда слегла, и пару недель они регулярно и поочередно дежурили у нее. Оставила пространное письмо, где указала, как и во что ее одеть, где отпевать, хоронить и все прочее, что в таких случаях создает для родных и близких массу хлопот. В конце письма в «постскриптуме» сообщала адрес и фамилию нотариуса, у которого хранится завещание.

После Нового года, такого грустного и печального, как не было никогда в жизни этой семьи, Дмитрий отправился к нотариусу, но, к его удивлению, тот заявил, что завещание адресовано Татьяне Дмитриевне Ореховой, которая единственная может получить его.

Татьяна выбралась к нотариусу, только когда закончилась сессия и начались студенческие каникулы.

В тот день она приехала к Михаилу в назначенный час. Он ждал ее, приготовил подарок в честь завершения экзаменов, поздравил, обнял, хотел раздеть, но Таня заявила, что сегодня никак не может остаться, потому что должна идти к нотариусу.

— Понимаешь, — объяснила она, — после смерти тети Гали уже все официальные инстанции стоят на ушах, требуют ключи от квартиры, которая теперь считается свободной, и даже объявился претендент на нее. Папа сказал, что именно поэтому нужно поскорее получить завещание, чтобы исполнить волю покойной, а не идти на поводу всяких ЖЭКов, РЭУ… не знаю, как они там называются, но суть одна.

— А я так ждал тебя… — разочарованно вздохнул Михаил.

— Зато у меня есть новость, — объявила Танька, глядя ему пристально в глаза.

— Поделись.

— У мартовской кошки будет котенок — вот какая новость.

Михаил застыл, губы его сжались, на скулах заиграли желваки.

— Ты хочешь сказать, что у тебя будет ребенок, не так ли? — после небольшой паузы спросил он.

— Почти.

— Что значит «почти»? Как это следует понимать?

— Ты ошибся в местоимении: ребенок будет у нас, — улыбнулась Танька.

— Да-а… — протянул Михаил, — ты очень, очень странная девочка.

— Ты что — расстроился? — осторожно спросила Таня.

— Скажи мне, — проигнорировал вопрос Михаил, — сама-то ты хочешь ребенка?

— Не знаю, — совершенно искренне ответила Таня. — Я еще не успела над этим подумать. А ты?

— Вообще-то… мне тридцать семь лет, ты знаешь, у меня нет детей, и я бы не возражал… то есть я могу представить себя отцом… Раньше я очень хотел ребенка, но так все в жизни сложилось…

— Значит, сейчас уже не хочешь…

— Танюша, рождение человека — не мне тебя учить — очень серьезный вопрос. Нельзя же так, с бухты-барахты, на ходу. Я не готов сию минуту это обсуждать.

— И не надо, разве я настаиваю? — парировала Таня.

— Все-таки ребенок — проблема двоих, нельзя решать одному. Помнишь, когда я пытался предохраняться, ты стала возражать?

— Потому что это было невкусно, какая-то профанация.

— Тогда я подумал, что ты сама знаешь, что делать, ведь у тебя и родители врачи. А получается, что тебе в голову не пришло принять меры.

— Я не думала, что все так скоро может произойти… я же не нарочно… — Она была готова расплакаться.

Михаил обнял ее, успокоил, как мог:

— Давай поступим вот как. Я должен на пару недель уехать.

— Тебя уже включили в работу?

— Пока только знакомство с новой киногруппой, осмотр местности, первоначальные прикидки, как обычно. Две недели — это в пределах твоих… наших возможностей? Дело терпит?

— Пока еще да, — ответила Таня, предварительно что-то пошептав губами и загибая пальцы.

— Через две недели мы встретимся и все решим, идет?

— Угу… — отозвалась Таня и почувствовала во рту вкус еды, тот самый странный привкус, который она ощутила, когда привезли в клинику больного каскадера. Он совершенно отличался от легкой тошноты, появившейся у нее с беременностью. Она знала точно, что это — разные явления. — Ну, я пойду? А то закроют контору, не успею получить бумажку.

— Тебя проводить? — спросил Михаил.

— Зачем? Сама доеду, я же не больная, я — беременная.

Таня чмокнула Михаила в щеку и отправилась по своим делам.

Весь этот разговор с его легкой наигранностью дался ей непросто. С тех пор как она поняла, что забеременела, в голове крутилась только одна мысль: как лучше поступить, как сказать, может, и не говорить Михаилу, а рассказать отцу, может, поделиться с Лилькой и быстренько сделать какой-нибудь современный аборт — ведь в рекламных объявлениях столько информации о легкой и безболезненной ликвидации ранней беременности, а лучше всего, наверное, поговорить с мамой… Возможностей было много, решения — ни одного. И еще смерть тети Гали, которая выбила из колеи всех Ореховых…

В любом случае уже поздно рассуждать — она не собиралась говорить об этом с Михаилом сегодня, но выпалила вдруг, и обратного хода теперь нет. Придется подождать две недели, а там — будь что будет.

В нотариальной конторе ей вручили завещание, из которого следовало, что она, Татьяна, унаследовала квартиру и все имущество покойной Галины…

Прямо у здания, где располагалась контора, Таню стошнило. Она едва успела забежать за угол, чтобы не срамиться на виду у прохожих. Ее трясло от озноба, от рыданий, от ощущения ответственности за беременность, за незаслуженно — она была в этом убеждена — свалившееся на нее бремя владения чужим имуществом, за все, что она успела натворить за последние два месяца.

Татьяна вышла на соседнюю улочку, остановила машину, благо остатки стипендии еще лежали в кошельке, и приехала домой.

Родители ужинали на кухне.

Она буквально ввалилась к ним, не раздеваясь, прямо в шубе, выхватила из сумки завещание, бросила на стол и, уже не в силах сдерживаться, закатила истерику по полной программе: она вываливала все, что приходило ей в голову, не заботясь о логике своих претензий — и воспитание у нее было тепличное, и короткого поводка не набрасывали, и полную свободу предоставили, и про многое не рассказывали, и почему квартира завещана ей, а не маме… Говорила навзрыд, всхлипывая, непривычно жестикулируя, а в конце выпалила слова, что тысячи и тысячи раз звучали во все века: «Я беременна!» Сказала с вызовом, отчаянно, словно кому-то угрожала.

Митя с Сашенькой, ошарашенные, слушали, не имея возможности вставить слово, возразить или успокоить.

А на столе лежало завещание, и в этом тоже предстояло разобраться.

Дмитрий поднялся из-за стола, повел дочь в прихожую, спокойно и деловито помог ей раздеться, проводил в ванную, постоял, пока она умылась.

— Пошли ужинать, мы с мамой недавно сели.

Танька успокоилась и пошла за отцом на кухню.

Сашенька сидела в прежней позе, застыв с вилкой в руке. Как следовало понимать Таньку, что она имела в виду? Эти вопросы, как ни странно, крутились в голове матери, врача-гинеколога, растерявшейся, оказавшись лицом к лицу с собственной бедой.

Митя с Танькой сели за стол.

— Давайте спокойно поужинаем, поговорим позже, — предложил Митя, но, взглянув на жену, понял, что следует прежде всего успокоить ее. — Ну что ты, Сашенька, родная моя, ничего страшного не происходит. Вот сидит наша Татоша, умничка, хорошо сдала сессию… Ну, расстроилась из-за квартиры, так ведь Галя любила ее. Опять же, Танюша, зачем ей было завещать квартиру маме, если у нас уже есть своя, трехкомнатная.

Он говорил, говорил, пытаясь разложить все по полочкам, успокоить своих любимых женщин, но слова выходили корявые, не было в них привычной для Мити непринужденной убедительности, легкости, остроумия, а главное, он уходил или обходил известие о беременности Таньки — то ли никак не мог собраться и решить, как об этом говорить, то ли предоставлял сделать Сашеньке первый шаг.

Наконец Сашенька, придя в себя от потрясения, совершенно спокойно, почти так, как она беседовала со своими пациентками, обратилась к дочери:

— Действительно, Татоша, папа прав — ничего страшного не произошло, все женщины когда-нибудь беременеют и рожают. Ты у меня родилась тоже, когда мне было двадцать лет.

— Отягощенная наследственность? — попробовал пошутить Дмитрий.

Танька натужно улыбнулась и, всхлипнув, уточнила:

— Да, но у тебя был папа.

— Не хочешь же ты сказать, что явишь миру второе непорочное зачатие? — сел на своего конька Митя.

— Папик, я еще не решила, оставлять ли ребенка…

— Это мы обсуждать не будем, — строго заявила Сашенька. Она уже окончательно владела ситуацией.

— Дело в том… — Танька не знала, стоит ли рассказывать сейчас родителям всю короткую историю с каскадером или сделать это позже, а может, вообще не стоит вдаваться в детали: беременна и беременна. Она даже не осознала, что в своих сомнениях отнесла Михаила в разряд деталей.

Дмитрий с полуслова все понял и, не дав дочери договорить, высказал свое мнение:

— Я полагаю, речь должна идти только о ребенке, который при всех случаях, обстоятельствах, ситуациях — называй, как тебе больше нравится, — должен родиться.

— Да, да, конечно, в конце концов я уже созрела, чтобы нянчить внука, — вставила Сашенька, хотя совсем не была в этом уверена.

— А если он останется без отца? — опустив глаза, спросила Татьяна.

— Эка невидаль! — воскликнул Дмитрий. — В наше-то время! Отец — это твоя проблема, и мы с мамой вмешиваться не станем. Как ты решишь, так и будет. Но ребенка сохранить обязана, и тут я буду страшен, если посмеешь своевольничать.

Танька вдруг рассмеялась, словно пружина внутри ее спустилась и вернула свою хозяйку в прежнее, обычное состояние.

— Папик, разве ты можешь быть страшен?

— Я?! Еще как! Помнишь, как я уел своего главного? Так тебе достанется.

— То было в стихах, — заметила Сашенька, тоже с облегчением, доедая остывший кусок, который так и держала на своей вилке.

— Вы недооцениваете силу поэзии. А вот я сейчас к штыку приравняю перо, и вам мало не покажется. Слушайте:

За точность цитаты не ручаюсь, но верность смысла гарантирую: прав был Апухтин, но я буду страшен.

И вдруг, вместо того чтобы улыбнуться шутке отца, Танька зашмыгала носом, из глаз ее покатились крупные слезы.

— Ты чего? — удивился Митя.

— Ну вот, Татоша, опять слезы… — расстроилась Сашенька.

— Почти месяц мучалась, не знала, как сказать, боялась… ужас, как боялась… — И со словами «Мамочка, родная!» Танька бросилась матери на шею.

Заканчивалась первая неделя студенческих каникул. Звонок в прихожей раздался слишком рано для воскресного дня. Танька побрела открывать дверь, спросила, кто там.

— Мне нужна Таня Орехова, — раздался из-за двери женский голос.

Интонация, официальная, требовательная, настораживала. Таня заглянула в глазок — на площадке стояла незнакомая молодая женщина в роскошной шубе, с которой свисала не то шаль, не то накидка.

На звонок в прихожую вышла и заспанная Сашенька.

— Это ко мне, мама, — сказала Танька, открывая дверь, и Сашенька ушла к себе в спальню — она была еще в халате, да и не в ее привычках было вмешиваться в дела дочери.

Вошла высокая, модно одетая дама лет двадцати восьми — тридцати с излишне ярким и избыточным макияжем на простом, но довольно милом лице. Держалась она без намека на смущение.

— Вы Таня? — И, не дожидаясь ответа, добавила, бесцеремонно оглядывая ее: — Вот вы какая… Мне нужно поговорить с вами. Это очень важно.

Еще не представляя, о чем пойдет разговор с этой нагловатой незнакомкой, Танька ощутила во рту неприятный привкус и сухость. «Опять вкус беды», — подумала она. Ее и так поташнивало по утрам, а теперь вдруг нахлынул такой сильный позыв к рвоте, что она торопливо проговорила:

— Проходите, я сейчас, — и ринулась в туалет.

Ее рвало пустым желудочным соком — она еще не успела позавтракать. Почистила зубы, выпила глоток воды. Стало легче, тошнота ушла, но во рту оставался знакомый привкус, вкус беды.

Незнакомка сидела в кресле, шуба ее лежала на кровати. Таня молча подошла, взяла шубу двумя пальцами, как кошка новорожденного котенка, и бросила ее на колени незваной гостье.

Почему она так поступила, сейчас вряд ли могла бы объяснить, уж точно не только потому, что уличную одежду бросать на кровать негигиенично. Еще не зная ни цели визита, ни кто эта женщина, Таня внутренне приготовилась к неприятностям. Она предположила, что визит связан с унаследованной ею квартирой Галины — уж больно лакомый кусок уплывал из-под носа муниципальных служб.

— Меня зовут Вика, я жена Михаила, — сказала женщина с ухмылкой, перекидывая шубу через подлокотник кресла.

— Какого Михаила? — растерялась Танька.

— Михаила, — повторила Вика. — Разве у вас все любовники Михаилы? Забавно, не так ли?

Это «не так ли?» что-то напомнило Тане, но она не успела разобраться.

— Я ничего не понимаю… какая жена… почему… — только и смогла произнести она и опустилась на кровать.

— Да ты не волнуйся, это привычное дело, он своим девкам никогда не говорит, что женат, чтобы не усложнять… ну, сама понимаешь… — бесцеремонно перешла на «ты» Вика. — А я его на аркане не держу — хочет порезвиться на травке, пусть потешится, потом все равно ко мне вернется. Он у меня вот где. — И она потянула маленький, крепко сжатый жилистый кулак. — Загородный дом — на мое имя, новая квартира на Долгоруковской, где мы сейчас живем, — моя, а у него всего-то стариковская хибара на Бауманке. Покувыркался с тобой, пока я ездила за границу товар закупать, — и будя.

Таня молчала, пытаясь осмыслить происходящее. Сухость в рту усилилась, она вдруг встала, взяла яблоко, что лежало в китайской пиале на письменном столе — Сашенька с вечера оставляла его, чтобы Татоша утром могла унять тошноту, — и стала грызть его.

Это было так неожиданно, что Вика опешила: она ждала какой угодно реакции, но только не такой. Однако через мгновение она вновь приняла высокомерно-нагловатый вид и сказала:

— Так вот, у меня есть деловое предложение. Теперь, когда ты знаешь, что Михаил женат и тебе ничего не обломится, даже если родишь двойню, давай подумаем вместе, как лучше выйти из этого положения.

То ли за прошедшие минуты Таня пришла в себя и стала адекватно оценивать случившееся, то ли последние слова этой наглой женщины, особенно вот эти — «подумаем вместе» — вывели ее из оцепенения, она встала и решительно заявила Вике, что не собирается с ней ничего обсуждать, а все вопросы будет решать с Михаилом, когда он вернется из командировки.

— Что ты несешь? Какой командировки? Он дома, в Москве, никуда не уезжал. Вот же дуреха, — скорчила лицо в улыбку Вика. — Да ему просто немного неловко самому тебе говорить, поэтому попросил меня. А я тебе предлагаю очень выгодную сделку: ты родишь ребенка и отдашь его нам.

Таня замерла, слушая этот бред, этот сон наяву, абсурд, галиматью. Господи, наверное, она сумасшедшая, эта Вика.

Но Вика как ни в чем не бывало продолжала:

— Мы очень хотим иметь детей, уже собирались взять из приюта, потому что я не могу родить, но раз уж так вышло… Все-таки своя кровиночка, родной, хоть и наполовину… а тебе-то зачем? Ты же только жизнь себе испортишь, гирей будет висеть у тебя на ногах этот выблядок. Зачем он тебе? А я заплачу, хорошо заплачу, очень хорошо заплачу. Ты не думай, я не вру, у меня свой бутик, я прекрасно зарабатываю и могу дать столько, сколько запросишь… Все равно ведь сделаешь аборт — ни себе, ни другим. А потом еще неизвестно, сможешь ли когда-нибудь еще забеременеть. Вот у меня так и было, знаешь…

Танька зажала уши руками и закричала:

— Уходите!!!

На крик прибежала Сашенька, вслед за ней вошел Дмитрий. Заикаясь, всхлипывая, дав наконец волю своим чувствам, Танька, как могла, объясняла родителям происшедшее.

— Зачем ты вообще впустила в дом эту хамку? — удивился Дмитрий, взял крепко за локоть Вику и добавил: — Сударыня, мне придется спустить вас с лестницы, если вы немедленно не уберетесь.

— Вы сами хамите! — закричала Вика. — Отпустите меня немедленно, я всего лишь предложила вашей шлюшке стать суррогатной матерью. Я заплачу, у меня очень прибыльный бутик. Это хороший выход из создавшейся ситуации.

Сашенька все время стояла, не вмешиваясь в разговор, и пристально вглядывалась в лицо Вики, буквально сверля ее глазами. Неожиданно, когда Дмитрий уже собирался выволочь из комнаты нахалку, она подошла к мужу и решительно заявила:

— Погоди. Одну минутку!

Потом обратилась к Вике:

— Что же вы, вечная девушка, не здороваетесь со мной? Успели забыть о нашем знакомстве? А ведь так слезно молили меня, такой обиженной овечкой блеяли…

— Что вы хотите сказать? — огрызнулась Вика. — Я вас не знаю, впервые вижу. Да отпустите же меня! — крикнула она вновь Дмитрию, но он продолжал держать ее за локоть.

— Я допускаю, что вам трудно узнать меня, ведь в белой медицинской шапочке я выгляжу совсем по-другому, — продолжала Сашенька, не обращая внимание на выкрики Вики. — Но я-то вас прекрасно помню: пару лет назад вы пришли ко мне, плакали и просили сделать вам гименопластику, так как собирались выходить замуж и жаждали предстать перед мужем, так сказать, в первозданном виде. А за дверью моего кабинета вас ожидал брат — так вы сказали. Тогда меня не интересовало, кто это был, но сейчас я поняла — вы пришли со своим сутенером.