Я люблю Капри

26

Платье — нежнейшего сливочного цвета, украшено на талии граненым под бриллианты хрусталем, пышный подол мерцает и переливается на солнце. Рукава почти прозрачны, и вдоль каждого, от плеча к запястью, пропущена блестящая лента. Юбка уже смялась. Люка встряхивает и расправляет ее профессиональным жестом, потом подает платье мне, и в глазах его почти угадываются слезы. Он вздыхает:

— Ты будешь в нем похожа на principessa.[85] Схватив фотоаппарат, Люка щелкает меня так быстро, что я даже не успеваю воскликнуть «Где моя корона?». Потом он поворачивается к женщине в бейсболке и спрашивает:

— Не могли бы вы нас сфотографировать? Она секунду сомневается, потом соглашается. На одном снимке мы улыбаемся как сумасшедшие, а на другом — обмениваемся легким поцелуем. Потом женщина достает свою камеру и просит Люка сфотографировать ее рядом с Сальваторе. Она говорит, что приехала из Калифорнии и просто обязана была проехать на машине по Амальфи, потому что друзья сказали ей, что это итальянский эквивалент шоссе вдоль тихоокеанского побережья.

— И какие у вас впечатления? — спрашиваю я.

— Ну, я-то думала, что это приличная горная дорога, но здесь…

— Мне говорили, дороги здесь очень сильно виляют из стороны в сторону…

— Дело не в дороге, а в водителях, — протестует дама в бейсболке. — Эти итальянцы — просто сумасшедшие! — Она бросает взгляд на Люка. — Я никого не хочу обидеть.

— Никто и не обиделся! — улыбается Люка.

— Я недавно была в Риме, так можно подумать, что светофоры там расставили для украшения!

Фотосессия продолжается — голландский молодожен трогает Люка за руку и просит сфотографировать его с молодой женой. Я наблюдаю за Люка с благоговением. Поверить не могу, что он смотрит на меня с тем же чувством. Я перебираю хрустальную вышивку и думаю о Винченцо: это платье — овеществленный фрагмент его любви.

— Знаете, лучше не показывать жениху платье до свадьбы — это плохая примета, — советует мне американка.

— Все плохое уже случилось, — говорю я ей в приступе безудержной искренности. — Он женат на другой.

Какое-то время американка пораженно на меня смотрит.

— Да у вас нет никакого уважения к святости брака! — бросает она сквозь зубы. — Где вы набрались такой наглости? Такой жестокости? Вы хоть немного подумали о его жене?

Я испуганно моргаю, не понимая, как мне удалось пробудить в ней такой гнев.

— Вы представляете, что это такое, когда муж вам изменяет? — голос ее срывается.

Она несомненно представляет, с грустью осознаю я.

— Вы мне отвратительны! — заключает американка и удаляется, искоса бросив в сторону Люка исполненный ненависти взгляд.

Я смотрю в землю. Невероятно — я сделала то, чего клялась никогда не делать. Совершила поступок, за который бы презирала других, и прежде всего — маму. Я переступила черту, стала наследницей изменницы. До сих пор я высоко держала голову, даже не помышляя опуститься до того, чтобы попробовать понять, почему такое случается. Конечно, сейчас это происходит сплошь и рядом, происходит со всеми. За такое преступление теперь не арестовывают. Но эта американка в бейсболке не знает предыстории… Я пытаюсь отмахнуться от ее слов, но меня охватывает отвращение к самой себе. Я могу привести миллион подтверждений правоты ее слов. Во мне нет больше уважения. Ни к святости брака. Ни к жене Люка. Ни к себе.

— Что с тобой? — спрашивает Люка, опускаясь рядом со мной на колени.

— Похмелье начинается. — Я сглатываю подступивший к горлу комок.

— Тут неподалеку есть небольшое кафе, — говорит он, указывая в пространство. — Пойдем попросим воды?

— Хорошо. — Я киваю и принимаю его протянутую руку.

За удовольствием всегда следует наказание. Я чувствую себя пришибленной, будто ребенок, который самозабвенно лепил песочные куличики, а потом получил трепку за испачканное платье.

Из бельведера кафе, расположенного на склоне под Террацца дель'Инфинито, я смотрю на дорогу, которая, извиваясь, спускается к Амальфи.

Люка ставит передо мной стакан и спрашивает:

— Хочешь поговорить?

Я поднимаю голову. Смотрю ему в глаза — уже от одного этого в душе моей воцаряется спокойствие. И любовь.

— Мы совершаем ошибку?

Люка рассматривает столешницу, потом опять поднимает на меня взгляд.

— Тебе кажется, мы совершаем ошибку?

— Нет, когда я с тобой.

— Ким, я…

Я подношу ладонь к его губам. Ничего не хочу слышать о том, как он относится к своей жене. Не хочу извинений. Разумеется, я вернусь с небес на землю, но только когда не останется иного выхода. Если даже мне осталось провести с ним только один- единственный — сегодняшний — день, я хочу насладиться этим днем до капли.

Люка целует кончики моих пальцев.

— Мы можем осмотреть Амальфи перед тем, как отправимся обратно на Капри?

Его лицо светлеет:

— Мы будем туристами. Можем даже отправить отсюда пару открыток!

Интересно, удастся ли найти что-нибудь подходящее к случаю? Например: «Большой привет с острова Самообмана…»

Мы возвращаемся на главную площадь Равелло — в каждом живописном уголке, который попадается нам по дороге, позируют перед объективом какие-нибудь жених с невестой. Только в садах Руфоло нам попались три комплекта молодоженов, выискивающих удачные декорации к снимкам. Мне на потеху хочется перемешать невест и выдать каждой нового жениха. Представить только — ведь их жизни сложатся совершенно иначе.

Участник самого пышного свадебного кортежа просит меня подвинуться, чтобы не угодить к ним в кадр. Я отхожу в сторону и рассматриваю искусно причесанных и раззолоченных женщин — первый раз в жизни мне хочется быть шикарной. На мне вчерашняя одежда, и хотя голову я и вымыла, пожалуй, не стоило использовать бесплатный гостиничный лосьон для тела в качестве геля для укладки волос.

В нашем тайном убежище на Вилла Чимброне я была так счастлива, что мне не было дела до того, как я выгляжу. А сейчас мне неловко, я чувствую, что вид у меня слегка неряшливый и далеко не праздничный. Может, накинуть свадебное платье Розы? По крайней мере, тогда я буду соответствовать окружению.

— А вот и автобус, — объявляет Люка. Действительно, из-за крутого поворота показывается автобус. Я рассматриваю в окошко местных жителей, идущих по своим делам. Даже пенсионеры одеты в элегантные костюмы в пейзанском стиле.

— В Амальфи есть магазины одежды? — будто невзначай спрашиваю я.

— Хочешь пройтись по магазинам? — интересуется Люка.

— Мне просто стало любопытно, много ли у тебя здесь конкурентов.

Aгa, так он мне и поверил.

— Здесь одеваются по-другому.

— Менее вычурно? — с надеждой спрашиваю я. Люка улыбается.

— Тебе нравится простая удобная одежда, да?

Я киваю.

— Никаких брючных костюмов цвета мяты.

Люка закатывает глаза.

— Забавно, твоя мать так любит наряжаться, а тебе это совсем не нравится.

— Это дух противоречия — в детстве она наряжала меня, как куклу. Слишком ярко, слишком броско, слишком много бантиков.

— И теперь ты демонстрируешь свою независимость — носишь такую мужскую… Как сказать по-английски… слово, похожее на «висящий»? — Люка оттягивает свою рубашку.

— Мешковатый.

— Да, мешковатую одежду.

— Я пробовала и другие «образы», но мама всякий раз давала мне почувствовать, что я все делаю не так.

— Надо просто найти свой стиль.

— Не думаю, чтобы он у меня был, — безнадежно признаю я.

— Он у всех есть. Просто ты слишком рано оставила поиски. Дело не ограничивается альтернативой или-или — ну, понимаешь, между тем, что ты носишь сейчас, и тем, как хотела бы тебя одеть мама. Конечно, ты чувствовала бы себя неуютно в той одежде, которую выбрала бы для тебя мама, потому что ты в ней привлекала бы слишком много внимания. А для нее это нормально, ей нравится, когда на нее смотрят. Ей так легче.

Он прав. Я бы предпочла смешаться с толпой. К сожалению, сейчас я оказалась в очень неподходящем для этого месте. Когда я выходила из дома в Кардиффе, никто не задерживал взгляда на моих потертых джинсах или мешковатых кофтах.

На Капри все иначе — здесь все так ухожены и разодеты, что я невольно вызываю всеобщее внимание. Люди думают, что я случайно обменялась ваэропорту чемоданами с каким-нибудь подростком.

— Если бы каким-то чудесным образом я и «нашла свой стиль», думаю, мама все равно вряд ли похвалила бы мой внешний вид.

— Ты могла бы однажды позволить ей одеть тебя так, как ей хочется. Пусть она сделает тебе прическу и подберет макияж. Просто веселья ради.

— Веселья? — Я слишком поздно понимаю, что Люка шутит. — С ног до головы вырядиться в ярко-розовый и выкрасить в тот же цвет ногти и губы — как весело!

— Вообще-то, могло бы получиться интересно, — задумчиво говорит Люка. — Если ты избавишься от того, к чему, по твоим словам, она больше всего придирается, возможно, ей останется только восхищаться тобой!

— Сомневаюсь. В этом случае она примется за что-нибудь еще.

— Но ты ведь не можешь знать заранее.

— Погоди! Почему я должна меняться только для того, чтобы угодить ей? — Я начинаю злиться.

Люка улыбается моему запоздалому бунту.

— Попробуй понять: ей кажется, что она тебе помогает.

Я приподнимаю бровь.

— Подумай об этом, — продолжает Люка. — День-деньской она говорит людям, что им идет, а что — нет, и они ей за это благодарны. Это ее работа! Люди платят деньги за ее совет. А тебе она дает его бесплатно.

— И ты думаешь, я буду ее за это благодарить? — фыркаю я. — Или ты предлагаешь мне платить ей за оскорбления?

— Как ты не понимаешь? Она тебя не оскорбляет. Она старается тебе помочь. Только помочь!

— Я была бы не против, если бы это случалось изредка, — объясняю я. — Но не при каждой встрече! Я, может быть, три месяца ее не видела и теперь рассказываю, что у меня нового, а на ее лице при этом все равно читаю: «Вот бы чуть-чуть перламутрового блеска на скулы — и совсем другое впечатление получится…» или «У меня есть пара сережек, которые чудесно подчеркнут цвет хаки в защитной раскраске этой ее майки!».

Я опять фыркаю и отворачиваюсь к окну.

— Хоть раз в жизни при встрече с ней я хочу почувствовать, что она видит меня, а не то, что на мне надето.

Люка кладет ладонь мне на затылок и нагибается поближе.

— А может быть, она хотела бы при встрече с тобой почувствовать, что ты видишь ее, а не женщину, которая виновата в том, что твой отец ушел из семьи.

Я резко встряхиваю головой и сбрасываю его руку. Разве о таких вещах говорят в автобусе? Больше не о чем поговорить? Ведь между нами только что вспыхнул бурный роман. Не то чтобы я доподлинно знаю, что в данном случае значит «бурный», но я уверена, что к психоанализу это отношения не имеет. Так же как и к замечаниям, от которых кажется, что ты проваливаешься в пропасть.

Я хватаюсь покрепче за пластмассовый поручень и вглядываюсь в даль. Все! Я больше не буду говорить о матери. В таких разговорах я выгляжу последней стервой. Черт побери! Она все портит, даже когда ее нет рядом!

Я стараюсь сосредоточиться на пейзаже, но никак не могу отогнать навязчивую мысль.

А что, если он прав?

Я молчу, насколько у меня хватает терпения, а потом поворачиваюсь к Люка:

— Я больше не хочу о ней говорить.

— Хорошо, — соглашается он.

— Только…

— Да?

— Ты думаешь… — Я неуверенно подыскиваю слова. — Думаешь, я заставляю ее занимать оборонительную позицию? Ты это хочешь сказать?

— Честно? Я не знаю, что я хочу сказать. У меня нет ответов на все вопросы. Я говорю то, что вижу.

— И что ты видишь? Люка берет меня за руку.

— Я вижу, как два человека скрывают друг от друга свое истинное лицо, потому что каждому кажется, что другой его осуждает.

— Но она критикует меня намного чаще, чем я ее, правда? Что я такого сказала?

— Ким, для такого немногословного человека, как ты, ты очень много сказала.

— Что ты имеешь в виду?

— Даже когда ты молчишь, ты разговариваешь. А возмущение…

— Да я вся горю от возмущения! — выпаливаю я — мне кажется, он видит меня насквозь. — Я все время в себе его чувствую. И не могу от него избавиться.

Кулаки мои сжимают край футболки.

— Это отвратительно. Тебе не противно?

В ответ Люка наклоняется и целует кончик моего носа.

— Я все время отвлекаюсь на другие вещи, — говорит он.

— Какие вещи?

Люка окидывает страстным взглядом мое лицо. Я чувствую, как во мне просыпается желание.

— Хорошие вещи, — просто говорит он. И тут автобус резко останавливается.

— Амальфи! — кричит водитель.