Я тебе больно (СИ)

Глава 27

Асти

Руки дрожат, когда, стоя перед большим зеркалом в туалете, я набираю мамин номер. Гудки отсчитывают секунды между двумя реальностями, которые объединятся в единое целое, как только мама подтвердит слова о смерти отца. Будто она может сказать что-то другое. Будто я ещё могу услышать, что это неправда. Что врачи ошиблись. Или то сообщение мне вообще показалось.

Но громкий всхлип в трубку подтверждает то, что его больше нет.

Чудовище умерло.

— Дочка… Папа умер… Мне так плохо… — она рыдает.

А я молчу.

Я не могу ничего сказать.

— Я с ним всю жизнь… Как я дальше без него буду?

Смотрю на своё отражение. Мне кажется, что оно трескается на части.

Мне вообще не должно быть больно. Не должно. Я, наконец, похороню того, кто испортил мне жизнь. Кто был монстром и чудовищем. Кто никогда меня не любил.

Но мне больно.

Я хороню отца, которого на самом деле у меня никогда не было. Который своей больной зависимостью и жестокостью отобрал у меня мать, семью, детство. Из-за которого я долгое время считала себя недостойной самых посредственных вещей. Из-за которого я до сих пор не знаю, каково это, когда тебя по-настоящему любят.

— Как ты будешь без него, мам… Да нормально ты будешь. Гораздо лучше, чем с ним…

— Как ты можешь так говорить, Настя? Ну неужели в тебе нет ни капли сострадания?

— К нему? Нет.

— Так хотя бы ко мне прояви немного жалости. Поддержи в трудный час.

Да я только этим целую жизнь и занимаюсь. Поддерживаю. Спасаю.

А меня кто-то поддерживал в трудный час? Хоть раз. Всего раз.

— Насть, не молчи. Ты приедешь на похороны? Это ведь папа твой.

Я зажмуриваюсь.

— Прости, мам… Но у меня работа.

— Это всего один-два дня. Нужно всё подготовить. Ты что, хочешь, чтобы я с Димой одна прощалась? Соседи косо смотреть будут. И здоровье у меня уже не то. Надо поминки делать. Место на кладбище надо… — она снова всхлипывает. — Денег столько надо, Настя. Дом отдать придётся… кредиторам… Я что, на улице останусь?

Мне хочется сказать, о чем она думала, когда деньги ему давала? Когда дом закладывала? Мне хочется спросить, а почему мнение соседей не беспокоило её, когда он её бил, меня бил, когда орал и деньги просаживал?!

— Я на части, мам, разорваться не могу. И деньги зарабатывать, и тебя поддерживать.

— Но в тяжёлой жизненной ситуации, дочка, на кого мне рассчитывать кроме тебя?

— Ты в тяжёлой жизненной ситуации из-за него, мам.

— Я прошу тебя меня поддержать! Очень прошу. Я не хочу без жилья и денег остаться. И Диму одна хоронить не хочу, — снова ревёт, из-за чего мне по рёбрам бьёт проклятое чувство вины.

Распахиваю веки и смотрю на свое отражение снова, только теперь вижу в нём маму. Маленькая и хрупкая, вечно с поникшими плечами. Я так всегда в ней нуждалась. Так старалась защитить. Ждала, когда она выберет меня.

— Я не приеду на похороны, мам. По деньгам… будет видно, когда я смогу что-то перевести.

— Но мне не на что хоронить отца! Не на что жить дальше! Ты что, меня бросаешь?

— Я не бросаю. Просто озвучиваю свои силы и возможности, которые не безграничны.

— Нет, ты меня бросаешь! Бросаешь в тяжёлый момент! Ты отказываешься хоронить отца…

— Он мне не отец! Он никогда не был отцом! Никогда!

— Что ты такое говоришь?! Пусть он дурак, но папа любил тебя, Настя!

— Нет. Не любил. И тебя он не любил. Он любил бухать и проигрывать деньги. Вот, что он всегда любил. И не называй его моим папой. Я от этого человека давно отреклась!

— Может, ты тогда и от матери отречешься? Может, одну меня оставишь? Будешь жить своей жизнью, и потом и на мои похороны не приедешь? Столько проблем, я их как одна потяну, Насть?

— А я их как потяну?!

— Так ты молодая! И работаешь в Москве!

— Я пашу, мам, не для того, чтобы всю зарплату за долги этого подонка отдавать!

Всхлипывания в трубке усиливают чувство вины за собственные слова, но если я не скажу, то так и буду расплачиваться за то, в чем не виновата.

— Я не буду возвращать долг. Не буду ради этого брать кредит. Не буду ложиться под кого-то, чтобы тебя спасти. Я не буду идти против собственной морали и своих ценностей, чтобы разрести грязь, которую натворил этот ублюдок, и которую ты помогла ему натворить! Отдавай дом. Живи в общежитие. Устройся на работу! Я сделала уже достаточно! Достаточно, мам!

Тишина.

Вот, что я слышу сначала.

А потом короткий вздох. Еле слышный.

— Дочка, да я же никогда ничего такого… ужасного делать не просила… Я не… Настя… Ты меня прости… Прости. Я, наверное, пойду… Что-то плохо мне… Ничего мне не надо, дочка. Ничего. Я даже больше не буду ни звонить, ни просить. Ты права, Насть. Права. Прости. Ещё раз прости. Ты будь счастливой. Будь счастливой.

Вызов прерывается.

Я убираю телефон от уха и смотрю на погасший экран.

Кто-то заходит в туалет. Рядом со мной раздаются весёлые женские голоса. Но мне всё равно.

Я так и стою с телефоном в руках. Смотрю на экран. И проклятые слёзы всё-таки текут по щекам. Я зло их вытираю.

Всё нормально. Я должна была это сделать. Должна была.

Я не чудовище. Это он был чудовищем. А она поддерживала его.

Она выбрала его сама. Всю жизнь выбирала.

Сжав мобильник до хруста, я бросаю его в сумку, умываюсь холодной водой, и снова смотрю на себя в зеркало.

Одна в целом мире. Ничья и никому. И боль внутри меня никому не будет понятна. Никогда.

Одна.

Я всегда была одна.

Я справлюсь.

Выключаю воду и выхожу из туалета. Возвращаюсь обратно к девочкам, которые уже вовсю веселятся и пьют за столом.

— Асти, ты чего так долго? — кричит Аля, когда я подхожу ближе.

Я сходу тянусь к шоту, стоящему на столике в ровном ряде с другими разноцветными рюмками, и опрокидываю горькую жидкость в себя.

Ловлю шокированный взгляд Дины. Затем передергиваю плечами и широко улыбаюсь.

— Чудовище умерло. Надо отметить.