Я тобой переболею

Глава 21

Полина

Мне снится мама. В голубом платье с белым бантом на талии. Без макияжа и все равно самая красивая на свете.

Мама сидит за рулем машины. Вокруг ночь, ливень, сквозь окна почти ничего не видно. Но я знаю, что она едет ко мне… и сильно спешит.

— Мама! — кричу я ей и протягиваю руки.

В какой-то момент кажется, что вот-вот дотянуть. Смогу обнять ее сквозь расстояние, сквозь ночь и проливной дождь. Услышу, что она хочет мне сказать.

Но внезапно отдаляюсь.

Меня будто откидывает назад, швыряет за прозрачную глухую стену. И теперь приходится наблюдать со стороны, как она машет мне рукой, что-то кричит… громко, изо всех сил. Как испуганно вращает руль на крутом повороте.

Вижу яркий свет ее фар, белые ладони на черной оплетке руля, огромные испуганные глаза…

И удар.

Словно это был фильм, и кто-то выключил телевизор, все внезапно прекращается.

В моих ушах все еще стоит немой крик: «Полина!», но мама исчезает.

Вместо нее — кровать, встревоженный Захар, который качает меня на коленях и гладит по спине. Желтый свет лампы. И холод.

— Поля… что случилось?.. — Захар целует меня в висок.

— Я…

Не сразу могу говорить. В горле ком, губы дрожат, а сердце колотится, как у испуганного зайца.

— Родная, это просто сон. — Захар прижимает мою голову к своей груди.

— Сон… — с трудом разлепляю губы. — Мне приснилась мама.

Горячая мужская рука замирает на моей спине.

— Ты громко кричала и плакала, — голос глухой.

— Она хотела что-то сказать… — шепчу, не поднимая головы. — Что-то очень важное. Я это чувствовала. Но не услышала.

— Ясно… — Снова целует. На этот раз в макушку. — Наверное, переволновалась из-за предложения. Так бывает.

— Со мной редко, — поднимаю взгляд. — Мама не снилась мне даже перед свадьбой и после предательства Ромы. Она вообще давно… не приходит.

— С такими снами это не так уж плохо, — тяжело выдыхает Захар.

— Раньше я всегда видела ее счастливой. Мы смеялись. А сегодня… — мне трудно об этом говорить, однако и молчать тоже не могу. Это как нарыв, от которого лучше избавиться.

— Уверена, что хочешь рассказать? — понимает без слов.

Я робко киваю и затем начинаю:

— Это была ночь, когда она погибла. — Облизываю внезапно пересохшие губы. — Я тогда была у родственников. Мама отвезла меня на неделю к тетке. Тогда они еще дружили и поддерживали друг друга. Мама пообещала вернуться через семь дней, но поехала за мной через пять.

Захар не двигается, не перебивает. Только слушает. Или делает вид, что слушает — я не знаю. Я на него не смотрю. Не могу. Кажется, если посмотрю, то не договорю.

— Ночью в доме тетки раздался звонок. Нас всех подняли. Я не понимала, что происходит. Думала, мама потеряла ключи или попала в пробку… А потом мы куда-то поехали. Все молчали. Тетя вначале молилась. А на месте начала плакать.

Слова выходят сами. Медленно. С болью — как застарелые занозы.

— Когда мы приехали, всё уже было огорожено. Я видела машину в кювете, край маминого голубого платья. Больше ничего. Меня не пустили за ограждение. Полицейский орал, что детям здесь не место. Врачи избегали смотреть мне в глаза. Лишь тётя… она присела рядом и сказала, что мама не справилась с управлением.

— Без подробностей?

Я чувствую, как Захар немного отстраняется и напрягается всем телом.

— Тогда да. Мне было семь лет. Никто не хотел ничего рассказывать. Для всех я вдруг стала обузой, от которой нужно поскорее избавиться. — Пытаясь успокоить боль, тру кожу в районе солнечного сплетения. — Единственным человеком, которому было не плевать, стала заведующая по социальной работе в детдоме. Елена Николаевна Белова. Она считала, что детям полезнее знать правду, потому связалась с теткой. Только тогда та созналась, что во всем виноваты врачи. Скорая приехала через час после вызова. За это время можно было пешком прийти из больницы к месту аварии. Но машине скорой понадобился час.

Захар закрывает глаза и сжимает зубы так сильно, что на скулах проступают желваки.

— Они могли её спасти… — продолжаю я дрожащим голосом. — Она бы выжила! Но… они не успели.

— Родная… — Сильные мужские руки вжимают меня в каменную грудь. Забирают остатки храбрости.

— Я их никогда не прошу, — начинаю плакать. — Пусть спасут хоть сотню, хоть тысячу других людей. Но за мою маму… Ни за что! Никакого прощения!

Вою уже навзрыд. Заливаю своими слезами и руки Захара, и одеяло.

Из меня словно выходит вся боль, которая копилась там двенадцать лет. Хлещет фонтаном. И не спасают никакие мысли о свадьбе, учебе и счастье.

— Не знаю, что со мной… — признаюсь, подвывая. — Я даже после аварии так не плакала.

Кое-как выпрямляюсь. Смахнув ручейки слез, смотрю в любимое лицо… и не знаю.

Захар будто постарел еще больше. Осунулся. Лишился всех эмоций.

От него прежнего остались только глаза. Однако сейчас они темнее обычного. Глубже. С чем-то застывшим во взгляде. Слишком старым. Слишком страшным.

С тем, к чему мне жутко даже прикоснуться. И язык не поворачивается спросить.