Янычар и Мадина

Глава I

1667 год, Стамбул, Турция

Стояла глубокая ночь. Изредка до слуха Мансура доносились далекие звуки; они почти не нарушали торжественной, глубокой, почти вселенской тишины, которая овладела спящим городом. Воин поднял взгляд ввысь. Млечный Путь был похож на реку света, которая струилась по небу, тихо мерцая мелкими серебристыми звездочками.

Мансур уже забыл, как бывает, когда красота и безмятежность природы заполняют собою весь мир. Вот уже много лет он знал жизнь, в которой есть только война и борьба, и жил со сжатым в комок сердцем и огрубевшей душой.

Он нашел улицу, дом, осторожно открыл калитку и вошел в некое подобие сумрачного туннеля, образованного туго сплетенными ветвями и похожими на узловатые руки стволами деревьев. Обитатели спрятанного в гуще зарослей домика мирно спали, и Мансур пожалел о том, что пришел среди ночи. Ему не хотелось их будить. Конечно, нужно было пойти в казарму, помыться, сменить повязки, поесть и выспаться. Но он не был дома больше года, с тех пор как началась война между Османской империей и Польшей за Украину, и просто не мог ждать.

Мансур присел на скамью. Он купил этот домик накануне своего последнего похода и был несказанно рад, несмотря на то, что ему пришлось занять деньги у своих товарищей. Теперь он сумеет расплатиться с ними, и не важно, если вскоре ему вновь придется идти воевать: у Эмине-ханым и Ильяса есть кров.

Шесть лет назад, отыскав старую турчанку, янычар предложил ей поселиться вместе с мальчиком и воспитывать его, пока он, Мансур, будет на войне. Для Эмине-ханым такое предложение стало настоящим спасением от нищей старости и жизни на положении бедной родственницы в доме мужа двоюродной сестры. Эмине-ханым, пожилая бездетная вдова, была грамотной, образованной женщиной, что в нынешние времена считалось большой редкостью. Ее муж восхищался книгами и тратил на них немало средств. «Султан поэтов» Баки,[31] веселый проказник Нефи,[32] певецмистической любви Физули[33] – произведения этих и других мастеров слова украшали библиотеку Хасан-эфенди. Хасан-эфенди умер десять лет назад, и почти сразу закончились деньги, на которые он жил вместе со своей супругой. Во время пожара Эмине-ханым удалось спасти часть библиотеки, которую она с большим удовольствием перенесла в новое жилище. Первые два года с ними жила кормилица, а затем Ильяс оказался на полном попечении мудрой и доброй Эмине-ханым. Она рассказывала ему сказки, водила на прогулки, угощала медовыми лепешками и халвой, строго выговаривала за провинности и учила молитвам. Когда Ильясу исполнилось пять лет, Эмине-ханым заявила, что мальчика необходимо обучить арабскому языку, и заметила, что, по ее мнению, Мансуру тоже необходимо научиться читать и писать.

– Никогда не думал, что в моей жизни мне может пригодиться грамота! – Рассмеялся янычар.

– Арабский язык – язык Корана, его обязан знать каждый правоверный, – строго произнесла пожилая турчанка. – Ты должен читать священные тексты вместе с сыном. Так вам будет проще понять и себя, и друг друга.

Мансур был не из тех, кто привык часами заниматься собой и своим внутренним миром. Он был воином, человеком действия, а не мысли. Но благодаря Эмине-ханым и Ильясу молодой янычар в очередной раз изменился, стал чаще думать о том, что происходит в его душе и в душе близких ему людей. Он узнал, что такое книги, стихи, понял, какой силой может обладать слово.

Наверное, это понравилось бы Мадине! Вспомнив о ней, Мансур вмиг ощутил, как из души исчезли упоение, тепло и некое возвышенное чувство, побуждавшее мчаться вперед, в будущее. Мадины нет. С этим пора смириться, но он не мог. Мансур успокаивал себя тем, что скоро увидит Ильяса. Как встретит его мальчик? С того момента как они расстались, прошел почти год…

Наступило утро. В нежно светящемся воздухе парили пылинки, над травой жужжали пчелы. Возле скамьи росла яблоня с большими золотистыми плодами, и Мансуру казалось, будто сквозь них просвечивает солнце.

Обитатели домика сотворили утреннюю молитву, и вышли на улицу. Ильяс остановился и, увидев Мансура, на мгновение замер. Однако в следующую секунду мальчик бросился к нему с громким, восторженным криком:

– Отец!

Мансур протянул руки.

– Ты ранен? – С тревогой произнес Ильяс, заметив окровавленные повязки.

– Это пустяки! – Мансур со смехом сгреб мальчика в охапку и высоко поднял на вытянутых руках. – Как ты вырос!

– Здравствуй, Мансур. – Эмине-ханым подошла ближе и с улыбкой смотрела в его лицо. – Надолго?

Мансур поставил Ильяса на землю и, как всегда, почтительно поклонился женщине.

– Не очень. Простите, что явился к вам в таком виде! Не мог ждать!

– Понимаю. Идем в дом. Я напою тебя кофе.

Они вошли в небольшую, скромно обставленную, но очень уютную комнату. Часть гостиной по обычаю была занята покрытым коврами деревянным помостом. Мансур, вконец уставший, с блаженством откинулся на мягкие подушки. Он вынул небольшой, инкрустированный серебром кинжал и вручил его Ильясу.

– Это тебе, сынок.

Мальчик подпрыгнул от восторга и побежал в сад, где принялся метать оружие в деревянные столбы веранды.

– Значит, теперь ты привозишь ему такие подарки, – медленно произнесла Эмине-ханым.

– Что поделать, пора. Еще год, самое большее два, и мне придется записать его в янычарский корпус. Потом будет поздно, – сурово изрек Мансур.

– Ты хочешь этого? – Спросила женщина.

– Другого выхода нет. Как сын янычара, он не может стать никем другим.

Эмине-ханым вздохнула.

– Понимаю.

– Я всегда буду заботиться о вас, Эмине-ханым, – сказал Мансур. – Вы останетесь жить в этом доме. Мы с Ильясом будем вас навещать.

Пожилая турчанка положила ладонь на руку Мансура и посмотрела ему в глаза.

– Возможно, тебе стоит поискать ему мать?

– Мать у него была и будет только одна, – резко ответил Мансур.

– Ты мог бы найти женщину, которая стала бы тебе женой и полюбила бы твоего сына. Ты молод и красив. И у тебя есть душа.

– Мое сердце мертво.

– Если бы оно было мертво, разве бы ты мог так сильно любить этого мальчика?

Эмине-ханым подала таз с водой для омовения рук и полотенце, потом принесла кофе, и несколько минут Мансур молча, с наслаждением поглощал ароматный напиток. После паузы он сказал:

– Думаю, нужно обучить Ильяса черкесскому языку. Буду признателен, если вы найдете того, кто сможет это сделать. Не хочу, чтобы он вырос человеком, не знающим ни роду, ни племени!

– Ты намерен рассказать ему правду? – Спросила Эмине-ханым, посвященная в тайну рождения Ильяса.

– Да. Но не сейчас. Позже, когда он будет способен это понять.

– Скажи, у тебя не было мысли отвезти Ильяса на его родину? – Поинтересовалась женщина.

Во взоре Мансура появилась враждебная настороженность.

– Зачем?

– Там живут родственники Мадины.

Лицо, янычара скривилось в горькой, ревнивой усмешке.

– Если я отдам им Ильяса, что у меня останется в жизни? Только война!

– А вдруг его настоящий отец жив? Возможно, он был бы счастлив воспитывать мальчика!

Мансур рубанул ладонью воздух.

– У этого человека была любовь Мадины! Этого более чем достаточно. А сына я оставлю себе!

– Ты думаешь, Мадина тебя не любила? – Задумчиво промолвила Эмине-ханым.

– Я знаю, что нет, – мрачно ответил Мансур; – Если бы она осталась жива, то вернулась бы на родину и вышла замуж за своего жениха. А я бы умер с тоски.

Эмине-ханым помолчала. Потом спросила:

– Между вами что-то было? – Янычар кивнул.

– Да, но… Мы прожили вместе слишком мало для того, чтобы по-настоящему узнать друг друга. Для того чтобы Мадина смогла меня полюбить. Между тем эти дни и ночи были самыми счастливыми в моей жизни. Самое ужасное, что такое… никогда не повторится!

Эмине-ханым решила прекратить разговор: Она нечасто видела Мансура в подобном состоянии. Обычно, приходя к ним, играя и беседуя с Ильясом, он выглядел умиротворенным и веселым. Хотя молодой янычар был скрытным, пожилая турчанка догадывалась, что в его жизни нет женщин. Эмине-ханым удивлялась этому и втайне жалела его. Она подозревала, что душа молодого человека давно не лежит к войне и что Мансур участвует в походах с одной-единственной целью – чтобы обеспечить будущее сына.

Эмине-ханым не представляла мальчика в войске янычар. Не потому, что всей душой привязалась к нему, и не оттого, что по своему характеру Ильяс не подходил для службы в армии. Просто она знала: если с мальчиком что-то случится, Мансур этого не переживет.

1667 год, аул Фахам, Кавказ

Айтек всегда думал, что надежда похожа на огонек, который кто-то неведомый зажег на вершине горы непроглядной черной ночью. Ты идешь к нему, не зная, что потеряешь по дороге, чем придется заплатить за счастье взять этот огонь в руки, ощутить его свет и тепло.

За прошедшие годы жизнь трех расположенных по соседству аулов не слишком сильно изменилась. Как всегда, кто-то женился и выходил замуж, кто-то умирал, рождались дети. Три года назад Асият тоже родила – двух девочек-близняшек – и теперь мечтала о сыне. В семье Ливана все было благополучно; впрочем, Айтек редко появлялся в доме родителей своей жены – в первую очередь, из-за Мадины. Она не вышла замуж, хотя до Айтека доходили слухи, что к ней сватались. Он мог только догадываться, хранила ли она верность ему или своему янычару.

В последнее время Айтек часто появлялся на тропе, ведущей к аулу, в котором он когда-то взял невесту. Он не хотел признаваться даже самому себе в том, что желает встретить Мадину.

Спустившись вниз, он смотрел на воду, на играющие на солнце тугие прозрачные струи, на мелькание изменчивых теней, смотрел до тех пор, пока не услышал посторонние звуки. Предчувствие не обмануло Айтека – не зря он так много времени провел в безделье, в полном надежды ожидании, которое едва ли можно было назвать занятием, достойным настоящего мужчины. По тропе шла молодая женщина, а с ней – маленький мальчик. Айтек явственно различил ее звонкий, веселый голос и смех ребенка.

Айтек стал подниматься по тропе. Он не знал, о чем хочет поговорить с Мадиной, ему просто хотелось ее увидеть.

Мадина шла быстрой, легкой походкой и что-то рассказывала своему сыну. Мальчик прыгал по камням, при этом живо переговаривался с матерью. В руке Мадина несла небольшую корзинку. Судя по всему, мать и сын направлялись в горы за шиповником. Она была стройна и прекрасна и по-прежнему казалась созданной для любви. Айтеку хотелось сказать: «Помнишь нашу пещерку? Пойдем туда и забудем обо всем!»

Он не осмелился. Вместо этого пристально, ревниво и недобро смотрел на «турчонка». На вид мальчику было лет пять-шесть, в его облике сквозило что-то нездешнее, несвойственное жителям этих мест. Белая кожа, светлые глаза… Встретив мрачный взгляд незнакомого мужчины, ребенок прижался к матери. Мадина погладила его по голове. Привычный, полный любви и нежности жест.

Айтек произнес совсем не то, что собирался произнести:

– Вижу, ты не можешь жить без своего «турчонка»!

– Это мой сын, – веско сказала Мадина. Ее глаза сузились и потемнели от презрения и гнева.

– Он знает, кто его отец?

– Конечно.

Не так давно у Мадины вышел спор с Ливаном, который считал, что мальчика нужно воспитывать в ненависти к османам и ни под каким предлогом не рассказывать ему о том, кто его настоящий отец. Но молодая женщина была непреклонна и настояла на своем.

Айтек прикусил губу. Он вовсе не хотел настраивать ее против себя.

– Что тебе нужно, Айтек?

Какая она независимая, уверенная в себе, хотя ее нынешнее положение едва ли располагает к этому! Асият была другой. Она советовалась с ним по поводу каждой мелочи, была наивна в суждениях и беспомощна в принятии решений. Случалось, Айтек корил ее за это. Однако в этот миг ему казалось, что по-настоящему преданная мужу, уважающая его жена и должна быть такой.

Молодой человек снова сказал то, чего вовсе не хотел говорить:

– Я слышал, ты собираешься замуж?

Айтек лгал. На самом деле до него не доходило таких слухов.

– Нет, – резко ответила Мадина, – я не собираюсь замуж. – Она взяла мальчика за руку. – Теперь я могу идти?

Айтек почувствовал, что проиграл. Он сел на камень и сложил руки.

– Конечно, Мадина. Прости. Я всего лишь хотел с тобой поговорить. Выяснить нечто важное. Я могу это сделать?

Она немного подумала и кивнула. Потом сказала ребенку:

– Спустись к воде, Хайдар, собери красивые камешки. Я скоро. – Мальчик искоса взглянул на Айтека, но послушался мать и пошел вниз.

– Скажи, – медленно начал молодой человек, пристально глядя на бывшую невесту, – ты меня любила?

Мадина молчала. Яркий солнечный свет отражался золотистыми точками в ее серьезных карих глазах. По лицу пробегали быстрые тени. Ее красота казалась коварной, словно вино, притягательной, как порок, и вместе с тем странно одухотворенной.

– Ты знаешь, что да, – наконец сказала она. Казалось, Айтек не ожидал такого ответа.

– Почему же тогда… – Начал он, но молодая женщина перебила:

– Разве теперь это важно?

– Да, – твердо произнес он, глядя ей в глаза. – Я хочу знать!

– Тот человек очень сильно меня любил. Вспомни, почему ты женился на Асият, и поймешь.

Айтек встал и, наконец, сделал то, что хотел сделать: взял Мадину за руки и притянул к себе. Она мягко, но уверенно высвободилась из его объятий.

– Нас могут увидеть.

– Раньше ты этого не боялась! – С невольным укором сказал он. Она опустила глаза и молчала.

– Неужели мы не можем быть вместе? – Бессильно спросил он.

– Теперь нет.

– Почему?

– Ты женат, у тебя есть семья. Я не создана для того, чтобы разрушать чужое счастье.

«Ты уже сделала это», – хотел сказать молодой черкес, но промолчал.

Мадина позвала сына, и они пошли по тропе. Мальчик, в отличие от матери, несколько раз оглянулся.

«Она сильнее меня, она выдержит», – подумал Айтек.

Он вернулся домой. Асият возилась с детьми. На ее голове был украшенный кусочками парчи и мелкими серебряными монетами платок, талию обвивал кожаный пояс с массивной серебряной пряжкой. Яркий шелковый бешмет, легкие башмачки – даже дома жена старалась одеваться как можно наряднее и красивее. Не то чтобы Айтеку было неприятно, что Асият хочет выглядеть привлекательной. Временами его раздражало, что жена, словно чего-то боится, словно она играет в игру, которая вот-вот закончится.

Увидев, что муж хмурится, молодая женщина испуганно сжалась. Все те годы, что она успела прожить с Айтеком, Асият невольно ощущала перед ним вину, хотя на самом деле ни в чем не была виновата.

Шесть лет назад Асият пришла к своей только что вернувшейся на родину и едва родившей ребенка сестре и вместо радостных приветствий стала бросать ей в лицо оскорбления. А ведь прежде они были очень дружны и близки! Мадина держалась на удивление спокойно. Она не обвиняла, не оправдывалась, не защищалась, тогда, как Асият вела себя как неразумный, капризный ребенок. Ее целью было вырвать у сестры обещание не видеться с Айтеком и не пытаться заполучить его обратно.

– В конце концов, между вами не было ничего серьезного! – Заявила она.

– Мы любили друг друга, – возразила Мадина.

– Ты не успела стать его женой! И ты забыла о нем, как только очутилась вдали от дома! – воскликнула Асият и потребовала: – Поклянись, что не станешь встречаться с Айтеком!

– Клянусь, что не стану, – тихо ответила молодая женщина и сдержала свое обещание.

Но с тех пор Мадина не пыталась видеться их сестрой. Она жила в доме родителей, была молчалива, серьезна, печальна и отвергала все предложения о браке, хотя родителям наверняка хотелось, чтобы дочь вышла замуж и была счастлива.

Иногда Асият казалось, что Мадина упорно и стойко хранит какую-то важную тайну, о которой не знает ни одна живая душа.

Глава II

1676 год, аул Фахам, Кавказ

– Как здесь красиво! – Прошептал Ильяс, с восторгом оглядываясь вокруг.

Мансур посмотрел на него теплым взглядом. Он пытался вспомнить, что чувствовал, когда впервые увидел эти края. Вряд ли обратил внимание на завораживающую красоту гор, вершины которых скрывали клочья тумана, на прозрачную как стекло реку, на кристальную чистоту воздуха. Он думал только о войне.

Мансур втайне радовался тому, что его сын вырос другим.

Конечно, во многом это была заслуга Эмине-ханым. Когда Мансур записал Ильяса в янычарский корпус, и мальчику пришлось переселиться в казарму, пожилая турчанка осталась жить в том же домике. Мансур нанял для нее служанку и определил той, что невольно заменила ему мать, а Ильясу – бабушку, хорошее содержание. Хотя Эмине-ханым было под восемьдесят, она сохранила ясность ума и твердость духа. Она очень радовалась, когда Мансур и Ильяс ее навещали, и молила Аллаха сберечь их жизни и сохранить души на жестокой и долгой войне.

Ильясу исполнилось шестнадцать лет, и это был его первый поход. Будучи сыном одного из старших офицеров янычарского корпуса, он не шел пешком, как подобает простому воину, а ехал верхом рядом с отцом.

Не так давно Османская империя вступила в войну с Россией и крымским ханом за Правобережную Украину, и путь турецкого войска вновь пролегал по той самой дороге, через то селение, где Мансур побывал почти семнадцать лет назад и где впервые встретил Мадину.

Теперь Мансуру было тридцать восемь. Он не смог полюбить ни одну женщину и остался одиноким. Уверенно сидя в седле, янычар смотрел наверх, туда, где горизонт растворялся в густом зимнем тумане. Когда он заговорил с сыном, на его лице не дрогнула ни одна черточка.

– В этих краях родилась твоя мать. Можно сказать, это – твоя вторая родина, – произнес он.

– Значит, здесь живут мои родственники?

– Да. Совсем скоро мы войдем в то селение.

– Ты намерен повидать их, отец? – Взволнованно спросил юноша. – И я должен пойти с тобой?

– Наверное, стоит попытаться с ними поговорить. Главное, чтобы они не восприняли нас как врагов. Я пойду первым и постараюсь объяснить, что мы пришли сюда не со злом. Надеюсь, они захотят тебя увидеть.

Ильяс серьезно кивнул. Это был красивый юноша; он никогда не жил в горах и вместе с тем держался с чисто черкесской грацией. На вид Ильяс был вылитый Айтек в юности, но Мансур, конечно, считал, что мальчик похож на Мадину. В свое время Мансур настоял на том, чтобы сын выучил язык, на котором говорят черкесы. Сам тоже кое-как мог объясняться и был уверен в том, что сумеет донести до родных Мадины все, что захочет. Он должен постараться это сделать – ради своего сына, ради памяти его матери.

Вскоре тропа сделалась совсем узкой; воины ехали и шли друг за другом, растянувшись в огромную цепь. Войско возглавлял Джахангир-ага, человек, побывавший в нескольких десятках военных походов, переживший двух великих визирей[34] и одного султана. Именно он знал Мансура с рождения, и именно его Мансур сумел убедить в том, что, прежде чем османские воины войдут в первый черкесский аул, нужно предупредить его жителей о том, что им не грозит никакая опасность.

Мансур повернулся к сыну и ободряюще улыбнулся. В последнее время Ильяс все чаще просил отца рассказать о тех походах, в которых тому пришлось участвовать, но Мансур предпочитал не делать этого. Конечно, он мог поведать о многом. О тех минутах, когда теряешь чувство реальности и от усталости все окружающее проплывает перед глазами, будто во сне, но ты знаешь, что нужно идти вперед. И идешь. О том, что рано или поздно наступает момент, когда ты еще способен воспринимать войну как неизбежность, но уже не можешь думать о ней как о чем-то таком, что действительно имеет значение. Однако воюешь, потому что у тебя нет другого выхода, ибо это единственное, что ты умеешь в жизни. О том, как после боя ты опускаешь погибших товарищей, которые совсем недавно сидели с тобой возле котла, в неглубокие, наспех вырытые могилы, потому что нужно успеть оказать помощь тем, кто остался в живых. И украдкой вытираешь скупые мужские слезы.

К счастью, лучший друг его юности, Бекир, был жив. Он остался в Стамбуле. Бекир оказался похитрее и половчее и сумел занять должность субаши – офицера янычар, командующего отрядом, который обеспечивает порядок в городе. Как и у многих османских воинов, у Бекира давно были и наложницы, и сыновья. Мансур никогда не слышал, чтобы друг выказывал горячее желание видеть своих детей янычарами.

Мансур тоже этого не хотел, не хотел, чтобы его сын всецело зависел от чьей-то слепой воли, будущего даже воля высших сил! Он не желал, чтобы Ильяс превратился в слепое орудие войны, пленника призрачного пути, не имеющего конца. К несчастью, у него не было иного выхода.

Мансур смертельно боялся, что сына убьют в бою, но сам давно не страшился гибели. Он потерял ключ от жизни пятнадцать лет назад. Да, он жил ради Ильяса и любил его, но если одна половину его сердца принадлежала сыну, то другая была мертва.

Айтек присел на большой камень и открыл кожаную сумочку с принадлежностями для чистки ружья. Ружье он приобрел несколько лет назад за большие деньги и очень его любил. Оно было массивным, с длинным стволом, украшенным золотой насечкой замком и ложем из драгоценного орехового дерева.

Закончив чистить ружье, Айтек встал и запахнул бурку, поправил меховую папаху. Он был все так же строен, но с годами грудь и плечи стали значительно шире, теперь на каждой стороне груди помещалось не семь-восемь, а двенадцать газырей[35] с безупречно точным зарядом пороха и пулями. Их головки были украшены серебром и прекрасно гармонировали с отделкой широкого кожаного пояса.

Под ногами лежали пласты белоснежного зернистого снега, а с пасмурного, затянутого тучами неба медленно падали редкие и мелкие, словно крупа, снежинки. Неподалеку с шумом вспорхнула большая стая птиц. Кто-то их вспугнул – должно быть, какой-то другой охотник.

Вскоре Айтек увидел человека – это был мальчик, на вид лет четырнадцати-пятнадцати; он легко и грациозно прыгал по камням. В руках юного охотника было ружье, хорошее и дорогое, как заметил Айтек. Он подошел поближе, узнал его и невольно отпрянул. Это был «турчонок» Мадины. Мальчик сильно вытянулся, выражение его лица, и взор небесно-синих глаз изменились, в них появилась недетская серьезность и мужественность.

«Придет время, и этот взгляд разобьет немало девичьих сердец! – подумал Айтек, невольно сжав кулаки. – Будь проклят тот день, когда черкесская кровь смешалась с турецкой!»

Сын Мадины вежливо поклонился и поздоровался.

– Ты один? – С напускной небрежностью осведомился Айтек.

Мальчик кивнул.

– Прежде я ходил на охоту с дедушкой.

Ливан умер год назад: сказались старые раны. Хафиза постарела. А Мадине уже тридцать два. С тех пор как она вернулась домой и родила ребенка, прошло пятнадцать лет. Она жила в доме своих родителей и воспитывала сына. Айтеку было трудно представить, что все эти годы ее постель оставалась пустой и холодной. Он вспоминал жар ее тела, вспоминал, какой безудержной, страстной, неповторимой она была в любви. Эти воспоминания до сих пор жили в его сердце, они не стерлись, не потускнели. Конечно, он ни за что не оставил бы Асият, ведь они прожили вместе немало лет и у них подрастало четверо детей… И все же иногда Айтек задавал себе вопрос: не лучше ли было предложить Мадине бежать вместе, куда глаза глядят?

Теперь уже поздно. Он упустил возможность и время: из-за ревности, глупой обиды. Не смог простить, что она родила от турка, да еще призналась в том, что отдалась ему по собственному желанию! И конечно, он думал об Асият. А вдруг она снова бросится в реку и тогда его дети останутся без матери?!

Разумеется, Мадина это знала. Потому не пыталась ничего изменить. И все же Айтек был уверен в том, что она его любит. В противном случае ей ничто не мешало выйти замуж.

Ровно неделю назад они виделись на свадьбе. Мадина сидела недалеко от Айтека. Ее лицо таило в себе нежную женственность и тайную печаль; излучавшие свет темные глаза, оттененные длинными пушистыми ресницами, походили на живые драгоценные камни в чудесной оправе. Если бы на свадьбе присутствовала Асият, едва ли Айтеку удалось перекинуться с Мадиной хотя бы словом. К счастью, в тот день жена осталась дома.

Когда стемнело, Айтек вышел во двор и там встретил свояченицу. Женщина стояла под открытым небом, не обращая внимания на то, что мокрый снег падает ей на волосы, и любовалась снежинками, которые пронзали черноту ночи и были похожи на бесцельно роящихся белых мух.

– Как поживаешь? – Задал он обычный вопрос.

– Хорошо, – легко и беспечно ответила она.

– А ты?

– Тоже.

Такой разговор состоялся у них много раз и всегда заканчивался ничем. Но сегодня Айтек был настроен иначе.

– Пойдем, нам нужно поговорить!

С этими словами он увлек женщину в укромное место между кунацйаи и саклей. Там было темно и пусто. Мадина смотрела с нескрываемой тревогой. Айтек не стал ничего говорить, он поступил по-другому. На ней была овчинная шуба мехом внутрь, застегнутая у ворота серебряной застежкой, – обычная одежда черкесских женщин в это время года. Он отстегнул застежку, сунул руки под шубу, крепко обнял Мадину и поцеловал. Она ответила на его поцелуй. Ее губы были сладкими, мягкими и горячими. В этом самозабвенном поцелуе слилось все: тоска долгих холодных ночей, тишина непроизнесенных слов, печаль ожидания, горечь, страсть, нежность, любовь.

К несчастью, совсем рядом послышались голоса, и Мадина испуганно отпрянула. Айтек успел шепнуть:

– Помнишь нашу пещеру? Приходи, я буду ждать!

Женщина ничего не ответила, и тогда он добавил:

– Я все так же люблю тебя, Мадина, и не могу забыть! Я верю в то, что ты тоже меня любишь! Скажи, ты придешь?

– Я подумаю, – еле слышно прошептала она.

С тех пор Айтек не раз наведывался в пещеру, разводил огонь и сидел, задумчиво глядя на потрескивающее пламя. Малины не было, и ничто не говорило о том, что она сюда приходила. И все-таки ее последний, полный страстной тоски взгляд вселял в сердце Айтека почти безумную надежду.

– Откуда у тебя такое ружье? – Спросил Айтек сына Мадины.

– Мне подарил дедушка.

Айтек не видел ничего странного в том, что Ливан баловал мальчика. Наверное, потому что тот рос без отца.

Помедлив, Айтек задал вопрос, который бередил его собственную, до сей поры не зажившую рану.

– Ты знаешь о том, кем был твой отец?

– Да, – спокойно ответил мальчик. – Мама рассказывала. Это был османский воин, янычар. Он погиб на пожаре, в Стамбуле, спасая людей. Его звали Мансур.

Никогда прежде Айтек не слышал этого имени. Надо запомнить… Хотя зачем? «Погиб, спасая людей на пожаре». Интересно, так оно и было или Мадина просто выдумала для своего сына красивую сказку? Впрочем, Айтек не видел ничего плохого в том, что она рассказывала мальчику о его отце как о человеке, которого стоит уважать.

В это время чуткое ухо подростка уловило посторонние звуки.

– Что-то там, внизу, слышите? – Сказал он.

Айтек покачал головой. Но потом, тоже услышав какой-то шум, подошел к краю обрыва посмотреть, что происходит внизу. По тропе вдоль реки медленно ползла гигантская змея – во всяком случае, так казалось сверху. Душа Айтека похолодела. Османы! В его памяти вмиг ожили страшные картины. Он невольно стиснул рукой плечо мальчика и резко произнес:

– Вот что, Хайдар. Спускайся вниз, беги в селение. Предупреди всех, кого встретишь, а главное, свою мать. Скажи, что приближается турецкая армия. Женщины и дети пусть бегут в горы.

– А вы? – С тревогой спросил подросток.

– Я пойду в свой аул. Там моя семья, я должен ее спасти. Потом приду к вам на помощь. Беги же! Я на тебя надеюсь!

– Если я их встречу, мне стрелять?

Наряду с горячей мальчишеской решимостью во взгляде Хайдара чувствовались полудетский испуг и мольба. Мужчина понял. Тому, кто еще никогда не убивал человека, в первый раз приходится нелегко.

– Нет! – Твердо произнес Айтек. – Тебя могут убить, а ты еще почти ребенок и нужен своей матери. Она не сможет без тебя жить.

Когда Хайдар прибежал в аул, там уже знали об османах. Люди говорили о том, что совсем недавно в Фахам прискакали незнакомые всадники, которые выглядели как турки и говорили на ломаном черкесском языке. Они заверяли жителей в том, что янычары никого не тронут, просто остановятся в ауле на одну или две ночи. Теперь жители Фахама горячо обсуждали, стоит ли верить османам.

Мадина страшно обрадовалась, когда Хайдар прибежал домой. Женщина сильно переживала за сына. Теперь она, Хафиза и Хайдар решали, что делать дальше. Хафиза сказала, что останется. В конце концов, она уже немолода, вряд ли османы ее тронут.

– А ты иди, – промолвила мать, обращаясь к Мадине. – Оденься потеплее, возьми еды, кремень, чтобы развести огонь. Ты молодая женщина, тебя некому защитить, поэтому лучше держаться подальше от турок. Османы не пробудут здесь долго. Полагаю, нашим мужчинам не стоит сражаться. Незачем попусту проливать кровь, ведь мы люди одной веры.

– Я тоже останусь, – быстро сказал Хайдар, едва Хафиза повернулась к нему. – У меня есть ружье, и если враги войдут в усадьбу…

Его глаза сверкали, в лице была непреклонная решимость. Хафиза всплеснула руками. Она вспомнила своего младшего сына Керима, который умер от ран на пороге сакли.

– Нет, – строго произнесла Мадина, – ты пойдешь со мной.

– Позволь мне поступать так, как надлежит мужчине, мама! Не беспокойся, я не наделаю глупостей. Я сбегаю к дяде Азизу и дяде Шадину, а затем еще к тете Асият. Скажу, пусть мужчины держат ружья и шашки наготове, но не теряют головы.

Мадина усмехнулась и покраснела от гордости, услышав от сына такие речи.

– Что ж, будь, по-твоему.

Женщина быстро собралась, поцеловала Хайдара и мать и отправилась в горы. Не то чтобы она боялась угрожающей ей опасности, просто Мадине не хотелось встречаться с османами, она не желала вновь переживать прошлое. Хотя женщина очень любила второго сына, не было дня, чтобы она не вспоминала своего первенца, Ильяса. А в последнее время Мадина все чаще размышляла о своей судьбе, о своем будущем.

Ничего не поделаешь, каждое созданное Аллахом существо живет в своем собственном мире. Хайдар вырос и давно не цепляется за ее подол. Пройдет еще несколько лет, и он окончательно заживет своей собственной жизнью. Прошли те времена, когда за нее сватались; все мужчины ее возраста давно женаты, да и те, кому выпала судьба овдоветь, предпочитают женщин, которым еще не исполнилось тридцати.

Мадина сознательно заглушала тайные желания и чувства; она жила со стальным стержнем в душе и затвердевшим сердцем, стараясь не заглядывать в тот уголок души, где хранилось что-то мягкое, прозрачное, нежное, как заря или капля воды на ладошке ребенка.

Она понимала, что ей не довелось испытать настоящего женского счастья: прожить рядом с любимым человеком не день, не год и не два, а целую жизнь. Незаметно для себя Мадина вступила в ту пору жизни, когда вера в любовь и надежда на счастье уже не могут быть смыслом существования, когда хочется просто жить полной жизнью и любить – каждый день, каждый миг.

Айтек? Мадина знала, что он никогда не уйдет из семьи и не оставит Асият. Она бы и сама не позволила ему так поступить. Ей захотелось ответить на его поцелуй, и она ответила, хотя знала, что это дурно. Айтек умолял Мадину прийти в пещеру и прочитал в ее взгляде если не согласие, то сомнение. А еще – жажду любви. Нужно ли было давать ему надежду? Может, махнуть на все рукой и отдаться страсти – безудержно, отчаянно, как будто броситься в пропасть или в горный поток?! Неожиданно Мадине пришла в голову мысль пойти в пещерку прямо сейчас, посидеть там и подумать, привести мысли и чувства в порядок и понять, чего она все-таки хочет.

Женщина знала, как спуститься к пещере сверху, минуя главную тропу. Снизу углубление в скале незаметно, и, не зная о нем, его почти невозможно найти. Мадина осторожно вошла в тесное каменное пространство и опустила на землю сучья, которые наломала заранее. Здесь было темно, но вопреки ожиданиям не слишком холодно. Женщина увидела под ногами остатки костра и поняла, что совсем недавно сюда кто-то наведывался. Этим человеком мог быть только Айтек.

Мадина с привычной ловкостью развела огонь и села возле костра. Дым медленно выплывал наружу, и она надеялась, что он развеется прежде, чем его запах учуют те, кто появится внизу, на тропе. На стенах пещерки плясали густые черные тени. Отблески желтоватого света падали на задумчивое лицо Мадины, ее густые темные волосы, распущенные по плечам. В глазах женщины застыли те же вопросы, что мучили ее целых пятнадцать лет: как сложилась бы ее жизнь, не приди в селение османы, куда повернула бы судьба, если бы она не встретилась с Мансуром? Что будет дальше, на что еще можно надеяться и во что нужно верить?

Глава III

В воздухе стоял непривычный для янычар запах холода и снега, запахи зимы. Беспрестанно падавшие с неба снежинки были сухими и колкими, как пепел. Так показалось Мансуру. А Ильяс, впервые увидевший снег, сказал, что эти хлопья напоминают пушистые белые хризантемы, растущие на клумбах, что разбиты вокруг домика, в котором осталась Эмине-ханым.

«Как странно, что люди порой испытывают невыносимые душевные муки, в то время как окружающий мир так безмятежен и спокоен», – неожиданно подумал Мансур. Сейчас его нервы были похожи на тонкие стальные нити, а сердце болезненно ныло. В последнее время янычар нередко задавался вопросом о том, что может человек унести с собой в иной мир. И если речь шла о чем-то единственно важном, главном, выбрал бы он любовь? Любовь, которая причинила ему столько страданий и все же осталась главным смыслом его жизни?

Мансур осторожно вошел в усадьбу родителей Мадины и снял головной убор. Собаки заливались лаем, но они были привязаны и не могли наброситься на чужака. Таков был приказ, переданный жителям Фахама от имени Джахангир-аги: привязать собак, оружие не сдавать, но и не вынимать без нужды.

Джахангир-ага поговорил с черкесами через переводчика, роль которого взял на себя Ильяс, и заверил их в том, что с головы жителей аула не упадет ни один волос. Мужчины держались настороженно, но, кажется, поверили. Они посовещались между собой и послушались стариков. Те убеждали не горячиться: пусть храбрость и честь – дар Бога, но численное преимущество было на стороне турок. «Не трогайте осиное гнездо! – говорили старики. – Потерпите. Иначе османы надругаются над вашими женами и угонят в плен дочерей. Юноши останутся без отцов, а мужчины – без сыновей».

Мансур стоял посреди двора. Внезапно он понял, что из-за волнения не в состоянии вымолвить ни единого слова. Из сакли вышла женщина и сделала навстречу несколько шагов. У нее было суровое, строгое, уже немолодое, но еще красивое лицо. Мансур догадался, что это мать Мадины.

Это и в самом деле была Хафиза. Янычар пришел один, вроде бы с мирными целями, и она решила выяснить, что ему нужно.

Мансур заметил, что женщина смотрит тревожно, но без ненависти. Тогда он произнес, с трудом подбирая слова:

– Когда-то здесь жила Мадина… Женщина слегка наклонила голову.

– Сейчас ее нет.

– Знаю, – тяжело вздохнув, произнес Мансур. Внезапно ему захотелось совершить невиданный поступок: упасть на колени и поцеловать руки этой женщины.

– Вы ее мать?

– Да.

– Я пришел сообщить вам, что Мадина погибла в Стамбуле. Ему хотелось рассказать, как это произошло, и добавить, что он не виноват в ее смерти. Но янычар понял, что не сумеет этого сделать: ему было трудно изъясняться на чужом языке. Все-таки нужно было взять с собой Ильяса!

Услышав про Мадину, Хафиза вздрогнула. Женщину поразили глаза этого незнакомого человека, пусть турка, янычара, но человека – в них была любовь, безысходная тоска и невыразимое горе.

– В Стамбуле? – Повторила Хафиза.

– Да. Это случилось пятнадцать лет назад. Черкешенка пожала плечами. Наверное, она неправильно поняла этого странного человека.

– Мадина жива, – сказала Хафиза. – Она ушла в горы. Янычар отпрянул. Его лицо исказилось от безумной радости, смешанной с невыразимой мукой.

– Жива?! Мадина?! Ваша дочь?! Не может быть!

– Да, Мадина, моя дочь! – В голосе черкешенки звучала растерянность, разбавленная участием к незнакомцу. – Моей дочери тридцать два года, в юности она побывала в османском плену.

Мансур рухнул на колени.

– Она… вернулась?!

– Да. Пятнадцать лет назад.

Мансур скреб руками снег и стонал, не в силах осознать непостижимое, необъятное – то, что было для него то ли наваждением, то ли сном, то ли сводящей с ума правдой.

– Где ее искать?!

– Кто вы? – Тихо и участливо промолвила Хафиза.

– Мансур.

Хафиза слышала это имя. Оно хранилось в тайниках души Мадины; дочь редко произносила его вслух. И все-таки женщина запомнила: Мансур, отец Хайдара. Хафиза помнила и другое: Мансур погиб. Но этот человек тоже считал ее дочь погибшей. Она едва сдержалась, чтобы не воздеть руки. Аллах велик, он вершит судьбы, и только он знает, где пролегают те тайные тропы, которыми следуют человеческие желания, чем живут сердца смертных.

Мансур встал и поклонился. Он был в смятении и едва дышал, Что это – страшная ложь или волшебная правда?! Он боялся принять и то, и другое.

Спустя какое-то время он ушел, шатаясь, будто пьяный. Затем спустился вниз и побрел прочь от селения. Сейчас у него не было желания видеть кого-либо, даже сына.

Тропа была пустынна. Горизонт заслоняли горы. Хмурое, нависающее над головой небо, казалось, таило в себе угрозу. Значит, Мадина жива. Наверное, она не нашла своего сына и решила, что он погиб. Она не стала разыскивать его, Мансура, хотя это было так просто, ведь каждый житель Стамбула знает, где находятся янычарские казармы! А потом она вернулась домой.

Мансур остановился. Если Мадина живет в доме своих родителей, значит, она не замужем? Возможно, она вернулась домой и узнала, что ее жених погиб? Вспоминала ли она его, Мансура? Наверное, нет.

– Мадина!!! – Закричал он, и ему почудилось, будто эхо его голоса разнеслось по всему миру.

Оно отозвалось зловещим раскатом, и Мансур подумал, что горы смеются над ним, над его верой, надеждой, над его чувствами. Он – чужой в этих краях и чужой – в сердце Мадины.

Когда Айтек прибежал домой, Асият, как ни в чем не бывало, возилась во дворе. Он сообщил об османах, но женщина, выпрямившись, спокойно ответила, что совсем недавно прибегал сын Мадины и сказал, что опасности нет, турки настроены мирно старики решили, что черкесам не стоит уходить в горы и затевать войну.

– Можно ли верить османам?! – С досадой воскликнул Айтек. – Посмотрим, как они сдержат свое слово! – Потом приказал: – Асият, собирайся, бери детей и иди к Зейнаб.

– А ты? – С тревогой спросила женщина.

– Я пойду к Хафизе. В ее усадьбе нет мужчин. Хайдар слишком юн. Женщинам может понадобиться помощь.

Айтек увидел, как мягкость и нежность в лице Асият вмиг сменились страхом. Только раз в жизни она была пьяной от радости – когда он попросил ее руки, а потом женился на ней. Все остальное время она боялась, не верила и как будто ждала подвоха. Когда они бывали одни, Асият, случалось, ластилась к Айтеку, словно кошка, хотя он считал, что пора милых нежностей давно миновала. Да, они жили вместе и растили детей. Айтек был верен жене, а что до сердечных переживаний – ключ от них он предпочитал держать в тайнике своей души.

Что ж, она угадала правильно – на самом деле ему просто очень хотелось увидеть Мадину.

Очнувшись, Мадина не сразу поняла, где она и что происходит. Очевидно, она задремала, пригревшись возле костра, от которого теперь остались только черные угли, и едва ощутимое тепло. Женщина встала, отряхнула измятую одежду и накинула шубу.

Она вышла наружу и услышала, как внизу кто-то кричит, кричит отчаянно, безнадежно и страшно. Раскатистое эхо заглушало даже шум реки; звук дробился и несся ввысь, к небу. На миг Мадине почудилось, будто неизвестный произносит ее имя, и она вздрогнула. Потом решительно спустилась вниз.

Возможно, что-то случилось и кому-то нужна помощь. Женщина сжала в руке кинжал. Горянкам, вообще-то, не полагалось носить оружие, на то есть мужчины. Но Мадина пренебрегала установленными правилами – Она научилась стрелять из ружья и порой ходила с сыном на охоту.

На тропе стоял человек. Турецкий воин, янычар. Он не сразу заметил Мадину, а, увидев, окаменел и стал смотреть на нее во все глаза. Женщина остановилась, вглядываясь в его лицо.

Янычар прошептал:

– Мадина…

Мансур уже знал, что Мадина жива, но она даже представить не могла, что он до сих пор ходит по белому свету. Когда они расстались, Мансуру было немногим больше двадцати, сейчас – под сорок. И все-таки женщина узнала его – по глазам и выражению лица, в котором сквозь суровость и жесткость закаленного в боях воина просвечивало что-то пронзительно-трогательное.

Она по-прежнему не двигалась, завороженная столь неожиданным появлением янычара и его взглядом.

– Мансур? – Осторожно произнесла женщина.

– Да, это я. Ты жива, Мадина!

– Жива. И ты тоже…

Он болезненно поморщился.

– Ты считала, что я умер?

– Конечно, – тихо произнесла женщина. – Я думала так целых пятнадцать лет… Была уверена, что ты погиб на пожаре.

– Нет.

– Я не знала.

– О своем сыне ты тоже ничего не знаешь? – Сказал Мансур и добавил, – Об Ильясе?

– Не знаю, – еле слышно произнесла Мадина, и в ее глазах заблестели слезы.

– Когда я пришел к сгоревшему дому, пожилая турчанка дала мне ребенка, твоего сына. Она сказала, что женщина, на пальце которой был перстень с жемчужиной, погибла в огне.

– Я отдала перстень нашей соседке.

– Вот как! – Воскликнул Мансур и замолчал, пытаясь охватить внутренним взором внезапно разверзшуюся перед ним пропасть.

Пятнадцать лет, пятнадцать пустых, мрачных, потерянных лет! Если бы не Ильяс…

– Сейчас твоему сыну шестнадцать. Мальчик не помнит свою мать, но он ее любит.

– Ты вырастил и воспитал его, Мансур?

– Да. Не знаю, понравится ли тебе это, но Ильяс думает, что я его отец. Я давно собирался открыть ему правду, да так и не смог.

То, что сделала Мадина в следующий миг, повергло янычара в смятение: она взяла его руки в свои и покрыла поцелуями. Это изумило, смутило и растрогало Мансура гораздо больше, чем, если бы она опустилась перед ним на колени.

– Ты замужем? – Прошептал он.

– Нет.

Его сердце радостно подпрыгнуло.

– Значит, живешь одна?

– С сыном.

Мансур ревниво сжал губы. Мадина улыбнулась.

– Моего сына зовут Хайдар. Он не знает своего отца, но он его любит.

Не зря мудрые люди говорят, что сердце – обитель Бога, дом просветления и счастья: Сейчас Мансур сполна прочувствовал это. Он обнял Мадину и поцеловал. Она не противилась; закрыла глаза и обвила руками его шею. Кругом было очень спокойно, пусто и тихо, но женщине чудилось, что вокруг них проносятся невидимые ветры, бушуют ураганы, небо обрушивается на землю, горы падают, и все летит неведомо куда.

В его поцелуе была тоска и боль, боль потерянных лет, а еще – непреодолимое, бешеное, необузданное желание. Мадина почувствовала, что ей становится жарко: щеки раскраснелись, сердце превратилось в огненный комок, и ему стало тесно в груди, а по телу пробежала горячая волна.

– Идем, – сказала она Мансуру, – я знаю укромное место. Там нас никто не увидит и не найдет, и мы сможем… поговорить.

Мадина взяла янычара за руку, и они стали взбираться наверх, к черной прорези пещеры.

Вошли внутрь и остановились, оглядывая неровные стены, привыкая к особому, суровому уюту. Им было некогда сооружать удобное ложе: Мадина сняла шубу и бросила ее на камни. Мансур помогал ей освободиться от остального, при этом он испытывал не только желание, но и смущение, неловкость – оттого что давно не прикасался к женщине.

Наконец на ней не осталось ни лоскутка. Мансур с восхищением разглядывал тело Мадины. Ее волосы разметались по плечам, глаза сверкали.

– Жены, наложницы, Мансур?

– Ни одной.

Он тоже разделся, его тело осталось таким же красивым и сильным, но на нем прибавилось шрамов – безжалостных, несмываемых отметин войны. Мадина провела рукой по груди Мансура, словно желая убедиться, что это не сон.

Она приняла его с радостным нетерпением, она была горяча и нежна и отвечала на его страсть такой же неистовой, сводящей сума страстью. В пещерке было холодно, но они не чувствовали это и не отрывались друг от друга, наверное, целую вечность. Когда, наконец, решили отдохнуть, Мансур прижал к себе Мадину так крепко, будто боялся, что она растает, как сон.

Они лежали, сплетясь в объятии, и разговаривали. Мансур рассказал об Ильясе, об их жизни в Стамбуле, об Эмине-ханым. Малина говорила о Хайдаре, поведала и о том, как ей удалось добраться домой.

– Почему ты не пыталась найти меня? – С едва заметным упреком спросил Мансур. Теперь Мадина сама понимала, что ошиблась. Если бы она разыскала его, то нашла бы и сына.

Женщина приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

– Я искала, Мансур, я приходила в казарму. Какой-то воин заверил меня в том, что ты погиб на пожаре.

Мансур стиснул зубы. Кому и зачем пришло в голову солгать, дабы обречь его на годы одиночества и тоски?

– Значит, ты не замужем, ты свободна? – Радостно повторял он.

Мансуру очень хотелось спросить: «А твое сердце?» Он все так же любил Мадину, и она знала об этом. Но он не был уверен в том, что это чувство взаимно.

Но один вопрос он все же рискнул задать:

– Твой жених, Мадина… Стало быть, он… погиб? – На лице женщины мелькнула быстрая тень.

– Нет, Айтек жив. Когда я вернулась, он уже был женат на другой.

В голосе Мадины прозвучало глубокое сожаление и застарелая боль. Мансур подумал о том, что все эти годы она, скорее всего, тосковала не о нем и хранила верность не ему, а Айтеку.

– Надо полагать, я испортил тебе жизнь, – резко произнес янычар. – Ты вернулась из плена с ребенком, и понятно, что…

– Если бы не Хайдар, – перебила его Мадина, – я бы покончила с собой.

Она высвободилась, из объятий Мансура и села, обняв колени. В пещеру заползала тьма. Мадина почувствовала, что каменные стены источают леденящий холод. Все-таки нужно было развести огонь. Она взялась за одежду. Мансур не двигался, только следил за ней взглядом. Его охватило странное чувство: казалось, в руки внезапно упала звезда, а потом погасла.

– Ты уходишь?

– Темнеет. Пора возвращаться домой. Мои родные будут волноваться.

Мансур протянул руку.

– Останься! Эти годы превратились для меня в вечность, и теперь я желаю, чтобы эта ночь стала такой же долгой! Дай мне насладиться тобой, сделай так, чтобы я окончательно поверил в то, что ты жива, что ты не снишься мне, что ты не растаешь и никогда меня не покинешь! Прошу тебя, не говори, что это невозможно!

– А ты? Разве ты готов навсегда остаться со мной?

– Дождись меня из похода! На обратном пути я заберу тебя с собой, мы поедем в Стамбул, там ты станешь моей женой, – уверенно и твердо произнес Мансур. – У меня есть дом, и Эмине-ханым примет тебя с большой радостью! Она всегда горевала о том, что я одинок.

Мадина помолчала.

– Да, я поеду, – наконец сказала она. – Я хочу увидеть Ильяса.

– А я – Хайдара.

– Ты увидишь его завтра.

– И ты тоже увидишь Ильяса. Твой сын не в Стамбуле, он со мной. Он янычар, как и я.

Мадина прижала ладони к щекам.

– О нет!

– Я и сам не хотел, чтобы мальчик шел на войну, но… У меня не было другого выбора.

В глазах Мадины загорелась надежда.

– Я не хочу его потерять!

– Мы что-нибудь придумаем, – сказал Мансур – больше для того, чтобы ее успокоить, – и, приподняв край полушубка, умоляюще произнес. – Пожалуйста, иди ко мне!

На свете существует воинская дисциплина, а еще долг. И все-таки, если бы судьба предложила выбрать между войной и любовью, он без колебаний выбрал бы любовь, нашел бы способ обойти закон и избавиться от гнета службы. Он мечтал иметь семью, хотел любить свою жену и воспитывать своих сыновей. Неожиданно Мансуру пришло в голову, что Мадина может забеременеть и решить: если бы такое случилось, он был бы несказанно рад.

В это время Мадина скользнула к нему в объятия, под полушубок. Мансур коснулся ее и почувствовал, что она, как и он, изнывает от желания. Они долго наслаждались друг другом, а потом Мадина заявила, что хочет есть.

Они развели огонь. В сумке черкешенки нашлось вяленое мясо, сыр и хлеб. Они ели и разговаривали. Еду запили родниковой водой. Наконец на Мадину нахлынуло то настроение, которого ждал Мансур. Она болтала, смеялась и строила планы. Отблески костра весело сверкали в ее темных глазах. У них два почти взрослых сына, нужно их познакомить… Женщина ни единым словом не обмолвилась о том, что желает рассказать Ильясу, кто его настоящий отец, и янычар испытал невольное облегчение. Как бы то ни было, этот юноша – его сын! А эта прекрасная женщина принадлежит только ему…

Мадина говорила с Мансуром, целовала Мансура и отдавалась Мансуру, позабыв о том, что пришла в эту пещеру, чтобы увидеться с Айтеком. Янычар и черкешенка провели вместе всю ночь. Под утро их сморил сон, и они уснули в объятиях друг друга.

Айтек искал Мадину всю ночь, искал, забыв об Асият, которая наверняка волновалась за него и не находила себе места. Утром он решил забраться в пещерку, где они с Мадиной когда-то давно впервые предались любви. Он хотел развести костер, посидеть и подумать.

Утренний свет был неярким, но ровным; в небе таяли звезды. Ветер гнал за горы легкие облака. Снег был белый и мягкий, как пух. Многие османы никогда не видели снега. Айтек наблюдал за турками, которые с изумлением зачерпывали его и разглядывали, а потом подбрасывали вверх. Кто-то показал им, как лепить снежки, чем они и развлекались, вызывая в душе Айтека презрительное раздражение.

Он почувствовал, что из пещерки тянет дымом. Мадина! Конечно, это она! Айтек поспешил наверх.

В пещере было темно, и все-таки он увидел их. Они спали, прижавшись друг к другу. Мужчина и женщина были укрыты шубой, но Айтек догадался о том, что на них нет ни клочка одежды. Эта пара отдыхала после ночи любви. В женщине он узнал Мадину, в мужчине (неподалеку от них валялся головной убор турецкого воина) – янычара. Неужели тот самый? Невероятно! А ведь она утверждала, что он погиб! Не могла же она уединиться в пещере с незнакомым воином?!

Айтек заскрежетал зубами. Если бы он, вернувшись домой, обнаружил в своей супружеской постели другого, то разъярился бы меньше, чем сейчас, когда увидел, что Мадина привела чужого мужчину туда, где они впервые по-настоящему познали любовь и страсть. Выхватить бы шашку, изрубить два тела на куски, тем самым, положив конец всем страданиям и мукам! Мгновение Айтек боролся с желанием разбудить Мадину и янычара, вывести мужчину наружу, не дав ему одеться, и насладиться его позором. Однако он не стал этого делать – из-за Мадины. Она бы ему не простила: ни одна женщина не сможет вынести, когда на ее глазах унижают мужчину, которому она отдалась.

Айтек повернулся и тихо вышел наружу. Янычар еще пожалеет о том, что он появился на свет!

Глава IV

Мадина и Мансур решили, что она вернется в селение первой. Они простились на тропе – без лишних слов, но с долгим поцелуем.

Мадина пошла домой. Хотя она еще не привела в порядок свои чувства и не приняла никакого решения, ей вдруг стало казаться, что перед ней раскрылось будущее. Позади осталось немало печального и тягостного, но еще столько же неожиданного, радостного и интересного ждет ее впереди. Она ощущала себя если не счастливой, то обновленной и летела вперед как на крыльях. Ильяс жив, скоро она увидит своего старшего сына, которого давно оплакала и о котором не смогла позабыть!

Мадина думала о встрече с Ильясом со смущением и восторгом, будто ей предстояло первое в жизни свидание. Она удивлялась тому, какие яркие, свежие, волнующие чувства всколыхнулись в ее душе.

Порой жизнь похожа на тропинку, готовую в любую секунду оборваться в темную пропасть, но это не значит, что по ней нужно идти осторожно, со страхом и без надежды на счастье!

Дома Мадину встретила расстроенная, встревоженная Хафиза и сразу спросила:

– Где ты была? Кто только тебя не искал! Вчера приходил Айтек и ушел сам не свой. А сегодня прибегала Асият, она сказала, что Айтек не ночевал дома, и мне пришлось признаться, что тебя тоже не было. Ты бы видела ее лицо!

Хафиза замолчала, осуждающе глядя на дочь. В широко раскрытых глазах Мадины отражалось море мыслей и чувств, она будто светилась изнутри и выглядела поразительно красивой, несмотря на то, что ее одежда была измята и запорошена снегом, а волосы спутались.

Мадина усмехнулась.

– Не беспокойся, мама, я была не с Айтеком.

– Надеюсь, – коротко ответила Хафиза.

Во внешнем облике дочери таилось что-то необузданное, дикое. Хафиза предпочла бы не знать, где и с кем Мадина провела эту ночь.

– Тебя искал янычар. Он выглядел очень странно. Сказал, что его зовут Мансур.

– Да, я знаю.

– Еще приходил юноша, тоже турок. Он спрашивал Мансура. – Мадина встрепенулась.

– Он ушел?

– Да.

– Где Хайдар?

– Ищет тебя. Все тебя ищут, Мадина, – сказала Хафиза и добавила с укоризной: – Мне не нравится то, что происходит! Отец и братья дали тебе много свободы, ты жила как хотела, без мужской руки, а потому не научилась быть покорной и полагаться на разум.

Мадина взяла мать за руку.

– Мне нужно с тобой поговорить. Пойдем в дом.

Они вошли в саклю. Мадина не стала раздеваться, а сразу протянула руки к огню. Его жар нежно обвевал лицо, отсветы пламени плясали в глазах. Хафиза принесла хлебные лепешки, чуреки, а еще вяленую баранину и кислое молоко. Потом села возле очага.

– Я никогда не жила так, как хотела, мама, – с горечью сказала Мадина. – Мне не удалось выйти замуж за Айтека, и я потеряла Мансура. И… своего ребенка. Тот юноша, что сегодня приходил в нашу усадьбу, – мой старший сын Ильяс.

Хафиза побледнела.

– Твой сын? Когда и где ты его родила?

– В турецком плену. В Стамбуле. Потом случился пожар, во время которого я его потеряла, – ответила Мадина, и мать почувствовала, что сердце дочери сжалось от боли.

– Его отец тоже Мансур?

Мадина помедлила, не решаясь сказать правду.

– Он нашел Ильяса и вырастил его. Мансур думал, что я погибла, и я думала о нем то же самое.

– Значит, у тебя два сына от турка?

– Ильяс не турок. В нем течет наша кровь, он черкес.

– Кто же его отец? – Прошептала Хафиза, хотя уже знала ответ.

– Айтек, – ответила Мадина, пристально глядя на огонь. – Мы встречались до свадьбы. Думали, никто не узнает…

– Никто и не знал!

– Да… Айтек не знает о сыне. Асият тоже ничего не известно о том, что я и ее муж когда-то были близки.

Хафиза опустила руку на плечо дочери.

– Каково же тебе пришлось! – Мадина подняла на мать сухие глаза.

– Не стоит об этом. Сейчас главное – решить, что делать дальше.

Они не успели продолжить: во дворе залаяли собаки. Мадина вышла и увидела Асият – та спешила от ворот к дому. Она, как всегда, нарядилась: на ней были вышитый цветным шелком бешмет, ярко-зеленые шаровары, отороченная цветными лентами шуба. Но взгляд молодой женщины был полон отчуждения, холода, а еще – нескрываемого гнева.

– Где Айтек? – С ходу спросила она сестру.

– Не знаю, я его не видела.

– Ты лжешь! – Закричала Асият, и в ее глазах закипели жгучие слезы. – Я знаю, ты была с ним!

Мадина стояла напротив младшей сестры – спокойная, гордая и прямая. Однажды она должна была высказать то, что долгие годы камнем лежало у нее на душе.

– Я не встречаюсь с чужими мужьями, Асият, и… не увожу чужих женихов. – Она усмехнулась. – Чужих… Ведь я чужая для тебя, правда? Если бы я сказала, что ты отобрала жениха у своей сестры, это прозвучало бы куда страшнее!

– Ты сама знаешь, что у тебя нечего было отбирать! – Закричала Асият. – Ты вернулась с ребенком, ты спала с турком. Айтек бы тебя не взял!

– Просто ты лишила нас права выбора.

С этими словами Мадина повернулась и скрылась в доме. Асият не последовала за ней. Она подождала, не выйдет ли мать, но та не вышла к дочери, и женщина решила, что Хафиза на стороне Мадины, укравшей сердце Айтека, Мадины, которая не смогла остаться в Стамбуле, не сумела исчезнуть без следа, которая всегда стояла на ее пути.

Айтек быстро шел по тропе. Он не смотрел по сторонам и не замечал ни великолепия снегов, превративших скалистые вершины в мерцающие сказочные дворцы, ни обнаженной красоты гор. Окружающий мир виделся ему пустым и мертвым. К горлу подступал комок, душу наполняла свинцовая тяжесть. Он видел, как они прощались – с объятиями и поцелуями, – видел, как потом Мадина поспешила домой. Она шла так радостно и легко, будто летела по воздуху, не касаясь ногами земли, и на ее лице играла счастливая улыбка.

Айтек с трудом удержался от того, чтобы тут же не сцепиться с янычаром; пристрелить его, изрубить на куски. Несмотря на гнев, он понимал, что следует поступить иначе. Завлечь турка в горы, заставить сразиться, убить, а потом спрятать труп так, чтобы его не нашли даже коршуны и вороны.

Он увидел на тропе человека и остановился в досаде. Ему не хотелось ни с кем встречаться. Это был кто-то из своих; когда тот подошел поближе, Айтек узнал старшего брата Мадины, Азиза, который возвращался домой – неторопливо, спокойно, будто в мирные времена. Мужчины поздоровались.

– Откуда идешь? – Спросил Айтек, пытаясь скрыть свои чувства.

– Проверял силки.

– Хорошее занятие, – процедил Айтек сквозь зубы, и Азиз уловил его тон.

– Тебе по душе что-то другое? – Спросил он. Айтек пожал плечами.

– Просто хотелось бы знать, с каких это пор черкесы стали похожи на стадо овец!

– Что ты имеешь в виду?

– Не понимаешь?! Вспомни, как мы сражались с османами, пытаясь не пустить их в аул! Сколько храбрых воинов тогда полегло! А теперь мы встречаем своих врагов, как дорогих гостей, делимся с ними кровом и пищей! Осталось предложить им наших жен!

Азиз переступил с ноги на ногу.

– Я все помню, Айтек. Мой отец был тяжело ранен, а брат Керим, которому было всего восемнадцать лет, погиб. Но сейчас старики решили, что браться за оружие не стоит…

– Старики выжили из ума, и вы вместе с ними! – Вспылил Айтек. – Тебе мало того, что твоя сестра родила от османа? Хочешь порадоваться еще одному турчонку?

Азиз помрачнел.

– Я не радовался, когда узнал, что Мадина родила от турка. Но Ливан принял ребенка, и мы были вынуждены сделать то же самое. Хайдар – хороший мальчик, и я не жалею… Мадина очень гордая, она ни за что не признается, но мы уверены в том, что над ней надругались.

– Ты не думал бы так, если бы увидел то, что видел я, – заявил Айтек.

– Что ты видел?

– Твоя сестра провела ночь с одним из янычар.

– Я не верю! – Отрезал Азиз.

– Клянусь своей честью, что это правда. Я случайно зашел в пещеру над тропой и увидел там янычара и Мадину. Они лежали голые, крепко обнявшись, и спали. – Он гневно вскинул голову. – Я хочу убить османа! Станешь ли ты мне мешать, ссылаясь на запрет стариков?!

– Не стану, – глухо произнес Азиз. – Я тебе помогу.

– Я не нуждаюсь в помощи, сам справлюсь. Но ты должен знать, что Мадина опозорила семью.

Азиз кивнул. Его губы задергались, он сжал кулаки.

– Теперь знаю. Я готов собрать мужчин. Стоит бросить клич, и они с готовностью возьмутся за оружие! Люди хорошо помнят, сколько горя принесли нам османы! И мы… – Он осекся, вспомнив, как горячо старики убеждали сородичей повременить, не терять головы, какие они приводили доводы, и добавил: – Правда, я не уверен, стоит ли затевать войну из-за женщины…

– Не стоит. Говорю тебе, я сам справлюсь. Но воля Аллаха непредсказуема, и я хочу, чтобы тебе было известно, куда и зачем я иду.

– Я понял, – коротко сказал Азиз. – Удачи тебе, Айтек!

Тот сурово кивнул и продолжил свой путь.

Кое-где на склонах обнажилась прошлогодняя трава, угрожающе торчал почерневший чертополох. Вдали стлались по земле, а затем поднимались в воздух молочно-белые клочья тумана. Ветер усилился; он забирался под одежду и насквозь пронизывал тело.

С неутолимой болью в сердце Айтек вспоминал полную юной прелести, похожую на цветок девушку, ее милую шаловливость, веселый задор, водопад темных волос, ее сияющие глаза, блеск зубов, то и дело сверкавших меж алых губ. Вспоминал развеваемые порывистым горным ветром яркие одежды, словно сотканные из беспечности и счастья, ее смех, ее живость, ее нежность, ее страсть. Вспоминал ту, которую навсегда потерял.

С ранней юности он жил представлениями о том, что мужская природа в корне отличается от женской. Женщина живет повседневностью; ей недоступен взгляд вдаль, она видит лишь то, что ее окружает: дом, семью, мужа, детей. И только сейчас по-настоящему понял, что именно женщина властвует над помыслами мужчины, ибо мысли о ней зажигают огонь в его жилах, пробуждают жажду жизни или делают его существование похожим на предсмертный сон.

Теперь Айтек сполна постиг, прочувствовал до глубины души, чего стоит найти свою истинную любовь в безбрежном океане человеческого мира, осознал цену ее утраты. Обуреваемый желанием мести, он не мог ни измерить силу своей любви к Мадине, ни взвесить тяжесть той боли, которую был готов ей причинить.

В белесоватых лучах зимнего дня проступали угрюмые очертания обнаженных деревьев, домов и хозяйственных построек. Селение было невелико – спустя полчаса Айтек отыскал Мансура.

Тот вышел навстречу, заметил Айтека и вздрогнул: никогда прежде янычар не видел в глазах человека такого глубокого и вместе с тем мрачного выражения.

По телу Айтека с головы до пят пробежал судорожный трепет. Неведомая сила скрестила их взгляды, и Мансур спросил:

– Что тебе нужно?

Он был силен и красив – Айтек вполне мог понять, почему женщины с радостью отдаются такому мужчине. И все же Айтек не мог представить Мадину в объятиях янычара, не мог понять, как можно покориться страсти, пренебрегая любовью.

Черкес коротко произнес:

– Пойдем. Я хочу с тобой сразиться.

Осман пошел – он был безрассуден и смел: это следовало признать. Бой есть бой: если тебя вызывают на поединок, соглашайся без оглядки! Айтек впервые подумал о том, что перед ним не трусливый шакал, а достойный честного сражения воин.

Внезапно раздался тревожный возглас:

– Отец!

Айтек оглянулся: к ним спешил юноша лет шестнадцати, он был одет, как янычар, его лицо было красивым и тонким; во взгляде темных и вместе с тем ярких глаз затаилось выражение наивности и тревоги.

– Я скоро вернусь, Ильяс, – спокойно произнес Мансур. – Иди назад.

Значит, у янычара есть сын! И должно быть, с десяток наложниц! Он попросту развлекался с Мадиной, он бросил ее в Стамбуле, и она лгала, что он погиб, дабы скрыть свой позор! А теперь попалась в те же сети.

Мужчины пошли прочь от селения. Горизонт был блеклым, вдали виднелись клочья тумана и обведенные серебристой кромкой легкие, как пыль, облака. Лишь однажды Мансур остановил черкеса, взял за одежду, развернул к себе и спросил, глядя ему в глаза:

– Кто ты?

– Айтек.

Мансуру было знакомо это имя – оно давно врезалось в его сердце и пекло, как выжженное раскаленным железом клеймо. Янычар, наконец, увидел своего соперника, который всегда стоял между ним и Мадиной. А еще Мансур понял, на кого в действительности похож Ильяс.

Айтек заставил янычара взбираться наверх, и тот не противился. Склон был крутой и неровный, камни обледенели, кое-где приходилось хвататься за ветки кустарника. Любой неосторожный шаг грозил гибелью. Внизу виднелись острые камни и осколки льда, способные проткнуть тело подобно ножу и изрезать кожу, как стекло.

Мужчины поднимались молча; каждый чувствовал себя неуверенно и неловко. Айтек думал о том, что минувшей ночью этот человек держал Мадину в объятиях, обладал ее телом и наслаждался ее страстью. А Мансур видел перед собой мужчину, которому, как он полагал, принадлежала драгоценнейшая в мире жемчужина – сердце Малины.

Мансур скользил по круче; временами ему казалось, что земля уходит из-под ног, увлекая в бездну. Голова кружилась, перед глазами вспыхивали разноцветные пятна, похожие на звездный хоровод. Его руки онемели от усилий все время держать тело на весу и искать надежную опору.

Временами Айтек оглядывался, и его губы расползались в злорадной усмешке. Это тебе не любовные подвиги, не умение без стыда и трепета убивать и насиловать беспомощных жертв! Покров снега в горах обманчив, он похож на зыбучий песок – может внезапно разверзнуться под ногами и поглотить без следа. Айтеку хотелось показать янычару, какой ценой в этих краях покупается желание иноземцев считать себя хозяевами жизни и брать то, что им не принадлежит!

Когда же они, наконец, остановились, Мансур спросил:

– Что тебе нужно?

Айтек произнес одно-единственное слово:

– Мадина!

Черкес пристально смотрел на соперника сузившимися глазами. В этих глазах была не просто ненависть, а некая смесь подозрительности, ревности, непонимания и настороженности.

– Я предлагаю сразиться за нее. Ты готов?

– Да!

Здесь, на высоте, на краю головокружительного обрыва они находились в неравных условиях, но Мансур не желал отступать. Не то чтобы янычар боялся высоты, просто он не привык к ней, ибо она его сковывала. Усилием воли он заставил страх уйти вглубь, принудил себя сохранять ясность мыслей и держаться спокойно.

Они остановились на небольшой площадке. Айтек вынул шашку, Мансур – ятаган.[36] После этого мужчины принялись кружить, медленно подступая друг к другу. Порывы ветра обдували их тела, пронизывая насквозь и плоть, и душу. Оба понимали: этот поединок должен завершиться не просто поражением или победой – он должен закончиться смертью одного из них.

Мадина несказанно обрадовалась, когда Хайдар, наконец, прибежал домой. Подросток, необычайно взволнованный, сказал, что, по его мнению, в ауле что-то происходит.

– Я встретил дядю Азиза и дядю Шадина, они шли наверх, и у них были ружья. Я спросил, что случилось, но они не ответили и поглядели на меня так, будто я их враг!

Несколько секунд Мадина молчала, погрузившись в раздумье, затем медленно произнесла:

– Сегодня я хотела познакомить тебя с твоим отцом.

Хайдар встрепенулся, его глаза засияли.

– С отцом? Ты говорила, что он погиб!

– Вчера я узнала о том, что ошибалась все эти годы.

– Так он жив?!

– Да. А еще у тебя есть старший брат. Я расскажу тебе позже обо всем, что ты имеешь право знать. А сейчас я пойду в горы. Принеси мне твое ружье, Хайдар.

– Я отправлюсь с тобой!

– Нет.

– Почему?

– Это слишком серьезно.

– Я уже взрослый! – С обидой произнес мальчик и заявил: – Ты можешь говорить что угодно, мама, но я решил пойти – и пойду!

Мадина не стала спорить. Она нежно погладила сына по щеке и кивнула.

– Ладно. Идем!

Они быстро шли вперед; горло Мадины сжималось от предчувствия, не менее ранящего и жестокого, чем сама судьба. Время от времени женщина поглядывала на зажатое между крутыми склонами небо, будто надеялась увидеть там неведомый знак. Кто виноват в том, что ее жизненный путь был непредсказуем, как полет ветра, изломан, точно древние скалы! Бог? О нет! Наверное, в этом повинна только она сама.

Айтек был ослеплен яростью, и постепенно его неистовство передалось Мансуру. Тела обоих мужчин были напряжены, словно тетива наведенного на цель лука, пальцы до боли сжимали оружие. Оба были легко ранены, но не обращали внимания на царапины.

Неожиданно появившийся на площадке Ильяс заметил запятнанный кровью снег и громко вскричал:

– Держись, отец, я с тобой!

Мансур заскрежетал зубами. Этого он ожидал меньше всего, хотя стоило предположить, что юноша тайком последует за ними.

Ильяс оказался не единственным, кто это сделал, – не прошло и нескольких минут, как показались еще двое: Азиз и Шадин, братья Мадины, тоже спешили к ним. Они держали в руках ружья. Мужчины не стали ничего предпринимать и остановились чуть поодаль. Мансур знал, что они явились сюда для того, чтобы ни в коем случае не позволить ему остаться в живых.

– Я сказал, что справлюсь сам! – В ярости бросил Айтек, и Азиз ответил:

– Мы не сделаем ничего, что может повредить тебе или твоей чести.

– Уходи, Ильяс! – В свою очередь крикнул Мансур.

– Нет, – твердо произнес юноша и занял позицию рядом с отцом.

Больше всего Мансура беспокоило то, что Айтек старался оттеснить их к обрыву. Янычар уже понял, как коварны здешние камни: один увлекает за собой другой, они вмиг превращаются во что-то колеблющееся, а затем вместо них под ногами вдруг оказывается пустота.

Потом они увидели Мадину и подростка, которые вскарабкались наверх и вскоре появились на краю площадки. В руках женщина держала ружье, ее темные волосы развевались на ветру, она была без верхней одежды, в обшитом галуном, распахнутом на груди бешмете и легкой рубашке. Мадина смотрела на Айтека глубоким, устремленным прямо в душу взглядом. Казалось, на самом дне этих прекрасных глаз текут и сталкиваются загадочные темные потоки.

– Охлади свой пыл, Айтек, и иди с миром! И вы тоже, Азиз и Шадин!

Айтек стиснул зубы, продолжая орудовать клинком.

– Это ты уходи, Мадина! – Закричал Азиз. – Женщине здесь не место! И опусти ружье! Ты не ночевала дома, ты опозорила семью, спутавшись с янычаром! Теперь тебя прогонят прочь из аула!

Мадина дерзко рассмеялась.

– Да, я провела ночь с мужчиной, и что в этом дурного? У меня нет мужа, который мог бы меня упрекнуть! К тому же Мансур мне не чужой, он – отец Хайдара! Я уеду с ним в Стамбул и там выйду за него замуж. А тебе, Айтек, лучше отправиться к своей жене! Вот уже пятнадцать лет ты боишься, что Асият спрыгнет со скалы, и теперь, я надеюсь, тебе, наконец, удастся ее успокоить!

Мансур отвлекся, жадно глядя на Хайдара, и Айтек, сделав решительный выпад, подтолкнул янычара к краю площадки.

С того мгновения, как здесь появился Ильяс, Мансур не столько нападал, сколько защищался, вернее, защищал юношу. Ильяс был горяч, но ему недоставало стальной уверенности в своем мастерстве и силах, той холодной и твердой как железо ненависти, какую обычно пробуждала жажда боя в душе опытных воинов. К тому же он растерялся, услышав имя женщины, которая, по словам отца, была его матерью и погибла, когда ему не исполнилось и года. И что еще за «отец Хайдара»?! Стало быть, у него, Ильяса, есть брат?! Юноша видел, какими глазами смотрят на него женщина и мальчик: между ними словно протянулась незримая нить, та, что соединяет души, дарует возможность постичь сокровенную сущность и прочитать тайные мысли другого человека.

Айтек понял – или ему показалось, что он понял? – в чем его обвиняет Мадина. В нерешительности, слабохарактерности, нежелании занять то место в ее жизни, какое отныне принадлежит янычару. Пещера, в которой они встречались в дни юности, пустовала шестнадцать лет, и ее ложе тоже было пустым, зато теперь она – раскованная, дерзкая, смелая, с пылающим лицом и: горящими глазами – упрекает его в отсутствии решительности и мужественности!

Пока ни на чьей стороне не было перевеса, но Мадина видела, как близко находятся Мансур и Ильяс к краю обрыва, чувствовала, что Мансур сильно нервничает, переживая за сына. За сына, который на самом деле был сыном Айтека и сейчас сражался против родного отца.

В конце концов, женщина не выдержала и выстрелила в воздух. Эхо полетело над горами вслед за вспугнутыми птицами и исчезло в бесконечной вышине неба. Айтек, за спиной которого стояла Мадина, вздрогнул от неожиданности и на мгновение потерял контроль над собой. Мансур тотчас выбил оружие у него из рук, после чего бросился вперед и наступил ногой на клинок шашки.

– Полагаю, поединок окончен? – С облегчением произнес он. – Я не хочу тебя убивать. Предлагаю расстаться с миром.

Айтеку показалось, будто янычар смотрит на него с нескрываемым торжеством. Его глаза были ярче неба над головой и почти так же ясны. Он был полон радости, ибо не сомневался, что сумел завоевать Мадину. На мгновение Айтек бессильно вытянул вдоль тела опустевшие руки. Потом внезапно подался вперед и… что есть силы толкнул янычара в грудь.

Мансур не удержался и полетел в пропасть, не успев даже вскрикнуть.

Стоявшие на площадке люди услышали только треск слоистого льда, потревоженного падением тела и дробящегося на каменных уступах. Минуту, равную вечности, Мадина стояла неподвижно, слушая тяжелый, частый стук своего сердца. Внезапно она почувствовала, что теряет самообладание, выпускает из рук вечно натянутые вожжи, что по ее бледным щекам струятся слезы, а из груди вырываются рыдания. Она пронзительно закричала и ринулась к краю обрыва, но Хайдар успел схватить ее за руку и удержать на месте.

Ильяс в бешенстве бросился к Айтеку, толкнул на землю и приставил саблю к его горлу. Лицо юноши исказилось от ярости и отчаяния.

– Нет, Ильяс! – В ужасе вскричала Мадина. – Оставь, не надо! Не увивай! Я – твоя мать, и это моя первая, а быть может, последняя просьба!

Юноша отошел; его руки дрожали. Немного погодя он опустился на одно колено и закрыл лицо руками.

Айтек поднялся с земли. Он был бледен и не осмеливался смотреть в глаза Мадины.

– Вы довольны? – Глухо произнесла женщина и обвела присутствующих мужчин безнадежным, тяжелым взглядом. Потом добавила: – Вы должны помочь мне найти тело.

«Падаль нужна только воронам!» – в те страшные секунды Мадина не смогла запомнить, кто именно произнес эти слова.

Все мусульмане равны перед Кораном, и кровь каждого из них ценится одинаково. Но только не в этом случае. Иноземца, пришедшего в чужой край, ворвавшегося в чужой дом и посягнувшего на честь чужой семьи, можно убить как собаку, за это не последует наказания, ибо для всякого грабителя, как гласит старая черкесская пословица, «лучше лежать в земле, чем ходить по земле».

Они удалились – три гордых горца, свершивших праведный суд, не побоявшихся ни порицания людей, ни гнева Аллаха.

С Мадиной остались только ее сыновья.

Глава V

Обрывистый склон возвышался над бурной рекой. То там, то сям на уступах гор виднелись пятна снега и редкие тонкие кустики, чудом выросшие среди камней. На одну из таких площадок и упал Мансур.

Он чудом не соскользнул с узкого уступа, так как успел уцепиться за какие-то ветки. Янычар сильно ударился о скалу и вмиг ослабел. К тому же он чувствовал, что не сумеет удержаться и все равно сорвется вниз.

Прошло несколько томительных минут, каждая из которых показалась Мансуру вечностью. Его лицо было неподвижно. На лбу и висках вздулись вены, дыхание со свистом вырывалось из груди. Теперь он понял, что значит находиться на краю гибели, сполна прочувствовал, что происходит с человеком, когда его охватывают истинное бессилие и сводящая с ума безнадежность.

Когда Мансур вновь рухнул в пустоту, ему почудилось, будто у него оборвалось дыхание. Миг между жизнью и смертью был очень коротким, и все-таки в этом ярком секундном проблеске он успел увидеть всю свою жизнь, даже, как ему показалось, то, что прежде было надежно сокрыто от его разума, памяти и чувств. Он снова ударился о скалу, потом соскользнул по обледенелому склону и упал на тропу.

Мадина издалека заметила неподвижно лежащее тело и побежала вперед. Потом внезапно остановилась, тяжело дыша и прижав руки к груди. Женщину захлестнула волна… нет, даже не страха, а ужаса перед тем, что ей предстояло увидеть. Хотя местные жители редко срывались с гор, они хорошо знали: упав с такой высоты, человек не просто разбивался насмерть – его тело превращалось в окровавленный, набитый раздробленными костями мешок.

Видя, что мать дрожит и не может сдвинуться с места, Хайдар мужественно произнес:

– Подожди, мама. Я пойду посмотрю.

Ильяс последовал за младшим братом. Когда Хайдар подошел к янычару и склонился над ним, старший сын Мадины оглянулся и посмотрел на нее. Совсем недавно это была поразительно красивая женщина с живым, горящим взглядом. Теперь черты ее лица заострились, а в глазах затаилось что-то болезненное и жуткое. Ильясу хотелось сказать ей что-то нежное, попытаться успокоить, но он не сделал этого, потому что знал: утешения будут напрасны.

Потом они увидели, что Хайдар отчаянно машет им рукой.

– Мама, он жив!

– Этого не может быть! – С тоской прошептала Мадина. Ильяс уверенно взял ее за руку и повел вперед, как слепую. Мансур и правда дышал, хотя Мадине казалось, что жизнь вот-вот покинет его тело.

– Что делать, мама, куда идти? – Растерянно произнес Хайдар.

– Я побегу в аул, расскажу аге, он пришлет хакима, – сказал Ильяс.

Мадина задумалась. В ее плотно сжатых губах и пылающем взоре читалась упрямая, твердая как камень воля.

– До Фахама далеко. Ты можешь не успеть, – медленно произнесла она, сосредоточенно глядя вдаль. – Я не знаю, как лечат хакимы. Зато мне известно, что может сделать Гюльджан. Она живет неподалеку, и я пойду к ней. А вы оставайтесь здесь.

Хайдар хотел приподнять Мансура и постелить на землю свою черкеску, но женщина не позволила.

– Не трогай! – Сказала она. – Оставь все как есть до прихода Гюльджан.

Мадина побежала по тропе. Иногда она останавливалась и ждала, пока утихнет бешеный стук сердца. Женщина не знала, чего больше в ее мыслях о будущем – надежды или страха. Гюльджан было очень много лет – похоже, старуха сама не знала сколько! – и Мадина давно не видела, чтобы она появлялась в ауле. Возможно, старая черкешенка умерла или утратила свое целительское искусство! Но даже если это не так, времени очень мало: пока Гюльджан добредет до того места, где остался Мансур, он может сто раз расстаться с жизнью!

На западе возвышался огромный скалистый массив; серые вершины гор исчезали в густом тумане. Внезапно Мадина подумала, что скоро может пойти сильный снег и тогда аул и то место, где живет Гюльджан, будут отрезаны от внешнего мира. Вскоре она увидела большой разлом в горах – там росло много деревьев, среди которых стояла хижина старухи. Деревья были старые, сучковатые, сильно накренившиеся от ветра. Крыша хижины покосилась, стены почернели, их покрывала плесень.

Мадина заметила медленно поднимавшуюся над крышей тонкую струйку дыма и безумно обрадовалась. Она подошла и открыла дверь. Под навесом крыши висели пучки сухих трав и темных корешков. В хижине не было ни ковров, ни разноцветных войлоков с шерстяными кистями по краям, ни резных сундуков, ни медной посуды. Гюльджан сидела возле очага на ворохе шкур и смотрела на гостью пожелтевшими от старости глазами. Мадина знала, что охотники всех трех аулов приносят старухе шкуры и дичь.

– Я знала, что когда-нибудь ты обязательно придешь ко мне, Мадина, – сказала старуха вместо приветствия. – Уж очень неровная у тебя судьба!

– Я пришла просить о помощи, – ответила женщина.

– Ясное дело, не за тем, чтобы помогать мне!

– Я сделаю для тебя все, если ты… – начала женщина, но Гюльджан оборвала ее резким жестом.

– Говори, что случилось!

Мадина коротко рассказала о происшедшем и добавила:

– Этот человек не нашей крови, к тому же он янычар. Мои братья сказали, что теперь мне не жить в ауле, и если ты станешь ему помогать…

– Я давно не живу в ауле. Люди, которые попадают ко мне, – просто божьи создания. Больше мне ничего не нужно о них знать, – заметила Гюльджан и спросила: – Кто с ним остался?

– Мои сыновья. Теперь у меня два сына.

– Год от года ты становишься все богаче, Мадина. Это хороший знак! – сказала старуха, и женщина не поняла, звучала ли в этих словах ирония или они были сказаны от чистого сердца.

Они вышли из дома. Молодая женщина с жалостью заметила, какой маленькой, сухой и сгорбленной стала Гюльджан. Казалось, жизнь уходила из нее постепенно, высасывая из тела соки. И то, что Бог пока сохранял ей разум и силы, было почти чудом.

– Зачем тебе ружье, Мадина? Ты женщина. Разве рядом с тобой нет мужчины, который достоин тебя защищать? – Спросила старуха.

– Будет, если ты совершишь невозможное.

– Невозможное? Едва ли это в моих силах, – пробормотала Гюльджан и, вздохнув, добавила: – Пока я добреду до места, пройдет много времени. Беги и скажи своим ребятам, чтобы взяли большой щит и осторожно положили на него того человека. Если у него повреждена спина, это спасет ему жизнь.

Женщина бросилась бежать. Только теперь она сообразила, что старуха не могла знать про ружье – Мадина отдала его Хайдару. Что еще она может увидеть, не видя, и что еще способна сделать, будучи такой дряхлой, что, казалось, вот-вот рассыплется от порыва ветра?!

Мадина бежала и думала, что совсем недавно, несмотря на то, что в ее жизни не случилось настоящего счастья, она была рада видеть бесконечно встающее и заходящее солнце, ей нравилось наблюдать за сменой времен года. Но если сейчас не свершится то, чего она желает всем сердцем, ей никогда больше не придется радоваться ни природе, ни людям, ни себе самой!

Мансур дышал, хотя не двигался и не приходил в сознание. Ильяс и Хайдар сидели рядом и выглядели понурыми; было видно, что за все это время они не перемолвились ни единым словом. Мадина заставила себя солгать, сказав, что Гюльджан сделает все возможное и вернет Мансура к жизни. Мальчики сразу воспрянули духом и побежали выполнять поручение.

Хайдар сказал, что щит можно сплести из ивовых веток, используя палки, веревки и ремни. Как всякий черкес, он носил с собой необходимый инструмент, и они с Ильясом взялись за дело.

– Стало быть, ты тоже турок? – Спросил Ильяс младшего брата, и тот с достоинством ответил:

– Я – черкес. – И, подумав, добавил: – Как и ты.

– Или мы оба турки, – сказал Ильяс, а после заметил: – Впрочем, это не важно. Главное, что мы братья.

– Ты едешь воевать?

– Не знаю, – задумчиво промолвил Ильяс. – Я бы хотел остаться с отцом.

– Моя мать очень хорошая, – заметил Хайдар. – Она всегда любила нашего отца.

– Я это понял.

Они продолжали работать в молчании, однако теперь чувствовали, что стали намного ближе друг другу. Подоспевшая Гюльджан с одобрением отозвалась о том, что они сделали, и распорядилась отнести Мансура в хижину.

– Ты сумеешь помочь? – Спросила Мадина старуху, когда они шли следом за мальчиками, тащившими носилки.

– Не знаю. Аллах держит нить его жизни в своих руках. Пока еще держит. Мне нужно с ним поговорить.

– С Аллахом?

– С Мансуром. Я дам ему сильное питье: если его голова и сердце выдержат, он очнется. А если не выдержат – его смерть будет на моей совести.

Мадина взмолилась:

– He говори так, Гюльджан! Скажи, что он не умрет!

– Не скажу, – отрезала старуха. – На моих руках умерли многие, их было почти столько же, сколько и выживших. У нашего Бога есть очень точные весы, но человек этого не замечает, потому что ему свойственно не только горевать и отчаиваться, но и надеяться, верить.

Когда они дошли до хижины, Ильяс сказал, что ему придется вернуться в аул и доложить о случившемся своему командиру. Мадина не возражала, только погладила его по руке. Она надеялась, что у нее еще будет время поговорить с ним спокойно, без отчаяния и душевного надрыва. Хайдар остался с матерью.

Гюльджан приготовила тягучую, мутную настойку и, решительно разжав зубы Мансура, влила жидкость ему в рот. Он судорожно глотнул, но не захлебнулся и через какое-то время пришел в себя. Гюльджан резко отстранила Мадину и наклонилась над ним.

Мансуру казалось, что его лицо и тело заледенели, будто он лежал в глубоком сугробе. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Открыв глаза, янычар увидел женщину – она была очень старой – и тут же вспомнил, что совсем недавно рядом с ним была другая – молодая, с глубокими, прозрачными синими глазами. Незнакомка протягивала к нему руки – то ли хотела помочь, то ли звала к себе. Она пригрезилась ему в то ужасное мгновение, когда он падал вниз.

– Что ты чувствуешь? – Спросила старуха.

Мансур хотел ответить, но не смог. Тогда Гюльджан безжалостно тряхнула его, и по телу Мансура растеклись волны боли.

– Что ты ощущаешь? – Повелительно повторила она.

Он с трудом разомкнул губы и произнес одно-единственное слово. Гюльджан повернулась к Мадине.

– Что он сказал?

– Что чувствует боль.

– Где? Спроси у него!

Мадина выполнила ее просьбу, после чего ответила:

– Везде.

– Это очень хорошо.

Старая черкешенка обследовала тело янычара своими высохшими, морщинистыми, покрытыми коричневыми пятнами руками.

– Спина повреждена, но, к счастью, не так сильно, как я думала. Переломов много, и еще неизвестно, что там у него внутри! Подождем до завтрашнего утра: если ему не станет хуже, возможно, он выживет. А сейчас мне нужны сырые, еще теплые овчинки, – сказала Гюльджан и обратилась к Хайдару – Ступай к Хафизе и скажи: пусть не жалеет баранов!

Остаток дня они просидели в хижине. Мансур уснул или впал в забытье после того, как старуха плотно обернула его руки и ноги свежими шкурами, раны обложила курдюками,[37] а царапины смазала целебной мазью. Гюльджан запретила тревожить больного и разговаривать с ним. Она сказала Мадине, что шкуры, высохнув на теле, превратятся в подобие твердого панциря, в котором Мансуру предстоит пролежать долгие недели.

– Ты боишься смерти, Гюльджан? – Спросила женщина.

– Смерти боится тот, кому жизнь приносит радость. Я слишком стара, чтобы радоваться чему бы то ни было.

– Говорят, будто ты ушла от людей и поселилась здесь из-за любовной истории. Это правда? – Мадина вопрошающе посмотрела на старуху, и та ей ответила, неотрывно глядя на огонь:

– Правда. Это история жизни, жизни, которая, как ни странно, всегда и есть история любви. Но она произошла так давно, что кажется легендой даже мне самой! А еще всякая жизнь – это выбор. Потому выбирай, Мадина, выбирай, пока жива и пока есть из чего выбирать!

– Я уже выбрала, – твердо ответила женщина.

– Тогда пусть этот выбор принесет тебе счастье.

Когда на землю опустилась ночь, Мадина вышла во двор подышать воздухом. Сияние Луны сливалось с серебряным отблеском земли, так что казалось, будто она была покрыта сумеречной мглой. Звезды сияли на небе, как самоцветы, и были хорошо видны на непроницаемо черном небе. Оно было необъятным и глубоким; временами его ярко прочерчивали стремительно падающие на землю светила, при взгляде на которые захватывало дух.

Мадина удивлялась, до чего несущественными представлялись ей недавние переживания. Все отступило и померкло перед одним-ёдинственным желанием, перед главной жизненной целью.

Утром Мансур очнулся и обвел окружающих вполне осмысленным взором. А потом в хижину старой черкешенки нагрянули янычары: сам Джахангир-ага, Ильяс, два опытных в лечении ран и переломов воинов, исполнявших обязанности хакимов, и многочисленная охрана.

Гюльджан, крайне недовольная вторжением, скрепя сердце позволила осмотреть Мансура и заявила:

– Или мое, или их лечение! Если к нему будут прикасаться другие руки, я ни за что не возьмусь за дело!

Мадина не знала, что ответить и кому доверить лечение Мансура. К счастью, а может, к несчастью, все решилось само собой. Янычары вышли во двор к ожидавшему их Джахангиру-аге и сказали:

– Пусть лечит старуха. Быть может, ей помогают какие-то неизвестные нам силы. Мы уверены только в одном: если он и выживет, то навсегда останется калекой.

Джахангир-ага помрачнел. Он вошел в хижину с низкими потолками и черными стенами и присел на корточки возле Мансура. Командир янычар попытался отыскать в лице воина знаки смерти – за свою долгую жизнь он повидал их немало! – но явных признаков не было, и Джахангир-ага не знал, что сказать.

– Старуха утверждает, что в ближайшие дни будет большой снегопад: нам надо уходить из аула!

Мансур опустил ресницы.

– Твой сын хочет остаться с тобой, но он – воин и должен следовать долгу, – сурово произнес Джахангир-ага.

– Вы правы. Пусть продолжает поход.

– Мансур… – Джахангир-ага помедлил. – Ты всегда был хорошим воином, одним из лучших, кого я знал и взрастил как командир. Если ты не сможешь вернуться в строй, я добьюсь для тебя хорошей пенсии.

– Благодарю вас, ага. Именно об этом я хотел поговорить. Я янычар, и для меня невыносимо оставаться деревяшкой, бесполезным обрубком. Я не могу себя убить, это противоречит законам нашей веры. Прошу вас, прикажите воинам избавить меня от такого существования!

Джахангир-ага внимательно выслушал Мансура, после чего опустил руку ему на грудь. Мансуру почудилось, будто в глазах командира блеснули слезы.

– Я не сомневался в том, что твое решение будет именно таким. Нариман и Бехруз сказали, что если ты и выживешь, то останешься калекой.

Мансур закрыл глаза.

– Спасибо, ага. Позовите Мадину.

Командир янычар покачал головой.

– Хочешь сказать ей правду? Не советую. Я знаю женщин. Она начнет тебя уговаривать, станет просить, чтобы ты остался жить.

– Я не могу уйти с этого света, не простившись с ней.

Джахангир-ага вышел и позвал Мадину. Она вошла, и Мансур вмиг ощутил, как к нему возвращается яркий, полный красок мир. Жаль, что ему придется его покинуть!

Мадина опустилась на колени и взяла его руки в свои.

– Я решил не ждать и умереть прямо сейчас, – сказал Мансур. – Нам надо проститься.

В ее глазах вспыхнуло отчаяние и упрямство.

– Нет!

– Понимаешь ли ты, каково мне придется, если я не встану, если останусь лежать в этой хижине! Я буду ненавидеть себя, и ты тоже будешь ненавидеть меня! – С неожиданной яростью произнес они тихо добавил. – Позволь мне умереть.

Она горячо произнесла:

– Нет, Мансур! Не уходи. Я тебя люблю. Я люблю только тебя. Когда ты поправишься, мы уедем в Стамбул и поженимся. Поселимся в домике с цветущим садом, где живет Эмине-ханым. С нами будут наши сыновья. Я рожу еще детей. Нас ждут годы любви и счастья.

На мгновение его затопила волна внутреннего блаженства, какое способны породить только грезы, и он прошептал:

– Почему ты говоришь об этом сейчас?

– Потому что я поняла это только сейчас. – На губах Мансура появилась слабая улыбка.

– Ради того, чтобы это услышать, стоило упасть со скалы. Поверь, я не жалею о том, что случилось. Я жил только ради тебя, делал все для тебя, Мадина, хотя ты никогда не просила об этом.

– Теперь прошу, прошу о единственном: не сдавайся, не уходи! Останься со мной.

Мансур не отвечал. Ему казалось, будто вокруг колышется черно-красный раскаленный океан долгих страданий и неусыпной боли. Ему не хотелось погружаться в него, он желал вернуться к женщине с небесными глазами, женщине из своего предсмертного видения.

– То, о чем ты говоришь, слишком прекрасно, чтобы быть правдой, – наконец сказал Мансур.

– Лучше надеяться, что твоя жизнь все-таки станет чем-то прекрасным, чем бежать от нее.

– А если я никогда не смогу встать? – Спросил он Мадину.

– Ты встанешь. И даже если… О нет, только не покидай!

Женщина не выдержала и зашлась в судорожном плаче. Мансур представил, чего будет стоить для нее потерять и его, и сына, – ведь Ильяс отправляется на войну и неизвестно, вернется ли обратно. Он протянул ей руку, и их пальцы крепко сплелись: так врастают корни дерева в землю – с неутолимой жаждой жизни, какую вселил в них вездесущий и всеобъемлющий Бог.

– Не плачь, – обреченно произнес Мансур. – Я не стану просить янычар о том, чтобы они лишили меня жизни.

Мадина простилась с Ильясом. Женщина хотела сказать сыну, что не желает, чтобы он оделся в броню жестокости, чтобы в его душе было пусто и темно. Но не сказала, потому что не знала, каким надо быть на войне. Быть может, напротив – решительным и бездумным, с нерастраченной силой, напором и мощью, какие иногда порождают каменное сердце и свободная от угрызений совести душа.

Она обняла юношу – впервые с тех пор, как он перестал быть грудным младенцем, – и крепко прижала к себе. И он в свою очередь неловко обхватил ее руками. Позже Ильяс вошел в хижину и о чем-то поговорил с Мансуром.

Потом янычары ушли. Гюльджан поторопила их, сказав, что скоро выпадет обильный снег.

– Ложись, – сказала она Мадине. – И ты тоже, Хайдар. Я посижу возле Мансура. Я старуха, и мне все равно не спится.

Мадина проснулась среди ночи. В хижине спали все – и Мансур, и Хайдар, и Гюльджан. Она вышла на улицу.

Горизонт был черен из-за нависавших над ним тяжелых облаков, тогда как небо над головой запорошила звездная пыль.

Мадина понимала, что ей придется зимовать в этой хижине, в этом безмолвном краю. Возможно, судьба распорядится так, что она проведет здесь остаток жизни.

Мансуру удалось пережить ночь, и Гюльджан сказала, что лечение, скорее всего, будет успешным. Старуха старалась загружать Мадину работой – лишь бы та не печалилась и не ждала слишком быстрых перемен.

Днем Гюльджан отправила ее собирать хворост. Облака висели низко над землей, ветер сыпал в лицо легкий, мелкий снег. Мадина долго бродила по округе, пока не заметила женщину, которая шла, озираясь по сторонам и будто ища кого-то. Приглядевшись, она узнала свою сестру Асият. Немного помедлив, Мадина пошла навстречу.

Увидев ее, Асият обрадовалась, это было заметно, несмотря на то, что в ее глазах сохранялось неуверенное, пожалуй, даже затравленное выражение.

– Что тебе нужно? – Спросила Мадина.

– Я пришла просить о помощи.

Мадина вспомнила, как совсем недавно сама явилась к Гюльджан, и, усмехнувшись, произнесла ту же фразу:

– Ясно, не для того, чтобы помогать мне. – Потом спросила более мягко: – Что случилось?

Губы Асият задрожали.

– Они хотят убить Айтека, хотят отрубить ему голову!

– Кто «они»?

– Турки. Когда Айтек вернулся домой, он лег на кровать, лицом к стене, и больше не поворачивался, не разговаривал. Только сказал: «Сегодня я сломал и выбросил свое сердце как ненужную вещь». Потом пришли османские воины, велели ему подняться и забрали с собой. Я ходила к их командиру, но он меня не принял. Тогда я отправилась к старикам, и они сказали, что Айтек первым нарушил условия договора. Азиз и Шадин временно взяты под стражу. Остальные мужчины ропщут, но не берутся за оружие. – Асият вздохнула. – Я их понимаю. Завтра османы уйдут, а если прольется кровь, может погибнуть много безвинных людей.

Мадина замерла с охапкой хвороста в руках. Ее лицо побледнело, но в глазах плясали молнии.

– Что я могу сделать?

Асият тихо проговорила:

– Пойти и попросить за Айтека. Ты ведь любишь его, Мадина! – Женщина разжала руки, и охапка хвороста упала на землю.

– А если нет? Неужели ты не рада? Тебе не придется падать с высоты! Со скалы сбросили другого человека – и когда он разбился, я поняла, что есть что в этом мире, хотя предпочла бы навек оставаться в неведении и не платить такую жестокую цену!

Асият сдавленно произнесла:

– Я не прыгну. У меня дети, и мне есть, для кого жить. Я готова отдать тебе Айтека, только пусть он останется жив! – Ее глаза наполнились слезами. – Я сделаю все, что скажешь! Чего ты хочешь, Мадина?

– Чтобы ты перестала меня ненавидеть.

– В моем сердце нет ненависти. Только мольба, – тихо сказала Асият.

– Ладно, – ответила Мадина, – идем. В конце концов, Айтек мне не чужой, он не просто мой бывший жених, а отец моего старшего сына.

Асият резко повернулась к ней и посмотрела с недоверием и ужасом.

– Не воспринимай мои слова как месть, – жестко проговорила Мадина. – Если захочешь, Айтек никогда не узнает правды.

Пока они шли к аулу, Мадина рассказала сестре все. Только сейчас Асият, наконец, увидела, что перед ней стоит женщина, много страдавшая, но не сломленная, хватающаяся за последнюю спасительную надежду. Вспомнила, как они, завернувшись в овчины, говорили по душам в кромешной тьме своей девичьей комнаты, как клялись не расставаться и не забывать друг друга. И отчаянно расплакалась на груди у сестры, внезапно ощутив раскаяние, жгучую любовь и не менее горячую обиду на несправедливость судьбы.

Глава VI

Как и следовало ожидать, Джахангир-ага принял Мадину – вероятно, подумал, что она пришла с вестями о состоянии Мансура. Командир янычар расположился в одном из лучших домов аула. Он сидел в красивой комнате, потолочные балки которой были украшены искусно вырезанными фигурками и цветами, а на чисто выбеленных стенах висели большие медные тарелки, вышитые золотом шелковые шали и разнообразное оружие.

– Зачем пришла? – Спросил Джахангир-ага и тут же добавил: – Сам хотел послать за тобой. Забыл отдать… Вот, возьми! – Он небрежно бросил на пол большой, туго набитый сафьяновый кошелек. – Пригодится… для Мансура.

Мадина посмотрела вниз, но не стала поднимать кошелек.

– Я пришла не за этим, эфенди. – Джахангир-ага усмехнулся.

– Помнишь наш язык?

– Мой сын тоже его знает.

Джахангир-ага разглядывал женщину. Черты ее лица стали тверже, взгляд – жестче, но она принадлежала к той редкой породе людей, которые сохраняют красоту до глубокой старости, сохраняют, не особо заботясь и задумываясь о ней. Подумать только: пятнадцать лет назад он сделал все для того, чтобы Мансур и черкешенка не встретились! Но человек надеется, а правит Аллах. И порой происходят чудеса: невозможное становится реальным, призрачное – осязаемым, несбыточное – неумолимым.

– Так зачем ты пришла? – Повторил свой вопрос командир янычар.

– Просить за черкеса по имени Айтек.

– Того, что убил Мансура?

– Мансур жив.

– Ты называешь это жизнью? Ты попросила его остаться не ради него самого – ради себя. Ты знала, что он тебе не откажет, ибо ты всегда была его – хотя и единственной – огромной и непростительной слабостью. Ты поступила жестоко. Мансур – воин, для него вдвойне тяжело жить калекой: тебе, презренной женщине, этого не понять. Если бы не ты, его душа отлетела бы в рай и успокоилась. Но ты предпочла, чтобы он продолжал мучиться здесь, на земле, возле тебя, и вручила его жизнь в руки дряхлой старухи! – И, не выдержав, воскликнул: – Я безумно рад тому, что в свое время преодолел искушение и не пытался тобой завладеть!

– Если бы не преодолели, боюсь, вы бы давно были на том свете, эфенди! – заметила Мадина и повторила: – Освободите Айтека. Он поступил согласно нашим горским обычаям. Я провела ночь с Мансуром, и Айтек, узнав об этом, решил отомстить. У него жена и дети, он им нужен. Пусть наказанием за содеянное станут муки совести, которые ему суждено испытать! Если вы убьете Айтека, снова вспыхнет война! Души черкесов горды, и сердца не прощают зла.

Джахангир-ага задумался. Войско и без того задержалось в горах. Если черкесы решатся напасть сейчас, когда вот-вот начнется сильный снегопад, янычарский корпус рискует не выбраться из этого гибельного места.

– Ладно, женщина. Иди, забирай своего черкеса. И подними кошелек! – Он повысил голос. – Я буду просить Аллаха, чтобы он поскорее забрал Мансура к себе и не заставлял мучиться.

Мадина бросила пронзительный взгляд на янычара, но Джахангир-ага остался невозмутим.

– Я прожил долгую жизнь, повидал много смертей и могу сказать: сложно судить, какая из них более справедлива и милосердна. – Он взял со стола свиток и протянул его женщине. – Возьми. Если Мансур выживет, и вы окажетесь в Стамбуле, передай это письмо в ведомство Великого визиря. Бумаги подписаны мною и двумя хакимами. Мансур был хорошим воином – надеюсь, ему назначат достойную пенсию.

Мадина взяла бумагу, подняла кошелек, поклонилась и вышла во двор. В этот момент из-за угла появился Айтек – не похожий на себя, уставший, с запавшими глазами, в которых затаилась обреченность. Мадина знала, что он не боялся и не боится смерти. Его мучило и страшило что-то другое.

Поравнявшись с женщиной, он произнес:

– Это ты?

Мадина поняла, что он имеет в виду.

– Да, я.

– Я не жалею о том, что сделал, и не собираюсь раскаиваться, – сказал Айтек. – Пусть бы меня казнили – мне все равно.

– Зато Асият не все равно. И мне, потому что я люблю свою сестру. Я сделала это только ради нее и ваших детей.

В этом ответе была месть Мадины: Айтек знал, что немногим раньше она пошла бы ради него и в огонь, и в воду. Но теперь ее сердце, все ее помыслы принадлежали Мансуру.

– Янычар жив? – Спросил Айтек.

– Я надеюсь, что он не умрет.

Навстречу Айтеку бежала Асият. Ее волосы растрепались на ветру, лицо пылало. Он крепко обнял ее, и они пошли домой.

Мадина смотрела им вслед со смешанным чувством сожаления и радости. Она как никогда ясно понимала: эта страница ее жизни безвозвратно перевернута.

Прежде чем вернуться в хижину Гюльджан, женщина решила зайти к матери. Когда Мадина шла по селению, она несколько раз поймала на себе гневные, почти угрожающие взгляды. Она привычно здоровалась со знакомыми, но ей не отвечали. Женщина будто очутилась в центре незримого враждебного круга.

Хафиза встретила дочь у ограды и быстро произнесла:

– Мне уже сообщили, что ты идешь сюда. Мадина, тебе лучше… уйти. Был сход стариков, и они решили не пускать тебя в аул. Скажи, что ты хочешь взять из дома, что тебе нужно, – я все принесу.

Мадина вздрогнула и провела рукой по лицу. Это был жестокий удар.

– А… Хайдар?

– О Хайдаре речи не было. Он твой сын и не отвечает за твои поступки.

– Это хорошо. Тогда я пришлю его к тебе. – И, помедлив, спросила: – Ты не осуждаешь меня, мама?

Хафиза обняла дочь и на мгновение прижала к себе.

– Кто способен осудить человеческое сердце? Я просто хочу, чтобы ты наконец-то стала счастливой, Мадина!

Молодая женщина сурово, усмехнулась.

– Завоевать счастье не так уж сложно, куда труднее его сохранить. Но я буду бороться!

С этими словами Мадина повернулась и пошла прочь, зная, что возвратится не скоро, если возвратится вообще.

Пока Мадина добиралась до хижины Гюльджан, начался снегопад.

Женщина шла и смотрела на стену падающих снежинок и поблескивающие серебром облака. Кругом было спокойно и тихо – мир заливал тонкий белый свет, и воздух был наполнен вихрем мягких хлопьев. Снег плавно скользил с небес, словно белый шелк, и понемногу горы покрывались роскошными шапками. Скоро аул окажется отрезанным от остального мира до самой весны. А весной – женщина очень на это надеялась! – ей предстоит отправиться в далекий путь. Она была готова к тому, чтобы вновь изменить свою жизнь. Сейчас она была готова на все. Ради Мансура. Ради любви.

Гюльджан встретила Мадину на пороге. Лицо старой черкешенки выглядело озабоченным.

– Пришла? Послушай, как быть, если придется копать могилу? Земля-то замерзла! Придется разжигать костер…

Мадина едва удержалась, чтобы не схватить старуху за шиворот.

– Ты что?!

Лицо Гюльджан оставалось бесстрастным, а взор темных глаз, казалось, вобрал в себя холод и мрак зимы.

– Ему стало хуже. Не думаю, что он доживет до завтрашнего утра.

– Ты обещала!

– Нет. Я сказала, что попытаюсь. И… знаешь, Мадина, наверное, это к лучшему. Я видела в его взгляде желание ухватиться за смерть как за спасение, уплыть на невидимой лодке от берегов, где столько страданий! Говорят, по-настоящему человек принадлежит только Богу и своей судьбе; он живет и умирает таким, каким его создал Всевышний. Мансур – воин, и если он останется калекой, то вряд ли будет чувствовать себя счастливым.

– Он будет счастлив! – Запальчиво крикнула Мадина. – И я тоже! Где Хайдар?

– Я послала его за дровами. Для костра.

Мадина вошла в хижину и опустилась на колени. Она то целовала руки Мансура, то молилась, то порывалась дать ему лекарство. И даже когда из глаз женщины текли слезы, в ее взоре было все, что угодно, Кроме смирения перед судьбой. Она не заметила, как наступил вечер, не заметила, как вернулся сын. Воздух за окном окрасился в цвет ночи, темно-синей, с серебристыми, огоньками звезд. Тонувшая в глубинах неба луна казалась прозрачной и невесомой.

Иногда Мансур будто блуждал между явью и сном; ему чудилось, что жизнь течет мимо, тело было очень легким, а сознание словно витало в облаках. Порой мир внезапно обретал четкие очертания, и тогда он скрежетал зубами от страшной боли.

Когда стало ясно, что янычар пережил эту ночь, Мадина вышла из хижины и легла на снег. Женщина и сама не понимала, почему это сделала, – просто ей вдруг показалось, что если она опустится на чистый белый снежный покров, то сможет начать новую жизнь, сумеет избавиться от глухой, мертвой тоски, которая, будто темная рука, заслоняла ей свет.

Гюльджан попыталась поднять ее.

– Не сходи с ума, Мадина, вставай! Вчера я едва ли не впервые в жизни проявила слабость и прошу за это прощения!

Женщина поднялась, и с тех пор они действовали сообща и уже не теряли нить надежды.

Борьба за жизнь Мансура продолжалась всю зиму. В хижине было мало места для четверых, и Мадина отправила Хайдара к Хафизе. Но он часто навещал мать и отца. Мальчик был молчалив, разговаривал мало, зато помогал им, чем только мог. Приносил дрова и дичь, брался за любую работу.

Никто ни разу не посетил Мадину – ни братья, ни старшая сестра Зейнаб. Но однажды Хайдар принес сверток с теплыми шерстяными одеялами и порох превосходного качества. Он сказал, что все это послано Асият и Айтеком. И хотя они не просили ничего передать на словах, сам по себе этот подарок о многом сказал Мадине.

Порой у женщины не было сил смотреть, как Мансур лежит, глядя прямо перед собой, неподвижный, словно камень, тогда как Гюльджан осторожно размачивает приставшие к телу тряпки, а потом терпеливо принюхивается к ранам. Было больно видеть, что его глаза ввалились, а кожа стала бесцветной, как у покойника, невыносимо слышать тяжелое, прерывистое дыхание.

Мансур прожил зиму с ощущением, что каждое мгновение его жизни может оказаться последним. Порою жизнь теплилась в нем, точно огонь под слоем пепла; временами это был всего лишь тусклый Отблеск былого пламени. Хотя раны заживали, а кости понемногу срастались, трудно было сказать, сможет ли он встать, будет ли ходить.

Когда в состоянии Мансура, наконец, произошел перелом, он стал интересоваться окружающей жизнью. Однажды янычар спросил Мадину, нет ли в хижине книг. Женщина изумилась, узнав, что он умеет читать. Тогда Мансур рассказал, как учился грамоте и читал Коран вместе с Ильясом. На Гюльджан такие новости не произвели особого впечатления.

– Мы – простые люди и не читаем умных книг, – с гордостью заявила старуха. – Нам это ни к чему. Наша природа сама по себе – великая книга: не прочтешь и не познаешь за всю жизнь. А еще мы знаем много сказок и легенд.

Мадина очень удивилась, когда выяснилось, что Мансур не слышал ни легенд, ни сказок. Его жизнь прошла в военных походах и в казарме; у него не было родителей, а потому никто никогда не рассказывал ему волшебных историй. Зато Гюльджан знала много сказок, да и Мадина помнила не меньше, так что теперь им было чем занять вечера.

В ту зиму Мадина и Мансур не говорили о любви и не строили никаких планов. Оба понимали: если все сложится хорошо, у них будет время для того, чтобы поговорить о сокровенном и помечтать о будущем. Мадина с жадностью расспрашивала Мансура об Ильясе, о том, как мальчик рос, каким был в раннем детстве, что его радовало, а что пугало, какие он видел сны. Она делала это тогда, когда Хайдара не было в хижине, чтобы ненароком не вызвать у младшего сына ревность.

Хотя Хайдар не слишком много разговаривал с отцом, но он так тревожился за него и старался помочь, что женщина не могла не растрогаться, наблюдая за тем, как мальчик проявляет сыновние чувства. Однажды Мадина спросила Хайдара, что говорят о ней в ауле, и он ответил, что до него не доходило никаких слухов. Мальчик ни разу не сказал о том, что кто-то из жителей Фахама интересуется тем, как живет его мать. «Очевидно, все решили, что я уже умерла», – с грустью подумала женщина, и это укрепило ее желание не возвращаться в родное селение.

Когда пришла весна, Мансур впервые вышел во двор на костылях, которые сделал Хайдар. В тот день Мадина улыбалась так, как не улыбалась с той поры, когда была юной девушкой.

Стекающие с крыши струйки воды казались тонкими серебряными струнами, повсюду витал сладкий дух набирающей силу весны. Земля освобождалась от холода, и над горами клубился, растворяясь в воздухе, легкий, золотистый от солнца туман.

Теперь Мансур не был похож на янычара. Глядя на его исхудавшее за время болезни, побелевшее лицо, на котором выделялись отрешенно-спокойные светлые глаза, на отросшие волосы, Мадина начинала верить в то, что он вовсе не турок, а принадлежит какому-то иному, неизвестному ей народу. Неугомонная Гюльджан без конца заставляла Мансура двигаться и выполнять самые разные упражнения, восстанавливающие гибкость тела. Как-то раз он пошутил, что так его не муштровали даже в янычарском корпусе!

Теперь его здоровье крепло куда быстрее, и в разгар весны Мансур даже сказал:

– Едва ли мне удастся перепрыгнуть с одной лошади на другую на полном скаку, как в юности, но в остальном я полон сил!

– Ты думаешь о войне? – с тревогой спросила Мадина. Он рассмеялся.

– Нет. Я думаю о тебе!

Только весной Мадина вспомнила о деньгах, которые ей дал Джахангир-ага. Она отдала кошелек Мансуру, и тот был поражен щедростью своего командира. Этих денег хватит не только для того, чтобы добраться до Стамбула, но и останется на последующие расходы. Мадина и Мансур рассчитывали, что в начале лета они смогут отправиться в путь.

Женщина не знала, как быть с Хайдаром. Сын хотел остаться в ауле, с Хафизой. Конечно, та немолода, но с другой стороны, рядом живут две дочери, два сына, зятья и невестки, куча внуков! Мадина хотела пойти навстречу желанию мальчика, однако боялась, как бы ему не пришлось отвечать за те ошибки, которые она совершила в жизни! А вдруг, когда придет время, никто не захочет отдать за Хайдара свою дочь? И дело было не в деньгах. Как ни странно, быт состоятельных людей аула не так уж сильно отличался от быта тех, кто считался бедняком. Как правило, то, что называлось богатством, висело в виде драгоценного оружия на стенах кунацкой или лежало в сундуках в виде утвари. Главным «богатством» была честь рода, семьи.

В конце концов, Мадина встретилась с матерью на тропе, что вела к Фахаму. В сам аул женщина решила не ходить. Хафиза убедила дочь оставить Хайдара в ауле. Она сказала, что и Азиз, и Шадин хорошо относятся к мальчику и охотно примут участие в его судьбе. «Он был воспитан как черкес и пусть останется им», – такими были слова Хафизы.

Тем же вечером Гюльджан заявила, что сегодня полнолуние и что она пойдет искать травы, которые можно рвать только ночью.

– Я заночую в горах, – сказала она.

Мадина забеспокоилась и вызвалась идти вместе со старухой, но та отстранила ее решительным жестом.

– Такие дела делаются без постороннего глаза. Так что я пойду одна. А вы, – она усмехнулась, – оставайтесь вдвоем.

Когда Гюльджан ушла, Мадина подумала о тех бесценных знаниях, которые получила от старой черкешенки. Она узнала, какие болезни можно лечить сосновой смолой, высушенной человеческой кровью, серной мазью, кровопусканием, сандаловой водой или пчелиным воском. Гюльджан говорила, что, если не упущено время, можно вылечить любые раны, и добавляла при этом: «Сложнее всего врачевать человеческую душу».

В тот вечер Мадина долго смотрела на пылающую зарю, на струящиеся по небу огненные краски и размышляла о своей судьбе. Едва ли человек способен предугадать, где и как пройдет его жизнь, понять, на что способно его сердце! Могла ли она подумать, будто любовь, которая сейчас казалась ей единственной, первой и последней любовью в жизни, вырастет из неприятия, враждебности, ненависти!

Женщина вошла в хижину и присела возле очага. Мансур безмолвно смотрел на нее, как делал это долгие вечера, когда им оставалось лишь надеяться и ждать.

Внезапно со дна души янычара поднялась жаркая, тревожная волна; она сметала все, заставляла забыть о недавних страданиях, о неверии души, о слабости тела.

– Ты действительно меня любишь? – Спросил он черкешенку.

– Да.

– Давно?

– Мне кажется, с тех пор, как мы повстречались в Стамбуле, с того момента, когда ты вложил в мою руку кинжал и попросил, чтобы я вонзила его в твое сердце.

Он улыбнулся.

– Ты и вправду сделала это, Мадина, только намного раньше!

Женщина опустила ресницы.

– Тогда в моей душе что-то дрогнуло, я увидела в тебе не османского воина, врага, а человека, мужчину.

– И теперь ты только моя?

– Навсегда.

– Тогда иди ко мне и давай забудем обо всем, что было прежде, или… нет, будем помнить только то, что все-таки позволило нам быть вместе!

Мадина подошла, легла рядом, закрыла глаза и почувствовала его руки на своих плечах и талии, ощутила твердые мускулы мужского тела, а потом – его горячие губы на своих полураскрытых губах. После долгих поцелуев они сбросили одежду и приникли друг к другу на узком, пахнувшем овчиной ложе. Охватившее их чувство счастья было острым как нож и ошеломляющим, как горячий и сильный ветер.

В эту ночь они с Мансуром были так нежны и осторожны друг с другом, словно то, что происходило между ними, случилось впервые. Позже они долго говорили, размышляли о предстоящей дороге и строили планы.

В полдень Мансур и Мадина отправились искать Гюльджан, которая еще не вернулась. Они нашли ее неподалеку от хижины, она лежала под огромной сосной, привалившись затылком к стволу и сложив руки на груди. Рядом стояла корзинка с травами. Гюльджан была мертва.

Женщина сразу подумала о том, что старая знахарка знала, что умрет, потому и ушла из хижины. Мадина вспомнила, как однажды Гюльджан сказала:

– Я умру тогда, когда буду знать, что совершила нечто невероятное, отдала все силы последнему важному делу.

Мадина и Мансур похоронили Гюльджан, а спустя десять дней, простившись с Хафизой и Хайдаром, отправились в путь.

Мадина оглянулась на тронутые яркими красками лета низины, на иссеченные суровыми ветрами скалы, на заснеженные вершины. Перед ней было то, что существовало вне всякой связи с ее жизнью, ее волей, ее судьбой. Синее небо, суровые скалы, золотое солнце, бурная река – драгоценности, не имеющие цены, так же как и воспоминания о детстве, о матери и отце, о братьях и сестрах, о радостях и страданиях любви.

Потом Мадина посмотрела на Мансура. Его взгляд неуловимо изменился, он был хотя и спокойным, но тяжелым, ибо боль выжигает в душе человека особые отметины, а в минувшую зиму на долю янычара выпало немало страданий. И все-таки в руке, сжимавшей ее руку, чувствовалась прежняя сила. Он был полон любви и надежды на будущее.

Глава VII

1681 год, Стамбул, Турция

Бекир быстро шел по напоенному неповторимыми ароматами Стамбулу, по его продуваемым морскими ветрами улицам. Далеко внизу море наползало на берег, разбивалось миллиардами брызг и с приглушенным гулом откатывалось назад.

Было еще рано, и высоко над горизонтом, над светлым городом, зелеными холмами, которые вздымались волна за волною, постепенно исчезая вдали, плыла серебряная луна. Просоленный воздух побережья бухты Золотой Рог щипал глаза, привкус соли чувствовался на губах. Над ярко-синей пустотой моря кружились крикливые чайки. Паруса стоявших на якоре кораблей врезались в небеса.

Несколько дней назад Бекир встретил в хамаме своего товарища, и тот спросил его, знает ли он о том, что произошло с Мансуром.

– Он участвует в военном походе, – ответил Бекир.

Тогда офицер сообщил, что случайно услышал, будто Мансур вернулся в Стамбул четыре года назад, что он стал калекой, прикован к постели и останется таким до конца своих дней.

Бекир достаточно хорошо знал Мансура, чтобы понять, почему тот не дает о себе знать. Наверняка старый друг не хотел, чтобы его видели беспомощным, ибо не терпел жалости к себе. Бекир задавался вопросом, кто перевез Мансура в Стамбул и кто за ним ухаживает. Янычар помнил, где живет Эмине-ханым, и на следующее утро отправился к ней.

Улицы просыпались и наполнялись народом. Бекир не замечал ни расшитых яркими нитями пестрых нарядов женщин, ни мрачных черных платьев представителей духовенства и студентов медресе,[38] ни сияющих белизной тюрбанов эфенди, ни красной одежды дервишей.[39] В этот час открывались ставни магазинов и лавок, где выставлялись товары: мотки яркой пряжи, прозрачные, как воздух, шелка, сверкающая медная посуда, связки банщиков различных фасонов и расцветок.

Думы Бекира были мрачны. Пусть кто угодно, только не Мансур! Они много лет прослужили вместе, познали низость и величие, бессилие и героизм. Видели скованные смертельной судорогой тела тех, в чьем сознании мир погиб и исчез навсегда, но это не научило их бояться смерти и не отбило желания жить. Но теперь… На что может надеяться Мансур, чего он ждет от жизни?

Бекир легко нашел окруженный пышным садом домик с украшенными каменными арками окнами и плетеными деревянными ставнями. Он осторожно открыл калитку и пошел по выложенной белыми плитами дорожке.

Кругом росли цветы. Кто-то заботливо и любовно ухаживал за клумбами и садом. Эмине-ханым? Сколько же ей лет? Пожалуй, она слишком стара даже для того, чтобы просто жить на свете!

Навстречу выбежал мальчик лет трех и уставился на Бекира темными глазенками. Бекир остановился в сомнении. По всей вероятности, дом продан и здесь живут другие люди…

Он не успел ничего сказать, так как услышал строгий голос:

– Где ты, Аслан?

Из-за деревьев вышла пожилая турчанка в темной одежде. Хотя ее лицо было покрыто морщинами, спина оставалась прямой, а в глазах сверкал острый ум. Бекир узнал Эмине-ханым.

Он поклонился.

– Вы помните меня, ханым?

После секундной паузы женщина сказала:

– Вы товарищ Мансура.

– Да. Бекир. Я пришел его повидать.

– Что ж, входите.

Она взяла мальчика за руку и пошла вперед. Ребенок с любопытством оглядывался на незнакомого воина, а тот терялся в догадках. Эмине-ханым говорила приветливо, спокойно – ни намека на то, что в доме находится тяжелобольной человек. А чей это мальчик?

Женщина привела Бекира в комнату, стены которой были облицованы фаянсовыми плитками, а на покрытых яркой материей топчанах лежали мягкие подушки.

– Садитесь, – приветливо произнесла Эмине-ханым и удалилась вместе с мальчиком.

Минуту спустя в комнату вошел мужчина.

От неожиданности Бекир вскочил и стал смотреть на него во все глаза. Это был Мансур; он прекрасно выглядел и совсем не напоминал янычара. Спокойный, мирный, обеспеченный горожанин.

– Бекир! Рад тебя видеть! – Они крепко обнялись.

– Ничего не понимаю, – растерянно пробормотал Бекир, опускаясь на диван. – Признаться, я ожидал увидеть беспомощного калеку!

– Одно время я и был таким. К счастью, все позади.

– Давно живешь в Стамбуле?

– Почти пять лет.

– Почему я об этом не знаю?

Мансур помедлил. В выражении его лица что-то неуловимо изменилось, исчезли свобода и легкость, еще мгновение назад светившиеся во взгляде его ярко-синих глаз.

– Прости. Я оставил военную службу и… не хотел вспоминать о прошлом.

– Оставил? Почему и как? Что случилось? Ты был в последнем походе?

– Я вернулся с полпути. Был тяжело ранен, но выкарабкался. Я больше не «раб султана», а свободный человек. Живу, как хочу и делаю что хочу.

– Да, но…

– Все вполне законно. Я получил отставку, мне назначена пенсия на основании письма Джахангир-аги и свидетельства хакимов. Меня собирали по кускам, и никто не знал, чем все закончится.

– Хорошо собрали! – улыбнувшись, заметил Бекир. – Выглядишь лучше, чем прежде!

Мансур улыбнулся.

– Стараюсь.

– С кем живешь?

– С семьей. У меня всего одна жена и я тебя с ней познакомлю!

– Жена? – В голове Бекира мелькнула догадка. Он знал, что Мансур способен жениться только на одной женщине. – Черкешенка? Неужели она жива?!

– Да. Я нашел Мадину. И после отставки женился на ней.

– Мальчик, которого я видел, твой сын?

Мансур кивнул.

– А полгода назад Мадина родила дочь.

– Вот это да! Сколько же у тебя детей?

– Четверо. Один из старших сыновей остался на Кавказе.

– Ты говоришь об Ильясе?

– Нет. О Хайдаре, том мальчике, которого Мадина родила после нашей разлуки, и о котором я ничего не знал. Ильяс все еще на войне, и нам, к сожалению, ничего не известно о его судьбе. Мадина очень тревожится.

– Война проиграна, Мансур, мы подписали мирный договор с русскими, наши войска возвращаются домой.

Мансур сжал пальцы в кулак.

– Только бы Ильяс был жив!

Они еще немного поговорили, и вскоре Бекир увидел Мадину.

В ней причудливым образом сочетались черты хранительницы домашнего очага, женщины, живущей ради мужа и детей, и свободный, сильный характер. Мадина была все так же красива и казалась воплощением нежной любви и пламенной страсти. Черкешенка не носила покрывала и, судя по всему, пользовалась неограниченной властью – во всяком случае, в стенах этого дома.

Мадина села рядом с Мансуром и взяла его за руку. На ней было атласное платье цвета граната и шаровары из темно-красной тафты. Этот наряд подчеркивал ее яркую, но благородную красоту. Бекир заметил, что пальцы черкешенки унизаны кольцами, а шею украшает золотое монисто. Янычар невольно задался вопросом, на какие средства живет семья Мансура. Одной пенсии, какой бы большой она ни была, вряд ли хватило бы для того, чтобы содержать дом и покупать любимой жене драгоценности и наряды!

Эмине-ханым подала кофе с медовыми лепешками, взбитыми сливками и халвой, после чего опустилась на подушки и завела беседу. Гость изумился. Воистину порядки в доме Мансура не поддаются никаким словам! Где это видано, чтобы женщины сидели с мужчинами и говорили с ними на равных! Бекир привык к иному образу жизни. У него было три наложницы, и ни одна из них не завладела его сердцем настолько, чтобы он потерял голову! Коран предписывает слабому полу благоразумие и умеренность; женщина, какой бы прекрасной и умной она ни была, не может сравниться с мужчиной, не смеет иметь собственные суждения и живет для того, чтобы доставлять удовольствие своему господину. Впрочем, Бекир предпочел оставить замечания при себе.

Он провел с Мансуром весь день, они вместе молились, пили кофе и курили кальян, а потом вышли в сад.

В высоком небе парили птицы; в прозрачном розоватом воздухе разливалась острая, кружившая голову свежесть.

– Полагаю, ты живешь не только на пенсию? – Спросил Бекир.

– Я вложил часть денег в торговлю.

Бекир, обескураженный столь неожиданной новостью, молчал. Янычар и торговля! Воистину немыслимо предугадать, как может измениться человек!

– Значит, не собираешься возвращаться к прошлому? – Мансур решительно покачал головой.

– Нет. Вот уже пять лет, как я не держал в руках саблю, и, надеюсь, не возьму никогда.

Бекир приподнял брови.

– Ты совсем не интересуешься тем, что происходит в империи?

– Интересуюсь, но не собираюсь в этом участвовать.

– Понятно, – сокрушенно протянул Бекир.

– Что ты имеешь в виду? – Спросил Мансур.

– Правление Кара Мустафы.[40] Помнишь Кепрюлю Ахмед-пашу?[41] Чему он учил своих подданных и самого султана? Не позволять управлять собой женщинам, не жаждать богатства, всяческий пополнять казну государства, не давать ни минуты покоя, ни себе, ни армии. Ахмеда считали благородным, верным своему слову человеком. С теперешним визирем все иначе. Полторы тысячи наложниц, торговля должностями, постоянные ошибки на полях сражений! Говорят, Черный Мустафа назначает плату даже за аудиенцию у султана!

– А султан?

– Что султан? – С досадой произнес Бекир. – Бесконечные охоты, гончие, лошади, соколы… Не стану скрывать: армия его ненавидит.

– Что мы можем сделать? – резко произнес Мансур, чем напомнил своему товарищу прежнего, бесстрашного и сурового воина.

Бекир пожал плечами.

– Я не завел бы этот разговор, если бы увидел тебя таким, каким ожидал увидеть. Но теперь не сдержусь и скажу. Насколько тебе известно, я и подчиненные мне янычары отвечаем за безопасность подданных султана и сохранность их имущества в черте города. У многих старших офицеров давно зреет желание сместить нынешнего визиря. Сейчас мы разрабатываем план. На днях Кара Мустафа возвращается из похода. Янычары готовы, они ждут подходящего момента и нашей команды.

– А Джахангир-ага?

– Если бы старик был среди нас, думаю, он одобрил бы эту затею. У него были и есть свои слабости, но он всегда был честен и никогда не предавал своих. Будем надеяться, что он жив, вернется с войны и порадуется плодам наших трудов.

Взгляд Мансура стал проницательным и острым.

– Но это ни больше, ни меньше политический заговор. Кого вы хотите видеть на посту визиря?

– Фазыла Мустафу, брата Ахмеда. Это продолжило бы семейное правление Кепрюлю, которое в свое время так поддержало империю.

– Он стоит во главе заговора?

– Нет. Фазыл Мустафа – скромный и благородный человек, он чтит султана и уважает его решения. Мы не хотим, чтобы в случае нашего поражения он был обвинен в предательстве. – Бекир умолк, словно размышляя, говорить дальше или нет, но все же продолжил: – Необходимо проникнуть в Сераль.[42] К счастью, мое положение позволяет мне являться во дворец. На сей раз не нужно устраивать громкий, открытый бунт, с криками под стенами дворца и разгромом рынков. Все надо сделать тихо. Просто открыть ворота и под покровом ночи впустить воинов.

– Интересно, – заметил Мансур.

– Я рассказал тебе об этом не ради пустого интереса, – сказал Бекир. – Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Я знаю тебя много лет, знаю лучше, чем кого бы то ни было, Мансур, и могу довериться тебе! Если бы ты знал, как мне не хватает такого человека, как ты!

– Понимаю.

– Ты согласен?!

– Я должен подумать. Посоветоваться.

– С женой? Тогда не стоит, и говорить об этом! – Бекир махнул рукой. – Я, пожалуй, пойду.

– Где тебя найти? – Бекир сказал.

– Сколько у меня времени? – Спросил Мансур.

– Немного. Быть может, несколько дней.

Мансур проводил товарища до калитки и вернулся в сад. Ночь в Стамбуле наступает быстро и резко. Внезапно чернота заливает все вокруг сверху донизу, и только яркие звезды так же стремительно вспыхивают в бескрайней долине неба. В этот час двор делается похожим на дно глубокого колодца. Странно, но иногда тесный дворик и маленький дом становятся сродни бескрайнему пространству! Когда Мансура охватила жажда иметь свой угол и свой очаг, у него появились мысли, что война есть нелепое состояние человеческого духа, существующее в чьем-то болезненном воображении.

Вот уже пять лет Мансур просыпался и засыпал в объятиях любимой женщины. Это казалось чудом. Они с Мадиной жили в любви и согласии и произвели на свет еще двоих детей, которых он обожал: сына, проказника Аслана, и дочь, красавицу Белгин. Эмине-ханым, достаточно бодрая для своего преклонного возраста, помогала воспитывать малышей. Она до сих пор давала Мансуру советы; вот и сейчас вышла из-за деревьев и спокойно произнесла:

– Достойное, но рискованное дело. Можно или совершить подвиг, или потерять все!

Мансур поморщился. Поистине в этом доме невозможно ничего утаить – особенно от женщин! Он сам повинен в том, что дал им так много свободы! Хотя могло ли быть иначе? Обычно Мансур прислушивался к мнению старой турчанки, но сейчас ему хотелось побыть в одиночестве, предаться размышлениям. Он повернулся и направился к беседке.

Опустившись на скамью, задумался. Почти совсем стемнело. Поросшие густым лесом холмы застыли на горизонте, а с другой стороны блестело, отражая лунный свет, неподвижное, как зеркало, море.

Мансур давно понял: жизнь непредсказуема, и вся она, в каждом мгновении, есть движение вперед – даже если ты остаешься на месте и никуда не идешь. Будучи янычаром, он хорошо видел свой путь, да и теперь, став мирным человеком, как ему казалось, тоже знал, что делать и к чему стремиться на этом свете… Жить душа в душу с Мадиной, растить детей, дождаться возвращения Ильяса.

И все-таки что-то всколыхнулось в душе Мансура, когда Бекир поведал о своих планах и призвал его участвовать в них. Он знал, что великий визирь Кара Мустафа без зазрения совести выставляет напоказ свой образ жизни: непомерную роскошь, помпезные празднества, – тогда как тысячи простых воинов едят черствый хлеб и вяленое мясо, спят на голой земле. Он проигрывает сражение за сражением, боевой дух и дисциплина армии падают, и Османская империя постепенно теряет завоеванные территории.

Мансур сидел и думал до тех пор, пока все вокруг не поглотила кромешная тьма. А потом в беседку неслышно проскользнула Мадина, опустилась рядом и накрыла его руку своей нежной, прохладной ладонью.

– Не спится?

– Я сейчас приду, – ответил Мансур, хотя готов был просидеть в беседке до утра. Пожалуй, впервые за годы долгожданного, счастливого брака он хотел побыть один. Вместе с тем он слишком дорожил их доверительными отношениями, их выстраданной любовью, а потому сказал:

– Посиди со мной!

Мадина поднялась, тихо звеня украшениями.

– Я только посмотрю, спит ли Белгин.

– Эмине-ханым посмотрит. Останься. – Ее глаза сияли в темноте, как два агата.

– О чем вы говорили с Бекиром? – Мансур рассказал.

– Он зовет тебя с собой?

– Да. Говорит, я один из немногих, на кого он может положиться.

– Это опасно. У тебя дети. И… я.

– Знаю. Потому и скажу «нет», – твердо ответил Мансур.

Мадина знала, что этот мужчина счастлив с ней, что он, наконец, получил то, что так давно терзало сердце и душу и не давалось в руки. Она старалась вознаградить его за долгое ожидание – каждый день и каждую ночь, окружила заботой, нежностью и любовью. Мансур платил тем же, и Мадина тоже была счастлива, если не считать переживаний за жизнь и судьбу Ильяса. Женщина думала, что так будет всегда, она не ожидала, что в Мансуре может проснуться воин.

Мадине вдруг стало больно смотреть на мир – словно в глаза впились иглы, – и она промолвила, усилием воли загоняя слезы обратно, в глубину души:

– Ты хочешь пойти с ним!

– Да, – ответил Мансур, – я хочу ему помочь. Мы вместе служили империи, и мне больно думать, что наша молодость, как и большая часть нашей жизни, прошли напрасно! Юноши вроде Ильяса должны гордиться своей страной, а не превращаться в армию прихлебателей, ожидающих подачек бездарных правителей!

Мадина вздохнула.

– Только бы он был жив!

Мансур и Мадина сидели в беседке за неспешным разговором до тех пор, пока тени в саду из прямых, резких и длинных не сделались съежившимися и почти прозрачными. Мадина ясно видела, к какому решению склоняется муж.

Утром женщина не выдержала и обратилась за помощью к Эмине-ханым. Та ответила:

– Очень трудно давать советы, когда решение человека зависит от его совести.

Мадина не нашлась что возразить.

Женщина много раз убеждалась в том, что нужно верить предчувствиям и ловить их, независимо от того, похожи они на молнию или на след змеи в траве. Она предвидела, что из затеи Бекира не выйдет ничего хорошего: это слишком рискованно и опасно. С другой стороны, Мадина понимала: стоит ей вымолвить слово – и Мансур останется рядом с ней. Останется, но не будет прежним. Ибо уже не хочет быть только возлюбленным, мужем и отцом ее детей; дабы себя уважать, он должен быть кем-то еще: человеком, воином, поборником справедливости, вершителем судеб.

Женщина решила молчать.

Глава VIII

1681 год, аул Фахам, Кавказ

Приближаясь к аулу, Ильяс видел множество людей: они строили террасы для новых посевов, выносили щебень, который скатился со склонов, насыпали землю. Кое-где среди голого камня виднелась скудная растительность, а иногда взор различал в складках и изгибах горных пород нечто, напоминающее тропинки, скорее пригодные для коз, чем для человека. Некоторые скалы стояли так отвесно, что на них было страшно смотреть. В этих краях как нигде чувствовался разгул ветров, по сравнению с коим кропотливый труд человека был почти незаметен.

Хотя старания живущих здесь людей были тяжелыми и бесконечными, юноша завидовал черкесам. Они были так далеки от войны…

Ильяс вспоминал последние сражения на Буге и Днестре, когда османские воины испытали страх перед своим противником. Не хватало артиллерийских орудий, а те, что имелись, были плохого качества. Оборонительные сооружения и сторожевые посты отсутствовали. Командование было на удивление бездарным. В результате армия все больше напоминала сборище плохо организованных, необученных людей, не знающих, что им делать, кого слушаться и куда идти. Потери в живой силе были огромны.

За минувшие годы Ильясу пришлось повидать немало недоверчивых, мрачных, изнуренных людей с печатью невысказанного гнева, ужаса и ненависти на лицах. Юноша не понимал, почему Мансур посвятил свою жизнь войне. Он плохо представлял, как можно любить мир, который состоит не из тишины, закатов, шороха трав и мирного труда, а из боли, крови, бряцанья оружия, яростных криков и смерти.

В дни похода Ильяс не раз вспоминал слова Эмине-ханым, некогда обращенные к его отцу: «Вы не из тех, кто может усовершенствовать мир. Вы сокрушаете все, что попадается под руку, и победоносно идете вперед. Дух разрушения плохо уживается с любовью к созиданию. Как и с пониманием, что есть истинная красота». На войне Ильясу говорили другое: «Мы создаем нечто нерушимое, что простоит века, о чем будут говорить и помнить тысячи поколений». Речь шла о великой Османской империи, которая должна была стать своеобразной заменой бессмертия.

Теперь почти все земли, завоеванные под предводительством предыдущего визиря, были потеряны: турки отказались от претензий на Украину, подписали мирный договор с русскими и вывели свои войска. Многие дальновидные люди предрекали начало заката великих османских завоеваний.

Ильяс, один из самых молодых воинов, храбро сражался и не посрамил звание янычара. Обратно войско возвращалось другим путем, однако юноше было позволено оторваться от общей массы и отправиться на Кавказ, чтобы он мог навестить своих родных. Усилием воли Ильяс поддерживал в себе уверенность в том, что они живы и здоровы и что через пять лет разлуки он, наконец, сможет их обнять.

Молодой человек спустился к прозрачной, как хрусталь, реке и умылся, а потом направился в сторону усадьбы, где некогда родилась его мать.

Стоял полдень, было довольно жарко. Высоко в небе проплывали легкие облака, скалы, отполированные ветрами, казались почти белыми. Двор был чисто выметен, на ограде сушились пестрые ковры. Под кровлей сакли прилепилось множество ласточкиных гнезд.

Ильяса встретила Хафиза. Удивительно, но она его сразу узнала и тут же обняла как родного, привлекая не просто к телу, а к сердцу.

– О Ильяс! Ты жив, ты вернулся! Входи же, входи! – Юноша смутился. От Хафизы пахло чем-то домашним – то был надежный, родной запах, запах уюта. Ильяс испытал странное чувство. И прежде бывало, что случайно принесенный ветром аромат вызывал в его душе воспоминания о чем-то давно потерянном. Но сейчас ощущения были другими. Ильяс наслаждался яркостью настоящего. К нему будто вернулось что-то очень дорогое и близкое.

– Отец жив?

– Да, да! Твой отец выздоровел, и они с Мадиной уехали в Стамбул. Правда, от них давно нет вестей, но я уверена, что у них все хорошо:

У Ильяса отлегло от сердца.

– Он смог встать на ноги?

– Да. Это все Гюльджан. И твоя мать – она все время была рядом с ним.

– Не знаете, отец оставил службу?

– Мне кажется, да, – ответила Хафиза.

Ильяс не знал, огорчаться ему или радоваться. Он спросил:

– Где Хайдар?

– Твой брат скоро вернется.

Хафиза усадила внука на подушки, расстелила на низком столике скатерть, как для дорогого гостя, и стала усердно потчевать его жареной бараниной с медом, просом со сметаной, буйволиным каймаком и сладкими пирожками. Пока он ел, она рассказывала о себе, о Хайдаре, о жизни в ауле. Потом попросила внука поведать о том, как он прожил те пять лет, что они не виделись.

Ильяс говорил легким звенящим голосом, и это лишь сильнее выдавало отчаяние, которое сжимало его сердце. Хафиза улыбалась с нежным смирением и время от времени ласково, ненавязчиво поглаживала его руки. Она знала: в этом случае слова не помогут. Женщина чувствовала молчаливую благодарность Ильяса и думала о том, что, если человек принимает ласку, значит, его душа не ожесточилась.

Вернулся Хайдар, и братья обнялись. Хафиза не могла смотреть на них без слез. Ильяс выглядел как настоящий мужчина. Хайдар тоже сильно вытянулся и повзрослел. Они сели за стол и неспешно вели беседу, иногда смеялись.

– Ты поживешь у нас? – Спросила Хафиза.

– Разве что несколько дней. Хочу поскорее попасть в Стамбул, а путь неблизкий.

Внезапно Хайдар произнес:

– Я подарю тебе коня. Его зовут Hyp.

Хафиза удивилась. Хайдар очень любил этого коня и без конца восхищался его проворством, силой и ловкостью. Он утверждал, что на Нуре можно ездить с закрытыми глазами: никогда не соскользнешь с тропы и не упадешь в пропасть! Жеребец был неприхотлив и вынослив, с цепкими копытами, незаменимый в горах. И все же Хайдар решил подарить четвероногого друга своему старшему брату, которому предстояла долгая дорога.

Юноша повел Ильяса в конюшню и показал гнедого скакуна.

– Я не могу принять такой великолепный подарок, – промолвил Ильяс.

Хайдар улыбнулся, потом опустил ладонь на плечо брата и, глядя ему в глаза, вложил в руку уздечку.

– Возьми. Пусть он сослужит тебе хорошую службу. Позже он с гордостью рассказал о том, как недавно начал разводить пчел в ульях-плетенках, которые сделал из ивовых прутьев, и теперь торгует медом и воском. Его глаза радостно блестели. Ильяс видел, что брат искренне счастлив в этом краю и не мечтает о другой жизни.

– Жениться не собираешься? – Спросил Ильяс.

Хайдар покраснел.

– Мне нравится одна девушка… Но Хафиза говорит, я еще молод… Пройдет три-четыре года, тогда можно будет сыграть свадьбу. А у тебя есть невеста?

– Я – янычар. Нам запрещено создавать семьи.

– Как же твой, то есть наш отец?

– Полагаю, он оставил службу и больше никогда не будет воевать, – ответил Ильяс, после чего спросил: – Скажи, человек, который столкнул нашего отца в пропасть, жив?

– Дядя Айтек? Да.

Глаза юноши сузились и потемнели.

– Ты не пытался ему отомстить?

– Нет, – растерянно произнес Хайдар и добавил: – Я понял, что мать и отец не держат на него зла. Айтек и его семья – наши родственники. Тетя Асият время от времени заходит к нам… Я даю ей мед.

Ильяс усмехнулся и положил руку на эфес сабли, с которой не расставался ни днем, ни ночью. Последнее время юноша редко высказывал свои желания вслух, и случалось, когда он гнал от себя мысли о доверии и согласии между людьми, гнал, едва они начинали назревать в недрах разума. С некоторых пор в Ильясе угадывалась некая воинственная сила, но он усилием воли умел подчинять ее себе, сдерживать и скрывать, не позволяя агрессивности вырваться наружу.

– Покажешь, где он живет?

– Зачем? Уж не хочешь ли ты…

Хайдар смотрел с заметным испугом, и Ильяс покривил душой.

– Нет. Просто желаю взглянуть ему в глаза! – Хайдар пожал плечами.

– Они живут в соседнем ауле. Я отведу тебя туда завтра.

– Нет, – почти жестко произнес Ильяс, – сегодня. Только не надо ничего говорить Хафизе.

Они шли по горной тропе, и Ильяс с нескрываемым интересом смотрел на неведомый мир сплетающихся между собой хребтов, опоясанных быстрыми реками, могучих и глубоких ущелий с разбросанными то тут, то там зелеными пятнами аулов. Мир его матери, бабушки и брата, мир, который никогда не будет принадлежать ему самому.

– Их дом вон там! – Махнув рукой, сказал Хайдар. – Не найдешь, так спросишь. Все знают дядю Айтека.

При звуке этого имени Ильяс невольно поморщился.

– Спасибо, брат. Иди домой. Обратно я доберусь один. И помни о нашем уговоре.

Хайдар кивнул и быстро пошел по тропе, а Ильяс отправился вперед, к своей цели.

Во дворе усадьбы он встретил какую-то женщину и двух девушек, похожих друг на друга как две капли воды. Должно быть, то была его тетка и двоюродные сестры. На мгновение Ильяс почувствовал нерешительность. Хайдар прав: этот человек в какой-то мере мог считаться его родственником. Впрочем, Ильяса воспитывали иначе. Родные люди – это те, с кем ты ешь из одного походного котла, сражаешься бок о бок и делишь ночлег. Те, кто сделан из того же теста, кто всегда поддержит и никогда не предаст.

Женщина повернулась, встретилась с ним взглядом, и Ильяс мгновенно почувствовал ее изумление и страх. Девушки переглянулись друг с другом, посмотрели на мать, потом уставились на юношу.

Молодой воин коротко кивнул. Он решил обойтись без предисловий.

– Твой муж дома?

– Нет, – прошептала женщина побелевшими губами. Асият все поняла. Она видела перед собой Айтека, молодого Айтека, в которого некогда влюбилась так сильно, что забыла о долге перед родной сестрой. С тех пор как Мадина навсегда уехала из аула со своим янычаром, Асият чувствовала себя куда увереннее и спокойнее. Они с Айтеком жили хорошо и мирно; он делал вид, что ничего не произошло, и никогда не произносил имя Мадины.

Возмездие подкралось с другой стороны. К ним пришел сын Айтека, не ведающий истины, пришел, чтобы убить своего настоящего отца.

– Я его подожду, – уверенно проговорил Ильяс. – Он скоро вернется?

– Не знаю.

Асият ощущала боль в груди и холод в руках. Пригласить его в саюта, усадить и рассказать правду? Разве этот юноша поверит ее словам? Почему его мать молчала, почему молчал тот, кого он привык считать отцом?!

– Зачем тебе понадобился Айтек? – Умоляюще произнесла женщина.

– Мне нужно поговорить с ним.

Больше Асият не успела произнести ни слова – во двор усадьбы вошел ее муж.

Черкес узнал Ильяса, и в его взгляде промелькнула легкая растерянность.

– Да, – сказал Ильяс, – это я. Нам нужно поговорить. – Айтек оглянулся на жену и дочерей.

Асият велела девушкам идти в дом, но сама осталась на месте и нервно сжимала руки. Ее тревожный взгляд метался от Ильяса к мужу и обратно.

– Где будем говорить? – Спросил черкес.

– Не здесь. Лучше пойти в горы.

Айтека не надо было просить брать с собой оружие: оно всегда было при нем.

Черкес кивнул. Асият попыталась что-то сказать, но мужчины не обратили на нее внимания и вышли со двора.

Айтек не стал подниматься наверх, он привел Ильяса в то самое место, где больше двадцати лет назад черкесы сражались с османами, пытаясь преградить путь в свои земли.

Мирно журчала река, в глубине прозрачных вод играли сине-зеленые тени. Солнечные блики переливались и сияли на стенах скал, как сияют узоры, украшающие воинские щиты. Небо над головой напоминало узкую шелковую ленту.

– Итак, я тебя слушаю, – сказал Айтек, остановившись и устремив на молодого янычара взгляд своих темных глаз. В лице черкеса была некая спокойная горделивость и властная суровость, свойственная горцам.

– Вы не поняли? – Молодой янычар старался говорить как можно спокойнее, чтобы скрыть юношескую горячность. – Мы будем говорить при помощи наших сабель! Некогда вы бесчестно поступили с моим отцом, и я желаю вас наказать.

Услышав эти слова, Айтек не спешил вынуть саблю, он ограничился тем, что угрожающе произнес:

– Значит, говоришь, бесчестно?

– Да, вы просто столкнули его в пропасть – это недостойно мужчины!

Взгляд Айтека сделался мстительным, тяжелым.

– Я хотел его казнить, казнить за то, что он сделал не только с моей жизнью, со многими жизнями! Когда твой отец впервые пришел в этот аул, он грабил, насиловал, убивал, вероятно, думая, что поступает справедливо! Мы встретили янычар вот на этом месте и храбро сражались с ними. Однако нас было слишком мало, и поэтому мы дотерпели жестокое поражение. Погиб твой дядя – тогда Кериму исполнилось всего восемнадцать лет. Был тяжело ранен твой дед Ливан, и я сам много дней находился между жизнью и смертью. Османы убили моего отца, а моя мать не выдержала горя и покончила с собой! Мы не звали сюда турок, мы не желали отдавать им жизни наших мужчин и честь наших женщин. Известно ли тебе, что твоя мать была моей невестой? Османы угнали ее в плен, где с ней обращались, как с вещью, покупали и продавали, как рабыню. Не знаю, как янычару удалось сломить ее волю, но только она родила от него двоих детей. Про Хайдара я говорить не буду, он настоящий черкес, кажется, в нем нет дурной крови. А вот ты, я вижу, вырос другим. И немудрено, ведь тебя воспитал янычар! Я убил бы тебя, но не стану, ибо ты сын не только презренного турка, но и Мадины! О да, к несчастью, ты ее сын!

– И твой тоже!

Айтек резко обернулся. Позади, на тропе, стояла Хафиза. Бледное лицо женщины было суровым. За ее спиной застыла едва сдерживающая рыдания Асият.

– Ты не знал, но мы с Асият знали и не хотели тебя ранить, Айтек. А тебя, Ильяс, – тем более.

– Вы сошли с ума, – глухо произнес мужчина, а юноша вытянулся в струну и вытаращил глаза, не в силах принять и осмыслить услышанное.

– Клянусь Аллахом, я говорю правду.

Внезапно у Ильяса помутилось в голове, и он в бешенстве выпалил:

– А все равно я его убью!

– И совершишь жесточайший грех! – Промолвила Хафиза, после чего обратилась к Айтеку: – Нам не было известно о том, что ты встречался с Мадиной еще до свадьбы. Но ты это знаешь. В Стамбуле она родила ребенка, однако судьба распорядилась немилосердно, и моя дочь разлучилась со своим старшим сыном на долгие пятнадцать лет. В том нет ничьей вины, просто порой жизнь бывает слишком жестока. Все это время Мадина и Мансур считали друг друга погибшими. Возможно, янычар воспитал Ильяса не так, как бы тебе хотелось, Айтек, но он его вырастил и заменил ему отца.

– А ты, Ильяс, – взор женщины, устремленный на юношу, потеплел, – не должен судить того, кто дал тебе жизнь. Пойми, у него своя правда. Возможно, ты не сумеешь его простить. Но… хотя бы не убивайте друг друга!

– Я… не собирался убивать… сына Мадины, – пробормотал ошеломленный Айтек.

– Своего сына! – С нажимом сказала Хафиза. – Я хочу, чтобы это было выжжено в твоей памяти раскаленным железом. – Она повернулась к внуку и добавила: – И в твоей тоже, Ильяс!

– Что нам теперь делать? – Растерянно прошептал юноша.

– Жить дальше. Помириться друг с другом.

Айтек молчал. Он был мужчиной, горцем, черкесом и едва ли мог допустить, чтобы слезы застлали глаза. Но в душе они были – жестокие, горькие и колючие. Выходит, янычару досталась не только Мадина, но и этот юноша – сын его, Айтека, и женщины, которую он любил. Этому турку достались его привязанность, его преданность, его душа и сердце.

Почему Мадина молчала, молчала столько лет? Из гордости? Потому что не верила в то, что сын жив? Теперь не узнаешь…

Черкес попытался успокоиться. В конце концов, у него подрастали два других сына, мальчики, которых родила ему Асият. С ним рядом всегда была любящая женщина – преданная, верная, ничего не требующая взамен своей любви и бесконечно ждущая трепетного взгляда, ласкового слова и того, чтобы ее хотя бы немного ценили. Он не ценил Асият. Он обвинял ее всю жизнь, впрочем, как и Мадину. Он понял, что бывшая невеста, в конце концов, выбрала янычара, и не захотел, чтобы она была счастлива с другим. Заставил ее мучиться и страдать.

Зато отношения Ильяса с Хайдаром были непосредственными и дружескими. Выходит, дети оказались умнее родителей…

Айтек подошел к Асият, глаза которой блестели от слез, и неожиданно обнял жену. Потом, сделав над собой усилие, приблизился к Ильясу и протянул ему руку.

– Прости. За Мансура. За… твоего отца. Наверное, ты хороший человек, если так его любишь и не забываешь нанесенных ему обид!

– Хайдар сказал, что не держит на вас зла. И моя мать тоже, – чувствуя неловкость, произнес юноша.

Рука Айтека повисла в воздухе. Чуть помедлив, Ильяс осторожно коснулся его ладони. Тогда Айтек сжал руку юноши, ухватившись за нее, как оказавшийся над пропастью путник хватается за спасительную веревку.

– Ильяс! У меня есть… еще два сына, а у тебя, кроме братьев, – красавицы сестры, похожие друг на друга как две дождевые капли, как две пчелки в улье! Ты должен познакомиться с ними! Нужно устроить праздник! Почему мы давно не устраивали праздников, Хафиза?

– Главное, чтобы праздник царил в душе, – ответила женщина.

Через неделю Ильяс, нагруженный подарками, отправился в путь верхом на Нуре. Помимо прочего юноша получил кинжал с украшенной резьбой рукояткой, красивый пояс с серебряными насечками и великолепную конскую сбрую.

За последние дни отношения с Айтеком не то чтобы окрепли, но значительно потеплели. Теперь, когда тайна происхождения Ильяса была раскрыта, его привечали даже братья Мадины, Азиз и Шадин. Пока молодому янычару было трудно привыкнуть к мысли, что как раз он, а не Хайдар чистокровный черкес. Он по-прежнему считал своим настоящим отцом Мансура, который открыл ему жизнь и подарил целый мир, мир веры в счастье, надежды на лучшее и незаметной, но стойкой любви.

Больше всего на свете Ильяс желал очутиться рядом с ним и со своей матерью, удивительной женщиной, всю правду о которой ему еще не довелось узнать.

Глава IX

1681 год, Стамбул, Турция

Наступил вечер. В розоватой пустыне неба плыло огромное оранжевое солнце. Гребни морских волн казались окрашенными кровью. Заслоняющие солнце паруса кораблей были расцвечены закатом.

Мансур шел рядом с товарищем и думал о том, почему он, всю жизнь исполнявший чужие приказы, и Бекир, который всегда старался получше устроиться в жизни и выбрал не слишком сложную и опасную службу, решились пойти на безумный риск и задумали ни много, ни мало изменить судьбу империи. Как могло случиться, что он, добившийся любви Мадины, живущий счастливо, спокойно и мирно, осмелился испытывать судьбу! Не потому ли, что ему стало стыдно за беспечную, сытую, лишенную подвигов жизнь?

Вопреки предположениям Бекира, Мадина не отговаривала Мансура от его затеи, не умоляла остаться с ней и не рисковать благополучием детей. Она стойко приняла его решение. Точно так же вела себя Эмине-ханым.

Вечерний город был удивительно красив. Увенчанные золотой символикой купола дворцов, словно парящие в небе минареты, галереи из колонн и арок, цветной мрамор, голубые и зеленые кафельные плитки, искусно вырезанный геометрический или растительный орнамент, украшавший стены конаков,[43] – все это переливалось и играло в лучах закатного солнца.

Возле мечети сидели студенты медресе и нараспев повторяли заученные суры Корана. Здесь же расположился уличный писарь с острыми перьями и до блеска начищенной медной чернильницей. Нищий пытался продать прохожим какие-то старые, никому не нужные вещи. Мансур остановился и подал ему серебряную монету.

У бывшего янычара было странное чувство: казалось, он навеки прощается с привычным, ставшим ему дорогим миром спокойствия, благополучия, любви и красоты. Стоил ли этот мир того, чтобы променять его на другой, полный смертельной опасности, крови и звона мечей?

Внутреннее пространство дворца было огромным; у входа располагался обширный двор, через который ежедневно проходило множество людей самого разного звания, вереницы верблюдов, нагруженных тюками с оружием и продовольствием, ценностями для султанской сокровищницы. Во дворе росло громадное дерево, под кроной которого стояли два столба для казни государственных преступников.

Бекир предъявил грамоту и вошел в ворота. Мансура не задержали – в том, что субаши и его сослуживец следуют во дворец, не было ничего удивительного: Бекир постоянно докладывал о порядке в городе и настроениях жителей. Пока Бекир разговаривал с начальством, Мансур ждал его во внутреннем дворе. Потом им предстояло найти укромное место и затаиться до ночи. Бекир утверждал, что янычар, командующий отрядом охраны нынешней ночью, свой человек и, совершая обход, «не заметит» посторонних.

Во внутреннем пространстве дворцового комплекса было много одноэтажных зданий с отдельными двориками и садами. В одном из таких дворов и спрятались мужчины.

Тьма еще не сгустилась, вдоль горизонта протянулась красная полоска. Воздух был прозрачен и свеж. Вскоре над дворцовой территорией поплывет торжественный звук последнего призыва муэдзина, и все правоверные станут совершать намаз. Мансур надеялся, что Аллах простит их с Бекиром за то, что именно в этот священный миг они побегут отпирать главные ворота.

Завтра утром должно было состояться заседание дивана,[44] и поэтому великий визирь Кара Мустафа ночевал не в своей резиденции, носившей помпезное название Высокая Порта, а в одном из ближних к Площади собраний[45] зданий.

Бекир надеялся, что победа будет быстрой и легкой. Отряд опытных, хорошо вооруженных янычар, ожидавших условного знака за пределами Сераля, насчитывал около ста человек.

– Пора, – шепнул Бекир, и они с Мансуром выскользнули из дворика.

Они почти добежали до ворот, как вдруг услышали громкий топот: к ним спешила охрана.

Мансур быстро взглянул на приятеля.

– Предательство! Это Джавад! – Процедил сквозь зубы Бекир, а потом воскликнул: – Скорее, к стене! Быть может, успеем!

Они бросились бежать. Возле стен не оказалось деревьев, на которые можно было бы забраться, и Мансур скомандовал:

– Полезай ко мне на плечи! Надеюсь, дотянешься…

Бекир не стал спорить. Ему удалось дотянуться до верха стены, и он вскарабкался на нее, опираясь на неровные выступы каменной кладки. А Мансуру пришлось скрестить свой ятаган с саблями дворцовых стражников.

– Прыгай! Беги! – Крикнул он Бекиру.

Мансур пять лет не брал в руки оружие и думал, что тело не подчинится ему, но память мышц была не менее сильна, чем память разума. Он ринулся в иступленную, яростную атаку.

– Живым! – Кричал начальник стражи. – Возьмите его живым!

Мансур знал, что лучше умереть и тем самым избавить себя от мучительных пыток и позорной казни. Он бы умер, если бы не думал о Мадине. Тогда, в горах, она убеждала его бороться до конца. Он предаст ее, если сдастся на милость смерти. Она ему этого не простит.

Мадина не спала всю ночь. Дабы не поддаваться тревожным мыслям, женщина взялась за работу – стала ткать настенный ковер. Начиная ткать новый ковер, Мадина, случалось, задавала себе вопрос, не так ли Бог создавал мир? Сначала перед ним была неопределенная, туманная, пугающая будущность и он действовал нерешительно и с опаской. Постепенно работа его вдохновила, и он продолжал делать ее с таким чувством, словно парил на крыльях. Столь же незаметно она стала ему в тягость, и он с трудом завершил задуманное. Именно потому во всем, что существует на земле, есть добро и зло, благословение и проклятие, изъян и толика совершенства.

Мадина ткала при свете масляной лампы; устав от работы, она выходила на улицу, смотрела на звезды и думала о том, что, быть может, это чьи-то слезы, слезы незримых, наделенных таинственной силой существ, живущих за теми пределами, куда не может ступить нога смертного.

Ночь прошла. Алый свет на горизонте становился все ярче, и окружающий мир наполнялся теплыми и нежными красками. Веял легкий ветерок. Пустыня неба преображалась, наливаясь цветом. Высоко над головой парили птицы.

Мансур не вернулся.

Мадина вспоминала его взгляд, в котором безграничная вера сочеталась с предчувствием грядущей трагедии, и ей начинало казаться, что случилось самое страшное. Все эти годы она безумно радовалась тому, что они стали единым целым, и просто не представляла, что однажды все может рухнуть. Не важно, по чьей вине – их собственной или неумолимой судьбы.

Эмине-ханым проснулась и вышла в сад. Увидев неподвижно стоявшую у калитки Мадину, сразу все поняла.

– Не вернулся?

– Нет. Ни он, ни его товарищ.

– Подожди, еще не все потеряно. Опьяненные победой мужчины не сразу вспоминают о семье и доме.

Мадина повернулась к пожилой турчанке и с надеждой произнесла:

– Конечно, я буду ждать!

Она ждала два дня, не зная, куда идти и где искать Мансура или Бекира. На третий день Мадина отправилась на рынок за покупками. Ближайший к ее дому рынок представлял собой крытую одноэтажную постройку с потолком в виде большого купола, опиравшегося на массивные столбы. Под этой крышей располагались многочисленные торговые ряды. Там продавались разнообразные мануфактурные товары и продукты, было море запахов и стоял неумолчный гул. Мадина долго бродила между рядов, пока не поняла, что просто не видит товаров; женщина была настолько погружена в свои мысли, что все вокруг сливалась перед глазами в огромную цветную полосу. Вдруг Цото осторожно потянул ее за рукав.

– Госпожа.

Мадина оглянулась. Перед ней стоял нищий дервиш с небрежно обмотанной тканью головой, в рваной одежде. Женщина с трудом узнала Бекира.

– Пойдем, Мадина, – шепнул он. – Я не мог прийти к тебе домой, потому что вынужден скрываться. За тобой не следят?

– Не знаю. Где Мансур?!

– Нас предали. Мне удалось бежать, а он остался там, на территории дворца, – сказал Бекир. – По сути, он спас мне жизнь, пожертвовав своей.

– Он… погиб?!

– Трудно сказать. – Бекир посмотрел женщине в глаза. – Признаться, если его не убили сразу, ему не стоит завидовать. Я знаю, что он ничего не скажет и никого не выдаст, хотя во дворце очень искусные палачи!

Мадина закрыла глаза, из-под длинных ресниц выкатилось несколько слезинок. Но она быстро взяла себя в руки.

– Его можно спасти, Бекир?

– Я постараюсь узнать, где он и что ему грозит, – промолвил тот, уклоняясь от ответа. – А ты, Мадина, попробуй подать прошение султану и добиться свидания.

Вскоре они расстались. Бекир сказал, что пока поживет у одного из верных приятелей, но может случиться так, что ему придется уехать из Стамбула.

Мадина, вернувшись домой, решила, что утром отправится во дворец.

Она собиралась сосредоточенно и долго. Надела нежно-зеленое, как молодая трава, вышитое золотыми нитями платье и белоснежное покрывало. По обе стороны лица висели кисти крупного жемчуга, талию обвивал украшенный парчовыми нитями пояс белого муслина.

Когда султан направлялся на заседание дивана, по обеим сторонам дороги стояло множество людей самых различных сословий. Они громко окликали правителя и протягивали ему свои прошения. Иногда султан останавливался и делал своим служащим знак. У того, на кого показывал султан, забирали бумагу, а остальные оставались ни с чем. Мадина понимала, сколь ничтожны ее шансы, и все-таки не теряла надежды.

Султан Мехмед IV был статным человеком могучего сложения. Ему было под сорок, и большую часть своей жизни ой проводил в седле, занимаясь охотой. Он не стремился испытывать лишения войны и редко принимал участие в военных кампаниях. По-видимому, ему были не в радость и заседания дивана, ибо он не скрывал от подданных своей презрительной скуки.

Султан чинно шествовал по двору, окруженный приближенными и телохранителями. Иной раз его взгляд выхватывал из толпы чье-нибудь лицо, но пока он ни разу не остановился для того, чтобы взять чье-либо прошение.

Толпа бурлила, люди толкались. В основном это были мужчины; какой-то старик без конца лез вперед, оттирая Мадину, и ей никак не удавалось оказаться в первом ряду просителей. Ее рука, сжимавшая бумагу, которую написал уличный писец, стала влажной; женщина задыхалась под покрывалом, которым, согласно обычаю, закрыла лоб и нижнюю часть лица.

Наконец Мадина прорвалась вперед, и, когда султан поравнялся с ней, она сделала шаг и дерзко вытянула руку с бумагой, словно указывая на правителя и обвиняя его. Султан остановился и посмотрел на сверкавшие между двумя полосками белого покрова большие выразительные глаза, изящно подведенные золотым и черным. Султан затруднялся определить возраст женщины, но видел, что она смела и красива. После секундной паузы Мехмед IV царственно указал на нее пальцем. Следовавший за ним служитель тут же забрал у Мадины прошение и опустил его в шелковую сумку.

Женщина облегченно вздохнула. Теперь нужно молиться о том, чтобы суд разрешил ей увидеть Мансура!

Мадина вернулась домой, едва волоча ноги. Ей предстояла борьба, долгая и трудная как никогда. Едва ли кто-то мог ей помочь. Эмине-ханым была слишком стара, а дети – чересчур малы. Женщина с тоской подумала о старших сыновьях. Хайдар далеко, а Ильяс… Жив ли он? Она так и не успела, как следует узнать характер и нрав своего первенца.

Возле дома стояла верховая лошадь. Что-то неуловимо знакомое было в ее нездешней породе, чеканной сбруе, легком седле с мягкими войлочными подкладками… На Мадину повеяло запахом родины. Это была черкесская лошадь. Хайдар?!

Она бросилась в дом. В беседке сидел, беседуя с Эмине-ханым, красивый, стройный и сильный юноша, у ног которого резвился восхищенный Аслан. Мадина с трудом узнала Ильяса, который за пять лет превратился в мужчину. Она не смогла сдержаться и расплакалась, потом обняла его и расцеловала.

– Ты жив! Какое счастье, что ты вернулся именно сейчас!

– Эмине-ханым все рассказала. Узнаю отца. Я, признаться, был удивлен тем, что он так долго жил мирной жизнью!

– Твой отец не раз говорил мне о том, что ему надоела война, – ответила женщина. – Мы хорошо прожили эти годы.

– Охотно верю. Но Кара Мустафа действительно тот человек, которому нечего делать на посту великого визиря, а Мехмед – не тот султан, которого может уважать армия. Мы понесли огромные потери и в одночасье утратили земли, на завоевание которых ушли долгие годы. Отец отдал себя созданию Османской империи; полагаю, ему было больно осознавать, что его жизнь прошла зря.

Женщина молчала, не зная, что ответить своему сыну.

– Тебе удалось передать прошение? – Спросила Эмине-ханым.

– Да. Решение будет вынесено через неделю.

– Надо попытаться спасти Мансура, – сказал Ильяс и пристально посмотрел на мать. – Я все знаю. И вдвойне восхищаюсь человеком, заменившим мне отца, хотя я был сыном его соперника.

Мадина покраснела.

– Ты был на Кавказе?

– Да. Там все живы и здоровы. Хайдар подарил мне великолепного коня.

– Ты… виделся с Айтеком?

– Я хотел его убить, – признался Ильяс. – Или он убил бы меня. Если бы не Хафиза и Асият.

– Прости, – сказала Мадина, – я не знала, что такое может случиться!

Ильяс улыбнулся.

– Теперь у меня как бы два отца. Наверное, это не так уж плохо!

– Ты скажешь Мансуру о том, что тебе известна правда?

– Нет. – Ильяс покачал головой. – Он этого не заслуживает.

Через неделю Мадина получила ответ: ей разрешают свидание. Она вновь повидалась с Бекиром, и тот сообщил, что в Стамбул вернулся Джахангир-ага, который будет присутствовать на заседании дивана и сделает все для облегчения участи Мансура. Пока неизвестно, кто займется делом Мансура – военный суд или ведомство муфтия. Одно дело, если его обвинят в нарушении порядка и проникновении на территорию Сераля в неположенное время, и совсем другое – если удастся доказать его участие в политическом заговоре и государственной измене. Ведь попытка устранить великого визиря есть не что иное, как покушение на власть самого султана! За это полагалась изощренно-жестокая смертная казнь.

Собираясь в тюрьму, Мадина надела тот же красивый, зеленый с белым наряд, дорогие украшения и искусно причесала волосы. Однако глаза женщины казались остановившимися, лишенными блеска, темными как ночь; в них отражалась не радость встречи, а ужас грядущей разлуки.

Был вечер, закатный свет струился меж громоздившихся на горизонте туч, небо над головой казалось изумрудно-золотым, а первые звезды выглядели редкими и далекими.

– Если бы я мог пойти с тобой, мама! – Вздохнул Ильяс, провожая Мадину до калитки. – Я взял бы с собой оружие и попытался бы освободить отца! О, если бы я был создан из огня, как джинн, и мог стать невидимым!

Женщина остановилась и провела рукой по его щеке. Губы сына были крепко сжаты, черные глаза блестели, как смола. Огромные, прекрасные черкесские глаза!

Внезапно взор Мадины вспыхнул, и она быстро произнесла:

– Ты можешь со мной пойти! Хотя это очень опасно! – Ильяс схватил ее за руку.

– Смогу пойти?! Как?! Никто не пропустит в тюрьму вооруженного мужчину!

– Ты пойдешь в женском платье, лицо спрячешь под покрывалом, а оружие – под одеждой. Думаю, нас пропустят: одна женщина или две – все равно это всего лишь слабые женщины.

– О мама! – Восхищенно промолвил Ильяс. – Я бы не смог придумать ничего лучше! – И добавил: – Я возьму с собой Нура. На этом коне можно ускакать даже от ветра!

Мадина помрачнела.

– Только не втроем!

– Ничего, – успокоил Ильяс, – скоро стемнеет. Думаю, я смогу укрыться где-то в окрестностях.

Оставалось мало времени, и Мадина взялась за дело. Она вытащила из сундука одежду. Правда, женский кафтан не налез на Ильяса, а рукава рубашки оказались короткими, но помогло покрывало. Мадина нацепила на сына даже женские украшения. Одну саблю она спрятала под своей одеждой, другую взял Ильяс. Юноша не забыл захватить моток веревки, кинжал и «кошку».[46]

Они быстро шли по вечернему Стамбулу. Скопление домов казалось темной массой, лишь кое-где островерхие крыши, резко выделявшиеся на фоне неба, вонзались во мглу вечерних сумерек. То тут, то там вспыхивали окна, словно искры в груде тлеющих углей. Сияние луны, плывущей среди легких как пух облаков подобно одинокому кораблю, придавало земле серебристый оттенок.

Стамбульская тюрьма, как и все тюрьмы того времени, была поистине ужасным местом; жители столицы сравнивали ее с адом. Она имела три уровня мрачных, зловонных и холодных камер, в полы которых были вделаны крюки и цепи, к коим приковывали буйных и непокорных узников. Охранники тюрьмы отличались жестоким хладнокровием и свирепостью. Бессмысленные избиения, истязания, а порой и убийства заключенных были в порядке вещей. Каждая секунда жизни здесь казалась длиннее, чем вечность, и мрачнее, чем ночь, проведенная на дне глубокого колодца.

Мадина подала охране бумаги.

– Почему вас двое? – Недовольным тоном произнес стражник. – Ты должна была прийти одна.

– Это моя дочь, – кротко произнесла женщина и низко поклонилась. – Позвольте ей повидаться с отцом.

– Вот уж не знаю! – Проворчал охранник, разглядывая «девушку».

На этот случай у Мадины был припасен особый «пропуск» – она протянула охраннику кошелек. Он взял его и кивнул, вероятно, в самом деле решив, что одна женщина или две – разница невелика.

Проходя по темному коридору с низким потолком, мать и сын слышали далекие стоны, вопли и бессмысленное бормотание каких-то одуревших от боли, сломленных духом, потерявших человеческий облик существ.

Казалось, здесь всегда царит ночь; когда наступал день, снаружи начинал сочиться тусклый свет, и только. То было место, где окружающий мир умирает и человек остается наедине с самим собой, где дни и ночи сливаются воедино, где нет ни времени, ни надежды.

Женщина стиснула зубы. Она радовалась тому, что сейчас увидит Мансура, и в то же время страшилась этого. Каким он предстанет перед ней? Измученным, истерзанным, сломленным? Он никогда ни на что не жаловался, но Мадина знала, что после того рокового падения со скалы его некогда железное здоровье пошатнулось. Годы, проведенные в бесконечных суровых походах, тоже давали о себе знать.

Женщина слышала от Бекира, что благодаря Джахангиру-аге Мансура перевели в отдельную камеру. Когда дверь камеры открылась, и они с Ильясом вошли в низкое помещение, Мадину пронзила радость. Мансур поднялся навстречу. Черкешенка бросилась к мужу.

– Мадина! Ты пришла!

– Да. За тобой! Со мной Ильяс.

Мансур с изумлением смотрел на закутанную в покрывало фигуру.

– Это я, отец!

– Ты! Вернулся?! Тогда я… просто счастлив.

– В чем тебя обвиняют, Мансур? – Спросила Мадина.

– Пока не знаю. Проклятый Джавад настаивает на том, что мы якобы хотели свергнуть Кара Мустафу. Я ни в чем не признался и не назвал ни одного имени, однако не могу поручиться за то, что меня не обвинят в измене и не обезглавят.

Только тут Мадина увидела, какие у него глаза – словно выцветшие, смертельно усталые, обведенные темными кругами. Она поняла, что муж держится на ногах лишь благодаря усилию воли. А что, Мансуру почудилось, будто внимательный, любящий взгляд женщины проник ему в душу, и он ощутил прилив сил, подобно тому, как озябший человек, пригубив чашу вина, ощущает приток тепла к продрогшему телу.

– Ты сможешь сражаться, отец? – Спросил Ильяс, вынимая саблю. – Надеемся обойтись без этого, но…

Мансур отшатнулся.

– Нет… Я не могу допустить, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я достаточно пожил на свете, а ты еще слишком юн. К тому же здесь твоя мать – нужно подумать о ней!

Ильяс покачал головой.

– Я не отступлюсь от своего решения. Мы не станем дожидаться, когда ты умрешь под пытками или тебя казнят. Мать согласна со мной. Она сама придумала, как тебя освободить. Я бы не догадался!

Мадина кивнула. Ее глаза были сухими, а во взгляде читалась непреклонная решимость.

Мансур взял саблю и встал рядом с сыном. Когда охранник открыл дверь, у его лица блеснула сталь.

– Тихо, – сказал Ильяс, – а ну, снимай одежду! А еще назови свое имя!

Они вышли втроем: две «женщины» и «охранник».

– Я провожу их! – Ильяс махнул рукой своим «товарищам», ожидающим в конце коридора.

Он отворачивал лицо, а спрятавшийся под покрывалом Мансур согнул плечи и склонил голову. Мадина старалась заслонить его от взоров охранников.

Они дошли до ворот. К счастью, здесь было довольно темно.

– Это я, Кудрет, – небрежно произнес Ильяс. – Откройте ворота.

Мадина чувствовала, как сильно напряжены нервы сына. Одно неверное слово, жест, шаг – и может случиться непоправимое.

Ворота со скрежетом отворились, и три фигуры проскользнули наружу.

– Эй, а ты-то куда? – Спросил охранник, и тогда троица бросилась бежать.

Мадина схватила Мансура за руку и что есть духу устремилась вперед, туда, где возле древнего колодца, окруженного деревьями, была привязана лошадь. Ильяс же развернулся и ринулся в атаку.

Мадина взяла за повод Нура, но Мансур опередил ее, подсадил в седло, а потом и сам взобрался на коня.

– А как же Ильяс?

– Не беспокойся! Он нас догонит!

В голосе женщины звучала такая уверенность, что Мансур не стал задавать лишних вопросов. Они устремились вперед, в мир темных теней, в запутанные и плохо освещенные ремесленные кварталы. Эта скачка была не менее мучительна и опасна, чем переход через Сират,[47] «более тонкий, чем волос, и более острый, чем меч». Когда они, наконец, были в безопасности, Мансур медленно слез с коня на землю и потерял сознание.

Ильяс убил двух напавших на него стражников и кинулся к колодцу. Это был аязамас, давно высохший священный греческий колодец, почитавшийся также и мусульманами – больше из суеверия и страха. Молодой человек размотал веревку с «кошкой» и быстро спустился вниз. Ильяс надеялся, что тюремная стража не станет обыскивать окрестности. Едва ли охранники рискнут приблизиться к такому месту, да еще ночью!

Колодец оказался столь глубоким, что в нем не было слышно даже стрекота цикад. В ушах отдавались лишь громкие толчки бешено колотившегося сердца. Ильяс поднял голову и посмотрел вверх, в небо, в центре которого сияла луна. Внезапно ему показалось, что он очутился в особенном, отрезанном от всего прочего мире. Ильяс испытал необыкновенное чувство, которое не посещало его уже давно – с тех пор, как он начал воевать: находясь наедине с луной и звездами, молодой человек ощутил внутреннее равновесие и нерушимый покой в душе.

Глава X

Мансур, Мадина, Ильяс и Бекир сидели в доме Джахангир-аги и говорили о будущем. Благодаря искусному врачеванию Мадины здоровье ее мужа быстро восстановилось, и он готов был отправиться в путь.

По полу густо увитой плющом беседки скользили золотистые тени; солнечные блики были переливчаты и текучи. С головы до ног закутанная в покрывало женщина разливала ароматный кофе.

– Иди, Айсун, – нетерпеливо произнес Джахангир-ага. Турчанка поклонилась, поставила на резной деревянный столик до блеска начищенный медный сосуд и вышла.

Мадина вспомнила, вспомнила не только этот дом, но и эту женщину, которая приходила к ней в дни ее заточения в гареме. Вероятно, теперь, когда в глазах Джахангир-аги Айсун утратила женскую привлекательность, она прислуживала гостям.

Можно ли прожить жизнь именно так – без желания, надежды на освобождение? Спокойно и мирно, без особых радостей и горестей? Не тревожась и не печалясь. О нет, она бы не хотела! Какой бы противоречивой, трагической и неправильной ни была ее жизнь, она не жалела о прошлом ни единой минуты! Подумав об этом, Мадина, с достоинством сидевшая среди мужчин и не прятавшая лицо (не важно, что кому-то из них это не нравилось!), не стала признаваться Айсун в том, что они когда-то были знакомы.

– Вы не боитесь, ага, что вас обвинят в укрывательстве преступников? – Спросил Бекир хозяина дома. – Если шпионы Кара Мустафы узнают…

– Да забери их шайтан! – В сердцах воскликнул Джахангир-ага. – Мои лучшие воины, драгоценные камни янычарского корпуса, сердце армии – у меня в гостях, и я должен чего-то бояться?! О да, у меня не было сыновей, и вместе с тем они были тысячи доблестных османских воинов, способных покорить даже небо! Жаль, что многих из ни хуже нет на свете… – Командир янычар повернулся к Мансуру и положил руку ему на плечо. – Послушай, сынок, я должен попросить у тебя прощения. Сорок лет я хранил эту тайну, но теперь должен сказать правду, дабы ты знал, куда тебе ехать и что искать. Ты родился на берегу огромной, синей, как небо, реки Дунай, в селении под названием Тисма. – Джахангир-ага продолжал говорить, а присутствующие слушали, затаив дыхание.

– Получается, вы, ага, убили моих родителей, перекроили мою судьбу?! – Сурово произнес Мансур, когда командир янычар умолк.

– У меня нет власти Аллаха, и я не вершу судьбы. Не моя сабля опустилась на голову твоего отца, и не мои руки вырвали тебя из объятий твоей матери, – тяжело проговорил Джахангир-ага. – Это правда. Правда и то, что я убивал других и отнимал у них детей. Я находился на службе и выполнял свой долг. Можешь ли ты утверждать, что на твоих руках нет крови и твоя совесть чиста?

Мансур не знал, что ответить.

– Почему вы не рассказали мне об этом раньше? – Только и спросил он.

– Жизнь не проста, она полна загадок и тайн, – уклончиво произнес Джахангир-ага. – Пустые знания – излишняя тоска.

– Они отнюдь не пусты! – взвился Мансур.

– Разве они могли пригодиться тебе прежде? – невозмутимо промолвил Джахангир-ага. – Ты все равно не смог бы поехать на свою настоящую родину – только мучился бы и страдал. Зато теперь настало время, когда ты можешь отправиться туда с чистой совестью и без всяких помех!

– Где взять деньги на переезд? – Мансур вздохнул. – И Эмине-ханым наверняка захочет остаться здесь. Значит, нужно обеспечить ее так, чтобы она не бедствовала.

– Можно продать дом, – предложила Мадина. – И мои украшения.

– Нет, дом лучше сдать – мало ли как повернется жизнь! А безделушки оставь себе, женщина! Муж купил их тебе не для того, чтобы ты разбрасывалась ими направо и налево! – Резко заявил командир янычар. – Вчера состоялось заседание дивана, на котором меня пробовали обвинить в том, что мои воины организовали побег государственного преступника! Они утверждали, будто это сделали два янычара, переодетые в женское платье!

Присутствующие рассмеялись, а Джахангир-ага продолжил:

– Разумеется, я возмутился и, в свою очередь, заметил, что постоянное отсутствие султана на поле боя и бездарное командование великого визиря едва ли способны поднять моральный дух войска!

– Вы не боитесь, Джахангир-ага? – Снова спросил Бекир.

– Не боюсь. В любом случае мне давно пора в отставку. Не могу смотреть, как рушится то, что мы когда-то создали! Боюсь, скоро силы Османской империи перестанут вызывать у правителей других стран не только страх, но и уважение! Так вот, я предложил поощрить ветеранов янычарского корпуса значительными суммами – от пятисот до нескольких тысяч акче. Сказал, что это вызовет энтузиазм войска. Султан согласился и велел мне составить список тех, кто, на мой взгляд, достоин награды. В первую очередь я впишу туда ваши имена. Великий визирь Кара Мустафа так увлечен своим гаремом и собранием редких ценностей, что вряд ли станет проверять поименно весь список! Это будет плата за вашу многолетнюю и во многом бескорыстную службу, Мансур и Бекир!

Янычары переглянулись, потом поднялись с дивана и низко поклонились своему начальнику. То же самое сделала Мадина. То была благодарность не за деньги, а за понимание нелегкой судьбы воинов, цены их героических побед и душевных поражений.

1682 год, село Тисма, Валахия

Здешние горы были совсем не такие, как на родном Кавказе; одетые изумрудной зеленью, невысокие и округлые, они составляли дивную часть пейзажа. Река казалась огромной, ее синие воды невольно приковывали взгляд, а воздух был полон свежести и прохлады, особенно приятной после духоты и зноя Стамбула.

Люди тоже выглядели по-другому; их одежда была совершенно иной и разительно отличалась от одежды черкесов и турок. Мадина впервые увидела женщин, которые носили юбки, но не носили шаровар.

Многие из жителей Тисмы с любопытством поглядывали на нее, Мансура и их детей, но женщина не заметила в этих взглядах мрачности и враждебности.

Мансур и Мадина долго искали кого-либо, кто сумел бы их понять; к сожалению, здешние жители знали по-турецки не более десятка слов. Наконец их отправили к старику, который несколько лет провел в османском плену и понимал турецкий язык.

Дети устали и хотели пить, но Мансур был непреклонен: он желал узнать то, что не давало ему покоя, прямо сейчас и до конца. Они пошли по улице, ведя за собой нагруженного поклажей Нура. Перед отъездом Ильяс передал коня отцу со словами: «Пусть он сослужит тебе хорошую службу». И не стал слушать никаких возражений.

Пожилой мужчина, вышедший им навстречу, был готов выслушать Мансура. Последний так разволновался, что с трудом подбирал слова.

– Османы редко появляются здесь, – спокойно сказал старик, – видно, воюют в других краях. Разве что приезжают за данью. А прежде бывали часто и забирали много мальчишек. Тот случай, о котором ты говоришь, я хорошо помню. Юная красивая пара, Георг и Илинка, погибли в один день и похоронены в одной могиле. Правда, теперь ее уже не найти! Георга зарезали турки, а его жена… Сначала мы думали, что янычары надругались над ней, а потом поняли, что у бедняжки разорвалось сердце. Все село было возмущено, мы даже хотели подать жалобу! Да что толку жаловаться волкам на волков!

Мансур вспомнил синеглазую женщину, которая пригрезилась ему, когда он падал со скалы. Быть может, то была его покойная мать?!

– Я – сын тех людей, – сдавленно произнес янычар.

Старик не понял.

– Турок?

– Нет. Георга и Илинки, – Мансур с трудом выговорил незнакомые имена. – Вы можете показать их дом?

– Дома уже давно нет. Кто мог поселиться в нем после такой трагедии! – Мужчина прищурился и вгляделся в лицо Мансура. – Сын? И где же ты был?

– Я больше двадцати лет прослужил янычаром в османской армии.

– Теперь вернулся? – Мансур горько усмехнулся.

– Возможно, я вернулся бы раньше, если бы знал, куда возвращаться!

Старик посмотрел на Мадину и детей.

– Это моя семья, – сказал Мансур. – Жена и дети. – На лице старика появилась улыбка.

– Так ведь туркам можно иметь по четыре жены!

– У меня только одна. Любимая.

– Это хорошо! – Заметил старик. – Наши люди это одобрят.

– Вы не знаете, как звали того мальчика? – Тихо спросил Мансур. – То есть… меня.

– Теперь уж не вспомню… Разве у тебя нет имени?

– Есть. То, которое мне дали турки. – Старик смотрел задумчиво и серьезно.

– Сколько тебе лет?

– Мне сорок три года.

– Неужели данное турками имя не стало твоим за эти годы? Даже если ты считаешь, что прожил жизнь неправильно, тебе уже не прожить другую! Едва ли время властно над тем, что дал человеку Господь! Если ты действительно сын Георга и Илинки, ты будешь им всегда, не важно, как сложилась твоя судьба.

– Да, – согласился бывший янычар, – пожалуй, вы правы. – И добавил: – Мое имя Мансур.

– А меня зовут Петер, – сказал старик и осведомился: – Тебе есть, где остановиться?

– Нет.

Петер открыл калитку.

– Тогда заходи ко мне. Потом посмотрим, как быть дальше. Надеюсь, наши люди примут тебя как своего, – сказал он и, помедлив, промолвил: – Ты жил вдали от родины, никогда не знал своих родителей и молился другому Богу. Можешь ли ты утверждать, что получил то, что желал получить, и нашел свою истину?

– Да, – ответил Мансур, – могу. Мне кажется, люди часто ищут истину там, где ее просто не может быть. Величайшие истины – самые простые на свете. Одна из них заключается в том, что ни один человек не создан для того, чтобы быть несчастным и не иметь надежды стать нужным другим людям. Не иметь возможности испытать и подарить любовь.