За милых дам

Но в данных случаях этот «кто-то» не обчищал пустые квартиры, как это обычно было принято, а замучивал до смерти людей, которые в них находились. Трупы были обезображены до такой степени, что выворачивало наизнанку даже бывалых, изрядно повидавших на своем веку сотрудников выезжавшей бригады. Иногда это не было даже похоже на грабеж: квартиры не были перерыты, перевернуты, все оставалось на местах. Возможно, пропадали деньги, поскольку нападению подвергались далеко не самые бедные сограждане. Но утверждать что-либо с уверенностью было невозможно. Пропали из квартиры деньги или нет? Сведениями о наличности, припрятанной в квартире, при жизни потерпевшие не спешили делиться даже с близкими родственниками, которым приходилось потом опознавать их трупы.

Похоже, что «некто» не утруждал себя поисками, а вымучивал, вытягивал из своих жертв с помощью изощренных пыток сведения о тайниках. Впрочем, даже когда тайников не было, этот «некто» не уходил пустым. Иногда родственники не обнаруживали в квартирах редких, очень запоминающихся, «фамильных», драгоценностей. Или утверждали, что некоторые из потерпевших открыто носили при себе изрядные суммы: иметь при себе запечатанную пачку стодолларовых купюр было для нынешних нуворишей естественно и буднично, считалось хорошим тоном.

Зачем тогда «некто» замучивал до смерти, а не «просто убивал», заметая следы и избавляясь от нежелательных свидетелей? Возможно, это был садист-маньяк, для которого добыча была делом второстепенным. Во всяком случае, большинство потерпевших умирали от болевого шока, от мучений, превосходящих силы нормального человека. Как бы там ни было, свидетелей никогда не оставалось…

По всей видимости, «некто» проникал в квартиры очень быстро и поистине виртуозно. Лишь однажды пенсионер, обедавший у окна, на кухне, задумчиво и сосредоточенно пережевывая вставными зубами котлету — занятие, требующее особого внимания, — заметил, что на крышу соседнего дома по тросу поднимается невероятно худой мужчина… Но утверждать, что это не было наваждением, пенсионер не мог: настолько мгновенно все произошло: мужчина промелькнул и исчез. Вполне реальным, правда, оказался неузнаваемо изуродованный труп «челночницы», обнаруженный в том доме, где был замечен верхолаз.

Напасть на след садиста — Костя Коробов так и объяснил это своей испуганной и зачарованной его рассказом родственнице — было практически невозможно. Ясно, что тот работал один и являлся, что называется, «самородком»… Есть такой сорт одиночек, свихнувшихся на каком-то пунктике. Они обдумывают свой безумный замысел иногда очень долго, не год и не два; изобретательны и тщательно готовятся… И когда такой внешне ничем не примечательный гражданин, дозрев, начинает действовать, вычислить его необычайно трудно. Главным образом, потому, что действия его нестандартны, неожиданны — аналогов нет. Это своего рода безумный гений, чье поведение не поддается логическим объяснениям. К нему нет подходов через осведомителей, поскольку он не контактирует с уголовной средой. Он совершает свое преступление и снова возвращается к нормальной жизни: на работу, в семью, заурядный, обычный Семен Семеныч, на которого и подумать-то невозможно…

Родственница слушала Костю и изумленно качала головой.

— Кожа да кости… — так сказала Женщине Марта о своем муже. — Кормлю, кормлю: и блинами, и пирогами, и борщами со сметаной, а все не впрок… И вот всю жизнь такой… ну хоть на граммулечку бы поправился.

— Болеет, что ли? — участливо поинтересовалась Женщина.

— Да здоровый… — вздохнула Марта. — И сильный, как незнамо кто… А вот никак не поправится… будто жар его какой-то изнутри иссушает…

И тогда Женщина дала ей адрес этого альфонса и сопляка, Додика Бабкина, и очень подробно объяснила, как хорошо Марте будут там платить за работу, и хозяин непривередливый: парень молодой, но богатый…

— Я с мужем только посоветуюсь, — пообещала Марта.

«Ну вот и посоветуйся со своим мужем, дорогая, — удовлетворенно улыбнулась про себя Женщина, — а уж он, твой скалолаз, решит, как ему поступить…»

Легкого поскрипывания и скрежетания, с которыми резался и выдавливался шведский пластиковый вакуумный оконный пакет, Додик не услышал… Он нежился в глубоком, мягком и нежном, как тело послушной гейши, кожаном кресле — мебель, которой Надя Хоккер обставила для него эту замечательную квартирку в мансарде, тянула на много тысяч долларов — под музыку своего обожаемого Игги Попа… Эта странная мелодия уводила, уносила его в причудливый чудесный мир, где не было Нади Хоккер с ее грубым ненасытным аппетитом нимфоманки, ежедневно требующей от него очередной порции откровенно бордельных, на ее вкус, радостей. Точна и регулярна она была при этом, как фирменный поезд «Красная стрела»… Дождь ли, снег ли, хоть землетрясение, хочется Додику или он не в настроении — не имело значения: около шести вечера Надя открывала своим ключом дверь «его» квартиры и начинала раздеваться еще в прихожей, взмокшая от спешки и похотливая, как мартовская кошка… Она так торопилась, что даже не удосуживалась заглянуть в ванную… А к каким только фокусам она не прибегала, чтобы привести слабенького и холодного Додика в «форму»…

В мире, которым он грезил под мелодию славного Игги, этой рыжей толстой коровы Хоккер не было. Зато купленная Надей мебель, пробуждающая чувственность и негу (в гораздо большей степени, чем все хоккеровские сексуальные ухищрения), там была… И эта чудная мансарда с евроотделкой, шведскими окнами, сплит-системой, джакузи и «Бош»-техникой, там тоже была. (Додика классно прикалывало, что жил он именно в мансарде — это было так стильно, клево, не по-совковому — чудненькая все-таки пришла в голову мэру идея: надстроить реконструируемые дома в центре мансардами…) И синяя новая «BMW» там тоже присутствовала. И деньги, чтобы жить легко и не мучаясь, там тоже имелись. А самой Нади там не было. Словом, Додик погружался в замечательный мир — утонченный, стильный, изящный, под стать ему самому, очень ценившему именно такие свойства жизни. В этом мире и сам Додик являлся таким, каким его воспринимали большинство окружающих, не знающих про Танечку и про Надю, про всех женщин и мужчин: благородным, независимым, гордым человеком.

Пребывать в этом мире и наслаждаться кружащей голову мелодией было так здорово, так упоительно, что Додик даже не сразу заметил, как по ногам потянуло резким стелющимся холодом из выдавленного окна, предвестником другого холода — смертельного… Додик потянулся за пультом, чтобы отрегулировать сплит-систему… И увидел мужчину, высохшего, как мумия алтайского шамана… Только глаза этого туго обтянутого кожей скелета, безумным, страстным и диким, звериным огнем горящие глаза, подсказывали Додику, что перед ним живое существо. «Боже, какой сухой…» — только и успел подумать Додик.

Инспектор швейцарской полиции Берти Фостер, расследовавший обстоятельства смерти русского миллиардера Ясновского, узнав о том, что инструктор-спасатель Андреас Брасс убит в номере московской гостиницы, только покачал головой… Граждан их кантона убивали не часто, тем более в таких экзотических местах, как московская гостиница…

Еще не так давно инспектор допрашивал Брасса в связи с гибелью Ясновского. Тогда картинка казалась совершенно прозрачной… Снег. Только снег. Смерть Ясновского выглядела настолько естественной, насколько вообще может выглядеть естественной смерть очень богатого человека, к тому же, несомненно, связанного с криминальным капиталом. Конечно, Ясновский погиб так, что и комар носа не подточит… Ни малейших зацепок, ни единого повода для сомнений…

Кроме одного: ни в какую случайность нельзя поверить стопроцентно, когда речь идет о таком господине. Преступление может быть идеальным, и можно никогда так и не узнать, кто, как и каким образом подвел жертву к гибели… Но что это преступление, а не случайность, после убийства Брасса сомневаться не приходилось. Инспектор не стал бы вторгаться на темное и опасное поле игры русской мафии — «razborky» (непереводимое русское слово) происходили по всему миру в последние годы без числа… Но в данном случае погиб гражданин Швейцарии. И инспектор возлагал свои надежды на Европейское соглашение о юридической помощи, которое в ближайшем будущем вроде бы собиралась подписать Россия, во всяком случае, обещала.

Берти, ладный, крепкий седоватый человек, славился среди своих коллег изумительно ухоженными усами и дотошным соблюдением полицейского протокола. Известно, как трудно быть совершенством. Стоит такому человеку допустить малейшую промашку, и он воспринимает это как конец света… Еще в школьные годы непутевые товарищи Фостера, получая низкие баллы, нисколько этим не смущались и жили припеваючи… Берти же, сделав случайную ошибку, чувствовал себя несчастнейшим в мире ребенком… Берти Фостер был мучеником, потому что мог существовать только в пространстве между двумя планками: «очень хорошем» и «совершенно отличном». А это очень трудно. Окружающие никогда не сомневались в совершенстве Берти (что, впрочем, не означало, что ему симпатизировали) — сам он постоянно в нем сомневался. Очень хорошо он выполнил свои обязанности? Или совершенно отлично?

То, как Фостер на этот раз выполнил свои обязанности, можно было охарактеризовать выразительным русским словом «хреново».

Конечно, для коллег действия Фостера по-прежнему были вне сомнений. Когда господин Ясновский погиб в лавине, Фостер, который дежурил тогда в полицейском участке, как и полагается при несчастном случае, немедленно выехал на место происшествия. Он чрезвычайно дотошно, без халтуры, допросил проводника. Но это был несчастный случай! Несомненно и очевидно. Андреас Брасс утверждал, что сам чудом остался в живых. Резко меняющаяся погода накануне происшествия сделала этот участок гор совершенно непредсказуемым и очень опасным. Альпы есть Альпы… Почему все-таки выехали? Очень хороший день, русский желал кататься… Богатые не терпят возражений.

И вот тут Берти допустил непозволительную оплошность. Конечно, никто этого не мог тогда от него потребовать, но он сам, совершенный Берти, должен был проявить требовательность. Он должен был поинтересоваться личностью Брасса…

В общем, сделать то, что он и сделал впоследствии, когда самого Андреаса Брасса убили в Москве.

Родители Брасса жили в Берне. Кроме него в семье была еще сестра. Доход у отца очень средний: пятьдесят тысяч долларов в год. В общем, помогать сыну семья не могла. Андреас жил совершенно самостоятельно уже три с половиной года в их курортном городке. Снимал маленькую, но бешено дорогую, как все здесь, квартиру. Был общительным, любвеобильным, абсолютно обычным молодым человеком. Правда, он слишком много для швейцарца путешествовал. Норвегия, Дания, Бразилия… Варшава, Москва и так далее… Приятели Андреаса рассказали Берти, что он очень любил путешествовать, потому что в каждой стране, где бывал, заводил себе подружку… И когда его спрашивали: «Ну, как съездил?» — он рассказывал, конечно, не о пейзажах, не об архитектуре, не о музеях, а о своей очередной girl-friend, то есть подруге. Некоторые страны, особенно ему понравившиеся, Андреас посещал многократно. Но вот к нему его приятельницы обычно не приезжали. Андреас был скуповат, прижимист, небогат и предпочитал гостить, а не принимать гостей, так как это менее накладно. Однако некоторое время назад к Андреасу как снег на голову свалилась одна из его подружек. Правда, пробыла она не очень долго. Ее видел мельком кое-кто из знакомых Андреаса, и, как смогли, они Берти ее описали. Время визита? Берти сопоставил даты и ахнул, осознав свое головотяпство. Как раз накануне гибели Ясновского.

Судя по тому, что рассказали Фостеру видевшие эту подружку приятели Андреаса, ее визит вряд ли ввел Брасса в расходы… Экономных швейцарских мужчин поразило, как она купила кольцо… Квадратный сапфир редкостной яркой синевы, чистоты и размера, оправленный в золото… Она примерила его небрежно… Курточка, джинсы — и вот такое кольцо… Явно было, что даже такое кольцо не стало особым событием в ее жизни…

В общем, по восхищенному замечанию приятелей Брасса, купила она его практически мимоходом, во время прогулки, завернув в дорогой ювелирный магазин… Приглянулось колечко — купила, нимало не раздумывая, и отправилась гулять дальше…

Не мигнув, выложила наличными немалую сумму.

В ювелирном Фостеру покупку подтвердили. Покупательницу описали, но весьма смутно…

Даже с учетом весьма значительного возвращенного налога (tax refund), который она, как иностранка, наверное, получила, уезжая, в аэропорту, сумма, заплаченная за кольцо, поражала воображение…

Если бы такой подружке понадобилась от Брасса какая-то услуга, она, конечно, сумела бы ее щедро оплатить…

Брасс работал спасателем, проводником, инструктором. Постоянно сопровождал тех, кто заказывал экскурсии в горы. И, естественно, не мог не быть в необходимых пределах осведомлен о коварстве снежного покрова… Но, как выяснил Берти, Андреас зарабатывал еще и тем, что давал ежедневную сводку телекомпаниям о состоянии снега и снежных лавин в окрестностях курорта… А такую работу не доверяют дилетантам… Брасс должен был не просто «очень хорошо» знать снег, он должен был знать его «совершенно отлично». Конечно, с ним могла случиться оплошность, так же как случилась она с совершенным Берти… Могла или не могла? С этим вопросом и в поисках русской подружки Брасса Берти и поехал в Москву.

Всю дорогу в самолете он читал неожиданно всплывший накануне его отъезда «вещдок» — дневник Брасса… Точнее, это было нечто вроде профессиональных записей инструктора. Он дал их почитать когда-то своему приятелю, а забрать не забрал — забыл. Забыл о них и приятель. И только накануне отъезда инспектора в Москву, когда Андреаса уже не было в живых, парню пришло в голову, что записи могут представлять какой-то интерес для полиции…

Берти читал ксерокопию, время от времени делая пометки… И все больше убеждался в том, что эти рабочие записи Брасса временами очень походили на личные и, по всей видимости, отношение инструктора к снегу не могло быть лишь профессиональным, отстраненным…

Порой в этих строках прорывалась неподдельная страсть. Отчеты перемежались комментариями, рассуждениями, историческими справками… Инспектор читал и только диву давался.

Дневник Брасса

«Конечно, люди и лавины на протяжении всех веков были врагами. Наиболее яркий пример этой вражды — наша Швейцария… Племена, населявшие плодородные долины Альп, были не робкого десятка. Они защищали свою свободу от всех посягательств, и Альпы служили им естественной крепостью. Но на каждой увенчанной льдами вершине и на каждом заснеженном склоне их подкарауливали лавины. И ни сейчас, ни раньше нет и не было другого такого места на земле, где человек находился бы в постоянной войне с Белой Смертью, как наша страна лавин.

…Если и есть что-то общее во всех встречах человека с лавиной, так это полная неожиданность для жертвы… Тот, кто едет по шоссе, никогда не оторвет глаз от ленты асфальта, чтобы взглянуть на нависающие над ним склоны, набухшие снегом… Каждому кажется, что лавина не сойдет на него… Люди сидят взаперти в своем доме во время долгого бурана, а потом, когда он, наконец, заканчивается, с радостью посылают детей поиграть во двор на свежем снегу… Они очень довольны такой возможностью: наконец-то ребятишки погуляют… И лавина убивает детей в их собственном дворе.

Ну почему бы не задуматься над тем, что снег в мгновение ока может превратиться из друга во врага? Ведь моряк никогда не забывает об опасности в океане… Все-таки наивность — главная черта большинства людей.

Я знал одного фотографа… Он был очень опытным горнолыжником и погиб только потому, что считал, как и многие другие: этого не может случиться со мной. Он хотел заснять большую лавину, пересекавшую шоссе. И он запечатлел на пленке этот момент, но сам погиб. Лавина захватила его, когда он убегал. На его лице застыло изумление.

…Когда я говорю что-нибудь о снеге, мои сведения точны, потому что все это я видел сам. Все было в моем общении со снегом: смертельный риск, свершение открытий, разгадывание замыслов естественного врага…

Конечно, лавины учат скромности. Это очевидно всякому, кто хоть однажды встретился с ними лицом к лицу. Но мне столько раз удавалось их обыграть… И иногда мне кажется, что я уже не могу удержать свое самомнение на разумном уровне…

…Нельзя размышлять о взаимоотношениях человека и лавины, не задумываясь о горнолыжном спорте. В общем, они неотделимы друг от друга…

Многие люди по-разному пытались объяснить привлекательность катания на лыжах. Радостное настроение, охватывающее вас благодаря морозу, солнцу и снегу? Или наслаждение одиночеством среди сверкающих горных вершин? Я предлагаю свое объяснение. В человеке живет врожденное стремление скользить — скользить по чему угодно, начиная с замерзшего пруда и кончая натертым паркетом. Почему именно у человека, почти единственного среди живых существа, если не считать медведя гризли и выдры, развился такой инстинкт? Ну, это уже другой вопрос… Может быть, этот первобытный навык появился у него потому, что другие обитатели животного мира были быстрее, сильнее и лучше него приспособлены для борьбы? Кто знает, может быть, длинная доска, скользящая по льду, сохранила нашего предка от клыков саблезубого тигра? Но какова бы ни была причина, сейчас, как и в доисторические времена, скольжение — это единственное, к чему человек по своему физическому строению приспособлен лучше, чем любое другое существо.

…Открыв, что лыжи, снег и горный склон создают наилучшую комбинацию для скольжения, человек превратил катание на лыжах в популярный спорт. Я вообще думаю, что в истории горнолыжного спорта было еще три таких «исторических» события…

Прежде всего — изобретение канатной дороги и подъемника. До этого катание на лыжах считалось «упоительным мгновением — и долгим карабканьем наверх!».

Пока не появились подъемники, горнолыжный спорт не мог стать массовым. Историческими событиями номер три и четыре были появление лыж фирмы «Хед» и эластичных брюк. Сначала лыжи делали из дерева, причем лучшим материалом считали гикори.

Но во всем мире нет такого количества гикори, чтобы обеспечить лыжами нынешние орды горнолыжников… А кроме того, деревянные лыжи никогда не были идеальными. Они легко ломаются, коробятся и теряют форму. Чтобы поддерживать их в хорошем состоянии, нужна уйма времени и хлопот. Говард Хед, первым создавший хорошие металлические и пластмассовые лыжи, конечно, не был первым, кто попытался найти что-то лучшее, чем дерево. В процессе своих поисков он создал, например, дюралюминиевые лыжи — из металла, применяемого в самолетостроении… Я лично считаю, что это были лучшие лыжи в истории лыжестроения, особенно для свежевыпавшего снега. Они были очень легкие, чрезвычайно быстрые, особенно в морозную погоду. И они «пели» восхитительную мелодию, когда разрезали снег.

Но они были слишком хрупкими. Только пластмассово-металлические лыжи-«сандвичи» Хеда произвели настоящую революцию. Они были прочны, красивы, удобны и просты в изготовлении.

Можно рассказать и о многом другом, например, об эластичных брюках, об их просто-напросто «исторической роли»… Они понравились миллионам людей, как легкая водоотталкивающая, удобная и красивая одежда».

Инспектор полиции Берти Фостер сделал паузу, заказал стюардессе апельсиновый сок и благодарно вздохнул…

Он был несказанно рад, что автор записей не стал подробнее останавливаться на эластичных брюках, даже благодарен ему. Дело в том, что, с одной стороны, Берти не рисковал пролистывать страницы ксерокопии, боясь пропустить что-то важное для следствия. Но и терять время на описание эластичных штанов ему было бы жаль…

Он был почти уверен, что обнаружит в записях что-то намного более существенное для понимания личности снежного патрульного. И он с азартом охотника поторопился читать дальше:

«…Лавина — стихийная сила без разума и воли. Но она не так проста, как кажется… Одна парочка лет пять назад каталась на склоне всю вторую половину дня… Полдня — и ничего! Катались, восторгались… И вдруг на последнем спуске, когда солнце село, лавина сорвалась, как будто ее спустили, наконец, с цепи — и убила их. Здесь, казалось бы, налицо все признаки расчетливой недоброжелательности, как при игре в кошки-мышки. Кто-то скажет, что это мистика… А я скажу: они катались по твердой снежной доске, лежавшей на мощном слое глубинной изморози…

Под тяжестью лыжников доска слабела, да и лыжи ее подрезали. Снег оседал и сползал, доска и без того уже была напряжена… И вдруг резкое падение температуры. А это обычная вещь в высокогорье при заходе солнца. И доска начала сжиматься. А потом напряжение увеличилось настолько, что она начала разламываться. Классический пример соломинки, переламывающей спину верблюду…»

Берти даже не заметил, как рядом с ним остановилась стюардесса, и, только когда она окликнула его, он автоматически, не отрывая взгляда от страницы, взял апельсиновый сок и, отхлебывая, продолжал читать:

«…Пока снежный кристалл падает с неба, с ним многое происходит… Он растет. Он может частично или полностью изменить форму. Может совсем растаять или только подтаять. А может, замерзнув, стать совсем другим. Он сталкивается с другими снежинками в их беспорядочном полете. Несколько кристаллов могут сливаться в хлопья или, ударяясь, превращаться в обломки. Вот почему выпадающий снег столь ошеломляюще разнообразен…

Классическая форма кристалла — шестилучевая звезда. Но люди, знающие и изучающие снег так, как я, назовут десять различных классов… И еще шесть различных форм в пределах каждого класса… Звезды, пластинки, столбики, иглы, шарики, обломки… Не бывает двух похожих друг на друга… Очевидно, это одна из загадок снега, которая никогда не будет разгадана. Трудно поверить, но это так — среди бесчисленных снежных легионов, устремляющихся с неба, не было и не будет двух одинаковых снежинок. Я также не уверен, известно ли, почему снежинка имеет шесть лучей?

…Все чаще мне приходит на ум, что из моего опыта можно наконец начать извлекать практическую пользу… На эти мысли наталкивают некоторые случаи. Вот, например, такой…

Быстрее всего движутся лавины из сухого снега. При их максимальной скорости часть снега способна взмывать в воздух и двигаться в виде облака. И это одно из самых грандиозных, внушающих благоговение зрелищ в горах — лавина, летящая по склону в облаке пыли. Такое облако не только вызывает сильные эмоции, оно может быть смертоносным и разрушительным. Это тяжелый снаряд из смеси воздуха со снежной пылью, перемещающийся с большой скоростью. Он сдвигает колоссальное количество воздуха, отчего создается ветер ураганной силы! В какой-то мере подобный эффект можно почувствовать, проезжая мимо большого фургона в легковом автомобиле…

Однажды несколько летних дач в горах были уничтожены такой лавиной. Никто не видел ее, потому что она сошла в снегопад, а дома в это время пустовали. К счастью для владельцев этих дач, один из них, адвокат, оказался еще и лыжником, интересующимся лавинами. Он заметил, что часть домов не затронута лавинным снегом. Они выглядели так, как будто были сдуты, а не раздавлены. Разрушительной силой была воздушная волна. Дома не были застрахованы от лавин. Но они были застрахованы от ущерба, причиняемого ветром! Благодаря этому владельцы домов, пострадавших от лавины, смогли получить страховку.

Чем не подтверждение того, что знание лавинных повадок можно с выгодой использовать?!

…Лавинные исследования стали для меня глубоко личным делом. Оказалось, что изучение лавин отличается от исследования других разрушительных сил природы… Ну, может быть, за исключением огня… Ведь, например, вулканолог редко вступает в прямой контакт с извержением, метеоролог — с ураганом, сейсмолог — с землетрясением, гидролог — с наводнением… Но даже если они в него вступают, они всего лишь зрители и не могут оказать почти никакого воздействия на ход события.

Я же, проводя бесчисленные часы среди лавинного мусора, понял другое… Так, во время одного из своих бдений во время бурана я неожиданно понял, что лавина — это единственное разрушительное явление природы, которое человек может вызвать по своему желанию».

Самолет шел на посадку. Инспектор убрал записи Брасса в сумку…

Ну разве мог такой специалист, такой человек, как Брасс, совершить ошибку?

Берти с сомнением покачал головой.

— Вы чем-то недовольны? — тут же поинтересовалась стюардесса.

— В общем, да… — задумчиво заметил Берти.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Вряд ли… — усмехнулся полицейский инспектор, — вряд ли вы сможете мне помочь…

Стюардесса любезно улыбалась… Она уже много летала и знала, что иногда на дежурную фразу «Могу я вам чем-нибудь помочь?» клиенты начинают рассказывать о своих проблемах, а некоторые и вовсе о своей жизни, начиная от рождения. Все зависит от того, на кого попадешь и в какой момент… А моменты в жизни у людей бывают всякие…

И милая, вышколенная девушка продолжала улыбаться.

— Ну никак и ничем помочь мне вы не можете… — пробормотал инспектор. — Разве только немного бренди на прощанье.

Это был неожиданный для безупречного Берти заказ… И он еще не знал, что это лишь начало… Москва только приближалась, а ее магическое действие на швейцарскую безупречность уже начинало сказываться…

Инспектор отхлебнул бренди и сам подивился своему поступку.

В Москве, несмотря на холод, было очень слякотно и влажно — Фостеру сказали: это оттого, что дороги посыпают каким-то ужасным солевым составом.

От этой влажности безупречные усы Берти очень быстро потеряли свой ухоженный, элегантный вид. Они вдруг стали топорщиться, как у старого уличного несчастного кота… Таким Берти себя и чувствовал: очень несчастным.

Вот уж, право, мужчина начинается с усов…

Или, как там сказал любимый на Западе русский классик? Кажется, он сказал: «Женщина с усами все равно, что мужчина без усов».

— Знаешь, открылся музей кукол… Поедем, поглядим… Сбежим с уроков?! — предложила Ане Волкова, едва они устроились за столом и Аня открыла свои тетради.

— Кукол? Каких кукол?

— Ну, не обыкновенных, конечно, а редких, особенных. Жена одного банкира их коллекционирует. И теперь выставила свою коллекцию напоказ… Ну, давай посмотрим! А то я как-то отстала от жизни… Коллекционирую мягкие игрушки, котов и кошек своих дурацких. А надо-то, оказывается, кукол. Это, говорят, очень модно, очень дорого, очень престижно теперь.

— Вы хотите, чтобы я посмотрела вместе с вами кукол? — удивилась Аня.

— Ну да… И Риту по дороге захватим… Она тоже хочет посмотреть. Ну что, идет?

— Идет… — старательно изображая энтузиазм, согласилась Анна.

Что еще могла ответить учительница своей ученице?..

Аня не без оснований, чем дальше, тем больше, подозревала, что ей не стоит слишком перечить Марине Вячеславовне…

Они поднялись по ступенькам отреставрированного особняка…

Аня, возглавлявшая процессию, потянула на себя деревянную красивую дверь, перешагнула порог… И попятилась. Прямо на нее смотрели темные глаза, на которые падала тень от широких полей бархатной старинной шляпы. От этой тени глаза казались живыми… Кукла была ростом с ребенка.

Небольшая комната была тесно заставлена стеклянными витринами, и в каждой — куклы. Несколько десятков кукол…

Анна, как завороженная, смотрела на тафту, кашемир, муар, вышивку и кружева их нарядов… Локоны, пряди, кудри из человеческих волос… Кофейные чашки их сервизов, зонтики с вылезшими от старости спицами, кожаные дорожные саквояжи, веера, кувшинчики для умывания…

Возле одной из кукол были разложены все платья ее гардероба. Ночная сорочка в кружевах, прогулочный костюм из белой саржи для яхты, накидка для путешествий на автомобиле…

А на специальном безголовом манекене было надето… траурное платье с бутоньеркой из засохших роз.

— Тебя не удивляет, что в гардеробе у игрушки есть траурное платье? — спросила, наклонившись к ней, Волкова.

— Удивляет… — Анна была очень искренна в своем изумлении.

— Получается, что это вдова… Невероятно, кукла-вдова…

Рита тоже задержалась возле «вдовы» и долго смотрела на нее сквозь стекло витрины.

А Светлова с Мариной Вячеславовной уже перешли к следующему экспонату. Голубые глаза, белокурые локоны из человеческих волос, кружевное платье… Широко распахнутые глаза на лилейно-бледном, будто восковом личике, испорченном сетью темных трещин, смотрели прямо на них… От этой куклы невозможно было оторвать глаз.

К ним, заметив их интерес, подошел смотритель-экскурсовод — представительный мужчина в бабочке, похожий на лорда или, во всяком случае, на метрдотеля.

— Видите ли, — начал он, — это удивительная кукла… Даже у нас в коллекции таких всего четыре…

— Неужели?

— Да… Она отлита из воска.

Марина подыграла ему: с видом знатока недоуменно покачала головой.

— Что вы говорите… отлита из воска… Это точно?..

— Да. Англия. Прошлый век.

Марина усмехнулась. Ее развеселила серьезность метрдотеля.

— А точнее?

— Середина прошлого века.

Марина пожала плечами:

— А почему у нее все лицо в трещинах?..

— А это от холода… Воск, видимо, пытались спасти… от высокой температуры.

— На жарком юге в нее, что ли, играли?

— Видите ли… К середине прошлого века эти куклы стали невероятно популярны почти везде… — Смотрителя явно вдохновил проявленный красивыми посетительницами интерес. — Дело в том, что по тем временам это был единственный материал, который позволял достичь полного портретного сходства…

— Воск?

— Именно воск…

— Но он ведь такой недолговечный…

— Когда покупаешь ребенку куклу, мало заботишься о том, какие проблемы возникнут у человека, приобретающего ее, в следующем веке на аукционе «Сотбис». В общем, воск… По непонятным причинам людям отчего-то очень хочется иметь собственную копию… Даже королева Виктория заказала на пике той моды восковые копии своих маленьких племянников…

— Что вы говорите?!

— Иметь копию, — продолжал смотритель, — вроде бы и приятно, и полезно: вдруг возьмет на себя беды, болезни?.. Но иногда оказывалось и страшно… Самая неприятная история связана с мастером по имени Блэк. Коллекционерам известно немало имен, звук которых ассоциируется с шелестом купюр и вызывает видения цифр со многими нулями… Эти имена произносят священным шепотом: Брю, Жюмо, Хофман… Но Блэк…

— Да вы просто знаток истории кукол и поэт! — похвалила Марина.

— Несмотря на то, что он англичанин, — продолжал рассказчик, — впервые его имя становится известным, то есть попадает на страницы газет, в Америке. Именно там в небольшом провинциальном городке в 1854 году Блэку заказывают куклу… Случай необычный — куклу заказывают для заболевшей девочки… Точнее, умирающей…

— Умирающей? — Марина встревоженно взглянула на рассказчика.

— Да, именно так, — продолжал смотритель музея, как будто бы не обратив никакого внимания на изумление гостьи. — Она умирала, и родители решили — ведь Блэк славился своим мастерством — сделать для нее куклу… Удивительную куклу, самую красивую куклу в мире. Врачи сочли это разумным… Что может по-настоящему порадовать маленькую девочку? Конечно, кукла — новая и очень красивая кукла. Сильная радость могла переломить ход болезни, усилить волю к жизни. Иногда для тяжелобольных, переставших бороться, уставших от болезни, сломленных болезнью людей положительные эмоции оказываются решающими…

Возможно, это было правильно… Если вообще игрушка способна помочь, то, конечно, именно такая, какую сделал неустанно работавший дни и ночи напролет Блэк. Как она была хороша! В этом сходились все очевидцы… Голубые глаза, белокурые локоны из человеческих волос, кружевное платье… И точный портрет девочки — только с румяными, а не покрытыми смертельной бледностью щечками… Наконец, благодарные родители, заплатив Блэку огромную по тем временам сумму, принесли куклу дочери…

Смотритель замолчал.

— И что же?! — почти в один голос почему-то шепотом спросили Аня и Марина.

— Она умерла, едва успев взять куклу в руки. И куклу похоронили вместе с ней…

Смотритель опять замолк.

— И все?!

— Да нет… Это только начало! Собственно, все только после этого и начинается. Через некоторое время после похорон по городу, взбудораженному этой историей, поползли слухи… Стали говорить, что Блэк занимается черной магией и что кукла, мол, была непростая, что кукла была проклятая… И если бы не она, девочка, возможно, выжила бы… То есть утверждали, что кукла убила свою хозяйку. Дескать, Блэк — колдун и маг — специально сделал куклу, убившую ребенка…

— Но зачем?

— Существует миф, что сила умершего может перейти к фетишу. Кукла забрала силу, забрала жизнь девочки. Человек умер, кукла осталась, наделенная ее силой… Что, возможно, природа не терпит копий: если есть одна — зачем другая?!

— Значит, кукла нужна была Блэку как инструмент его колдовской силы? — уточнила Марина.

Рассказчик пожал плечами.

— Ну да… — вздохнула уже давно присоединившаяся к ним Рита, — всем так хотелось, наверное, верить в то, что ее можно было спасти. Да, всем было очень жаль девочку, вот и начали придумывать всякие глупости, искать виновного.

— Возможно, — кратко заметил смотритель. — Но известно также и другое: подозрения были такими сильными, а молва такой настойчивой, что против Блэка возбудили уголовное дело, и тело девочки решили эксгумировать…

— И… — шепотом спросила Марина, — могилу раскопали?

— Да… Гроб извлекли на свет божий, раскрыли крышку, и…

— И что? — почти завопили от нетерпения дамы.

— Куклы там не было.

— Как?!

— Не было, и все тут.

— А… — заметила Рита. — Наверное, это сам Блэк вытащил ее, прознав, что будет эксгумация…

— Но чего ради? — возразила Марина. — Если он не делал ничего такого… В смысле, если он не был черным магом, зачем ему прятать куклу от следствия?

— А может, он хотел ее еще раз продать? Где-нибудь в другом городе, может быть, даже в другой стране, где никто ничего не слыхал об этой истории? Ведь кукла была очень ценной… Или ему было жаль расставаться с ней как с произведением искусства, в которое он вложил столько сил?

— Да, кукла была ценной даже по тем временам… — заметил смотритель, — а уж сейчас…

— Как?! Разве она существует и сейчас?! — удивилась Анна.

— Представьте! Кукла в отличие от самого Блэка позднее нашлась… Правда, к этому времени у игрушки уже оказался довольно длинный список жертв. Первой куклу обнаружила много лет спустя в антикварном магазине мать той умершей девочки… Она купила куклу. А через какое-то время выбросилась из окна, прижимая куклу к груди… Потом кукла исчезает, но появляется снова… И каждый раз ее появление сопровождается похожей кровавой историей…

А лет десять назад, когда коллекционирование кукол стало необычайно модным занятием, ее нашли опять…

— Но откуда уверенность, что найдена была именно та самая кукла?! Ведь не сохранилось ни фотографий, ничего, кроме описаний…

— Найденную куклу исследовали. Установили время изготовления, манеру, так сказать, почерк мастера… У Блэка, понятное дело, были и другие изделия… его марка была известна… Кроме того, в глазах куклы обнаружили крошки земли…

— Земли?

— Да, очевидно, это связано с ее погребением… С ее пребыванием в могиле… Кроме того, рентген обнаружил внутри игрушки записку — свернутый клочок бумаги… Возможно, на нем слова какого-то заклятия… Нечто, связанное с ритуалом черной магии.

— И где она сейчас? — Анна напряглась.

— Она… Она в музее. Куклу купил какой-то американский журналист и подарил Музею ужасов и кошмаров. В Нью-Йорке.

Рита улыбнулась.

А Марина перевела дух:

— А я… Я уж подумала… Впрочем, ерунда… — она махнула рукой. — Я было подумала, — Волкова кивнула на куклу за стеклом, — что это она и есть!

Перед сном в этот вечер, разволнованная историями о куклах, Анюта долго ворочалась… Не могла заснуть:

«Жуть какая-то… Кукла-вдова, проклятая кукла…»

Аня не могла не признать, что новые впечатления, связанные с появлением в ее жизни Марины Вячеславовны Волковой, очень эту жизнь разнообразят…

«Дама — кукла… Проклятая дама… дама-вдова…»

Какая-то несуразица лезла Анне в голову…

Отчаявшись заснуть, она встала и включила телевизор, чтобы он навеял на нее своей глупостью сон… Но выбор программы был явно неудачным для желающей заснуть девушки… Шли полуночные криминальные новости…

И она вдруг узнала его!

Этого смазливого парня, со смешной и очень «актуальной» по нынешним временам фамилией Бабкин, последнее время довольно часто показывали по «ящику», в связи с тем, что… В связи с тем грустным обстоятельством, что его так же, как и Ясновского, больше не было в живых. Но сейчас в Аниных мыслях вдруг возникла связь между Бабкиным и тем фотографическим снимком ресторанной компании, на которой были и Хоккер, и Марина, и Ясновский… Снимком из дома Волковой.

Возможно, потому, что в последнее время она то и дело в мыслях к фотоснимку той ресторанной компании возвращалась… Не забывала… Вспоминала, причем с тревогой, и все тут… И, если бы не эти мысли, она, верно, и не узнала бы этого парня. А тут включила телевизор, а там криминальные новости, и…

Дело в том, что и он был там. Он тоже сидел там, за этим столом… Среди прочих уже знакомых ей людей… и незнакомых.

И не предстоит ли ей и далее знакомиться с ними таким образом? В сводке криминальных новостей… В разделе «Трупы».

«Ну, может быть, хоть теперь я найду в себе силы отказаться от этой странной работы?!»

«Найду!» — твердо решила она.

Но следующее утро опять внесло коррективы в ее категорические планы.

Было уже без пяти девять… Слякотно, серо. Аня почти поравнялась с университетскими воротами. Она уже видела, как от дверей машет ей ее любимый сокурсник Петя Стариков, как бы случайно встречающий ее каждое утро на ступеньках у входа.

И тут рядом резко затормозил зеленый джип… Из него — сколько у нее, елки-палки, интересно, автомобилей? — выпорхнула Марина Вячеславовна.

Свитер, джинсы, черные очки… Тонкая, легкая… классная блондинка… и джип этот очень ей шел… Женщины, выпархивающие из автомобиля, когда кругом все в громоздких шубах и дубленках, выглядят всегда почему-то особенно классно… А Марина была женщиной из журнала… Аню, помимо ее воли, притягивала эта красивая, беззаботная жизнь, и, вместо того чтоб нахмуриться и ледяным тоном отказаться от дальнейших уроков, она довольно-таки глупо заулыбалась навстречу Марине Вячеславовне.

— Я нашла остров, — объявила Волкова.

— О-ос…

— Очень хороший.

— Аа?..

— Мне нужна копия твоего загранпаспорта. Лучше, чтобы сегодня.

— Э-э…

Анины словесные потуги напоминали попытки глухонемого приобщиться к нормальной жизни и поучаствовать в общем диалоге…

— Понимаешь, там ничего нет. Только отель, маленькая рыбацкая деревушка где-то на отшибе и вулкан.

— Вулкан? — Аня наконец обрела дар речи.

— Но он уже много лет не просыпался.

— Как много? — Аня все свободнее овладевала словом.

— Несколько миллионов лет.

— Значит, уже пора…

— Что пора?

— Пора пришла вулкану просыпаться.

— Ты что, сейсмологию изучаешь в своем университете?

— Нет…

— Ну, тогда садись в машину… Поехали за твоим загранпаспортом. Мне, видишь ли, девочка, позарез надо вырваться из этого города… прийти в себя. Ибо чувствую, творится со мной что-то неладное. Составишь компанию?!

— Да я… — неуверенно начала Аня. — Видите ли, скоро сессия…

— Считай, что я беру тебя в секретари! Зарплата у тебя будет… В общем, не пожалеешь!

Она не дала Анне сказать больше ни слова. Уже в машине спросила:

— Боишься?

— Чего?

— Вулкана.

— Вулкана не боюсь, — честно ответила Аня.

Из окна машины Анна, оглянувшись, видела, как растерянно смотрит вслед удаляющемуся джипу ее любимый сокурсник Петя Стариков.

Один раз в два дня с Тенерифе приходил паром, а в остальное время можно было вволю представлять, что будет, если вулкан проснется… Что-то похожее на «Гибель Помпеи» Брюллова… Дети в школе пересказывают содержание этой картины «своими словами»: «На этой картинке мы видим…» Марина Вячеславовна, задрапированная в махровую купальную простыню, как в римскую тогу, хватает свои кредитные карты… а вокруг рушатся стены… Небо застилают черные облака пепла… языки, естественно, пламени.

В общем, Аня бы не возражала, чтобы паром приходил почаще, ибо другой возможности удрать с острова не было… Но в этом заключалась и особая притягательность этого места. Просыпаться среди ночи на маленьком острове, затерянном в океане… слышать стрекот цикад… чувствовать океанский бриз, колышущий занавеси на окнах… Лежать в первозданной темноте атлантической ночи и чувствовать себя… как на вулкане.

Собственно, из одного этого вулкана весь остров и состоял. Остров и был, по сути дела, вулканом, а вулкан — островом. И, в общем, такие маленькие острова в океане действительно время от времени — раз-два за миллион лет — взмывали к небу фонтаном огня и пепла, оставляя вместо себя гигантскую бурлящую воронку, тайфуны и штормы… Последний раз, когда это случилось в Атлантике, гигантское облако пепла путешествовало по миру семь лет, закрывая солнце и устраивая затмения в Японии и Австралии… А в ледниках Гренландии до сих сохранилась сажа, выпавшая из тех облаков…

Отель состоял из отдельных коттеджей, увитых гроздьями цветущих глициний и разбросанных на деликатном расстоянии друг от друга — создавалось полное ощущение, что они с Мариной — единственные обитатели острова…

Когда они уставали от безлюдного песчаного пляжа и вечного шума волн, от бесчисленных купаний, то отправлялись наверх, к вершине вулкана, по склонам, поросшим соснами… И, утомившись подъемом, устраивались отдохнуть с бутылкой кока-колы, растянувшись на древнем базальтовом ложе, нагретом солнцем, и смотрели в небо… Этот базальт иллюстрировал наглядно Анины литературные впечатления от Жюля Верна и Гумилева: «Средь базальтовых скал и жемчужных».

Потом, перепрыгивая с камня на камень, они вновь спускались вниз по тропинке на берег… По дороге садились отдохнуть на край огромного слоистого камня… В колючих ветвях кустарника, похожего на родную ежевику, гудел шмель с золотистым в черных полосках брюшком… Тоже вполне отечественного вида…

Каждый раз, просыпаясь по утрам на острове, Анна чувствовала присутствие океана… Даже когда был штиль и до белого коттеджа на берегу не долетал шум волн, она чувствовала его неслышное дыхание, его огромную свежесть, его необъятное пространство… Интересно, как могут жить люди, которые родились возле океана, а потом лишились его? Что они чувствуют, просыпаясь утром и глядя на белый переплет окна, — ведь за ним нет океана! О чем думают?

— Тоскуют! — прошептала она и открыла глаза.

Она лежала, пытаясь припомнить приснившийся ей сегодня удивительный сон. Что-то хорошее-хорошее и очень важное снилось ей сегодня на рассвете… но что именно? Или кто? Она старательно зажмурила глаза (хорошие сны снились ей нечасто), чтобы вернуть исчезнувшее видение и припомнить хоть что-нибудь, но, увы, ничего не получалось.

Она выскользнула из-под простыни, вышла на солнце… Потянулась, запрокинув голову к небу… Огромное дерево возносило к яркому, чистому утреннему, без единого облака небу свои сильные ветви…

И вспомнила… Свой сегодняшний сон, который она поначалу никак не могла вспомнить… Спокойные серые глаза, красивый рисунок широких плеч и удивительный взгляд, от которого, даже только встретившись с ним мельком глазами, она чувствовала себя спокойно и легко, как будто ее взяли за руку и сказали: «Ничего не бойся, ты со мной».

Ну вот… дожила, старушка… Кажется, ей стал сниться ее сокурсник Петя Стариков!

Наконец, словно очнувшись от вернувшегося сна, от этого наваждения, Анна взяла полотенце и стала спускаться вниз к морю.

«Хорошие сны у меня никогда еще не сбывались. И нечего придумывать и мечтать…»

Но к концу первой недели мысли о Москве стали появляться все чаще…

Кроме приятных — о Старикове, Аня еще с некоторой тоской подумывала о том, как она будет сдавать сессию… Заваленная сессия и «академ» были бы слишком тяжелой расплатой даже за этот рай на вулкане…

Марина же все чаще находила время, чтобы открыть свой портативный компьютер и пощелкать клавишами… С утра после купания усаживалась за работу.

— Не подводит нас только любимая работа… — поучала она Анну. — Я была идиоткой, когда позволила себе стать несущественным приложением к собственному очень значительному мужу. Знаешь, очень трудно устоять, когда все это наконец приходит: деньги, беззаботная жизнь… И можно вдруг, представляешь, не бежать на службу в редакцию… не стирать, не готовить и вообще ничего-ничего не делать… Просто зависаешь в этом, как в невесомости… Жизнь ничего больше от тебя не требует, ничего не заставляет делать… Ну а если она не заставляет — ты сама себя и подавно… Ну вот. За то и поплатилась. «Приложение» никому не интересно, даже тому, к кому оно прилагается… Я осталась ни с чем.

Аня улыбнулась… Марининого «ни с чем» хватило бы с лихвой на очень небедную жизнь многих женщин…

— Не улыбайся… «Ни с чем» — это когда одни жалеют, другие смеются, третьи смотрят, как на пустое место и забывают поздороваться… Потому что если ты больше не жена своего мужа, то, значит, вообще никто. То десятки друзей, которые тебе рады, а то один звонок за три дня от подруги, единственной, кому ты и осталась нужна.

— Рита?

— Рита… Знаешь, дома в шкафу осталась шуба соболья… Дурацкая вещь… Ну куда в этой шубе… В машине неудобно… Вообще я люблю куртки. Но, говорят, такой мех обязательно надо «выгуливать»… И вот я специально, когда с Лордом шла гулять, эту шубу надевала. Чтобы она бывала на свежем, холодном воздухе… Я для нее старалась. Потому что мне ее подарил человек, которого я считала другом… А оказалось, что ему нужен был только мой муж, его влияние, его власть, его возможности… И вот муж от меня ушел…

Мы встретились случайно с тем человеком в Шереметьеве, и он сделал вид, что не заметил меня. За все время после развода ни разу не позвонил… Ну уж теперь и не позвонит.

В Маринином голосе послышалось плохо скрываемое злорадство.

Аня посмотрела на нее вопросительно:

— Ясновский?

— Ясновский.

Аня замялась от неожиданности:

— С ним, кажется, что-то случилось?

— Случилось. — Марина произнесла это жестко и без сожаления.

— Неужели не…

— Не жаль нисколько. А им нас жаль? Когда я работала в редакции, туда пришла женщина, бывшая жена очень известного поэта… Пока она была не бывшей, все мечтали с ней познакомиться. И вот она пришла, принесла рукопись. Она что-то хотела делать, кем-то быть… Они даже читать не стали. Когда она ушла, они смеялись над ней. И я, как дура, тоже… потому что думала, что такого со мной случиться никогда не может. И ты хочешь, чтобы я кого-то пожалела?

— Да нет… как-то… не настаиваю. — Аня вдруг почувствовала себя невероятно уставшей от этих откровений. А упоминание о Ясновском привело ее в настоящее замешательство.

— Так что, милая… — Марина прижала нежно к груди note-book. — Вот мой настоящий дружок… А вот тебе надо бы поискать дружка настоящего…

— Да, пожалуй, прямо сейчас и займусь… — Аня поглядела обиженно на пустынный, сколько хватало взгляда, пляж. — Место вы для таких поисков выбрали подходящее…

Почему-то сейчас Анне было особенно жаль, что ее любимый сокурсник Петя Стариков так далеко. И не приедет навестить ее на пароме с Тенерифе… Ей вдруг захотелось, чтобы их встречи перестали быть «как бы случайными», а легкая симпатия оформилась бы во что-то более определенное.

Мурена зависла неподвижно в нескольких метрах от Анны с тем непроницаемым выражением хищной странной морды, которое характерно именно для существ непонятных, из категории «ни рыба ни мясо». «Оно»…

Анна знала, что мурены не агрессивны и, в общем, нападают редко, но тем не менее… История об инструкторе по подводному плаванию, которому мурена прокусила руку, когда он приблизился на непочтительно короткое расстояние, была популярна в здешних краях.

Мурена показалась ей страшной именно своей непредсказуемостью…

Тем не менее, несмотря на страх, Анна все-таки быстро пощелкала одноразовым подводным фотоаппаратиком, запечатлевая зловещую лупоглазую морду, змеиное изогнувшееся тело… Не столько из желания запечатлеть редкий кадр, сколько из глупой гордости… Никогда она, увы, не поступала по правилу: «Испугалась — беги!» Нет, обязательно надо девушке «взять себя в руки» — и удалиться с гордо поднятой головой! Хотя умнее было бы в первую очередь думать о том, как эту гордую голову сохранить… Дурацкий характер… И уж не упражняется ли она в самообладании, примеривая себя на роль детектива, при столь удобном случае? Впрочем, опасные случаи меньше всего можно назвать удобными…

Удалялась Анна тем не менее на редкость осторожно, отнюдь не гордо… Более всего желая слиться с природой, чтобы не слишком обращать внимание мурены на свои передвижения…

Мурена все так же неподвижно висела невдалеке… И непонятно было — провожает она ее «взглядом» странных, лишенных выражения глаз или ей абсолютно безразлична очередная глупая, назойливая туристка с подводным фотоаппаратом…

Да, с чувством достоинства у этой рыбы-змеи, как и у Анны, все было в порядке… Втайне мурена, наверное, презирала, например, рыбу-попугая, готовую за кусочек сваренного вкрутую яйца выделывать перед туристами жалкие фокусы — кувыркаться и переворачиваться. Нет, мурена даже не шевельнула хвостом, позируя презрительно и надменно.

Именно с «попугаем» Анне и хотелось сегодня встретиться… Но его не было и в помине… И, поняв, что уже порядком замерзла, она стала подниматься наверх к лодке…

Жаль все-таки, что не было «попугая»… Теперь уж она до отъезда его не увидит… Краткая туристическая неделя подходит к концу… Хотя подводное плавание — это что-то! Может быть, лучшее из того, что есть на свете… Удивительно приятно скользить в плотной соленой воде, ощущать себя невесомой и наблюдать жизнь океана во всем ее великолепии.

Хотя удовольствие недешевое — прокат лодки с инструктором не меньше семидесяти пяти долларов за день. Каждый день себе такое не всякий простой смертный может позволить… Ну, да у Марины Вячеславовны денег куры не клюют…

То ли ей это показалось от страха и неосознанного напряжения… Но когда она уже почти поднялась на поверхность, за спиной у нее метнулась какая-то тень, будто мурена, опомнившись или передумав, бросилась за ней следом… Анна сделала резкий рывок и вынырнула на поверхность моря… Показалось, наверное… Хотя… Вот беда с этими «оно»… Непроницаемыми существами, непредсказуемыми, непонятными, которые «ни рыба ни мясо»… Кого-то эта мурена напоминала Анне своей загадочностью, непонятностью и странными без выражения глазами пресмыкающегося, способного в силу своей сути — «гада ползучего» — нанести удар змеиным мощным хвостом, прокусить острыми зубами кожу…

На пляже Анна больше всего боялась задремать. Может, и не сгоришь — кремы от ультрафиолета все-таки делают теперь волшебные, но перегреешься — это точно…

Однако волны бьют о берег так равномерно, с таким приятным шуршанием, что могут убаюкать любого как колыбель… И однажды она все-таки заснула…

Проснулась Анна оттого, что солнце зло жгло ей веки. Это было отнюдь не утреннее мягкое, нежное солнце… Время, должно быть, приближалось к полудню.

Рядом сидела Волкова и рассматривала ее странно внимательным взглядом.

— Я не сгорела? — испуганно встрепенулась Анна.

Волкова молчала, как будто не слыша вопроса…

— Какая ты все-таки… молодая… — вдруг вздохнула она. — А пятки у тебя розовые, нежные и маленькие. И ступня узкая, ровненькая, как у египетской царицы Клеопатры, без выступающей косточки у большого пальца. Тебе не стоит шлепать босиком!

— Спасибо, — вежливо поблагодарила за неожиданный комплимент Анна.

Накануне отъезда Волкова вдруг исчезла…

Дело было уже к вечеру. Вернувшись с пляжа — Марина Вячеславовна купаться отказалась и осталась печатать, — Аня обнаружила пустой коттедж. Она прождала часа два и заволновалась. Ни записки, ничего… Заглянула к соседям… Молодая пара была просто потрясена ее вторжением — они уже окончательно сжились с мыслью, что находятся на необитаемом острове, а тут вдруг появляется какая-то девица в шортах, притом во время любовного действия… говорит на непонятном языке и кого-то ищет…

В рыбацкой деревушке — несколько домов и магазин — леди-туристку тоже никто не видел… Аня вернулась в коттедж. Никого… Открыла холодильник и хотела налить себе минералки… Бутылки скотча, которая всю неделю простояла в холодильнике, не было…

Анна знала, что Волкова попивает — Марина сама ей об этом рассказывала, — но на острове этого с ней не случалось ни разу… Окончательно встревожившись, представив, как Волкова, путешествуя по острову с бутылкой, соскользнет с какой-нибудь скалы и утонет, Аня опять отправилась вдоль берега, надеясь уже только на удачу…

Волкова лежала на песке, вытянувшись, неподвижно. Глаза закрыты.

— Марина Вячеславовна!

Та даже не шевельнулась. Серое даже сквозь загар, помертвевшее лицо… Аня наклонилась и, замерев от ужаса, дотронулась до ее руки. Рука была невероятно холодна…

— Марина Вячеславовна! — Она схватила ее за плечи и стала трясти так, что голова с рассыпающейся гривой светлых волос болталась, как у куклы, безжизненной тряпичной куклы… Наконец глаза медленно открылись.

Это были совершенно пустые глаза. Страшные пустые глаза. Они смотрели и не видели…

Аня кое-как дотащила ее до дома, уложила в постель… Понемногу Волкова приходила в себя. Она ничего не помнила. Не помнила, как ушла из коттеджа, где бродила. Почему оказалась на берегу, что с ней случилось, почему она потеряла сознание.

Амир Тарханов женщин никогда не обманывал. В том смысле, что никогда не уверял, что любит, если не любил. В тот момент, когда Тарханов был женщиной очарован, он первый верил, что любит ее и готов прожить с ней всю оставшуюся жизнь. Эта его вера, сопровождавшая начало всех его крупных романов, была такой искренней, что тут же начинались крупномасштабные революционные действия, а именно: развод с предыдущей женой, новый, непременно официальный брак, непременно новые дети… То есть действия, на которые обыватель отваживается в жизни не часто: ну раз, ну два… — и много раз перекрестится, прежде чем решится… — ну от силы три…

Правда, к чести Амира, он всегда предупреждал новую жертву… тьфу ты, новую возлюбленную, конечно: «Дорогая, я тебя люблю. Но учти, я гадок, ужасен и непостоянен».

Но женщины никогда не вслушиваются в то, что им говорят открытым текстом. Они так увлечены подтекстом, настолько заняты подоплекой мужских признаний («Да-да, говори, говори, милый… Я внимательно тебя слушаю…»)… Настолько озабочены своими подозрениями, попытками проникнуть в истинные мужские намерения, своим стремлением выведать: «Что же он замышляет на самом деле?» В общем, женщины всегда пропускали важные для их судьбы предупреждения Амира мимо ушей. И когда постоянство и честная искренняя любовь Амира заканчивались — что случалось довольно быстро — и выяснялось, что Амир действительно гадок, ужасен и непостоянен, они чувствовали себя обманутыми.

Переживал из-за этого Амир тоже искренне, поскольку женщины, достававшиеся ему, не были ни хищницами, ни стервозами, ни тиранками, ни ленивицами, ни кем-то там еще в том же роде… Это были добрые, преданные, любящие женщины, растившие в трудах и заботах Амировых детей. И когда знакомые расспрашивали Тарханова об очередном разводе, глаза его подергивались нежной задумчивой дымкой и он убежденно говорил:

— Нет, что вы, она была очень, очень хорошая. Но я… — Амир искренне вздыхал, — я плохой.

Амир переживал, но не считал себя виноватым. И дело было даже не в том, что он был человеком искусства, творческим человеком и для творческого развития ему постоянно нужны были новые чувства, свежие, обновляющие душу впечатления… (Хотя, конечно, не без этого.) Дело было в том, что «плохой» было образом Амира, его сценическим амплуа. Причем этот «плохой» был даже не bad boy какого-нибудь западного исполнителя — сладенький, порочный хулиган, испорченный нравами негритянского квартала, мальчик «на учете в детской комнате милиции». Этот плохой был: «гадкий, ужасный, ну, жу-утко скверный и совершенно безумный человек». И не мальчик, а взрослый мужчина. Что соответствовало истинному возрасту Тарханова.

Певец Амир Тарханов выступал в ночных клубах и собирал время от времени небольшие — но зато стабильно — залы. У него были постоянные, преданные, не менее чем его жены, зрители и слушатели. Это были люди, по всей видимости, с детства замученные морализированием: «Надо быть добрым, хорошим, правильным, милосердным и т. д.» Люди, уставшие уже только от одной мысли о том, что им следует делать, чтобы они соответствовали этому недостижимому идеалу. И эти люди отдыхали и расслаблялись на концертах плохого человека Амира. Образ, который он воплощал на сцене, никак нельзя было назвать неполным — Амир ведь сам сочинял тексты и музыку своих песен, весь смысл которых, если не углубляться в подробности, сводился к освобожденному, откровенному вздоху: «Ну надо же — какая же я все-таки дрянь».

Люди культурно отдыхали, потому что человек ни от чего так не устает, как от превосходства, а сценический Амир был «много хужее», чем его зрители.

Амир Тарханов был модным, заметным тусовочным человеком. Его растиражированный газетами, журналами, телевидением, известный массам и в то же время неординарный облик придавал любой вечеринке изюминку; привечали его и отдельные лица, и заведения. Ничего странного, что на вечеринке, устроенной в канун Дня всех святых Halloween в одном модном, не так давно открывшемся ресторане, на которой гуляла «вся Москва», точнее вся ее денежная, модная и популярная часть, Амир, конечно, тоже присутствовал. Какой же может быть праздник нечистой силы без «ужассного и кошмаррного Амирра»?!

На вечеринку он отправился один. Это было время его очередного развода. Он уже предупредил жену как раз накануне, что «больше так не может», что он «ловит себя последнее время на мысли, что ему не хочется возвращаться домой»… Что на душе у него темно и пусто. И он ничего не может с этим поделать.

«Ну, ты же знаешь это известное изречение библейского Соломона: «Никто не знает, откуда приходит и куда уходит любовь». Вот он, Амир, тоже не знает. Куда она ушла, черт ее дери… Только что она была и нет как нет… Уж если Соломон не знает, то, что с него, Амира, спрашивать. Еще он сказал, что «вдруг поймал себя на том, что он не может спокойно смотреть, как она ест». Это его почему-то невероятно раздражает…

Надо сказать, что вообще все остывания Амира, угасание каждой его любви начинались с того, что его вдруг начинало бешено, до отвращения раздражать какая-нибудь совершенно незначительная деталь поведения его очередной жены. Например, с одной своей женой он развелся из-за того, что она любила рыбу… Б-рр… Ужасно. «А запах?!» Ведь рыба всегда пахнет рыбой. Он ушел тогда практически сразу, как только со всей очевидностью обнаружил это ее неуместное пристрастие. Его сыну от того брака было, кажется, уже лет двенадцать… Поводы, которые давали женщины Амира для развода, были разными. Но одним из самых частых было неприятие того, «как она ест». Ну что он мог с собой поделать? Еще Владимир Маяковский, любивший Лилю Брик «в том числе и за то», что она «даже ест красиво», утверждал, что смотреть, как люди едят, — занятие малоприятное… В общем, Амир опирался на авторитеты — Соломон, Маяковский…

Особенно трудно было возражать Соломону… Обдумывая изречение «этого еврея», который на много веков вперед дал всем мужикам — разрушителям брака — такую великолепную отмазку, жена Тарханова в полной прострации стояла перед дверьми детской, откуда доносился двойной истошный крик — три месяца назад она родила близняшек, — и все никак не решалась войти…

Это была миловидная светленькая, без особых признаков индивидуальности женщина — жены Тарханова обычно были похожи друг на друга, как родные сестры… Знакомые Амира даже не всегда запоминали их имена: Таня, Алена или Света…

Почему-то этой женщине, слушающей истошный детский крик, сейчас казалось, что «малютки все уже понимают» и она непременно должна им что-то сказать… как-то объяснить, отчего их всех вдруг бросили… И она чувствовала себя бесконечно виноватой перед своими обожаемыми мальчиками: ведь получалось, что отец бросил их из-за нее…

Действительно ли младенцы что-то чувствуют — и прежде всего несчастье, сгустившееся над их головой и над головой их матери, — или им просто надо было поменять памперсы и покормить, но кричали мальчишки как сумасшедшие…

Однако придумать, что сказать детям, жена Тарханова никак не могла… В голове крутилось только: «Куда уходит? Откуда приходит? Куда уходит?» А перед глазами зияла огромная темная дыра, как на рекламном щите стоянок «Clifford» — «Угнали?» А надо было слушать!

Надо было слушать, когда родители и все знакомые вокруг предупреждали ее, что Амир — говно… И сам он неоднократно предупреждал ее о том же самом… Но жена Тарханова была молоденькая, нежная и правильная, «хорошая девочка»… А именно таким девочкам, когда они встречают какого-нибудь демонического негодяя и неизбежно влюбляются — неизбежность, упоминаемая в психологии, — кажется, что с ней он станет теперь совсем другим. Что на самом-то деле он очень хороший, а ее любовь сотворит чудо… Но чуда в таких браках отчего-то никогда не происходит.

Понемногу «хорошая девочка» начала выходить из ступора… Слабая легкая улыбка тронула ее губы… Хотя взгляд остался прежним: остановившимся, тяжелым, невидящим… Она поняла: дети плачут потому, что они хотят есть… Она, кстати, тоже проголодалась и не прочь перехватить какой-нибудь бутерброд… Но не стоит. Нельзя. Вот тут-то и кроется решение. Теперь она знает, что нужно сказать детям. Теперь она знает, что нужно делать…

Амира раздражает то, как она ест… Ну что же… Он прав, он прав. Она последнее время действительно (из-за того, что кормила грудью и ничего не успевала по дому) ела жадно, торопливо, неряшливо… Некрасиво! А ее муж такой утонченный, такой особенный, его чувство прекрасного постоянно оскорблялось… Ну что же… Все очень просто. Она больше не будет есть. Тогда Амиру нет никакой причины от них уходить… Правда, тогда дети будут плакать, ведь у нее, если она не будет есть, не будет молока… Ну что же… Она просто хорошо им все объяснит.

Именно это-то она и должна сказать своим горько плачущим маленьким мальчикам…

Легкая, довольная улыбка опять тронула губы женщины. Как умно, как хорошо и просто она все решила. Теперь все будет в порядке. Амир вернется, и она скажет ему, что больше не будет есть. И он больше не будет сердиться и никогда от них не уйдет. Потому что она больше никогда не будет есть. Вот и все. И женщина, улыбаясь, шагнула к дверям детской. Она убедит своих мальчиков не плакать, она объяснит им, что надо потерпеть. И тогда папа всегда будет с ними.

…Семьдесят пять процентов людей, населяющих нашу планету, по предположению науки, обладают устойчивой психикой. Это означает, что они в состоянии выдержать все обрушившиеся на них в жизни испытания и не сойти с ума. И все предыдущие жены Амира были, очевидно, из их числа. Никто из них, расставшись с мужем, с ума не сошел. А вот последняя оказалась из тех двадцати пяти процентов, которые слабы и прячутся в тумане безумия от обрушившегося на них несчастья, нестерпимого чувства вины, одиночества, безысходности… Что-то повернулось в маленькой головке «хорошей девочки», что-то сломалось внутри от силы неожиданного удара и помножилось на послеродовую депрессию…

Улыбка, блуждающая на губах женщины, которая открывала сейчас дверь детской, была уже совершенно безумной.

Верхний свет в ресторане был пригашен, чтобы хорошо были видны светящиеся изнутри тыквы, на каждой из которых были искусно сделаны прорези, изображающие рот, глаза и нос, — непременный атрибут Хэллоуина. Пахло свечами, сгоравшими внутри тыкв… Кондиционеры не справлялись с сигаретным дымом и тяжелым проспиртованным дыханием огромного количества людей — наплыв гостей превзошел все ожидания администрации ресторана… И в какой-то момент Амир, который пил, как всегда, очень много, все подряд и без разбору, почувствовал, что его сейчас вывернет… Нужно было, причем срочно, отправляться на поиски туалета.

Вечеринка предполагалась костюмированная, и если в костюмах все-таки пришли немногие: заметно выделялись из толпы лишь потасканного вида Иван-царевич, жеманно растягивающий слова, и девушка-русалка, — зато уж разрисовали себя гримом почти все. Много было масок. Упыри с кровавыми ртами и торчащими длинными клыками, зеленоватые мертвецы с запавшими глазницами чокались и поддавали справа и слева. Фредди Крюгеров было штук шесть… За ночь они успели познакомиться — ну как пройти мимо родного человека? — и теперь собрались маленькой дружной стайкой вокруг бутылки с коньяком. От этого у особо перебравших гостей начинались глюки — ну ладно двоится, ну пусть троится, но шесть одинаковых кошмаров?..

С большим трудом сдерживая икоту, Амир задумчиво разглядывал русалку за соседним столиком… В повседневной жизни девушка, по-видимому, испытывала непреодолимую склонность показать свои прелести… Этим и определился выбор костюма: под рыбацкой сетью, окутывающей бюст русалки, хорошо просматривались крупные коричневатые соски.

«По всей видимости, тридцатник уже есть», — решил Амир. У молоденьких, не рожавших девочек соски, по его многочисленным наблюдениям, были розовыми.

Не подозревая об арифметических подсчетах Амира, русалка кокетливо поглядывала в его сторону.

— Нравится? — Амир немного наклонился к ней.

Икота чуть-чуть отступила и, сделав нелегкий выбор: отправиться искать WC или познакомиться с русалкой-эксгибиционисткой, Амир решил, пока дело терпит, временно остановиться на последнем.

— Что нравится? — хихикнула девушка.

— Ну, нагишом ходить?

— Фу, дурак…

— Да ты не горячись… Я-то знаю, какой это кайф…

В ранней молодости, когда Амир фарцевал, его компания любила повеселиться так, что небу было жарко… Очень любили розыгрыши…

Амиру вдруг приспичило рассказать русалке эту байку… Как однажды приходит он в гости к своему приятелю Бобу, а его еще в прихожей предупреждают: давай раздевайся — народ уже веселится вовсю. Конечно, речь шла не о пальто… Амир быстренько скидывает все что есть и в чем мать родила торжественно открывает дверь в гостиную. Делает шаг и застывает на пороге комнаты, в которой чинно, естественно в платьях, костюмах и при галстуках, сидят Бобовы родители и их гости, чай пьют… А за его спиной радостно ржет Боб.

— Ну, ты представляешь, какие были нравы?! Говорят: скидавай трусы и, как миленький, без всяких сомнений… Воспринимаешь это как само собой разумеющееся: родителей нет, компания в сборе и веселится… Мне и в голову не пришло, что тут подвох. А эти гости… Отец у Боба ведь чуть ли не в ЦК работал… Представляешь рожи — они же совершенно ошалели: открывается дверь, и входит голый парень…

Русалка весело смеялась. А Амир задумчиво поглаживал ее колено. И размышлял. «В этих сетях что-то есть…» Конечно, при детальном рассмотрении девушка не ахти, очень средняя… Но ему импонировало это стремление раскрепоститься… Почти ничего не скрывающие от многолюдной толпы сети, не слабо… Может быть, попасться в них? Амира давно уже не привлекал простой, примитивный, трехсложный секс: лег — трахнул — встал. Больше того, он был ему недоступен. Бурный, изнуряющий образ жизни сделал свое дело: чтобы возбудиться, ему теперь нужно было что-то особенное… И он теперь всегда искал в женщине какой-то крючок, изюминку… Иногда его даже привлекал какой-нибудь изъян, порок… Что-то вроде одноногой проститутки, имевшей бешеный успех у пресыщенных развратом парижан… где-то он об этом читал.

Амира тошнило от нормальности, от всего здорового, обычного, естественного… Он был апологетом аномалий… В этом реализовалось его вечное стремление к освобождению от скучных условностей. Надо признаться, что тогда, в юности, оказавшись нагишом среди чинных благопристойных людей, он испытал не стыд и не замешательство, а настоящий кайф. И ему не так часто удавалось повторить это ощущение. Не потому, что не было больше ситуаций… Ситуаций было навалом… А вот такого кайфа больше не было. Хотя стремился он к нему постоянно…

— Тогда… за свободу? — Русалка протянула ему бокал.

«Соображает!» — Амир, пристально глядя своим прославленным неотразимым долгим взором в русалочьи непонятного цвета глаза, медленно поднес бокал к губам и залпом, не разбираясь, выпил.

Лицо русалки было разрисовано серебристой краской… «Однако… как я ее узнаю, когда вернусь?..»

Вот теперь Амиру уже по-настоящему было плохо. Он встал из-за стола:

— Pardon… Вынужден… вынужден отлучиться.

Покачиваясь, он пошел между столами… Обведенные черным глаза, зеленоватые щеки, огромные карминные, алые, багровые рты… Грим делал знакомые лица неузнаваемыми. Все эти рожи плыли мимо него, и он не узнавал никого, а ведь здесь были его хорошие друзья, приятели, знакомые…

Привет, дорогая… Даже бывшие любовницы… Приходилось останавливаться, разговаривать, выпивать… Но его не интересовали бывшие. Он хотел вернуться к русалке…

«Как же я ее узнаю… Ах вот что… Я найду ее по сетям и по этому… что под сетями, — облегченно подумал Амир, выбираясь из зала. — Я запомнил».

В дверях он застрял на некоторое время, продираясь сквозь стайку мужчин, обступивших Ивана-царевича и без зазрения совести с ним кокетничающих… Но мужчины сегодня Амира не интересовали… Наконец он все-таки вышел из зала…

Но почему-то он попал не туда, куда нужно… а в какой то полутемный коридор… Возможно, здесь уже начинались служебные помещения… Возле светящегося прямоугольника открытой двери стоял парень в форме официанта и, прислонясь к косяку, курил. Амир вдруг посмотрел на него с надеждой… Туалет он найти отчаялся, и теперь его планы, резко, как это бывает у пьяных, переменились.

Еле удерживаясь на ногах, Амир остановился возле официанта.

— Чашку чая…

— Не положено.

По правилам сегодняшней вечеринки посетителям не подавали горячие напитки: ни чай, ни кофе — только выпивку. Ресторан счел, что при большом скоплении народа и толкотне горячие сосуды могут быть опасны. Официанты просто не смогут лавировать с ними в бурлящей толпе.

— Чашку чая.

— Нам не разрешено подавать.

Амиру казалось, что если он не сделает сейчас глоток крепкого горячего чая, то просто умрет.

Официант загасил окурок и теперь стоял перед Амиром навытяжку.

— Чашку чая!

Официант покачал головой. Ему было жаль этого пьяного, смертельно бледного человека, но он знал, что на кухне ему не дадут даже пакетика чая и что его самого могут за это в два счета выставить с работы — хозяином ресторана был американец, и он не любил, чтобы его распоряжения нарушались.

Амир вытащил из кармана стодолларовую купюру и протянул парню… Тот исчез… И через пять минут появился с чашкой кипятка…

Это был самый дорогой кипяток, который ему когда-либо приходилось подавать.

Амир, обжигаясь, сделал маленький долгожданный глоток…

Если бы он все-таки добрался до долгожданного туалета, и его бы там хорошенько вывернуло… Если бы он все-таки осуществил это свое поистине спасительное намерение… То неизвестно, как бы оно еще повернулось. Но он добивался этой чашки чая…

Не замечая знаков и подсказок, которые делает им судьба, люди часто, преодолевая изо всех сил ее сопротивление, стремятся к тому, что кажется им таким желанным, а на самом-то деле грозит крахом, катастрофой, неудачей или даже смертью.

Чашка с кипятком вырвалась из рук Амира, осколки разлетелись по полу… Официант расстроенно смотрел на рухнувшего к его ногам пьяного. Ну вот теперь придется возиться… Человек хрипел и корчился… Жуть какая-то… чего только в этом кабаке не насмотришься! Мальчик-официант хотел наклониться… Но передумал: повернулся и поскорей отправился на поиски менеджера. Это была его обязанность: как только ситуация выходила за пределы строго регламентированной жизни ресторана и правил, установленных американцем-хозяином, о ней следовало немедленно сообщать менеджеру.

Данная ситуация явно требовала вмешательства менеджера…

Сначала Амиру было так муторно, так худо… потом очень больно… Как будто сам Фредди Крюгер рвал своими длинными ножами-ногтями его кишки… Чашка горячей воды, которую он выпил, подействовала как катализатор — яд стал впитываться быстрее… Амира обступили красные, черные обморочные всполохи… Ужасные лица с кровавыми ртами и пустыми глазницами склонялись и кружились над ним, что-то быстро бормоча. Он не мог разобрать ни одного слова… Потом страшные лица — морды нечисти, выползающей в ночь на Хэллоуин, отступили, и над ним теперь склонялись какие-то милые, приятные, давно забытые люди: какие-то женщины, маленькие дети… мать… отец… кажется, это были люди, которые его очень любили… может быть, раньше, когда-то, в детстве — он не помнил когда… А теперь они отчего-то пришли к нему вновь.

Потом через нестерпимую боль вдруг стала пробиваться невиданная легкость. Как будто он парил нагишом, как всегда мечтал, в легкой, как облака, воде, и ему не надо было делать никаких усилий и движений, чтобы удерживать свое лишившееся веса тело в этой невесомости. На него вдруг перестала действовать сила земного притяжения. Легкость и счастье наконец посетили его. Невероятная легкость и невероятное счастье, сопровождающие освобождение, когда жаждущая свободы душа наконец расстается с клеткой-телом…

«Вот оно!» — задохнувшись от счастья, понял Амир. Это был тот кайф, который он безуспешно искал всю свою жизнь. Оказалось, что испытывают его, лишь когда с жизнью расстаются.

Женщина тщательно стирала серебристую краску с лица… Как все-таки это серебро неузнаваемо изменило ее черты… А еще приклеенные огромные ресницы, увеличенный клоунский рот, парик, измененный голос…

Она не боялась, что Тарханов ее узнает… У него тысячи знакомых женщин, он пьян в стельку… А она для него лишь знакомая знакомых, которую он видел, ну, может быть, раза два, да и то в шумных подвыпивших компаниях, где, конечно, трудно запомнить всех.

— Привет! — Она кивнула своему отражению в зеркале, когда сквозь косметическое молочко, растворявшее грим, который она торопливо убирала с лица ватным тампоном, стали проступать ее собственные, узнаваемые черты лица.

— Вот и снова ты…

Она промокнула лицо салфеткой:

— Если не ты, то кто бы это сделал?

В Шереметьеве Марину Вячеславовну и Аню встречала Рита. На своей синей «семерке».

— Ну как отдохнули?

— Замечательно.

Марина Вячеславовна, загорелая, оживленная, красивая, ничего не помнящая о том, что случилось с ней накануне, смеялась, рассказывала об острове, о смешных попутчиках в самолете…

Аня тоже поддалась этому настроению… В конце-то концов, если без подробностей, они действительно замечательно отдохнули.

Сначала они отвезли Марину в Стародубское. А потом Рита подбросила Анну в Теплый Стан…

— Ну как отдохнули? — повторила она свой вопрос, когда они остались в машине одни. По всей видимости, Маринина версия счастливого отдыха не показалась ей исчерпывающей. По всей видимости, она знала свою закадычную подругу намного лучше, чем Анна.

Некоторое время Аня, задумавшись, молчала.

— Мне надо с вами поговорить, — наконец произнесла она.

От этого разговора у Ани осталось странное чувство… В общем-то, они вначале просто обсуждали Волкову… Аня рассказала о ее обмороке, тяжелом беспамятстве на острове… Хотела посоветоваться: не надо ли показать Марину Вячеславовну врачам…

— Вы ее, Аня, плохо знаете… — оборвала ее Рита, — а я хорошо. Если хотите что-то предпринять, вам надо советоваться со мной.

И Рита стала обижаться, что ее не взяли на остров… «Она и в Голландию меня не брала, и в Швейцарию… Хотя что ей стоит… И вот опять: как отдыхать — так без меня… А я бы уж за ней приглядела…»

По сути, Рита предложила Светловой что-то вроде союза. Или даже сговора…

Вот только Светловой не понравились интонации: сквозь обычную мягкость вдруг проступил жесткий, почти диктаторский тон…

Аня же не любила, когда ей диктовали. И отказалась.

И потом, с чего вдруг она станет докладывать Рите о том, что происходит с Волковой: ее нанимали учить английскому, а не докладывать…

Теперь Аня снова и снова возвращалась в воспоминаниях к финалу этого разговора.

— Ну что ж… До свиданья?

— До свиданья.

— А если… Ты и я? Союз?

Светлова неловко молчала.

— Нет? — Рита смотрела на нее в упор.

Аня собралась с духом, вилять ей не хотелось:

— Нет.

И Рита что-то пробормотала тогда… Что-то про жалость… «Мне жаль»? Нет, что-то другое… «Тебе не жаль?» Нет…

Аня постаралась до малейших деталей восстановить в памяти эту сцену… И главное — тот мгновенный диковатый, неожиданно промелькнувший в ее глазах огонек. И эту интонацию, похожую на ласковую угрозу…

Так что же она тогда на прощанье сказала?

Часом, уж не что-то вроде: «Ты еще пожалеешь, милая…»?

Бр-р… Аня поморщилась. Впрочем, ну ее, эту Риту… Ане хотелось избавиться от неприятного, тревожного осадка… Согласно рекламе «Нескафе», именно в таких случаях следует пить кофе…

И Аня завернула в маленькое кафе под названием «У рыжего»…

Легкий запах чистоты и ванили… Маленькие белоснежные в оборочках занавески на окнах… Экран телевизора мерцает в углу… сияющая хромом стойка бара… фрукты в плетеных корзинах… Безупречно чистая поверхность мраморного круглого столика… Анна, забыв обо всем на свете, блаженствуя, пила маленькими глотками чудесный горячий кофе, который принес официант… Все-таки Москва и вообще жизнь здорово изменились… Раньше такой замечательный кофе можно было сварить только дома…

Это было ее любимое место в городе. Когда ей становилось совсем грустно, она приходила сюда. Сидела в уголке с чашкой кофе и уносилась мыслями в тот день, когда все у нее было хорошо и ее дальнейшая жизнь представлялась ей совсем иначе… Ее мама и папа были живы, она поступила в университет… И еще: на приемных экзаменах заприметила она тогда высокого светловолосого парня, про которого подумала: вот если он подойдет к ней, то… и начнется такая любовь, такая любовь…

А потом произошла эта автокатастрофа… И она осталась на свете совершенно одна… А парень иногда подходил, иногда провожал, иногда встречал, мило болтал, иногда помогал… Но дальше этого дело не шло…

«Кофейное счастье» быстро кончалось — фарфоровая чашка пустела… На донышке осталась только гуща… Эх, погадать бы, узнать, что судьба-судьбинушка ей готовит? А на что погадать-то? Пожалуй, если совсем честно, больше всего ей хотелось бы погадать на суженого…

Ну вот, например, узнать, как все-таки Петр к ней относится… Впрочем, «все врут календари», и гуща, конечно же, тоже все врет…

Аня не спеша достала кошелек, приготовилась к расчету…

— Ничего больше не желаете? Сандвичи, пицца, пирожные?

Анна покачала головой.

Конечно, она желала бы… Но не сандвичи и не пиццу… Она желала бы, чтобы Стариков вдруг сейчас появился неожиданно, чудом, «соткался из тумана» — открыл дверь, подошел к ней решительным шагом и сказал: «Знаешь, это никакая не случайность, что я все время попадаюсь тебе на глаза: то встречаю, то провожаю, мямля при этом: «Нам все равно по пути, и у меня нет других дел…» И никакие у нас не «милые отношения хороших знакомых»… И не потому я к тебе подхожу, что мне интересно с тобой поболтать. Просто я тебя люблю. Но я все тянул с этим признанием, потому что сказать такое вслух — это все-таки слишком серьезно».

Уладив кое-какие необходимые дела, Стариков ехал по городу….

В Москве наступал вечер… Из-за оттепели чем-то похожий на весенний… Зажигались огни витрин, фонари… В сиреневом воздухе ярко освещенные лотки цветочниц выглядели как огромные волшебные бутоньерки… Как хорошо, подумал он, что в Москве появилось много цветов… По тротуарам шли, обнявшись, пары…

И при взгляде на них Старикову стало отчего-то довольно грустно. Он не хотел домой, не хотел в гости к знакомым… Он вдруг понял: в этом городе ему хочется видеть только одного человека. И очень хочется подарить этому человеку цветы… Но именно этого человека увидеть он не мог… «С какой стати?!» — наверняка спросит Анна, если он вдруг сейчас позвонит ей. Она ведь такая независимая, такая ироничная, и вдруг он перед ней — с какими-то цветочками… как дурак… И вообще, когда у мужчины в руках цветы, в нем уже есть что-то от жениха…

Бессмысленно покружив по переулкам, он сам не зная отчего, бессознательно свернул на одну знакомую улицу… Теперь она была переименована, точнее, улице вернули старое название… Он ехал, а глаза отчего-то сами собой искали знакомую вывеску…

Здесь было неплохое кафе… Называлось «У рыжего»… Кафе никуда не делось, оно по-прежнему было открыто… Он остановил машину на противоположной стороне… Выключил двигатель и остался, задумавшись, сидеть в машине.

Ему хотелось хоть на мгновение вернуться в тот день, когда он услышал, что у Ани Светловой случилось огромное несчастье… И он хотел тогда помчаться к ней, быть рядом, поддержать… И кто знает, если бы он поверил тогда своему сердцу, все в тот день могло повернуться иначе… И не было бы у него сейчас на душе такой пустоты и грусти… Но он побоялся быть назойливым… Он подумал тогда, что Ане, конечно, не до него… Может быть, он был не прав, что не сказал тогда ей каких-то очень важных слов… Например, не сказал, что она очень много для него значит… Возможно, тот день стал бы поворотным в их жизни и, будь он рядом с ней, все потом в их отношениях могло сложиться иначе. Возможно, такие мгновения случаются в жизни нечасто… Может быть, и вовсе однажды. И тогда надо сделать все правильно… А он… он все сделал неправильно… Но что теперь вздыхать — тот день уже далеко.

Стариков сидел, опустив голову на руль…

Наконец он взглянул на освещенную витрину кафе.

И не поверил своим глазам.

Анна сидела у самого окна кафе за маленьким столиком, задумчиво глядя на чашку кофе. И поначалу он подумал, что от непрерывных мыслей о ней у него начались галлюцинации… Но это была она…

Вот почему он кружил по переулкам! Вот почему не торопился возвращаться домой… Вот почему свернул на эту улицу, почему искал вывеску… Словно кто-то невидимый вел его за руку… Ну что ж… теперь он точно знает — это судьба.

Их разделяла только узкая московская улица… Стариков сидел в машине и смотрел на Аню, ярко освещенную там, за стеклом кафе… Наконец Петр вышел из машины, захлопнул дверцу и остановился, пережидая поток машин… Сейчас он пересечет узкую улицу и войдет в кафе… И что дальше? Вдруг она скажет в ответ на его слова: когда все хорошо — ухажеры роятся вокруг, когда плохо — никого нет рядом… Или что-то в этом роде… Где ты был, когда мне было плохо?! Улыбался издалека мило и любезно…

И Стариков понял, что он не решится пересечь узкую московскую улицу…

Ну что ж, тогда, по крайней мере, он сделает то, что хотел…

Стариков подошел к цветочному лотку… Молоденькая продавщица в веснушках («Да здесь все рыжие, — подумал он, — ну и улица») разговаривала со своей приятельницей.

— Что желаете? — Она сразу оборвала разговор.

Он выбрал огромный букет роз.

— Вы могли бы отнести их вон той девушке в кафе? — попросил он подружку продавщицы.

— С доставкой? — улыбнулась обладательница веснушек. — Такого у нас еще не было…

Он видел, как девушка перебежала улицу, как вошла в кафе… Как изумленно Аня подняла голову… Как она оглянулась в его сторону… Он включил зажигание, и машина тронулась с места.

Анна изумленно вглядывалась в темную улицу. Сердце у нее непривычно колотилось. Нет, невероятно, откуда ему здесь быть?

И все-таки она знала, что это он! Ведь она думала о Старикове, она хотела, чтобы он «соткался из тумана». Вот он, видимо, и соткался…

Еще несколько мгновений назад, до того как появилась эта посланница с розами, Анна вдруг почувствовала сильное волнение. Как будто знакомый голос позвал ее: «Я здесь…»

— Да, вон там он и был… Такая, ну, не новая машина, далеко не новая… На той стороне улицы… — объясняла Ане девушка-посланница.

Анна выбежала из дверей кафе, вглядываясь в уже сгустившиеся сумерки.

Машины не было.

— Видно, уже уехал, — огорчилась девушка, — но вот только что здесь был, честное слово…

Аня растерянно стояла посреди тротуара… Мимо, задевая ее, торопились вечерние прохожие.

На шелковистых нежных лепестках чайных роз нежно поблескивали прозрачные дождевые капли… Это снег в Москве на глазах превращался в первый весенний дождь.

Женщина неоднократно возвращалась к этому воспоминанию…

Они застряли тогда в Цюрихе большой шумной компанией… Уже смешно: они и — застряли! Не на чем улететь! Нет самолета, вообще никакого нет — для них! Представляете?! Самолета для них нет…

Ясновский, который их провожал тогда (уже несколько месяцев после совершенного на него покушения он отсиживался в Швейцарии), через каждые пять минут звонил Калашникову. А они покатывались со смеху… Ясновский требовал прислать за ними самолет из Москвы, а Шапочников то ли прятался, то ли ему было так же весело, как им… Они-то уже изрядно к тому времени набрались… В общем, самолета все не было.

Они сидели тогда в ресторане гостиницы, скромные номера в которой (кроватка, ванна, ничего особенного — эти номера не поразили бы роскошью даже командированного из Сыктывкара) стоили не меньше полутора тысяч долларов в день… Здесь брали деньги не за роскошь, а за престиж… Гостиница была по карману только избранным, и ради этого избранные и платили деньги, останавливаясь здесь — чтобы находиться среди избранных, а не сталкиваться в лифте со всяким быдлом…

Посетители ресторана, в который было принято спускаться в вечерних нарядах и бриллиантах, образовали вокруг них зону отчуждения, занимая столики подальше, и с недоумением поглядывали на русскую компанию — на людей в тяжелых горных ботинках, одетых кто во что горазд, кое-кто был и в обожаемых Россией терниках…

(Женщине иногда даже казалось, что излюбленная нынешняя терминология, сильно эксплуатируемая последнее время: «мы великая страна», «Россия была и остается сверхдержавой», потому и полюбилась так сильно людям, облеченным властью, что давала им право — позволяла вот так вольготно, начхав на всех и все, появляться в горных ботинках в любом ресторане любой страны мира.)

В общем-то, им просто лень было переодеваться…

И еще посетители ресторана не понимали, как можно так хохотать и шуметь…

— Ох, я не могу, — закатывалась со смеху Надя Хоккер, — сам великий Ясновский, сам могучий Шапочников, рспрряж… распо-ря-жа-ющийся всей гражданской авиацией России, и — самолета… одного… самолетика хоть какого-нибудь не найдут, чтобы из Швейцарии улететь…

Они заказали кучу еды, в том числе и непременные креветки — черные креветки гриль… (Креветки еще с тех времен, когда самым доступным напитком было пиво из ларька на углу переулка, так и остались для них любимой едой… Только те креветочки были малюсенькие, гнусненькие… до того мелкие… не чета этим.)

Трое обслуживающих их официантов уже давно были в трансе — все условные знаки ресторанного этикета: нож и вилка справа на краю тарелки — можно уносить, и все такое прочее — уже давно были нарушены… Бокалы и тарелки перепутаны… А сами клиенты не могли внятно объяснить, чего они хотят или что им не угодно…

А клиенты между тем практически ничего, кроме «Реми Мартан» (и непременно бутылку-две — плевать, что у вас не принято подавать бутылками!), и не хотели. Самолет уж тем более они давно расхотели. Провались этот Шапочников… Нам и тут хорошо.

— Вот… мать вашу… все за столом полиглоты сидят… — втолковывал компании Амир. — Все английский знают в совершенстве… Так, да? И вот хоть бы раз… мать вашу… вам принесли то, что вы действительно хотели заказать… A-а?! Вот ты, Маринка, спик инглиш? Спик! А почему тебе тогда вместо клубники черт-те чего приносят? A-а?! То-то и оно…

— Точно! — поддакнул ему тогда Додик Бабкин, «прекрасная наложница» Надьки Хоккер, — мне тоже тут как-то… вместо бифштекса колбасу мелко порезанную принесли… Может, они думают, что русские только колбасу и едят?

— Заткни фонтан и не перебивай старших! — довольно мирно оборвал его Амир.

Тарханов, чей сценический имидж — «Урод, безумец, но страш-ш-шно талантлив» — вполне соответствовал его реальному будничному облику, красивого, смазливого Додика, промышлявшего откровенным альфонством, как правило, не воспринимал.

— Слушайте дальше… — продолжал Амир. — Мне мужик один, англичанин… Ну, Брюс, знаете, да? Продюсер моего английского диска… недавно сказал: у вас в Москве все говорят по-английски, но я понимаю почему-то только своего переводчика! Ха-ха! Поняли, да?

— Умора! — смеялась Леночка, новая подружка-игрушка Ясновского. — Амирчик, закажи наконец «Реми Мартан»… Может… может, тогда вам подадут самолет? Представляете, просишь самолет, приносят коньяк… А вот попросим еще коньяку… тогда, может, вы и улетите!

— В любом случае будем не в проигрыше! — заметил Ясновский.

Компания покатилась со смеху. Даже Советник рассмеялся… хотя он, как всегда, был самым трезвым. Впрочем, тогда, вспомнила Женщина, он еще не получил этот пост, а только ожидал его и, возможно, истерзанный этим долгим ожиданием, был постоянно напряженным, серьезным и нервным… даже в самой близкой компании не позволял себе до конца расслабиться…

Но это был удивительный день… В их затянувшемся застолье наступило то замечательное время, когда взрывы хохота следуют один за другим: смеются уже по любому, самому глупому пустяку… что называется — только пальчик покажи… Беззаботно, как в школьной раздевалке… Теряется ощущение времени и места… Все заботы и страхи отступают куда-то далеко-далеко. Отступают и подозрения: каждый человек в компании кажется близким на все времена, веселым и милым другом. И от этого становится так здорово, легко и просто…

— Ой, ребята, не к добру так смеемся… Как бы плакать не пришлось. Примета такая есть…

Никто из них так и не вспомнил потом, кто же все-таки произнес тогда эти слова.

Убийство Додика Бабкина получило неожиданно громкий резонанс. Ни одна из жертв Сухого не удостаивалась такого шума… Да что там шума — даже краткого сообщения в телесводках те трупы не удостаивались. О них и теперь не вспоминали. Милиция, замотанная беспрецедентным наплывом преступлений, не спешила связывать «художества» Сухого в серию — это потребовало бы от нее особого внимания. Вызвало бы шум, панику…

Смерть Додика сначала связали — это сделали журналисты — с взбудоражившим некоторое время тому назад всю страну убийством известного теледеятеля. И с модной темой последнего времени: телевидение — главная в стране машина по отмыванию криминальных денег, бешено прокручивающая мафиозные миллиарды. И теперь мотивы и подробности страшной гибели теледеятеля Дениса Бабкина (профессиональной его деятельностью и объяснялся весь этот шум) расследовались и обсуждались журналистской братией на все лады и на экране, и в газетах. Многие вспомнили, а некоторые впервые узнали о затюканной «Мотор-шоу», которую смотрели прежде одни пенсионеры и безработные, имеющие обычай глазеть в «ящик» в середине дня. В общем, очень скоро мало осталось людей в стране, не знающих о том, что случилось с Додиком Бабкиным.

Одна газета даже попробовала привязать убийство Бабкина к гибели Ясновского, главные деньги которого были сделаны в автомобильном бизнесе… А «Мотор-шоу» — передача об автомобилях… Как говорится, если хорошо подумать, то обо всем можно догадаться. Альпийская трагедия Ясновского уже не казалась газете случайностью.

Женщина читала обо всем этом и улыбалась…

У всей этой шумихи был только один, никому не ведомый плюс — Сухой, ранее и не слыхавший никогда о «Мотор-шоу», был обескуражен неожиданной громкой оглаской своего преступления и на время решил завязать с любимой работой. Он предпочел «взять отпуск» — отойти от дел и посмотреть, как будут разворачиваться события дальше…

За пределами России гибель Додика Бабкина тоже не осталась незамеченной. На вилле в Испании, где Танечка Самсонова поправляла свое здоровье, нефтяной миллионер Олаф Розенкранд иногда просыпался ночью от того, что его жена металась и кричала во сне, бормоча и повторяя непонятные ему русские слова, что-то вроде Термискира…

Женщина упорно продвигалась к цели… Эта цель — венец ее замысла — была не за горами… Уже был выполнен один из главных пунктов этой программы: погиб Ясновский. Отправился на тот свет швейцарец, любитель легких приключений. Она расправилась с альфонсом и сопляком Бабкиным… Отравился, веселясь на празднике нечисти, Тарханов…

Но возникли непредвиденные осложнения, нечто встало на ее пути и отвлекало от намеченного курса…

Аня удивилась своему обмороку. Она грохнулась прямо во время экзамена по английскому, демонстрируя Ясновской знание активной лексики…

С одной стороны, ничего удивительного: чтобы сдать зачеты, быть допущенной к сессии и как-то оправдаться за свои прогулы, ей пришлось спать по два часа в сутки. Но Аня все же удивилась: никогда с ней такого не случалось, хотя были ситуации и потяжелее.

Домой она еле добралась, чувствуя себя непривычно слабой и, в общем-то, совершенно больной. И, поскольку состояние это не прошло даже после сна, Аня позвонила Устинычу, старому другу отца.

В общем-то, к Устинычу обращаться было еще рано… поскольку он был доктором-реаниматором. Но это для обычных пациентов. А старые друзья обращались к Устинычу даже с самым обыкновенным насморком.

Устиныч задавал короткие вопросы, хмыкал, вообще говорил в своей обычной сухой, отрывистой манере, так что больным, которые его не знали, могло показаться, что они Устиныча раздражают своей болтливостью и назойливостью и по большому счету доктор, конечно, будет рад, если они поскорее окочурятся…

Закончился диалог по телефону тем, что Устиныч объявил Ане, что скоро приедет, сорвался из своего Зеленограда и довольно быстро подъехал на такси к Аниному дому. Такси Устиныч не отпустил. А усадил в него Аню и повез к себе в клинику. До утра они развлекались какими-то анализами и процедурами… А в сером утреннем свете Устиныч, устало глядя на Аню, лежавшую на больничной кушетке, сказал:

— Ты чего, девушка, натворила? Может, кому из преподавателей нагрубила или книги в библиотеку не возвращаешь?

Аня удивленно приподняла брови:

— То есть?

— Разрази меня гром, дорогая… Но тебя вроде как… травят.

Аня ошалело уставилась на своего сухонького, маленького доктора.

— Еще немного… и я бы понадобился тебе по своей прямой специальности… в реанимации.

В клинике Аня провела почти неделю. Устиныч отказывался ее отпускать, хотя в лечении Аня больше не нуждалась. «У нас можно, конечно, помереть с голоду, — сказал он, имея в виду больничный рацион. — Но отравы мы не подсыпаем. Самое худшее: понос прохватит от прокисшей капусты».

— Думай, — велел он Анне. — Когда до чего-нибудь додумаешься, можешь уходить.

Милиция, конечно, исключалась… Любому, кто захотел бы разобраться в загадочной ситуации, понадобились бы исходные данные. Где искать, в каком направлении? Кому и как Анна могла помешать?

А если случайность, то на чем она основана? В любом случае никто, кроме самой Ани, не смог бы в этом изначально разобраться.

— Знаешь, что гласит инструкция по оказанию первой помощи при отравлениях? — спросил ее Устиныч. — Удалите пострадавшего из зоны действия отравляющих веществ. Эту помощь тебе оказали — удалили.

Где она, эта зона? Вот в чем заключался вопрос. И вопрос этот был не умозрительным, а умозаключения, которые Анне надлежало сделать, не имели ничего общего с детективной игрой. Выбора ей не оставили. Утопающему пришло время активно заняться собственным спасением.

Хлебая жиденькую и безвкусную больничную пищу, стоя в очереди к умывальнику, слушая бормотание своих соседок по палате, сидя перед телевизором в густой толпе больничных халатов, Аня прокручивала в голове все, что произошло с ней за последнее время. Кроме того, она попросила Устиныча покупать ей побольше самых разных газет и журналов, за исключением тех, что промышляют оккультизмом — потусторонние силы ее не интересовали…

Обычно она не читала периодику. Но теперь убедилась, что из потока шелухи, домыслов и вранья, даже бреда, которые извергали подчас газетные полосы, можно было извлечь необходимые крупицы информации. И более того, внимательный, сосредоточенный на определенной проблеме читатель мог и без доступа к особым каналам информации составить необходимую картину, некое досье на интересующих его лиц, прорисовать канву событий.

Аня попросила Устиныча выписать ее в понедельник… Даже «перед лицом смерти» Светлова не могла себе позволить завалить сессию, а ей предстоял еще один, последний экзамен.

— Прости, Устиныч, но у нас на факультете строго — умерла не умерла, отравили тебя или нет — ни за что не позволят досдавать. Ответ один: бери академ. А я не могу без конца тянуть эту резину с учебой.

Устиныч вздохнул и выписал.

— Держи в курсе, — предупредил он. — Если ты не разберешься с этим делом, Анюта… тебе светит самый длинный академический отпуск, который только можно представить. Вечный.

Уже подъезжая к дому, Аня вспомнила про единственного члена своей семьи, Машку-кошку… И удивилась, укорила себя, что за все время, проведенное в больнице, не вспомнила о ней — другими мыслями была полностью забита ее голова. Укорила, однако, несильно, она надеялась, что и на этот раз с Машкой, привыкшей к автономной и самостоятельной жизни, ничего особенного не случилось… Разве что съела раньше времени запасы «Вискаса» и теперь проголодалась больше обычного…

К тому же она подозревала, что у Машки есть какие-то дополнительные источники питания за пределами дома… Аня не отличалась особенно сентиментальным отношением к «братьям нашим меньшим». Отношения между ней и Машкой-кошкой были скорее деловыми… В Анины обязанности входило никогда не закрывать форточку на кухне, через которую Машка входила и выходила, когда ей вздумается. (Анна жила на втором этаже, рядом стояло, упираясь толстой веткой в окно, дерево… Вот здесь и был проложен Машкин маршрут.)

Кроме того, Аня должна была на случай, если задержится, оставлять в избытке воду и сухой «Вискас», которому не грозило протухнуть. А Машке, как второй договаривающейся стороне, вменялось в обязанность не съедать корм весь сразу, а распределять его равномерно. В обмен на все это оба участника договора получали свободу. Аня могла довольно надолго отлучаться из дому… А у Машки была жизнь хоть и суровая, но полная романтики, — не то что у ее стерилизованных и кастрированных собратьев по подвиду кошачьих, которых держали от рождения до смерти взаперти или выводили гулять, как собак — вот ведь глумление над природной кошачьей тягой к независимости, — на поводке.

В общем, Аня не очень беспокоилась: большую часть своей романтической жизни Машка обычно проводила на улице, среди своих возлюбленных… Конечно, Машка не была лесбиянкой, что, впрочем, у животных не такая уж большая редкость. Просто Машка-кошка была на самом деле котом. Когда-то в былые времена на птичьем рынке Светловы прельстились дымчатой крошечной «кошечкой» — так утверждал продавец, а дома никто вовремя не озаботился выяснением половой принадлежности… Когда же выяснилась довольно существенная деталь, кот уже носил гордое имя Машки-кошки, и переименовывать его не стали… В стране и так шла волна переименований: улицы, города, станции метро… Светловы не любили участвовать в кампаниях. Так кот и прожил всю свою жизнь под девичьей фамилией.

А теперь он лежал на полу в комнате рядом с любимым Аниным креслом и был похож на чучело из зоологического музея, в который Анин класс когда-то регулярно водили на экскурсии. Окоченевшее вытянутое кошачье тельце, стеклянные остановившиеся глаза… Любимое занятие кота — драть когтями Анино кресло (запретное удовольствие, которое ему категорически возбранялось) — спасло Ане жизнь…

Кот всегда драл обивку в одном, раз и навсегда облюбованном месте, и ткань там давно уже оттопыривалась, как карман… Из этого «кармана» и пролилась на пол лужица ртути… Рассыпалась, раскатилась шариками…

Пользуясь Аниным отсутствием, кот, по всей видимости, вволю предавался любимому занятию: драл обивку, за которую и была кем-то спрятана довольно изрядная доза ртути… Когда она разлилась по полу, кот, возможно, еще катал шарики, играл…

Природный кошачий инстинкт, очевидно, не предупредил его об опасности… Домашние городские животные давно уже стали мутантами, утратившими способность чуять опасность, — известно, что собаки перестали, например, выбегать накануне землетрясения из квартир и погибали вместе с хозяевами… Аня где-то даже прочитала, что домашние куры в двадцатом веке настолько изнежились, что страдают головными болями от перемены погоды, как люди.

Машка-кот ушел от той стадии спасительной дикости, когда чутье определяет, что можно, а чего нельзя, но так и не стал «ученым котом», который «заводит песни, говорит сказки» или, на худой конец, ориентируется в периодической системе элементов Менделеева.

Ясно было одно: тот, кто это сделал, конкретно Машке плохого не желал. И отнюдь не на кошачью жизнь покушался.

Из вороха печатной продукции, которую Аня проштудировала в больнице, ей приглянулись странные публикации в незаметном малотиражном издании под названием «Город». Журнал стремился всеми силами привлечь к себе внимание и опубликовал некие, основанные главным образом на домыслах и допусках статьи… Автор не приводил конкретных данных, он больше предполагал. Он связал воедино три громкие смерти, о которых сообщалось в последнее время… Имена погибших и привлекли его, просто притянули, как магнитом. Речь шла о Ясновском, Бабкине и Тарханове… И еще об одном человеке, имя которого Аня услышала впервые: швейцарце Андреасе Брассе.

Ясновский погиб в Альпах. Бабкин был садистски замучен в московской квартире. Тарханов — отравлен во время празднования Хэллоуина в ресторане — данные экспертизы, свидетельствующие об этом со всей очевидностью, милиция уже сделала достоянием журналистов.

Версия автора была такова: идет война не на жизнь, а на смерть между двумя финансовыми криминальными кланами. Один из этих кланов возглавлял Ясновский. Теперь людей из этого клана убирают… В подтверждение приводились не данные, а аналогии… Война между кланами не редкость. Почему бы не предположить это и в данном случае? Тарханов — певец, а не так давно все средства массовой информации обошел скандал с известным певцом, распевавшим при социализме с большим успехом комсомольские песни, а затем плавно перешедшим в эпоху перестройки на романсы и дружбу с уголовными авторитетами. И вообще, шоу-бизнес криминален, как и все остальные бизнесы в России, стало быть, Тарханов, вполне возможно, был человеком из клана Ясновского… Доказательство? Они погибли друг за другом…

Бабкин работал на телевидении, а то, что телевидение давно прибрано к рукам криминальным миром, для автора статьи было аксиомой, то есть не требовало доказательств… Швейцарец Брасс был, по всей видимости, причастен, непонятно еще пока как, к гибели Ясновского. Журнал «Город» располагал данными, что этим уже занимается швейцарская полиция, им даже удалось взять интервью у инспектора Берти Фостера, прибывшего в Москву для налаживания контактов с коллегами…

Все это было очень любопытно. Но самым любопытным был заголовок второй статьи серии…

Она называлась: «Киллер — это женская профессия?»

Ответ предполагался утвердительный. Ибо теперь шла речь о возможном существовании некой женщины — киллере высокого класса… Необычайно хитроумной, неуловимой и изобретательной. Способной к фантастической мимикрии. Ей, по предположению автора, и были заказаны соперничающим кланом все эти убийства.

Далее автор, чтобы читатели, готовые посчитать его предположения фантазией, не утвердились окончательно в своем мнении, сообщал, что в ближайших номерах журнал «Город» приведет неопровержимое и документальное доказательство этой редакционной версии.

Подписан был опус до боли знакомой Ане фамилией. Рома Пантюхин, сотрудник журнала «Город», был когда-то ее одноклассником. Виделись они с Ромой в последнее время, конечно, не часто… Например, Аня была совершенно не в курсе того, что Пантюхин нынче подвизается на ниве журналистики. Последний раз, когда они столкнулись в метро, Роман сотрудничал с фирмой, торговавшей «тайм-шерами»… Он бродил тогда по городу с рекламными проспектами и останавливал на улице доверчивых, хорошо одетых женщин словами «Добрый день, милая дама…» и пытался впарить им некую виллу на Сейшелах, которая «отныне две недели в году будет принадлежать вам безраздельно». Пантюхин тогда пожаловался Ане, что начинает потихоньку сходить с ума: он столько раз повторял «милым дамам» свои фантазии о «тайм-шере», что… «Веришь ли, Светлова, я уже, кажется, окончательно спятил — сам начинаю верить в то, что эта вилла действительно существует».

Была ли история с женщиной-киллером такой же фантазией, в которую Пантюхин и сам уже верил? Во всяком случае, прочитав залпом огромное количество периодических изданий, Аня уже верила, что между бизнесом по сдаче в аренду несуществующих вилл и сегодняшней журналистикой существует много общего. Недаром Рома Пантюхин с такой легкостью поменял один бизнес на другой.

Рому она нашла легко. Редакция журнала «Город» находилась недалеко от Савеловского вокзала в помещении, которое раньше занимало казино. В довольно богато отделанном зале, где раньше крутилась рулетка, были расставлены столы и компьютеры сотрудников. Казино прогорело. Теперь счастье здесь пытал журнал, бившийся что было сил за тираж, известность и рекламодателей.

— Тебе это зачем? — перекатывая во рту «Стиморол без сахара», спросил ее Пантюхин.

Аня уклончиво пожала плечом:

— Могу обещать только одно — это не для конкурирующего издания. И твоей публикации не помешает. Сугубо личные проблемы, Роман. Можешь — помоги, не можешь… ну что ж.

Еще со школьной скамьи Анна знала, что просить Рому о чем-нибудь «по-дружески» бессмысленно. Говорить надо строго по-деловому. Роман не дурак и, если сообразит, что может извлечь какую-то выгоду, сделает, о чем просят, а не сообразит — и говорить дальше бесполезно.

Рома Пантюхин, с ясными, прозрачными серыми глазами, просто созданными природой для того, чтобы «впаривать» виллы на Сейшелах, по-девичьи белокожий и рослый, как гренадер, еще чуток поперекатывал во рту «Стиморол».

— Ты пару сотен баксов не одолжишь, Светлова? Ненадолго… — наконец сказал он.

Аня (спасибо урокам английского) достала деньги. Она знала, что возвращать их Пантюхин не собирается. Просто такова была назначенная им плата за информацию. Изложенная в максимально деликатной — все-таки одноклассники — форме. Быстренько перебрав в уме комбинации, Рома решил, по всей видимости, что дивиденды от статьи еще вилами на воде писаны, а пара сотен баксов, больше со Светловой не сдерешь, — вот они. Синица в руках…

Цена, которую назначил Пантюхин, говорила главным образом о том, во что он оценивает Анины возможности и финансовое положение ее дел, а вот краткость его раздумий — о том, что большого значения достоверности сенсации, которую «Город» собирается обнародовать, Пантюхин не придавал. Кроме того, он, как ни странно, вполне доверял Аниному обещанию, что журнальным планам в отношении этого дела утечка информации к Светловой не помешает. У Анны с детства, с первого школьного звонка, была репутация человека, который «не кидает», — приличного человека. А Рома Пантюхин, сам будучи великим обманщиком, как ни странно, верил в существование таких людей. Он считал их наивными, не шибко умными, немножко презирал и все такое… но при всем при том — он в них верил. Потому и рассказал Светловой то, что знал…

Некоторое время назад, уже после публикации первой части опуса, посвященного гибели Ясновского, в редакции появилась женщина… Привлеченная скорее всего номером телефона для контактов и объявлением, которое «Город» публиковал из номера в номер… Это было что-то вроде приглашения делиться небезынтересной информацией, новостями и сведениями. Разумеется, за вознаграждение.

Посетительница заявила, что готова предоставить некое доказательство, подтверждающее обоснованность редакционной гипотезы… Речь шла о фотографии, на которой Ясновский и некая дама были запечатлены в дружеской обстановке. Фотографию женщина с собой не принесла. Ее интересовал размер вознаграждения. Сумма, которую она запросила, была немаленькой. Вопрос, платить или не платить и стоят ли того посулы неизвестной посетительницы, решал, конечно, не Пантюхин, а хозяин журнала. Пантюхин вообще опасался, что, даже если вся игра и стоит свеч, выгоды от нее пройдут мимо его, Роминого, кармана. Посетительница получит вознаграждение, журнал скандальную сенсацию и увеличение тиража, а он, Пантюхин, только обычный гонорар. Этим и объяснялась, кроме всего прочего, готовность, с которой он пошел на предложение Анны.