За милых дам

— Это случайность! Ну кому нужно меня убивать? Он перепутал этажи! — Анне пришлось повторить это раз сто, прежде чем Петр согласился в это поверить и отправился домой.

В этот вечер Анна долго не могла заснуть… Крутилась, вертелась, даже всплакнула… Ну почему ей даже не пришло в голову, что она может позволить себе быть со Стариковым откровенной?! Потому, что рассказать — значит пожаловаться… Жаловаться — значит ждать помощи. А она не привыкла ее ждать. После того как в машину ее родителей врезался «КамАЗ» и Аня поняла, что осталась совершенно одна на этом свете, она дала себе зарок никогда не раскисать… А это означало полагаться только на себя.

Сегодняшняя встреча на лестничной площадке с тетей Леной Звездицкой снова напомнила Ане о родителях, особенно о маме, и том, как ей ее не хватает… Напомнила о ее потере…

Анина мама не была любительницей разбираться в чувствах, ей было, как она сама говорила, «не до тонкостей» — главное, накормить, одеть. Но когда речь шла о чем-то очень для Ани важном, она умела быть необыкновенно чуткой…

А Звездицкая была Аниной воспитательницей в те времена, когда Анечка еще ходила «под стол» и соответственно — в детский сад…

Сейчас Звездицкая уже была на пенсии и обычно всякий раз, когда Аня ее встречала, начинала свою бесконечную песню… «Анечка, Сидоровы отдали внука в лицей — так хвалят, так хвалят, такие программы… Но ведь это же все за деньги, для избранных».

Говорила Звездицкая в обычной своей манере медовым голосом, не изменяя своему любимому правилу: ни в коем случае не допустить, чтобы человек расстался с ней счастливым…

«Вот раньше было все бесплатно, все были равны», — заключала она напоследок, о чем бы ни говорила… И пристально оглядывала Анину новую куртку.

И Анна сразу, как будто она была бездельницей, а деньги ей дарили, сникала… Впрочем, Звездицкая всегда действовала на нее угнетающе.

Конечно, Анна была в принципе против мракобесия и всех этих мистических глупостей: порча, отрицательная энергетика, «вампиры»… При чем тут порча, какая мистика, когда вокруг столько самых обыкновенных, сугубо материального происхождения дураков.

Но когда речь шла о Звездицкой, ей почему-то хотелось сделать исключение… Уж как-то слишком явно силы покидали человека даже после недолгого общения с тетей Леной.

Аня поскорей прощалась, торопилась «уйти своей дорогой»… И почему-то волновалась, как будто вспоминала что-то очень важное и обидное. Один раз даже чуть не остановилась. Чуть не изменила своему любимому правилу: как можно реже выяснять отношения (минимум контактов!) с теми, с кем выяснить ничего невозможно, а можно только вступить в долгую перепалку.

Да, иногда ее просто подмывало изменить этому золотому правилу — не вступать в бессмысленную дискуссию… Так хотелось вернуться и сказать: неужели все было бесплатно, Елена Петровна? Неужто все были равны? Вы, должно быть, забыли?! Аберрация… искажение прошлого… Во всем виновата неидеальная человеческая память, правда? Сохраняет только приятное, да? Красивую картинку, очень мало похожую на действительность. А гамак? Ведь «на самом-то деле» был гамак.

Вот бы Звездицкая удивилась… Она, верно, и не помнит: какой еще там гамак?! «Анечка, вы случайно от учебы в своем университете-то не переутомились?!»

А вот Анна помнит. И почему-то никак не может вытащить из памяти эту глупую детскую занозу. Гамак был ее первой настоящей обидой. Очень важной. Из разряда происшествий, которые изменяют представление о порядке вещей.

А порядок вещей был таков: между двумя толстыми старыми березами во дворе детского сада был привязан гамак. Она так ясно и сейчас видела их неровную кору, где жесткие черные кратеры перемежались с шелковистыми белыми островками, кору, по которой проложили дорожку муравьи… Наверное, потому, что простояла тем летом, больно прислонясь к ней щекой, кажется, целую вечность. Именно вечностью показалось ей в шесть лет недолгое, северное лето.

Теоретически, согласно представлениям о порядке вещей, существовавшем в их старшей дошкольной группе, попасть в гамак можно было тремя способами… Во-первых, по справедливости, заняв очередь: «Я, Катька, после тебя! Сейчас ты качайся, а потом мы». Можно было, проявив выдающиеся личные качества. Например, когда все бегут наперегонки, а ты быстрее всех и первым плюхаешься в этот самый гамак. К этим качествам относились не только сила, ловкость, сноровистость, но и сообразительность. Например, можно было бы сэкономить время, не застегивая сандалии после тихого часа, и оказаться раньше всех возле берез… И вот он — гамак. Тут была, правда, опасность потерять сандалию или получить замечание за то, что они не застегнуты.

Собственно, все эти способы были «по справедливости». И ни один из них не действовал.

Дальше шли способы нечестные. Например, очень важный способ «подольщения» — роль примерного ребенка, «хорошей девочки». Это означало постоянно вертеться возле белого халата Елены Петровны, отказываясь от массы приятных и гораздо более интересных вещей, и говорить всякую чушь. (Ну, например: «А правда, когда дети берут без спроса, это нехорошо! Вот Иванов берет без спроса мяч, а я никогда не беру».) И выполнять мелкие поручения Елены Петровны: «Ну-ка, девочка, посмотри, где там Иванов за деревьями запропастился». Здесь существовала опасность схлопотать от Иванова.

И вообще эта роль была не из приятных. Конечно, в шесть лет ребенок делает такие вещи не из сознательного расчета, а интуитивно, приспосабливаясь к ситуации. Они ведь замечательно тонко чувствуют, чего хотят взрослые и как быть им приятными. Подлая ситуация ломает ребенка, подталкивает доносить, кляузничать. Хотя, наверное, даже такой маленький, он все-таки смутно ощущает гадость происходящего. Впрочем, Анна уже вполне была готова испробовать и этот вариант.

Беда, однако, заключалась в том, что не срабатывал ни один из вышеозначенных способов. Даже этот последний, гнусноватый и вроде бы беспроигрышный… Проходил день за днем, лето пролетало, а ей все никак, ни разу еще не удавалось попасть в этот гамак.

Каждый раз, когда она, теряя сандалии, оказывалась первой у гамака и ухватывалась за его жесткие плетеные веревки, раздавался голос Елены Петровны: «А ну-ка, Анечка, подожди. Даша, Рита и Олежка, забирайтесь в гамак. Покачайтесь, а ты подожди, Анечка».

И она ждала, ждала, ждала. Но долгожданного, страстно ожидаемого: «А ну, забирайся быстренько, твоя очередь, Анна» — так и не прозвучало.

Кругом раздавался ропот старшей группы: «Да почему все время они?! Все время Дашка, Ритка и Олег?! А мы когда?! Нам фигушки, да?!» Но даже столь радикальным образом поставленный массами вопрос не заставлял Аню задуматься над очевидной вещью: «А правда, почему все время они?» Нет, не задумывалась. Она только чувствовала очень большое (судьба! не меньше) невезение и неудачу — все время было «фигушки»! И ей и в голову не приходило поискать более прозаическое, гораздо более простое объяснение.

Впрочем, те, кто возмущенно спрашивал: «А почему только они?!» — тоже не знали ответа. К шести годам жизни ни у кого в старшей группе еще не было опыта, который подсказал бы это простое, это прозаическое объяснение.

Она так долго стояла у этих берез, что постоянная картина «Даша, Рита и Олежка в гамаке» — довольные и исполненные превосходства — просто навеки запечатлелась в памяти. Сначала Анна им страстно завидовала. Это еще когда надежда попасть в гамак была вполне реальной. Потом возненавидела их. «А вот говорят, что если долго качаться, то может укачать… и даже стошнить!» Ужасно, но она им этого желала. И эта ненависть означала, что надежда еще жива. Потом не осталось ни зависти, ни ненависти. Она как-то очень грустно смирилась. Но никак не могла оторваться от этих берез… Пойти играть в песочницу или заняться каким-то другим делом…

Стояла, прижавшись щекой к березовой коре, и без надежды смотрела. Гамак превращался в навязчивую мысль.

И вот однажды случилось невозможное. Все побежали смотреть на мертвую птичку. Все бросились поглядеть на это «страшное и ужасное»… И пространство около берез опустело. Анна, конечно, тоже была готова броситься на этот истошный клич: «Птичка, птичка настоящая! Мертвая!» — и хоть одним глазком взглянуть на такое диво… Но вдруг с изумлением обнаружила, что гамак пуст и кругом никого. Ни одного желающего, ни одного конкурента. Не веря своим глазам, она подошла, едва дыша, к гамаку и уже взялась за плетеные веревки, но тут все вернулись.

Оказывается, птичку очень быстро — ввиду ее антисанитарного состояния — смели на железный совок и унесли. Надежды старшей группы на торжественные похороны не оправдались. А Елена Петровна положила Анне ласково руку на плечо и сказала: «Подожди, Анечка, потом покачаешься».

Она не заплакала. Просто окаменела от своего несчастья. Она уже понимала, что никакого «потом» никогда не будет.

Разрыдалась она дома. Так безнадежно и отчаянно, что мама испугалась не на шутку. Сначала Анна ничего и объяснить-то не могла: только «гамак» да «гамак». Но мама успокаивала, утешала, выпытывала, выспрашивала… И Анна все-таки рассказала…

«И всего-то?» — удивилась мама.

На следующий день Анна качалась в гамаке.

Как ее удивило мамино всемогущество! Легкость, с которой разрешились ее мучения. Она-то думала, что «никогда». Никогда в жизни ей уже не покачаться в этом гамаке.

Мама не собиралась щадить ее чувства и сохранять детские чистые представления о порядке вещей. И если бы не страшные Анины рыдания, ошеломившие ее и не оставившие сомнений в искренности, мама, может, и вовсе не придала бы значения этой истории с гамаком.

Да, мама не была любительницей разбираться в чувствах, но она любила ее. А сомнений в том, что дочь несчастна, не оставалось. И мама это почувствовала. И вот, особо не посвящая Анну в свои действия, впрочем, и особо не таясь, она сделала то, что сделала. А именно — подарок. Анечка поняла, что «Елене сделали подарок».

Так Анна узнала, что известные ей ранее способы проникновения в гамак были недействительными, что в жизни действительными были совершенно другие методы, открывающие доступ к осуществлению мечты.

Может быть, с тех пор она не любит разговоров о порядке. «Это в порядке вещей…» Или «вот раньше был порядок».

Порядок был таков, что ее школьной подруге, например, под страхом самых ужасных кар родители запретили признаваться в школе, что мама работает в магазине. В эпоху дефицита это было для мамы «чревато»… «За каждый твой диктант мне придется расплачиваться копченой колбасой», — объясняла мама дочери.

Но Анна уже этому не удивлялась. Она уже была опытная — у нее за плечами уже был гамак.

Еще в детском саду Елена Петровна Звездицкая, сама того не ведая, открыла ей основной закон экономики. Ничьей, не частной собственности не бывает. Именно поэтому в обществе, которое декларирует ее отсутствие, так велико стихийное «естественное» стремление тех, кому государство поручает чем-либо заведовать, приватизировать свое право распоряжаться тем, чем они заведуют. Ведь строгими этическими запретами обременены далеко не все… И тогда взятка кажется естественной, привычной — «по-другому и быть не может», — неискоренимой. Одного снимают, другой приходит, садится за его стол и начинает делать то же самое. Поскольку он «наивно», можно сказать, по-детски, основываясь, наверное, еще на детсадовском опыте, — ах, как впечаталось! — в глубине души не сомневается в том, что стол, за который он сел, а главное, связанные с ним возможности — его частная собственность.

И Елена Петровна, на нынешний Анин взгляд, не была «плохой женщиной» — просто она «заведовала гамаком» и, плохо выучив «моральный кодекс строителя коммунизма», иллюстрировала своим поведением непреложность законов экономики.

Госпожа Волкова отдыхала после обеда, когда Аня Светлова открыла дверь ее спальни, вошла не спросясь и вытащила из своей спортивной сумки газетный сверток.

— Подарок?

— Заткнитесь.

Марина попыталась приподняться на постели.

— Лежать, — лаконично, как собаке, приказала «учительница».

Что-то было в Анином голосе, так же как и в глазах, что остановило Марину от естественного взбрыкивания. Хотя еще никто никогда не был с ней так груб!

— Что-то случилось?

— Хороший вопрос!

Анна развернула бумагу.

И Маринины глаза расширились от ужаса… Такого страшного ножа видеть ей еще не доводилось.

Сцена была не из приятных. Полуодетая Марина лежала на непомерно огромной постели, как жертва на алтаре перед закланием, а милая славная девочка-учительница со стальным блеском в глазах, держа в руках жутковатого вида тесак, возвышалась над ней.

Марина попыталась улыбнуться:

— У нас что сегодня по графику? Жертвоприношение? Заклание хозяек?

Шутка не удалась. В серых Аниных глазах сейчас был холод. Марина их не узнала.

У нее перехватило дыхание. Еще чуть-чуть и…

— Ты что… хочешь меня убить? — спросила она, не узнавая свой собственный голос.

— А вы не любите, когда вас опережают? У вас, может, месячник безопасности начался? На этой неделе вы не убиваете?

Светлые Маринины глаза распахнулись от изумления:

— Ты что, совсем дура?

Вопрос прозвучал смешно, по-детски, как будто одна девочка кинула в другую ластиком на уроке…

Но именно это Аню вдруг остудило.

Она присела на край постели, охватила руками голову… Что-то не складывалось на этой картинке.

— Бред какой-то…

— Пожалуй…

— Хватит дурацких шуток! — заорала Светлова. — Вы просто сумасшедшая баба! Сбесившаяся от скуки и богатства… Убить меня решили?! Новый способ развлечения для «новой русской»… Давайте выкладывайте! Или я вас прикончу, честное слово… Как у вас там на равнинах Термискиры это делается?

Аня орала, но ярость, которую она только что испытывала, не возвращалась…

Марина гибко, по-кошачьи подобралась к ней поближе, погладила волосы на затылке, прошептала:

— Ты глупа невероятно… У нас на равнинах Термискиры, жулик ты несчастный, тайком забирающийся в чужой компьютер, ничего такого не делается… Как я могу тебя убить? Для этого надо быть не просто сумасшедшей, а совершенно чокнутой.

Потом они долго разговаривали. Марина сидела, скрестив ноги, как йог, чуть склонив голову к плечу, и внимательно слушала про ртуть, про киллера-азиата…

Когда Светлова замолчала, она заглянула ей в глаза:

— Ты все мне рассказала?

— Все!

На этот раз Женщина выбрала для них с Марком столик на улице. Почти всю неделю дул пронизывающий холодный ветер, впрочем, вполне обычный для неустойчивой еще, ранней средиземноморской весны. И все эти дни они с Марком приходили в небольшой пляжный ресторанчик, похожий на перевернутый вверх дном бокал. Пили кофе. Отделенные от буйного ветра стеклянными звуконепроницаемыми стенами, смотрели на бесшумно набегающие на песок волны. Разговаривали.

Женщина знала, что на людей с неустойчивой психикой, мечущихся в поисках выхода, очень благотворно действует повторение. Монотонное, однообразное повторение одних и тех же — ключевых для их будущего поведения — фраз. Ничего хитрого, просто необходимы время и терпение.

И несомненный дар внушения и гипноза, которым от природы обладала Женщина.

«Все, в общем, очень неплохо, милый мой Марк… Солнце, море. Правда, дует ветер, но он скоро стихнет. Плохая погода на Средиземном море долго не держится… Марк молод. У него все впереди, он может быть богат, удачлив. Его будут любить девушки. У него будут ключи от «Порше».

Этому мешает мачеха. Она дурная, эгоистичная женщина, не заслуживающая счастья. Она отнимает у Марка то, что ему принадлежит по праву. Старуха, ее мать, — тоже дурная женщина. Отец полностью под их влиянием. Он их во всем слушается и перестал любить Марка. Это несправедливо.

Это несправедливо.

Это несправедливо.

Марк должен восстановить справедливость. Они дурные люди. Они не заслуживают денег, счастья. Ключи от «Порше» не должны находиться у мачехи. Она не заслуживает жизни.

Они не заслуживают жизни.

Они не должны жить.

Это будет только справедливо».

Женщина знала, что не нужно слишком распыляться, тонуть в лишних словах и разговорах. Важно настойчиво, монотонно повторять главное.

На третий день наступил перелом. Марк стал повторять это сам.

Мачеха — дурная женщина. Они не заслуживают жизни. Он должен восстановить справедливость.

Он говорил это убежденно, страстно. Это были уже его собственные мысли, его собственные слова. Его решение. Он уже рассеянно смотрел на Женщину, он был сосредоточен на своих планах.

Вязкое мышление, характерное для фанатиков, революционеров, людей, легко зацикливающихся на одной нехитрой мысли, идее…

Плохая погода на здешнем побережье быстро кончается. Ветер стих так же внезапно, как и начался. Установилась мягкая, теплая, комфортная «погода для богатых», с легким морским бризом, нежным весенним, еще не обжигающим солнцем…

Женщина знала, что для людей, у которых в душе мрак, нет ничего хуже такой погоды. Они чувствуют себя особенно дискомфортно — угнетенно, беспокойно. Пик метаний достигает предела. Хорошая погода — это погода для счастливых, она усугубляет мучения тех, кто считает себя несчастным. Радостное легкое настроение окружающих, характерное для таких дней, становится для этих изгоев нестерпимым. Яркое солнце только оттеняет черноту, которая болотом застоялась у них в душе.

Этому состоянию необходим выплеск. И Женщина поняла, что такой момент для Марка наконец наступил.

Она не стала предлагать мальчику оружие. Это было бы грубо. И могло бы его спугнуть. В юношеское воспаленное сознание могло бы закрасться подозрение, что он действует несамостоятельно, что им манипулируют. В семнадцать лет такие действия взрослых могут вызвать только желание сопротивляться, ничего более.

Нет, Женщина не стала предлагать Марку оружие. Это было бы смешно. Все, что нужно, он легко найдет в отцовском доме. И это только сделает месть особенно изощренной. Мужчина, предавший свою жену, будет убит из собственного оружия. И собственным сыном.

Проходя к своему креслу в салоне аэробуса — Женщина была экономна и снова летела рейсом «Аэрофлота», — она прихватила с собой несколько свежих русских газет, заботливо приготовленных для возвращающихся домой сограждан.

Пристегнула дисциплинированно, без предупреждений ремень безопасности (Женщина была предусмотрительна и не собиралась погибать от случайностей — например, сломав шейные позвонки в какой-нибудь воздушной яме. Ей еще предстояло воплотить в жизнь свои планы) и углубилась в чтение. Все газеты хором писали об одном и том же. Пожалуй, это было одно из самых громких и сенсационных преступлений.

«Чудовищная трагедия.

Погожим весенним утром на вилле, расположенной во Французской Ривьере и приобретенной несколько лет назад русским бизнесменом, ничто не предвещало трагедии. Семья мирно завтракала. За столом вместе с господином Смирнитским находилась его молодая жена, ее мать, их двухлетняя дочь и бонна. Появление семнадцатилетнего сына господина Смирнитского, очевидно, не вызвало у них никакого беспокойства. А молодой человек, достав автоматический пистолет, неожиданно расстрелял в упор отца, свою мачеху, ее мать и пожилую бонну. Двухлетняя девочка осталась жива. Не сделав ни малейшей попытки скрыться, он спокойно остался ждать появления полиции. Ее вызвала обеспокоенная выстрелами прислуга. Картина, которую застали незамедлительно прибывшие по вызову полицейские, была поистине чудовищной.

При аресте молодой человек не оказал полиции никакого сопротивления.

«Они не заслуживают жизни», — объяснил молодой человек свое поведение следователю. В настоящее время его обследуют психиатры».

Женщина свернула газету. Забавно. За завтраком… Все точно так, как она и предполагала.

— Нельзя ли попросить у вас почитать? — сзади кто-то дотронулся до ее плеча. — А то все уже расхватали…

— Минутку… — Она достала из сумки маникюрные ножницы и вырезала заметку «Чудовищная трагедия». Усмехнулась про себя — в альбом, на память…

— Пожалуйста.

Она отдала газеты.

— А что здесь было? Что-то интересное? — поинтересовался сосед.

— Да так… Курсы валют.

Откинулась в кресле, закрыла глаза. Надо как следует отдохнуть. Ей еще столько всего предстоит. «Тетя» возвращается домой.

Марина Волкова принадлежала к тому довольно редкому сорту женщин, про которых астрологи говорят, что у них «королевский градус», а обычные люди: «И за что ей такое счастье?» Причем даже самые близкие, даже самые родные люди порой недоумевают… Например, мама, которая с малолетства (считая свою дочь девочкой высокомерной, капризной и легкомысленной) предупреждала: «Ну смотри, Мариша, жизнь тебя научит!»

Все остальные люди, окружавшие Марину, пророчили примерно то же. Они исходили из того, что жизнь — строгая, справедливая учительница, которая, если делал уроки старательно и примерно, то и поставит тебе на следующий день пятерку… А если вместо уроков девочка мечтала, пробовала курить или целовалась с мальчиком, то вызовет к доске и поставит двойку, унизит и пристыдит перед всем классом… Но ничего такого с «воображалой Маринкой» не происходило…

Жизнь скорее похожа на попугая, который сидит на плече у шарманщика и достает записочки с предсказаниями счастья или неудачи. Почему эта коварная птица (глаза у которой вечно полуприкрыты пленкой, как будто она дремлет и при этом еще и презрительно усмехается) выкидывает такие номера? Примерным, старательным и хорошим девочкам достает бумажки, на которых нарисован кукиш, а такой, как Марина, посылает удачу?! Если попугая призывали к ответу, он тут же орал: «Попка дурак! Попка дурак!» Что означало: умственно неполноценные освобождаются от ответственности… Может быть, что-то знал шарманщик? Например, что жизнь таинственнее, сложнее и опровергает прямолинейные прогнозы: сделаешь уроки — получишь пятерку…

Во всяком случае, это было что угодно, но только не справедливость, которая, как объясняют девочкам и мальчикам, всегда должна торжествовать. Поэтому люди, окружавшие Марину и вполне искренне считавшие, что они ее любят, постоянно находились в состоянии ожидания. Ну когда же, наконец, жизнь ее трахнет! Наверное, это не означало, что они были завистливы, злобны и, лицемерно прикидываясь любящими, желали ей худого… Просто справедливость они любили больше! И, как все люди, не любили, когда их ожидания не оправдывались.

Но они именно не оправдывались.

Марина Волкова, длинноногая красивая женщина, всегда была, что называется, «в порядке».

Вредный, насмешливый попугай вместо того, чтобы порадовать добрых людей ее несчастьями, вытащил ей бумажный квадратик, на котором было написано «Леша Волков».

Природа все уравновешивает: влюбляет длинных в коротких, толстых в худых, очень умных мужчин в очень глупых женщин, талантливых и необычных людей, устающих от собственной экстравагантности, тянет, как будто медом намазано, к абсолютно серой заурядности — отдохнуть… То, чего Марина совершенно не умела — налаживать и поддерживать отношения с «этим миром», хотя бы мало-мальски сносные, — Леша умел делать с успехом, за двоих. Этим счастливым обстоятельством и объяснялось ее присутствие в элитарном Стародубском.

Они поженились с Лешей Волковым очень рано. Пока Волков зарабатывал на хлеб нелегким репортерским трудом, успевая обежать огромное количество редакций, в стране грянули перемены.

Древние китайцы утверждали, что человек, достигший больших почестей и большой власти, должен изменить свое имя — ибо это уже другой человек. Сразу или постепенно, но он избавится от всего и от всех, кто сопровождал его в прежней жизни. Ведь это соратники и друзья того, прежнего, другого. Леша Волков, не будучи китайцем, не поменял ни имя, ни фамилию, но, поднимаясь все выше, он оставлял свое прежнее окружение…

Наконец, он ушел и от Марины.

Сколько же близких и знакомых ей людей вздохнуло с облегчением. Ну наконец-то! Наконец и ее трахнуло. Справедливость восторжествовала. Ну надоело… надоело друзьям детства, подругам и бывшим коллегам наблюдать, как Марина, капризная, не прилагающая для добывания счастья никаких усилий, живущая как бог на душу положит — круглый год со свеженьким медовым загаром, мучается по утру непосильной работой — отдает горничной приказания… Как переезжает с одной роскошной дачи, с собственным участком реки и уютной купаленкой, на другую, еще более роскошную; как страдает, выбирая для столовой эксклюзивный модерновый гарнитур с мозаичной инкрустацией — не хочу, чтобы как у всех итальянский деревянный; как выбирает украшения с изумрудами, бриллиантами да сапфирами — на всем земном шаре такие только у двух десятков людей — и бросает равнодушно возле зеркала: «Ну как можно так небрежно обращаться с драгоценностями, хоть бы в сейф убрала!» Как забрасывает культовую игру московской интеллигенции, «этот пошлый теннис» — хочу, чтобы были свои лошади.

Надоело старательным, разумным и работящим наблюдать эту несносную картину под названием «у Волковой все в порядке» и вновь возвращаться к своей монотонной серой жизни, где если и есть что-то хорошее, так ведь добыто потом, стараниями и унижениями. И вот свершилось…

Марина ощутила этот вздох облегчения почти физически — будто легкий ветерок пролетел. И не нашла его приятным. Она плакала, ненавидела, негодовала, обвиняла Волкова в предательстве… Знакомые советовали: займись делом… Роман, например, напиши — ты же была, Мариночка, когда-то хорошей журналисткой… Чем-нибудь займись, а то сопьешься… Она и сама ночами напролет (ее начала мучить жуткая бессонница) думала о том, что же ей теперь делать. И мысли эти становились все злее…

Она лежала без сна в огромной постели, в абсолютной тишине, не нарушаемой привычным дыханием спящего рядом мужа… И смотрела, как в узкий просвет между тяжелыми дорогими неплотно сдвинутыми занавесями пробивается слабый рассвет… Сколько таких одиноких рассветов ее ждет? Она смахивала с ресниц неведомо отчего навертывающиеся предательские слезинки.

— Это уже не мой дом…

По утрам жизнь ненадолго начинала казаться Марине все-таки не такой уж грустной… В приотворенную балконную дверь столовой вливался осенний, настоянный на увядающих желтых листьях и сосновых иглах воздух… Он перемешивался с запахом кофе… Столовая наполнялась янтарным светом, солнце переливалось на полированных деревянных панелях, ласкало со вкусом расставленный дорогой фарфор… Все это давало обманчивое ощущение уюта, покоя…

Она, стоя у плиты, варила себе кофе, и на секунду ей вдруг начинало казаться, что если она сейчас оглянется, то увидит Волкова, его крепкий затылок… Он, как обычно, завтракает за столом… Вот сейчас она повернется и… Но чудес не бывает. Она оглядывалась и видела пустую кухню. Она была разведенной женой, одинокой женщиной. Ее будущее было туманным, ненадежным, зыбким, необеспеченным…

Однажды вечером, уткнувшись носом в специальную, сверхудобную подушку «для сохранения идеальной осанки во сне», как сказано было в инструкции, она заплакала…

В тот вечер она поняла, что Волков никогда не вернется. Когда он ушел, она клялась: даже если захочет вернуться, не захочу его видеть, никогда!

Кажется, это ее желание вовсе никогда его не видеть осуществлялось на все сто процентов… Прошло уже столько времени, а он не только не появился, но даже и не позвонил… «Хорошо… пусть у него другая женщина… но разве это не жестоко: даже не позвонить? Неужели так трудно просто спросить, как дела?» Она уже забыла свои рассуждения о том, что это даже лучше, если они не будут видеться… что так все легче забудется… И вообще… будет легче.

Легче не было. Нисколько. Ей было горько как никогда. Потому что именно сейчас в ночной темноте ей стало ясно как день, что она не может жить одна… Совершенно не может.

Телефон зазвонил неожиданно, и от слез она с трудом смогла вымолвить «алло»…

— Ну что, хлюпаешь?.. — Ритин голос был, как всегда, полон сочувствия.

«Как она почувствовала, что мне именно сейчас тяжелее всего?! Позвонила среди ночи!»

Марина так была рада, что кто-то интересуется ею… сочувствует… От этой поддержки близкого человека она снова начала рыдать.

— Хочешь, приеду прямо сейчас? — спросила Рита.

В ответ Марина только и смогла что благодарно похлюпать носом…

Они проговорили тогда всю ночь, до самого утра. Долго-долго… Вспоминали детство, куклы, мам, дачу…

Ее жалобы Рита выслушала терпеливо, не прерывая. И Марина поняла главное: у нее самая лучшая на свете подруга.

Сейчас Марина рассеянно смотрела, как тает в чашке кофейная пенка… Кофе остывал, но она не замечала этого. Сегодня с утра ей хотелось наконец хорошенько обдумать все, что случилось с ней за последнее время.

Те первые месяцы, когда Волков ушел, были действительно очень тяжелыми… Она здорово пила. И неизвестно, чем бы все закончилось, несмотря на поддержку Риты, если бы не легкий флирт, который она завела с бравым менеджером — американцем из строительной фирмы. Это скрашивало обиду, правда, совсем чуть-чуть.

Он был хорош собой, этот американец. И когда он на нее смотрел, взгляд у него был удивительный. Но она никак не думала, что эти ухаживания могут превратиться во что-то серьезное. Просто ловила себя на том, что хочет с их помощью забыть обиду. Однако вышло иначе.

Тот вечер она могла сейчас припомнить в мельчайших деталях…

За спиной слышалась музыка, веселые голоса… Внизу была темная, тихая вода. Она стояла на верхней палубе прогулочного теплохода. (Усиленно ухаживающий за ней Джон пригласил ее прокатиться…)

«Как незаметно пролетает молодость… По сути дела, это каких-то несколько лет на фоне длинной-длинной жизни», — думала Марина, глядя на темную осеннюю воду Москвы-реки.

Джон подошел и встал рядом.

— Я очень благодарен тебе за то, что ты не отказалась участвовать в этом маленьком празднике… — сказал он, положив руку поверх ее ладони, лежащей на поручне. Марина постаралась незаметно, как бы невзначай, освободить ладонь… Он так же спокойно сделал вид, что ничего не заметил.

Все последнее время их отношения развивались совсем не так, как бы ему хотелось: он приглашал ее поужинать — она отказывалась, придумывая «очень уважительную» причину. Он звонил и предлагал встретиться — она притворялась, что страшно занята…

Теплоход зафрахтовала строительная фирма Джона, чтобы отметить удачную сделку. И отказаться на этот раз ей почему-то не захотелось.

Рано стемнело. За бортом теплохода скользили зажигающиеся огни… Марину удивляло, как красивы были темные берега… Одинокий костер… фонарь на бакене и черная ворона, сидящая рядом с ним, огоньки машин — все казалось с теплохода необычайно таинственным и романтичным.

Мимо проплыл встречный теплоход: на его верхней палубе играл маленький джаз-банд… В ярком круге света ясно было видно, как старается контрабасист… На палубе рядом с джаз-бандом стояли мужчины в белых рубашках… Один из них помахал Марине рукой. Он показался ей похожим на Волкова…

А что, возможно, ее муж сейчас тоже гуляет, плавает на теплоходе и машет приглянувшемуся стройному женскому силуэту… И возможно, это и вправду он… Не узнал — и радостно машет, идиот.

Звуки джаз-банда быстро таяли в воздухе…

«Надежды маленький оркестрик под управлением любви», — прошептала она, провожая взглядом теплоход. Возможно, это последний рейс — навигация заканчивалась… Впереди была зима.

Теплоход с освещенной палубой и «маленьким оркестриком надежды» давно скрылся из виду… Река вокруг была пустынна и темна. Точно так же было у нее на душе.

— Ты скоро уезжаешь?.. — Она повернулась к Джону. Сейчас она испытывала к нему почти нежность за то, что он стоял рядом, просто за то, что она была не одна.

Но Джон молчал и, посвистывая, смотрел на темную воду.

— Джон!

— Видишь ли, Марина…

— Что-то изменилось в твоих планах? Говори…

— Да, собственно, что тут говорить… Я решил остаться — подписал еще один контракт.

— Как это?

— Так… — Джон опять, вроде бы даже, как ей показалось, со скукой в голосе, просвистел свой нехитрый мотивчик…

— Ты же говорил, что «в этой России можно сойти с ума»…

— Я и сошел. Хочу остаться. Разве не сумасшествие?.. — Он засмеялся. — Да нет… Если серьезно, то мне предложили более высокую должность, больше денег… И я отчего-то решил, что это выгодно. Понимаешь?

— Нет…

— А ведь это просто! И странно, что ты не понимаешь…

— Не понимаю я таких расчетов. Если человек хочет уехать, значит, надо уехать.

— Стало быть, не хочет этот человек уезжать…

Джон вдруг резко повернулся и схватил ее в охапку.

Она чувствовала его губы на своих губах — поцелуй получился пополам со слезами, кажется, она плакала.

«Пусть так… пусть Джон… Ей следует быть благодарной ему…» Она понимала, что, если бы он не держал ее так крепко в объятиях, она бы, наверное, бросилась в темную осеннюю воду…

В общем, еще раз подтвердилось Соломоново: «Никто не знает, откуда приходит и куда уходит любовь». О второй, печальной, части этого изречения они с Джоном старались не думать…

Случилось то, что должно было случиться. Есть любовь на свете или нет, бог весть. Но верно, что есть магнетизм — плохо преодолимая сила притяжения, возникающая мгновенно, загадочно и непостижимо… Есть угадывание, начинающееся с первого взгляда: ты мне сужена, милая; ты мне сужен, милый. Надолго ли, не знаю, но что нам не разминуться, это точно.

Марина, чуть улыбаясь, вспомнила то их первое общее утро…

— Хорошо, что ты не храпишь…

— Что, не любишь? — взволновался Джон. Известно, что с возрастом многие мужчины начинают храпеть, а ему, в его сегодняшнем блаженно-счастливом состоянии, хотелось провести с этой женщиной много-много лет.

Слабое полуденное зимнее солнце, пробиваясь сквозь мелкий переплет стильных «турецких» окон, квадратиками ложилось на его красивую в рельефных бугорках мышц спину… Марина по очереди поцеловала все эти солнечные квадраты.

— Я в тебе сейчас люблю все… Но не во мне дело… Здесь же все прослушивается, кругом «жучки»… Думаешь, приятно: храпит человек всю ночь, а им — слушай, слушай, слушай… Вдруг сквозь храп какая ценная информация пробьется! Некоторые ведь выбалтывают во сне свои секреты.

— Заботишься о людях?

— Угу… Я и Лорду всегда говорю: не чавкай во время еды — люди слушают…

— А он?

— Никакого почтения к секретным службам… Чавкает, как лошадь. Я ему говорю: ты ведь все-таки приличная собака…

«Приличная» собака-лошадь, услышав, что о ней сплетничают, поднялась с ковра и предприняла еще одну попытку отодвинуть Джона и внедриться на постель между ним и своей хозяйкой. Это означало: «Я здесь столько времени, и никогда, ни-ни, вся жизнь прошла на полу… А ты какой шустрый, только вчера появился и уже на кровати?!»

Джон не был ни особенно богат, ни исключительно умен, да и не то чтобы престижен… Точнее, Марина об этом даже не задумывалась… Это раньше, закрыв глаза, чтобы ее не обвинили в холодности (а напротив, расценили сомкнутые якобы от страсти веки как доказательство блаженства), и, в общем-то, по большей части очень скучая, она могла думать в постели о том, что следует ценить в мужчине прежде всего: богатство, власть, ум, доброту, преданность?.. Теперь же, лежа в постели с Джоном, она без всяких рассуждений понимала, что следует ценить в мужчине более всего. Увы, это был отнюдь не ум… К черту ум, доброту, преданность, власть и богатство… Их не поцелуешь.

А ей так нравилось целовать его сильное, с чистым и свежим запахом тело, таять от одного прикосновения его ладоней… Ну, в общем, полный крах интеллигентности.

Наконец-то она вняла мудрости Конфуция: человек, достигший высот политического и финансового Олимпа и имеющий в распоряжении личный самолет, не имел ничего общего с ее мужем Лешей Волковым… Этот человек ее не интересовал… Глупо сердиться на того, кого уже нет.

Теперь она только волновалась за будущее своего неверного супруга — ведь Сам тоже очень изменился, и его отношения с прошлым окружением развивались точно по древнекитайским законам… Он тоже то и дело «уходил» от старых друзей.

Марина видела Олимп вблизи, знала, что его обитатели не могут позволить себе такую роскошь, как чувство благодарности и привязанности, и поэтому догадывалась, что будущее Лешки, его столь прочное, на взгляд окружающих, благополучие не так уж и прочны…

Страшно сказать — еще недавно ей просто хотелось Волкова убить. Еще недавно она была бы рада, если бы на его голову обрушились громы и молнии.

Теперь ей даже было его немного жаль, как давно знакомого, но, в общем-то, чужого, постороннего человека. И объяснить это только влиянием мудрости Конфуция было трудно — интрижка с красавцем менеджером, которую она поначалу воспринимала как развлечение, как способ отвлечься от проблем, превратилась в нечто более серьезное. И все ее злые мысли, замыслы и планы отступали куда-то далеко-далеко. Еще немного — и растают, забудутся вовсе.

Марина допила остывший кофе, рассеянно поставила чашку на стол. Чашка ткнулась в стопку утренних газет, опрокинулась, и темное кофейное пятно расплылось на газетной полосе. Она все-таки разобрала крупно набранные на первой полосе заголовки:

«Семья «нового русского» расстреляна на своей французской вилле».

«Семнадцатилетний подросток убивает всю свою семью!»

«Юноша-убийца пожалел только свою сестренку! «Она не сделала мне ничего плохого», — объяснил он полиции».

Ужас какой-то… Что ни день, то новость, и одна другой страшней… Марина отодвинула от себя мокрые газеты. На секунду что-то задержало ее внимание, кажется, фамилия этого мальчика-убийцы… она показалась ей знакомой… Но дотрагиваться до намокших газет еще раз было слишком неприятно…

Она вернулась к своим мыслям… Вчерашний разговор с Джоном вывел Марину из состояния лунатизма, какой-то загипнотизированности, в котором она, по-видимому, пребывала все последние недели…

Вроде бы что-то делала, двигалась, ела, пила, как-то жила… Но все это было очень похоже на сон с открытыми глазами. Но вчерашний вечер все переменил…

Накануне, подъехав к ресторану «Царская охота», они с Джоном вышли из машины и обомлели — вокруг лежал пушистый, совсем зимний снег… Деревья стояли, как в сказке…

— Ай!

В нее угодил скатанный Джоном снежок.

— Ну, берегись…

От снега, движения, смеха Марина раскраснелась и как-то совсем забыла свои обычные, связанные с Лешей Волковым печали и преследующее ее последнее время странное болезненное состояние…

После прогулки на морозном воздухе в зале небольшого ресторана, где горел камин, им показалось на редкость уютно. Все выдержано в русском стиле. Телега в центре зала уставлена всевозможными вкусностями… соленые грибочки, помидорчики, капустка…

— Ух! Я съем все! — пообещал Джон.

На столе уже стоял графинчик с «Клюковкой».

— Дерябнем?! — предложила Марина. И засмеялась: — Знаешь это слово?

— Знаю! — улыбнулся Джон. — Все-таки не первый день в России…

Они чокнулись.

— Ох, хороша «Клюковка»… Настоящая… Штофики, шкалики, стопочки… сколько в русском языке замечательных, ласкающих ухо слов… — мечтательно заметила Марина.

— Да, немало, — сдержанно поддакнул Джон.

— Ну что, дорогой, по второй?

— По второй. — Американец покорно кивнул.

— Попробуй вот это… — Она подцепила с тарелки какую-то любовно, с домашним тщанием, как и все в этом ресторанчике, приготовленную снедь. — Правда, хорошо?..

Джон снова согласно кивнул.

— По третьей? Ох, и наклюкаемся мы с тобой…

Они рассмеялись. Но Джон отчего-то не так весело, как она.

— Шкалики, стопочки… — Он нежно пожал ее руку. — Только, видишь ли… — Он кивнул на бокалы. — Мне кажется иногда, что это становится уже опасно для тебя…

— С чего ты взял?

— У меня есть глаза!

— И что же они видят?

— То, что ты становишься другой… Очень изменилась в последнее время… И нужно что-то делать…

— Что же именно?

— Мне кажется, я знаю.

— Ты?! — Марина пожала плечами.

Они замолчали.

Отсветы огня играли на хрустальных гранях бокалов…

Разомлевшая от морозного воздуха, душистой «Клюковки», жаркого огня, Марина смотрела на красивое, мужественное лицо Джона.

«И правда, как все может быть хорошо, весело, просто… Я его люблю, я его просто люблю», — думала она.

Да что, собственно, ей еще надо-то? Красивый, высокий… умный… Резкие черты лица придают ему особую мужественность и шарм… Когда он выходит из машины и открывает Марине дверцу, девушки и женщины смотрят на нее с завистью. Да, вот если бы у нее был такой муж…

— Хочешь, Джон, расскажу тебе мой любимый анекдот? — Она оторвалась от своих размышлений. — Вот послушай… Из пункта А в пункт Б выходит поезд. А навстречу ему из пункта Б в пункт А выходит другой поезд. И вот они идут навстречу друг другу по одноколейной, обрати внимание, железной дороге… и не встречаются… Угадай почему?

— Не знаю… — Джон простодушно ломал голову над загадкой. — Почему?

— Не судьба! Радость моя, не судьба.

Марина вдруг разом сникла. Вся радость, вызванная загородной прогулкой, куда-то пропала… И этот уютный ресторан, с самыми высокими в Москве ценами, тоже вдруг разом перестал радовать…

«Не судьба, — повторила она про себя. — Быть счастливой женой мне — не судьба».

Джон взял ее руку и медленно, очень нежно поцеловал.

— Дурацкий анекдот! — сказал он.

— Почему же? Мне кажется, очень мудрый.

— Нет, он не мудрый, а очень русский… Совсем не американский. В нем отражается, как в капле воды, весь ваш российский фатализм. Обреченность, которой вы все болеете… Придумываете себе трагический конец и идете к нему покорно, как будто в жизни действительно только одна колея. Но это жизнь, а не железная дорога… И она зависит от человека. Знаешь, как у нас говорят? «Так не бывает, чтобы Господь, закрыв одну дверь, не открыл другую…» Надо только, чтобы у человека было желание этим воспользоваться. Конечно, мы, американцы, бываем несколько туповаты в своем оптимизме… Но у нас так: если есть проблема — ее надо решать. А у вас — ждать обреченно, чем все закончится.

Он снова поцеловал ее руку.

— Доверься мне… Ты даже не представляешь, любимая, как мы с тобой весело, здорово, «в свое удовольствие» заживем…

— Мы с тобой?

— Вот именно. Выходи за меня замуж! Выйдешь?

Она помолчала и ответила:

— Выйду…

Вот так легкомысленный роман принял неожиданный оборот: Джон сделал ей предложение. И теперь Марине, допившей свой утренний кофе, не терпелось поскорее рассказать об этом, посоветоваться, поделиться…

«И Рита еще, как назло, куда-то провалилась, даже посоветоваться не с кем… Сколько можно разъезжать по этим заграницам… Скука ведь там смертная». Марина еще раз набрала номер телефона подруги, но, кроме предложения поговорить с автоответчиком, ничего нового не услышала.

Петя Стариков уже затягивал ремни на чемодане, когда Анна, как они и условились, ровно в восемь, позвонила в дверь его квартиры. Петр уезжал к родителям. Его отец читал лекции в Кейптаунском университете, срок его контракта скоро заканчивался… И они с матерью постоянно бомбардировали Петра телефонными звонками, уговаривая приехать к ним в ЮАР.

— Было бы просто преступлением не воспользоваться возможностью навестить нас… И не где-нибудь — в Южной Африке. Приезжай, пока мы здесь! Как ты можешь еще раздумывать?! Это тебе не приглашение на дачу в Малаховку!

— А университет?! — канючил Петр в телефонную трубку.

— Ничего, авось такого отличника не отчислят. Наверстаешь…

«Если ты не приедешь, — наконец пообещала Петина мама, — вернусь в Москву и отшлепаю!» Как это было возможно, — отшлепать двухметрового Петю — она объяснять не стала, но голос у нее был строгий. И Петя начал все-таки быстренько собираться…

Ехать ему не хотелось… Как-то не по себе было оставлять Анну одну… Но виза, с такими хлопотами добытая — оформление заняло не одну неделю, — уже была готова.

Анне он оставлял доверенность на «Жигули» и ключи от квартиры с просьбой присматривать, не затопили ли верхние соседи плоды дорогостоящего евроремонта, сделанного его родителями. Кроме того, Аня хотела отвезти Старикова в Шереметьево и встретить, когда тот вернется.

Они приехали в Шереметьево часа за два до посадки в самолет, и, пока Петя заполнял декларацию, Аня с любопытством и некоторой грустью, свойственной людям, которым отъезжающие в дальние страны поручают поливать цветы, оглядывала снующие по залу ожидания оживленные энергичные людские толпы.

В небольшой очереди — человек пять, не больше — впереди них стоял иностранец… Пожилой господин был в шляпе, как у Клинта Иствуда. И Аня, рассеянно разглядывая его, думала о том, что такой загар можно приобрести только на поле для гольфа, а научиться носить настолько естественно и стильно шляпу столь экстравагантного вида, пожалуй, просто нельзя. Чтобы чувствовать себя непринужденно в такой шляпе, в ней, наверное, нужно родиться…

Мысли о шляпе и загаре отвлекли ее ненадолго от безнадежности, царившей у нее в душе. Отчего-то ей было страшно грустно, что Стариков уезжает…

Иностранец прошел за ограждение. Аня проводила глазами замечательную шляпу, а Стариков протянул таможеннику свою декларацию.

— Ну, Анюта, до встречи… Как ты тут будешь без меня? — Стариков нежно поцеловал Анну в щеку. — Вдруг кто-нибудь еще раз случайно перепутает этажи?

— Не волнуйся. — Аня постаралась улыбнуться. — Клянусь, это была случайность. Ну кому нужно на меня покушаться?!

— Эх, — Стариков махнул рукой и пошел к стеклянной стене «дьюти фри».

Аня грустно смотрела ему вслед. «Эх!» Вот именно что «эх»… Махнуть бы и ей сейчас в эту Африку… И не надо думать о том, кто встретит ее в подъезде, когда она будет возвращаться домой: тот же самый киллер или какой-то другой…

Она уже давно пожалела о том, что они со Стариковым так легко отпустили тогда азиата. Хорошо еще, что она сохранила его страшный нож…

То, что происходило вокруг нее, было значительно серьезнее и страшнее, чем интриги новоявленных амазонок. И тот азиат мог кое-что прояснить… А возможно, и нет… Тогда не о чем и жалеть. Киллеры редко дружат с заказчиком семьями, обычно они даже не знакомы.

Аня была совершенно уверена, что направленная на нее ярость не была персональной — за ней не было ничего такого, что могло бы ее навлечь. По всей видимости, она была всего лишь фишкой из другой игры, нечаянно попавшей на чужое поле, и теперь ее усиленно стараются сощелкнуть, убрать со стола, чтобы не мешала игре. Но что это за игра? На этот счет у Ани не было ни одной мало-мальски стоящей идеи.

Поглядев еще раз туда, где исчез Стариков, девушка стала спускаться вниз. Там, на первом этаже, толпа сгустилась, и она попала в людской водоворот — прибыло сразу два рейса.

— Это из Парижа? — поинтересовался у нее какой-то господин.

Аня пожала плечами. Она пробиралась к выходу, и ее внимание было приковано к вышагивающим впереди дамским ножкам в очень красивых и модных — Анна таких еще не видела — туфлях. Среди слякоти, стоптанных кроссовок и клеенчатых сумок челноков, влекомых по полу, ножки выделялись нездешним, парижским видом: тонкие чулки, туфли на каблуке посреди зимы. Уверенная красивая походка, тонкие щиколотки, стройные икры, довольно изящный, обтянутый узкой юбкой зад — Аня придирчиво разглядывала идущую впереди незнакомку. Прямая спина, красивые плечи, каштановые ухоженные волосы… В этот момент дама повернула голову. И Аня обомлела… Ба, знакомые все лица… Но какие метаморфозы!

Она была рада, что толпа немного оттеснила ее, и она не шла с дамой шаг в шаг, иначе ей было бы трудно не выдать изумление и скрыть свое присутствие. Сейчас она могла немного понаблюдать за ней со стороны. А понаблюдать было за чем…

Анна смотрела, как уверенно вышагивает в снующей толпе обладательница дивных туфель — будто ее совершенно не затрагивает эта суета и толкотня… Как прямо, властно держится — мир существует для меня, а не я для него! Какое презрение к окружающим в движении этих прямых плеч… Элегантный чемодан ловко катился за ней на колесиках, как хорошо выученная, воспитанная собачка…

И эти презрительно прищуренные глаза, которые заставляли отскакивать наглых акул-таксистов…

Анна наблюдала, как она процокала на своих каблуках, ни разу не споткнувшись и не ссутулившись, к своей припаркованной на платной стоянке синей «семерке»… Неужели это та же самая женщина — незаметная серенькая компаньонка? Покладистая, послушная простушка на вторых ролях? Вечно в джинсах… Такая милая, славная… Такая скучная, серая, правильная и добропорядочная… Анна слыхала, что Рита любит путешествовать, но ей и в голову не приходило, что так. Никаких тебе кроссовок в дорогу, ничего дорожно-смято-спортивно небрежного. На шее поблескивали дорогие украшения. Она путешествовала, как дама…

Анна смотрела на нее и думала: за кого бы она могла ее принять, если бы не была с ней знакома? Жена давно привыкшего к власти и богатству человека? Не скороспелого — вчера на помойке, сегодня на вершине, — а именно давно находящегося наверху. Преуспевшая бизнес-леди? Может быть, путана очень высокого класса? Они ведь хорошие актрисы и умеют разыгрывать из себя настоящих дам…

Анна проводила ее до дома. Оставленный Стариковым автомобиль оказался очень кстати.

Это был дом в тихом московском центре, нарядный и элегантный — после еврореконструкции. Синяя «семерка» въехала за решетчатые ворота. А Анна осталась в переулке. Она еще посидела немного в машине, надеясь на удачу. Вдруг окна леди выходят не во двор… Или, как это нынче принято в богатых — настоящих — квартирах: так много комнат, что часть окон выходит туда, часть сюда… Анне повезло. Минут через десять, столько, очевидно, потребовалось, чтобы припарковать машину и подняться на лифте к себе в квартиру, — на шестом этаже засветились два окна. Аня предположила, что это именно Ритины окна.

Кажется, она прежде говорила Анне, где живет. Дорогомиловская или что-то в этом роде… И Марина тоже как-то упоминала Дорогомиловскую в связи со своей подругой. Но этот переулок, этот дом… В общем, это был совершенно другой адрес.

В тот раз, когда они вернулись с Мариной с острова-буяна, то бишь вулкана, Рита подвозила ее домой… На этой же самой синей «семерке». И своим заботливым, смиренным имиджем преданной Марине компаньонки сумела расположить Анну к откровенности. Тогда они поднялись к Анне в квартиру выпить кофе.

Анюта рассказывала, как ее испугал Маринин обморок, советовалась, как быть…

Этот разговор с Ритой, прямо скажем, обычный, забылся. Настолько, что, когда Анна, вычисляя, кто бы это такой мог побывать в ее квартире с «визитом вежливости» и ртутью, перебирала всех подряд, она даже — из головы вон! — и не вспомнила о Рите.

А ведь Рита-то как раз была знакома с ее домом. В отличие от Марины, которая знала ее телефон и, стало быть, адрес, но никогда в гостях у Светловой не была.

Но сегодня Анна увидела совершенно иную женщину. Вот тебе и Рита… Вот тебе и серенькая, незаметная компаньонка, джинсовая москвичка, этакая хиппушка средних лет…

Анна не могла себе точно объяснить, отчего ее так потрясло сделанное открытие и в чем оно, собственно, заключалось. Почему она, например, не подошла к Рите, а постаралась, напротив, не обнаружить своего присутствия? Отчего тайком поехала за ней следом?

Ну, вернулась женщина из Франции, ну, встретила Анна ее случайно в Шереметьеве… Что, собственно, в этом особенного? Ага, вот что… Рита, оказывается, умеет быть совершенно разной! И это различие между двумя Ритами настолько поразительно, что кажется, будто у человека изменилась внешность. Аня где-то слышала: иная манера держаться при раздвоении личности меняет человека больше, чем пластическая операция…

И теперь Анна вдруг отчетливо припомнила выражение Ритиных глаз в день их возвращения с острова, когда Аня рассказывала ей о своих опасениях относительно Волковой.

И как она тогда брякнула Рите: «А не следует ли обратиться к врачу? Может, поставить кого-нибудь в известность? Ее мужа, например».

«Ну что вы, дорогая, вот это уж совсем излишне», — ответила ей тогда Рита. И это «дорогая» прозвучало таким диссонансом со стальным блеском, появившимся в то мгновение в ее глазах — злобным, возможно даже, безумным.

Более всего на свете Максим Самовольцев ненавидел — с некоторых пор! — полосатые юбки. Все женщины на этом балтийском островке, где он застрял в силу экстраординарных жизненных обстоятельств, носили национальные полосатые одежды, точно так же как их прапрабабки два столетия назад. И жизнь здесь замерла где-то между веком девятнадцатым и двадцатым. В домах были телевизоры, электричество (век двадцатый), но общий уклад жизни — хутор, живность, огород, свекольное поле — остался полной копией того, что происходило на этом забытом богом островке и два, и более столетий назад. Выражение «идиотизм сельской жизни» Максим слыхал, конечно, и раньше, но что это такое, он смог понять, оценить только теперь.

Женщины на острове были вечными труженицами — коровницы в пятнадцати поколениях, грузные, дебелые (сливки и тяжелая физическая работа), — они вечно что-то стирали, пропалывали, копали, обратив к неяркому северному небу свои необъятные зады.

Выглядывая утром из окна, Самовольцев первым делом наблюдал такой национально-полосатый суверенный зад своей хозяйки, копавшейся возле коровника. И этот необъятных размеров зад стал для него символом его трехмесячного ожидания, наполненного страхом и невероятной, просто тошнотворной скукой.

Фортуна может повернуться к человеку лицом, а может и задницей, размышлял Самовольцев. Последнее время ему все чаще приходило на ум, что богиня удачи повернулась к нему отнюдь не своим сияющим ликом. И так уж получилось, что эта задница, застившая Максиму нынче перспективу, оказалась полосатой.

А как все хорошо начиналось! Фарцовщик со стажем класса так с пятого, — сколько таких пионеров, выклянчивавших у фирмачей «чуинг гам, чуинг гам», околачивалось в свое время возле «Националя», — Максим быстро и легко вписался в рыночные отношения. Это было время легких кредитов, льющихся рекой дармовых государственных денег… Какие-то чумовые директора заводов, начальники министерских главков, вовсю еще дотируемых государством, почуявшие запах зеленых, доверчиво, как телята, выдавали любые суммы, стоило лишь произнести магические слова: совместное японо-советское… британосоветское и т. п. предприятие. В итоге эти японо-отношения почти всем вышли боком. Но только не Максиму.

Он оказался крайне оборотист и удачлив. По всей видимости, название его фирмы «Ассоциация XXII века» активно действовало на мозговую подкорку его незадачливых партнеров, внушая на подсознательном уровне, что именно столько времени эта ассоциация и собирается существовать, никак не меньше. Это вообще было время наивно-архаического совкового доверия к словам, причем любым: печатным, непечатным, устным — читали и верили, слушали и верили.

Набрав побольше, Максим вроде бы правильно рассчитал время, когда следует сматываться… Но немножко припоздал, промахнулся… Жадность подвела. Между тем обучение бизнесу шло в России ускоренными темпами, и вчерашние доверчивые телята обложили его плотным кольцом.

Тот день ему не забыть никогда… Будет помнить, пока жив… Он возвращался из Лондона рейсом компании «Бритиш эруэйз», разумеется, в отличном настроении, как и полагается клиенту этой компании… Какое еще у них может быть настроение?!

Москва встретила его низкими облаками, дождливой мрачной погодой… Надежда поскорей увидеть Риту немного освещала этот довольно сумрачный день… Прямо из Шереметьева велел шоферу ехать в офис…

Конечно, его должно было бы насторожить, что в дверях офиса не было охранника. Но, занятый мыслями о предстоящем развлечении, он не обратил на это внимания. Поднялся наверх… Нанятая вместо Риты секретарша сидела на своем обычном месте и молча, испуганно смотрела на него.

— В чем дело? — Такая реакция показалась ему забавной. — Неужели мои сотрудники мне совсем не рады?

Женщина странно молчала.

— Ты что, дала обет молчания? Вступила в орден братьев-молчальников? То есть, прошу прощения, сестер-молчальниц?

И тут его впервые кольнула тревога.

Не дожидаясь ответа, он распахнул дверь своего кабинета…

За его столом, развалившись и положив ноги на стол, сидел бритый накачанный парень. Рядом в креслах расположились еще четверо…

— Добро пожаловать, Максим Николаевич, — ерническим голосом поприветствовали они Самовольцева.

— В чем дело, ребята? Вы чьи? — осведомился он, стараясь сохранить самообладание.

«Ребята», нагло ухмыляясь, хранили молчание.

Кое-кто из этих качков показался ему знакомым… Правда, такого рода люди обладают поистине унифицированной, как панели для девятиэтажных домов, незапоминающейся внешностью… Все одинаковы и, как матрешки, на одно лицо. Поэтому быть уверенным до конца он не мог… «Неужто Квасновские? — подивился он. — Выбивальщики долгов… Неужто и до меня дело дошло… Как они нагло, ничего не боясь, посмели явиться сюда… Вышли на промысел…»

— Так чем обязан?

В этот момент сзади на него обрушился удар. Профессиональный, молниеносный, отключающий… И он упал без сознания.

— Поговорим в другом месте! — прокомментировал происшествие один из качков. Тот, что сидел за столом и явно был главным в этой операции. — Там, в другом месте, мы ответим на все интересующие тебя вопросы, приятель… А уж ты, не сомневайся, ответишь на наши.

Парень набрал телефонный номер.

— Федор Егорыч, готово! — отрапортовал он.

— Ну приезжайте, миленькие, жду не дождусь… — ответил ему добродушный старческий голос.

Самовольцев очнулся в полнейшей темноте. Глаза были заклеены скотчем… Рот тоже. Запястья в наручниках. Разбитый затылок саднило…

Он чувствовал, что лежит на кафельном полу… Очевидно, это была ванная комната. Слышался звук капающей воды. Понятно было, что его «отключили», перевезли из офиса в какую-то квартиру. Очевидно, в багажнике машины… Он — заложник.

«Кто прислал ребят? — превозмогая боль, думал он. — Случайный рэкет каких-то дилетантов, заприметивших богатый офис и решивших разжиться? На дилетантов они не похожи… Все четко организовано… Он вроде бы не получал никаких угроз. О его приезде в Москву никто не знал, кроме Риты… В фирме дела шли нормально. Во всяком случае, так его убеждала в последнем разговоре по телефону жена… Конечно, он задолжал…»

За дверью ванной комнаты послышались мужские голоса.

— Ну давайте… давайте его, голубчика, сюда! — различил Самовольцев среди них удивительно добродушный, явно старческий…

— Да скоренько, мальчики, скоренько. Времени у меня, ребятки, нет… Совсем нет. Тороплюсь…

Дверь ванной резко открыли. Самовольцева выволокли, потащили по коридору. Острая боль — и с глаз содрали полоску скотча.

Какое-то время он не мог открыть глаза от боли и яркого света… Наконец с трудом разлепил саднящие веки… На кожаном диване в хорошо меблированной комнате перед ним сидел милый, добродушного вида толстячок. Он вспомнил, что уже однажды видел его… как-то под Новый год в ресторане…

За одним из ближних к эстраде столиков он заметил тогда одного из своих знакомых, который просто ужом вился вокруг этого «пончика»… что-то то и дело шептал ему на ухо, мило улыбался, хватал за локоть.

— Какой забавный! — заметил Максим, когда этот приятель подошел наконец и к его столу. И Самовольцев указал глазами на толстячка. — Правда, похож на Винни-Пуха? Точнее, на Леонова — Винни-Пуха…

Приятель хмыкнул:

— Голубок ты наш наивный, у этого Винни-Пуха три судимости.

— Вот как… И что же, ты с ним в хороших отношениях?..

— Таким людям в анкеты не заглядывают, — нравоучительно пояснил ему приятель.

Теперь этот Винни-Пух сидел перед ним на диване…

— Максим Николаевич! Голубчик ты мой драгоценный! Ты уж извини старика… Что вот так… без уведомления… без предупреждения — привезли тебя сюда без спросу… — Старик хохотнул. — Потолковать надо о делах наших общих… Уж извини, явились к тебе без звонка. Не хватает мне и моим ребяткам, понимаешь, политесу, манер. Не хватает грамотешки… Не то что вам, образованным, новому поколению, выбравшему, понимаешь, пепси…

Старик балагурил, улыбался.

Но Самовольцева поразили его холодные безжизненные глаза… В них не было и тени улыбки, игравшей на его губах. Самовольцеву показалось, что эти глаза не знают пощады и жалости… На секунду он подумал о том, что ему вовсе не хотелось бы хоть в чем-то провиниться перед обладателем этих глаз.

Но, видимо, он провинился…

— Что ж вы, Максим Николаевич, — укоризненно покачал головой толстяк. — Воспитанный, образованный человек, а такими штуками промышляете: обманываете партнеров по честному бизнесу! Они-то думали, вот молодой человек из хорошей семьи… Доверились… глупцы. Доверили денежки, и немалые. Вот, думают, человек щепетильный в денежных вопросах. А вы…

«Доверились! — подумал про себя Самовольцев. — Под сорок процентов кредита. Тоже мне, доверчивые…» Огромную часть оборота его ассоциации составляли чужие деньги… Это действительно было так. И первое время они, инвесторы, исправно получали и свою прибыль, и проценты. А потом он… Потом он только уверял их, что все в порядке… Только вчера, когда ему звонили в Лондон, он убеждал очередного недоверчивого, что в порядке.

Видно, не убедил… Терпение лопнуло, и они обратились к Кваснову… Хоть бы пригрозили, предупредили для порядка… Он бы подумал…

Да любой, кто хоть чуть-чуть знает «стиль» работы Кваснова и его «ребят», тысячу раз подумает, прежде чем обмануть его клиентов хоть на копейку! Только сумасшедший мог отважиться на подобное…

— Однако я совершенно не понимаю, о чем вы толкуете, Кваснов?..

— Ну, ну… Только не надо изображать «неподдельное изумление», молодой человек… Здесь такие вещи не проходят, — предупредил его дальнейшие удивленные вопросы Винни-Пух.

«Вот это и случилось… Вот это случилось и со мной…» — обреченно подумал Самовольцев.

— И все-таки, Федор Егорович, объясните, как вы дело представляете? Убить вы меня всегда успеете, а не мешало бы разобраться.

— Как?! Как я представляю дело?! — Толстяк поднялся из кресла. И Самовольцев наконец увидел на его дотоле столь добродушном, улыбчивом лице ярость.

— Да у тебя, сопляк ты этакий, на счетах копейки остались! Ты куда деньги дел? Молчишь?!

Самовольцев чувствовал себя так, как будто в этот момент у его ног разверзлась бездна.

«Все знает! Вот так старик… все проведал, полностью в курсе…»

— Телефон ему дайте… — бросил толстяк одному из своих подручных.

В ту же секунду кто-то вложил в ладонь Максима телефонную трубку.

— Звони кому хочешь… делай что хочешь… Сроку тебе… в общем, ждать долго не буду… Чтоб деньги, все до копейки, вот тут были… — Кваснов показал свой пухлый старческий кулак. — Понял, все! И быстро!

— Да что ж я смогу?! По телефону-то… Мне самому надо. — Где-то в глубине души у Самовольцева вдруг забрезжила надежда: — Ей-богу, отдам, все отдам! Вы только отпустите меня ненадолго. Я отдам!

Они не спускали с него глаз… За всеми его передвижениями по городу следили несколько машин. Его пасли, не выпуская из поля зрения ни на минуту…

Однако Самовольцеву все-таки удалось выскользнуть… Как? В этом он не решился бы признаться никому на свете… И даже наедине с самим собой, без свидетелей вспоминать не любил… Но выскользнул…

Однако основной его капитал, обращенный в драгоценности и наличность, остался в России. Правда, тот, кому он был доверен и кого Максим с нетерпением поджидал все последнее время, не вызывал у Максима недоверия… Он доверял этому человеку больше, чем самому себе. Гораздо больше, ибо самому себе он не верил ни на грош. Во всяком случае, кроме этого с нетерпением ожидаемого человека, положиться Самовольцеву было больше не на кого. Этим человеком была его секретарь и возлюбленная Маргарита Ревич.

Он вспомнил, как она впервые появилась у него в офисе…

Все его сотрудники помещалась в одной, но, правда, огромной комнате. Множество столов, легкое гудение компьютеров, пол с мягким покрытием, приглушающим звук шагов. Кабинет босса был отделен стеклянной перегородкой, и через эту перегородку он хорошо ее разглядел…

— Вот твой стол и компьютер. — Маленькая хорошенькая брюнетка кивнула. Его новый секретарь была такая хорошенькая, что Самовольцев решил лично поруководить ею.

Он чуть отодвинул крутящееся кожаное кресло, предлагая новенькой примериться к своему рабочему месту.

Брюнетка села, покрутилась:

— Здорово!

Потом она с опаской посмотрела на компьютер.

— Придется научиться, Маргарита, — сказал он. — Я тебе помогу. Идет?

— Идет! — Она согласно кивнула.

— Ты пока осваивайся, я к тебе скоро подойду. Только кофе мне свари…

— Значит, вы мой босс? — Она на него посмотрела радостно, ну просто как собачка, как новый, только что приобретенный щенок.

— Еще какой босс!

— Какой? — полюбопытствовала новенькая.

— Ой, скоро увидишь… Насмотришься!

Он ушел на свое рабочее место.

А новенькая села за свой стол, положила на него локти и, подперев голову кулаками, как на уроке за школьной партой, задумалась.

…Кофе был слишком горячим, и новенькая чуть не обожглась, когда он, неслышно подкравшись сзади, обнял ее за плечи.

— Риточка…

— С ума сошли! Чуть не ошпарилась из-за вас…

— Ну не обожглась ведь? Все в порядке?

— Кажется, в порядке…

— Ты самая соблазнительная из всех женщин, которых мне когда-либо…

— Довелось соблазнять?

— Не шути… Лично я хорошо понимаю твоего мужа… Если, конечно, он у тебя есть…

— Нет!

— Ну, неважно… Короче. За одно лишь прикосновение к такой роскошной белоснежной коже я готов заплатить…

— Вы?! Правда? — Новенькая с интересом подняла на него дотоле скромно потупленные глаза и радостно вздохнула. — Ну вот хоть кто-то бедной женщине оказывает помощь и моральную поддержку… А то ведь погибнуть можно на этом свете, и никто не заметит!

Самовольцев объяснил ей, что у него много дел и мало времени. «Так что, хоть и будем работать вместе, а видеться придется нечасто, — сказал он и ободряюще улыбнулся. — Не бойся, я попрошу, чтобы к тебе отнеслись внимательно… Тебе помогут на первых порах, и ты обязательно справишься. Ты ведь умница, правда?»

Она и вправду оказалась умницей…

— Эту квартиру арендует моя фирма, — объяснил он, когда автомобиль остановился в уютном московском переулке, возле полностью перепланированного и отделанного по евростандартам старинного дома.

— И это будет что-то вроде твоей «служебной жиплощади»…

Набрав код, он открыл массивную дверь подъезда, и они стали подниматься по лестнице…

Рука легко скользила по лакированным перилам, на лестничных площадках стояли цветы…

— Ты будешь здесь пока жить, а потом разберемся.

Он распахнул дверь в квартиру и вручил Маргарите ключ.

— Располагайся. И не робей… будешь теперь работать на меня также и здесь. Ты еще увидишь, как все будет хорошо…

…Теплые душистые губы… Самовольцев все чаще ловил себя на том, что думает только о новенькой… Когда уходил от нее, хотелось как можно дольше сохранить ее запах, тепло ее кожи…

Поцелуи, как сон успокоительный… Она умела творить чудеса.

И Самовольцев оставил все деньги ей. Поскольку выбраться из страны он мог только пустым. Его кредиторы знали, что деньги остались в России, и это ослабляло пыл преследования. Занимались больше поисками капитала, чем его самого.

Теперь, налюбовавшись из окна с крахмальными пышными занавесками на полосатый балтийский зад своей хозяйки, Максим напился черного душистого кофе с густыми сливками и стал собираться.

— Фрау Вероника! — позвал он свою хозяйку, появляясь на крыльце. Издавна онемеченные обитатели суверенного ныне, а недавно еще советского острова обожали такое обращение: «фрау», «фроляйн»…

И Максим с успехом использовал этот прием, эксплуатируя невинное тщеславие туземного населения.

Фрау оторвалась от мытья молочной фляги, разогнулась, потирая необъятную поясницу, и расплылась в улыбке. Это был хороший знак. Как все северные люди, редко видящие солнце (и вследствие этого страдающие пониженным содержанием серотонина — вещества, стимулирующего жизнелюбие, — в крови), фрау Вероника умела быть нелюдимой, неразговорчивой и упрямой, как ее собственные коровы. Если ей не угодить, она сделает вид, что не слышит, не понимает, тем более по-русски.

Благодарно ловя отблеск этой улыбки на лоснящейся физиономии своей фрау, Максим поднял руку в приветственном жесте. «Яволь, майн херц! Да здравствуете вы и ваши славные коровы… этот треклятый остров и свекольное, припорошенное снегом поле…»

Это был внутренний монолог.

— Самолет сегодня не запаздывает? — поинтересовался он вслух.

— Прилетать! — проинформировала его фрау.

Это означало, что погода летная, с керосином все в порядке, и маленький восьмиместный самолет, курсирующий между островом и континентом, сегодня прилетит. Это была главная утренняя информация, распространявшаяся из стеклянной диспетчерской будки возле летного поля по беспроволочному телеграфу — из уст в уста — среди населения острова. Не считая рыболовецких судов в путину, это была единственная возможность попасть на остров. И все, кто ждал гостей или хотел улететь этим самолетом в город Р., отправлялись к двенадцати двадцати на летное поле.

Для Максима Самовольцева это был ежедневный неукоснительный ритуал. Каждый день он аккуратно отправлялся на летное поле к двенадцати, к прибытию самолета, чтобы посмотреть из безопасного отдаления, кто прилетел. Все на острове друг друга знали в лицо, и любой человек, выходящий из самолетика, был на виду. Но запланированного, долгожданного визита не случилось и сегодня.

Понаблюдав из палисадничка возле диспетчерской, как летчики передают встречающим прибывшие с оказией пакеты и мешки, и не отметив среди прибывших ни одного неизвестного, Самовольцев посидел еще немного на скамейке в размышлениях о своем будущем и отправился восвояси. Предстоящие сутки, до следующего рейса этого кукурузника, он мог предаваться надежде на Маргаритино скорое прибытие.

Рита, наконец-то, объявилась… Позвонила. Марина невероятно обрадовалась ее голосу в телефонной трубке.

— Ну, наконец-то! Сколько можно путешествовать?! Здесь такое творится!

— Что-нибудь случилось? — Голос у Риты стал по-матерински обеспокоенным. Она с давних пор считала своим долгом присматривать за Мариной, как за малым дитятей.

— А то! Еще как случилось… Помнишь того менеджера?

— Менеджера?.. Погоди! У меня молоко убегает… — Рита не дала ей договорить. — Давай встретимся в клубе… Что мы все по телефону…

— В двенадцать?

— Договорились.

— Ну кто так плавает?! — Марина вынырнула из бирюзовой воды бассейна рядом с Ритой: — Шлеп, шлеп… как пенсионерка. Плавать нужно исключительно в темпе и спортивным стилем. Только так можно поддерживать форму. Иначе — бессмысленно…

— Тише едешь, дальше будешь.

— Фу, пенсионерка ты моя… Где была?! Уехала и пропала!

— В Венеции, малютка-надсмотрщик. Хотела пожить недельку одна, полюбоваться на восходы… Маленькая гостиница, что важно, в центре Венеции, а не на окраине… Знаешь, наши-то турагентства любят селить в пригороде… Так, что в саму Венецию попадаешь только днем, и ни тебе восходов, ни тебе закатов… А я уж расстаралась: семьдесят четыре доллара в сутки, скромно, тихо, степенно…

— Понятно… опять с лирическим уклоном… «Я был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла…»

— «…Размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла…» Все верно.

— Ты знаешь, я влюбилась!

— Как это?

— Что за вопрос! Просто влюбилась. Или ты уже и представить не можешь, «как это» бывает?!

Рита аккуратно смахнула с ресниц брызги:

— Это не воображение?

— Рита! У меня впервые в жизни, кажется, настоящее… Ну ты же его помнишь? Тот менеджер, американец… Их фирма строит гостиницу в Москве.

— Хорош — ничего не скажешь!

Несмотря на шутливость тона, Марина почувствовала, что Рита очень внимательно на нее смотрит:

— У тебя это правда серьезно?

Марина хотела отшутиться, но отчего-то вдруг не смогла.

— Кажется, очень, — помолчав, ответила она.

— А как же Волков? Неужели тебе даже не хочется с ним расплатиться?

— Оставь… Наверное, это жизнь… Вчера было важно одно — сегодня другое…

— А завтра?

— Не знаю… Мне хотелось бы, чтобы так, как сейчас, было всегда. Джон сделал мне предложение, и я уже сказала ему, что согласна стать его женой.

— Но то, что было с тобой вчера, то, другое… Ты даже не хочешь об этом вспоминать?

— Не хочу…

— Ну что ж… Попробуй забудь, если сможешь…

— Попробую. Кстати, ты знаешь, что мою Аню Светлову тут чуть не ухондокали?

— «Ухондокали»?! Ну и лексика…

— Какая уж там лексика… Выбирать слова уже не приходится… Чуть не замочили — вот те крест… Самый настоящий киллер! Представь, какой-то жуткий азиат… И чуть не сделал Анюте без всякого на то ее согласия харакири.

Рита опять аккуратно смахнула с ресниц брызги:

— Это тоже не воображение?

— Ри-и-та! Знаешь, о ком я сразу подумала?!

— И об этом ты мне собиралась рассказать по телефону, дурочка?! Знаешь, дорогая, давай наложим табу на твою телефонную связь с миром. Я бы на твоем месте вообще ныряла и обсуждала твоего супруга только под водой…

— Ты тоже думаешь… Что это он?..

— Ну-у… не стоит исключать и такой вариант.

— Знаешь… Я хочу проверить… Если… то я действительно не стала бы исключать вариант!

— Ты с кем-нибудь делилась уже своими планами?

Марина в ее нынешнем влюбленном состоянии очень не понравилась Женщине. Надо было торопиться.

Слежка начинала Аню здорово затягивать. Она чувствовала, что это, кажется, то, что нужно — что она на верном пути…

Рита — новая Рита, которую она узнала, была поистине Мадам Икс.

Здание отеля, реконструкцией которого занималась строительная фирма «Бельфор», было похоже на авангардистские театральные декорации. Сквозь остов выпотрошенного здания синело уже по-весеннему яркое московское небо. На сильном ветру развевались желтые, драпировавшие здание полотнища и зеленая сетка. Порывы ветра были так сильны, что они хлопали, как паруса яхты во время шторма, грозя сбить с ног казавшихся снизу такими маленькими человечков в оранжевых касках, передвигавшихся на опасной высоте.

Аня остановилась так, чтобы не терять из виду синюю «семерку». Она видела, как Рита вышла из машины, как разговаривала с рабочими. Усиленная жестикуляция, сопровождавшая Ритин диалог с иностранными рабочими, помогала Ане и на расстоянии понимать, о чем идет речь. Было понятно, что Рита кого-то разыскивает. Жесты и мимика означали что-то вроде:

— Вы не подскажете, как мне найти такого-то?

— А зачем он вам?

Далее пространное объяснение. Возможно, короткая женская сентиментальная история. Зачем даме разыскивать на стройке мужчину?! А Рита наверняка разыскивала мужчину, поскольку женщин на иностранных стройках просто не бывает. Ни одной тебе монтажницы, крановщицы — высоту там покоряли мужчины.

Очевидно, объяснение подействовало: Рите указали куда-то наверх. Опять выразительная мимика и жестикуляция:

— Может быть, вы подождете, когда он спустится вниз?

— Нет, нет… Я срочно должна с ним поговорить.

Далее Анне оставалось сидеть в машине и ждать.

Рита вернулась минут через двадцать… Шла к машине довольно торопливо. Аня даже на расстоянии чувствовала по наклону ее головы, как она напряжена и что ей стоит немалых трудов удержаться и не пуститься бегом.

«Семерка» тронулась с места. Анна следом…

Когда они выезжали почти друг за дружкой, из переулков на Бульварное кольцо, Анну оглушила сирена реанимобиля. Желто-красный автомобиль «Скорой помощи» с бешено вращающимися сиреневыми мигалками промчался им навстречу, направляясь туда, откуда они уезжали, к строящемуся отелю. Что за спектакль разыгрался на фоне авангардистских декораций? Анна не отказалась бы это узнать. Но бешеный звук сирены реанимобиля словно резанул ее по нервам — подсказал: не отвлекайся… Не спускай с нее глаз!

Задумка подъехать к строительному объекту фирмы, где работал Джон, со стороны Садового кольца была явно не из удачных. На Садовом, как всегда, — пробка. Марина нервничала, дергалась… Ей не терпелось увидеть Джона. Ради этого она решила даже приехать к нему на стройку. Она ехала, чтобы еще раз сказать ему «да».

Наконец, минут через сорок ей удалось вырваться и углубиться в переулки. Петляя по знакомой с детства паутине, она добралась до цели путешествия — строительного объекта фирмы «Бельфор», о чем и возвещали аршинные буквы на плакате… Близко подъехать ей, однако, не удалось, да она и не стала стараться. Рядом со стройкой стояли машины милиции и реанимобиль «Скорой помощи», толпа зевак и рабочих в оранжевых строительных касках. Изнывая от затаенной тревоги и страха, от очень скверного предчувствия, Марина поспешила к ним присоединиться.

— Что случилось? — отчего-то шепотом спросила она у своей соседки — старушки, от любопытства вытянувшей шею, словно гусыня.

— Да свалился кто-то… Инженер, что ли, ихний, — сообщила старушка.

— Как это свалился?!

— Вот так! Ветрище-то, вишь, какой… И на земле-то на ногах еле удерживаешься… а на такой верхотуре?! На баночках этих… Вот и свалился.

— Он жив?

— Какое там жив… С такой-то высоты! Разве что останется от бренности человеческой.

Словно подтверждая ее слова, санитары открыли дверцы реанимобиля и стали вкатывать в него носилки.

Марина попробовала протиснуться вперед, но ее довольно грубо оттолкнули.

— Куда лезешь-то?! Одной тебе, что ли, интересно?!

— Говорят, не сам он свалился… — судачил кто-то рядом в толпе, — столкнули его… Вроде баба какая-то к нему приезжала… Вот она и столкнула.

Но Марина уже не слышала этих слов…

Ветер, бешено рвавший с шеи легкий шифоновый шарф, захлестнул, закрыл ей шифоном глаза. Когда она отвела шарфик от глаз, то в просвете между глухо сомкнутыми спинами зевак увидела на носилках Джона… Его мертвенно-бледное лицо. Расталкивая бесчувственные спины, Марина бросилась к нему…

Все-таки Рита оказалась права, сказав: «Этот твой несчастный менеджер…» Утверждать, что ее любовь сделала его счастливым, было никак нельзя.

— Господи, и зачем я только это сделала? Зачем я согласилась на этот роман? — Марина сидела у камина, обхватив голову руками и раскачиваясь.

— Перестань так убиваться…

— У меня ощущение, что я просто подписала Джону смертный приговор… Зачем, ну зачем Волков это делает?

— Зачем?! — Рита усмехнулась. — Леша — раб гласности, за которую так боролся… Неужели не понятно: ты ведешь компрометирующий его образ жизни. Ты опасна. Само твое существование. Стоит какой-нибудь газетенке протоптать сюда дорожку и… Представь только: «Частная жизнь высокого сановника!» Если не ошибаюсь, формально ты ведь все еще остаешься его законной супругой? Развод вы ведь не оформляли.

— Формально… только формально!

— Вот видишь! «А если мы действительно хотим построить правовое государство…» — Рита очень точно передразнила Волкова, беседующего с ведущим телепрограммы «Результаты».

— Боже, но ведь я ему совершенно не нужна…

— Вот именно, милая… — Рита сделала многозначительную паузу. — Ты ему совершенно не нужна. — Она произнесла это, четко отделяя слова. — Однако он не знает, куда тебя деть… В старину для таких, как ты, ненужных жен существовали монастыри. Расстался — и спрятал. А здесь в Стародубском ты, как на выставке, — на всеобщем обозрении. А ему важно, чтобы тебя не было ни видно, ни слышно.

— Он сказал, что строит мне другой дом и я должна буду туда переехать…

— Вот видишь… готовит недвижимость для пожизненного заключения.

— Но не может же он все время ликвидировать моих любовников.

— Это действительно хлопотно. Логично, если он переменит тактику.

— Ты хочешь сказать?..

— Вот именно, милая моя… Зачем строить дом и каждый раз нанимать киллеров для твоих возлюбленных?

Марина невесело рассмеялась:

— Понятно. Достаточно один раз потратиться на хорошие похороны. Мои. Ну что ж… Леша всегда был очень практичным.

Марине хотелось наконец хорошенько обдумать все, что случилось с ней за последнее время. Угроза потерять Джона (очень реальная, осязаемая… Повернись все чуть иначе, и она бы его больше уже никогда не увидела!) привела Марину сначала в отчаяние, потом в ярость.

Можно было бы предположить, что опасность связана с делами и с какой-то тайной жизнью самого Джона… У кого этого сейчас нет: кому-то задолжал, кому-то насолил. Но Джон клялся и божился, что «ничего похожего». Она тоже была уверена, что все его «приключения» начались с того времени, как он познакомился с ней. Лешка?

Какая разница, откуда дует ветер? Главное, что он дует. Не ветер, а какой-то смертоносный ураган… В конце концов, самое главное: чем все это закончится? Терять Джона Марина совершенно не хотела. Даже при одной мысли об этом она испытала настоящий гнев. Кто посмел?!

Она чувствовала себя по-настоящему виноватой… Бедный мальчик… Вкупе с радостями любви она принесла ему смертельную опасность. Опять как при социализме: желаете растворимый кофе, покупайте его в праздничном наборе — вместе с килькой в томатном соусе.

Аня поражалась: Мадам Икс была поистине неутомима. После строительной площадки фирмы «Бельфор» ее путь лежал за пределы города…

На Ярославском машин было несколько меньше, чем обычно, и Аня порадовалась, что серые «Жигули» Старикова не знакомы мадам в «лицо». Тем не менее следовало позаботиться о том, чтобы не примелькаться, не запомниться ей…

Так, прячась по мере сил и возможностей, Анна доехала за ней до Уваровки.

В Уваровке ничего не случилось.

При въезде в поселок Анна вынуждена была приотстать. Не будешь ведь кружить за ней впритык по пустынным заснеженным улицам дачного поселка. Через пятнадцать минут — значит, Рита нигде долго не задерживалась — «семерка» выехала из Уваровки. И тогда, отпустив ее, Светлова решила сама покружить по заснеженным уваровским улочкам.

Дачи были по-зимнему пустынны и необитаемы. Зачем мадам здесь появлялась, оставалось неясным…

Анна, проехавшая по всему поселку, предположила, что, возможно, Риту интересовала дача номер семь — предположила по аналогии: это была единственная дача, привлекшая внимание самой Ани. К дому вела свежая автомобильная, хорошо набитая (постоянно пользуются) колея. И, судя по дыму над трубой, дача явно была обитаема.

На шум ее «Жигулей» на крыльце появился, вернее, выглянул из дверей мужчина… Амбал с характерной бандитской внешностью… «Чисто» провинциальное, привозное, не московское здоровье и непроницаемое, надменное выражение лица, присущее очень сильным и неумным людям. Точно такое же Аня видела на морде снежного высокогорного козла в зоопарке — когда тот, пережевывая свою жвачку, надменно мерил взглядом снующих за сеткой посетителей.

Что-то подтолкнуло Аню к действиям. Она остановила машину и, выглянув из окна, крикнула:

— Не подскажете, где улица Красноармейская? Что-то я, кажется, заблудилась.

Амбал махнул рукой направо, явно не собираясь вдаваться в подробности и вступать в диалог.

В эту минуту на звук чужого голоса в мансардном окне дома отодвинулась занавеска, и Аня увидела бледное женское лицо. И хотя женщина не пыталась подать какой-то сигнал, как-то обратить на себя внимание, не выглядела испуганной, Анна не сомневалась, что это узница. На Аню смотрело пустое, без эмоций лицо напичканного транквилизаторами человека. Такие лица бывают у пожизненно заключенных или смертников, у которых нет впереди надежды, нет уже и страха, а осталось лишь чувство обреченности.

Анна нажала на акселератор и двинулась в обратный путь, в Москву. Поистине маршруты мадам Икс были разнообразны и загадочны.

Все удалось: претендент на Маринино сердце был ловко убран с дороги… Но Женщина все равно была очень сердита на Марину.

Удача, которая все последнее время сопровождала ее действия (Додик Бабкин, Тарханов, Зина, отец Марка), давала Женщине ощущение всесилия, беспредельной власти над людьми. И сейчас «сопротивление материала» в случае с Мариной оказалось для нее неприятной неожиданностью.

Мягкая, как воск, мнущийся в руках, слабая психика Марка, с которым Женщина еще недавно так удачно поработала, не шла ни в какое сравнение с неудобной, не поддающейся манипулированию психикой Марины. Марина была невнушаема. Не воск, а скорее ловкая выскальзывающая, вырывающаяся из рук рыба. Да еще и норовящая при этом ударить рыбака хвостом по носу.

Раздумывая об этом, Женщина принялась перебирать содержимое своей «аптечки»… Препарат, которым она «пользовала» последнее время Марину, не обладал смертоносным действием. Хотя в арсенале Женщины были всевозможные средства — убивающие, усыпляющие и т. п., этот препарат был из ряда «обезволивающих» транквилизаторов. По замыслу его создателя, он должен был ослаблять сопротивление психики, способной дать отпор манипулированию.

Но это был совершенно новый, еще недостаточно проверенный на практике препарат, синтезированный ее Фармацевтом. И результаты его действия, похоже, оказывались непредсказуемыми.

Препарат воздействовал на объект не так, как ожидала Женщина. Вместо подавленного, обезволенного, послушного существа, которым Женщина смогла бы с помощью монотонных постоянных вербальных внушений управлять («Он негодяй. Он сделал тебя несчастной. Это несправедливо. Ты должна ему отомстить» и т. д.), вызывая, когда это нужно, вспышку агрессии, перед ней была прежняя Марина, не поддающаяся внушению и манипулированию.

Неадекватная же реакция на действие препарата выражалась в том, что Марина падала в обмороки, сопровождавшиеся короткими периодами беспамятства. А когда они проходили, опять становилась прежней, не поддающейся гипнозу и внушению.

Очевидно, действие препарата очень зависело от индивидуальных качеств психики объекта. На Марка даже небольшие дозы препарата, которые Женщина подсыпала в его кофейную чашку, воздействовали практически идеально. Но в случае с Мариной химия нужных результатов пока не принесла.

Всесильная химия (а Женщина была убеждена, что с помощью современной химии, легко манипулирующей человеческим сознанием, можно поистине управлять миром) в данном случае наталкивалась на некий непреодолимый барьер, табу, какую-то запретную черту, которую объект не мог перешагнуть. Нечто подобное Женщина видела на сеансах гипноза, когда загипнотизированному, лишенному воли человеку давали в руки картонный нож и внушали: убей! Некоторые делали это послушно и без осечки. Но бывали случаи, когда моральный и биологический запрет на убийство был так силен в человеке, что, замахнувшись на стоящего перед ним врача, человек отбрасывал нож и впадал в сильнейшую истерику — будучи не в силах как выполнить приказ, так и ослушаться.

Что-то подобное происходило и с Мариной… Ее независимая, плохо поддающаяся внешнему влиянию психика не могла добровольно отказаться от контроля над собой и передать его в чужие руки и выбирала вариант отключения — обморок. Беспамятство.

Иногда это было очень опасно. Как в тот раз, когда после очередной обработки Марина скатилась в обмороке с лестницы и чуть не проткнула себе осколком бутылки сонную артерию. Такой исход Женщину не устраивал, убивать Марину она не собиралась.

Столь же неудачно получилось и на острове. Марина, обеспокоенная своим самочувствием, тем, что с ней происходит что-то неладное, неожиданно уехала, вырвалась из-под контроля Женщины… Обработка была прервана. И организм, очищающийся от препарата, выкинул трюк — провал, беспамятство были опасно долгими и глубокими… Нечто вроде кризиса во время болезни. Пик борьбы химии и здоровой природы. Природа победила, и началось выздоровление.

Препарат не оправдал себя. И когда Марина вернулась, Женщина решила больше не возвращаться к нему. Побоялась, что его непрограммируемое воздействие может объект попросту уничтожить.

Теперь, посоветовавшись с Фармацевтом, она возобновляла обработку — на более эффективном, качественно ином уровне.

Сейчас для этого было самое время. Марина нужна была Женщине живой и хорошо управляемой.

Аня, не в силах больше выносить хаоса, царившего в отсутствие домработницы на вилле Волковых в Стародубском (сама Марина после того, что случилось с Джоном, практически впала в депрессию), загружала посудомоечную машину. Делала она это бережно и аккуратно, не абы как… И уж точно не так, как Зина — ну, побьется половина посуды: все равное чужое, барское, не жалко… Купят себе хозяева еще, авось, не бедные…

Анна, напротив, обращалась с посудой бережно. Осторожно брала в руки, особенно хрустальные дорогие бокалы, из которых хозяйка и ее гостья только что пили шотландское виски.

Один из них она и вовсе очень долго разглядывала на свет… И даже поскребла немного белый, легкий засохший на хрустале налет… Однако мыть бокал Анна отчего-то не стала, а аккуратно упаковала его невымытым в бумажный пакет. И спрятала в свою сумку.

Кроме того, ей предстояло еще одно очень важное дело. Устав от непрошеных гостей в своем доме, она сама теперь собиралась наведаться в гости без ведома хозяев. Именно поэтому она решилась на то, о чем раньше не смогла бы и подумать: увидев возле зеркала раскрытую Ритину сумочку, вытащила из нее ключи и сделала с них слепок…

Аня привыкла, что маршруты мадам Икс непредсказуемы, загадочны и разнообразны. Повторялись только два из них — дорога в Стародубское и в дом в Мишинском.

Кроме того, Рита ежедневно покупала цветы. Останавливалась обычно перед возвращением домой у цветочного лотка и покупала очень много, целую охапку, иногда корзину цветов. Чаще всего это были темные ирисы. Иногда особый сорт черных гвоздик.

Если же не считать этих повторов, то каждый раз во время наблюдения она радовала Анну чем-нибудь новеньким. Например, они побывали на Миусской. И, припарковавшись вслед за ней, Анна наблюдала, как из ворот Менделеевской академии вышел долговязый парень, сел к Рите в машину… Но никуда с ней не поехал, а, побеседовав и передав ей некий сверток, попрощался и снова вернулся в институт.

Женщина открыла дверь своей квартиры. И улыбка, блуждавшая по ее лицу, исчезла… Вот так всегда. Не надо слишком радоваться — за этим обычно следуют неприятности. Крошечного кусочка воска, которым она, как обычно, залепила щель между второй, внутренней, дверью и косяком (на воске была ее печатка), не было. Кто-то побывал в ее квартире.

Нащупав в сумочке пистолет, Женщина осторожно открыла дверь — никакого взлома, сложные замки работали как обычно — и вошла в прихожую. Если это грабитель, то очень умелый и профессиональный, не прибегающий к услугам лома… Или… Или добывший слепки с ее ключей!

И к тому же очень аккуратный… В квартире был полный порядок, все в точности так, как оставалось после ее ухода. Если бы не воск, ей бы и не догадаться…

Неужели Анна?! Наш пострел везде поспел… Но когда? И так профессионально… Непохоже. Или просто квартирный грабитель? Она вдруг судорожно схватилась за пистолет. Неужели Сухой? Липкий пот покрыл ее с ног до головы. Сухой! Вспомнил адресок, по которому его жена больше не работала — она давно уволила Марту, — и решил вернуться к прежней деятельности. Что было бы, если бы он застал Женщину дома…

«Впрочем…» Женщина немного успокоилась: Сухой не работает с замками, тем более с такими сложными.

Но из квартиры как будто бы ничего не пропало… Во всяком случае, ничего ценного.

Из знакомых ей людей никто, кроме выследившей ее Светловой, не знал об этой квартире. Она сняла ее, когда Самовольцев, спасаясь, удрал, пустился в бега и оставил ей, преданной любовнице — другого выхода у него, собственно, и не было, — свой капитал.

— Кто? Кто это мог быть? — Женщина подняла глаза к большому портрету на стене, молитвенно, как перед иконой, сложила руки: — Ты ведь видел того, кто здесь был… — вслух произнесла она. — Ты все видишь, подскажи…

Она разговаривала с изображением на портрете, как с живым человеком.

Кроме этого портрета, в комнате, обставленной темной мебелью и отделанной очень темными, почти траурными обоями, было огромное множество других фотографий. На стенах, на столе, на специальных этажерках-подставках. Застекленные, вставленные в разнообразные рамочки или окантованные, они были любовно и бережно расставлены и развешаны — десятки, десятки фотографий… И с каждого снимка, как и с большого портрета, смотрел сероглазый широкоплечий человек, высоколобый интеллектуал лет сорока — в зените, пике мужского расцвета… улыбающийся и ироничный.

Женщина передвигалась от одной фотографии к другой, бережно брала их в руки, сдувала одной ей видимые пылинки — в комнате была идеальная чистота… Она подолгу держала каждую фотографию в руках, вздыхала, рассматривала… Потом принесла оставленные в прихожей ирисы и принялась расставлять их в многочисленные вазочки возле фотографий. Прежние, слегла увядшие цветы она, безжалостно смяв, собирала в пакет.

Закончила работу и села посреди комнаты, низко свесив голову.

Она так и не раздвинула шторы — окна были занавешены, и бледный зимний свет едва пробивался внутрь помещения. И от этого мрачная, темная, в траурных обоях комната, заставленная цветами и фотографиями, печальная, как склеп, еще меньше напоминала человеческое жилье. Это был храм, молельня. Здесь не жили, а предавались горю.

Женщина сидела безмолвно, недвижно, словно в прострации. Как будто душа ее покинула тело и находилась сейчас где-то далеко-далеко… Так оно и было — Женщине казалась, что она сейчас очень далеко отсюда… Там, где ее держит за руку сероглазый человек, любимый и живой.

Анна продолжала свое расследование… Более внимательной аккуратной помощницы по хозяйству, чем она, трудно было вообразить. Она, например, пунктуально раскладывала по местам все брошенные Мариной вещи. Навела порядок в аптечке, где вперемежку были свалены самые разнообразные упаковки лекарств: от «Колдрекса» до снотворного… Просмотрела внимательно все коробки и пакетики… Отсортировала те, у которых истек срок годности, и приготовила их к отправке в мусорное ведро.

Ее любовь к порядку могла показаться какой-то маниакальной… Именно так подумалось Марине. Что еще можно предположить о человеке, который стремится навести порядок даже в вашей сумочке?

Обнаружила это Марина случайно. Ушла подремать, а потом передумала (из-за мучительных размышлений о Джоне она страдала жестокой бессонницей)… Вышла босиком (получилось неслышно) из дверей спальни: хотела поискать снотворное и… неожиданно увидела в гардеробной Анюту, внимательно изучающую упаковку с лекарством, извлеченную из ее сумки.

Фыркнув, Марина демонстративно, не сказав ни слова, удалилась в ванную комнату. Наполняя водой джакузи, она постаралась обдумать увиденное. Марина Вячеславовна была обижена и потрясена. Теперь она думала, как расстаться с Анной: устроить ей скандал или выгнать тихо? Скандалить, кажется, не имело никакого смысла…

Аня тоже была недовольна. Конечно, ей было неприятно, что Марина Вячеславовна застала ее за столь неприличным занятием. Но она не испугалась, что ее выгонят… Гораздо больше Анну беспокоило, что сделанный в лаборатории очень серьезного НИИ (Устиныч помог) анализ вещества, которое она обнаруживала постоянно на стенках хрустальных бокалов в доме Волковых, не походил на состав лекарств, которыми пользовалась Марина. Это значило, что принимала она этот медицинский препарат не по собственному желанию и доброй воле.

Скорее всего Марина даже не ведала, что попадает к ней в желудок вместе с любимыми напитками. Но самое-то главное: обнаруженный медицинский препарат, из ряда очень сильных психотропных средств, вообще оказался неизвестен весьма сведущим людям из очень серьезной лаборатории…

Марина в одиночестве пила кофе в пустынной огромной столовой, когда Аня наконец решилась: неслышно вошла и остановилась на пороге.

Вот так: без приглашения — вошла и встала в дверях.

Цептеровский кофейничек, который Марина как раз наклонила над чашкой, предательски дрогнул у нее в руке, и на столе расплылось темное пятно. Тем не менее она, стоически стараясь не выдать волнения, наполнила чашку и не торопясь поднесла ее к губам.

Марина не произнесла ни слова. Говорить с Аней она не желала. Больше всего ей хотелось запустить в преподавательницу фарфоровой тарелкой с тостами.

Светловолосая «англичанка» тоже молчала и в упор смотрела на Марину с непроницаемым выражением лица.

«Если эта наглость продлится хотя бы тридцать секунд — хрен с ним, с драгоценным фарфором: тарелка полетит ей в башку. Один… Два, три, четыре… Время пошло».

Марина мстительно усмехнулась.

Однако она не досчитала и до двадцати.

— Мне нужно с вами поговорить, — очень спокойно сказала Анна.

— А я вас приглашала? — полюбопытствовала Марина, прикладывая к губам салфетку.

— Нет…

— В чем же дело?

— В том, что мне нужно с вами поговорить.

— А мне вот, к счастью, не нужно.

Марина задумчиво взяла в руки тарелку с тостами…

Правда, ее несколько озадачил спокойный, уверенный тон Анны.

Аня неожиданно шагнула к столу, достала из пакета, который держала в руках, хрустальный бокал и поставила перед Волковой на стол.

— Напрасно, Марина Вячеславовна, вы так уверены, что этот разговор вам не нужен… Я думаю, он необходим вам гораздо больше, чем мне.

Марина была совершенно огорошена Аниными откровениями. Но убедить ее оказалось очень сложно.

— Неужели и это вам ничего не доказывает?! — Аня еще раз продемонстрировала Волковой странный белый налет на стенках бокала, из которого Марина незадолго до этого пила в компании с Ритой скотч. — Это сильнейший медицинский препарат. Разве это не доказательство? Не факт?! Мы провели тщательный анализ.

— Доказательство чего?! Факты можно трактовать по-разному…

— И как же вы их собираетесь трактовать?

— Ну… Скажем, Рита это и вправду делала… Но, возможно, это просто медвежья услуга… из лучших, так сказать, побуждений. Видите ли… Она всегда очень заботилась обо мне… Особенно последнее время, когда… ну знаете, у меня в жизни произошли некоторые не самые радостные события…

— Знаю, — лаконично заметила Анна, давая понять, что на этих подробностях можно сэкономить время.

— Ну так вот! Я последнее время была не в лучшей форме. Настоящий нервный срыв. И, поскольку я принципиальный противник всяких медицинских снадобий… Кроме аспирина и вот этого, лучшего на свете лекарства, ничего больше не употребляю… — Марина кивнула на четырехгранную бутыль с янтарной жидкостью. — Кстати, хотите выпить?

— Спасибо, нет.

— …В общем, вполне возможно, что Рита просто решила без моего ведома меня полечить.

— Вы хорошо себе представляете, чем могло закончиться такое лечение?! В скором времени вы могли бы превратиться в инвалида, психически неполноценную развалину.

Марина побледнела:

— Да… но понимаете… Рита могла этого и не знать… она ведь не врач. Где-то что-то слышала про какой-то чудо-препарат. Достала… Она могла и не предполагать, что возможны такие последствия. Свинство, конечно. Но скорее всего она просто заботилась о моем психическом состоянии. Она просто помешана на лекарствах. Считает, что медицина способна решить все проблемы. Ну вот и решила сделать меня, без моего согласия, счастливой.

— Не сомневаюсь, что это у нее бы получилось! Еще несколько таких регулярно повторяющихся доз… И вы превратились бы в овощ! В гриб «с человеческим лицом»… С вечной дебильной счастливой улыбкой на лице. Из мыслящего, контролирующего себя человека вы очень скоро превратились бы в некое идиотическое существо, способное только к растительному бессмысленному существованию.

— Можно я маленько отхлебну? — попросила Марина, чувствуя, как от ужаса у нее холодеют ноги. — Поймите в конце концов… Это моя лучшая, единственная подруга… Вы знаете, например, что мы дружим с ней с детства? Да что там… Сколько я себя помню! Лет с трех, если не раньше…

— Полагаю, за это время человек мог измениться.

— Но зачем?! Зачем ей нужно, чтобы я превратилась в гриб?!

— Думаю, что ее интересует не эта заключительная, растительная фаза, к которой тем не менее неизбежно приводит применение таких препаратов. А стадия промежуточная, когда человек становится послушным, управляемым. Когда ему можно внушать определенные действия…

— Определенные? Это какие же?

— Какие?! Да любые… В принципе абсолютно любые… Но в данном конкретном случае… Вы были когда-нибудь у нее дома?

— Да сто раз… естественно.

— В Мишинском переулке, дом девять?

Марина молчала.

— То есть вы хотите сказать, что никогда не слышали о таком адресе?

Марина растерянно кивнула:

— Да.

Ее непоколебимая уверенность была растоптана в этот момент. Милая, знакомая, как собственная ладонь, любимая подруга Рита… вовсе, оказывается, не была ей так открыта. Оказывается, она даже не знает, что у Риты есть другая квартира в Мишинском, дом девять.

— И что же это за дом? — осторожно поинтересовалась она.

— Ну, такое… аккуратное небольшое кладбище.

— Как вы сказали?

Аня постаралась объяснить.

Высоко подняв от изумления брови, Волкова слушала Анютин рассказ…

— А вы-то как туда попали? — полюбопытствовала она.

— Маленький секрет. После неоднократных покушений на его жизнь человек делает вещи, о которых раньше и подумать не мог.

— Странная, конечно, квартира… но не очень. Похожа на храм. — Марина вздохнула: — Это все ее муж. Он погиб полтора года назад. Отличный был мужик. И все так неожиданно случилось. Настоящая трагедия. Если бы вы знали, что с ней тогда творилось. Это ведь была самая влюбленная пара, которую я когда-либо видела в жизни…

— Трогательно.

— Не стоит иронизировать. Не тот случай… Конечно, это немного странно — мне казалось в последнее время, что она пришла в себя после этой трагедии… Ожила… Мне казалось, что время подлечило эту боль… Рана затянулась. И то, что Рита вдруг устроила такой храм, да еще в неизвестной мне, какой-то загадочной квартире… Это, честно, для меня сюрприз. Откуда она вообще у нее?!

— Арендует. Две тысячи долларов в месяц.

— Господи… откуда у нее такие деньги? Она ведь совсем небогата.

— Я бы тоже хотела это выяснить.

— Однако… — Марина опять вздохнула. — Повесить на стены фотографии любимого человека… Это еще не преступление.

— Сто сорок четыре.

— Сколько?!

— Вот именно. Согласитесь, есть черта, за которой нормальное человеческое чувство начинает выглядеть аномалией.

— Многовато, конечно… Но разве кто-то установил регламенты горя? Кому определять, что тут нормально, а что нет? Может быть, никогда не утешиться — это-то как раз и есть нормально… А выскочить замуж через пару месяцев, «башмаков не износив, в которых шла за гробом…», как тонко заметил молодой человек по имени Гамлет, — аномалия. Сколько женщин поступают именно так: чуть потужат и живут дальше как ни в чем не бывало. Вы ведь не станете обыскивать их квартиры? Хотя почему такое поведение более нормально, чем настоящее, непреходящее горе?

— Вы довольно тонко подметили, что это не комната, а храм. Так вот, есть ощущение, что храм этот языческий…

— То есть?

— То есть с жертвоприношениями.

Аня пододвинула ей пластиковую папку:

— Здесь есть еще кое-что…

Марина раскрыла приготовленную для нее папку.

Это было что-то вроде «девичьего» альбома: с газетными вырезками, рукописными заметками… Не хватало только засушенных цветов. Марина читала, и ее покидали последние остатки самообладания.

Здесь было газетное сообщение о гибели Ясновского… на полях пометка Ритиной рукой: «Все только начинается!» Газетная вырезка — заметка об изуродованном женском трупе: «Женщина покончила самоубийством на станции метро «Театральная». Неужели именно так исчезла Зина?!

Наконец, криво вырезанная маникюрными ножницами заметка «Чудовищная трагедия» про убийство на Ривьере. И тут она вспомнила, чем тогда привлекла ее эта заметка. Фамилия. Смирнитские. Это же девичья фамилия Ритиной матери. Рита не была в Венеции! Она была у своих родственников — во Франции… И вот чем закончился этот визит.

— Недавно появилось сообщение французской полиции, — заметила Аня, когда Марина дочитала «альбом» до конца. — Они считают, что мальчик принимал накануне совершения преступления сильнодействующий, неизвестный им медицинский препарат. Вам не кажется, что речь идет о том же самом лекарстве?! — Аня кивнула на белый налет, покрывающий стенки Марининого бокала.

— Какой ужас!

— Теперь, когда вы все знаете, необходимо что-то делать… Вашу подругу нужно срочно изолировать — она опасна. У вас и особенно у вашего мужа возможностей гораздо больше, чем у простых смертных… Вы должны как можно быстрее что-то предпринять!

— Мне необходимо подумать. Дайте мне хотя бы день, два…

Марина в отчаянии закрыла лицо руками.

Теперь, когда Волковой стало все известно, очень важно быть в курсе всех дальнейших действий Риты. Анна решила следовать за ней неотступно. Но она настолько была поглощена сверхзадачей не отстать от Риты, что совершила ошибку…

Когда Рита стала вдруг, как сумасшедшая, кружить, сворачивая то на одну улицу, то на другую, до Анюты не сразу дошло, что катаются они попросту по кругу! Поняв это, Аня постаралась поскорее ретироваться… Раствориться в автомобильном потоке.

На душе у нее тем не менее скребли кошки… Она старалась успокоить себя и убедить в том, что ее подозрительность чрезмерна: вряд ли Рита была настолько внимательна, что обратила внимание в непрерывных потоках машин на ее неприметные серые «Жигули»…

Однако неприятное открытие, что ее заметили и проверяли, все больше казалось Анне похожим на правду.

Это было поражение. Горечь его смягчалась лишь уверенностью, что Рита заметила неизвестную ей серую машину, но никак не ее, Анну.

То, что машина «засветилась», было, конечно, плохо. Это значило, что теперь Анна не сможет наблюдать за Ритой, используя «Жигули» Старикова… А где взять другую машину? В Анином положении это было непростой задачей.

Но Анне и в голову не пришло, что Рита могла связать обнаруженную слежку с ее скромной персоной. Поэтому, поразмышляв над тем, не стоит ли поставить «Жигули» подальше от дома, она все-таки не стала этого делать… Кроме того, не видеть из окон доверенную ей машину было действительно опасно. Угонят — что она будет делать? Как рассчитываться со Стариковым?

Между тем Петя Стариков, наивно полагающий, что на его видавших виды «Жигулях» Анна мирно ездит на лекции в университет, знакомился с Африкой…

Она поразила его с первого взгляда.

Для дозаправки самолет сделал посадку в Того, в аэропорту Ломе.

Едва Стариков ступил на трап, выйдя из самолетного кондиционированного, прохладного чрева, белая рубашка прилипла к спине. Липкая, удушающая, влажная, как горячая мокрая простыня, жара накрыла его с головой…

«Вот она, Африка!..» — вполне готовый к дальнейшим кошмарам подумал Петр.

Но его сосед, южноафриканец Энтони, тот самый господин в необычной шляпе, которая так заинтересовала в аэропорту Анну, только посмеивался.

— Погодите… Рано делаете выводы, мы еще не прилетели. Южная Африка, ЮАР — это особая Африка… — Он хитро прищуривался. — Если быть точным, то это, в общем-то, и не Африка… Вот увидите! Даже в экономико-статистических отчетах: Африка отдельно, а ЮАР отдельно… Южная Африка — это вещь в себе.

— Надеюсь, там, в этой вещи, будет не так жарко и влажно, как в Того? — без особого энтузиазма поинтересовался Петр.

— Жарко и влажно? Милый мой, там… Ну, с чем бы этаким сравнить, чтобы вам было понятно? Представьте… Ну, это похоже на климат южной Италии, понимаете?

Стариков, усмехнувшись, покачал головой:

— Не очень… Если бы еще точно знать, какой он, климат этой южной Италии! К сожалению, я и там никогда не бывал, Энтони, все мои знания чисто теоретические.

Ему очень нравился этот человек. «Если хотя бы половина африкаанеров похожи на него, то понятно, почему они добились таких успехов в экономике…» — думал про себя Стариков.

Энтони Лэндерс являл собой пример типичного западного «молодого старика». Живого, а не доживающего свой век человека, веселого, загорелого, спортивного… Только еще более загорелого, еще более спортивного, чем все, кого Старикову доводилось до сих пор видеть… Единственной его заботой было, как бы родная его фирма, занимавшаяся гостиничным бизнесом, не подумала, что Энтони «устает на работе», «сказывается возраст» и тому подобная ерунда. Ничего похожего, он крепок, как вол, которых его предки голландцы, поселившиеся в семнадцатом веке в Южной Африке, запрягали в свои фургоны. И готов работать больше, лучше, интенсивнее молодых… Хотя обеспечен настолько, что в состоянии позволить себе самый комфортабельный покой и «ничегонеделанье»… Однако ничего не делать Энтони просто не мог.