Затерянная в Париже

Глава 4

Уну разбудила вошедшая в комнату служанка, которая принесла на подносе завтрак.

Она поставила его у кровати и подошла к окну отодвинуть шторы, чтобы открыть доступ дневному свету.

В первый момент, спросонок, Уне было трудно сообразить, где она. Потом с замиранием сердца она вспомнила!

Она в Париже и поселилась у герцога Уолстэнтона!

Она села в постели, с восторгом глядя на аккуратно накрытый поднос, на котором стоял серебряный кофейник и лежали горячие круассаны.

— Который час? — спросила она.

— Десять часов, мадемуазель, — ответила горничная.

— Десять часов? — воскликнула Уна. — Неужели! Как я могла проспать так долго?

— Мадемуазель устали вчера, — ответила горничная. — А сегодня прекрасная погода, и день очень Теплый.

— Десять часов! — повторила Уна и добавила немного неуверенно: — Возможно… месье герцог решит… что это так невежливо с моей стороны — не спуститься к завтраку.

Горничная улыбнулась:

— Месье отправился на прогулку верхом, мадемуазель, так что некуда торопиться.

Уна почувствовала облегчение.

Она подумала, что вчера ей надо было спросить у герцога, во сколько будет завтрак и должна ли она быть вместе с ним. Раньше ей не доводилось завтракать в постели, если только она не была больна. Когда она жила дома с папой и мамой, они всегда завтракали в восемь часов все вместе.

Только сейчас она поняла, до чего же устала вчера.

Не только долгое путешествие, когда было трудно уснуть в поезде, но и впечатления целого дня в Париже взяли свое.

Сначала — шок, вызванный известием о смерти отца, когда вдруг оказалось, что у нее никого нет и ей некуда идти.

Затем — восторг от обеда с герцогом и поездки в «Мулен Руж», которая в воспоминаниях показалась еще более фантастичной и предосудительной, чем она могла себе представить.

Только уже лежа в постели, она вдруг подумала, что нехорошо было поступать так — отправиться в увеселительное заведение вскоре после смерти отца. Затем она критично спросила себя, что ей следовало делать.

Она инстинктивно почувствовала, что и месье Дюбушерон, и герцог сочли бы ее унылой, если бы она принялась горестно оплакивать отца и настояла на том, чтобы остаться дома.

Тут она вспомнила, что у нее нет дома, и у нее появилось подозрение, что если бы она не сделала того, что предложил ей вчера месье Дюбушерон, он даже и не оказалал бы ей гостеприимства.

Уна вдруг поняла, что под его общительностью и льстивостью в присутствии герцога, скрывается безжалостная натура, стремление все делать по-своему. Она подумала, что он, не колеблясь, присвоит себе все деньги, вырученные от продажи отцовских картин, если она не будет делать то, что он говорит.

Осознав, что она подозревает месье Дюбушерона в таких нечестных, с какой стороны ни посмотри, делах, она и сама едва не была шокирована.

Но Уна, будучи достаточно сообразительной, спрашивала себя, что было бы с деньгами, полученными от продажи картин отца, не появись она в тот момент в его студии.

Казалось маловероятным, чтобы месье Дюбушерон, даже если он и знал что-либо о ее существовании, но никогда ее не видел, взял на себя немалый труд разыскать ее, чтобы вручить ей деньги, принадлежащие ей по закону.

— Я должна поступать, как он велит, — сказала она себе и стала раздумывать, насколько хватит тех денег, что она получит.

Конечно, все зависело от того, как она их будет тратить, и Уна подумала, как удачно, что герцог оказался так любезен и пригласил ее пожить у него.

Она подумала — интересно, много ли найдется на свете мужчин, любезных, подобно герцогу, по отношению к девушке, которую они увидели впервые в жизни и которая разделяет так мало их интересов?

«Он не только поселил меня у себя, но, кажется, он и работу мне подыщет», — подумала Уна.

Вся комната вдруг засияла от солнца — настолько прекрасной показалась ей эта мысль. Жить в таком доме, быть окруженной картинами, которые она видела раньше только в картинных галереях, было подобно тому, как если бы она попала в рай. Она от всего сердца вознесла молитву, чтобы это не кончилось очень быстро.

Уна съела свой завтрак, а потом, узнав, что на улице жарко, она надела самое легкое из своих платьев.

Это было простенькое платье из муслина, Уна сама сшила его. Монахини, хорошо владевшие иголкой, научили Уну искусству делать малюсенькие, почти невидимые стежки, которое являлось традиционным ремеслом монастыря.

Уна скопировала платье, принадлежавшее одной из ее подруг, чья семья была необыкновенно богата и возила свою дочь, хоть та еще и не была представлена в свете, к лучшим портным Рима.

По сравнению с другими девочками, она выглядела как райская птичка среди воробьев; но она очень хорошо относилась к Уне и была только рада, когда Уна копировала ее платья.

Уна была уже одета, когда пришла горничная.

— Мадемуазель, — сказала она, — вам надо было позвонить в колокольчик, тогда бы я пришла и помогла вам одеться.

— Я об этом не подумала, — ответила Уна. — Я так привыкла одеваться сама.

— Вы выглядите очень мило, — сказала горничная. — Я уверена, и месье герцогу тоже понравится.

— Надеюсь, — ответила Уна.

Спускаясь по лестнице, она подумала — интересно, вернулся ли герцог с прогулки, а если вернулся, то он должен быть в салоне.

В салоне, однако, никого не было, и у нее появилась возможность рассмотреть все, что ее интересует; она стала бродить по залу, разглядывая картины и почти благоговейно притрагиваясь к произведениям искусства.

Катаясь в Булонском лесу, герцог вынужден был приподнять свою шляпу бесчисленное количество раз, приветствуя друзей и знакомых, но, против их ожиданий, не остановился поболтать ни с кем.

Он приехал в Париж не затем, чтобы вести светскую жизнь, кроме того, ему надо было подумать.

Он, как и Уна, спал очень хорошо. Он проснулся рано с чувством, что все у него замечательно и с мыслью, что день обещает быть интересным.

Одеваясь, он раздумывал, не чувствует ли Уна разочарования из-за того, что он не пришел к ней, как она могла бы ожидать.

Ее удивление при его появлении под явным предлогом пожелать ей спокойной ночи, подумал он с насмешкой, было бы выдержано в духе всего представления.

За завтраком, в одиночку, он спрашивал себя — а вдруг она не притворяется? — но потом одернул себя, решив, что он не такой уж доверчивый простак, чтобы позволить Дюбушерону поймать его во второй раз на одну и ту же приманку.

Когда он допивал кофе, в комнату вошел мистер Бомон.

— Я слышал, у вас гость, ваша светлость.

— Представляю, как вы удивлены, — ответил герцог.

— Это кто-то, кто уже был здесь раньше? — с любопытством спросил мистер Бомон.

Он хорошо знал, что герцог не любит, когда его расспрашивают о личных делах. В то же время, если что-нибудь пойдет не так, все немедленно ляжет бременем на его плечи, и Бомон хотел быть готовым к неожиданностям.

— Нет, вы никогда с ней не встречались. Да и я не встречал ее до вчерашнего вечера.

С большим трудом мистер Бомон удержался, чтобы не сказать:

— Быстро же вы!

Герцог больше ничего не хотел говорить. Он вышел из комнаты, прошел через холл и вышел во двор, где его ждала лошадь.

Он всегда ездил верхом, когда бывал в Париже, но в этот раз, поспешно покинув Англию, он. не успел распорядиться, чтобы его лошадей отправили вслед за ним.

Мистер Бомон, не доверяя конюшням, где давали лошадей напрокат, обратился к одному из друзей герцога, не может ли он одолжить жеребца на пару дней. Граф де Клерк был очень рад оказать герцогу такую услугу, так что герцог просиял, когда увидел величественного вороного коня, которого с трудом сдерживали два грума.

Герцог вскочил в седло и пустил коня галопом.

Мистер Бомон, глядя на него, подумал, что немного найдется людей, которые выглядели бы на лошади лучше или лучше бы с ней управлялись.

«Скорее всего, он будет в хорошем настроении, когда вернется», — решил Бомон.

Потом он с любопытством подумал, что за женщину привез к себе герцог вчера ночью. Он решил, что это, наверное, актриса или танцовщица с известной репутацией. Герцог редко интересовался женщинами низших классов и, уж конечно, никого из них не мог пригласить к себе.

Честно говоря, мистер Бомон был поражен, узнав, что у герцога гостья, после того, что герцог говорил ему только вчера утром.

Он прошел в свой кабинет и, узнав от мажордома, что к мадемуазель еще не заглядывали, попросил, чтобы ему сообщили, когда она сойдет вниз. Затем он занялся кучей неотложных дел, требовавших его участия для того, чтобы все хозяйство дома заработало.

Прошло больше часа, прежде чем ему сообщили, что мадемуазель прошла в салон; Бомон покинул свой стол и отправился туда же через холл. По дороге он раздумывал, какого же типа женщина могла привлечь внимание герцога на этот раз — он-то знал, как сильно переменился Париж за последние годы.

Выражение «конец века» стало во Франции широко популярным, чаще всего его применяли к литературным и художественным течениям, но оно хорошо подходило и к другим понятиям, таким, как «пессимизм» или «декаданс».

Изучая в Англии то, что происходило во Франции, мистер Бомон заметил, что «конец века» утвердил новый тип женской красоты, появившийся в бесчисленных картинах и романах.

Теперешний идеал женщины совмещал в себе черты Мадонны, восточной красавицы и роковой женщины, которая была вызвана к жизни Сарой Бернар, немало способствовавшей своей игрой распространению моды на Саломей, Офелий, Сафо и Сфинксов.

Помимо этого, во Франции, что было нехарактерно для этой страны, поднялась волна эротизма и извращений, которая, будь она немного более осознаваема, конечно же, шокировала бы гораздо более чопорную Англию.

Бомону было интересно, какая же из многочисленных граней конца века очаровала герцога.

Вполне вероятно, что ею могла быть дама, похожая на лилию прерафаэлитов: бледная, томная, гибкая и тонкая — такие привлекали внимание англичан. Их выразительные взгляды и аффектированные жесты Бомон находил излишне театральными, и ему казалось, что и герцог чувствует то же самое.

Открывая дверь салона, Бомон с нетерпением ждал встречи с женщиной, которой удалось так быстро занять место прекрасной, но жестокой леди Роуз.

В открытые окна лился солнечный свет, и на мгновение ему показалось, что слуги ошиблись и в комнате никого нет. Затем в дальнем конце салона он увидел кого-то, стоящего совершенно неподвижно и рассматривающего картину Фрагонара.

Он закрыл за собой дверь, и этот звук заставил смотрящего обернуться и Бомон понял, что перед ним девушка, которую сначала он принял за ребенка.

Затем, пересекая комнату, он понял, что она на самом деле старше, хотя и не намного, и одета как школьница — ей, должно быть, было едва больше шестнадцати лет. Он предполагал, что у герцога может быть необычная гостья, но не ожидал, что она окажется настолько необычной.

Овальное лицо с большими глазами, маленький носик, рот совершенной формы напомнили ему одну из моделей Буше.

— Добрый день! — сказал он по-французски. — Разрешите представиться — я управляющий месье герцога.

Уна сделала небольшой книксен и протянула ему руку.

— Я Уна Торо, — сказала она по-английски.

— Вы дочь Джулиуса Торо, художника?

— Да, верно.

— Тогда я очень рад с вами познакомиться, мисс Торо, — сказал мистер Бомон.

— Вы знали моего отца?

— Нет, но мне очень нравятся его картины, особенно та, которую только что купил герцог.

— Я ее до вчерашнего дня и не видела, — сказала Уна.

Ей показалось, что мистер Бомон удивлен, и она пояснила:

— Я приехала в Париж вчера, к отцу… но, когда я добралась до его дома, оказалось… что он… умер!

— Умер? — воскликнул Бомон, недоумевая, почему герцог не сообщил ему об этом.

— Для меня это было такое… потрясение… Мне сказали, что это был… несчастный случай.

— Мне очень жаль, — пробормотал мистер Бомон.

Он подумал, что она выглядит немного потерянно, и все равно не мог понять — почему, пусть даже умер ее отец, герцог привез дочь Торо сюда. Но Бомон поспешно напомнил себе, что это не его дело, и решил, что с его стороны будет промашкой, если герцог узнает, что он следит за одним из его гостей.

— Надеюсь, у вас есть все, что вам нужно, мисс Торо, — сказал он вслух. — А если нет, то стоит вам позвонить в колокольчик и сказать кому-нибудь из слуг, чтобы послали за мной, — и я буду к вашим услугам.

— Большое вам спасибо, — ответила Уна. — Сейчас я рада тому, что нахожусь в этой прекрасной комнате и вижу эти замечательные картины.

— Его светлость должен вернуться примерно через полчаса, — сказал мистер Бомон, взглянув на часы, стоящие на каминной полке.

Уходя, он думал о том, почему герцог не сказал ему за завтраком, кто была его гостья, и это было странно. В конце концов, должно же быть разумное объяснение того, что он пригласил дочь Торо.

Все же на герцога было совершенно непохоже — сближаться с кем-то, пусть даже и в Париже, кто бы не заинтересовал его чем-либо очень сильно.

Мистеру Бомону было совершенно ясно, что Уна была еще совершенным ребенком и что происходила она из благородного семейства. Единственным разумным объяснением поступка герцога, пригласившего девушку в свой дом на улице Фобур Сент-Оноре могло быть проявление сочувствия к ней, потому что она потеряла отца.

— Это в нем есть, — произнес мистер Бомон, придвигая к себе бумаги, требовавшие его внимания. — Он всегда удивляет меня, когда я меньше всего этого жду.

Герцог, катаясь по неухоженной части Булонского леса, радовался, что легко может управлять норовистой лошадью, а тепло солнечного света говорило ему, как мудро он поступил, приехав в Париж.

Он чувствовал себя свободным и знал почему — потому что уехал от Роуз. Хотя бы сейчас она не ругается с ним и не требует, чтобы он женился на ней.

«Что хорошо в Париже, — сказал себе герцог, — так это то, что можно не дрожать из-за утраты веса в обществе и из-за бесконечных запретов в отношениях с женщинами, боящимися потерять свою репутацию».

Его тошнило от бесконечных приставаний Роуз, заявлявшей, что он должен восполнить нанесенный ей ущерб и восстановить ее честь женитьбой на ней. «Ее честь ничем не может быть восстановлена», — решил герцог.

Еще он подумал, что, стань его женой, вряд ли она продолжала бы хранить ему верность.

Обдумав все это, он решил раз и навсегда, что его любовное приключение с Роуз Кейвершем подошло к концу.

Довольно долгое время она развлекала, веселила, возбуждала его, да и физиологически они тоже очень подходили друг другу, что само по себе служило источником удовольствия. Но он никогда не любил и даже не уважал Роуз Кейвершем и решил, что если уж ему когда-нибудь придется жениться, то только на женщине, по отношению к которой он непременно будет испытывать эти два чувства.

Затем он с усмешкой сказал себе, что, выдвигая такие требования к своей будущей избраннице, рискует остаться холостяком до конца дней своих.

Продолжая поездку, он стал думать об Уне.

Его взяло любопытство — выглядит ли она такой же милой и при дневном свете, какой была ночью?

После хорошего обеда было легко обмануться и в золотом полумраке газовых ламп решить, что женщина красивее, чем на самом деле.

Герцогу довелось видеть немало женщин ранним утром, когда их лица были как раз такими, какими их сотворила природа, и волосы не были уложены искусным парикмахером, так что он знал, что такое «законченное произведение».

«Несомненно, окажется, что она выглядит совсем обыкновенно, даже немного буржуазно», — решил он, поворачивая домой.

В то же самое время он не мог не признать, что почувствовал вспышку интереса при мысли, что снова увидит ее, посмотрит, как она играет, как ему казалось с изумительным мастерством, свою роль невинной девственницы.

«Дюбушерон хорошо обучил ее», — в сотый раз думал герцог, вспоминая, что говорилось прошлой ночью.

Выбранная линия поведения — и внешность, и то, как Уна привлекла его внимание, не прилагая к этому никаких видимых усилий, оказалась безошибочной.

Потом вдруг его осенила новая идея, и ему показалось, что он знает, в чем она допустила промашку.

Дюбушерон был умен, но герцог был все же умнее.

Герцог решил, что любая действительно невинная девушка, попади она впервые в «Мулен Руж», была бы шокирована.

А он наблюдал за Уной, когда танцевала Ла Гулю, и видел, что Уна, как зачарованная, не сводит глаз со сцены, подобно ребенку, смотрящему пантомиму.

Но Ла Гулю не была тем типом артистки, которые выступают в пантомимах, предназначенных для детей. Герцог увидел эту танцовщицу, когда был в Париже в прошлый раз, и многое узнал о ней.

Ее настоящее имя было Луиза Вебер, а прозвище, значившее «обжора», пошло от ее привычки допивать все, до последней капли, из всех стаканов, а также из-за ее неутолимого аппетита к еде и к сексуальным удовольствиям. Она была дитя улицы и начала свою карьеру, просто бродя из одного кафе в другое, из одного танцевального зала в другой.

Ее приземленная сексуальность и откровенная вульгарность принесли ей славу. Ее безудержное веселье, высокие прыжки, во время которых на какой-то миг обнажались два дюйма ее соблазнительной плоти между верхом чулок и кружевными панталонами, приносили полные сборы в «Элизе Монмартр», где она танцевала, пока не попала в «Мулен Руж».

Мужчины наслаждались сладострастным видом ее дергающихся конечностей, неистовым вихрем ее нижних юбок, но любая порядочная женщина должна была бы чувствовать отвращение при виде непривычной, непристойной кульминации ее танца.

«Я их поймал!» — подумал герцог с радостью. Дюбушерон и его маленькая протеже были умны, но все же не настолько, чтобы обмануть его.

К тому времени, как он подъехал к улице Фобур Сент-Оноре, он был уже вполне доволен собой, но решил, что не станет немедленно разоблачать Уну. Хотя он и не был обманут ее уловкой казаться невинной, она интересовала его; к тому же она была дочерью Торо.

Вдруг герцог натянул вожжи.

«Может быть, это тоже ложь», — подумал он.

Дюбушерон мог запомнить, что он покупал картину Торо в прошлом году, и, как только он приехал в Париж, его уже ждала еще одна. Что может быть хитрее, чем предложить ему любовницу, которая так или иначе была связана с художником, которым он восхищался?

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я все разузнаю о Торо!

У него появилось чувство, словно перед ним китайская головоломка, которую многим решить не под силу, и, почти как маленький мальчик новой игрушкой, он был захвачен идеей переиграть всех и найти решение.

Спешиваясь, он понял, что очень хочет повидать Уну, но вовсе не потому, почему ему хотелось встретиться с другими женщинами — просто они были красивы и привлекали его физически.

Это был вызов! Значит, он опять должен напрячь все свои силы против мужчины и женщины, которые плетут интригу, чтобы сделать его своей жертвой. Ну хорошо же! Они получат удовольствие в полной мере! Но и он им покажет, что он не такой дурак, каким они его считают!

В холле он отдал слугам хлыст, перчатки и цилиндр и прошел в салон. Лакей открыл ему дверь, он вошел в комнату и подумал, как и Бомон, что Уны там нет.

Неожиданно для него она подбежала к нему, и он увидел сияние солнечного света на ее щеках и волосах, и оказалось, что она еще прелестнее, чем ему казалось.

— Я так рада, что вы вернулись! — воскликнула она задыхаясь. — Я нашла нечто великолепное, настолько великолепное, что мне не терпится рассказать вам об этом.

Герцог совсем не так представлял себе приветствие, но, тем не менее, он ответил:

— Вы нашли? Что это значит?

Она подняла то, что держала в руке, и он увидел, что это рисунок на старой, уже пожелтевшей бумаге.

Он взял его, а Уна, словно не в силах сдержать свой восторг, сказала:

— Я нашла его в самом низу, в ящике, где лежали другие рисунки, и поняла, что, если бы вы знали, что он там, вы бы обязательно повесили его в рамку на стену.

— И что, вы думаете, это может быть? — спросил герцог, рассматривая рисунок, изображающий какую-то богиню в окружении маленьких купидонов.

— Я почти уверена, — сказала Уна, — да и вы, наверное, знаете это лучше меня, что это эскиз Тьеполо к одной из его знаменитых картин.

Она указала на рисунок пальчиком и продолжала:

— Посмотрите, как четко прослеживается его стиль, и в том, как сидит Афродита, и как она держит руки, а купидоны вообще похожи на тех, которых я видела на других его картинах.

В ее голосе было столько энтузиазма и столько восторга, что герцог посмотрел на нее с улыбкой, которая не была ни циничной, ни насмешливой. Глядя на нее, он думал, что ее глаза вобрали в себя солнце, он любовался кожей, которая была безупречна, как жемчужина, которую только что достали из раковины.

У нее были очень мягкие светлые, золотые волосы, какие бывают у маленьких детей, а длинные загнутые ресницы, темные у корней, светлели к концам и приобретали все тот же золотистый оттенок.

Герцог подумал, что она совсем не похожа на тех женщин, которых он встречал прежде, и что он давно не слышал, чтобы кто-то с таким восторгом и энтузиазмом говорил не о нем, а о чем-то другом.

— Мы должны узнать непременно, правы ли вы насчет этого наброска.

— Я надеюсь, что да! — сказала Уна. — Очень неприятно узнать, что ты ошибаешься.

— Это будет иметь какое-то значение?

— Мне будет тяжело думать, что я вас разочаровала, — наивно ответила Уна.

— Меня? — герцог улыбнулся. — Это же ваша находка, и, если все подтвердится, слава достанется вам.

— Может быть… мне не стоило… заглядывать в этот ящик… — вдруг сказала Уна сокрушенно. — Но это такой красивый комод, и я подумала, раз он стоит в салоне, ничего страшного, если я туда загляну.

— Я очень рад, что вы так поступили.

— Вы действительно так думаете?

— Я имею привычку говорить то, что думаю, — ответил герцог.

— Я хочу… кое-что предложить вам, — сказала Уна.

Он поднял брови.

— Когда я нашла эскиз, то подумала, что, может быть, я могла бы поработать для вас… составив каталог всех прекрасных вещей, которые здесь, в этом доме… Я уверена, что здесь должны быть кучи сокровищ, которые спрятаны и забыты, и, возможно, я смогу вновь открыть их для вас.

— Думаю, это неплохая мысль, — ответил герцог.

Говоря это, он был совершенно уверен, что Бомон, который трепетно относился к подобным вещам, проводит инвентаризации в доме на улице Фобур Сент-Оноре. Конечно же, во всех его домах в Англии и за границей были экспонаты, которые Проверялись каждый год. Хотя бы уже потому, что на этом настаивали страховые компании. Но он не был уверен, знает ли об этом Уна или просто ищет убедительную зацепку, чтобы попасть к нему в услужение.

— Вы будете моим куратором, — сказал он. — И конечно, мы должны будет решить, какую зарплату вы будете получать.

Она ничего не ответила, и через некоторое время он спросил:

— Ну, вы что-нибудь придумали?

В это время он подумал, что для нее это прекрасный повод запросить немыслимую сумму, или, скромно потупив глазки, сказать, что какое-нибудь — право, совсем маленькое! — украшение вполне подойдет.

Он наблюдал, как Уна раздумывала над его предложением. Затем она сказала:

— Мне довольно трудно ответить на этот вопрос, потому что я не жила во Франции. Но я знаю, сколько получали учительницы, которые приезжали в монастырь преподавать специальные предметы.

— И сколько? — спросил герцог.

— Во франках, — ответила Уна, — это будет около шестисот франков в год.

Ей показалось, что герцог очень удивился, и она быстро добавила:

— Конечно, я и не мечтаю столько получать, но, наверное, триста или четыреста — вполне разумно.

В переводе на английские деньги это было меньше, чем двадцать фунтов в год, и, хотя для гувернантки, присматривающей за маленькими детьми, это была вполне подходящая сумма, все же это были не те деньги, которые мог бы запросить у герцога компетентный куратор.

Вслух же он сказал:

— Может быть, пока лучше оставить вопрос о вашей зарплате. Конечно, я буду рад, если вы внесете в каталог все, что сочтете ценным.

Уна тихонько вздохнула:

— Это значит — все! Я и представить не могла, что в одной комнате может находиться так много прекрасных вещей; жаль, что папа не может увидеть ваши картины!

— Вы думаете, они бы ему понравились?

— Конечно, он писал совсем в другой манере, — ответила Уна. — Но он однажды сказал, что искусство — как женщины: среди величайших картин каждый мужчина может найти то, что более всего удовлетворяет его вкусы.

— Ваш отец писал когда-нибудь ваш портрет? — спросил герцог.

— Когда я была совсем маленькой, — ответила Уна, — но он никогда не был доволен портретами, которые писал. Мне кажется, ему больше нравилось писать пейзажи, хотя иногда он и рисовал маму на заднем плане, для гармонии, как говорил он.

Она пустилась в воспоминания и тут же подумала, что это, наверное, невежливо — все время говорить только о себе. Поэтому она спросила:

— Вам понравилась прогулка?

— Очень, — ответил герцог, — в лесу было так чудесно, что я подумал: мы могли бы отправиться туда в моем фаэтоне и перекусить где-нибудь в открытом ресторане.

Уна захлопала в ладоши:

— Это правда?

— Это приглашение.

— Мы можем… поехать прямо сейчас?

— Только дайте мне время переодеться, — улыбнулся герцог, — а вам, думаю, нужна шляпа.

— Да конечно, — сказала Уна. — Я прямо сейчас буду готова.

Ее глаза сияли, когда она сказала:

— Спасибо, что пригласили меня. Мне кажется, самое прекрасное, что только можно вообразить, — это обед в Булонском лесу.

Ничего больше не говоря, она покинула комнату, а герцог в замешательстве посмотрел ей вслед.

Неужели она действительно притворяется?

Он подумал, что в жизни ему приходилось бывать в разных положениях, но, насколько он мог вспомнить, никогда, за исключением единственного случая, он не был неопытным новичком, который только смотрит и слушает, совершенно не задумываясь над тем, что он видит и слышит. Тем не менее, поднимаясь в свою комнату, он улыбался.

Лакей помог ему переодеться, думая при этом, что его светлость пребывает в гораздо лучшем настроении, чем вчера, когда приехал из Англии.

То же подумал и мистер Бомон, вышедший из своего кабинета, когда герцог снова спустился в холл.

— Насколько я понял, вам нужен фаэтон, ваша светлость?

— Я поеду на ленч, — ответил герцог.

— А на вечер у вас есть какие-нибудь планы? — спросил мистер Бомон.

— Сейчас пока нет, — ответил герцог. — Когда будут, я вам сообщу.

Мистер Бомон подумал, что герцог не стремится быть откровенным так же, как сам Бомон не стремился быть любопытным.

Им не пришлось продолжить разговор — по ступенькам в холл сбежала Уна.

Шляпка ее была такой же формы, что и та, что украшала ее голову вчера, разве что сегодняшняя была сделана из простой белой соломки. У нее и было всего две шляпы — одна, в которой она приехала, с голубыми лентами в тон костюму, и вот эта, которую она в спешке украсила лентой из розового шифона. Еще она приколола маленькую шелковую розочку, подаренную ей одной из школьных подружек. Она задержалась, укладывая волосы, но подумала, что надо же было как то соответствовать великолепию герцога.

Она не ошиблась — в узких брюках, в отлично сшитой визитке и в элегантном жилете он выглядел настолько блистательно, что Уна даже немного застеснялась своего платья. Ей, однако, все равно нечего было больше надеть, и она понадеялась, что он не обратит на нее особого внимания.

Герцог, конечно же, все заметил и подумал, до чего же продуманно кто-то снабдил ее костюмами для такой роли. Он решил, что простенькое хлопчатобумажное платье в цветочек было выкроено опытной рукой; в соломенной шляпке, сдвинутой на затылок, обрамлявшей ее детское лицо и светлые волосы, она казалась сошедшей с какой-то классической картины.

И вот Уна в холле.

— Надеюсь, я не заставила вашу светлость ждать, — сказала она запыхавшись.

— Нам некуда спешить, — ответил он, — но, раз сегодня такой чудесный день, было бы жаль тратить его впустую.

— Чудесный, чудесный день! — воскликнула Уна. — И мы поедем в Булонский лес!

Мистер Бомон подумал, что она выглядит как само воплощение молодости. Еще он подумал, что любая другая женщина из окружения герцога сказала бы, что сегодня чудесный день, потому что она едет вместе с ним. Интересно, подумал он, заметил ли его светлость эту разницу.

Герцог, конечно, заметил, и по дороге, сидя в своем элегантном фаэтоне бок о бок с Уной, пока кучер не мог их услышать, сказал ей:

— Вы уже бывали в Булонском лесу?

— Совсем мало, — ответила Уна. — Один раз мы приезжали с мамой посмотреть Аквариум, а в другой раз зимой, когда здесь были конькобежцы.

Ее голос немного переменился:

— Я не могу вам передать, как это было прелестно. Тогда мы видели сани, в которых сидели красивые женщины, и джентльменов, которые катали их. На деревьях был иней, на земле — снег, и все вместе создавало такую картину, что я пожалела: ну почему я не художник!

— Вы могли бы попробовать выразить ваши чувства прозой, — предложил герцог.

— Вы хотите сказать, что мне надо написать книгу? — спросила Уна.

— Почему бы и нет?

— Это было бы замечательно, — ответила Уна, — и возможно, принесло бы мне немного денег.

Уголки губ герцога изогнулись.

«Ну, наконец-то», — подумал он.

Но, к его удивлению, Уна переменила тему, с восторгом указав на продавцов воздушных шариков, стоявших под каштанами, когда они повернули на Елисейские поля. Следующий случай испытать ее представился ему только когда они уже сидели за столом в одном из многолюдных, хотя и очень фешенебельных ресторанов в Булонском лесу.

У него было чувство, что ему с трудом удается привлечь ее внимание — так увлечена она была всем, что происходит вокруг.

Столики были расставлены в саду ресторана; перед ними был пруд, а над головами — цветущие деревья. Еда была превосходной, и Уна все надеялась, что ей удастся запомнить, из чего состоят эти блюда, чтобы потом самой попробовать приготовить их.

Тут она грустно подумала, что у нее нет никого, кому она могла бы приготовить такие блюда. Она была уверена, что, если бы она предложила готовить для герцога, его шеф-повар пришел бы в ужас. Он даже мог бы выразить протест, и это, решила она, наверное, очень сильно рассердило бы герцога.

— Я вот что хотел спросить у вас, — сказал герцог, заметив, что Уна смотрит на белых лебедей, величественно плывших по гладкой воде пруда.

— Что же? — спросила Уна.

— Мне стало интересно, — сказал он, — что вы подумали вчера вечером, когда увидели, как танцует Ла Гулю. Наверняка ее танец был для вас неожиданностью?

Уна не сразу ответила, и герцог решил, что ввел ее в замешательство.

«Я был прав, — решил он. — Ни Дюбушерон, ни эта девушка не подумали, что я не смогу не заметить, что она не была шокирована и она даже не стала притворяться, что не смотрит это представление».

Ему даже стало любопытно, как она выберется из ловушки, куда он загнал ее одним простым вопросом.

Рассматривая ее лицо, он не мог удержаться, чтобы не подумать опять, как же хорошо она играет свою роль.

— Папа всегда говорил мне, — наконец, сказала Уна, — что нет ничего плохого в обнаженном теле. «Это естественно, — говорил он, — и только люди, вульгарно мыслящие, могут найти что-нибудь некрасивое в изображениях Афродиты или статуях Венеры».

— Согласен, — ответил герцог, — но мне интересно, что вы думаете о Ла Гулю.

— Сначала, увидев, как она танцует, я почувствовала… смущение, — ответила Уна. — Потом я подумала, что это похоже на картинки, нарисованные первобытными людьми, — они кажутся нам жестокими и грубыми, но, без сомнения, они были нарисованы художниками, стремящимися достичь своего идеала красоты, как стремились к нему Микеланджело и Боттичелли.

Герцог слушал очень внимательно.

— Продолжайте, — попросил он.

— Те люди старались, как могли, оставив нам, например, ранние фрески в катакомбах, где рисовали так, как умели.

— То есть вы хотите сказать, что танец Ла Гулю примитивен, но, вместе с тем, — это лучшее, на что она способна? — спросил герцог.

— Может быть, я не очень понятно выражаю свои мысли, — немного беспомощно ответила Уна, — но пока я и, думаю, и вы тоже будем предпочитать такие балеты, как, например, «Сильфида», эта женщина, танцуя как вчера, будет стремиться к чему-то, чего, скорее всего, она никогда не достигнет, но зато она будет знать, что у нее есть возможность совершенствоваться в своем искусстве.

Герцог был потрясен.

Он и подумать не мог, что кто-то станет таким образом интерпретировать нарочитую чувственность танцев Ла Гулю.

Затем он резко спросил:

— Кто подсказал вам это? Дюбушерон?

Уна в изумлении смотрела на него.

— Нет… конечно нет! Мне не удалось поговорить с месье Дюбушероном, ведь мы рано уехали. Это просто то, что я думаю. Это плохо?

В последнем вопросе звучало беспокойство, и глаза Уны так пытливо посмотрели на герцога, словно она боялась прочесть на его лице неодобрение.

— Нет, не плохо, — медленно ответил герцог, — я просто удивился, что вы не были очень шокированы тем, что увидели.

— Если бы это… было так шокирующе, — сказала Уна, — разве вы повезли бы… меня туда?

Это, подумал герцог, мяч, поданный на его сторону, и он быстро ответил:

— Я решил съездить в «Мулен Руж» до того, как познакомился с вами.

— Я рада, что побывала там, — заметила Уна, — но больше я туда не поеду.

— Почему?

— Еще когда мы туда ехали, я знала, что мама бы… не одобрила. Я всегда подозревала, что это место предназначено исключительно для увеселения джентльменов.

— Боюсь, что таких мест в Париже много, — сказал герцог. — И, я надеюсь, вы не станете говорить, что не поедете туда со мной?

— Я должна быть вам… благодарна за любые приглашения… — сказала Уна, — но ведь вам не нравится танец Ла Гулю, правда?

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — поинтересовался герцог.

— Потому что я чувствую — вы умеете ценить те прекрасные вещи, которые вас окружают. Человек не может, имея у себя дома Фрагонара и Буше, и такие картины, как у вас в столовой, не сравнивать их с плакатами на стенах «Мулен Руж».

— Вы их заметили? — спросил герцог.

— Да… пока мы ждали карету.

— А вы знаете, кто их написал? Она кивнула.

— Тулуз-Лотрек, и, когда я его увидела, я поняла, почему он может рисовать только такие грубые, но очень правдивые плакаты.

— Вы думаете, человек выражает себя в том, что рисует?

Уна сразу вспомнила картину, которая стояла на мольберте в студии отца. Это и был он сам — таким он стал перед смертью.

Она отогнала подальше эту мысль как что-то дурное, подлое.

Герцог увидел ее лицо, но не понял, о чем она думает.

«Я досаждаю ей», — подумал он и удивился, насколько она умна для женщины, тем более такой юной.

Но тут же уверил себя, что за все этим стоит Дюбушерон — это он научил ее всему. Надо быть совсем дураком, чтобы хоть на минуту поверить, что с девушкой девятнадцати лет, или сколько ей там, можно беседовать так, как они только что беседовали.

И в то же время, спросил он себя, с кем еще из мужчин можно разговаривать во время ленча на такие темы? Он знал, что все его современники, приехавшие в Париж в поисках развлечений, к этому времени уже совратили бы девушку. Они бы ждали, что она станет развлекать их остроумными двусмысленностями и легким, возбуждающим смехом, который бы так шел юной даме полусвета.

Герцогу показалось, что китайская головоломка, которую он пытался разгадать, оказалась не такой легкой, как ему сначала представлялось, и он решил, что попробует иную тактику.

— Чем бы вы хотели заняться сегодня днем? — спросил он.

— А мы могли бы… еще покататься в вашем фаэтоне? — спросила она. — Замечательно прокатиться на таких великолепных лошадях и увидеть Париж таким, каким я и не мечтала его увидеть.

— Вы упустили нечто очень важное, — заметил герцог.

— Что же? — спросила она.

— Вы не упомянули человека, который будет править лошадьми.

— Вы хотите сказать… вас?

— Вы обращаете на меня мало внимания. Она засмеялась.

— Что ваша светлость хочет, чтобы я ответила? Что вы правите лошадьми лучше всех, кого я знаю? Вы так любезны ко мне, что я молюсь, как бы я не наскучила вам слишком быстро.

— Я боялся, что это я вам наскучил. Она опять рассмеялась.

— Как я могу? Я все время думаю — это так невероятно, что боюсь проснуться и обнаружить себя снова в монастырской школе.

Глаза герцога блеснули.

— Не нравится мне эта ваша школа.

— Не нравится? — спросила Уна.

— Мне всегда казалось, что девушки, только что закончившие монастырскую школу, бывают слишком застенчивы, чтобы сказать что-нибудь, а еще они толстые, пышные от изобилия здоровой пищи, которую они там едят.

— Я стеснялась, когда впервые увидела вас, — сказала Уна порывисто.

— Почему?

— Я не знаю, — ответила она. — Вообще-то я не застенчива. Может быть оттого, что я не встречала знаменитых людей… но, может быть, и не только поэтому.

— А почему же? — поинтересовался герцог.

— Наверное потому, что вы были таким… величественным, — медленно ответила Уна, — но, наверное, и еще почему-то…

— Ну скажите же мне, — настаивал герцог.

— От каждого человека исходят… какие-то лучи, — объяснила Уна, — и я сразу чувствую, хорошие ли они… Но некоторых бывает трудно понять… а некоторым… ничего не интересно.

— А… мои лучи? — спросил герцог.

— Мне показалось… что они… ни на чьи не похожи…

Она взглянула ему в глаза и с отчаянием воскликнула:

— Я знаю, вы думаете, что я говорю много ерунды! Почему вы заставляете меня говорить о себе, хотя я хочу говорить о вас и о Париже?

— О чем сначала? — спросил герцог.

— Будет очень невежливо сказать, что о Париже!

Он рассмеялся.

— Я никак не могу составить мнение о вас, — сказал он. — Меня не покидает чувство, что вы слишком хороши, чтобы быть настоящей.

Он увидел, что она его не поняла, и, не желая показывать ей своих чувств, сказал:

— Поехали, я покажу вам Париж! И, по правде говоря, мне больше нравится править этими лошадьми, взятыми на время у друга, чем своими. Мои прибудут только завтра или даже послезавтра.

— Вы привезете своих лошадей в Париж?

— Я редко езжу куда-нибудь без них.

— Удивительно! — воскликнула Уна и добавила: — Наверное, это и есть… признак настоящего богатства.

Она немного подумала и продолжала:

— Наверное, это ни с чем не сравнимое ощущение — иметь так много всего, но, мне кажется, и этого не может быть достаточно?

— Что вы хотите этим сказать?

— Может быть, я неправа во многом из того, что говорю, — ответила Уна, — но я много читала, и мне всегда казалось, что людям необходимо чувствовать вызов.

В глазах герцога можно было прочесть удивление, но он промолчал.

— Мужчине нужно что-то делать, чего-то достигать, быть победителем, завоевателем. Тогда он становится героем, которого другие мужчины хотят превзойти.

Уна говорила так, словно обращалась к самой себе, а герцог подумал, в своей всегдашней, немного циничной манере, что сейчас он ей задаст тот же вопрос, который он задавал мистеру Бомону.

— И что вы предлагаете мне делать?

— Я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы ответить на этот вопрос, — сказала Уна, — но, раз вы такой сильный и у вас такая сильная аура, мне кажется, вы могли бы, как Язон, пуститься на поиски Золотого Руна, или, как Геркулес, совершить двенадцать подвигов, или, как сэр Галахад, искать Чашу Святого Грааля.

В ее голосе было что-то, что не позволило герцогу засмеяться. Он сказал:

— Вы меня очень удивляете. В то же время мне льстит, что вы считаете меня способным на подобные подвиги. А теперь, я думаю, нам пора.

Она огляделась и заметила, что почти все, занимавшие столики вокруг них, уже ушли.

Дамы в шляпах с перьями, в драгоценностях и джентльмены, которые разговаривали с ними так же серьезно, как она разговаривала с герцогом, — все уехали.

Она быстро встала.

— Это… я должна была… предложить уйти? — чувствуя, что совершила серьезную ошибку, спросила Уна.

— В таких случаях это решается по взаимному согласию.

Он увидел на лице Уны облегчение, и ничего не говорил до тех пор, пока они, снова сев в фаэтон, не отправились дальше по Булонскому лесу, по тем чудесным местам, которые были благоустроены бароном Османом.

Сначала заговорила Уна:

— Вы так любезны, что везде меня приглашаете, ваша светлость. Может быть, вы скажете мне, как я должна себя вести? Я боюсь совершить какой-нибудь неправильный шаг.

— Пока еще вы ни одного не сделали, — заверил ее герцог.

— Я никогда еще не была в таких фешенебельных местах, да еще с мужчиной… с таким, как вы…

— С какими же мужчинами вы были? — быстро спросил он.

— Боюсь, я особо ни с кем не была знакома, — ответила Уна. — Конечно, был папа и джентльмены, которые заходили к нам, когда мы жили за городом. А еще в монастырской школе у нас был священник, исповедовавший девочек и произносивший проповедь каждую субботу!

Она немного помолчала и затем продолжила:

— Еще был доктор, итальянец, который притворялся, что бранит меня, потому что я никогда не болела, и еще был учитель музыки.

— Каков он был? — спросил герцог. — Я много слышал об учителях музыки.

— Он был очень, очень старый, — ответила Уна, — но когда-то давно он играл в очень известном оркестре.

Она улыбнулась и продолжала:

— Девочки, которые не хотели учиться, потому что им было скучно, провоцировали его на разговоры о старых днях, и так проходил целый урок, за который им не приходилось сыграть ни одной ноты.

— А вы? — спросил герцог.

— Я нет. Я всегда хотела учиться, хоть и знала, что из меня никогда не получится хорошей пианистки.

— Мы говорили о мужчинах, которых вы знали, — напомнил ей герцог.

— Боюсь, что это и все, — ответила Уна, — если не считать месье Дюбушерона и вас.

— И вы думаете, я в это поверю? — спросил герцог.

— Я думаю… что никого не забыла, — ответила Уна. — Конечно, в школе был почтальон и жандармы, которые обычно регулировали движение, когда мы переходили улицу, чтобы посетить галерею. Они любили подмигивать старшим девочкам, а монахини очень сердились.

— Это все слишком хорошо, чтобы быть правдой, — прошептал герцог.

У него появилось чувство, словно Уна его загипнотизировала.

«Если так пойдет и дальше, — решил он, — скоро я поверю в эту сказку».

Некоторое время он правил лошадьми молча, затем посмотрел на Уну — ожидает ли она продолжения начатого разговора.

К его изумлению, она с восторгом разглядывала улицы, по которым они проезжали, и казалась ничуть не обеспокоенной тем, что он не обращает па нее внимания.

Он удивился, поняв, что это его задевает.

— Где бы вы хотели пообедать сегодня? — спросил он, и Уна обернула к нему лицо.

— Обедать? — спросила она. — Вы хотите сказать — в ресторане?

— Почему бы и нет? Мне кажется, это будет вам интересно, и к тому же у меня будет возможность показать всем очень красивую даму, которая меня сопровождает.

— Вы хотите пригласить мадемуазель Жуан? — спросила Уна.

Герцог бросил на нее быстрый взгляд и ответил:

— Нет, я бы хотел, чтобы мы пообедали вдвоем.

Наступило молчание, потом Уна сказала:

— Мне бы очень этого хотелось, но, боюсь, вы не сможете гордиться мной сегодня вечером, потому что у меня только одно вечернее платье — то, которое я надевала вчера.

Глаза герцога блеснули. Ну наконец-то! Вот и та промашка, которой он так долго ждал.

— Ну, это легко исправить, — ответил он. — Если ваш гардероб так скуден, то мы можем что-нибудь придумать.

— Что… вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, — ответил он, — что, конечно же, вы можете выбрать несколько платьев — любых, каких захотите, а я оплачу счет.

Он говорил откровенно, так как решил, что все игры между ними кончены. Чем быстрее они вернутся к сути, тем лучше.

Молчание затянулось, и герцог еще раз повернулся, чтобы заглянуть в маленькое личико, обращенное к нему.

— Что такое? — спросил он.

— Мне… кажется… я не поняла… — ответила Уна. — Вы… предлагаете мне вечернее платье?

— Столько платьев, сколько захотите, — беззаботно ответил герцог. — Не бойтесь меня разорить.

— Я уверена… вы хотите показать свою любезность… — запинаясь, произнесла Уна. — И с вашей стороны это очень великодушно… но я не могу принять платье в подарок, а… заработать достаточно денег, чтобы заплатить за них, я смогу не скоро.

Герцог раздумывал, не пришло ли время сказать ей: «Бросьте притворяться!», — но потом решил, что она вполне может пока продолжать обманывать его. При этом он все же не удержался и подумал, что, наверное, она предполагает получить большее вознаграждение, чем то, которое досталось бы ей, если бы она сразу согласилась. Вместо этого он только сказал:

— Вы не очень благодарны за подарок, который я хочу вам сделать.

— Я не хотела… быть неблагодарной, — ответила Уна. — Я уже говорила вам, что вы очень, очень любезны… но это будет нехорошо… так что я только могу еще раз поблагодарить вас… и отказаться.

— Почему? — спросил герцог. — Я не понимаю.

— Мама всегда говорила мне, — сказала Уна, — что дама ни в коем случае не должна принимать подарков от джентльмена.

Герцог подумал о десятках женщин, которые с жадностью принимали от него все, что он рад был подарить им. Всегда начиналось с маленького самоцвета, с брошки, браслета, пары сережек, затем появлялись жемчуга, которые стоили немыслимых денег, потом платья, меха, зонтики от солнца и тысячи разных вещей.

Он ни на секунду не поверил, что Уна отказалась от его предложения — она просто ожидала, что он начнет уговаривать ее.

— Я думаю, самым разумным будет послать за каким-нибудь известным портным с улицы де ля Пэ и попросить, чтобы он скроил вам платья, которые подчеркивали бы ваши достоинства. А пока они не будут готовы, он мог бы предложить вам какие-нибудь другие платья.

Уна всплеснула руками:

— Я смогу сама купить… платье, когда месье Дюбушерон заплатит мне за папину картину.

Герцог рассмеялся.

— Совершенно непрактичное решение, да и вы не настолько глупы, чтобы всерьез об этом говорить.

— Глупа?

— Вы не хуже меня знаете, что все деньги, которые вы получите за картину вашего отца, должны быть отложены про черный день. Рано или поздно он придет! А пока я готов побыть вашим банкиром, и не нужно отказываться от моего предложения.

— Я же пыталась… вам все объяснить, — сказала Уна. — Это было бы нехорошо. Мама говорила, что если девушка помолвлена с джентльменом, ему позволительно подарить своей невесте веер или даже пару перчаток на Рождество, по все прочее будет неправильно истолковано любым человеком, который об этом узнает.

— Неправильно истолковано? Каким образом? — медленно произнес герцог.

Уна помолчала и нерешительно сказала:

— Мама считала, что девушку сочтут… сочтут, что девушка слишком торопится, позволяя джентльмену, как бы хорошо она его ни знала, подарить ей что-либо из одежды.

— Если ваша мама так считала, — сказал герцог, — как вы думаете, что бы она сказала, если бы узнала, что вы одна, без компаньонки, живете у меня?

Опять наступило молчание, а затем Уна медленно ответила:

— Я об этом… как-то не думала… до этой минуты… с моей стороны… нельзя было принимать ваше приглашение. Мне больше некуда было идти.

В ее голосе слышался сильный испуг, и герцог сказал:

— Я лично решил бы, что чрезвычайно глупо отказываться от моего приглашения и быть вынужденной искать пристанище среди ночи.

— Это было бы… очень страшно.

— Проглотив верблюда, — сказал герцог, — разве подавишься комаром?

— Вы хотите сказать… что раз я… живу у вас… я должна позволить вам… подарить мне платье?

— Не платье, а все, что вам нужно. Уна помолчала и сказала:

— Извините, можно я… подумаю?

— Конечно, — ответил он. — Не торопитесь, и, возможно, вечером мы выберемся куда-нибудь в тихое местечко, и я не буду вас стесняться.

При этом он подумал, что нарушает все правила Квинсберри и наносит удар ниже пояса. В то же время он почувствовал, что этот разговор начинает ему надоедать.

Ему хотелось одеть Уну.

Ему хотелось, чтобы ома прекрасно выглядела — так, как он представлял, она будет выглядеть в изысканном платье, какие шили в Париже и копировались потом по всему свету.

«К черту! — подумал он. — Пришло время мне сыграть главную роль в этой пьесе, которая может быть поставлена только в Париже, хотя должна быть написана не для английских, а для французских актеров».