Злые игры. Книга 3

Глава 55

Георгина, июль 1987

Она была слишком потрясена и слишком удивлена, чтобы что-то врать. Собственно, причина всего последовавшего заключалась в этом и только в этом. Все бы вышло совсем по-иному, если бы она ожидала встретить тут Мэри Роуз; но Георгина не ожидала ни этого, ни того, что ей придется сразу же отвечать на вопросы. И прежде всего на тот самый главный вопрос, который постоянно преследовал ее с тех пор, как она почти год тому назад простилась с Кендриком после похорон Малыша. Большинство людей не задавали ей этот вопрос или, по крайней мере, не произносили его вслух; они вежливо надеялись, что им скажут, и в ожидании этого восхищались ребенком или просто проявляли к нему вежливый интерес; но когда им так и не говорили, они сдавались и уходили, и Георгина продолжала жить по-прежнему, окружив себя надежной стеной собственного молчания.

Но Мэри Роуз никак не принадлежала к большинству людей, и поэтому, когда она спросила: «Ну, Георгина, а можно мне узнать, кто же отец этого ребенка?» — Георгина ответила (опасаясь, что Мэри Роуз могла и сама знать или, по крайней мере, серьезно подозревать это): «Кендрик», — и в тот же самый миг все было кончено, безнадежно кончено — убежище, которое она с таким тщанием создавала на будущее ради собственной и Джорджа спокойной жизни, убежище это мгновенно рухнуло и исчезло, словно его никогда и не было.

Если бы, если бы только она сюда не заявилась, если бы только она поехала на Итон-плейс! Но Георгина опасалась, что в том доме может остановиться Мэри Роуз. Если бы только она осталась еще на денек в Шотландии! Но Джордж простудился, вроде бы начинал кашлять, а в Шотландии было холодно и сыро, и Георгина забеспокоилась, ей захотелось побыстрее вернуться назад к Няне, и это желание было сильнее, чем стремление избежать встречи с Мэри Роуз. Если бы только она уехала оттуда более ранним поездом и не опоздала бы из-за этого на пересадку на тот поезд, что шел в Свиндон! Но бабушка настояла на том, что более поздний поезд удобнее, он надежнее и в нем есть хороший вагон-ресторан. И так вот одно «если бы» наложилось на другое, на третье… А конечным результатом стало то, что, столкнувшись неожиданно лицом к лицу с бабушкой Джорджа, прямо задавшей ей этот вопрос, Георгина не смогла придумать ничего другого, кроме как сказать правду.

— Ну что ж, — проговорила Мэри Роуз, — я немедленно звоню Кендрику. Не сомневаюсь, что он захочет сразу же приехать в Англию. Боюсь, для него все это станет очень серьезным потрясением. Твое поведение не просто аморально и эгоистично. Хуже того, оно предельно жестоко.

Георгина готова была с этим согласиться. Раньше она не смотрела на дело с такой точки зрения, она была слишком занята собственной жертвенной участью, но если посмотреть на положение с позиции Мэри Роуз или Кендрика, то такая оценка была справедлива. Она действительно повела себя самонадеянно и жестоко: фактически отняла у Кендрика его ребенка. То, что она сделала, было ужасно, просто ужасно. До самого рассвета Георгина лежала без сна, слушала, как рядом у ее груди посапывал и чихал Джордж; а потом утром позвонила Шарлотте, рассказала ей о случившемся, воспользовалась ее машиной и уехала домой, в Хартест, дожидаться там Кендрика.

Он позвонил ей в тот же день, после обеда; голос у него был подавленный, разговаривал он с ней крайне сухо. Сказал, что на следующий день будет в Англии, и попросил, чтобы кто-нибудь, по возможности, встретил бы его в аэропорту. Георгина ответила, что кто-нибудь обязательно встретит. У нее не хватило мужества сделать это самой; в конце концов Мэри Роуз, перебравшаяся в Хартест и все еще пребывавшая в состоянии бешеной ярости, сама отправилась в Хитроу и привезла Кендрика. Георгину это заставило изрядно поволноваться: подумать только, она всю дорогу будет изливать на него свои гнев и злобу.

Стоял великолепный летний день, и Георгина, взяв на руки Джорджа, уселась на ступени парадной лестницы и стала поджидать Кендрика. Солнце вызолотило зелень парка, озеро напоминало застывшее голубое стекло, над Большой аллеей дрожал нагревшийся воздух. Дом и все, что его окружало, казались погруженными в насыщенное золотистое марево; Георгина сидела, наслаждаясь тишиной и неподвижностью, и думала о том, как хорошо было бы запереть сейчас ворота Хартеста и отгородиться тут вдвоем с Джорджем от всего остального мира.

Увидев, что в ворота въезжает машина, Георгина встала; ею овладело вдруг какое-то странное спокойствие; она вошла в дом, поднялась наверх и отдала Джорджа Няне.

Потом снова спустилась вниз и села на южной террасе. Было очень жарко; Георгина чувствовала, как капельки пота бежали струйкой между ее отяжелевшими грудями. Лошади в стойлах махали хвостами и трясли головами, отбиваясь от надоедливых мух; лес, начинавшийся чуть подальше, за конюшнями, казался тенистым, прохладным и словно приглашал зайти в него. У Георгины даже возникла на мгновение невероятнейшая мысль убежать туда и там спрятаться, но тут позади себя, в столовой, она услышала чьи-то шаги; она обернулась и увидела стоявшего в дверном проеме, точно в раме, Кендрика.

— Здравствуй, Георгина, — произнес он.

— Здравствуй, Кендрик. Как ты?

— Устал. И жарко. Спасибо. Где ребенок? — Он явно давал понять, что не склонен заниматься пустыми разговорами и хочет переходить прямо к делу.

— Он… с Няней. Я подумала, что, если он будет у меня на руках, это получится… — она неуверенно улыбнулась ему, — слишком уж сентиментально. Я могу проводить тебя наверх или иди сам, один, сейчас или потом, как тебе удобнее.

— Оказывается, и мне тоже позволено что-то решать, — заметил Кендрик. — Да, мне бы хотелось его увидеть. Если можно, то прямо сейчас.

— Конечно, можно. Мне пойти с тобой?

— Как хочешь, — пожал он плечами.

А он располнел, подумала Георгина, выглядит старше и вообще как-то изменился. Стал более уверенным в себе, уже скорее мужчина, а не мальчик. Хотя ему ведь двадцать три. Им обоим по двадцать три. Уже не дети. Взрослые люди. Родители.

Они поднялись наверх. Кендрик шел сзади молча. Вид у него был очень мрачный. Георгина вдруг поняла, что Кендрик переживает сейчас страх, свойственный всем родителям: ожидание самой первой встречи со своим ребенком. Для Кендрика Джорджу только сейчас предстояло появиться на свет.

Они поднялись на второй этаж и остановились на площадке у лестницы, напротив двери в детскую; сердце у Георгины билось учащенно и сильно. Из комнаты до них донесся голос Няни:

— Ну-ка, Джордж, давай Няня вымоет тебе животик.

Георгина взглянула на Кендрика и увидела, как у того стало вдруг меняться лицо: в этот самый момент, буквально у нее на глазах, произошло маленькое чудо. Для Кендрика эта донесшаяся из-за двери фраза вдруг превратила Джорджа из чего-то абстрактного в живое существо. Теперь это был уже не просто некий ребенок, что-то такое, что от него спрятали, скрыли, тогда как он должен был об этом знать. Теперь это был человек, настоящий живой человек, со своим животиком и со своей силой воли, достаточной для того, чтобы каким-то образом мешать Няне вымыть этот самый животик. Георгина медленно протянула руку, толкнула дверь, та распахнулась, и они заглянули в комнату.

Няня стояла на коленях на полу, на старом, уже истрепавшемся пробковом коврике, наклонившись над детской ванночкой; а в ванночке, спиной к ним, сидел их сын. У него была упитанная, слегка округлая спинка; попочка была очень маленькая, с крупными ямочками на каждой ягодице. Темные мокрые волосики мягко курчавились на тоненькой нежной шейке; головка у него была опущена вниз, он смотрел на что-то в воде, целиком и полностью сосредоточившись на том, что там разглядывал. Няня подняла голову, кивнула им и снова переключила все свое внимание на ребенка; Кендрик вошел в комнату, Джордж услышал его и обернулся. Он посмотрел вверх, личико его выражало предельное любопытство: это что такое, новое и незнакомое, вторглось вдруг в его мир? Личико было умное и задумчивое, с широкими бровями, курносым носиком, с большими голубыми глазами и очень аккуратным и серьезным ротиком. То, что он пытался поймать в ванне, оказалось желтым пластмассовым утенком; Кендрик посмотрел на этого утенка, и выражение его лица снова изменилось, еще больше смягчившись. Георгина, наблюдавшая за ним, почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она вертела этого утенка в руках, сидя на краю ванны, во время разговора с Кендриком в тот самый день, когда он ушел от нее. В тот день, когда был зачат Джордж.

Малыш поднял глазенки на отца и принялся внимательно изучать его; Кендрик улыбнулся ему, робко и неуверенно; Джордж еще секунду-другую продолжал смотреть так же серьезно, а потом вдруг мордашка его медленно и почти осторожно, как если бы он делал это в высшей степени сознательно, тоже расплылась в улыбке — широкой, беззубой, радостной — и приняла бесконечно веселое выражение. Кендрик стоял и смотрел на малыша, и Георгина, тоже вдруг увидев сына как бы впервые и со стороны, подумала о том же, о чем и тогда, когда он только родился: она понимала теперь, что имеют в виду, когда говорят о родительской любви к детям, о том, какая это всепоглощающая любовь, сколь она сильна, как заставляет она защищать своего ребенка, как превращает беззаботных людей в заботливых родителей, слабых — в сильных, трусливых — в отважных, как делает эгоистичных самоотверженными и бескорыстными; и Георгина видела, что к Кендрику тоже приходит сейчас это понимание.

— Просто не понимаю, как ты могла это сделать, Георгина, просто не понимаю, — сказал он ей потом.

— Ну, — возразила она, — у меня не было особого выбора. В то время.

— Конечно, не было выбора. И решать ничего не надо было. Твой ребенок, тебе и поступать так, как ты считаешь лучше всего. Так, да?

— Не знаю. Может быть, да. А может, нет. Я не знаю, Кендрик. Я пыталась сказать тебе. Тогда… на похоронах. Но я… не смогла.

— И больше уже не попыталась. Ты ведь даже не попыталась. Просто решила лишить меня отцовства, лишить самого близкого, что только может быть у человека. И все сама, одна. Просто взяла и решила.

— Да, — ответила она, — да, но я должна была тогда так решить.

— А твои домашние что тебе на этот счет говорили? Шарлотта, Макс, Энджи, твой отец… вы что, все вместе решили, что это ребенок Кейтерхэмов и нечего мне тут путаться, да? Это жестоко, Георгина. Жестоко и возмутительно. Мне даже не верится, что ты могла так поступить.

— Кендрик, все было совсем не так. И кстати, все они убеждали меня, что я должна тебе сказать. Но ты… тогда, на похоронах, мне показалось, что ты больше не хочешь иметь со мной ничего общего. Я подумала, что, если скажу тебе, это будет похоже на игру на чувствах, на шантаж…

— Перестань, бога ради. Неужели же подобные соображения важнее? В мире появилось новое живое существо, частичка меня самого, ему уже сколько… полгода, а я ничего не знаю о его существовании. — Кендрик глядел на нее холодно и сердито. — Если мне и нужны были доказательства, что я не должен на тебе жениться, ты сама предоставила их больше чем достаточно. Я никогда не смогу жить с человеком, который столь самонадеян и неискренен.

— Знаешь, Кендрик, — отозвалась Георгина, испытывая почти непереносимую душевную боль, — не хочу я всего этого больше слушать. Я сделала так, как считала тогда необходимым. Извини.

— Мама считает, что мы должны пожениться, — сказал он.

— У меня такое впечатление, что ты с ней не вполне согласен.

— Георгина, я… я стараюсь быть сейчас максимально честным, поэтому не начинай сразу реветь.

— Я и стараюсь. Я теперь не так легко бросаюсь в слезы, как раньше.

— Вот и хорошо. Послушай…

— Кендрик, ты не обязан ничего говорить, если не хочешь. Ты еще только что приехал. Впереди масса времени, некуда торопиться.

— Я хочу. Мне есть что сказать. И даже довольно много. И я считаю это важным.

— Ах, так.

Георгине стало нехорошо. Она никак не ожидала подобного спора, и тем более того, что он случится так скоро. Она никоим образом не была к нему готова; Кендрика насильно вернули в ее жизнь. Это был сейчас совершенно новый, незнакомый ей человек, чужой и мрачный; и она чувствовала смятение и растерянность и от самой этой перемены, и оттого, что человек этот был сейчас с ней рядом.

— Видишь ли, я действительно любил тебя. Очень и очень сильно. И действительно хотел на тебе жениться. Но… каковы бы ни были твои мотивы, Георгина, фактически ты меня просто отсекла от себя, и прошло уже определенное время, произошли разные вещи, и… в общем, я не знаю, сможем ли мы опять быть вместе. Честное слово, не знаю. А ты сама что думаешь?

— Я не знаю, что и думать, — тихо ответила Георгина. — А что… у тебя… есть кто-нибудь еще? — Она даже не ожидала, что ей понадобится столько мужества, чтобы задать этот вопрос.

Кендрик не смотрел на нее. Наступила долгая пауза. «О боже, — подумала она, — о боже, у него кто-то есть, он в кого-то влюблен и хочет на ней жениться». Она сама поразилась тому физически ощутимому, очень болезненному чувству внутреннего протеста, которое вызвала у нее одна эта мысль.

— Я не совсем представляю себе, — проговорил он наконец, — как мне отвечать на такой вопрос.

— Да или нет, Кендрик, — раздраженно и слегка повышенным голосом заявила Георгина. — Или у тебя кто-то есть, или нет. Это не тот вопрос, в котором можно испытывать неуверенность.

— Ну, я хочу сказать, что да, кто-то есть.

— Понимаю. — Ее голос стал совсем тихим.

— Есть девушка, которая мне очень нравится. Но, во всяком случае, я совершенно не думал о том, чтобы жениться. Или пока не видел необходимости об этом думать.

— Понимаю, — снова повторила она.

— Странный у нас разговор, — вдруг улыбнулся он. — Обсуждаем брак, словно какой-то контракт, как будто один из нас клиент, а другой…

— Брак и есть контракт, — немного сердито заметила Георгина.

— Глупости, Георгина. Да, конечно, это контракт, но ты же понимаешь, что я сейчас не об этом. Дело в том, что мы не должны вступать в брак только из-за того, что нам кажется, будто мы должны это сделать, или из-за того, что моя мама так считает, или даже из-за того, что у нас есть ребенок.

— Конечно нет, — согласилась Георгина.

— Нам надо очень о многом еще поговорить, — сказал он, — очень о многом. Мне нужно собраться с мыслями. И еще мне бы хотелось поближе узнать сына. Это возможно? Можем мы сходить с ним вместе на прогулку, еще куда-нибудь?

— Да. — Георгина вскочила, обрадовавшись, что этот трудный разговор хотя бы на время отложен. — Действительно, давай. Няне это не понравится, потому что он должен сейчас спать у себя в колыбельке. Но ведь это же не Нянин ребенок, верно?

— Боже мой, какая ересь! — делано удивился Кендрик. — Ну что ж, тогда пойдем заберем на время нашего малыша.

На протяжении нескольких последующих дней они провели массу времени в обществе друг друга: гуляли, разговаривали, играли с Джорджем. Георгина, почти целый год убеждавшая себя в том, что Кендрик ей не нужен, что она не видит больше для него места в своей жизни, с каждым днем снова и снова влюблялась в него все глубже и глубже. Это сбивало ее с толку, она чувствовала, что здесь кроется для нее какая-то опасность, ее постоянно преследовала мысль о той другой девушке (о которой Кендрик больше ни разу не вспоминал), но сопротивляться этому Георгина не могла. Она понимала, что любила его слишком долго и сильно, знала слишком близко и хорошо, чтобы теперь относиться к нему бесстрастно, просто как к счастливому воспоминанию. Он был самой первой и самой большой любовью в ее жизни, он стал отцом ее ребенка, он был тем мужчиной, за которого она долгое время хотела и строила планы выйти замуж; и его невозможно было теперь легко и просто поместить на какую-то отведенную ему в душе полочку как обычное воспоминание, как часть прошлого, даже как друга, пусть и очень дорогого и близкого. «Как интересно, — думала Георгина, лежа без сна в одну из этих жарких ночей, — во мне снова пробуждается физическое влечение к Кендрику». Поначалу она не испытывала к нему ничего, кроме сиюминутных эмоций; да и в любом случае у нее давно уже совершенно отсутствовали какие-либо сексуальные желания; но теперь с каждым днем физическое влечение к нему становилось все сильнее, все острее и неодолимей. Она стала вспоминать с необычайной яркостью и отчетливостью, как чувствовала себя с ним в постели, с какой лаской и вниманием он к ней относился, как хорошо понимал ее, умел угадывать, чего ей хочется, и исполнял эти желания нежно, страстно и с безграничной любовью. От этих воспоминаний она почувствовала себя несчастной, у нее появилась раздражительность; заново возникшее желание становилось уже таким сильным, что причиняло ей физическое неудобство, а в присутствии Кендрика ей было трудно спокойно усидеть на месте.

Георгина понятия не имела о чувствах самого Кендрика; держался он с ней мило, обходительно, ласково, даже нежно, но вот сохранилась ли еще у него любовь к ней? Однако похоже было (и это очень огорчало Георгину), что никакого физического влечения он не испытывал; во всяком случае, вел он себя как любящий брат, и не более. Он никогда не дотрагивался до нее, не прикасался к ней — разве что случайно, пропуская ее в дверь; ни разу не поцеловал ее, за исключением только одного-единственного раза, когда как-то пожелал ей спокойной ночи. Иногда он сидел и смотрел, как она кормит Джорджа; выражение лица у него при этом бывало совершенно бесстрастное, но все же довольное; в общем, он относился к Георгине так, словно между ними никогда и ничего не было, словно он к ней ничего не испытывал, а она приходилась ему просто какой-нибудь дальней родственницей или знакомой. Георгина помнила, как еще совсем недавно оба они были настолько одержимы друг другом, одержимы чисто физически, что даже оказаться по разные стороны обеденного стола казалось им невыносимым; теперь же, тоном капризного ребенка жаловалась она Шарлотте, Кендрик обращал на нее не больше внимания, чем если бы она была предметом мебели.

С другой стороны, Мэри Роуз активно нажимала на них обоих, настаивая, чтобы они поженились. В воскресный день после обеда она собрала их, уселась с ними сама и заявила, что их будущее не должно вызывать у них никаких сомнений.

— Разумеется, вы должны пожениться. Сейчас каждый из вас свободен. Ребенку нужно, чтобы у него были оба родителя. Что бы ни сделала Георгина в прошлом… — «По ее тону можно было бы заключить, — подумала Георгина, — будто я удрала с каким-нибудь беспутным незнакомцем, а не выносила сама, совсем одна, ребенка Кендрика, проявив при этом определенное мужество!» — Что бы она ни сделала, ребенок в этом не виноват. Как я понимаю, у вас были раньше намерения пожениться, не знаю, почему мне тогда никто ничего об этом не сказал, ну да ладно, со временем приходится учиться выносить подобное пренебрежение от собственных детей, но если у вас когда-то были такие намерения, значит сама перспектива женитьбы у вас не должна, в принципе, вызывать отвращения. Вы оба до сих пор еще свободны. Вы должны пожениться и обеспечить Джорджу… — похоже, произносить это имя ей было трудно, — прочную опору в жизни.

— Но, мама, — возразил Кендрик, — мы ведь оба изменились. И ни один из нас не уверен, хотим ли мы теперь быть вместе.

«О господи, — подумала Георгина. — Ох уж этот Кендрик! Как минимум один из нас нисколько не изменился. Один из нас уверен. Вполне уверен». Она посмотрела на него и нарочно улыбнулась широко и радостно.

— Кендрик, — сурово произнесла Мэри Роуз, — жизнь непростая вещь. И никто не знает этого лучше, чем я. У меня в жизни было очень много разочарований и трудностей. Но надо при всех обстоятельствах все равно стремиться поступать правильно.

— Но, мама, может, это как раз и будет неправильно.

— Разумеется, нет; именно это и будет правильно, — нетерпеливо и с некоторым раздражением ответила Мэри Роуз. — У вас есть теперь общий ребенок, и этому ребенку нужны и мать и отец. Сколько еще раз я должна вам это подчеркивать? Вы несете за него общую ответственность и должны принять на себя и разделить ее. И, кроме того, должна сказать тебе, Кендрик, что, на мой взгляд, тебе необходимо жить здесь. И здесь растить ребенка.

Георгина удивленно уставилась на нее. Даже ей самой, в самых смелых мечтаниях, не приходила в голову такая мысль.

— Мама, это уже просто смешно, — отозвался Кендрик. — Не хочу я тут жить. Мой дом в Нью-Йорке, и работа моя тоже там.

— Чепуха, — отрезала Мэри Роуз, — ты художник, ты можешь работать где угодно. Тебе всегда нравился Хартест, нравилась Англия. Вы могли бы жить с Георгиной тут и растить ребенка. Должна тебе сказать, Кендрик, на мой взгляд, у тебя даже есть на это определенное право.

— Какое право? Мама, о чем ты говоришь?

— Кендрик, сестра Георгины получит значительную долю акций в «Прэгерсе». Макс сейчас тоже работает в банке и, не сомневаюсь, старается пролезть в число владельцев акций. Я могла бы сказать, что это произойдет только через мой труп, но мои слова в конечном счете вряд ли что изменят. Так или иначе, но я бы сочла только справедливым, если бы ты получил свою долю в Хартесте.

Александр незаметно вошел в библиотеку и теперь внимательно слушал то, что говорила Мэри Роуз. При последних ее словах он выступил вперед и положил руку на плечо Георгине.

— Мэри Роуз, я должен не согласиться, — непринужденно проговорил он. — Хартест, без всяких сомнений, перейдет к Максу. Он мой сын и наследник, он будущий граф Кейтерхэм. Кендрик не имеет на Хартест совершенно никаких прав. Хартест не фирма, которую можно поделить на части.

— Разумеется, — поспешно согласился Кендрик. Он до сих пор все еще заметно побаивался Александра. — То, что ты говоришь, мама, просто ерунда. Полнейшая ерунда.

— У меня на этот счет иное мнение, — возразила Мэри Роуз. — По-моему, этого требует простой здравый смысл; впрочем, об этом мы можем поговорить подробнее как-нибудь в другой раз. Но, Александр, вы ведь согласитесь, что Кендрик и Георгина должны пожениться? Если не из-за чего-то другого, то хотя бы во имя ребенка?

— Не знаю, — ответил Александр. — Я всегда считал, что существует только одна причина для вступления в брак, и причина эта — любовь.

Он улыбнулся всем им своей обычной, приятной и рассеянной улыбкой и снова вышел из библиотеки. Георгина поспешно вскочила:

— Извините, мне пора идти кормить Джорджа.

Она сидела в детской, смотрела на маленькую темную головку сына и думала о том, что сказала Мэри Роуз, а еще о том, как было бы отлично, если бы кому-то удалось убедить Кендрика последовать этим ее словам.

— Значит, так оно и есть, — проговорила Шарлотта, когда Георгина рассказала ей о беседе в библиотеке. — Она всегда с ума сходила из-за своей ревности в мой адрес. А теперь увидела шанс отыграться. Потрясающе! Ну что ж, тут уж она просто ничего не понимает, верно? Она ведь американка. Разумеется, Хартест отойдет к Максу. Имение принадлежит ему. Нельзя же начинать делить его на квартиры или что-то в этом роде.

— Честно говоря, я не понимаю, почему его нельзя разделить, — заметила Георгина. — И не понимаю, почему все мы не могли бы там жить.

— Джорджи, что ты городишь? Не думаю, что Максу понравится подобная идея. Даже уверена, что она ему абсолютно не понравится.

— По-моему, ты кое о чем забываешь. — В золотисто-коричневых глазах Георгины появилось какое-то странное выражение. — Макс ведь на самом деле не папин наследник. То есть он, конечно, наследник, но он не его сын.

— Джорджи, ты что, с ума сошла?

— Нет, я просто напоминаю тебе о фактах, — холодно ответила Георгина. — Мне надоело, что каждый из вас помыкает мной и заявляет, будто я сошла с ума, ничего не знаю и не соображаю, что делаю. Честно говоря, я не понимаю, почему Кендрик не должен получить какую-то часть Хартеста, если мы с ним поженимся. Могу сказать тебе и больше: если только тетя Мэри Роуз узнает насчет Макса, она из кожи вон вылезет, и, боюсь, в этом случае мне трудно будет в чем-то винить ее.

Георгина была очень расстроена. Она не обратила внимания на потрясенное лицо Шарлотты, на ее внезапно ставший очень подозрительным взгляд, отказалась продолжать разговор на эту тему и, выскочив из дому, сбежала по парадной лестнице и устремилась в сторону конюшен. Едва ступив на извилистую тропинку, что вела к озеру, она услышала, как сзади ее окликают: за ней бежал Кендрик.

— Георгина, Георгина! С тобой все в порядке?

— Нет, — сказала она, — не совсем. — На щеках у нее были слезы, она сердито вытерла их рукой.

— Что случилось? — спросил Кендрик. — Расскажи мне.

— Странно, что я должна тебе что-то рассказывать. Все о нас говорят, каждый указывает, что мы должны делать: то мы должны пожениться, то не должны, то ты должен жить здесь, уговаривают, что стоит нам только решиться, и мы будем счастливы…

— А ты что думаешь, как мы должны поступить? — Вид у Кендрика был очень серьезный.

— Ой, да не знаю я, — ответила она, слишком расстроенная и сердитая, чтобы заниматься в тот момент какими-то уловками, — но ведь это мы должны решать, а не они. Разве не так?

Теперь она плакала уже по-настоящему, и голос у нее стал резкий, почти искаженный от гнева.

— Да, так, — согласился Кендрик, — решать это должны только мы сами. — Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке. — А ты очень мужественно держалась все это время. Очень мужественно. По-моему, ты замечательный человек.

Георгина удивленно посмотрела на него.

— А по-моему, ты считал меня самонадеянной. Жестокой. Порочной.

— Я так и считаю, — улыбнулся он. — Но мне кажется, что ты еще и удивительная. Давай пройдемся вдоль озера.

— Все решат, что ты делаешь мне предложение. — Она тоже улыбнулась сквозь слезы.

— Пусть думают, что им угодно. А мне просто хочется, чтобы ты успокоилась. Пойдем.

Он взял ее за руку, и некоторое время они шли рядом молча. Георгина действительно перестала плакать и успокоилась, а та минимальная близость, которая между ними возникла, как ни странно, смягчила и облегчила ее физическое влечение к Кендрику.

— Ну, так что же ты думаешь? — спросил он ее немного погодя.

— О чем? — удивилась она.

— Ну, о том, жениться нам или нет. О предложении моей мамы, чтобы мы жили здесь и чтобы я стал чем-то вроде сонаследника Хартеста.

Она осторожно посмотрела на него:

— Я… я не знаю.

— А мне это предложение понравилось. — Он подмигнул ей. — Неплохое. Ты же ведь знаешь, как я люблю Хартест. Конечно, это чепуха, и мы оба понимаем, что это чепуха. Но и представить себе невозможно, что мама могла бы натворить, если бы только узнала. О Максе. А если Фредди узнает… О боже!

— Да, — ответила Георгина. — И представить невозможно.

«Как удачно, — подумала она, — что Кендрик такой хороший человек. А то ведь он мог бы, вполне мог бы воспользоваться тем, что знал».

Спать Георгина легла рано: в тот день она ужасно устала. Но где-то около часа ночи услышала, что плачет Джордж; она с трудом поднялась с постели.

Малыш капризничал; похоже, он опять простудился. Она попробовала покормить его, но он не успокаивался; по-видимому, не был голоден. Увидев, что он совершенно мокрый, она переодела его, облачила во все сухое и чистое и тут обратила внимание, что простынка в его кроватке тоже мокрая. В сушильном шкафу, стоявшем здесь же, в детской, чистой простыни не было; вот черт! Георгина вспомнила, что несколько простынь висели и сохли в прачечной комнате, рядом с кухней, и, накинув себе на плечи одно из детских одеял, взяла Джорджа на руки и спустилась вниз.

Она уже возвращалась назад, была на площадке второго этажа и как раз подумала о том, каким тяжелым становится Джордж, как нелегко теперь его таскать вниз и вверх по лестнице, когда услышала, как открылась дверь. Это был Кендрик, лицо его выражало беспокойство.

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — С Джорджем все в порядке? — Малыш теперь сделался предметом его чрезвычайных забот и волнений.

— Все в порядке, — ответила Георгина. — Просто он был мокрый, и мне пришлось спускаться вниз за простыней. Теперь вот несу его назад в кроватку.

— Я поднимусь с тобой. Если можно.

— Конечно, можно. Понеси его, а то он очень тяжелый.

Поднялись наверх, Георгина перестелила кроватку и уложила Джорджа; он довольно улыбнулся и почти сразу же снова заснул. Они постояли рядом с кроваткой, она с одной стороны, он с другой, с удовольствием глядя на ребенка и тоже улыбаясь.

— Отличный он малыш, — проговорил Кендрик. — Здорово ты постаралась, Георгина.

— Мы постарались, — улыбнулась в ответ Георгина и вдруг заметила, что одеяло уже упало у нее с плеч, ночная рубашка распахнулась, груди торчат наружу, а Кендрик смотрит на них так, словно видит впервые в жизни. Она не шевельнулась, и он тоже; но потом он очень медленно протянул руку, мягко дотронулся до одной из грудей, ласково провел по ней кончиками пальцев и стал ласкать ее, постепенно приближаясь к соску, и вот уже его пальцы принялись нежно массировать сосок.

— Осторожно, — шутливо предупредила она и рассмеялась, несмотря на то что всю ее охватило возбуждение и невероятная, нестерпимая радость. — А то тебя может молоком облить, и сильно.

— Мне нравится, — улыбнулся Кендрик, — очень нравится, что ты сама его кормишь. И нравится смотреть, как ты это делаешь. Я в это время чувствую… не знаю… какое-то умиротворение.

Он подошел к ней, взял ее за руку, потом нагнулся и нежно поцеловал прямо в губы.

— Какие-то у нас странные и глупые взаимоотношения, — тихо проговорил он, отступая назад. — Были когда-то любовниками, теперь вот стали родителями такого прекрасного малыша, а сами не подходим друг к другу.

Георгина молчала; ей не хватало храбрости что-нибудь сказать. Она просто стояла и неотрывно смотрела на него.

— А они сильно изменились, твои груди, — сказал Кендрик, — раньше были такими маленькими, просто крошечными. Ты даже переживала из-за этого, помнишь?

— Конечно, помню. Но теперь они трудятся вовсю, и у них хорошо получается.

— И верно. — Кендрик снова дотронулся до одной из грудей, а потом стал ласково поглаживать, слегка массируя пальцем. Георгина не могла больше спокойно это выдерживать и негромко застонала.

Кендрик отдернул руку и встревоженно посмотрел на нее:

— Я что, больно тебе сделал? Они болят?

Она молча покачала головой, все еще боясь произнести хоть слово, взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала и снова положила себе на грудь. Она вся была сейчас в его власти, все ее тело — она чувствовала это — хотело сейчас только его. Кендрик посмотрел на нее удивленно, встревоженно и недоумевающе, потом наклонился и еще раз поцеловал ее, на этот раз уже крепче; его язык поискал встречи с ее, словно спрашивая о чем-то, а рука, погладив и поласкав ее грудь, медленно, удивительно медленно, нежно и ласково двинулась вниз, к животу.

— Подумать только, — почти прошептал он, — этот ребенок был у тебя здесь. — Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся целовать ее живот; ладони его легли ей на ягодицы и стали нежно гладить их.

Георгина чуть не потеряла сознание от ожидания, от острых и сильных, похожих на спазмы приступов желания; она посмотрела вниз на Кендрика и опустила руки ему на голову, изо всех сил заставляя себя не шевелиться, стоять неподвижно. Почувствовала, как язык Кендрика коснулся ее, стал нащупывать дорогу, отыскивая в волосах ее клитор; она по-прежнему стояла, стараясь не издать ни звука, а внутри ее все дрожало и как будто рвалось наружу. Георгина откинула голову назад, закусила губу, руки ее беспорядочно трепали его волосы; она ощутила, как в ней нарастал оргазм, как он приближался, быстро, резко, легко, необыкновенно легко. Его язык задвигался энергичнее, дыхание стало чаще и тяжелее — он плотно прижал ее к себе, — все ее тело было в напряжении и каком-то смятении, оно целиком сосредоточилось на том странном, необузданном и быстро нараставшем ощущении, которое он вызвал в ней. Она почувствовала, как ее всю затрясло: ноги ослабели, тело охватил жар, жар и лихорадка. Кендрик на мгновение оторвался от нее, улыбнулся, руки его снова взлетели вверх, подержали ее груди, ласково погладили их, потом так же быстро опустились вниз, и его язык опять принялся дразнить ее, то поглаживая, то слегка нажимая, пока она наконец не вскрикнула от радости и удовольствия, идущих откуда-то из самой глубины и настолько сильных, что они казались почти что болью.

Георгина опустилась на пол; Кендрик по-прежнему стоял на коленях, и она, несколько неуклюже от нетерпения и желания, скользнула прямо на него, быстро и энергично, испытав неописуемое счастье и от соприкосновения с ним, и оттого что мгновенно вспомнила это знакомое ощущение его пениса в своем теле; она села на него верхом и стала двигаться неторопливо, мягко, еще вся во власти удовольствия от только что пережитого оргазма, а он отвечал на ее движения, проникая все глубже и глубже; она почувствовала, как в ней нарастает новый оргазм и как ее возбуждение передается и ему; дыхание у него стало чаще, тяжелее, он все сильнее прижимал ее к себе и вот наконец как будто взорвался в ней, и еще раз, и еще, и она успела уловить этот момент; на этот раз ее оргазм был мягче, спокойней, нежнее, он пришел как ответ на его; и когда все закончилось, они долго лежали тихо и неподвижно на полу в детской, просто улыбаясь друг другу, совершенно не в состоянии что-либо сказать; а над ними спал в своей кроватке их сын.

Потом она заснула долгим и глубоким сном; ей снилось что-то странное, почти мрачное; это были даже не сны, а какой-то сплошной лабиринт. В самом последнем из этих снов, пришедшем к ней уже под утро, она куда-то продиралась, с огромным трудом рвалась к свету, кругом было темно, страшно темно, она была в этой темноте совершенно одна, а Кендрик стоял где-то там, на свету; вокруг нее что-то происходило, в ушах звучали какие-то крики, и, по мере того как она медленно просыпалась, крики эти становились все громче; наконец она услышала, как кто-то выкрикивает ее имя, и тогда окончательно проснулась, выскочила из кровати и метнулась к окну: кричала Няня, высунувшись из соседнего окна, а внизу, под окнами, она увидела коляску, коляску Джорджа, та валялась на боку, под террасой; а вверх по лестнице, мертвенно-бледный, держа на руках ребенка и тоже выкрикивая ее имя, бежал Александр.

С ребенком все обошлось; в том месте на головке, которым он ударился, когда выпал из коляски, вскочила огромная шишка, но доктор Роджерс тщательно осмотрел его, потом отправил в Свиндон на рентген, и все оказалось в полном порядке: не было ни сотрясения мозга, вообще ничего. Наоборот, тот день в конечном счете превратился даже в праздник: у Джорджа прорезался первый зуб. Ближе к вечеру, в то время, когда обычно все пили чай, Георгина поила малыша яблочным соком и вдруг почувствовала под ложечкой что-то твердое, — она присмотрелась повнимательнее и увидела крошечный острый белый выступ. Этот зуб вселил во всех радость и успокоение, и после него день словно бы вернулся в нормальную колею. Когда Джорджа наконец уложили спать, а Кендрик и Георгина уселись в библиотеке, приходя в себя от пережитого утром потрясения, вошел Александр, закрыл за собой дверь, предложил им обоим бренди, и Георгина смогла наконец заставить себя попросить его рассказать во всех подробностях (потому что до сих пор всем было не до этого), что же произошло утром и что он сам тогда видел.

Александр ответил, что он возвращался от конюшен; одна из собак что-то вынюхивала на террасе.

— Она что-то учуяла под коляской, я не знаю что; может быть, Джордж уронил туда печенье или еще что-то, не знаю. Но, в общем, она туда сунулась и, должно быть, слегка подтолкнула коляску — я увидел, как коляска поехала, вначале очень медленно. Терраса, в общем-то, ровная, но ближе к концу есть небольшой наклон, а потом начинаются ступеньки. Все происходило как в каком-то кошмарном сне, медленно-медленно, в подобных случаях всегда кажется, что все происходит как в замедленном кино. Я бежал изо всех сил, но, естественно, не успел; только увидел, как коляска переворачивается и начинает катиться кубарем по ступеням. Это чудо, просто чудо, что с малышом ничего не случилось.

— Господи, а я в это время спала, — проговорила Георгина, — и с чего это я так разоспалась… — Она посмотрела на Кендрика и смутилась, сразу же и вспомнив все, что было ночью, и поняв, почему она спала так долго и так крепко. — Наверное, это Няня выставила туда коляску. Он ведь всегда там спит после того, как в десять утра его покормят. О боже!

— Да, — Александр немного замялся, — боюсь, что это, наверное, Няня.

— Папа, что ты хочешь сказать этим «боюсь»?

— Георгина, она… видишь ли, трудно об этом говорить и трудно это признавать, но боюсь, она все-таки стала уже слишком стара.

— Не понимаю. — Георгина удивленно смотрела на него.

— Дорогая, когда я подбежал к коляске, мне показалось — я очень боюсь ошибиться, но мне показалось, что она не была поставлена на тормоз. Няня забыла это сделать. На нее уже больше нельзя полагаться по-прежнему.